Япония. В краю маяков и храмов

Глава XII Встречи и прощания

Манасу кто-то оставил на неделю мотоцикл. Ночью ездить на мотоцикле — весьма увлекательно. Но главное веселье началось, когда однажды Манас взялся покатать старушку — ту самую, что допоздна продает такояки возле нашей общаги. Мы все ее любим, а она нас всех знает. Проходишь мимо — непременно: «Добрый вечер», даже если не покупаешь ничего. Разговоры про жизнь, шуточки, угощение грушами из ее сада. Теплый свет бумажного фонаря с нарисованным на нем веселым осьминогом. «Сколько тебе такояков, дочка?» — «Мне — восемь!» (Это значит — старушка положит десять…) Сколько в Японии таких вот удивительных старушек? Немало, думаю, но наша — самая лучшая, потому что она ведь наша!

Мы думали, что старушка на мотоцикле с Манасом не поедет. Но она согласилась не раздумывая. Как мы Манаса ни увещевали — мол, помедленнее, поосторожнее, бабулька все равно визжала. Но, кажется, осталась довольна. Это было то еще зрелище: мотоцикл, Манас с развевающимся дикарским хвостом и сзади — намертво прицепившаяся к его спине маленькая пожилая японка. Осака, 12 часов ночи.

А бабушке Акико, моей приятельнице из клуба хайку, 76 лет. Недавно мы с ней встретились, чтобы ехать в клуб, а она мне представляет старичка, которого первый раз в клуб везет. Старичку 83 года, он тоже хайку пишет. «Это мой друг», — говорит Акико. Я отвечаю довольно стандартно для японского стиля общения: «Поняла!» А старички мои тут переглянулись и довольно так захихикали. Кстати, дружок Акико оказался очень даже классным хайкуплетом.

Я заметила — практически все японцы одеваются многослойно: под рубашкой две футболки, сверху еще рубашка. И все эти слои видно, потому что они все с разной длины рукавами и разной формы вырезами. Что девчонки, что парни — у всех одно и то же. И не только молодежь так ходит, но даже бабушки, моя Акико например. И не в моде тут дело, я думаю. Просто они так видят одежду — кимоно ведь тоже очень многослойная конструкция. Вот привычки и сохранились.

А недавно приходит Саша, глаза у нее на лбу, рот до ушей. Вот в Японии год прожила, говорит, а такого еще не видела. Оказывается, она, когда в электричке сидела, какая-то барышня ей мокрым зонтиком ботинок закапала. Подумаешь, дело-то житейское. Так нет, эта барышня наклоняется и своим носовым платком Сашкин ботинок вытирает, еще и извиняется при этом. Есть от чего в обморок упасть! А один знакомый переводчик рассказывал вот что: водил он как-то по Токио большую делегацию из Израиля, и они где-то там загуляли, и возвращались уже на последних электричках. Стоят на пустом перроне толпой — все носатые, черноглазые — поезда ждут. Тут приходит пустой поезд, дверь открывается, из нее выползает японец — тоже припоздавший и основательно навеселе. Глядит он на эту толпу и в безмерном удивлении выдает: «Господи, где я?.. И кто я?..»

В конце сентября мы опять поехали в Исэ. Я, Саша и Маша. Было пасмурно, и храмы Исэ-дзингу как-то по-особому грустили. Мох был очень зеленый и желтый, а белая галечка за воротами очень блестела. Между кримтомерий соткал свои узоры здоровенный паук. Так и висел там, на фоне двух золоченых храмовых крыш. Огромный паук. Если подойти поближе — вообще в полнеба…

Ночевали в Футами, в том самом хостеле, который рядом со старым храмом Тайкодзи. Ночью Повенчанные скалы подают голос — шипят белой оборкой волны вокруг… А море ночью — меняет голос. Особенно в сентябре. И высокая резучая приморская травка вырастает из песчаных дюн почти по пояс. Идти тяжело и грустно.

Утром мы рассвета над скалами не увидали — были тучи. Скалы только чуть-чуть порозовели, и все. Немногочисленные наблюдатели, видя такое дело, быстро разошлись, и только мы все надеялись, и ждали, ждали. И еще с нами ждал бомж. Неторопливо так, привычно ждал, повернув свое старое смуглое лицо к розовеющему востоку. А профиль у бомжа такой, как на монетах из раскопок тысячелетней давности. Потом стало ясно, что «кина не будет», и мы пошли назад. И бомж тоже удалился — сел на ржавый велик и укатил. Бомжи тоже всякие бывают…

На обратном пути нашли каштановое дерево, подобрали все, что под ним валялось. Колючие скорлупки рукой взять было нельзя. На них надо сперва наступить, потом вытащить каштанчик. Осторожно, хладнокровно. Дома мы эти каштаны на сковородке жарили и ели. И это слегка напоминало о Париже.

А потом пошел дождь. Сильный. Мы немного подождали, думали, пройдет. Но дождь не проходил. И мы пошли под дождем на электричку, побежали даже, потому что не успевали. Но все-таки успели. И поехали туда, куда давно хотели, — в маленькую деревеньку у залива Аго, туда, откуда отходит кораблик на самый нос полуострова, к Будде, которого заливает прилив.

Подошел совсем игрушечный розовый кораблик, и его хозяин вышел покурить, а мы втроем (других пассажиров не было) сели за штурвал и стали там фотографироваться. И как-то так случайно что-то передвинули, и кораблик стал потихоньку отваливать от причала задним ходом. Хозяин — толстый паренек в светлых штанах и фуражке — страшно заорал и прыгнул с пирса на корабельный нос. И остановил машину. Нас даже не ругал. Только грустно так смотрел: что возьмешь с этих иностранцев.

А дождь все шел и шел. И понтоны с ракушками-жемчужницами залива Аго качались на воде за мокрыми стеклами. На одном из понтонов стоял маленький домик. К нему только вплавь добраться можно…

Мы вышли из катера и пошли к Будде. Там недалеко было. И увидели небольшую скалу в море у берега и на ней одинокое кривое деревце. А Будда стоял у самого пирса. Мы когда его увидали, захохотали. Потому что дождь страшный и ветер. Мы мокрые, как мыши, зонтики нам поломало. А Будда был ростом с полметра. Просто плоская вертикальная плита с неглубоко высеченной затертой фигурой. И прилив ее уже наполовину залил. На маленьком алтаре на пирсе лежала желтая маленькая хризантема без ножки и носатый клубень красного батата. Это Будде кто-то принес. Мы над Буддой смеялись, но вдруг почувствовали, что это место — ух какое крутое! Хоть Будда и маленький, а настоящий и очень сильный. И еще почувствовали, что, несмотря на наш хохот, мы Будде очень понравились. И что нам придется сюда вернуться. А ливень все усиливался и прилив подступал. Мы видели, как сантиметр за сантиметром вода заливает лицо Будды.

А потом мы опять побежали, потому что поняли: сейчас наш кораблик вернется — он еще на один островок заезжал и теперь назад идет. Если мы на него не успеем, то торчать нам под этим ливнем до вечера, а тут даже и спрятаться некуда, под лодку разве что. Побежали так: впереди самая быстрая — Саша, за ней Маша и с большим отрывом — я, зонтик за собой волочу. Наш толстенький капитан (он же команда), когда увидал нас опять, покрепче вцепился в штурвал. Мы его больше не пугали, разве что залили ему полсалона водой — просто она с нас ручьями стекала. А потом, уже на станции электрички, мы заперлись на ключ в предбаннике перед туалетом и там переодевались в то сухое из одежды, что у нас было с собой. Было у нас мало чего, поэтому, когда мы наконец что-то там на себя нацепили, вид вышел просто уморительный. Дядька какой-то в туалет стучался (там предбанник общий), мы ему открыли, так он, когда нас в нашем новом облике увидал, так, по-моему, забыл, зачем, собственно, сюда пришел.

В магазине на станции продавщица налила нам кофе из своего термоса. А в электричке мы сняли ботинки и спали на сиденьях (они там длинные, вдоль всего салона, как у нас в метро). Так и домой доехали. А дома хозяйственный Манас ждал нас с большой индийской кастрюлей горячего куриного супа. Очень кстати для подмокших мышей.

— Это что, тоже индийское блюдо? — спросила я Манаса.

— Не, ты чего, это вселенское блюдо, — захихикал он.

Вскоре мы осуществили с Машей еще один поход. На этот раз — поближе. Всего за две станции метро от нас, в музей народной архитектуры Рёкути-коен. Совсем недалеко, а довольно глухое место — в центре огромного парка с бамбуковыми рощами и криптомериями. Практически — в лесу. Я всегда удивлялась, как это японцы везде и всегда ухитряются так музеи народной архитектуры устраивать, что они вроде теоретически — в городе, бывает даже, недалеко от центра, а практически — конкретно в лесу!

День был теплый и солнечный, но уже совсем осенний. В парке рельеф такой мягкий, холмистый, яблоки дозрели, деревья со спелой хурмой стоят. Листья у хурмы тоже оранжевые от осени стали — крупные, овальные. Цветочки сельские цветут. Домишки ностальгические — прямо как будто наши, как домой вернулась. Только читала я когда-то такую, не помню чью, фантастику[59]: прилетают наши космонавты на другую планету и встречают там людей, начинают с ними общаться, живут среди них, а потом вдруг узнают, что эти «люди» произошли не от приматов, а от насекомых… Так вот, тут было то же самое. Выглядят эти японские хатки точно как наши, разве что покрупнее немного будут. Но они принципиально другие существа! Они — как храмы японские на опорных столбах построены. Топят их большим очагом в центре — по-черному, это когда нет дымохода и дым прямо в окна выходит. Внутри — ширмочки и татами или пол земляной. Одна такая штуковина вообще меня поразила — она из северной префектуры Нагано была. Такая себе громадная медведица — вся соломой обшитая, дымом пропахшая…

А солома на крышах некоторых домов была прошита веревками. Стежок веревкой сделан так: веревка высовывается из соломы, потом продевается в раковину галиотиса: у этой раковины есть естественные дырочки, и вообще, она похожа на большую перламутровую пуговицу. Так вот, веревку два раза продевают в раковину, а потом опять в солому. Гениальная система! Так и стоит крыша соломенная с бляхами галиотисов. Прикол![60]

Еще там были сельский театр (небольшой домик-сцена), мельница, старые лодки, очень классная беседка с плоской загнутой на углах крышей[61], большой фермерский дом с чердачным этажом на подвесных галерейках. В этом этаже жить нельзя. Оказалось, что он для шелковичных червей сделан — их там разводили.

Музей кажется живым: что-то там в огородах растет, очаги топятся, люди в национальных костюмах шастают — это смотрители домов. Мы с двумя такими разговаривали. Пожилая пара — мужчина-плотник. Они из той семьи, которая раньше жила в доме с шелковичными червями. Дом перевезли сюда из гористой префектуры Гифу, потому что там сделали водохранилище и земли залило. Мне эта беда хорошо знакома — такое же случилась с родным селом моего деда. Там до сих пор, когда уровень в водохранилище понижается, из воды высовываются маковки сельской церкви. Тетка рассказывала, что видит эту церковь во сне и слышит, как под водой колокола гудят. Плачут… Вот и мы с этой домосмотрительницей почти что поплакали: странно — страны головокружительно разные, а боль одинаковая…

Еще там куча всего забавного была. Очень понравился старинный туалет типа сортир. Только на два отделения. Одно с дыркой — как положено. А вот другое… Вы можете себе представить в нашем сельском нужнике деревянный писсуар? А я вот своими глазами такое в японском сортире видала!

Еще забава — сиси-одоси, которая отгоняет диких сиси и иносиси[62] — бамбуковая помесь водоколонки и детской качельки-качалки: бамбуковый стебель на распорке стоит. С одного конца в него вода из горного ручейка бежит. А другой конец закрыт внутри естественной перегородкой. Вода постепенно в бамбучину набирается, стебель тяжелеет и переваливается на другую сторону — вода выливается, он опять легчает и откидывается назад. Но при этом твердый стебель ударяется о землю. И получается стук. Если вода быстро бежит, то стук выходит частый, и кабанам-оленям страшно — они не подходят. Но в нашей, музейной сиси-одоси, вода слабо бежала, долго ждать надо было, пока стукнет. Тогда мы с Машей взяли ковшик и в бамбучину воды долили. Вот она и застучала. Дело мастера боится!

Кроме всего прочего, в этом заповеднике еще была художественная студия на выгуле. Сидят везде ученики кучками, акварельки рисуют. Некоторые жутко совсем рисуют, некоторые вполне сносно — но у всех стиль совсем не такой, как у нас: у нас мало кто такими прозрачными лессировками работает. Учитель обходит свою паству и всем объясняет что-то, подправляет. Прикол в том, что возраст самого младшего из ученичков этой студии явно перевалил за шестьдесят. Нет, японцы — просто безумный народец, я себе представляю, как бы у нас посмотрели на чудачка, который на старости лет решил учиться рисовать! А тут вот — в порядке вещей.

Впрочем, я этих «юных художников» очень даже понимаю. Здесь вроде и небольшая территория, а на каждом шагу новый, удивительно живописный пейзаж открывается. Дома домами, конечно, а так ловко собрать их в одно музейно-ландшафтное целое — немалый талант нужен. Это свое мнения о заповеднике я потом изложила Сакураи. Он улыбнулся: «Был тут один такой дядька, Асано его звали. Вот кто богом в архитектуре был! Он этот музейчик и сделал. А я, мальчишка тогда еще, ну как ты сейчас примерно, помогал ему, как мог. Учитель это мой был, царство ему небесное…»

В университете у нас растет много деревьев гингко. И вообще, в Осаке гингко много. Они растут вдоль дорог и бульваров и вдоль главной осакской улицы Мидосудзи — тоже. Гингко в какой-то мере даже можно назвать символом Осаки. Теперь на них созрели плоды. Они такие желто-оранжевые, похожие на алычу. Внутри толстая черная косточка. Читала, что они воняют. Правда, запах неприятный. Но такой слабый, что можно считать — его нет. Плоды на землю падают, и потому под деревьями все желтое. Но не под каждым деревом — гингко ведь бывают мужские и женские особи. Осенью как раз хорошо понятно, кто из них кто. А когда плоды чуток полежат, синеют. Я собираю их в коробочку и отправляю домой — знакомому из ботанического сада. Он специалист по голосемянным растениям, а гингко, как оказалось, тоже к ним относится. Знакомый высадит плоды в нашем питомнике, чтобы разводить. Потому что у нас в ботаническом саду гингко хоть и растет, и плодоносит, да из семян потом ничего не вырастает. Наверное, оттого, что парами они у нас не растут, как положено. Вот ведь, деревья вроде, а проблемы — почти человеческие.

А в инязе у нас — выпускной. Дипломы, речи, прощания. Джей-курс (студенческая годовая программа) закончился, все разъезжаются по домам, и общага наша сейчас выглядит как пионерлагерь в пересменку, если кто знает, о чем я. С сэнсэями — тоже прощания. Куниката дал свой имэйл: «Возьми, — говорит, — если хочешь, я тебе еще иероглифов пришлю, хотя, господи, зачем они тебе…» Не нужны мне его иероглифы, что правда, то правда, а вот имэйл пригодится. С Като (он про Ультрамана курс читал) договорилась подпольно к нему на новый курс лекций ходить — про привидений. Немного суховатый наш классный руководитель старик Икимори тоже как-то вроде родственником вдруг показался. Фоткались с ним. Маша и Саша по краям, Икимори посередке, а я с камерой. Привыкли мы тут уже, что нас никто не понимает, избаловались. Выстроились они, я кричу Саше:

— Ну ты, дурында, придвинься к нему поближе, что ты так на отшибе устроилась, мужчинка-то симпатичненький!

А у Икимори под очками глаза на лоб лезут и губы дрожат — я же хорошо вижу, аж давится, бедный, от смеха. Задним числом вспоминаю, что наш сэнсэй Икимори — профессор русского языка, некогда работу по ненормативной лексике писал, если не ошибаюсь…

Под раздачу попадает и Саша. У нее тоже закончилась годовая программа стажировки, и она улетает домой в Екатеринбург. Да и я в инязе тоже больше не буду учиться — перехожу в Кинки, к Сакураи. Вроде как эпоха заканчивается. Это грустно.

По поводу отъезда Саши мы устраиваем прощальную вечеринку. Действо происходит в маленькой пустой квартирке, обустроенной в «японском стиле» — с татами, бумажными перегородками и туалетом с дыркой «вприсядку». Эту жилплощадь только что сняли Лена и Рёто. А контингент собрался весьма забавный: несколько русскоязычных барышень, два японца (Рёто и Сашкин приятель Иваи) и еще — один индус (догадайтесь с трех раз, кто именно).

Приятель Саши, Иваи, — младшекурсник русского отделения иняза. Паренек неимоверно спокойный, исполнительный и местами даже тугодумный. Но что-то в нем такое есть, скучный человек ведь никогда не сделает себе имэйл-адрес «sircrocodile», правда ведь? Вот однажды Саша решила над ним подшутить и написала ему мэйл с моей мобилки (незнакомый адрес) на молодежном невежливом японском (без подписи) о том, что хочет с ним завтра вечером встретиться, так он согласен или нет. Отправила. Ждем реакции. Ответ приходит довольно быстро: «Завтра вечером мне подходит, встретимся там-то и там-то, в шесть. Заодно посмотрю, кто ты». А вы говорите, ничем не примечательный мальчик! И учит русский он с жаром. Я ему говорю: «О, молодец! Уже лучше говоришь!» А он мне: «Спасибо, не за что!» Не все японские студенты, между прочим, так учатся. Тут у меня есть одна шапочная знакомая. Русская, преподает японцам русский язык. Жалуется на распущенность, лень и разгильдяйство учеников. Рассказывала недавно вот такой прикол: на экзамене по устному разговору она дает одному студенту задание: «Предположим, вы звоните мне домой и хотите, чтобы меня пригласили к телефону. Трубку взял мой сын, что вы ему скажете?» Студент (напряженно): «Алло! Это мой сын?»

На вечеринке мы слушали на магнитофоне старые песни Пугачевой. «Куда уходит детство» и «Все могут короли». Ели суси, которые Рёто сделал, — он раньше работал в суси-баре поваром. Пустые татами и легкие перегородки стен… Одноразовые тарелки на расстеленной прямо на полу бумажной скатерти, прощальные подарки. В углу ряды пластиковых бутылок сливовой настойки «умесю» и апельсинового сока. Манас, одиноко спящий на полу… Танцы до упаду в полутемном пространстве между сёдзи: высокие, умело танцующие светловолосые женщины и два маленьких коренастых японца, танцевать абсолютно не умеющие, — они обнялись за плечи и старательно выделывают нечто вроде неуклюжей присядочки…

А назавтра мы еще все вместе поехали в горный храм Кацуодзи. Я уже про этот храм писала — там везде стоят маленькие деревянные фигурки счастливого и приносящего счастье монаха Дарума. Радуга в фонтане, как была так и осталась с тех пор — наверное, у нее там постоянная прописка. И очень синее небо над горами, такое нездешнее… Как самолет, который взлетит в него назавтра с Сашкой на борту и возьмет курс на далекую тьмутаракань.