Япония. В краю маяков и храмов

Глава VII Путешествие в Исе, или Одиссея капитана Врунгеля

Мы поехали смотреть святилище Исе и приехали в Дыру. Именно в Дыру, с большой буквы, потому что поселок с нашим отельцем назывался Анагава, что значит нечто вроде «Дырявая река». Уже на станции мы оценили все его преимущества — контроль на выходе отсутствовал, а это значило, что в принципе мы могли сюда приехать из самой Осаки вообще без билета. Общественный туалет выглядел как и везде — фаянсовый и никелированный. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что слив воды отсутствует за ненадобностью — кто же сливает воду в выгребной яме…

Мы пошли вдоль морского залива. Восемь вечера, и темень уже кромешная — в Японии рано темнеет. Дорога, несколько покосившихся домиков, гора по правую руку… А по левую — молочные воды залива. Лодочная пристань отгорожена от остального моря бетонной стеной.

По стене проходит дорога с мостиком, под ним ворота для выхода лодок. Лодки в бухте и ворота в молочное море. Теплый ветер. Куда идти — не ясно. Вот тащатся старик со старухой. «Вы не подскажете, где тут юсхостел???» В отличие от городских японцев никто от нас не шарахается (ой, мама, говорящий помидор!), и не пытается ответить на неудобоваримом английском. Они не удивляются иностранцам — все ведь люди, так они, наверное, думают. «Юсхостел тут рядом, на горе, мы вам покажем… А мы вот идем фейерверк смотреть. Летом — каждый вечер, на том берегу залива, в 19.55. С горы видно лучше, но он уже через две минуты начнется, вы подняться не успеете, идемте с нами на набережную смотреть. Это наш залив — мы еще в нем рыбу ловили, а теперь рыбы нет — грязно. Вы откуда? Все из разных стран? Это сколько же стран на свете…» Фейерверк вспархивает птичками на том берегу. И уходит в тучи, и уже оттуда, из тучного пуза выплескивается вниз разноцветными брызгами. Фейерверк в тучах…

Поселившись, мы выходим на разведку — разглядывать бумажки и банки от пива в воде залива. Грязно, лодки плачут об ушедшей рыбе и умирающем море, в углу гавани кто-то опасно бултыхается в воде… «Наверное, это мусорные чудища», — говорит Маша. Больше смотреть нечего, и мы возвращаемся. По дороге к юсхостелу стоят заброшенные пустые дома. В их тусклых стеклах бродят огоньки. Это юрэя (привидения), говорит Маша. Но нет — до часа Быка (с двух до четырех ночи), когда обычно выходят привидения, еще очень далеко, так что это наверняка не они…

В небе на той стороне залива бледным призрачным пятном висит огромный воздушный шар…

На следующее утро все выглядит по-другому. Под обветшалыми стенами домов бегают боком весьма крупные крабы. А вода кажется вовсе не такой уж и грязной. И пустой дом с привидениями оказывается обыкновенной станцией техобслуживания. Мы едем в Футами. По дороге до станции ухитряемся попробовать на зуб белые зернышки из метелочек на рисовом поле. Рис растет в метелках, как овес или просо. Дверцы раздолбанного пустынного гаража распахнуты настежь. На дальней гаражной стене за хламом и лестницей виднеются огромные черно-белые плакаты с Мэрилин Монро. Здрасьте, приехали, вот уж кого не ожидали тут встретить!

По дороге в цивилизацию я читаю названия станций. Тут есть «Набегающий корабль», «Хвост сосны», «Белое дерево»… Отчего-то вспомнился Толкиен.

Футами — городок, известный «Повенчанными скалами Меото[43]» — двумя прибрежными камнями (один побольше, другой поменьше), соединенными канатом. Канат толстый, и с него свисают длинные кисти. Вот ведь придумали японцы себе достопримечательность — связали скалы и сделали святилище супругов. Еще три раза в год праздники проводят — Дни замены каната называются. Понастроили на набережной парочку храмов, рассадили над обрывом толстых каменных жаб, понаставили свечных фонариков. И везде развесили фотографии — золотистые камни с канатом и солнце между ними. Надо ждать заката, решили мы и, поскольку заката еще не предвиделось, отправились дальше. В чайном магазине попробовали жевательный чай — порошок зеленого чая с сахаром. Рядом на лоточке откушали жареных ракушек. Потом полезли в гору к храму Тайкодзи. Храм оказался очень маленьким и стареньким. Но со всеми атрибутами — облезлые красные ворота с растрескавшимися деревянными статуями, могилки, рассохшееся дерево основного строения, свечки, колокол… А между храмом и воротами — что бы вы думали — еще один юсхостел. Старый и распадающийся, как сам храм. Галерейка вокруг внутреннего дворика. В комнатах, кроме татами, ничего нету. Черепичная крыша. «…А давайте, хи-хи, сюда переедем, тут в море купаться можно и от всего ближе, и такая милая храмовая развалюха…» Короче, решили подумать над этим и пошли купаться. На берегу валялись разные красивые ракушки и скелеты морских ежей. И был прилив. Эка важно уселась на камушки, там ее и подтопило… А в море плавали скаты и медузы. Некоторых медуз я узнала — такие были в океанариуме. Мы, кстати, по телевизору видели, что японцы разрабатывают специальные гели — медузовые отпугиватели и противоядия. Натерся, как жидкостью от комаров, и можешь хоть в супе из ядовитых медуз купаться. Домой мы вернулись обгоревшие. Вроде и не загорали — только купались и на тебе — милое солнышко.

А закат над Повенчанными скалами посмотреть не пришлось — вреднющее солнце скрылось ровно в противоположной части неба. Ага, значит, там, на фотографиях, был восход — сделали мы неизбежный вывод…

Назавтра мы выезжаем в Тоба — жемчужную столицу ныряльщиц ама. А на самом деле — просто небольшой приморский городок. Основная достопримечательность Тоба — жемчужный остров Микимото (так звали основателя промыслов по выращиванию жемчуга), где расположены музей жемчуга, выставка жемчужных изделий и проходят демонстрации ныряльщиц ама. «Ама» — записывается двумя иероглифами — «море» и «женщина». Так повелось, что издревле в этой местности мужчины уходили на лодках в море, а женщины оставались на хозяйстве и, заодно с домашними делами, занимались нырянием и сбором разной подводной живности на еду. Не только и не столько жемчужных ракушек, сколько ежей, крабов, звезд, водорослей и прочего подобного добра. Говорят, были два вида ама. Прибрежные ныряли недалеко от берега, вместо страховки используя деревянные корзины. Привяжется ама к такой вот корзине и ныряет: если что, можно по веревке назад выбраться. Корзина — как поплавок. И улов складывать удобно. Второй вид — лодочные ама. Эти ныряли с лодок в открытом море, часто используя для страховки мужа — он сидел в лодке и тянул веревку, ежели что. Всех приморских девочек начинали тренировать на ама лет с трех. Говорят, что ама может нырнуть на глубину до пятнадцати метров. И делает она это до старости — лет эдак до семидесяти… Современные ама для туристов имеют специальную форму — помимо круглой корзины на веревке, еще белая кофточка, юбка и платок, сшитый в виде шлема. И простая круглая подводная маска. Но вряд ли именно так выглядели настоящие ама, которые, кстати, и сейчас сохранились в многих поселках. Наши три ама — те, что с жемчужного острова, приехали на демонстрацию на катерке, повыпрыгивали вместе со своими корзинами в воду и стали нырять, складывать в корзины всякое не разбери что. Все ама — весьма упитанные особы, что меня лично почему-то порадовало. Нырнут у корзины — только ноги толстенькие вертикально в воду уйдут, потом появятся, добычу в корзину закинут, подержатся за бортик, отдышатся и опять ныряют. Но под водой торчат недолго, с моим папочкой Витей не сравнить — тот, бывало, как нырнет, так за то время, пока вынырнет, можно успеть партию в дурака сыграть. А эти быстро назад выплывают. Но, может, им и не надо надолго — схватил что-то на дне и назад.

После мы пошли в музей выращивания жемчуга — там все про жемчужниц, как образуют они жемчуг, как их разводят в море — привешенными на понтонах в садках, как потом в них закладывают выточенное из ракушки ядрышко и присадку — кусочек перламутра. Какого этот кусочек цвета, такая и жемчужина вырастет. Ракушка за два года обволакивает ядро слоями перламутра, и получается жемчуг. А перед тем как жемчуг из ракушки достать, понтоны цепляют к катеру и пару недель возят далеко в море — чтобы свежая вода подпитала ракушки и верхние слои жемчуга стали особенно яркими.

Ракушки-жемчужницы бывают разные. Маленькие — для мелкого жемчуга, большие — для крупного. В музее показывали, как в ракушку вставляют ядро для будущей жемчужины. Наверху была выставка с жемчужно-перламутровыми украшениями, макетами пагод, храмов и какого-то большого колокола из жемчужин. Но самое интересное — история китайского выращивания жемчуга. Оказывается, если что-то там не так в ракушке, ну, например, ядрышко или песчинка не внутри завелась, а у стенки, то прямо на этой стенке появляются жемчужные наросты — полукруглые или просто бесформенные. Так вот, китайцы умели этим процессом управлять и формировать (то есть выращивать) на стенках ракушек любые жемчужные формы, например фигуры Будды, каковые и были в музее выставлены на обозрение.

Потом Лига и Эка отправились в юсхостел — они накануне сильно обгорели, и им стало плохо. А мы с Машей решили уехать на электричке в тьмутаракань, там сесть на кораблик и пошариться по островам. Я от солнца почти не пострадала. А Маше было нехорошо, но она сказала, что по островам не поедет только ее труп, а все остальное поедет.

Мы хотели забраться на самый носик полуострова, потому что выяснили, что там есть храм с каменным Буддой, которого в прилив затопляет море. Но когда мы электричкой до той пристани доехали, оказалось, что последний корабль в ту сторону ушел в три часа дня, а сейчас уже пять, и есть только последний корабль в деревню Ваго, в центре мыса, а уже оттуда автобусом можно доехать до его края… И мы поехали на крыше маленького катерка по ослепительно золотому от заката заливу с его горбатыми, одетыми в зеленую лесную шкурку островками, мимо понтонов и поплавков с подвешенными жемчужницами, мимо маленьких сельских гаваней с маячками и волноломами, мимо горловины выхода в океан, куда садилось солнце. И приехали в гавань прилепленных к прибрежным скалам домишек и дебаркадеров, захламленных ржавых подъемников, разноцветных баркасов и навечно недостроенного моста. Там, наверное, никогда не видели иностранцев. И очень понятно стало, что глушь и провинция везде одинаковы, и у нас, и в Японии — почти каменный век. А в затянутом паутиной магазинчике запах такой же, как в наших сельмагах, где, как и там, продают самое необходимое — водку и пиво, картофельные чипсы, искусственные цветы, подтаявшую мороженку, деревянных слоников и резиновые перчатки. Я купила там голубую узкую вазу в стиле бутылки… Четко в традициях моей мамы — забраться в дикую глухомань, к черту на кулички, на край света доплыть в лодке или пешком и купить там в безумной кунсткамере сельмага вазу, или зеркало, или люстру — в общем, чем хрупче и роскошнее, тем лучше. И возить или носить ЭТО всю оставшуюся дорогу, бережно заворачивать в спальник и укладывать рядом с собой. И довезти невредимым. И лет через десять, на вопрос удивленных гостей — «в каком Париже вы оторвали такую прелесть?» — отвечать загадочно: «Ах, что вы, мы подобрали это в таком зазеркалье…»

От корабля до автобуса километра два по главной сельской магистрали. Мы вышагиваем и громко поем «Томбэ ла нэже». Может, жители подумают, что мы из Франции???

А автобусы на Будду еще есть. Да вот только, если доехать туда, назад уже не успеешь… В этом милом краю последний автобус уходит в семь вечера… А зачем благородным господам ездить позже? Придется отложить Будду до сентября, мы в сентябре опять сюда собираемся… Зато сегодня можно успеть съездить на большой маяк — он стоит по автобусной дороге к дому (точнее, к той станции, откуда мы уехали на последнем катере). В ожидании автобуса выходим к морю с другой стороны мыса… Точнее, это уже не море и не залив — это Тихий океан. И тоже гавань, рыбацкие баркасы, соль. Мы едим французский сыр с булкой и чувствуем себя детьми капитана Гранта. Или на худой конец — капитана Врунгеля.

А потом мы доезжаем на автобусе до маяка. И выскакиваем — до последнего транспорта полчаса, а на маяк топать 15 минут, как нам сказали. Вот он — просвечивает темноту бухты. Мы срываемся в карьер. По дороге ныряем в узкую улочку, пролетаем мимо сельского храма, очередного полуразвалившегося дома с привидениями, трех местных котов, горбатого мостика, подъемной лесенки — и вот маяк. От автобусной остановки прошло пять минут. Маяк за забором — ночью к нему не пускают. Но через забор можно перелезть… Там, под маячным обрывом, цветет куст с медовым запахом. Как наш желтый цветок медок. И бьется о камни море. Пена светится в темноте и маячном луче. Тяжелые удары тяжелой силы. Сквозь тучи проглядывает мутная остророгая луна.

На следующий день мы наконец-то выбираемся в городок Исэ. Там есть очень знаменитая синтоистская святыня — храм Исэ-дзингу. Точнее, два храма на пятикилометровом расстоянии друг от друга — Внешний и Внутренний. Архитектура этих храмовых комплексов очень отличается от всего другого в Японии — представьте себе избушки с соломенной крышей и сильно выступающими над коньком перекрещенными бревнами стропил, которые к тому же еще на концах позолоченные. Но, наверное, у этих храмов потрясающие пропорции, потому что смотрятся они захватывающе: центральное святилище, перед ним два таких же поменьше, забор с воротами, еще забор с воротами… Земля выложена серой галькой, а к строениям ведут дорожки из белой гальки. Где-нибудь рядом обязательно растет большое священное камфорное дерево-кусуноки. Посетителей пускают только до ворот первого забора. Ворота завешены полупрозрачной тканью — можешь сквозь нее созерцать невнятный отпечаток чуда и бросать монетки с благодарностью за все хорошее в жизни. Это залог того, что и дальше тебе повезет. А потом придут два монаха в белом и свернут полотнище с монетками, постелют новое, а то унесут. Инкассаторы, однако.

Каждые двадцать лет храм строят заново (старый — ломают). Считается, что по окончании работ божество переселяется в новые покои. Для этой цели возле каждого, пусть даже самого маленького, святилища есть точно такой же пустой участок, выложенный серой и белой галькой. Он ждет своего часа, как поле под паром. И дожидается. А вокруг — огромный парк. Высоченные одушевленные криптомерии — хвойные гиганты с похожими на пихтовые иголочками и мягко-вельветовой светло-рыжей корой. И хотя ветки начинаются высоко над землей, все равно криптомерии похожи на вытянутые острые треугольники. И еще — горбатые деревянные мосты над тихой плоской рекой, текущей среди галечных полей. По линии главного моста зимой встает солнце.

И святилище, посвященное детям. Такие же храмики, только маленькие, как игрушки. И вокруг навалены игрушечные деревянные воротца-тории с надписями. Мы их стали читать. Там везде написано что-то вроде: «Родила такого-то числа здоровую девочку (мальчика), большое спасибо, помогите мне вырастить ее (его) хорошим и добрым человеком…»

После Исэ Лига уехала в Осаку — ей еще в деревню к каким-то японцам надо. А мы втроем переселяемся в храмовую развалюху Футами. По дороге вместо обычного и уже ставшего привычным «Пора-пора-порадуемся на своем веку…» грустно поем: «Пусть трое нас, еще пока мы вместе… И дело есть, и это де-е-ело чести!»

На узких улочках Футами старинные деревянные домишки с прорезанными над окнами узорами в виде храмов и сосновых веток. Соломенные веночки над дверями.

Ночные пляжи широки и пустынны. Когда плывешь в черной воде, звездное небо опрокидывается над тобой немыслимой космической чашей и оранжево подмигивает дальними маяками. И от этого кажется, что ты в космосе — в центре черно-бархатного шара Вселенной. И светит путеводная Вега, неизменно уводящая от всех земных дорог.

Вдалеке на берег выползла компания ханабистов — запускателей фейерверков. Они стали в круг и по очереди пуляют в небо разнообразные ракетницы. Прекрасно — теперь самим можно не раскошеливаться на покупку ханаби! Вот, кажется, они затеяли что-то особенное. Собрались в круг и колдуют… Кажется — перестарались. От самой земли в небо вырывается ослепительный столб золотых стрел с искрами. В красных пожарных отблесках видны фигуры ханабистов, радиально драпающих от эпицентра на четвереньках и по-пластунски…

По дороге к юсхостелу я прокрадываюсь в темный ночной храм Тайкодзи. Нигде ни огонька. Старое дерево ночью пахнет сильнее, чем днем, белеют оплывшие свечи и в стеклах фонариков вспыхивают бледные отблески неизвестного происхождения. Говорят, в старых храмах охотнее всего селятся привидения… Я боязливо пробираюсь за подставку от свечек и останавливаюсь на нижних ступенях подъема к алтарю, перед толстым канатом с приветственным гонгом. До часа Быка еще далеко, но все же… Темнота наступает, сжимается и давит на плечи. Безумству храбрых поем мы песню…

Назавтра мы с Машей и Экой встаем в полпятого утра, надеваем шлепанцы, хватаем булки, фотоаппарат и штатив и выкатываемся на храмовые ступени. Проходя в предрассветных сумерках под красным облезлым Моном (храмовые ворота), мы не переставая отпускаем реплики типа: «Во придурки, ты таких видала, в полпятого встать! Точно, маньяки, и не говори, маньяки и есть!» — и отправляемся караулить восход солнца над Повенчанными скалами.

Думаете, там пустынно и одиноко? Ничего подобного, там уже крутилась толпа японцев — все ждали. Солнце вставало в тучу. Была, правда, некоторая надежда, что оно вскоре взойдет выше тучи… Однако солнце пробилось раньше. Неожиданно вылезло в самом центре клубящегося черного пятна: оранжевым неярким пятаком повисло между скалами над кисточковым канатом, мгновенно осветлив и камни, и море, и лысые головы толстых каменных жаб, и довольные физиономии японцев, которые тут же принялись громко пищать и орать от радости. Да и правда было очень здорово, как будто бы ты нырнул в миску оранжевого бесконечного света, на дне которой, в туманном морском молоке, одиноко торчат два соединенных канатом каменных клыка…

Состоялась еще одна поездка в Тоба — прогулка на кораблике с двумя статуями полуголых раскрашенных русалок на верхней палубе и висящим там же здоровенным пластиковым альбатросом. Островки, мелкие темные носатые дельфины выпрыгивают у самых бортов.

Приморский ресторан. Ракушки разные, разные. Брюхоногие и всякие двустворчатые. Оранжевая икра морских ежей очень пахнет йодом. В подвале — мороженое из черного кунжута-гома. На вид — темно-серое, в точечку, с чернильным отливом, на вкус — мечта поэта. Точнее — поэта-гастронома.

А вечером в нашей развалюхе начались паучьи страсти. Сначала мы пошли на море и купались в темной воде. Собирались тучи: огромные ветвистые молнии на горизонте раскалывали небо и ударяли в воду. А потом мы вернулись в юсхостел и затрусили по темному коридору вокруг внутреннего дворика к себе в комнату. И тут мне на морду прыгнул паук. Прыгнул, упал на пол и побежал по стене. Посветили фонариком. Паук оказался величиной с кулак, с длинными мясистыми волосатыми ногами. Маша запищала — она боится пауков. Мы с Экой погнались за ним и заперли его в пустой комнате. С тех пор этот угол (как раз около рукомойника) мы называли «угол у паука». Назавтра хозяйка паука выпустила. Прихожу, а там Маша над рукомойником зубы чистит. Флегматично так. А паук (тот самый) в рукомойнике сидит. Я говорю: Маша, так паук же! А она мне устало так и равнодушно: ну паук, а что делать, надо же как-то сосуществовать…

Я заметила — этот регион кишит насекомыми. Есть такая тут бабочка. И даже вовсе не редкая — видим в день десятка полтора представителей. Прозвали мы ее «бабочка-птица». Размером она с мелкого голубя, крылья темно-синие, на задних их концах оранжевые пятна и вытянутые длинные выросты, будто крыло с колючкой. У нас такие бабочки продаются под стеклом в рамочках. Японские бабочки… Такие, наверное, и в джунглях летают. И как летают! Парят, порхают невесомо, как парусники на волнах. Нет веса у них, нет, и все тут!

Но главное в нашем скромном паноптикуме — тараканы. Они не в доме живут, а на морском берегу. Как солнце встает (мы как раз на Повенчанные скалы смотреть идем), так они выползают. Толпами. Размера разного — от малюсеньких до «с пол-огурца». Заполняют собой всю землю и все камни. Как рыжий живой ковер. Впрочем, может, они не тараканы вовсе, а мокрицы какие-нибудь? Очень уж вид у них морской. Но одновременно и тараканистый.

На остров Камидзима мы ехали на катерке. Сразу видно — не прогулочная посудина, для местных: верхней палубы нет, только салон и открытая корма для нужд экипажа. С надписью «Вход воспрещен». Но мы, конечно, вылезли на нее (иностранцы ведь, как известно, по-японски читать не умеют). И нас никто не шуганул — очевидно, решили, что лучше не связываться. С кормы море близко. Брызги и ветер. И круглая прозрачная ракушка-туча прячет солнце. И оно из-под нее просвечивает, как огромная жемчужина.

И мы вышли на деревянный островной причал и побрели куда-то вверх. И никого из туристов, только японцы-рыбаки местные и мы — в широких штанах и кепках. Будто экспедиция какого-нибудь научного общества XIX века…

Издали остров кажется раем — зеленая гора в шкуре леса. Но приедь туда, и ты увидишь старуху, которая тащит в дом за голову дохлого осьминога… Домишки взбираются в гору, тесная улочка — шаг в сторону, и в тебя впиваются колючки непроходимых зарослей, с моря казавшихся идиллической зеленой шалью…

Жара и голубой простор. Стервятник срывается со скалы и буквально лежит на ветре, не взмахивая крыльями… Ниже тебя.

А та кривоногая старуха еще недавно была ныряльщицей ама. Скука, дети разъехались в город из этого застывшего морского ада и приезжают лишь раз в год — на О-Бон — праздник возвращения душ мертвых. Да и то не всегда. И привозят с собой внуков, которых старуха почти не знает. И внуки смотрят на узкую гавань — кувшинное горлышко ворот в мир, под завязку забитое баркасами. А катерок с земли приходит и уходит два раза в сутки. Как это долго — сорок минут до города Тоба, как это много…

И куда ни ткнись, выйдешь к морю, на острые скалы. И потому нельзя войти в зеленые волны, можно лишь броситься в них с кручи. В них и под них — на подводные камни. И застревают в камнях острые раковины жемчужных галиотисов.

А на вершине острова — маяк. И святилище Морского бога. Что еще нужно вершине — луч маяка, и дом бога моря, не отпускающего с острова ни одного из пятисот своих заложников… По крайней мере — в мир живых.

Камидзима — «Божий остров»…

Мы входим в поселок. Керамические ловушки для осьминогов сложены на берегу штабелями. Возле каждого двора сушатся ласты. Рыба, рыба… Красные морские окуни висят на кукане. «Бабушка, иди есть карпа!» — зовет детский голос из приоткрытых дверей. Черепица крыш разноцветна, как радуга, — темно-синяя, темно- и светло-зеленая, рыжая, красная, серая, голубая, черная, оранжевая, коричневая…

Морской храм на вершине построен в стиле большого святилища в Исэ — избушка на курьих ножках, над входом венок из соломки. Говорят, что сюда приходят лишь те, кто любит море. Они просят бога продлить их морские пути в бесконечность. Спасибо тебе, Морской бог, за мои морские дороги…

А маяк — короткий и полненький, облицованный керамической плиткой, с мягкими табуретками вокруг и огромным количеством греющихся на них кошек. Штук двадцать пять — тридцать как минимум. Все разного возраста. Я насчитала три кошачьих клана: рыжебелые, черно-рыжие и как моя домашняя — черные с белыми подпалинами, только гладкошерстные.

На отшибе, над карстовыми зубато-белыми скалами, стоит школа. И старый полуразрушенный дот с видом на дальний гористый мыс и море… Говорят, что Юкио Мисима описал этот остров в одном своем знаменитом и, конечно же, трагическом романе о трагической же рыбацкой любви. Вот с этого-то дота герои в конце и убились… Не читала я Юкио Мисиму. Может, оно и к лучшему…

Раньше остров назывался Кувшинный — за форму. Но потом поменяли первый иероглиф в названии — «кувшин», заменили «богом» — они читаются одинаково. И Камидзима стал Божьим островом. Значение поменялось, а звучит все так же.

Мы возвращаемся…