Япония. В краю маяков и храмов

Глава X Тайвань, или Романтические приключения нескольких разгильдяев

Сакураи взял меня в Тайвань. А я-то думала, что это просто треп. Ничего себе! Если бы кто-то мне сказал, что я поеду к черту на рога с человеком, которого вижу второй раз в жизни (ведь когда меня Сакураи тогда в кафе в Тайвань звал, именно так и было) — посмеялась бы! Но судьба обожает шутки.

И потому первый, кого я вижу в порту, — тихо давящегося от смеха Сакураи.

— Сэнсэй, вы чего?

— А ты вот на Ямаучи нашего (это начальник из научно-исследовательского института Гангодзи) погляди.

— Да Ямаучи как Ямаучи — хороший человек, веселый.

— А ты сзади погляди…

— Чего?

— Сзади, говорю.

Сзади у Ямаучи штаны велюровые. Точнее, спереди они тоже, конечно, велюровые, только это не очень интересно. А вот сзади на штанах аккуратно и симметрично отпечатаны две мокрые пятерни. Видать, руки ходил мыть, бедняга…

Компания наша — особенная: все с приветом, как их отрекомендовал Сакураи. На самом деле, очень смешное общество. В своем роде трансформер. Команда быстрого реагирования на проблемы архитектурных памятников. Архитекторы в лице Сакураи, Косиды и меня (так называемые кошки сами по себе), реставраторы дерева — в лице уже знакомого вам велюрового господина Ямаучи и смешной хрупкой барышни. Я ее вспомнила: когда мы с сэнсэем к Ямаучи в институт Гангодзи ходили, она там гроб X века реставрировала. Очень субтильное создание. Пальцы тоненькие, глаза беспомощные. Только курит, как сапожник, одна из всех. Далее — реставратор старинных документов и бумажных ширм господин Саката — мирный, немного толстенький человечек средних лет. «Очень добрый и славный», как сказал мне Сакураи, что впоследствии оказалось истинной правдой. Потом, пожилая тетенька книжный реставратор, я с ней не очень общалась. Далее компания реставраторов храмовой живописи — сэнсэй из Киотского университета с незапоминаемой фамилией. Такой себе старикан с усами, седоватый, веселый. С ним ехали две девчонки-студентки. У одной на заднице висела сумочка с пушистой меховой крышечкой. Я иногда эту крышечку тихонько пальцем трогала, а Косида делал мне за это страшные глаза.

Присмотревшись к ситуации, мы с Косидой пошли к студенточкам знакомиться.

— Привет, — говорит Косида, — у вас сэнсэй злой?

— Ага, злой, такой злой, мы сперва просто плакали, а теперь немного привыкли…

— Слушай, Косида, — говорю я тихо, — по-моему, этот их сэнсэй вовсе злым не выглядит.

— А чего ты решила, что он злой?

— Так они же сами сказали!

— Тю, так это порядок такой. Мы должны были спросить, злой ли у них сэнсэй, а они ответить, что очень злой.

Н-да, ну и порядки! А про Сакураи мне, спрашивается, что говорить? То же самое при случае отвечать придется?

Кроме прочих сэнсэев, с нами отправился в путешествие еще бородатый лысый тощий и нервный химик по краскам, он же фотограф живописи. И одна из самых забавных особ — барышня из Токио. Тоже из живописцев. Она с нами не ехала — уже в Тайване ждала. Звали ее Хироми Мурамацу. Очень смешная — в мелких кудряшках, черной кружевной кофточке и шляпке с опущенными полями. «Эти осакцы так странно говорят[49], — сказала она мне доверительно, — я их не очень понимаю! Как ты-то?» — «Да я привыкла уж…»

— Они вечером пить пойдут, — сообщил автору этих строк Сакураи, — иди с ними и очаруй токийскую барышню. Она суперовая, можешь мне поверить.

— А зачем мне ее очаровывать?

— Тю, смешная, так ведь ты в Токио потом небось поедешь?

— Конечно поеду.

— Ну и с кем-то же там водку тебе надо будет пить или как?

В тайваньском порту до меня долетают несколько китайских фраз. Их звучание так меня поражает, что я останавливаюсь как вкопанная, и глаза мои выражают лишь вселенскую пустоту.

— Что с тобой? — спрашивает Сакураи.

— Со мной ничего. Просто вот услышишь такое, японский сразу родным покажется! — Хохот присутствующих заглушает конец реплики…

Тайвань — это крупный остров в тропической зоне, расположен он между японским островом Окинава и Китаем, но поближе к последнему. История политической принадлежности острова сложна и запутана. Были там, по-моему, и времена, когда Тайвань являлся частью Японии, а теперь тоже не понять — отдельное это государство или часть Китая. И вправду, в тайваньских городах есть что-то японское. Такая же немного скворечниковая структура застройки, обилие рекламы. Но на этом сходство заканчивается. По ощущениям Тайвань мне показался намного ближе, например, к Индии. Жарко и довольно грязно. Но без вони и безобразий на улицах. Люди мягкие, приветливые и не вороватые. Женщины в основном толстые. На дорогах полно мотороллеров, раскрашенных в самые безумные цвета, украшенных мехом и игрушками. Как будто это не техника, а домашние животные. Ездят на них по двое и по трое, а иногда и целыми семьями, усадив перед рулем пару детей. У нас от такого зрелища любого гаишника тут же на месте кондратий хватил бы.

Первые этажи зданий открыты и похожи на гаражи или склады. Там обычно сидят люди — торгуют, едят или готовят еду. Продают гигантских (с теленка) игрушечных собак в полиэтиленовых пакетах.

Старики могут говорить по-японски.

Основные города называются не мудрствуя лукаво — Северный, Южный, Восточный (Тай, Тайпей, Тайнан). Мы приехали в Тайпей, а жили в Тайнане. И вообще — ездили везде. Но моря почти не видели, только издали. Жаль! Говорят, что там очень красивые берега.

А японцы мои существуют в Тайване не как туристы, а как жители. Они не глядят на мир из окна. Они бьют ноги о придорожные бордюры и как черти перепачкиваются в пыли реставраций смолой и цементной крошкой. Они вытирают штанами сиденья маленьких тайваньских машинок и треплются с каждым встречным. У них тут невиданное море разных знакомых, которые постоянно заполняют пространство вокруг. Они заходят в жилые дома, шлепают по лестничным площадкам: и чистым, и захламленным до потери пульса, гладят кошек, пьют воду из колонок и едят за пластмассовыми столиками в открытых ангарах то, что тут же на улице приготовлено. И пьют чай с толстыми монахинями в задних комнатах храмов.

Туристам никогда не увидеть и не узнать подобного. Для них Тайвань останется лишь прозрачной морской картинкой в памяти. Курортная страна? Для туристов — да.

А город Тайнан набит храмами даже не как арбуз косточками, а как подсолнух семечками. Куда ни ткнись — наткнешься. Даже в темном дворике за мусорником — старый храмовый портал. Таскались по храмам мы втроем — архитекторы. Чем в это время занималась остальная компания, не знаю. Судя по всему — пахала!

В Тайване, оказывается, две религии. Одна буддизм, а другая по-японски называется «доккё», а по-русски «даосизм» — древняя, еще добуддийская религия Китая. Это самое доккё выглядит более популярным, чем буддизм. Буддийские храмы все на отшибе, большие и пустые. А храмы доккё в застройке центра города, часто встроенные между домами и доверху набитые народом. Чего тут только не происходит! Судя по всему, Христос со своим «Выгоните торговцев из храма» сюда не заглядывал. Тут не только продают всякую ерунду, но также отпускают напитки и закуски, каковые можно сожрать не сходя с места, за пластмассовыми столиками. Храмы доккё мои японцы называли Бё, а буддийские — Тера. Вы уж постарайтесь запомнить, а то дальше запутаетесь. По архитектуре Бё довольно похожи на Тера, но украшены на крыше горой всякой выложенной глазурованной плиточкой всячины. Бородатые личности, драконы, собаки… От этого складывается впечатление, будто Бё волосатые. А внутри они такие многокамерные — из одного зала за алтарем есть выход в следующий, оттуда еще в один или два. Бывают и боковые камеры-дворики со своими алтарями — в них ведут огромные круглые отверстия «а-ля модерн». Преобладающий цвет — красный. С добавлением каменного серого. Такая себе довольно бесформенная плоская конструкция двориков и заликов. Перед фасадом торчат два каменных столба, обвитых огромными резными драконами. В первом зале — на одной стене тигр, на другой дракон. Пагоды тоже бывают, но совсем не как японские, а мелкие и толстенькие, с короткими выносами этажей. Как кукурузные початки. Внутри на потолке главного зала у Бё бывает еще вдавленный купол, заполненный резными сталактитами. Нигде раньше такого не видела. Если японские храмы хочется описывать существительными: «простота и величие», то к тайваньским более подходят: «роскошь и нищета».

На ум приходит опять та же Индия: эти смешные статуи богов в нишах, эти любовно уложенные прихожанами корзины тропических фруктов в дар богам. И этот запах… Я ощущала его несколько дней и каждый раз находила в нем новую замечательную ноту. Первая волна — запах курительных палочек, манго и старого древесного лака. Вторая волна — запах мазаного деревенского дома и вишневого варенья, варящегося в медном тазу под яблонями. И что-то еще. Есть же что-то еще! Самое глубокое и немыслимое. Я вспомнила этот запах. Так пахли чешские цветные карандаши, которыми я в восемь лет рисовала дальние страны. Я нюхала их тонкие полу прозрачные стружки с изогнутой цветной каемочкой по краю. И мне казалось, что в безумно недосягаемых морских экзотических странах есть именно такой запах. Господи, я не ошибалась! Разве такое бывает?

Еще в комплекс храма Бё непременно входит большая красивая печь, часто отдельно стоящая во дворе, оформленная под пагоду, с иероглифами на тяжелых чугунных дверцах и гудящим огнем внутри. В этой печке жгут пожертвованные богам деньги. Не спешите поражаться, все на самом деле не так катастрофично. Сначала настоящие купюры обменивают на специальные «куклы» — символические, раскрашенные пачки «денег». Вот эти-то пачки в печи и сжигают. Дураков нет! Но все равно, выглядит премило, когда жгут деньги. И хранят до того эти пачки на складе при храме — тоже приятно смотрится. В одном храме богам приносили не только фрукты, но и миски с едой: суп, лапша с яйцами. Готовили тут же, в пристенке. Там еще была огромная чернобородая статуя, сидящая за деревянным столом. На столе перед статуей стояли миски с настоящей едой, а в руках она держала веничек из птичьих перьев и еще что-то, похожее на ложку. Вот-вот начнет хлебать.

Вообще, статуи в Бё очень интересные, натуралистические, как детские игрушки, — все волосы и усы у них из волосатых ниток, одежда тоже настоящая — из специальной парчовой ткани с выкрутасами, накладками, помпончиками на пружинках и прочей дурней. Я тихонько проверила одного такого красавца — может, он под этим покрывалом голый? He-а, тоже одетый, только уже в статуйную, каменную одежду. Жаль.

Народ в Бё становится на специальные мягкие подколенники перед алтарем и молится, сложив руки. Или занимается гаданием типа «исполнится мое желание или нет». Для этого из бочонка с палочками вынимается одна, та, которая при встряхивании оказалась самой торчащей. Ее кладут перед собой на алтарь, потом берут две такие деревянные штучки, похожие на огромные половинки фасоли. Их кидают и смотрят, как они упали. Одна сторона такой полуфасолины круглая, а другая плоская. Ответом «сбудется» считается такое расположение деревяшек, когда одна упала вниз полукруглым боком, а другая — плоским. Сакураи предложил мне тоже так погадать. Я сказала, что не хочу. Почему? Потому что у меня нет желаний! «А разве такое бывает?» — удивился он. Иногда бывает…

В каждом Бё по бокам одного из залов в витринах стоит десяток статуй каких-то грозных личностей. Каждая со своими отличительными признаками — одна, например, имеет длинные волосатые брови, а у другой из пуза высовывается еще и дополнительная мордочка. Как я поняла, это судьи душ. Грешник отправляется в ад только в том случае, если все десятеро признают его виновным. Если хоть один из судей будет против, ад отменяется. Довольно удобно. Каменные резные панно с изображением ада (в стиле Иеронима Босха) тоже вывешены на всеобщее обозрение. На всякий случай.

За алтарем, над заваленным бумагами столом, сидит толстый пожилой каллиграф. Из одежды на нем только ловко свернутая белая простынка. Он пишет оранжевой тушью вертикально, справа налево мелкие кругловатые иероглифы. Шуршит бумага. Шум и гам Бё ничто перед этой тихой мелодией веков.

Вдоволь налазившись по жаре, устраиваемся за столиками в одном из Бё. Японцы явно собираются выпить чего-то из здоровых запаянных фольгой стаканов. Это местный сладкий чай.

— Храм все-таки ведь, неудобно тут пить…

Сакураи ухмыляется:

— Жизнь коротка, и следует ловить все ее радости без остатка, так тут считается, вот смотри! — Он тыкает пальцем куда-то поверх фасадной стены — там на огромной деревянной табличке, на каких обычно пишут название храма, жирными черными иероглифами написано: «дайдзёбу», что значит по-японски нечто вроде «нормалек, все в порядке». Что это значит по-китайски, понять тяжело, не исключено, что то же самое.

— Прочитала? Это небось специально для таких умников, как ты, вывесили, пей давай!

А в буддийских монастырях тишина и ручейки и бритые наголо монахи ходят в конических соломенных шляпах и розовых или светло-лиловых полотняных костюмчиках — длиннополый пиджачок и штаны: ниже колен в виде дудочек, а кверху с расширением типа галифе. И монахинь тоже таких много — бритых, упитанных и в шлепанцах. Поскольку мы были посетители не обычные, то нас в буддийских храмах заводили в комнаты с резными стульями и наливали чай. В маленькие чашечки, но зато по многу раз. Жутко горячий в жуткую жару. Забавное ощущение. Даже приятное.

Поскольку архитектура Бё и Тера очень похожа, с непривычки отличить одно от другого казалось тяжеловато. Но я быстро адаптировалась. В Бё совсем другой дух. Не спутаешь.

— Это что? — спрашивает Сакураи.

— Это Бё!

— Как ты их различаешь???

— Честно?

— Честно!

— Если у входа сидят несколько мужиков типа бездельники и дуют чай из алюминиевого чайника, то, значит, это Бё!

— А ведь правда, — говорит Сакураи и начинает хохотать. — Надо же, архитектурный признак! Безошибочно!

Мы ходили смотреть жилой дом XVIII века. Я даже сначала не поняла, что это дом, а не храм. Выглядит почти так же, только цвет не красно-серый, а бело-синий и на алтаре вместе со статуями богов стоят фотографии жителей. В этом доме и сейчас люди живут. Нас сам хозяин по дому водил. Непонятное пространство — храм, жилье, улица и внутренний двор, колонны с резьбой, детская педальная машинка и сушащееся на балках белье, мотороллеры, хлам, склад сомнительной чистоты носков, ведра с водой, запах курительных палочек… Переплелось все вместе. И внешнее и внутреннее, и сакральное и бытовое срослось намертво.

А в архитектурном комплексе с двумя старинными крепостными башнями есть мемориал черепах — ряд огромных каменных тортил стоит, уткнувшись носами в бассейн. Закат, цветет розовая зонтичная акация. Крыши башен черепичные и почти сходятся друг с другом. Узкая деревянная лестница ведет на второй этаж. Там маленькая комнатка, где выставлены макеты старинных кораблей. Я выхожу на балкон и гляжу, как по мощеному дну оборонительного рва целеустремленно рыщут Сакураи с Косидой. Оранжевое солнце просвечивает им уши. Я не выдерживаю этого феерического зрелища и щелкаю фотоаппаратом. Чуткий, как кошка. Сакураи оглядывается и молча грозит мне кулаком…

А потом пошел дождь, а зонтик оказался только один, у Сакураи. И мы втроем очень смешно под ним переползали от храма к храму. И смеялись…

— Они варвары! — сказал мне Косида о тайванцах. — Они знаешь как храмы реставрируют? Они их ломают, а потом строят новые, такой же формы. Из бетона!

Тут мне живо вспомнился рассказ Сакураи о спорах в Японии по поводу восстановления старинных храмовых росписей — достаточно ли восстанавливать только цвет, или необходимо делать это красками точно такого же состава, как старинные. Да, почувствуйте разницу.

— Мы что-то сделать пытаемся, — говорит Кошида. — Вот здесь, — он тычет пальцем в темноту, в сплетения строительной сетки и баньяновых веток, — тут хоть использованы старый кирпич и целые деревянные столбы. Но это редкость, потому что в реставрации охрана памятников непосредственно участвует. А бывает знаешь как!

Знаю, мы уже порядком повидали новых бетонных храмовых чудищ. Взять хотя бы тот огромный буддийский храм с жирными бетонными слонами у входа, переходами, галереями и огромной прогулочной крышей при двух башнях. С крыши видны толстые пагоды с балконами: не поймешь, то ли храм, то ли жилой дом. Внутри куча всяких залов — места хватило бы и для университета, и для небольшого театра. Бетон… Бетон и дерево. Интересно, но противно.

Кстати, храм тайваньский в полной мере не деревянный — стены у него кирпичные, а на них уже укладывают деревянные балки каркаса крыши. Столбы и всякую прочую дребедень тоже собирают из деревяшек. Во время реставрации разбирают все, кроме торцевых стен. Статуи и алтарь-жилище бога переносят в соседние, построенные специально для этого красные ангары. Туда пока люди будут приходить молиться.

А внутри реставрируемых храмов пыль и битая черепица с зеленой глазурью. Несколько особенно огромных статуй не смогли вынести и накрыли их домиком-навесом из досок. С окошком — чтобы богам не скучно было… Полуголый парниша смолит балки, сидя на козлах. Девица в шароварах красит олифой деревянного кудрявого льва. Пахнет тайваньским хиноки — кипарисом, из него все сделано. В Японии тоже из кипариса почти все, по крайней мере все хорошее, по выражению Сакураи. Но запахи у тайваньского и японского хиноки разные. Очень забавно. Мы все нюхали. Наша хрупкая сигаретная реставраторша показывает местному персоналу технологию замазывания щелей на старом дереве. Мы с Косидой тоже внимаем: интересно, как она работает, — как мышь, тихо и тщательно, с кучей всевозможных прибамбасов типа целлофановых фунтиков, чтобы клей в узкую щелку было удобно вливать. Если дерево темное, в клей надо добавлять темный пигмент из коробочки от фотопленки…

Сакураи принес мне местную рулетку — на ней четыре системы делений: сантиметры, футы, старинные японские сяку[50] и тайваньские не знаю что. Прикол в том, что на этих тайваньских делениях указаны красным благоприятные числа, а черным — вредные. И не один мастер не использует такой черный размер для постройки дома или храма.

— Это как-то связано с пропорциями?

— Неа, это просто предрассудок.

— Надо же!

Неизгладимое впечатление — посещение местной аптеки. Точнее, я даже не знаю, можно ли назвать аптекой заведение в духе кабинета алхимика. Вряд ли там есть хотя бы аспирин. Зато куча трав и всяких разных банок с заспиртованными корнями довольно неприличного вида, сушеных фруктов, старинных аптечных весов, порошков в бумажных кулечках… И спиртовых настоек «для поднятия духа».

И фрукты в Тайване особенные. Помимо ставших привычными за годы шатаний по разным южным закоулкам папайи и манго, имеются и некоторые особенные. Например, странный фрукт гава — зеленый, с плотной кожицей, формы груши, на вкус немного напоминает смородину, но довольно жесткий (кажется, что-то близкое к айве). Или еще — крупные чешуйчатые красные овальные плоды неизвестного названия[51], или маленькие коричневые и круглые, похожие на молодую картошку фрукты, которые продают в пучках вместе с их тонкими веточками. Шкурка с этих малявок облупливается, как с перепелиного яйца. А внутри они прозрачно-белые и сладкие, с одной черной блестящей костью посередине. Похоже на рамбутан, только разновидность другая, наверное.

Вообще, тайванская еда немного похожа на китайскую, но есть свои особенности — например, пристрастие к жареным лягушкам. Как их в ресторане принесли, все японцы сразу сделали загадочные рожи и сказали мне, что это очень вкусно, но что это, не уточнили. Можно подумать, я лягушку не узнаю. Пусть хоть она будет пятнистая и крупная, как эти. В общем, поела я их. Они за головы схватились — что, говорят, у вас едят лягушек? Ага, говорю, едим. Сами в прудах ловим и жарим. Очень любим. Пусть теперь радуются, узнав такую пикантную подробность из нашей жизни!

Кроме лягушек, тайванцы едят ростки бамбука с кальмарами в сладком соусе. Всякие колбаски и ветчинки, по виду как наши домашние, но на вкус тоже сладковатые. Угрей едят копченых с лапшой. Всяких крабов и ракушек, в том числе наших речных перловиц. Очень даже ничего.

Вечером в день приезда компания собирается пройтись после ужина в бар. Сакураи в одиночестве удаляется в отель спать. При этом весь его вид говорит: теперь можете хоть на голове стоять!

— Косида, а Косида, ты пить пойдешь? Мне что-то не хочется…

— Я пойду, мне нельзя не идти, а ты вот можешь тоже пойти спать.

— А почему тебе нельзя не идти?

— Да потому, что я японец, у нас такие порядки. Пить с коллегами необходимо. А ты иностранка, тебе все можно.

— А Сакураи чего тогда спать пошел?

— А ему тоже все можно — он очень большой человек. Сечешь?

— Ага! Не, Косида, и не надейся, я сейчас тоже с тобой пить пойду.

— Ну пошли, ладно. А почему это ты вообще на ногах стоишь и не шатаешься даже?

— А почему это я должна шататься?

— Так ты же с сэнсэем на ужине рядом сидела. А все, кто с ним рядом сидит, потом пьяные валятся. Такая уж у него привычка — соседей поить.

— Я не валюсь.

— Но почему???

— Да потому, что я не японка! И у нас тоже свои порядки!

Бар расположен в заброшенном дворике между исписанных баллончиками стен. Жарко, хоть и ночь. На закуску приносят сухой соленый горох и бобы. Мартини на вкус гадковатый. Реставратор старинных документов Саката — добрый человек, любезно обмахивает меня своим изящным веером. А Косида приносит мне зонтик от своего коктейля. Знаете, такой маленький, бумажный, но открывающийся и закрывающийся. Интересно, откуда он знает, что я такие зонтики люблю?

По дороге в гостиницу токийская барышня горестно вздыхает и говорит мне, что безумно хочет спать и, будь ее воля, завалилась бы сразу после ужина, но все пошли пить, и нельзя было не идти… Мне кажется, каждый из них в это время думал о том же.

А в небе горит в эти дни неимоверно приблизившийся к земле, огромный и яркий темно-оранжевый Марс. По-японски — Касей — «Огненная звезда».

Встречаться на следующее утро договорились в полдевятого. Ага, сейчас! В шесть утра у меня над ухом раздается телефонный звонок. Не разлепляя глаз, я на ощупь хватаю трубку и хриплым голосом говорю: «Моси-моси», что значит «Алло». Ну конечно, Сакураи, кто же еще! «Ты спишь?» Интересно, а что еще можно делать в шесть утра?

— Ага, сплю!

— А тут рынок рядом, хочешь посмотреть?

— Какой еще рынок?

— Ну рынок — рыбки там всякие, птички, манго… Интересно, тропики все же. Пойдешь?

— Пойду!

— О’кей, тогда жду тебя через десять минут у лифта!

Я опускаю трубку, переваливаюсь в кровати на спину, гляжу в потолок и хихикаю. Кажется, это была последняя капля, чтобы наконец-то понять: я определенно ОБОЖАЮ Сакураи.

Рынок был веселый — с манго, папайями, красными зубатыми морскими окунями, петрушкой, киндзой и курами. Куры квохтали в клетке. Такой родной звук…

Я потихоньку занимаюсь ремеслом папарацци. Такие типусы подобрались колоритные, что не охотиться просто грех. Тоненькая реставраторша смолит папироску у зеркальной гостиничной стены и три раза в ней отражается… «Ой, меня теперь папаша за сигарету прибьет!» — испуганно кричит она мне. Но фотик уже щелкнул. Впрочем, кажется, на самом деле она довольна… Токийская барышня, добрый Саката и «злой» киотский сэнсэй — неожиданные портреты. Толстенькая буддийская монахиня целится фотоаппаратом в меня. Наблюдение за наблюдающим… Косида, странным образом переплетенный с осветительной реставраторской лампой, фоткает старую храмовую дверь. Кстати, Косида — самый тяжелый объект для охоты. Он сам охотник и, понятно, не хочет быть дичью, как только я прицелюсь, ловко выруливает из кадра. Застать его врасплох практически невозможно. Кроме тех редких случаев, когда он сам занят тем же. Подозреваю, что и они за мной охотятся… Несомненно. Плавно выруливаю из кадра Сакураи. Ну-ну. Поглядим, кто кого заловит. Милые кошки-мышки. Счет 15:2 в мою пользу. Все-таки опыт сказывается…

Вечером заходим в огромный универмаг. Цивилизация! Не то что вокруг! Интересы всех троих сводятся в основном к книгам. Только книги все на китайском. Моих японцев это мало смущает, как пояснил мне Сакураи, тайваньский китайский они читают без особого труда — там не так уж много навороченных иероглифов. Вот изданные в Китае книги так просто не прочтешь. Впрочем, меня это все равно не вдохновляет. Немного прослонявшись вокруг китайских полок и лениво проглядев несколько страниц по конструкциям тайваньских храмов, я принимаюсь за основательное изучение брошюры о типажах из фильма «Властелин колец». Косида заглядывает мне через плечо и какое-то время вместе со мной изучает большой цветной портрет короля эльфов. Потом справедливо замечает:

— Это, кажется, не про архитектуру…

Я ухмыляюсь:

— Про архитектуру, Косида, тут тоже немного есть, — перелистываю страницу и нахожу большую картинку замка Мордор.

Косида замирает от восторга.

— Нравится?

— Угу, еще как!

Потом я отправляюсь в соседний, игрушечный отдел. Как сказал позже Сакураи, оглядев нас — Косиду с толстой стопкой купленных книг и меня с черной игрушечной кошкой за хвост: «Ага, кажется, все довольны, я рад. Пошли, что ли, в кафе». В кафе эти два красавца заказали себе некую невообразимую оранжевую смесь сока и мороженого. Я взяла ледяной черный кофе. Увидев это, Сакураи расхохотался: «Ой, Косида, я теперь даже и не знаю, кто тут у нас барышни!» Вот когда мне вновь вспомнились рассказы Ацуты-сэнсэя о том, что дамы в Японии всегда должны заказывать нечто более «легкомысленное», чем пришедшие с ними мужчины. Что можно было придумать легкомысленнее сока с мороженым?

Японская церемония знакомства подразумевает обязательный обмен визитками. Оно и понятно — в Японии считается невежливым говорить собеседнику «ты» или даже «вы». Такое позволительно только между супругами или по отношению к своим детям. Ко всем остальным, даже к собственным родителям, принято обращаться в третьем лице. Если собеседник тебе не родственник, не учитель и не начальник (таких называют соответственно по родству, учитель или начальник, для начальника обязательно уточняют, какого именно ранга этот начальник), то его принято называть по фамилии плюс добавлять соответствующий префикс вежливости. Например, обычная фраза типа «Вы хотите…», в японском исполнении должна прозвучать как «Не хочет ли господин имярек…». В общем, и вправду «Отчего бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры». Проблема в том, что иногда таких новознакомых Имяреков бывает много и с ходу запомнить фамилию не удается. Так что без визиток в Японии никуда. В общем, мне тоже сделали визитки — очень внушительные. С одной стороны они на английском, а с другой — на японском. Там написано, что я «кентику хакасе» — доктор архитектуры. По-японски моя скромная научная степень именно так называется. И очень, кстати, уважается, надо сказать. К визиткам я пока еще не привыкла и потому вечно забываю их кому-нибудь дать, за что получаю по башке от Сакураи. Под конец тайваньской поездки я оказалась владелицей шикарной коллекции визиток разнообразных тайцев и китайцев.

— У меня визитки закончились, если сейчас еще с кем-то знакомится придется, Сакураи меня прибьет! — жалуюсь я Косиде.

И знаете, что мне отвечает этот тихий, скромный и немного отмороженный молодой человек?

— Какая проблема! У меня тут сакураевских визиток полно, могу тебе вручить, будешь вместо своих раздавать!

— Ты что, одурел?

— А что такого? Их же все равно никто не читает!

Помнится, Сакураи мне как-то сказал, что господин Косида очень ироничный человек. Я еще ему тогда не поверила. И зря.

Времени на треп у меня порядком, поэтому я пытаюсь выяснить у Косиды сложный политический вопрос — он аспирант или проходит мастер-курс (так тут называют конечный и уже не обязательный этап обучения в вузе). В результате узнаю абсолютно сногсшибательную вещь:

— Неа, я не аспирант, я ученик, — говорит мне Косида.

— В смысле?

— В смысле я работаю с сэнсэем, хожу к нему на лекции, учусь два года. Потом сам буду работать на реставрациях Канадзавы (там Сакураи восстанавливает замковый город) — я префектуральный служащий этого города.

— Ну хорошо, но факультет архитектурный ты заканчивал?

— Нет, только старшую школу. Я у сэнсэя не первый такой, он многих научил…

Мне становится плохо. Нет, это надо же! Подмастерье!!! Ни больше ни меньше. Просто Средневековье какое-то.

На завтраке в гостиничном кафе Косида выглядит ужасающе. Надо сказать, что по-настоящему узкоглазых японцев на самом деле практически нет. Это скорее миф. Косида — исключение. Он показательно узкоглаз. Но сегодня утром это вообще кошмар. Глаза у Косиды, кажется, вообще закрыты, он трет их кулаками, чтобы увидеть хоть, что съесть, вздыхает и ежится. И очень заметно становится, что он недавно обгорел на солнце и у него облезла кожа на носу и правой скуле.

— Косида, что это с тобой?

— Ой, это сэнсэй.

— Что сэнсэй? Бил?

— He-а, но, может, лучше бы бил…

Тут мне становится уже просто неимоверно любопытно:

— Так что случилось?

— Он меня вчера до трех ночи выспрашивал, чего я увидел, запомнил, как то да се называется да как тот иероглиф читается. Да что там на реставрациях за вопросы были, да как их решать…

— И часто это с ним?

— Бывает…

Бедный Косида, до трех его мучили, а сейчас еще только полседьмого. То-то он глаз открыть не может. Хорошо все-таки, что я иностранка и никто не решится меня до трех ночи пытать. Беззвучно хихикая, доедаю свой сыр.

Нас привезли в самый большой тайваньский университет в центре страны. «Злой» сэнсэй из Киото будет читать лекцию местным студентам. А нам на разграбление — местные достопримечательности. Тут есть современная католическая церковь — студенческая работа того самого китайского архитектора, который потом построил стеклянную пирамиду Лувра. Студенческая работа, она студенческая работа и есть — маленькая, устремленная вверх конструкция из двух огромных железобетонных плит, упертых друг в друга. Мы похожие на втором курсе выдумывали. И были безумно горды своей новаторской творческой мыслью. Заходим внутрь. Священник-европеец — тощий, коротко стриженный рыжий дядька — сразу бросается ко мне. Я его понимаю, за все пребывание здесь я видела только одно европейское лицо. Свое, в зеркале. А теперь вот еще священницкое. Конечно же, он американец. Живет тут уже около 20 лет. Тоскует. По-китайски говорит с трудом. Церковь красивая, но для работы тяжелая — летом страшно жаркая, зимой холодная, акустики нет никакой, а микрофон на виду прихожанам не нравится, а стенки железобетонные, и спрятать микрофон некуда. Проблема… А так, конечно, церковь красивая, она есть на всех тайваньских открытках. Когда мальчишка-архитектор ее строил, никто не верил, что тяжелые бетонные плиты могут держаться только опираясь друг на друга. И пацан сам стал под ними в тот момент, когда кран эти плиты вставлял. Если бы они не удержались, его бы задавило. Священник упорно общается только со мной, не обращая ни малейшего внимания на сидящего рядом и радостно развесившего уши Сакураи. Когда мы наконец-то выкатываемся из храма Божьего на лужок, Сакураи вздыхает и говорит:

— Знаешь, мне на самом деле очень нечасто приходится чувствовать себя азиатом. Забавное ощущение… Как тебе церковь?

— Из нее слишком далеко до Бога…

— А ты — жесткий человек.

Да. Если кто-то не знал.

Пока сэнсэй из Киото читает лекцию, мы с Сакураи лазим по окрестностям. Ничего интересного. Небольшие домики, здоровенные, заплетенные собственными воздушными корнями баньяны, прогуливающиеся по парку семьи. А еще тут живет кто-то очень похожий на белку. Только раза в два крупнее и весь черный. Этот «кто-то» до одурения прыгает по веткам баньянов. Кто бы это мог быть, а?

Вот здание с маленьким внутренним двориком — факультет архитектуры. Во дворе на низких столах валяются сломанные макеты. Точно такие, как у нас, — большие, с картонными рельефами.

— Мое разбитое прошлое, — говорю я…

— И мое тоже, — говорит подошедший сзади Сакураи.

Мы молча глядим на обломки бумажных монстров архитектурного обучения. Так стоят на кладбище — в тишине, скорбно опустив голову.

— Нацукасий?[52]

— Нет… Глаза бы мои на них не глядели…

И все же безумно странно, что у нас двоих может быть общее прошлое. Хоть и давно разбитое.

Замок в Тайнане не сохранился. Его там энное количество веков перестраивали и рушили, в результате остались только старые стены. И построилась совсем новая башня. И потому из светлого коридора нового здания выходит дверь — в никуда… Вокруг сохранился замковый город — примерно XVIII век. Никогда не видала ничего похожего. Желтые плоские стены сложены из морских кораллов с глиной. За ними — дома с низкими треугольными крышами. Тоже плоские, какие-то одномерные. Огромные тощие коты гуляют везде. В стенах внизу есть квадратные дырки — через них все производственные отходы выливали на улицу. Солнце садится.

«Если отреставрировать, будет красиво», — говорит Сакураи. Каково ему, этому пришельцу из цивилизации будущего, дотошному реставратору, не знающему, что такое недостаток средств, среди этих луж и заваливающихся домов, ободранного кровельного железа и старинных мозаик, осыпающихся на землю.

Мы заходим в дом. Каменный пол, узкость продавленного кресла. Непонятно, как тут живут люди. Из окна напротив смотрит мальчик. Я улыбаюсь ему, он улыбается тоже. В доме незнакомые люди, сыро… Непонятно, где заканчивается здание и начинается улица, полуулица-полудом. Тут везде так. Странное пересечение внешних и внутренних пространств — и люди невзначай переходят из одного в другое.

— Вон люк в полу, видишь? Он от подземного хода из замка, — показывает Сакураи.

— Правда???

— Ага, чтобы сбегать оттуда, ежели что. У хозяев тут в нем кладовка, а дальше никто не ходит. Я знаю это потому, что тут живут родители… (Чьи, я так понять и не смогла, в общем — каких-то знакомых или подчиненных местного мэра.)

— Круто?

— Ага! Еще как круто!

Мы выходим на улицу. Стремительный тропический закат уже на последнем издыхании. Нереальный оранжевый свет струится от неба. А навстречу ему с земли поднимается фиолетовый свет. Откуда??? Как будто бы затмение солнца. Висящая тишина. Грозовые тучи. Темные щели узких переулков затекают кроваво-фиолетовой тьмой. Бледный огонек свечи. Брусчатка. Мозаики стен отливают той же фиолетовостью. Провалы ворот и входов. Коты исчезли. Люди тоже. В пещерах домов видны отблески чего-то, непохожего на электрический свет. Хриплый смех за углом…

Я со всех ног догоняю Сакураи и пристраиваюсь как можно ближе к нему. Мне страшно. Потому что я узнала этот город. Жестокий город, который никогда не думала встретить в этом мире. Я давно нашла на земле много разных немыслимых городов, нашла Зурбаган и Каперну, да и не только их… Но я не знала, что доведется встретить и Арканар — страшный город из «Трудно быть богом». Я боюсь отстать от Сакураи. Мне кажется, что если я потеряю из виду его белую рубашку, то останусь в Арканаре насовсем. В настоящем Арканаре…

Стена храма и пластмассовые столики. Чугунная маска льва над аркой. За ней — широкая улица с сувенирными лавками. Толпа, фонари… Влажная духота, от которой вся одежда промокает насквозь. Фиолетовый и оранжевый свет гаснут, уступая место привычной черноте ночи. Арканар остался за спиной, в темном проулке за левым плечом. Я знаю, что, приди я сюда еще раз, Арканара не будет. Наверное, никогда не будет. Он больше не всплывет ко мне из темных лабиринтов мирозданий. Есть такие места, встретить которые слишком много и один раз за жизнь. «Эй, — говорит Сакураи, — что-то ты такая офигевшая. Может, тебе конфет купить, а? Тут считают, что они от жары помогают!»

Мы долго ехали на автобусе до какой-то мелкой деревеньки. Там должно было быть нечто очень интересовавшее наших живописцев — какое-то строение с росписью стен красками, на основе свиной крови. Большая редкость, говорят. Приехали. Деревенька мелкая, заглохший прудик, а рядом — усадьба в форме каре. Усадьба одноэтажная, в центре — нечто вроде портика. Колонки такие смешные. Пузатенькие (так называемый энтазис, утолщение в середине колонны — в восточной архитектуре очень редкая вещь). Там, где портик, и есть главная комната с этими самыми росписями: рыжевато-коричневыми панелями с изображением иероглифов, оленей, листьев. В обе стороны по каре идут анфилады комнат. Круглые окошки без стекол. Кое-где мебель старая сломанная валяется, потолок перекрыт навесными антресолями. Как их использовали, кто его знает, может, для вещей…

Многие комнаты закрыты. Я незаметно, но неуклонно проверяю на запертость каждую щель — сказались годы ползаний по всяким заброшенным памятникам архитектуры. Отрадно видеть, что сэнсэй Сакураи идет примерно моим же путем, тоже вроде бы невзначай проверяя надежность запоров и дверных петель. Ход мыслей у него абсолютно такой же, разве что отстает на шаг. Ага, кажется, он понял, что цели у нас одинаковые, — сменил тактику, просто маячит сзади: ждет, может, я куда-нибудь попаду. Я попала, почему бы нет — одна дверь была заперта на старинную деревенскую щеколду изнутри. Частенько я с подобными штуками справлялась в детские годы в селе Тарасовка. У двоюродной бабушки в мазаной хате были такие же вот щеколды, и я их характер знаю неплохо. Пара движений сложенным веером — и я уже тихонько просачиваюсь внутрь. Очевидно, в данной ситуации для Сакураи я сыграла роль сигнального лося — говорят, что в глухую лесную старину, перед прокладкой железной дороги через холм, сперва наблюдали, каким путем взбираются на него лоси, вроде бы они самой легкой и пологой дорогой вверх идут. Так по их следам и размечали, где укладывать рельсы. Правда или нет, не знаю, но Сакураи без лишних церемоний тут же просочился вслед за мной. Из этой комнаты можно было попасть и во все остальные, запертые. В пыль и хлам старинной ломаной мебели. В узкие полоски света из-под потолка. Через высокие пороги, вдоль замшелых стен. Злоумышленники в подземельях замка. Только вместо факелов — в поднятых руках, как сердце Данко, — фотоаппарат «кэнон». И постоянные вспышки. Надо же хоть чем-то светить!

Весьма понятно уже, кстати, из моего тайваньского опыта, что это именно жилье, а не храм: общий цвет здания черно-синий, а не красно-серый, как у храмов. На наружных стенах расписные цветочные орнаменты, точно как на наших хатках. Черный цвет в Китае всегда использовали для жилья — это цвет живых людей. Мертвые и боги обозначаются красным, даже надписи на могилах и посмертные имена. Черепица и та особенная: не круглая, а плоская, и стропила плоского сечения. Так делали только в жилье. Вообще, ощущение от этого всего странное — как будто что-то родное. Усадьба как в родной глубинке. Вот отойти немного в сторону — и уплывают куда-то японцы, Косида с фотоаппаратом размазывается и меркнет. Слышен крик петуха, и тянет костровым дымком, сеном и печеной картошкой. Все это мне приснилось… Сакураи с Косидой, Тайвань, китайские золотые закорючки с драконами. Это все бред… Мы просто приехали с приятелями смотреть очередную усадьбу. В лето. В глушь. Вот она, усадьба, — квадрат строения XIX века. Хозяин был не из первого ряда знати, всего один этаж. Но не беден и со вкусом… А вон мужики сельские с рыбалки идут! Азиатские, говорите? Ничего не азиатские, просто издали так кажется. Загорелые и в резиновых сапогах по колено. Кошки вокруг ходят и куры. Санька, наверное, сейчас в багажнике копается, термос наш походный достает. Тот, что мне на поступление в институт подарили. Китайский термос. И журавли на термосе китайские, а больше ничего китайского вокруг и в помине нет. Сейчас ужинать будем. Потом домой поедем. Вечереет уже…

— Неко-сан, ура но хея о мита ка?[53]

О господи, Сакураи! Какой там сон!

— Сэнсэй, это какого века жилье?

— Девятнадцатого, представь себе, просто традиции продолжены старые китайские, вот так и выглядит… Архаично.

— А я думала, это только на Западе в стилях девятнадцатого века черти ноги ломают!

— На Востоке тоже! Чем Восток хуже, в конце концов…

По дороге от усадьбы сидящий в автобусе впереди меня Сакураи разворачивается назад, опирается подбородком о спинку своего сиденья и рассказывает две страшные истории:

— В Японии бревенчатые срубы большая редкость. Встречаются они только в храмовых складах. Однажды мне пришлось такое чудище реставрировать, так я думал, все — конец мой пришел…

— Почему, сэнсэй?

— Да разобрал я его на бревна. Починил там чего надо, а собрать назад не смог. Высота дверного проема не совпадала с шагом толщины бревен.

— Так это потому, что дерево от старости ссыхается! Надо приподнимать немного за счет расширения щелей между бревнами.

— Ага, я так в конце концов и сделал. Но это был кошмар!

Страшная история № 2 была совсем из другой оперы. Ничего особенного. Просто этот увлекающийся архитектурой папаша в свое время ухитрился потерять на какой-то центральной городской площади в Испании троих своих маленьких (тогда еще) детей. Знаем, знаем. Полез очередную каменную штуковину смотреть. А детки на площади в пятнашки играть стали. Они-то привычные к папашиным выкрутасам были. А вот испанцы были не очень привычные. Вы себе представляете троих бесхозных японских детей, играющих в пятнашки на площади в Испании? И чем все дело кончилось, тоже представляете? Правильно, полицией. Как их Сакураи на площади потом искал и после уж из полиции выковыривал, а также как ему потом влетело от жены, это тоже несложно себе представить. Теперь, конечно, смешно, а тогда не смешно было. Впрочем, охоты совать нос во все закоулки это у него, ясное дело, не отбило.

Кто не слышал, как японец пытается выговорить по-русски словосочетание «рыбий хвост», тот много потерял. И приспичило же Сакураи выяснять, как этот тип соединения бревен называется у нас. Вот и получил по полной программе. «Рыбий» у него еще с горем пополам вышло, а вот «хвост», превратилось в сплошную комедию. Впрочем, он не теряется:

— Тип храма с соединенными посредством «исино-ма» в один общий объем павильонами «хайден» и «хонден», называют «гонген-дзукури». Повтори!

— Сэнсэй, у меня не получится это выговорить!

Сакураи улыбается:

— Повторяй за мной: «ГОН».

— ГОН.

— Ага, теперь: «ГЕН».

— ГЕН.

— И: «ДЗУКУРИ».

— ДЗУКУРИ.

— О’кей, теперь давай все вместе!

— ГЕН-ГАН-ДЗУКУРИ?

— ГОН-ГЕН-ДЗУКУРИ, горе мое!

— Ага, я вижу, кое-кто уже успел забыть про «рыбий хвост»!

От такой наглости Сакураи на долю секунды теряет дар речи, а потом начинает хохотать. Мы трясемся в автобусе и умираем:

— Ой, не могу! ГОН-ГЕН-ДЗУКУРИ!

— He-а, РЫБИЙ ХВОСТ!

Два придурка нашли общий язык. В буквальном смысле слова.

В последний тайваньский вечер вся честная компания снова собралась вместе на вечернюю трапезу. Устроились по своему обыкновению — в подозрительном дворике с готовящейся на улице едой, старым пыльным порталом Бё и пластмассовыми столиками. Тут же явился огромный местный кот. Порода у них тут такая, что ли, — тощие, носатые, рыжие и огромные. Как из инкубатора. Кот нагло завопил и потребовал дань.

— Во бизнесмен! — захихикал Косида…

А потом начался ливень. Тетенька — владелица забегаловки принесла нам два огромных рваных зонтика и установила над столами. Сначала было неплохо, только сильно пахло мокрым брезентом. А потом вода полилась между зонтиками и в дырочки, и пришлось эвакуироваться в близлежащий то ли ангар, то ли гараж… Там заново поставили мокрые столы, и мы опять за них уселись. Наши стали пить портвейн, а я не хотела: и так по ощущениям сплошной бардовский фестиваль… Ливень просто безумный, стена воды с неба. Кот тоже пришел — еще еды требует. Народ принимает живое участие: «Свинину он не очень, дайте ему лучше рыбы… А это что? Лягушка? Пусть ест лягушку, они ему вроде нравились. Ой, не ест почему-то… Да потому, что она слишком большая! Такую тяжело съесть!» — Токийская барышня наклоняется и палочками разрывает лягушку на несколько кусков. Кот принимается за еду. «Эти мужчины ничего толком не умеют! Даже кота покормить!» — «А я в прошлом году на Бивако[54] вот такущих угрей ловил!» — «Врешь ведь!» — «Да правда, правда, вот такущих!»

Реставратор старинных документов Саката сидит ближе всех к дождю. Он слегка наклоняется к стене ливня и поет старинную японскую песню «Натсу-ноаме» — «Летний дождь». Переливы его мягкого баритона завораживающе красивы. Так сейчас редко кто поет, говорят… Разве что Саката… «Летний дождь размывает глину и разносит слухи о нашей любви, которой не быть на этой земле…»

Тоненький таец Лу Чань — студент. В охране памятников он на практике. И с нами в ресторане-гараже под дождем — тоже по долгу службы. Он художник и в октябре поедет стажироваться в Италию. Стипендия — на два года. Ведь в Италии такая школа! Италия — мечта Лу Чаня. У него даже имя почти итальянское: Лу Чань — Лучано…

— Только я боюсь, — говорит он мне. — Там же все не такие, как я, понимаешь, это же Европа, и так далеко от дома. Ты вот не боялась?

— Боялась, наверное… Но я поехала.

— И как тебе?

— Мне супер! И у тебя все устроится, вот увидишь!

— Правда???

— Правда, правда!

Дождь прекратился, и нам уже пора в гостиницу, а завтра чуть свет уезжаем. А Лу Чаню надо домой. И потом в Италию. Честно сказать, я не знаю, как шумные и немного высокомерные итальянцы примут маленького тайского художника Лу Чаня. Не будут ли они его обижать? Хотя художники, наверное, не будут. Нет, нет, конечно не будут! Пусть ему повезет увидеть фрески Леонардо и все остальное, чего ему так хочется. Пусть ему повезет…

— Господин Саката! — поворачиваюсь я к певцу. — Да!

— Вы на каком-нибудь музыкальном инструменте играете?

А что еще, скажите, можно подумать про человека, который умеет ТАК суперски петь?

— Я дую в рог, — улыбается Саката.

По радостному хихиканью Сакураи я понимаю, что в ответе Сакаты кроется какой-то подвох. Прижимаю этих старых прохиндеев к стенке. Предчувствие меня не обмануло. Так говорят, когда имеют в виду вранье. У нас ведь тоже иногда бывает. Помните: «Вы на чем играете? Только на нервах ближних».

Назавтра — день возвращения в Японию. Но утром наша компания успевает еще зарулить в столичный Национальный музей Тайваня. Он расположен в большом дворце китайского вида. Музей большой, там уйма всяких свитков и прочей мишуры. Самое интересное — приличная коллекция китайского фарфора разного времени. И тоненькие чашечки с бамбуковым рисунком, и грубые фиолетовые «миски» идеальной формы. Красиво. А в подвале — собрание древней китайской медной посуды. Кажется, погребальной. Эпохи Шан, Чжоу и Цин, если не ошибаюсь. Тазы, котлы, сосуды для воды и вина. Некоторые сосуды даже в виде кошек. С крышками. Очень симпатичные. Одно чудовище мне опознать не удалось — эдакая плоская перевернутая ступа с ручкой, вся усаженная шипами. Это что? Но единственное, что смог по этому поводу предположить Сакураи, так это то, что штукенция пригодна для тех случаев, когда надо кого-то огреть по голове. Однако после мы выяснили истину в таблице с рисунками. Это был музыкальный инструмент. Вот только как на нем играли???[55]

После двух часов пробега по музею, когда все наши собрались наконец внизу, я получила немалое удовольствие от одного подслушанного разговора: Сакураи рассказывал Сакате про нас с Косидой. Мы, мол, вместо просмотра культурных ценностей азартно складывали в вестибюле большие паззлы с китайской живописью. Ну складывали, верно, не врет профессор Сакураи. Жаль только, что он забыл упомянуть о том, что сам принимал в этом процессе самое живейшее участие… Ну да ладно.

Уезжаем. Киотский сэнсэй тащит в торбочке старинную резную доску из какого-то храма. Доска ажурная и дырчатая, с раскрашенными тиграми и ламами. Будет, наверное, химсостав красок изучать.

— Косида, а его с этой доской таможня выпустит?

— Не знаю. Может, у него разрешение на вывоз есть. А может, и нет. У этой компании вечно все набекрень — непременно кого-нибудь с чем-нибудь на таможне ловят. Куда без этого!

А Саката в Японию пока не возвращается — остается еще на пару дней, трясти архивы. Он уезжает от нас в желтом старом такси. За секунду до отправления вдруг высовывается, кричит мне: «Будь осторожна!» и красноречиво щелкает себя пальцем по кадыку. Старый русский жест про перебор спиртного. Научился у меня, ясное дело. Не знаю, где это ему пригодится, но почему-то приятно.

На эскалаторе в здании порта стоящий на ступеньку ниже меня Сакураи вдруг пошатывается и начинает падать вниз. Я инстинктивно выкидываю вперед правую руку, хватаю профессора за шкирки и ставлю назад на ступеньку. Его тело оказывается практически невесомым. Не обиделся бы, кстати, за такое непочтительное обращение. Нет, хихикает как ни в чем не бывало. И правильно — с лестницы лететь небось гораздо неприятней.

Начинается тайфун. Мы даже не знаем, сможем ли отбыть на родину. Небо стало безумно черным, ветер гнет к земле вихрастые пальмы. Дождь идет стеной. Но все это очень недолго. Мы отчаливаем. На обратном пути — радуги, радуги, радуги в запоздавших отступить тучах. Я пялюсь в небо, как ненормальная: «Сэнсэй, радуги!» Сакураи щурится на солнце и смеется, указывая на сияющие фиолетово-оранжево-зеленым небесные дороги: «Твои звери?» Наверное, мои, чьи же еще…

В порту Осаки я вижу бешено прыгающего Манаса. Он сегодня выглядит особенно приятно — домашне-религиозные установки про невозможность ходить с непокрытой головой, очевидно, отметены им окончательно. Шикарный кудрявый каштановый хвост, полотняная рубашка и штаны с бахромой: «Galya, my dear Galya, Ya tebya lublu!» — вопит Манас и кидается обниматься. Краем глаза замечаю очень специфическое движение Косиды — кажется, он принял Манаса за незнакомого психа, посягнувшего на мою особу, и собрался его прибить. Неудивительно — ведь имени Galya никто из моих японцев доселе не слышал. Я так не называюсь, в японской транскрипции это звучит смешно. В последний момент Сакураи ловко хватает Косиду за шкирки и, с трудом сдерживая смех, шепчет: «Остынь ты, судя по всему, это ее индусский приятель… Балбес, каких мало!»

Так окончилось это наше далекое путешествие. И знаете, в Тайване я вдруг поняла, что Восток — это ни больше ни меньше еще один мир. Никак не связанный ни с собором Нотр-Дам, ни с Вестминстерским аббатством. «Терра инкогнита» — закрытая, неизвестная европейцам земля.