Глава V Начало лета

О застенчивых звездных богах, искусственном громе, запряженных людьми колесницах, пылинках в лучах солнца между храмовыми опорами и нестеснительных японских поэтах

Начало лета в Японии приходится на окончание сезона дождей. Такое счастье обычно приходит в разное время — может в начале, а может и в середине июля. Смотря как и с какой скоростью решат передвигаться своенравные облачные фронты. Вот так — у всех нормальных людей в году четыре сезона, а у японцев — пять: зима, весна, сезон дождей, лето и осень.

7 июля — праздник Танабата. Его привыкли считать концом сезона дождей. Но так везет далеко не всегда. Слово «танабата» дословно переводится как «седьмая ночь». Если вы заметили, 7 июля число дня и месяца совпадают: 07.07. В Японии вообще такие фокусы любят: 01.01 — Новый год, 02.02 — праздник Сецубун (это когда зимовавших в домах чертей положено на улицу выгонять), 03.03 — День девочек, 05.05 — День мальчиков, 09.09 — День любования хризантемами… А вот 07.07 — Танабата, праздник влюбленных. Согласно старой легенде, только в этот день (точнее — в ночь) влюбленные боги-звезды Пастушка и Волопас[35] могут перейти разделяющий их Млечный Путь (который тут называют Небесная река) по Сорочьему мосту и ненадолго встретиться. А Сорочий мост — это переправа, которую сороки строят в воздухе из своих крыльев. К 7 июля в Японии наряжают бамбук и вешают на него бумажки с желаниями. И вечером все смотрят в небо — хотят увидеть, как звезды через Млечный Путь бредут. Только, как я уже говорила — сезон дождей к этому времени еще, как правило, не закончился и потому никаких звезд не видать, одни тучи.

В конце дождливого сезона японские студенты из нашего университета решают устроить совместную с иностранцами поездку. Решают ехать в Асуку, очень старую столицу Японии. Это совсем недалеко. Студенты японские все — из изучающих русский язык. Конечно, они хотят попрактиковаться. Но не очень-то у них получается. Потому что мы говорим по-японски гораздо лучше. При таких условиях, как ни старайся, а разговор быстро на японский переходит.

В Асуке расположено знаменитое наследие ЮНЕСКО: Хорюдзи — самый старый монастырь Японии и одновременно самое древнее деревянное строение планеты (VII–VIII века постройки). Тут надо дать два уточнения: первое — есть в Японии храмы, основанные и раньше, но там не сохранилось древних строений. Второе — Хорюдзи — это не одно строение, а целый комплекс построек. Большой, с удивительной темной пагодой. И чувствуешь там себя хорошо и легко. Там запах старого дерева. Столбы так от времени высохли, что, наверное, стали невесомыми. Но сильные — стоят ведь, храм держат… Как старики с жилистыми тощими руками…

В городке Асука есть еще большой музей. Крупное современное здание с довольно бессвязной экспозицией. Но, несмотря на это, с множеством удивительных сюрпризов. Во-первых, комнаты стереозвука. Садишься в нишу и смотришь на пустой потолок. Потом на потолке появляются отблески, облака или звезды. И звук: дождь, ручей, ветер с осенними листьями, зимний ветер, гроза, капли с крыши, кузнечик, зной… Звук такой, что невозможно спутать осенний ветер с зимним… Звук как реальность, звук как материя, звук как художественное средство. Я никогда и нигде не встречала ничего подобного, по креслу просто растекаешься и вылезти оттуда невозможно. Звук — как жизнь. Дальше — больше. С трудом выковыряв себя из кресла, переползаешь в кинозал. Проекция идет на все поверхности: экран, сцена, стены, пол, потолок, зрители. Сюжета нет. Движение… Пятна света, красивые видеосъемки природы или просто огромные фотографии. Движущаяся кукла старика-рассказчика. Надтреснутый старческий голос. Спокойные простые слова философа жизни. Скрещивающиеся, бегущие по залу и лицам пятна, веснушки, иероглифы цвета и света. Бездонная глубина зазеркальных отражений, наложений и перемещений граней пространства. Внутренность гигантского вращающегося калейдоскопа с тобой в роли цветного стеклышка, бесконечно складывающего никогда не повторяющийся узор…

Профессор Сакураи вызвал меня в университет Кинки «на вечеринку по случаю прибытия меня и второго аспиранта — господина Косиды из Канадзава». Это была моя вторая встреча с профессором. Сначала мы с ним долго базарили у них в «архитектурном кубле» на разные архитектурные темы. Подходы к проблеме у нас, кажется, совсем разные. Но Сакураи влюблен в деревянную архитектуру, умен и умеет абстрагироваться. Поэтому, думаю, общий язык мы найдем.

Потом мы пошли в ресторан, собственно на вечеринку. Профессор, я и пятеро пацанов-аспирантов. И еще одна девочка — Аяко. Она не аспирантка, а только старшекурсница. Но они все ее активно заманивают в аспирантуру. Женщины на архитектурном у них большая редкость. А по словам профессора, ему надоели одни мальчишки в мастерской. Все аспиранты очень стеснительные и говорить со мной даже по-японски боятся. А профессор стажировался в Испании два года и ведет себя как европеец. Кроме английского, может еще объясняться по-испански и по-французски. Он заставил всех мальчиков представляться. Так они бедные аж заикались. А когда я говорила — шарахались («Ой, мама, говорящий помидор!»). Один так представился: «Быр-быр тыр ик!» Профессор ему говорит, что когда, мол, иностранцу представляешься, надо говорить медленно и внятно и теперь надо повторить. Рожа у профессора серьезная, а глаза зеленые смеются. Откуда, скажите мне, у японца взялись зеленые глаза? Аспирант еще раз попробовал: «М-е-н-я з-о-в-у-т…» — дальше у него опять сдали нервы — «тыр ик!». «Его Нода зовут», — сказал мне профессор… Так и запомнила. А девочка вовсе не стеснительная — так всегда бывает. Поговорили с ней о старых деревянных мельницах. В Японии ветряных нет, только водяные. А в мельничных прудах обязательно живут водяные-каппа. Точно как у нас. Неспроста это, наверное. За весельем предложили мне водки после пива. Я сказала, что у нас так не пьют — быстро напьешься. Они на меня поглядели как на ненормальную — а зачем же вообще пьют, спрашивают… Темнота!

После ресторана аспиранты расползлись, а профессор потащил меня в еще какое-то заведение — очень шикарное, внутри гостиницы. Спросил, чего будем пить… А японцам ведь немного выпивки для счастья надо[36]. В общем, говорю — будем пить чай! Он не удивился и не обиделся — чай так чай, говорит. Рассказал, что, кроме меня, знает всего одного европейца — специалиста по деревянной архитектуре. Это его друг испанец Диего Лопес. В Испании тоже дерево есть, и в Норвегии. Но на Норвегию души уже не хватает… «Ты не гляди, что Фуруи (аспирант) такой тихий… Он умница и мой любимый ученик. Хотя по его виду этого и не скажешь… А с Косидой дружи — он полезный человек, у него машина есть», — профессор смеется.

— Кстати, почему тебя интересует именно дерево? Живое дерево? — спрашивает. — Это не европейский подход!

— А мы и не европейцы, в общем-то…

— А кто же?!

— Мы — немного лесные люди.

— Слушай, я в конце августа в Тайвань еду — в составе комиссии от Охраны памятников. И Косиду беру. Хочешь со мной?

— Хочу!

— А ты забавная! Не архитектор — поэт архитектуры. Ты правда ездила в Афины — двое суток на автобусе???

— Захочешь поглядеть на Парфенон — поедешь!

Сакураи смеется. Он легко смеется.

После всех этих приколов я не успела на последнюю электричечную пересадку. Мне станционный смотритель сказал: на «Кита-Сенри» прямых электричек больше не будет, садитесь на эту, пересядете на Ибараки — оттуда как раз отойдет последняя на ваше направление. Захожу в вагон и понимаю, что лучше мне эту последнюю электричку с Ибараки не пропустить. А для этого следует заручиться поддержкой какого-нибудь приятного аборигена. Привычно шарю глазами по запоздавшим пассажирам, выбираю кандидатуру посимпатичнее. Ага, вот и мой клиент — молоденький тоненький паренек с детскими глазами. Такой тоненький, что я даже сперва подумала, что это девушка. «Вы не подскажете, как пересаживаться на „Кита-Сенри“»? Паренек улыбается и поднимает левую бровь — «Я сам в ту сторону еду, поедем вместе, вот на этой станции пересадка!» Выскакиваем из вагона, мальчик снова улыбается:

— Только, знаете, я не японец, я китаец…

— Ну, китаец так китаец. Какая разница!

— В таком случае меня зовут Чон!

До «Кита-Сенри» ехать долго. За это время Чон успевает много чего рассказать — например, изобразить прикольный английский японцев. И доходчиво обнимая себя руками за живот, объяснить, как ему было нехорошо, когда он впервые в жизни попробовал покушать хлеба:

— Я не понимаю европейцев, зачем они едят хлеб, если существует рис!

— Ну ты даешь, в Европе же климат суровый — там рис не растет, вот и приходится с хлебом мучиться!

— Да?! Ух ты! Мне такое и в голову не приходило…

Я выхожу на своей станции, и худенький Чон долго машет мне рукой сквозь залитое дождем стекло электрички… Ну вот, а я только решила, что не люблю китайцев! Сколько раз себе говорила — не обобщай!

А потом Сакураи меня снова вызвал — чтобы я поехала с мальчишками-аспирантами в Нара, смотреть реставрационные работы в храме Тосёдайдзи. Для этого дела мы воспользовались машиной вышеупомянутого небесполезного господина Косиды. Японцы — монстры. Для реставрации они закрывают храм огромным ангаром, окружают его лесенками и площадочками и неторопливо перебирают его по дощечкам и черепичкам. Занимает такой процесс по плану лет восемь. А в реальности — лет одиннадцать. Черепица у них страшно интересная и очень разная: и плоская, и круглая — для коньков, а для завершения скатов — с впечатанными по торцам узорами. Самая интересная — угловая «они-гавара» с мордочками чертей для отпугивания злых сил. Показывали нам макет храма, где все деталюжки соединены, как на самом деле. Масштаб — 1:10. В ангар вход только в касках. Дядька-прораб показал нам старинную строительную линейку — длинный деревянный брусок в деревянном же футляре. А на бруске — деления и каллиграфические иероглифы. Очень интересно, только почему-то грустно. Как будто взяли твою любимую сказку и вывернули наизнанку, разобрали на части. Странно, с реставрацией наших храмов у меня никогда такого развенчанного ощущения не возникало. Может, потому, что изначально знала о них больше. Надо привыкнуть, наверное.

У всех мальчишек-аспирантов «правильные» фотоаппараты — профессиональные «кэноны», «никоны», «пентаксы»… Что ни говори, а свои люди — они и в Африке свои люди.

Когда пошли пообедать, к нам подъехал еще один мальчишка — выпускник прошлого года, сейчас уже работает реставратором. Нас познакомили. Поговорили немного. Вдруг наученный горьким опытом недавней вечеринки Нода вспомнил:

— Ой, постой, с иностранцами же надо говорить медленно!

— Да? — удивился новоприбывший, — а чего же она тогда со мной быстро говорит?

Потом пошел дождь. Но этот молодой реставратор нам еще несколько храмов обещал показать. Поехал впереди на своем мотоцикле — лоцманом. Сам весь в полиэтиленовый плащ завернут, за спиной тубус по плечам бьет. А мы за ним на «хонде», как охотники за тигром. Заехали еще в один старый храм Гангодзи. Там во дворе торчало много вертикальных треугольных камешков — могилок, сплошь заросших огромными сиреневыми колокольчиками. Эти колокольчики, пока не открылись, выглядят как четырехугольные конвертики. Очень красиво смотрятся среди серых острых камней.

Мы еще куда-то заезжали… Много всякого видели. Столбы периода Камакура, как мне объяснили, отличаются тем, что со стороны интерьера они квадратные, а с улицы — круглые. Один храм — Якусидзи, был очень красивый — с двумя большими пагодами, но какой-то вылизанный, что ли. Зато там мы пили чай из чайной пудры и ели местные печатные сладости, тоже из пудры, только сахарной. Мальчишки перестали заикаться, обращаясь ко мне. Уже прогресс…

В инязе мне достался бесплатный билет в кабуки. Просто подошел в коридоре незнакомый сэнсэй и сказал: хотите в кабуки? «ДА-А-А-А-А-А!» — заорала я.

Кабуки мне очень понравился. Это нечто среднее между Но, обычным нашим драматическим театром и оперой. Конечно, антураж, костюмы старинные. Занавес вертикально-полосатый и когда открывается, то его люди тащат, а не механизмы какие-нибудь. Интересные психологические сюжеты, и язык вполне можно понять. Актеры очень хорошо играют. Все это сопровождается музыкой — барабанчики, подвывания, типа как в Но, но послабее, понезаметнее. Показали две пьесы: одну про слепого старичка и его жену — старичок узнал, что если броситься вниз со священной скалы, то можно прозреть. И прыгнул. Бедная жена так расстроилась, что прыгнула за ним. И старичок прозрел. И жена тоже не пострадала. Другая пьеса мне чем-то напомнила сюжет оперы «Кармен». Концовка совсем такая же. Только психология посложнее. Женщина там была хитрая и противная и сама довела своими гадостями до сумасшествия своего психически неуравновешенного воздыхателя. Очень у них хорошо все это вышло. Особенно убийца-воздыхатель суперски играл. А когда там в финальной сцене дождь пошел, так это настоящий дождь был — из воды! Они все мгновенно стали мокрые как куры, и одежда вся к ним поприлипала, и сцену залило. Натурально, ничего не попишешь… Одно отделение было — танцы. Мужчина танцевал, и женщина, и вместе. Костюмы меняли прямо на сцене — подбежит служитель, завязочки развяжет и сдергивает верхнюю одежду. А под ней — другая. Танцы завораживают. Удивительное зрелище. Особенно когда женщина танцевала с плоскими такими полушариями — одно на голове, два в руках. Тряхнет руками, полушария разворачиваются. Из каждого получаются три соединенных между собой. Потом назад складываются… Вот только длилось все это действо четыре с половиной часа. С перерывами, конечно. Я Маше эсэмэс выслала — не знаю, мол, когда это все кончится. А она мне отвечает: «ХА-ХА-ХА! НИКОГДА!» И еще две волосатые бараньи задницы в конце вставила. Для пущей убедительности.

Если вам непонятно, поясняю — когда с японской мобилки отсылаешь сообщение, то в него можно вставлять картинки из имеющихся в картотеке. Всякие морды, значки, цветочки и прочее. Бывает удобно. Например, вместо того чтобы писать: «Еду домой на электричке», просто высылаешь рисунок поезда. И всем сразу все ясно. Правда, мне лично не очень удобно, что в этом стандартном наборе картинок нет ничего, что можно было бы истолковать как «храм». Я как-никак в храмах большую часть времени отираюсь, высылала бы своим такую картинку, и все бы сразу знали, где я. И не искали бы меня понапрасну. Потому что храмы тут иногда так затеряны — просто на краю мира. Даже если, как храм Кацуодзи, скажем, административно расположены на территории Осаки. В Осаке, да! Но высоко в диких горах. Автобус ползет по серпантину над бурной рекой. Просто «Кавказ подо мною». Кацуодзи очень понравился. В сувенирной лавке продают печенье со впаянным внутрь красным кленовым листом. Откусишь — и во рту вкус октября и запах палой листвы. Такой, когда она желто-красная и лапчатая, застилает дорожки парков и ты шуршишь в ней ногами… Горы, пагода, деревянные павильоны. Пруд с фонтаном. В фонтане постоянно прописалась радуга. Кусты адзисаев[37] заполнили все вокруг. Их белые, лиловые и синие цветочные гроздья величиной с большой арбуз. Больше всего белых цветов. И от этого кажется, что идет снег. И везде стоят дарумы. Дарума — это маленький толстенький монах, символ счастья и исполнения желаний. Люди покупают деревянных дарумов и ставят их где могут. Разные дарумы выглядывают из развилок деревьев, кучкуются под бордюрами, карабкаются по черепице. Красненькие или беленькие, разной степени изношенности — и новые, блестящие, и совсем облезлые и потресканные, уже безлицые. Один дарума почему-то захотел переселиться ко мне. Так и сказал — забери меня к себе. Но я не решилась. Он тутошний, да еще кем-то оставленный, с чьим-то желанием… Уговорила его остаться. Он вроде согласился. А даруму я себе нового купила. Забрала домой. Он оказался с «омикудзи» — предсказанием судьбы. Таким благоприятным, что просто лучше не бывает. Говорят, хорошие предсказания оставляют себе, а плохие вешают в храме. Судя по обилию подвешенных бумажек, плохие предсказания попадаются очень часто.

Еще там была площадка со старыми, немного неухоженными павильонами. Стена под черепичной кровлей развалилась, и под побелкой видна дранка из кизяка… А черепица старинная, с узором. Я заглянула под пол. Там сваи, труха и косые солнечные лучи. Встречный свет. Пылинки в луче. В детстве я любила заглядывать под сваи деревянного домика на базе отдыха «Кийлов», где мы с бабушкой жили каждый июнь. Ощущение было точно такое же. Знала ли я тогда, что лет эдак через двадцать пять буду заглядывать вот так же под пол храма Кацуодзи в Осака. И увижу то же самое — пылинки в луче. Мне кажется, знала…

Еще в Кацуодзи был потрясающий колокол. Японские колокола отличаются от наших разительно. Они висят в отдельных деревянных низких колокольнях. Огромные, темно-зеленые, с литыми узорами. Звук из них извлекают посредством удара сбоку деревянным бревном. Бревно подвешивают на цепях и раскачивают. Я покачала било и позвонила в колокол. Если сразу после удара стоять внутри под колоколом, то звука совсем не слышно. Но если потрогать стенки, то почувствуешь звук руками. Колокольные стенки дрожат и тяжело вибрируют. По ним течет осязаемый звук. Они одушевленные, эти японские колокола. Как, впрочем, и все другие большие колокола в мире.

Ближе к середине июля в Японии наступает время храмовых фестивалей-мацури. Мацури — это праздники храмов синто. Их устраивают для того, чтобы задобрить местные божества. В дни мацури божества спускаются на землю. Ненадолго. Чтобы поесть, выпить и поразвлечься. И развлекать их, понятно, должны люди. И есть, и пить с ними, соответственно. Но кроме собственно пиров устраивают еще представления, шествия и танцы. Самый известный мацури Японии — фестиваль храма Гион в Киото. «Увидеть Париж и умереть» — это неправда. А вот «увидеть Гион и умереть» — это, пожалуй, намного ближе к истине.

Гион-мацури проводится с 14 по 17 июля и отмечается танцами, песнями, ночными огнями и парадами. Парад — самое интересное. Потому что это парад колесниц. Специальных таких колесниц — большая колесница называется «Ся», а маленькая — «Яма». «Ся» очень высокая: двухэтажный ящик на колесищах, покрытый высокой шатровой крышей, в которую еще вдобавок воткнут длиннющий шест со всякими висюльками. Шест такой высокий, что когда «Ся» тащится по улице, он почти вровень с домами (а дома высотой этажей в 7–8). По бокам «Ся» завешена цветастыми коврами. Многие из них — европейские гобелены XVI–XVII веков, некогда откуда-то притащенные в Японию (как правило, подаренные местным вельможам приезжими европейскими парламентариями). Сверху «Ся», на открытой верандочке, сидят люди. Впереди, там, где обычно кучер, стоят на подножке два типа в кимоно и с веерами, они очень красиво эти веера разворачивают и переворачивают — дирижируют усилиями тягловой силы. А тягловая сила — на человеческом приводе. Человек сорок мужичков в кимоно и соломенных сандалиях тянут «Ся» за веревки. Колеса у «Ся» огромные, сплошные, деревянные. Поворачивать они не могут, поэтому под самой «Ся» в согнутом состоянии пятится некий смельчак и периодически, с риском быть задавленным, тыкает под колесо здоровенным толстым деревянным совком — направляет движение. Рулит, так сказать. На поворотах дороги — еще интереснее. Перед поворотом «Ся» останавливается, и «лошадки» вытаскивают из привешенной снизу между колесами сетки большие плоские полустволы бамбука. Они подстилают их перед передними колесами немного под углом поворота и натягивают на этот настил колесницу. И так несколько раз, пока не повернут совсем. Тогда едут дальше. Естественно, что каждая следующая повозка должна поступить аналогично, поэтому непрерывного шествия не получается — чуть проедут и останавливаются, ждут, пока следующая колесница повернет. В момент очередного «троганья с места» мужички с веерами радостно кричат и наклоняются вперед. Веера вытянуты в руках… Как только эти красавцы не падают с подножки, ведь там им почти не на чем держаться! Так эти колесницы и следуют одна за другой, постепенно уменьшаясь в узкой перспективе увешенной рекламой улицы: огромные «Ся» мелко дрожат и дребезжат до самой верхушки шеста. С боков свешиваются колокольчики, сидящие в повозках дергают их и получается знаменитый перезвон Гиона — «чик-чили-чили-чили-чик». А между «Ся» едут «Яма». Они поменьше, без шатров, седоков и шестов. Но их тоже тянут люди. А внутри — елки, большие куклы в костюмах, цветы и зонтики.

Самое козырное место — на крыше «Ся». На каждой сидят, поджав ноги, по двое молодых людей. Наверное, для регулировки шеста. Лица у них по-дурацки счастливые. То есть настолько счастливые, что такое счастье в обычных условиях, наверное, доступно только полному дураку. Один из сидящих — крупный европеец. Я внимательно пронаблюдала за его безумной физиономией и подумала, что при своей пронырливости и везучести, сто процентов, на следующий Гион я сидела бы там же. Если бы не одно мерзкое «но» — на колесницы пускают только мужчин. По этому поводу один мой знакомый даже вспомнил своего приятеля, который живет в Амстердаме и поклялся однажды поучаствовать в гей-параде. Думаю, этому экстравагантному приятелю все же будет легче осуществить свою идею фикс, чем мне.

Впрочем, на земле тоже происходит немало интересного — между колесницами идут рядами люди в потрясающих, удивительных костюмах. Каждая группа одета по-разному — это шествия от разных храмов. Серьезные, даже пожилые и седовласые мужички разодеты в безумные радужные одежды, их головы — в огромных, разной формы соломенных шляпах. Особенно мне понравился идущий в процессии негр в кимоно. На «поворотных» стоянках все эти типы неторопливо и как будто из ниоткуда достают раскладные стульчики, садятся на них и на глазах у осаждающей обочины толпы курят, базарят, щелкают фотоаппаратами и потрясают мобилками. Впереди каждой колесницы шествуют по два распорядителя — они опираются на тонкие металлические палочки: стукнув палкой о землю, они, не перемещая ее, проходят вперед насколько возможно, а после подтягивают палочку по асфальту, издавая при этом удивительный, тонкий и шершавый звук.

И еще особая статья — мальчишки. Иногда в шествии попадались группы мальчишек 8-11 лет. Среди них были и обычные пацаны — тощие и вертлявые, и редкостные экземпляры — крупные и толстенькие. Впрочем, как везде. Одни были в свернутых из тряпок зеленых штанах, а другие в белых костюмах и рыжих длинных париках с лысинкой на макушке — ребята изображали водяных-каппа. Да, мальчишки, наверное, везде одинаковы — во все времена и во всех мирах. Хоть IX век, хоть XXI, хоть Япония, хоть Египет, хоть Сибирь, а глаза, мысли, ужимки и пакости в голове у этих маленьких бандитов всегда одни и те же. Еще была процессия важных мужей с огромными, в рост человека, красными бумажными зонтиками. Они закрывали ими маленьких (лет пяти), шикарно одетых «принцев». «Принцы» растерянно зыркали по сторонам в поисках мам и не хотели на остановках садиться на заботливо подставляемые им скамеечки. Они хотели дергать кисточки на костюмах своих проводников и, несмотря на все уговоры, не соглашались махать рукой толпе плебеев, то есть нам. В конце парада ехал на колесах большой корабль с золоченой носовой фигурой. Солнце отражалось от нее и слепило глаза. На фоне этого золотого огня сидели в корабле двое пацанов в белом со знакомым уже выражением счастья на лицах. Между ними периодически высовывалась разодетая принцессой девчонка и махала всем рукой.

Зрители тоже достойны уважения. Особенно стая оголтелых фотографов со штативами, которая резво бежала перед первой «Ся», периодически разворачивалась, устанавливала свои треноги, яростно щелкала и бежала дальше вперед. Так, наверное, снимают цунами или извержение вулкана — с риском для жизни рыся впереди смертельной красоты. Да еще особо пронырливые зрители где только не устраивались — сидели даже на фонарях и на козырьках второго этажа над магазинами. А некоторые забрались на огромную стеклянную стену универмага за рекламу «Бенеттона». Представьте себе картину — здоровенная колесница на фоне многоэтажной рекламы «Бенеттона», перед которой на уровне третьего этажа прыгают люди и машут веерами…

На обратном пути мы с Машей зашли еще в храм Нисихонгандзи. Он занимает целый квартал в центре Киото. Гигантская площадь, покрытая отражающими солнце блестящими голубями. Перед храмом на площади сидят голуби. В храме старые цепи, соломка татами, курящиеся палочки и косые солнечные зайцы. Пространство между деревянных опор — отдельный душистый мир, где, как в готическом соборе, явственно присутствует тяга вверх. Только как она возникает, при плоском-то потолке, мне абсолютно непонятно.

У самой станции метро мы наткнулись на детское шествие Гиона. Как история повторяется второй раз в виде фарса, так и тут повторилось в уменьшенном масштабе грандиозное шествие мацури. Первая низкая широкая повозка везла девчонок лет десяти. Они выбивали на громадных барабанах все тот же характерный ритм Гиона. За ними малыши пыхтя катили маленькие, почти игрушечные колеснички, в которых вместо людей сидели плюшевые мишки и обезьянки. И последний штрих — в тупичке грустно стояла настоящая «Ся», которую уже начали размонтировать. Ковры и шест сняли, и была видна вся массивная деревянная каркасная конструкция, стянутая толстыми узорными веревками. И лестница внутри.

Для того чтобы попасть на Гион, я нагло прогуляла «музыкальный японский» у Кадзи. Но он не обиделся, сказал, что даже и не ждал меня. Было ему абсолютно понятно, куда я вместо лекции направлюсь. А вот если бы я пришла к нему и Гион пропустила, он бы во мне разочаровался.

Поглядеть на Гион приехала и «токийская семейка», как их Маша назвала. Это Настя и ее муж Ярослав. Я с Настей вообще-то второй раз вижусь — мы познакомились в самолете по дороге в Японию. Она по такой же программе, как я, приехала, только в Токио. Но это не важно. Потому что впечатление от Насти и Ярослава такое, как будто тысячу лет их знаешь. Архетипы все одинаковые, цитаты в голове одни и те же, интересы тоже. Мы после того самолета с Настей по электронной почте переписывались. А теперь к ней Ярослав прилетел, и они прибыли на Гион смотреть. На следующий день мы встретились и отправились вместе бродить по Киото.

Сначала посетили храм Нивадзи. Он большой и с пагодой. Очень красивые росписи на фусума, всяческие мостики-переходики и пруды. Потом пошли в храм Мёсиндзи. Там есть здоровый квадратный павильон с нарисованным на потолке большим закрученным драконом. Раньше зверь был разноцветный, а теперь пооблез и стал желто-коричневый. Куда ни пойдешь — дракон на тебя смотрит. Начнешь по периметру зал обходить — он вроде как за тобой разворачивается. Лапы и голова ракурс меняют. Я на кафедру вылезла — повыше, так он вообще на меня пикировать стал. И был там еще садик каменный и мшистый, и пруд с лотосами — они уже зацветали и пахли, как кувшинки. Да лотосы в общем-то кувшинки и есть, только ногастые — из воды на метр-полтора торчат. На огромных круглых листьях собираются водяные капли. Цветы большие и плоские, белые или красные. Внутри у них конусообразная, расширяющаяся кверху серединка. В ней дырочки, а в дырочках зреют семена. Это что-то вроде кувшинчика у кувшинки. Когда лотос отцветает, остается только эта серединка с семенами. Хочу себе такую достать со временем. В землю возле ручья вставлена бамбуковая трубка — если приложить к ней ухо, можно услышать, как на фоне ровного гула крови в ушах, где-то глубоко под землей капля за каплей капает в неизвестность вода… И еще — низкий каменный мостик. Если на него встать, то приплывают огромные цветные карпы. Их можно гладить. А если подставить палец, то они его схватят. Рты у них круглые и смешно вытягиваются вперед. Когда хватают палец, ощущение очень забавное. Вроде не остро, но чувствуется твердая основа. Зубов, конечно, у карпов нет. Но самому большому товарищу (сантиметров семьдесят в длину) я палец в рот засунуть все-таки не решилась.

Потом Настя сказала, что вечером в храме Фусими Инари (это тот, что с воротами и лисами) будет праздник фонарей. И мы поехали туда. Весь храм был завешен множеством красных длинненьких фонарей, они как бы прорисовывали формы здания. Из ворот-торий фонари тоже висели. А в центральных павильонах по периметру стояли большие белые бумажные фонари с картинками. Их рисовали всякие люди, наверное и художники, и дети. Потому что все фонарные рисунки разные, кто во что горазд: и мастерские, и неуклюжие, и стариннояпонские, и под Европу. Вместе получилось удивительное зрелище. А на холме над храмом горели огромные ворота-тории, выложенные из тех же красных фонариков.

Потом мы купили пива. В магазинчике у храма нам дали вместе с пивом по вееру. На бамбуковом каркасе — оранжевая японская бумага с лисенком Инари. Мы шли вдоль темной реки, махали лисьими веерами и пили пиво. Смотрели на холм с горящими воротами. Ничего особенного вроде, но возникает такое знакомое уже и любимое ощущение сна и полного счастья здесь и сейчас…

На обратном пути у станции Киото я увидела старушку, раздающую котят. Котята — маленькие и носатые, спали в ящике. На каждом был надет люминесцентный ошейник. Все ошейники были разного цвета и светили в полумраке, как светлячки. На самой границе этого призрачного света проступали из полутьмы тоненькие кошачьи усики. Старушка с двумя длинными косами в сочетании с темным широкоскулым лицом была похожа на индианку. На ящике с котятами надпись: «Дорогие люди, у котят нет своего дома, их ждут болезни и голод, если вы их не возьмете». Пустая угроза — у ящика уже толчется с десяток желающих осчастливить себя молодым усатым домашним деспотом.

И еще в тот день я нашла в Киото на улице маленького желтенького игрушечного медвежонка. Японского — сшитого из ткани кимоно. Назвала его Котик.

А вскоре мне удалось попасть в клуб хайку. Я вообще-то туда хотела. Абстрактно. Но получилось, что вышел случай. В электричке подвернулась болтливая старушка. Ужасно симпатичная. Вот она сказала, что едет в Киото на занятия клуба хайку. Я, конечно, заинтересовалась. Тогда она меня на следующее воскресенье пригласила вместе поехать. И я решила — поеду. Значит, такая у меня судьба. И бабушка очень уж симпатичная попалась. Зовут ее Акико-сан. И вот мы поехали. Клуб собирается на третьем этаже модной гостиницы в «васицу» — японской комнате с татами, сёдзи, низким столиком и подушками вместо стульев. Собралось человек семнадцать жизнерадостных старушек и трое старичков. Сначала они все расселись вокруг стола и хорошенько вдарили по припасенной заранее еде. Потом пришла сэнсэйка — как потом выяснилось, ей уже 50 лет. Но выглядит лет на 40, максимум. Изящная барышня в брючках, с кудряшками и тонким лицом, которое, кажется, сошло со старинных «эга» — тушевых картинок, прорисованных рядом с каллиграфическими хайку.

Занятия происходят так: все (сэнсэйка тоже) пишут на бумажках пять лучших из сочиненных дома хайку. Одно хайку сочиняют тут же, на месте. Анонимно. Потом все это переписывают в специальный бланк. Бланки ксерят и всем раздают. Каждый выбирает пять, по его мнению, лучших стихотворений — не своих, разумеется. Потом по очереди зачитывают, кто что выбрал. Все отмечают выбранные хайку палочкой. Если следующий ценитель выбрал то же самое хайку, к нему добавляют еще палочку. Так, пока не зачитают все. Потом получается, что в списке некоторые хайку вообще ничем не отмечены, а некоторые имеют кучу палочек. После всего сэнсэйка говорит, какие понравились ей. Это отмечают кружочком.

Потом обсуждение. По каждому хайку сэнсэйка высказывает мнение — что понравилось или не понравилось, что не так и почему. Если то или иное хайку кто-то выбрал, то он должен объяснить, почему это сделал. Потом выслушивают соображения самого автора по этому поводу. Забавно то, что, как правило, понимание смысла самим автором стиха и теми, кто это хайку прочел, довольно сильно различно. Забавно и то, что те хайку, которые написала я, тоже часто выбирали как лучшие. Одно даже два раза. И кажется, не подозревали, кто их написал. Правда, сэнсэйка их кружочком не отмечала. Она сказала, что форма у меня странная, совсем не такая, как надо. (Еще бы!) Но ей очень нравятся мысли и ощущения в моих хайку. Еще сразу сказала, что я поэт. У нее в этом даже и сомнений не возникает. Рыбак рыбака, как говорится… Вот, например, кое-что из ее сентенций по поводу моих опусов: я написала нечто вроде «В летний дождь по небу плывет туча, похожая на мышь». Сэнсэйка уточнила, что в данном случае речь может идти лишь о моем лете, но не о японском, потому что в японские летние дожди тучи стоят недвижимо. Не поживешь в Японии, никогда об этом не узнаешь. Так оно и есть. А хайку это я и правда еще дома писала. Второй вариант более сложный. Я: «У реки пускают фейерверк, это и каппа-водяному радостно». Сэнсэйка: «Сказано много лишнего, слишком прямо. Следовало бы сказать: „Фейерверк отражается в лысинке водяного[38]“». Смысл в том, что читатель сам должен понять, что водяного фейерверк радует, для этого он и высунул лысинку из воды, хочет поглядеть на праздник.

Одно хайку выбрали как лучшее только я и сэнсэйка. Меня спросили, почему я его выбрала. Я в общем там смысл не совсем поняла, поняла только, что это что-то про жизнь и про радугу. Ну и ляпнула, что мне, мол, понравилось, потому что радуга так же недолговечна, как жизнь человека. Видимо, попала. Потому что сэнсэйка была счастлива. Потом, уже в ресторане, когда авторши того хайку не было, кто-то из старичков сказал сэнсэйке, что и правда очень красивый смысл в радуге… А сэнсэйка ему в ответ (они все почему-то наивно полагают, что я их междусобойчиков не понимаю): «Так этот смысл только Галина-сан увидела, а авторша о нем ни сном ни духом, я вас умоляю, сама не знала, что написала…» Смешно, но у них там есть своя «болезнь Бродского»[39]. Только она называется «болезнь Басё». Так пишут хайку иногда, что на Басё очень похоже. Это не приветствуется. И правильно. Есть еще у них очень хорошие оценочные термины: «чересчур тесно» — значит, в хайку мало пространства, и «чересчур красиво» — слишком много имеется «поэтических» реалий, да мало своего чувства. Это, по-моему, супер. Жаль, что наши стихоплеты редко на такое обращают внимание.

Спросили мою бабульку Акико, где она меня взяла. Она говорит — на станции электрички. А они смеются — у нас Акико, говорят, не как все японские бабульки, не стеснительная! Еще я у них выяснила некоторые житейские вопросы. Например, почему в клубе в основном пожилые особы. Оказывается, молодых поэтов хайку сейчас вообще мало. В школах, бывает, преподают, поэтому многие дети пишут хайку. И даже очень талантливо. Но потом бросают. Чтобы начать снова к старости. Хайку — искусство после сорока, как считают теперь в Японии. И в основном поэты хайку — женщины. Сейчас все до единого учителя хайку — женщины. Что касается поэзии, у нас та же тенденция. Стоит полазить по поэтическим фестивалям, и это станет очевидным. Правда, в Японии учитель хайку не любитель, а профессионал — то есть этот учитель способен прожить на заработанные от уроков деньги. Нам бы так!

В общем, мне были очень рады. Звали еще приходить. И я приду. Понаписывали мне гору хайку-посвящений. В том числе и сэнсэйка. Потом еще они хотят, чтоб я им написала в журнал статью про европейский взгляд на хайку. Им очень польстило мое мнение о том, что все хайку, написанные не на японском, — безусловно очень интересное явление, но настоящими хайку считаться не могут, а могут называться лишь «стихами в стиле хайку», потому как искусство хайку настолько плотно связано с японским языком, что отделить одно от другого невозможно. Так же, как стиль архитектуры может существовать только в рамках своего времени, все остальное является только «архитектурой в формах определенного стиля».

А мы с моей бабулькой Акико еще поехали на Умэду — ходить по центру Осаки. Она сказала, что дома ее все равно никто не ждет — она раньше жила в Кобе, но дом разрушился в 1995 году от землетрясения, мужа ранило упавшими книгами, вроде бы не сильно, но потом на месте ранения начался рак и он умер. Он был профессор математики. Тогда она переехала в Осаку и поселилась возле нашей общаги. А дети и внуки заходят редко… Потом я Акико домой отвела и к себе пошла. Получила приглашение в гости. Такое вот у меня было хайку-путешествие.

Профессор Кадзи спросил про хайку. А что тут скажешь? Вот оно, проклятие человека, находящегося между двух культур. Ни там, ни здесь — не свой. Для Европы я слишком японская, а для Японии — слишком европейская. Но, кажется, из такого положения можно извлечь и пользу.

Кадзи ухмыльнулся: «Ты намного больше японская, чем европейская, а если тут еще немного покрутишься, так и совсем японской станешь». Старик Кадзи знает, что говорит. Недаром рожа у него пиратская, рубашка на кнопках, жилетка из затертой замши и шлепанцы на босу ногу. Но не это ли и есть самое страшное — навсегда принять одну сторону, вместо того чтобы торчать между двумя, как бы это ни было трудно? Ведь из промежутка, возможно, некоторые вещи видны гораздо отчетливее.

Загрузка...