Яшмовая трость

Из книги ИГРЫ ПОСЕЛЯН И БОГОВ

(Les Jeux Rustiques et Divins)

1897

МУДРОСТЬ ЛЮБВИ

Пока не пробил час — спускаться в Сумрак вечный,

Ты, бывший мальчиком и брошенный беспечной

Крылатой юностью, усталый, как и мы.

Присядь и вслушайся, до резких труб Зимы,

Как флейты летние поют в тиши осенней;

Былая нежность спит в объятьях сладкой лени.

А смолкнет песенка — и слышно, в тонком сне,

Что август говорил сентябрьской тишине

И радость прошлая — навеянной печали.

Созревший плод повис на ветке. Прозвучали

Напевы ветерка — угрозой ранних бурь...

Но ветер спит еще, ласкаясь. Спит лазурь.

Безмолвны сумерки, и ясны небеса,

И реют голуби, и в золоте леса.

Еще с губ Осени слетают песни Лета.

Твой день был солнечным; был ясен час рассвета.

А вечер сладостен, душа твоя чиста.

Еще улыбкою цветут твои уста...

Пусть расплелась коса — волна кудрей прекрасна.

Пусть уж не бьет фонтан — вода осталась ясной.

Люби. И сотни звезд зажгутся над тобой,

Когда пробьет твой час — спускаться в мрак ночной.

Пьеру Луису

Extremun hunc Arethusa, mihi concede laborem[5]

Вергилий

ВАЗА

Тяжелый молот мой звенел в прозрачном воздухе.

Я видел реку, сад, луга

И дальние леса под небом,

Которое синело с каждым часом,

А после становилось лиловым, розовым

При наступленьи сумерек.

Тогда я подымался, потягивался

Счастливый дневной работой,

Устав склоняться с зари и до сумерек

Над глыбой мрамора,

В которой я тесал края

Невыявленной вазы, и молот веский

Стучал о камень,

Радуясь быть звонким в прозрачном воздухе,

Давая меру утру и радостному дню.

Рождалась ваза в камне округленном.

И легкая и чистая она вставала

Еще бесформенная в строгости своей.

А я — тревожный —

Сложивши праздно руки —

Я ждал по целым дням, направо и налево

При малейшем шуме обращая голову,

Уж больше не полируя выгибов, не подымая молот.

Струя воды

Стекала из фонтана, как будто задыхаясь,

Я слышал в молчании,

Как с дерева — на ветку с ветки —

Падал плод; вдыхал

Летучий аромат цветов далеких,

Доносимый ветром.

Часто мне слышалось,

Как будто кто-то шепчет,

А однажды,

Когда я грезил с открытыми глазами,

По ту сторону реки и луга

Запела флейта...

Однажды

Среди листвы охряно-золотистой

Я увидел танцующего фавна

С ногами, поросшими волнистым бурым мехом.

В другой же раз я видел,

Как, выйдя из лесу, он сел на придорожном камне,

Чтоб с рога снять рукою мотылька.

Однажды

Кентавр чрез реку переплыл:

Вода струилась по человечьей коже и по шерсти;

Он сделал несколько шагов по тростникам,

Понюхал ветр, заржал и вновь пустился вплавь.

На следующий день я видел

Следы его копыта на траве...

Нагие женщины

Прошли, неся корзины и снопы,

Далеко на краю равнины.

Однажды утром трех я встретил у фонтана,

Одна заговорила со мной. Она была нагая,

И мне сказала: Камень изваяй

Согласно формам тела моего в твоем сознаньи,

И пусть он улыбается моим лицом;

Слушай вокруг себя часы, танцуемые сестрами моими:

Их легкий хоровод сплетается, кружась

И с песней расплетаясь.

И я почувствовал, как теплый рот коснулся моей щеки.

Тогда равнина и сад, и лес

Затрепетали странным шумом, и фонтан

Забил живей, переливаясь смехом.

Три Нимфы, взявшись за руки, плясали

Вкруг легких тростников; из леса

Фавны рыжие стадами выбегали; голоса

Сквозь легкие деревья сада пели

С проснувшеюся флейтой в настороженном воздухе.

Земля гудела топотом Кентавров,

Который приближался из глубины звенящих горизонтов;

И были видны на потных крупах

Хромые Сатиры, ужаленные пчелами,

С кривыми тирсами, со вздутыми мехами;

Рты волосатые с румяными губами целовались;

И хоровод — огромный, исступленный —

Тяжелые копыта и ноги легкие, туники, шкуры, крупы —

Кружились бешено вокруг меня, а я — суровый —

Я на лету ваял по выгнутым краям широкой вазы

Водовороты жизни вскипающей.

От аромата перепрелой земли

Мои пьянели мысли.

И в запахе плодов и гроздий раздавленных,

Под топот копыт, под шорох ног,

Под град смеха, в вихре хоровода,

В зверином духе козлов и жеребцов

Я высекал из мрамора все, что вокруг кипело.

Средь жарких тел и влажных дуновений,

Средь ржущих морд и говорливых ртов

Я чувствовал на пальцах влюбленные и беглые

Дыхания ноздрей и поцелуи губ.

Настали сумерки, и я взглянул округ.

Опьяненье умерло с оконченной работой.

На цоколе — с подножья и до края

Большая ваза вставала нагая в молчании...

Высечен спиралью на мраморе

Хоровод рассеянный, еще звучащий

В последних отголосках, доносимых ветром,

Кружился со своими козлами, богами, нагими Нимфами,

Кентаврами и Фавнами в молчаньи по выгнутым краям.

Меж тем, как я — один — среди суровой ночи

Я проклинал зарю и плакал к сумраку.

ИЗГНАННИК

Изгнанию обрек меня суровый рок,

И прах мой также я изгнанию обрек:

Не успокоиться ему в родимой сени.

Иду, — и под ногой колеблются ступени.

Прости, зеленый мрак знакомых мне аллей,

Отныне дальнюю дорогу меж полей

Указывает столб, и это — путь изгнанья;

На небе теплится последняя звезда;

Темнеет глубина прозрачного пруда,

И в плеске волн морских мне слышатся рыданья,

И ветер в камышах вздыхает обо мне,

Как будто вторит он тоскующей волне.

Шпалерник тянется ко мне своей лозою;

А ветка дерева, разбитого грозою.

Послужит посохом скитальцу. В дальний путь

Готовясь, я спешу сандалии обуть;

Котомка жалкая и плащ мой — за плечами,

Меня укроет он холодными ночами;

Здесь не откроется для гостя дверь моя,

Травою зарастет любимая скамья;

Цветы последние и ключ благоговейно

Я бросил в глубину прозрачного бассейна,

В который слезы льет лепечущий фонтан.

Одно я уношу в пределы дальних стран:

Когда последний день увижу я без страха,

Пусть глиняный сосуд, украшенный плющом,

Который уношу я ныне под плащом —

Послужит урною могильною для праха.

ДВОЙНАЯ ЭЛЕГИЯ

Мой нежный друг, где голубь ворковал,

Я криком сов испугана полночным.

Могильный холм покрыт ковром цветочным,

Что под землей твой хладный прах соткал.

Мой скорбный взгляд огнем сжигают слезы,

Уста твое отсутствие томит.

Вернись, молю! В саду волшебной грезы

Твой тихий шаг так мягко прозвучит.

Ты будешь бос, и стар твой облик милый:

Далек сюда от Стикса тяжкий путь...

Под наш фонтан придешь ты отдохнуть

И слушать смех и плач его унылый.

Я жду тебя! Твой прибран старый дом:

Хрустальных чаш сверкают переливы,

Вино и хлеб, и фиги, и оливы;

И маслом дверь умаслена кругом,

Чтоб распахнуть ее тебе беззвучно.

Светильник взяв, с тобою неразлучно

По лестнице мы в комнату взойдем.

Тебя привел из дальнего скитанья,

Из царства грез волшебный мощный сон.

И будет нам, восторгом напоен,

Так странен звук горячего лобзанья.

Ты здесь, со мной, пришелец той страны

Где вдоль реки тростник не шевелится

И мертвен плеск встревоженной волны.

Но ты, мой друг, ты должен возродиться:

Моя любовь прогонит смерти сны!

Ты оживешь, погаснет освещенье,

И я часов остановлю движенье.

— Оставь часы и лампы не туши.

Нам старый сад опять шатром тенистым

Украсил дом, покинутый в глуши.

Но не прильнуть уж мне к струям сребристым

Фонтана, звонко бьющего в тиши.

Лобзанья жгут, пока лишь губы живы.

Оставь вино, и фиги, и оливы:

Они для уст что плоть еще и кровь.

Мой жалкий прах в могиле истлевает,

В загробном мире тень моя витает,

И если в старый дом войду я вновь,

Куда зовут всей силою желанья

Меня души твоей воспоминанья,

Ты не склонишь, как прежде, на плечо

Ко мне главы: я призрак без названья!

Ты плоть мою оплачешь горячо.

Но всей душой, и верной, и унылой,

В мечтах учись меня не покидать,

Земной любви на тень не обращать,

Свиданья ждать покорно за могилой.

Фердинанду Брюнетьеру

НА ВОРОТАХ ЖРИЦ

О жрицы, до колен вы поднимите ваши

Одежды легкие, залитые светло

Заката отблеском румяным, и чело

Венчайте розами. С собой возьмите чаши,

Где черных бабочек и пчелок золотых

Изображенья есть. Волну кудрей густых

Пред зеркалом, смеясь, вы заплетите в пряди;

Кристалл разбейте тот, из чьей зеркальной глади

Ваш лик смеющийся глядел лишь миг назад,

В лучистом сумраке из храма по две в ряд

Вы выйдете затем. Пускай зефир свободно

Играет тканями покровов дорогих;

Молчание храня, и на плечах нагих

Богини статую неся поочередно,

Пройдите городом, где с нею ежегодно

Вы совершаете медлительный обход.

Напейтесь из ручья под пальмою высокой;

Когда же двинетесь обратно в тьме глубокой,

О жрицы, бойтесь вы неровностей дорог.

Склоните голову у каменного входа,

Дабы вы не могли, переступив порог,

Богини статую разбить об арку свода.

НА ВОРОТАХ КОМЕДИАНТОК

Повозка у ворот. Бледнеет луч денницы,

Заколосилися везде поля пшеницы,

Резвится Фавн в лесу и Нимфа — у ручья,

И, вместе с летнею таинственной порою,

Вернулась к нам опять бродячая семья

Затем, чтоб воскресить искусною игрою,

При помощи румян и маски изменив

Знакомые черты — наивный древний миф,

Иль басню старую, а также — прелесть вечной

Бессмертной сказки той, животной, человечной

И близкой божествам, которую в тени

Дубравы и пещер, исполненных прохлады,

Сатиры желтые и белые Дриады

Разыгрывают так, как и в былые дни.

Спешите, час настал, и ждет толпа в молчаньи.

Во взоре у детей и кротких стариков

Вам улыбается приветно ожиданье.

Ворота, скрытые под тяжестью венков,

Гостеприимная открыла вам столица;

Вы приближаетесь, держа в руке цветок —

Нарядные плащи, расписанные лица,

И каждая из вас, чтоб он упасть не мог,

Шнурует свой котурн, переступив порог.

НА ВОРОТАХ НИЩИХ

Нас гонит ураган и леденят морозы,

И лица нам кропят холодным ливнем слезы.

Нет ничего для нас ужаснее зимы,

Когда, готовые упасть среди дороги,

С мольбою к путнику взываем тщетно мы.

Собаки яростно у нас кусают ноги,

И ласточка задеть старается крылом;

В лесу сторонятся от нищих боязливо,

Хотя мы никому за зло не платим злом —

Затем, что слышали мы часто, как тоскливо

Шумит и плачет вихрь в прибрежных тростниках,

И часто видели, как в алых облаках

Над лесом и холмом вдруг загорались зори

И как светило дня закатывалось в море...

Терновник был для нас безжалостным врагом;

Когда ж мы на пути порой встречали камень,

Отказывался он служить нам очагом:

Похож на золото расплавленное пламень,

Из нас же каждый нищ, беспомощен и наг.

Закрыты все дома для нищих и бродяг;

Ты, Город роскоши и царственных чертогов,

Ты принимаешь всех: гетер и астрологов,

И дверь железная для тех лишь заперта,

Кого преследует и гонит нищета.

Проклятие тебе! Проклятие отныне

И во веки веков в слепой твоей гордыне!

Здесь, у ворот твоих, о медный их замок

Швырнул я данный мне с презрением кусок.

НА ВОРОТАХ НОВОБРАЧНЫХ

Забрезжила заря в дали небес прозрачной.

Возьми расписанный светильник восковой,

Который озарял восторги ночи брачной.

Вчера, когда, обряд исполнив вековой,

Мы вместе с шествием порог переступили,

То провожатые нам факел засветили

И ими уголь был возложен на очаг.

Сулит Грядущее нам радость или мрак —

Оно для нас одно и то же с той минуты,

Хотя бы выросли одни кусты цикуты

Там, где любуемся мы розами теперь.

Пробрался первый луч в растворенную дверь.

Вставай! Горит восток в сияньи бледно-алом,

Надень дорожный плащ и перстень твой с опалом,

И с факелом в руке — мы выйдем за порог.

А если над землей лежит покров тумана —

Дай руку мне твою, чтоб поддержать я мог

В пути шаги твои. Вкруг старого фонтана

Мы трижды обойдем, где, вся обнажена,

Спит нимфа юная, в струи погружена.

Вот разливается заря по небосводу,

Светильник погрузи, ненужный больше, в воду.

Пойдем на взморье мы иль в лиственную сень,

За аркою ворот нам блещет ясный день,

И пусть легко звучит под аркой из гранита

Певучий шаг людей, которым Жизнь открыта.

НА ПОГРЕБАЛЬНЫХ ВОРОТАХ

Коль скоро умереть ты должен в утро лет.

Когда в окно твое вливается рассвет,

Являя, как в мечтах, слиянье тьмы и света, —

Благодарение богам ты шли за это!

Друг с другом об руку, согласною четой,

Цветущее дитя и с ним старик бессильный

Тебя проводят в путь до насыпи могильной,

Где будет ворковать голубка над плитой.

Меж тем как шествие пройдет под воротами,

Под звуки пения, увенчано цветами,

Приветствуя весну блаженной смерти той,

Которая тебе предстала на пороге

Цветущем бытия, — пусть ветер по дороге

Срывает белых роз увядшие листы.

Но если славный прах принять готова урна,

Где предстоит ему покоиться безбурно,

И если перейти в бессмертье должен ты

В сиянии меча и блеске ратной славы —

О, тень великая, пусть это будет в час,

Когда, смятение будя в душе у нас,

Бушует ураган и небеса кровавы,

Пусть у носильщиков, когда пойдут они

Под аркою ворот с твоим великим прахом,

Погасит ураган одним могучим взмахом —

Мерцанье светочей и факелов огни.

НА ВОРОТАХ ИЗГНАННИКОВ

Так как ударами и топора, и лома

Разрушена стена покинутого дома

(Да порастут травой развалины его!),

И так как тенью стал себя я самого,

А злая Ненависть и Гнев неправосудный

Изгнанье мрачное и путь скитальца трудный

Двойным перстом своим указывают мне,

И так как лишний я в суде и на войне

И вырван у меня мой добрый меч с весами, —

Спешу я белые сандалии обуть

И с черным посохом иду в далекий путь.

Не возвратят меня мольбами и слезами.

О боги правые! Да будет огражден

Неблагодарный край от бедствия и горя!

Жестоко им в пяту я ныне уязвлен,

Прекрасней городов — простор лесов и моря.

С корнями вырванный и бурею гоним,

Увижу я зарю с закатом золотым:

Она во тьме моей послужит утешеньем;

А если злобный рок меня с ожесточеньем

Не перестанет вновь преследовать и там —

К моим запекшимся измученным устам

Я властен поднести в последнюю минуту

Растущие в лесу и сорванные мной

И белладонны плод с мохнатой беленой,

И ядовитую зеленую цикуту.

НА ВОРОТАХ, ВЕДУЩИХ К МОРЮ

Я — смелый Рулевой, я — Кормчий корабля,

Когда я бодрствую во мраке у руля,

Нередко мне в лицо волною хлещет бурной.

Я знаю: светлую амфору с мрачной урной,

Огонь пылающий, вечерний тихий свет,

И отблеск факелов, и бледный луч лампады,

Развалины и сень дворцовой колоннады,

Разлуку скорбную и радостный привет,

Веселие любви, любви тоску и слезы,

И с кровью алою пурпуровые розы.

Как вихрь, из края в край ношусь я без конца,

Среди морских пучин и по большим дорогам,

И в памяти моей с пастушьим звонким рогом

Сливается напев беспечного гребца.

Теперь, покинув край чужой и отдаленный,

Сияя радостью и солнцем опаленный,

Как прежде, одинок, стою я у руля,

И волны пенит грудь крутая корабля.

К знакомой гавани он мчится все быстрее,

И распростертые вверху трепещут реи;

С морскими птицами, чье мощное крыло

Сверкает над морской пучиною светло,

С сребром и золотом своим отливом споря —

В столицу я войду через Ворота Моря.

Андре Жиду

ОДЕЛЕТТА

Мне маленького тростника довольно было,

Чтобы заставить трепетать высокую траву,

И целый луг,

И ивы,

И ручеек поющий тоже;

Мне ручейка довольно было,

Чтобы заставить петь весь лес.

Прохожие мою слыхали песню

В глубинах сумерок сквозь собственные мысли,

Чуть слышную и ясную,

То близко, то вдали...

Прохожие, сквозь собственные мысли,

Прислушавшись на дне самих себя,

Ее услышат снова и будут слушать долго

Ее напев.

Мне довольно

Тростинки, срезанной у водоема,

Куда однажды пришла Любовь,

Чтоб отразить свой лик,

Серьезный и заплаканный,

Чтобы заставить плакать прохожих,

Дрожать траву и трепетать ключи;

И я дыханием тростинки заставил петь

Весь лес.

ОДЕЛЕТТА ІІ

Нет у меня ничего,

Кроме трех золотых листьев и посоха

Из ясеня,

Да немного земли на подошвах ног,

Да немного вечера в моих волосах,

Да бликов моря в зрачках...

Потому что я долго шел по дорогам

Лесным и прибрежным,

И срезал ветвь ясеня,

И у спящей осени взял мимоходом

Три золотых листа.

Прими их. Они желты и нежны

И пронизаны

Алыми жилками.

В них запах славы и смерти.

Они трепетали под темным ветром судьбы.

Подержи их немного в своих нежных руках:

Они так легки, и помяни

Того, кто постучался в твою дверь вечером,

Того, кто сидел молча,

Того, кто уходя унес

Свой черный посох

И оставил тебе эти золотые листья

Цвета смерти и солнца...

Разожми руку, прикрой за собою дверь,

И пусть ветер подхватит их

И унесет!

ОДА ІІ

Часы Жизни поют и проходят,

Одинокие или парами,

Часы радости или горя,

Юные или старые.

Их руки сплетаются

В вереницу дней.

Иногда один из них, улыбаясь или рыдая,

К губам подносит

Цветок экстаза или цветок каприза,

Который вянет после;

И все они поют и проходят.

Это Часы Жизни.

Часы Прошлого думают о чем-то,

Всеми брошенные,

На них платья из тяжелого шелка,

Они сидят в тени,

Они держат тусклое зеркало

И глядят в него подолгу

И не могут себя найти.

Иногда они говорят, и тогда их слова

Шуршат глухо, как мертвая листва.

У них ключи, которыми не открыть ни одной двери,

Ни один из них больше ни во что не верит.

Холодно им и страшно,

И самый старый дрожащей губой

Пьет из треснувшей чаши,

Тонкой и светлой,

Воду слез и пепла.

Часы Любви прекрасны и молоды,

Вот они.

Поглядите!

Что им солнце над рекой или блеск холода,

Звездное небо или дождь сердитый,

Розы прошлого или шипов уколы,

Что им зеркало, ключ от двери, или вечер в тени,

Или платье из шелка тяжелого?

Вот они.

Вот они дремлют, лежа,

Неподвижные, слепые, покорные,

Но Любовь стоит над их ложем.

Иногда раздаются легкие шорохи

Ее таинственных крылий.

Обнаженная, она поет над ними,

И они слушают,

Как Любовь говорит с их слепыми душами.

Из книги ГЛИНЯНЫЕ МЕДАЛИ

(Les Médailles d'Argile)

1900

Памяти Андре Шенье

Снилось мне, что боги говорили со мною…

Снилось мне, что боги говорили со мною:

Один, украшенный водорослями и струящейся влагой,

Другой с тяжелыми гроздьями и колосьями пшеницы,

Другой крылатый,

Недоступный и прекрасный

В своей наготе,

И другой с закрытым лицом,

И еще другой,

Который с песней срывает омег

И анютины глазки

И свой золотой тирс оплетает

Двумя змеями,

И еще другие...

Я сказал тогда: вот флейты и корзины —

Вкусите от моих плодов;

Слушайте пенье пчел

И смиренный шорох

Ивовых прутьев и тростников.

И я сказал еще: Прислушайся,

Прислушайся,

Есть кто-то, кто говорит устами эхо,

Кто один стоит среди мировой жизни,

Кто держит двойной лук и двойной факел,

Тот, кто божественно есть —

Мы сами...

Лик невидимый! Я чеканил тебя в медалях

Из серебра нежного, как бледные зори,

Из золота знойного, как солнце,

Из меди суровой, как ночь;

Из всех металлов,

Которые звенят ясно, как радость,

Которые звучат глухо, как слава,

Как любовь, как смерть;

Но самые лучшие — я сделал из глины

Сухой и хрупкой.

С улыбкой вы будете считать их

Одну за другой,

И скажете: они искусно сделаны;

И с улыбкой пройдете мимо.

Значит, никто из вас не видел,

Что мои руки трепетали от нежности,

Что весь великий сон земли

Жил во мне, чтобы ожить в них?

Что из благочестивых металлов чеканил я

Моих богов,

И что они были живым ликом

Того, что мы чувствуем в розах,

В воде, в ветре,

В лесу, в море,

Во всех явлениях

И в нашем теле

И что они, божественно, — мы сами.

Из разделаМЕДАЛИ-ПОСВЯЩЕНИЯ

PUELLA[6]

О, пожалей меня — мне нечего отдать Эроту —

Ни летнего цветка, ни плода осени:

Земля, где выпал мой жребий неувенчанный,

Не вырастила мне ни колоса, ни розы,

А Парки, ткущие часы и дни,

Не выткали, как дань ему, тунику

Плодоносную — пивная Помона,

Под которой зреет очерк груди девичей.

Я даже не могу отдать, как жертву богу,

Голубку моей убогой наготы, —

Ибо плоть моя неопушенная не может согреть твоей руки,

Но протяни ее, Эрот, к оболу, —

Прими сию медаль, где профиль детский —

Мое лицо тревожное — цветет на хрупкой глине.

ПЛЕННИЦА

Ты вырвалась; но я видал твои глаза;

Я знаю вес в руке твоей упругой груди,

И вкус, и линию, и цвет, и выгиб тела,

За коим гонится моя слепая страсть.

Пусть ты поставила меж нами ночь и лес;

Но вопреки тебе, красе коварной верен,

Обдумал форму я, изникшую во мраке,

И воссоздам ее. Уже горит заря;

Я статую твою воздвигну глыбой, чтобы

Заполнить пустоту, где ты была нагой.

Плененная навек в бездушном веществе

Ты будешь корчиться немой и всё же гневной,

Живой и мертвою, изваянная мной

В лучистом мраморе иль в золотистой глине.

ВЕНОК

Изнеможенные, поникнув головою,

В молчаньи сумерек, нетвердою стопою

Из жизни суетной идут мои Мечты.

Они ушли туда с доверчивой зарею

И возвращаются теперь из темноты.

И тихо, по одной, подходят, избегая

Моих пытливых глаз, дрожа и отступая

Пред взором трепетным — в глубь вечной темноты.

Да, это все они, мои Мечты былые,

Теперь усталые, поникшие, немые,

Когда-то близкие! Еще в моих ушах

Звучит их радостный, поспешный, легкий шаг,

Которым шли они, спускаясь к жизни дальной...

Что ж совершили вы? Где твой бокал хрустальный,

Мечта об истине! Он полон до краев?

О нет, твои уста горят, рука разжата,

И с едкой горечью неутоленных снов

Указываешь ты у ног твоих, без слов,

Осколки хрусталя!.. А ты, дитя! когда-то

Вся — жизнь, вся — яркий смех, где ты скиталась днем?

Но ты шатаешься?! с распущенной косою,

В одежде праздничной, забрызганной вином,

Бледна, отяжелев, — ты ль это предо мною?

Прочь, ты, чужая мне! А ты, с худым лицом,

Таким измученным! зачем, в порыве муки,

К груди таинственно ты прижимаешь руки?

Там прячется змея — и ненависти яд

Тебе вливает в кровь! А где же твой наряд,

Мечта величия? увы! в твоей котомке

Лохмотья пурпура и скипетра обломки!

И ты, огнем страстей горевшая мечта!

Ты возвращаешься, ужалена в уста,

Обезображена, покрыта грязью липкой,

С отчаяньем в груди и с мертвою улыбкой!

О, что вы сделали, Мечты мои, со мною!

О, что вы сделали с собой, мои Мечты!

Но ты, — ты, чистая, единственная, ты,

Что не пришла ко мне, одна из всех, с зарею

Меня покинувших, — к тебе, хотя б ценою

Всей жизни, скорбь мою и песнь я понесу!

Ты скрылась, тихая, в задумчивом лесу

И там в безмолвии сидишь одна, нагая,

У ног босых Любви, и бог Любви, лаская,

Дарит тебе цветы и сам берет, склоняясь,

И оба немы вы, цветами лишь меняясь,

И пальцы ваших рук плетут у липы мшистой

Для вас, для вас двоих — один венок душистый.

Из разделаЛЮБОВНЫЕ МЕДАЛИ

ПРОГУЛКА

Заветный час настал. Простимся, и иди!

Пробудь в молчании, одна с своею думой,

Весь этот долгий день — он твой и впереди,

О тени, где меня оставила, не думай.

Иди, свободная и легкая, как сны,

В двойном сиянии улыбки, в ореолах

И утра, и твоей проснувшейся весны;

Ты не услышишь вслед шагов моих тяжелых.

Есть дуб, как жизнь моя, увечен и живуч.

Он к меланхоликам и скептикам участлив

И приютит меня — а покраснеет луч,

В его молчании уж тем я буду счастлив,

Что ветер ласковым движением крыла,

Отвеяв от меня докучный сумрак грезы,

Цветов, которые ты без меня рвала,

Мне аромат домчит, тебе оставя розы.

Из разделаГЕРОИЧЕСКИЕ МЕДАЛИ

ТРЕВОГА

Взяв медную трубу, взойди на башню.

Заря кровавит враждебный горизонт,

Багрянит мостовую, фронтон и черепицы —

Зловещая — пророчит недобрый день.

Склонись: — внизу у ног твоих широкий очерк

Зубчатых стен, хранящих Город.

И поклонясь богам, стоящим в перистиле,

Широким жестом подними тяжелую букцину.

А дабы тревога разнесла на все четыре стороны

Призыв воинственный и свой призывный клич,

Надуй щеку и зубом прикуси металл;

Но раньше, чем голос твой раздастся в гулкой бронзе,

Всею грудью, раскрывши рот родному ветру,

Вдохни округ отчизны воздух чистый.

ДИОНИСИИ

Я землю пробегал, ища былых Богов.

Она одета тем же сказочным туманом,

Откуда некогда их облики родились.

На погибах холмов еще приносит осень

Гроздь вескую — серпу и хмельную — точилу.

Но виноградари, бредущие устало,

Склонивши головы, однообразным кругом,

Ступая тяжело по плантажу, по грязи

Нерадостно ведут согбенные под ношей

От виноградника к точилу — колесницу

Сбора — безмолвную и вялую...

Амфора в их руках безрадостна, как урна;

Напрасно стонет жом, напрасно брызжут грозди

Под голою пятой: никто не славит в танце

Ни пыла радости, ни смеха своей любви,

И я не вижу больше красной и сильной руки,

Поднявшей в исступлении, как в древней оргии,

Корзину алую и обагренный серп,

Ни бога, ведущего смеющуюся ярость

Торсов обнявшихся и влажных пóтом грудей,

Который — вечно-стройный с отроческим телом —

Высоким тирсом правит воскресшим торжеством

И, гроздь держа у губ, а плющ у бедр — кидает

Шишки сосновые и крики призывные

В разнузданные толпы и мешает

В смятеньи яростном, ликующем и звонком

Хмельных Силенов с окровавленными Менадами.

Как гулкий тамбурин из жесткой кожи с медью,

Еще рокочет ветр в глубоких чащах леса;

Он бродит, подвывает и потягивается,

И кажется, когда прислушиваешься к звукам

Таинственным, глухим, и вкрадчивым, и диким,

Средь рыжего великолепья осенних рощ,

Которые он рвет то зубом, то когтями,

Что слышишь тигров, влекущих колесницу

Неистового бога, чей сон насыщен духом

Великолепных бедр, вздувавшихся под ним,

И он, вытягиваясь, чувствовал дыханье

Горячее простершегося зверя

Среди пахучих и темных трав, где до утра

Покоился их сон — и божий, и звериный.

Из разделаМОРСКИЕ МЕДАЛИ

РАКОВИНА

Море, когда оно усталое, лениво простирает

До самой овиди свое зеленое

Струящееся тело;

Луна, на водах серебрясь, порой обнажает

Его; а после, утром, зори одевают

Его текучий сон и пробуждение зыбкое

Одеждой пламенной из солнца и туманов,

Осыпанной алмазами великих золотых полудней,

Если только ярость внезапная и мрачная

Не вздыбит его — взметенное, ревущее,

Пастью ветра, зевами валов,

Свой пенный гнев кидающее в небо...

Но горечь изрыгнув до дна, оно устало

Засыпает на отмелях у ног твоих,

Влача среди песков и щебня

Зеленую растрепанную гриву из водорослей...

Раздвинь их и возьми руками эту

Раковину — радужную и струящуюся,

Как бы прислушивающуюся к чему-то...

И перламутр изогнутый тебе расскажет на ухо

О море, которое умолкло...

<НА ОТМЕЛИ>

Приляг на отмели. Обеими руками

Горсть русого песку, зажженного лучами,

Возьми... и дай ему меж пальцев тихо стечь.

Потом закрой глаза и долго слушай речь

Журчащих вод морских и ветра трепет пленный,

И ты почувствуешь, как тает постепенно

Песок в твоих руках... и вот они пусты.

Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты

Лишь горсть песка, что жизнь порывы воль мятежных

Смешает как пески на отмелях прибрежных.

МОРСКАЯ ОДА

Я слышу море

Ропщет вдали,

Когда порою доносит ветер сквозь сосны

Его глухой и горький шум, который

Рокочет и свистит, приглушенный,

Сквозь рощу красных сосен на ясном небе...

Порою,

Его извилистый и гибкий голос

Как будто подползает к уху и снова отступает,

Все глуше в глубины сумерек,

И замолкает на много дней,

Как будто засыпая

Вместе с ветром,

И забываешь о нем...

Но однажды утром он запевает снова,

Со шквалами, с приливом

Еще сильней и безнадежней...

Я слушаю его.

Это шум воды, страдающей, грозящей, жалующейся,

Невидимой за соснами,

Спокойной иль клокочущей,

Согласно закату — алеет он или исходит кровью,

Пылает углями иль угасает в пепле...

Без этого великого дыханья, которое растет и затихает,

Рокочет и баюкает —

Без него мои часы и мысли

На этой сухой

Истресканной земле,

Вздутой желтыми буграми,

На которых растут усталые и жалкие цветы.

Без него бы на этом бесплодном и суровом месте,

Откуда виден жалкий горизонт

Молчания и одиночества.

Мне было б слишком грустно,

Потому что — ты видишь — я один. Вся Жизнь

Зовет меня еще к прошедшему, которое кричит, смеется

Тысячами красноречивых уст:

Там сзади меня она стоит нагая,

Протягивая руки.

А я лежу на глыбистой земле, ломая ногти:

Ибо нет ничего, чтоб изваять мою мечту

И сделать вечной в хрупкой форме,

Кроме немного праха —

Нет больше ничего, чтоб вылепить певучие медали...

А я умею создать в охряной глине

Лицо из сумрака и профиль из лучей,

Заставить улыбаться Печаль и плакать Красоту...

А в глубине души любовь рокочет и гудит,

Как там за соснами гудит и ропщет море.

ВИДЕНИЕ

Галоп зыбей опенил овидь моря.

Смотри: они несутся. Волны

Свирепы. Ветер хлещет

И гонит их яростный табун.

Смотри: одна обрушилась, другая сзади —

Предательская, более высокая —

Вскочила ей на круп и смяла под себя...

Сама разбилась. Между тем, как шпоры

Невидимые бесят третью. С ржанием

Взвивается она и рушится при кликах ветра,

Задохнувшегося, и вод, дымящихся в поту и в мыле.

Грудь урагана! Гривы пены!

Стоя в горьком ветре, я смотрел

На бесконечный бег морских коней и ждал,

Что вот — один из них из вод текучих

Покажется, расправит вдруг струящиеся крылья,

И я рукой за гриву ухвачу

Морского, неукротимого Пегаса.

НОЧЬ БОГОВНОЧЬ БОГОВ

О человек!

Я долго шла вслед за тобой, но ты меня

Не слышал: эхо повторяло твои шаги,

Тебе ж казалось, что ты идешь один в рассветных сумерках,

И ты бы продолжал идти, меня не замечая,

Быть может, всегда один, ища меня напрасно,

Быть может, если бы сегодня вечером, я на пути твоем —

Знакомая во сне, неведомая взору —

Не встала вдруг — нежданной и таинственной —

Перед тобой — глядящим на меня

Без страха и без удивленья, ибо

Благочестивая надежда, которой ты отдал жизнь,

Тебя оставила без родины, без алтарей, без таинств

На этой пустой земле, где ты искал богов.

Я долго шла вслед за тобой, невидимая оку,

О прохожий, я видела тебя трепещущим от радости,

Когда тебе казалось, что ты готов настичь добычу,

Охотник на богов без стрел и без сетей...

Я шла вслед за тобой по лесу, где ты мечтал

Сильвана подстеречь или застичь Дриаду,

Когда на утренней заре она скользнет

Из-под седой коры узлистого ствола.

Напрасно топор твой рубит дерево. Там пусто. Напрасно

Склонялся ты подолгу над ключами,

Чтобы увидеть в водах бегущих и напрасных

Нимфу, что там живет и не покажет больше

В ручье прозрачном тело нагое и текучее,

Которое по выгибам и сжатьям берегов

Скользит, убегая с пугливою волной.

Напрасно, о пастух, среди родимых стад,

Млеком их вскормленный и их руном одетый,

Близ пчелиных ульев, с флейтою в руках,

Под летнею луной ты выжидал Сатира

И дробь копыт танцующей походки.

Напрасно все! я часто заставала тебя склоненным

В сумерках у родника, в песке упорно ищущим

Святую накопыть крылатого коня.

Море перед твоим благочестивым взглядом

Не разверзало волны ликами божеств.

Никто из тех, кто населял поляны и пещеры,

Желаньям грез твоих не выявлял лица;

Ни даже те, кто некогда, всечасно и повсюду

Выходили из рощ, из гор, с нагорий, с побережий

И смешивались с жизнью человека.

Пройди по лугу цветущему, взойди на одинокую вершину,

Войди в плодовый сад, в питомник, в виноградник,

Исследуй лес, холмы и поросли, и рощи —

Нет никого. Пройди, о путник, в ворота Города,

Который свободная работа и рабский труд

С утра до ночи переполняют двояким говором:

Там поют, смеются, говорят, спешат, живут и умирают;

Горит очаг, костер пылает, печь дымится,

Свирепый молот бьет по наковальне;

Один кует косу, другой чеканит латы;

В единой бронзе сплавляются различные металлы.

Для арены, где льется кровь, для пашни, политой пóтом —

Вот выгнутый сошник, а вот короткий меч.

Вот якорь корабельный, вот морской трезубец.

Вот золотой орел, вот медная волчица:

Он клювом бьет, она кусает пастью

Немых рабов, вертящих жернова;

Ибо Город в единый день и каждый день съедает

Целый посев, сжигает целый лес,

И тлеет, как заря, в глубинах вечеров.

Но средь различных дымов,

Над ним клубящихся, его чернящих небо,

Нет ни единой струйки ладана, взносящейся к богам!

И ни один из молотков, звенящих в кузнях,

Направленный рукой благочестивой, не чеканит

Ни в ковком серебре, ни в золоте верховном

Ни лика вещего, ни профиля богов.

Так почему же ты, подобно прочим людям

Забывчивым, не позабыл имен, которыми нас звали?

Зачем ты ищешь нас, упрямец милый,

Всегда привязанный к невидимым следам?

Разве без нас земля не плодоносна, не прекрасна?

Разве она не та без колесниц Кибелы,

Благочестивый друг? И разве море

Волною, как прежде горькой, не поет

Своих усталых жалоб и звонкой радости,

Хотя сквозь ветер, доносящий их, не слышны

Голоса Сирен, зовущих в свои объятия?

Что ж хочешь ты? Ты разве недоволен,

Что стадо безраздельно принадлежит тебе,

Что ты не должен отдавать Богиням-Охранительницам

Ни белой кобылицы, ни черного барана?

Для одного тебя не слишком много ль плодов

От виноградника, от дерева, от сада,

И тайный долг неволит, как дар богам отдать,

Гроздь тяжелейшую и самый полный колос?

Разве тебе не жаль пролить в честь бога, в его кратер,

На алтаре избыток своей амфоры?

Ступай. Жни свой ячмень и сей свою пшеницу.

Не все ль равно, куда исчез божественный Изгнанник,

Который подымал в разгар осенних оргий

Корзину с гроздьями и обагренный серп!

Будь человеком! Ешь, пей и плачь и смейся.

Желанье короче, чем кажется. Любовь

Не длится долее, чем облетает роза.

Сорви цветок! Вкуси плода. Живи вещами,

Не думая о том, что было божественным когда-то.

Но чувствую, мой сын, что речь моя напрасна.

Так слушай: я одна из тех,

Которых звали бессмертными.

Одна живу я полгода на земле и вижу Солнце.

Другие, сошедшие в Аид, забыли

Хода и выходы; одна я знаю,

Каким путем извилистым восходят

К сиянью дня, к лазури, потому что

Я — земная и подземная —

Царица дважды в моем двояком царстве.

Ты так хотел. Прими в уста зерно

Плода таинственного, что я держу в руке,

Закрой глаза: их ночь багровая еще полна

Отсветов золотистых земного вечера.

Следуй за мной. Молчи. Будь осторожней.

Спустись еще. Открой глаза. Смотри!

Ты видишь — там внизу, катя слепые воды,

Сквозь зыбкий мрак и призрачные светы

Черная река кольцом струящимся замкнула

Обрывистый, песчаный, молчаливый остров,

Последнее убежище богов.

Время не пощадило их. Они дряхлеют,

Седы их бороды, и волосы их белы.

Ты видишь: охмелевший Вакх берет и наклоняет

Амфору без вина, а тирс его —

Сухая ветвь без виноградных гроздий и без плюща,

Меркурий беспокойно сравнивает с ней нагую трость — когда-то кадуцей —

Теперь не оплетенный мистическими змеями.

Усталые Сатиры спят возле Эгипанов,

Потягиваясь тяжко, обломаны рога

На лбах плешивых Фавнов.

Ты в этих привиденьях блуждающих не узнаешь ли —

Призраки богов, которых мир считал

Великими и грозными, благими и злопамятными,

Жестокими к ослушнику, суровыми к рабу,

Верховными, бессмертными, живыми,

Которым курился фимиам и багровел алтарь

Вседневной кровью неисчислимых жертв

И от которых теперь остались только Тени?

Они томятся в грезах, уповая,

Что сон их солнечный, прекрасный, амброзийный

Возникнет вновь, окончится изгнанье,

На острове подземном, окруженном

Беззвучной, черною и мертвою водой струящегося Стикса,

Ибо толпа ночная их устала от ночей.

Сандалию подвязывает Марс, как бы готовясь в путь,

Венера — еще прекрасная — спустила ногу

В воды Преисподней, а Нептун благоразумно

Ощупывает брод своим трезубцем.

Гляди на тех, кто были когда-то средоточием

И олимпийской радости и силы олимпийской,

Кто были некогда оракулом и роком,

Пещерным шепотом и словом сибиллинским,

Священным эхо, двойною лирой, флейтой, лирой,

Кимвалом, кликами, безумием и пляской,

Дыханьем розы, ароматом лавра,

Священной одой, воинским припевом,

Раскатом колесниц, ударом грома,

Шелестами неба и трепетом земли,

Волнами желтыми колеблющихся нив,

Лесом, качаемым дыханьем долгим ветра,

Глухим жужжаньем полных ульев,

Ключом, ручьем, рекой; они мешали в чашах

Вино и воду, кровь и молоко,

Носили скиптр и гибкий тирс,

Кидали молнии и стрелы, наполняли

Землю и небеса смятеньем

Широких своих страстей;

Все эти боги жизни, вскипающей и буйной, —

Теперь лишь тени. Их жизнь — молчанье.

И все они задумчивым и долгим взглядом следят

За головокружительной и мрачной скачкой

Пегаса, который в напрасном беге,

Взметая гриву, мчится кругами по острову,

Порой взвиваясь ввысь, порою припадая,

То будто ржет, но ржания не слышно, —

То насторожится и станет сразу, как вкопанный,

Четверокопытием взрывал пепл и прах,

То, взвившись на дыбы — весь сказочный и черный

Порывом яростным, с трагической надеждой

Расправит два крыла

И бьет бессильно слишком грузный воздух,

И падают они — мятежные

В отчаянном усильи к полету безысходному.

Теперь прощай, мой сын. Вернись к себе. Забудь

При полном свете жизни и любви

Сей преисподний мир, где ты познал воочью

Судьбу богов, которых ты искал.

Ступай и не гляди назад. Иди, чтоб жить!

А мне — тебя приведшей — заказаны пути

Наверх Мой час в Аиде пробил.

Часть моего земного года окончена;

Я снова стану тенью и возвращусь

В толпу богов им чуждой и пленницей наполовину,

Ибо весна меня на землю призывает, а осень

В глубокий Тартар уводит Персефону.

Но ты, которого ничто не держит во мраке преисподнем,

Ступай отсюда! Ты увидишь сегодняшний рассвет;

И на пороге вновь обретенного живого дня

Твои глаза опомнятся от мрачных наваждений

Слепого острова и нелюдимых мест,

Где бродят навсегда потерянные тени былых богов.

Иди. Но прежде чем переступить порог жилища своего,

Стряхни песок с подошвы,

Влажной от черного пути

И смоченной в воде подземных рек.

ПОЖЕЛАНИЕ

Я пожелал бы глазам твоим равнину

И лес зеленый, русый,

Далекий,

Дымчатый,

На самом горизонте под ясным небом.

Или холмы

Спокойных очертаний,

Туманные и медленные,

Тающие в истомном воздухе,

Или холмы,

Иль дальний лес...

Я пожелал бы,

Чтобы ты слушала

Глубокий, сильный, нежный,

Великий и глухой, широкий голос моря,

Печальный,

Как Любовь;

А временами рядом,

В минуту молчания

Чтоб ты слыхала

Воркованье

Голубя

И нежный, слабый,

Подобный Любви,

В тени укрытый,

Ропот источника...

Я пожелал бы для рук твоих цветов,

А для твоих шагов

Песчаную тропинку, поросшую травой,

Которая ведет немного вверх, то вниз,

И вьется и, кажется,

Уводит в глубь молчанья,

Песчаную тропинку, на которой

Оставят легкий след твои шаги,

Наши шаги

С тобой!

<ОДЕЛЕТТА> (Если б я лучше знал мою любовь…)

Если б я лучше знал мою любовь, если б я лучше

Знал мою жизнь,

Если б я лучше

Знал мои мысли —

Я бы не связал моей жизни

С твоими мыслями,

С твоими днями,

Я бы не сплел твоей жизни

С моей любовью!

Разве дают тому, кого любят

Цветок с шипами, ранящий пальцы?

Разве ведут напиться к ключу,

Воды которого горьки?

Разве дают

Прекрасным рукам,

Ткущим лишь радость,

Прясть грубую паклю

И жирную шерсть

Прях подневольных?..

Вот ты стоишь посреди моей жизни,

На перекрестке путей моих;

У ног твоих ключ; роза склонила

Опасный свой стебель. Ты сорвала ее.

А прялка судьбы

Неужто так мало весит

Своими неясными нитями,

Что ты улыбаешься

Тому, что стоишь одна в моей любви

И взяла ее за руку?

<ОДЕЛЕТТА> (Я бы мог крикнуть Любовь мою…)

Я бы мог крикнуть Любовь мою

Громко

В день

Жаркий и яркий

Золото-рыжего лета, которое

Ее пьянит и безумит

И возносит со смехом навстречу

Всем эхо!

Я бы мог сказать:

Счастлива Любовь моя,

Поглядите на пурпурный плащ, что влачится

У ног ее!

Руки ее переполнены розами —

Они облетают,

Поя благовонием воздух;

Небо так ясно

Над домом ее

Из теплого мрамора —

Белого с жилками,

Схожего с телом,

Нежным для губ...

Но нет,

Я одел ее власяницей и шерстью;

Плащ ее спущен

До самой земли;

Она проходит, едва улыбаясь,

А поет так тихо,

Что не обернется никто,

Чтоб сорвать ее песню расцветшую

В этом вечере, ей упоенном;

Нет у нее ни сада, ни дома,

И ей хочется казаться нищей,

Чтобы лучше скрыть, что она любима.

ПРОЩАНЬЯ

Есть сладкие прощанья на пороге раскрытой двери

Уста к устам — на час единый,

Иль на единый день;

Уносит ветер

Шелест шагов стихающих,

Приносит ветер

Шелест шагов счастливого возврата;

Вот шуршат они по каменным ступеням

Белой лестницы;

Вот приближаются, и ты идешь

По коридору, задевая то плечом,

То локтем о штукатурку стен...

Ты остановилась. Я чувствую тебя

За дверью запертой;

Ты дышишь тяжело, и сердце бьется часто,

Я слышу тебя

И раскрываю поспешно дверь —

Твоей улыбке, о милая!

Есть долгие прощанья на берегу морском,

Тяжелым вечером, в котором задыхаются.

В сумерках уж кружится маяк.

Ясны огни.

Страдают...

Волна приходит, развертывает пену, отступает

И плещет о корму и сваи.

Во мраке медлят руки

Расстаться и снова сплетаются;

Красноватый отблеск фонарей

Окрашивает кровью дурных предвестий

Заплаканные лица

Тех, кто расстаются на набережных моря,

Так же, как на пустынных перекрестках,

Так же, как на повороте дороги, убегающей

Под ветром иль под дождем,

Так же, как у угла стены, к которой прислоняются

Пьяные от грусти и любви,

Глядя на руки, разлученные на много дней

Иль навсегда...

Есть еще иные прощанья,

Когда слова еще приглушенней,

Когда лицом к лицу

В тревоге безысходной Жизнь и Смерть

Целуются во мраке приподнявшись, уста к устам,

Как будто для того, чтоб крепче запечатлеть

Во времени и в вечности

Губы к губам, дыхание к дыханью,

Свое двойное братство.

ОДА

Любовь!

Я занавесил твое лицо в глубинах снов,

Любовь!

Я занавесил твое лицо в глубинах дней моих,

И светлые глаза, и медленные губы,

Которые мне на ухо шептали в сумерках;

А волосы твои, волнистые и теплые,

Я увенчал фиалками и листьями,

Я распустил твоих голубок на заре,

Я притушил ногой твой черный факел,

Сломал твой лук, твои рассыпал стрелы,

Любовь!

Я занавесил твое лицо на дне воспоминаний

И дней моих.

Потому что Весна запела на заре

Над тихою рекой, заросшей камышами,

Потому что Апрель смеялся в звонком гроте,

Связывая на пороге серебряные флейты,

Потому что в рощах шел русый дождь из солнечных лучей,

А голубые тропы бежали в лес,

И наконец звезда взошла над морем,

Та самая, что поднялась над кипарисами,

О, Любовь с глазами жестокими, истомой и стыдом,

Благодаря которой столько весен прошли — без сладости,

Я занавесил твой взгляд, и я оставил в тени

Твое лицо с глазами бледными от смеха и истомы.

Если б Лето, рыжее от хлеба и красное от роз,

Если б Лето,

Таинственное зрелостью и силой,

Если б Лето зеленых утр и золотых закатов

Со спелыми плодами, висящими подобно жарким каплям

К устам изнеможенным,

Если б Лето

Палящих солнц, полудней и созвездий,

Лето, поющее на ветре всем спелым золотом тяжелых нив,

Лето, кричащее, сочащееся кровью всех роз своих,

Не опьянило меня, о нежная Любовь,

Разве я бы прикрыл твои уста

Тяжелой розой,

Сладкой моим устам?

Вот Осень.

Весна и Лето умерли за часом час;

Осень оплакивает их струями всех своих фонтанов:

Рыдают водометы, бассейны всхлипывают,

Плачут источники,

И гроты — в слезах из сталактитов,

А в глубине аллеи,

Где листья мертвые печалятся

Поблекшим пурпуром и золотом увялым,

Вот ты — Любовь! Лицо твое завешено,

Венки — засохли,

И сломанный лежит твой лук и стрелы...

Раздую ли я пепел, в котором умер

Высокий факел твой,

Чтоб озарить им сумеречный вечер?

Ты не хочешь больше видеть меня,

Любовь, Любовь!

Уста твои так холодны с моими,

И слышу я на дне отжитых дней

Прошедшее, что плачет

Струями всех своих фонтанов!

Морису Мендрону

ЛЮБИТЕЛЬ

Средь виноградников цветущих и обильных,

В своем имении, в глуши, на старый лад

Спокойно он прожил — как зреет виноград,

Бургундское вино храня в бутылках пыльных.

Поклонник красоты, в трудах своих посильных

Он муз не забывал, оставив ценный клад:

Отрывки из поэм, посланий и баллад

И свитки длинные пергаментов фамильных.

В высоком парике и с тростью, чуть склонен,

Когда он проходил, весь избранный Дижон

Тепло приветствовал седого кавалера,

Пожалуй не за то, что он — почтенных лет

Не за вино его, поместия — о нет — :

За то, что три письма имел он от Вольтера.

Из книги КОРОЛЕВСТВО ВОД

(La Cité des Eaux)

1902

Хозе-Мария де Эредиа

«КОРОЛЕВСТВО ВОД»

Версаль, Королевство Вод.

Мишле

<ПРИВЕТСТВИЕ ВЕРСАЛЮ>

*Несущий осени в душе испепеленной

Несущий осени в душе испепеленной

Воспоминания, как летние цветы,

Ваш Принц без скипетра, простившийся с короной,

Король молчания и поздней красоты,

Под сенью вашею, сады уединенья,

Где эхо легкое уносится вперед,

Глухих шагов его заслышав приближенье,

Под сенью вашею, сады, ведь он не ждет

Ни шума тайного молвы неукротимой,

Которой полнил век боскетов ваших кров,

Ни славы суетной, у балюстрады зримой,

Ни юной грации у свежих берегов,

Не спросит он, чья тень, чей след шагов нетленных

Повсюду — полубог то, смертный ли герой,

Кто жизнью подвигов сверкающих, надменных

Для славных этих мест был солнцем и звездой,

Лишь одиночества он ждет, успокоенья

И перспектив аллей с площадкой, с цветником,

С далекой лестницей, где в вечном устремленьи

Пирамидальный тис и низкий букс кругом,

Меланхоличного величия и мира,

Что жизнь ушедшую окутал, хороня,

Томленья вечера и осени эфира,

Несущегося в тьму с последним вздохом дня.

О ты, отвергнувший рассвет и блеск Авроры…

О ты, отвергнувший рассвет и блеск Авроры,

Кого не искушат земные все пути,

Спеши из города, погрязшего в раздоры,

Металлом и огнем звучащего, уйти.

Пусть люди силятся под черным дымом, пыли

Стеною заслонить свой горизонт кругом —

Твои желания им помогать остыли,

Ты камня не подашь творящим тленный дом.

И тех, кто тяжести испытывал иные,

Чьи руки чистые иной познали гнет,

Оставь достраивать жилища их земные

И в Королевстве Вод виденьям дай полет.

Фонтаны все твои разбились в тонком звоне…

Фонтаны все твои разбились в тонком звоне,

О, Королевство Вод, Державный Сад, Версаль!

На траурной твоей, властительный, короне

Не блещет лилии венчающий хрусталь!

И нимфа умерла, вещавшая устами

Твоими, и померк текучий свет зеркал,

Где твой смеющийся, разубранный огнями

Твой прежний юный блеск таинственно дрожал.

Бассейны замерли, их мраморная рама

Сковала, и вокруг расцвет деревьев дик,

Позеленевшая в забвеньи амальгама

Узнать бы не могла теперешний твой лик.

Пусть так! Не славы я блистательных видений

Ищу тревожною пытливостью шагов,

Не подымусь на верх истории ступеней

К Герою, что живет в бессмертии богов.

Пусть сонных вод твоих умолкшая пучина

Почиет в тишине недвижимой своей,

Пусть не поведает их гордая кончина

Об очарованном спектакле давних дней.

И что мне в том, что сноп сверкавшего каскада

Иссяк, Нептун сухим разбил трезубец свой

И рот безводного под лавой Энселада

Умолк с листом в зубах — когда в тени немой

Боскета древнего, как в недрах саркофага,

Фонтана скорбного поют не голоса ль!

Не о твоих ли днях еще рыдает влага,

О, Королевство Вод, не о тебе ль, Версаль!

ФАСАД

Нагую капитель могучего фасада,

Гирлянду с каменной, обветренной листвой

Терзает злобный вихрь — гонец передовой

Усталой осени, почившей в глуби сада.

Еще на мраморе красуется Паллада,

И вензеля сплели узор свой золотой,

И Геркулес балкон возносит над собой,

Но блекнет лилия — минувшего отрада.

В бассейны мертвых вод глядит седой дворец:

Там Одиночество уснуло величаво,

Там дремлет Прошлое, предчувствуя конец,

Но пламя вечера в оконные оправы

Опять вливается и золотит венец

Разбуженной, на миг восставшей прежней Славы.

*ЛЕСТНИЦА

Лишь венценосный сон, о Слава: меч и стремя,

Кровавая земля и пенных волн излом,

Поярковый убор, метущий пол пером,

Могущество, Любовь и лавр и роза — время

Твое. Навек утих воинственный твой гром

И слиток золота исчез в туманной теми,

И только в мраморе давно забытый всеми

Ваятель заключил преданье о былом

Красноречивее многоглагольных уст:

В уединении высокомерный бюст

По-римски высится, безглазый и безрукий,

Над пышной лестницей, хранящей столько лет

На ступенях своих в порфире рыжем звуки

Былого шествия безжалостных побед.

*ПЕРСПЕКТИВА

На бюсте бронзовом, на меди — арабески

Зеленой патины; колчан, открытый рог

Висят у пояса; Дианин облик строг.

Ей улыбается Церера в вешнем блеске.

На опрокинутой в паркете светлом фреске

Победой легкою венчаем полубог;

Безмолвной молнией бродящий луч зажег

На люстрах радугой хрустальные подвески.

Нагое Прошлое следит в любом окне —

В зеленом неводе дверных зеркал — фонтана

Таинственный цветок и рядом, неустанно

Обет торжественный к бездонной вышине

Несущих: черную колонну кипариса

И четкий полустолб восторженного тиса.

АРОМАТ

Ты грезишь о Любви, и Смерть тебя манит?

Тускнеет зеркало, забыв твои улыбки?

Внимай — за листом лист летит с дерев, и зыбкий

За каплей каплю льет фонтан. Кругом все спит.

Вот розы сентября, подсолнечника щит:

Здесь лето пламенно и осень — лишь ошибкой,

Темнеет сводом грот, боскет заплелся гибкий —

Обманет эха вздох и лабиринта вид.

Оставь аллею, в ней твой робкий путь неверен,

И не заглядывай в забытое окно —

Покинут павильон, и ключ его потерян.

Молчание; там тень; приди узнать одно:

Покорность горькому самшита аромату

И тихий сон воды средь герм и белых статуй.

*РОЗОВЫЙ БАССЕЙН

Ах, если водомет умолк среди бассейна,

И злато статуи, глядящей в водоем,

Слоится на груди и рдеет над бедром,

И розовый порфир дрожит в воде затейно —

Ведь это потому, что все вокруг в былом,

Живет таинственность, напрасно и лелейно,

Что эхо у одра Любви благоговейно

Склонилось — онемев — с Безмолвием вдвоем.

Не видно путника в запущенной аллее;

Земля ссыпается со склона все сильнее,

Но двери ждут ключа, пришельца портик ждет;

И, верно, оттого, что Время вновь найдет

Себя таким, как встарь — всегда без перемены, —

Тоскливо спит вода и розы так надменны.

*ЗЕЛЕНЫЙ БАССЕЙН

Дрожать в зеленой влаге грустно ей:

Плоть стала бронзой — статуей богиня.

Плечо ее покрыто мхом, и ныне

В руке немая урна тяжелей.

Волна таит обманный бег теней —

Все призрачно в ее прозрачной тине,

И небо, что вверху бездонно-сине,

В текучем зеркале еще темней.

На водоем похож квадрат газонный;

Одет травой, зеленою всегда,

В самшит — как волны в мрамор — заключенный.

Смотри, где травы — изумруд, вода —

Смарагд мелькает желтый лист без плоти,

Иль карп — его соперник в позолоте.

ЧЕРНЫЙ БАССЕЙН

Забудь о мраморной смеющейся Весне,

О Лете в пышности цветущего наряда,

О хмельной Осени в уборах винограда

И плачущей Зиме на камне рядом с ней.

Оставь аллею, где рисуются ясней

Узоры из песка; забудь все розы сада

И эхо, чей ответ — твоим речам награда, —

Оставь, чтоб подойти к воде в чудесном сне,

Включенной в водоем таинственный, овальный.

Ни перья легких птиц, ни крылышки цикад

Не исчертят эбен поверхности зеркальной.

Вглядись — из глубины, где зóлота дрожат,

Приподнялась Любовь сквозь черный блеск кристалла

И усыпленное Безмолвие восстало.

ЭНСЕЛАД

Широкий водоем кустарником оброс;

В углах бассейна, встав над их суровой тенью,

Богиня с молотом стоит в оцепененье,

И рядом грозный бог трезубец свой вознес.

А в центре, погребен в струях немолчных слез

Огромный Энселад томится в заточенье

Под черной лавою — божественное мщенье

На плечи пленника воздвигнуло утес.

Весь день вокруг него ложится с шумом пена,

Из горла страшного текущая бессменно —

Непокоренного отчаяния знак;

Когда же мирный час, смуглея, сеет мрак,

Титан из скорбных уст не плещется водою

И сдерживает вздох, склонясь пред тишиною.

ЛЕДА

Где водоема мрамор округленный

Сковал уснувшей влаги тишину,

Где тень свою, скользящую по дну,

Смущая воду, ловит лебедь сонный, —

Она застыла страстно-напряженно,

Ногою нежно трогая волну,

Склонясь на цоколь, уступая сну,

В истоме, бронзою запечатленной.

И лебедей медлительная стая,

По очереди нимфу обвивая

Изгибом шей, вокруг нее плывет;

И облик бронзовый в воде, тоскуя,

Доныне трепетать не устает

От вечных чар былого поцелуя.

*НИМФА

Бассейн порфировый встревоженной водой

Заплачет, забурлит — и вновь уснет безбурно,

В прозрачной бледности волны своей лазурной

Хранит он блики роз и кипарисов строй.

Со скипетром в руке и с аркою в другой

Улыбку бог дарит в цветах богине с урной,

Из парка, вдалеке, листвой аллей ажурной

Окутанный меж них встает Амур нагой.

Канал белеющий пленен газоном низким;

Глядятся в воду тис и остролист густой

Над пирамидою, над стройным обелиском.

Разгневанный Дракон враждует с Гидрой злой,

И каждый, брызжась ртом искривленным и слизким,

На Нимфу спящую хрустальной бьет струей.

*ЦОКОЛЬ

Не Осень ли наряд здесь траурный роняла,

Пятная листьями бассейн по вечерам?

Не стройный ли Амур, смеясь, вверял волнам

Свой облик бронзовый, склоняясь с пьедестала?

Очарование чудесное пропало:

Разбив зеркальный круг падением, он сам,

Навеки отданный ненарушимым снам,

Чуть виден в глубине прозрачного кристалла.

Здесь место скорбное; весь очерк тиса хмур;

Печален кипарис; заброшена аллея —

Не возвратится тот, чей шаг в ней смолк, слабея.

На голом цоколе, где легкий был Амур,

Лишь глыба высится задумчивой могилой

Уединенья, сна и тишины унылой.

*ЛАТОНА

И тис, и кипарис, и рощ осенний кров,

Бассейн задумчивый в гранитном ожерелье

С водою жалобной иль пляшущей в веселье,

В аллее плачущей иль свежей от ветров;

И статуи средь герм, в плащах узорных мхов,

Фонтан, лепечущий неистощимой трелью,

И рядом водоем, иссякший тайной щелью,

И парк, затерянный в бездонности лесов,

И Эхо беглое, и сонное Молчанье —

Все сладких сумерек изведало покой,

Все здесь нетленное — все здесь воспоминанье.

А там, где зелень вод осыпана листвой,

Привет лягушечий приемлет благосклонно

В упорном золоте застывшая Латона.

*ПРАЗДНИК ВОД

Лягушка тучная, дельфины и тритон,

В Латону бьющие алмазною струею,

Морское божество под пеной золотою

И бог веселый рек, волнами обольщен;

Фонтанный гордый сноп, взлетевший в небосклон,

Вода затихшая иль бурная порою

И статуя, чей стан то пылью огневою,

То пенным жемчугом, как радугой, зажжен.

Весь праздник вод, весь блеск восторженный кристаллов,

Сплетавшихся и в пыль разбившихся опалов

Стихает в сказочном саду по вечерам,

И водомет иной уже трепещет — там,

Где воды зеркалом застыли, плещет тиса

Играющий фонтан и струи кипариса.

ЛИСТЬЯ

Твой плащ медлительный подъемлет, волоча

Печальный шелест роз и листьев бездыханных,

И Осень, от речей усталая фонтанных,

Уходит в сумерках последнего луча,

И статуя главой, склоненной у плеча, —

Когда пойдешь вдоль вод бездонных и обманных —

Не шевельнет на звук шагов твоих нежданных,

Лишь звуков прошлого, далекого ища.

На небе сумрачном Весталки взор бесстрастный,

Под кущами дерев таит Гермес безгласный

Тяжелый пьедестал и облик фавна свой.

В ручное зеркало взгляни — как в панораме,

В нем отразится парк, печальный, золотой,

С его лужайками, фонтанами, богами.

ПОКОЙ

Металл сковал тебя навеки тяжким сном:

Пленен поблекший лик и жест твой безнадежный;

Какою силою, жестокой или нежной,

Ты стала статуей, закрепощенной в нем?

Твой цоколь обагрен пурпуровым пятном —

На алом мраморе то крови след мятежный;

Жестоким топором, стрелою ль неизбежной

Сраженная, ты вновь жива во сне своем.

И в бронзе золотой, годами окисленной,

Где зеленеющий рисуется налет,

Твой цоколь, словно труп нетлеющий, встает:

Металл тебя творит иной, преображенной;

Но сладок иль суров твой Рок — у мертвых ног

Пусть роза расцветет иль óмега цветок.

*СКЛОН

Над мраморной террасою — подъем

Двойной холма, чьи согнутые склоны

Змеей опутал букс темно-зеленый,

И рядом тихо плачет водоем.

Там слышатся вороньи хрипы днем

Иль голубя белеющего стоны,

И кипарисы — черные колонны

Над склонами, увитые плющом.

С холма ль ты спустишься, иль я немного

Взойду наверх, чтоб заглянуть в волну —

Увидим там мелькающих по дну

Богиню — ты, я — сумрачного бога

В воде, принявшей вечера налет

Средь кипарисов, реющих вперед.

*СТАТУИ

В рыдающий бассейн летит за часом час

И листья падают; Троянская Елена

Близ Ифигении, Даная в скорби плена

И Ариадна, чей в страданьях взор угас.

О, мраморы, как вихрь терзает, сушит вас!

Пусть никнет голова, склоняются колена

Под молотом судьбы — одна лишь неизменна

Немая статуя в бесстрастьи белых глаз.

Краса извечная останется прекрасной,

И Тишина, сложив усталые крыла,

Над цоколем склонясь, в раздумьи начала

Там имя высекать богини самовластной,

Улыбку спрятавшей иль раны давних гроз

За кипарисами или за тенью роз.

ТРИАНОН

Воспоминание души многострадальной

И нежной из дворца скользит под сень аллей,

В кончине роковой нашедшей грани дней,

В румянах, в пудре — кровь и пепел погребальный.

В саду покинутом — топор стучит фатальный;

Над павшей ивою не слышно голубей,

На розы тень свою набросил мавзолей,

И тщетно ждет скамья, и тих ручей кристальный.

Фантом блуждающий у кресел изнемог;

И мрамор все звучит под шагом легких ног;

Улыбка вдруг прильнет к зеркальному затону.

Бассейн безмолвствует, и листья в глубине,

Сплетаясь золотом, чертят на черном дне

То букву имени, то вензель и корону.

*ЗАПУЩЕННОСТЬ

Торжественный, пустой, огромный двор забыт.

Коляска в золоте, вся пышность жизни давней

Не оживит камней, глядящих все бесславней,

Где смолкли бубенцы, и кнут, и звон копыт.

По плитам замершим лишь вихрь порой бежит,

Захлопывает дверь, играет легкой ставней;

А в залах — тишина, и смелость крыл мертва в ней,

И эхо — рот ее, молчаньем он не сыт.

Ни вазы с радостным, цветущим опахалом,

Ни пенье капелек, летящих в водоем,

Ни статуи, ни фавн на мраморе резном —

Ничто не вызовет улыбки ни в усталом

Прошедшем, с зеркалом, витающим по залам,

Ни в Одиночестве, застывшем в нем, нагом.

ВНУТРИ

У очага стоит безмолвная Любовь

Напротив Времени — всезрячего лемура,

В поблекшем зеркале сплелось крыло Амура

С косою Времени, изведавшею кровь.

Крыло опущено; вещает Время, вновь

И вновь на нежного набрасываясь хмуро;

Но старцу не смутить упрямого Амура,

Дитя капризное, он прав — ведь он Любовь.

У люстр на потолке, в розетках на паркете

Зажгутся молнии и розы зацветут!

Пытают зеркала друг друга в тусклом свете,

Изгибы мебели согнулись там и тут,

И распахнулась дверь, давая путь Надежде

В крылах из золота, что были пеплом прежде.

*БЕСЕДКА

Котомка пастуха у кружевной корзины

И с флейтою свирель, обвитые равно

Тесьмою, медальон овального панно

И серый профиль в нем, глядящий из средины;

Часы спешащие и рядом те, чьи длинны

Шаги усталые — они в вражде давно;

Зеркальных влажных вод блистающее дно,

Незапертая дверь, дрожащие гардины;

Печаль былых разлук, надежда близких встреч

Иль Память, спящая вблизи Воспоминанья,

Мгновения потерь, тревоги ожиданья,

И горький запах роз, не устающий течь

В открытое окно, и ветер запоздалый,

В паркете светлом люстр колеблющий кристаллы.

*БУКЕТ

На пол, с розеткой в центре кружевной,

Ступи легко и будь тиха, внимая,

Что скажет Одиночество, встречая:

То мрамор ли, оживший под ногой?

То арфа ли, задетая тобой,

Или кристаллов люстры речь глухая?

В вещах здесь прячется душа живая,

И зеркало таит здесь призрак свой.

Проходит все; они лишь постоянны.

Молчанье обвевает сон вещей,

Задумчивую пыль, узор теней.

На стол, чей мрамор в жилках сходен странно

С былою плотью, ставшею бледней —

Рассыпь букет, тебе Любовью данный.

*ОСТРОВ

Среди застывших вод пустынный островок;

Там трепеты осин, поникших ив рыданья,

Квадратный павильон, исполненный молчанья,

Что в глубине своей печали он сберег.

В нем — арфы смолкнувшей усталое крыло,

К стеклу простертое, и в струнах — колебанья

От позабытого, от давнего касанья —

Их звон когда-то был так нежен и глубок.

Окован тихим сном и мраморный, хрустальный

Весь белый павильон, и в нем аккорд прощальный

Удержанный внутри навеки тишиной;

И там — кто ведает — не пенья ли разливы

Сочатся сквозь стекло, струясь над глубиной,

Чтоб вызвать дрожь осин и слезы ветхой ивы.

*ГЛУБЬ САДА

Плюща и сладких роз причудливая вязь

На портик, на трельяж легла плащом зеленым,

И к лепесткам цветов, кровавым, оживленным,

Приникла черная листва, переплетясь.

Земного запаха здесь нерушима связь

С дыханьем вечера и Прошлого влюбленным,

И роза венчиком, гордыней утомленным,

К листу железному склоняется, смеясь.

Бассейн, невдалеке, где в золоте суровом

Скользит блестящий карп, опутанный травой,

И в черный шелк воды, уснувшей, неживой,

Дельфин, изогнутый над водяным покровом,

Глядится, а вверху, на портике, поник

Над влагой, с розою во рту, недвижный лик.

ПОКОРНОСТЬ

Декабрь обуглил тис, бассейны оковал.

На молчаливый букс просыпал острый иней,

Закат — как медь, восход — из стали бледно-синей,

Амура жалит вихрь — тоскующий шакал.

К дрожащей статуе убийца-плющ припал,

Сжимая горло ей; за юною Богиней

Погнался пьяный Фавн, от стужи став твердыней,

И тяжкий шаг его срывает пьедестал.

Скончались праздники, их музыка и радость!

И Лето юное состарила Зима,

Толкая в мертвый парк и мертвая сама.

Но флейты нежныя арпеджии и сладость

Сквозь вихрь и мрак и смерть я тайно берегу,

Вполголоса еще поющей на снегу.

*СНЕГ

Коварный снег в саду и злая тишина

Оледенили гнев ревнивого Вулкана:

С Венерой пойманный в час нежного обмана

Любовник Марс стоит — и возлежит она.

На мрамор льется снег — эмали белизна,

Засыпаны следы, оглушена охрана,

Седая борода супруга-Великана,

Стыдом сраженного, как пухом убрана.

И сетью снежною опутывает холод

Обоих схваченных навеки западней,

И яростный Вулкан, над грешною четой

Руками голыми подняв тяжелый молот,

Кует под инеем в глухие вечера

Из меди небеса и парк из серебра.

*ЧАС

Самшит и кипарис нетленный прихотливо

Украсили в саду аллею и цветник,

Обласканный водой Тритон, устав, поник

Под раковиною, что тащит он лениво.

Глядя на тень свою, ждет герм нетерпеливо,

Чтоб цоколь, круг свершив, опять пред ним возник,

И вставший на дыбы Пегас, могуч и дик,

Копыто медное поднял, играя гривой.

Как длинен час для тех, чей пламенный полет

Оборван и, застыв, как статуя немая,

Кто вечным пленником в пустом саду живет;

И Время — филин злой иль голубь, улетая,

На солнечных часах крылом рисует тень,

Куда скрывается отживший, мертвый день.

КРОВЬ MAPСИЯ

Памяти Ст. Малларме

КРОВЬ МАРСИЯ

Деревья, полные ветра, забывать не умеют.

Виктор Гюго. Сатир

Как голос вод в лесных ключах различен,

Так у дерев есть голос — долгий, смутный...

Прислушайся: у каждого свой голос в ветре.

И ствол немой передает листве живой

Подземные слова своих глухих корней.

Весь темный лес — один широкошумный голос.

Прислушайся, как дуб шумит, береза

Лепечет, замирая, глухо ропщут буки

И стонут ясени, а беглый трепет ивы

Звучит почти как речь невнятная,

И слышатся в порывах

Морского ветра

Таинственные жалобы сосны...

Ее кора и ствол обагрены

Горячей кровью бедного сатира...

Марсий!

Я знал и видел

Марсия,

Чьей дерзкой флейтою была побита лира.

Я видел, как он был привязан

Руками и ногами

К стволу сосны,

И рассказать могу,

Что было

Меж богом и сатиром,

Ибо видел,

Как он привязан был, лишенный кожи,

К стволу сосны.

Он кроток был, задумчив, скрытен

И молчалив;

Маленький и с сильными ногами,

С ушами длинными, заостренными,

С темной бородкой,

В которой вились нити седых волос.

Зубы были

Ровны, белы, и смех его, короткий, редкий,

В глазах светился

Какой-то ясностью —

Печальной и внезапной —

Молчаливой...

Ступал он четко, сухо,

Ходил походкой быстрой и танцующей,

Как некто, в глубине себя несущий

Какую-то большую радость, но молчащий.

Он редко улыбался, говорил немного,

Поглаживая темную бородку

С серебряною проседью.

В дни осени,

Когда сатиры празднуют сбор винограда

И пьют из бурдюков, и славят дивный плод,

И тамбурин

Гудит, грохочет, бьет;

В дни осени,

Когда они танцуют,

Скача с копыта на копыто, вкруг

Больших амфор и красного точила,

С лозою меж рогов

И с факелом в руках;

В дни осени,

Когда всё пьяно, Марсий

За их толпой

Шел легкими шажками, не мешаясь

В их оргию,

И не алила

Струя вина его лохматой шерсти: он,

Сорвавши гроздь, серьезный, сев на землю,

Ел осторожно ягоду за ягодой

И в руку

Сплевывал пустые шкурки.

Он жил один у рощи гулких сосен.

Была его пещера низка и глубока —

В плече скалы у горного ключа.

В ней помещалась

Постель из мха,

Глиняная чаша,

Миска деревянная,

Скамейка

И связка тростников в углу.

А рядом,

В защите от ветров,

Он, будучи искусен в плетении корзин

И лаком

До меда свежего, поставил ульи.

И гул роев сливался с гулом сосен...

Так жил Марсий, сатир.

Днем

Бродил он по полям, повсюду, где текут

Подземные таинственные воды;

Он ведал все ключи:

Те, что из скал сочатся за каплей капля,

Те, что из песков бегут и бьют в траве,

Те, что жемчужатся,

Те, что кипят,

Обильные, скупые,

Истоки рек, начала ручейков,

Те, что в лесах, и те, что на равнине,

Священные ключи и сельские колодцы —

Он знал все воды

Окрестности.

Марсий был искусен

Из тростника вырезывать свирели:

Умел обрезать

В должном месте ствол,

Чтоб стал он

Сиринксом иль флейтой,

Сделать дырки для пальцев

И одну большую для губ,

Смиренное дыхание которых

Вдруг наполняло лес таинственною песнью,

Нежданною и чистой,

И росло, смеялось, плакало, роптало и шуршало.

Марсий был искусен и терпелив.

Он иногда работал на заре иль при луне,

Поглаживая темную бородку

С серебряною проседью.

Он знал прекрасно тысячи приемов

Срезать тростник — короткий или длинный,

И о звуке:

Как следует приставить губы, сделать,

Чтоб брызнул звук пронзительный и чистый,

Иль нежный, иль глухой, короткий или тихий,

Как сохранять дыханье,

Как сидеть,

Как ставить руки

Локтями вниз,

И многое другое...

Он не любил играть, когда могли услышать

Он никогда из грота не спускался,

Чтоб вызывать на состязанье в пенье

Окрестных пастухов, как прочие сатиры.

По вечерам, когда все люди спали,

Беззвучно он скользил по влажным травам

И уходил порою до рассвета

На склоны гор и, севши там меж сосен,

Глядел в молчанье в бесконечность, в ночь...

И флейта лес дыханьем наполняла,

И чудо! — каждое, казалось, пело

Во мраке дерево. Его таким я слышал,

И был велик, таинственен, прекрасен

Огромный лес, живущий в малой флейте,

Со всей своей душой, с листвой, с ключами,

И с небом, и с землей, и с ветром.

Но те, что слышали его,

Смеялись, повторяя:

«Этот Марсий сошел с ума,

Его напевы плачут, потом смеются,

Вдруг смолкают, возникают...

И, бог весть почему

Умолкнув, плачут снова».

— «Он не умеет петь по правилам

И прав, играя только для лесных деревьев» —

Так говорил фавн Агес — знаменитый

Певец, завистливый соперник.

Он был стар, имел один лишь рог,

И не любил он

Mapсия.

В то время Аполлон

Остановился, проходя страною Аркадийской,

На несколько часов у жителей Келены.

Был собран хлеб, и близки сборы

Винограда.

А так как грозди были тяжелы,

И полны житницы,

И все довольны,

То с радостью приветствовали бога-

Кифареда.

Прекрасен был стоявший в диске солнца,

Касаясь струн великолепным жестом,

Надменный бог, торжественный, довольный

И царственный. Порою отирал

Он пот с чела. И струны лиры пели,

И черепаха рокотала глухо.

И гимн вставал, размеренный и строгий,

Над мирною и пурпурной землею.

А лира пела под руками бога,

Как бы охваченная пламенем...

Толпились все кругом —

И пастухи и пастыри,

Пастушки, рыболовы, дровосеки

Сидели вкруг него;

И я, старик, один в живых из всех,

Кто некогда внимали звукам

Великой лиры.

И фавны, и сильваны, и сатиры

Окрестных рощ, равнин и гор

Сошлись, чтобы послушать Аполлона.

Один лишь Mapсий

Оставался наверху,

В пещере,

И, лежа,

Слушал сосны, пчел и ветер.

О Марсий!

Туда они пришли искать тебя...

Когда умолкла лира, все хотели,

Чтобы Певец послушал наших песен.

И, кто на дудочке, а кто на флейте,

Будили эхо.

По очереди каждый пел.

И доходили песни до уха бога —

Наивные, глухие, грубые.

Порою два певца перекликались,

И песни двух соперников, сменяясь,

Фальшивили, и ритмы их хромали.

А Аполлон их слушал благосклонный,

Безмолвный, стоя в сиянье солнечном,

Внимательный и к пастухам, и к фавнам,

Неутомимый, снисходительный,

Бесстрастный...

Пока не появился Агес. Был он стар,

Морщинист, безголос, страдал одышкой,

А когда-то искусен был на флейте,

Но с годами лишились силы пальцы. И когда

Беззубым ртом он дунул —

Из флейты знаменитой родился звук

Такой пронзительный и режущий,

Что Аполлон не мог не улыбнуться

И сделал вид, что поправляет струны лиры.

Но старый Агес

Заметил улыбку

И был расстроен.

«Раз он улыбнулся, услыхав меня,

Наверно рассмеется, услыхав Марсия», —

Подумал Агес

И богу о сатире начал говорить.

Как съевший меда уж не помнит воска —

Улыбку Лирника, когда он рассмеется

Над Марсием,

Они забудут.

Он пришел

Толпа раздалась,

Чтоб пропустить его.

Он шел, спеша,

Сухими, быстрыми, короткими шагами,

Как некто, кто торопится скорее кончить дело.

Он нес с собою флейту —

Маленькую,

Верную,

Из одного куска.

Он сел на землю против Аполлона,

Скромный, опустив глаза

Пред богом ослепительным,

Стоявшим в диске солнца с золотою лирой!

И он запел...

Сперва казалось,

Как будто ветерок шуршит в саду,

Как будто воды текут в траве иль по пескам...

Потом как будто дождь, потоки, ливень...

Потом как будто ветер или море, —

Потом он замолчал... И снова флейта

Запела ясно... Вдруг мы услыхали

Жужжанье пчел и ропот гулких сосен...

Покамест пел он, обернувшись к солнцу, —

Светило медленно закатывалось.

И Аполлон теперь стоял в тени,

Обеззолоченный и сразу ставший темным

Из светлого,

Как будто вдруг вошедший в ночь.

А Марсий между тем,

Ласкаемый последними лучами,

Алившими лицо, багрянившими шерсть,

Пел, упоенный солнцем, и казалось,

Что к флейте золотой он прижимал уста.

И слушали все Mарсия, сатира.

И, приоткрывши рты, все ждали смеха бога

И смотрели на лик божественный,

Который теперь

Казался ликом медным.

Вдруг, ясными глазами на бога глядя, Марсий

На два куска сломал об ногу флейту.

Тогда огромный вопль, звериный, долгий,

Вопль радости и гиканья, восторга, топанье ногами

Внезапно поднялись и смолкли сразу,

Потому что средь возгласов и смеха

Аполлон

Стоял один — жестокий и безмолвный

И не смеялся, всё поняв.

МАРСИЙ ГОВОРИТ:

Пусть так! Он сам хотел. Я — победитель бога.

Привет тебе, земля, так долго и так много

Меня питавшая! Леса мои! Родник

Текучих вод, где я срезал сухой тростник,

В котором трепетно смеется и рыдает

Мое дыхание — растет и ропщет, тает,

То всхлипами ручья, то шумами листвы.

Лица, над водами склонившегося, вы

Уж не увидите. Мне не следить глазами

В небесной синеве за стройными ветвями!

Накажет грозный бог сатира. Взрежет нож

Мой мягкий бурый мех, сдерет покровы кож,

Кровавя шерсть мою. Умру я. Но напрасно

Завистник царственный, соперник мой опасный,

Рукой неопытной наладивши свирель,

Мой голос отыскать захочет... А теперь

Вы тело Mapсия, дрожащее от боли,

Из кожи вынете, зане не всё равно ли,

Что я уйду с земли: мой голос не умрет,

Покамест ветр морской в стволе сосны поет!

ЖЕЛТАЯ ЛУНА

Унылый день закончился луною желтой,

Которая встает меж тонких тополей.

И в воздухе струится аромат тяжелый

Пруда, уснувшего меж мокрых камышей.

Когда под солнцем раскаленным, горько плача,

Мы в топкой глине замедляли слабый шаг,

Когда мы оставляли на песке горячем

Своих израненных ступней кровавый знак,

Когда огонь любви пылал, жесток и светел,

И после, в блеске погасавшего огня, —

Не знали мы, что сердцу будет сладок пепел,

Что на закате нашего большого дня

К нам донесется запах сладкий и тяжелый

Пруда, уснувшего меж мокрых камышей,

Что долгий день окончится луною желтой,

Которая растет меж тонких тополей.

ЧЕЛОВЕК И БОГИ

Земля еще горит следами былых богов.

Еще все боги живы в человеке, как хмель в вине —

Он тлеет, ждет, трепещет, грезит, бродит раньше,

Чем встать и выпрямиться в человеке,

Который чувствует, как в нем единым взмахом —

От горла до сознанья прянет быстрый огнь и яростное пламя.

Боги живы в человеке, и плоть его — их прах.

Их грозное молчание слышно умеющему слушать

В ветре их вещие уста.

Жив человек — и боги будут живы!

Поэтому иди, гляди, следи и слушай:

Умей увидеть факел в руке, покрытой тенью,

Смотри на воду текучую иль дремлющую,

На реку или ключ, фонтан или ручей,

Покамест в ней не станет видима Наяда или Нимфа.

Смотри так долго на дуб, сосну иль ясень,

Покамест ствол раскроется, кора не разомкнётся

Над голою Дриадой, смеющейся от радости свободы!

Если душа твоя дика, полна высоких шумов,

Ты будешь видеть в закатах солнца,

В крови дымящейся и в пурпуре горящем

Всегда пылающий костер Геракла,

Покамест в нас — расплавленной мечтой — трепещет

Справедливость, окрылявшая его могучую десницу.

И так во всем — в огне, в воде, в деревьях, в ветре,

Что дует с гор иль веет с моря —

Ты уловишь эхо былых богов.

Так глина сохраняет навеки вкус вина;

И ухо твое еще хранит в себе

И песнь Сирен и ржание Кентавра.

Иди и, пьяный от древних таинств,

Которыми украшено прошедшее земли,

Смотри перед собой на все, что остается

От них в мерцаньи зорь и в сумраках ночей.

И знай: ты можешь по воле своего безумья

Вновь воссоздать Сатира из козла,

А этот конь в ярме, что пашет поле, может,

Если захочешь ты, ударив золотым копытом,

Пегасом стать — крылатым и летучим.

Ты — человек, а глазу человека

Дана живая власть — творить земле богов!

Из книги КРЫЛАТАЯ САНДАЛИЯ

(La Sandale ailée)

1906

I

*СВЕТИЛЬНИК

И спящую средь шкур увидела она

Загадочную, страшную Любовь.

Жерар д'Увиль

Не слышал я шагов. Внезапно предо мною

Возникла девушка.

Была она нагою

И улыбалась мне, держа в руке своей

Божественный огонь, который все нежней

Струился в комнате чуть розоватым светом.

Да, то была она. И ласковым приветом

Казалось мне теперь дыханье пустоты.

И сердце вздрогнуло:

Психея, это ты?

Как поздно! В эту дверь стучалась ты, бывало,

На утренней заре. Ты нынче запоздала.

Темнеют дни мои, поля уже не те,

Где сердцем я твоей был предан красоте!

Что делать мы могли б среди ночной поляны?

Найдем ли мы сады и звонкие фонтаны,

И лавра стройный куст, знакомый нам с тобой

Своей бессмертною, негнущейся листвой?

Все сроки истекли. Ушло светило дня.

Зачем же ты тогда покинула меня?

Зачем светильник твой вернулся в дом пустынный,

Чтоб только озарить нежданные седины? —

И в гневе крикнул я:

Прочь! Ты уйти должна.

Прочь!

Но с улыбкою внимала мне она,

Как будто ей служил забавой гнев напрасный,

И тихо огонек дрожал в руке прекрасной.

Ответ ее был прост:

«Ты прав. Уж много дней

Блуждала я вдали от хижины твоей,

Вдали от тихого забытого порога —

Манящей синевой влекла меня дорога,

Но воротился путь сюда на склоне дня.

Я снова здесь. Прости. И выслушай меня».

И вспомнил я те дни, те светлые недели,

Когда мы ландыши срывали с ней в апреле

Среди прозрачных рощ, где буйствовал поток,

Где шаль ее клубил прохладный ветерок...

Теперь она была усталой, обнаженной,

И голос шел ко мне волною отдаленной.

«Наивным я в те дни была еще ребенком

Мне нравились цветы: их свежесть, запах тонкий.

Мне так хотелось знать, как их зовут. Но я

Не видела ни свойств, ни тайн их бытия.

Прошли года. И вот мне ведом сил избыток,

Умею я цедить из этих трав напиток,

Таинственный, живой и страшный, как гроза,

Что зажигает кровь и веселит глаза».

Так речь она вела, не девочка отныне,

А облик дерзости, подобие богини,

В чьем взоре ширится неотвратимый свет.

«Нет, не ищи во мне Психеи прежних лет,

Из милой девочки, из девушки влюбленной

Я стала женщиной, бесстыдно обнаженной,

Чья плоть уже горит, чьи жаждущие губы

Узнали вкус плода, волнующий и грубый,

Кто хочет обнимать, кто — жертва злых тревог,

Ступни изранил в кровь по рытвинам дорог

И вот несет тебе, как поцелуй свиданья,

И жизни властный зов, и персей трепетанье.

Светильник мой горит. Чего ж боишься ты?

Ступай за мной — и мы уйдем из темноты».

Так в этот миг она, слепительно нагая,

Высоко подняла светильник. Он, сверкая,

Подобен солнцу стал. И я увидеть мог

Дрожащий след огня, какой когда-то лег

На лоб ее, едва в безмолвии ночном

Она склонила стан над спящим божеством.

ІІ

*<ИЗРЕЧЕНИЕ>

Тот истинный мудрец кто на песке возводит

Жилье свое, познав, что все на свете прах,

И что сама любовь еще быстрей проходит,

Чем ветра легкий вздох иль свет на облаках.

Он пред лицом людей и видимого мира

Всегда спокоен, прост и мужественно прям,

Когда в ночи огонь колеблет факел сирый

Иль роза отдает красу свою ветрам.

Разжечь не тщится он ленивыми руками

Большой костер зари иль пурпурный закат —

Без пепла для него ложится в небе пламя,

И дню грядущему всегда он сердцем рад.

Среди всего, что здесь подвластно измененью

Иль гибнет навсегда, — спокоен я стою

И в вянущем цветке великое веленье,

Немой указ судьбы — без спора признаю.

Но все ж мне хочется тревогой негасимой

Наполнить грудь свою, чтоб плакать без конца

Над жизнью, словно тень всегда скользящей мимо

И наполняющей отчаяньем сердца;

А сладкий запах роз, заря, ветров дыханье

Во мне не утолят — сквозь долгие года —

Неугасимое и страстное желанье

Запечатлеть все то, что гибнет без следа.

ГОЛОС

Я не хочу, чтоб кто-нибудь приник к моей печали.

Уйди, сегодня мне не надо никого.

И ни шагов, которые б знакомо зазвучали,

Ни взгляда, дорогого взгляда твоего.

Оставь меня, и дверь мою плотней прикрой сегодня,

И ветру свежему не открывай окна.

Сегодня как-то все скучней и безысходней

Душе, которая уныла и темна.

Моя печаль ко мне издалека проникнуть хочет,

Ее не знаю я. Но к каждому из нас

Кто весело поет, кто плачет иль хохочет,

Сна приходит тихо, в свой урочный час.

Тогда встает в душе так много жалоб и сомнений,

И что-то плачет, а она издалека

Твердит, и голос тот уныл, что жизни цвет весенний

Дает плоды, в которых пепел и тоска.

ТАЙНА

Будь осторожен, друг, и, говоря со мною,

Не спрашивай меня, о чем печалюсь я

И почему мой взгляд всегда покрыт слезою,

Всегда опущен вниз в тумане забытья.

Чтобы отвлечь меня от горя и молчанья,

Не вызывай в душе из хладной темноты

Видений прошлого, надежд и упованья —

Минувших радостей угасшие черты.

Нет, лучше назови каскады, солнце, чащи,

Вскипающий прибой, леса в полночный час

И молодой луны над полем серп всходящий —

Весь мир, раскинутый для упоенных глаз.

И дай мне свежих роз: лимонных, белых, красных, —

В их юной красоте мне жизнь пошлет привет,

Затем что форма, цвет и плоть вещей прекрасных —

Единая мечта, в которой грусти нет.

III

<ОСЕННЕЕ>

Люблю тебя, Осень, твой пышный венец,

И золото листьев, и их багрянец!

Апрель развернул их в сияющий день,

И Август под ними искал себе тень,

В осенние полдни, Ноябрь, это ты

То медью, то золотом кроешь листы;

Идешь ты по комьям изрытой земли,

И шаг твой стихает то здесь, то вдали.

Средь скучных туманов, тревог и забот

В тебе неостывшее Лето живет.

Под дымкой осенней твоей тишины

Я чую уснувшее сердце Весны.

IV

ЛЮБОВЬ

«Амур, ты хочешь роз, которых ты коснулся?

В них жар и алость уст, что шепчут в темноте

Имя твое, Амур!

Как скиптр хочешь этот цветущий стебель дрока?

Хочешь венцом на лоб я изогну

Прямую ветвь с листами блестящими и гладкими

Молоденького лавра?

О говори! Весь сад с листвой шумящей —

Тебе; его весна — лишь для тебя;

Его цветы, растенья, воды ждали

Со мною вместе часа твоего.

Взгляни же: вот твой храм и статуя...

Но почему же ты молчишь,

Амур, мои дары так малы. Я знаю.

Вон мой дом — за буками.

Следуй за мной. Вот ключ от двери.

Войди. Мой стол накрыт.

Плоды и молоко, вода, вино — отведай,

Позволь мне, милый гость, склонившись на колени,

Твою сандалию тихонько развязать

И целовать твои босые ноги, что привели тебя.

Они дорогой изранены. Ты утомлен. Но отчего

Твой взгляд, молчание и горькая улыбка?

Разве не так тебя приветствуют?

Пей же; и я из той же чаши выпью...

Мне страшно. Вот ты встал. И диким блеском

Горят глаза, что мне казались такими нежными.

Что с тобой? Что сделал я? Ты сразу вырос.

Тень наполняет комнату. Светильник погас.

Мне страшно. Ты руки мои схватил руками.

О не ломай мне пальцы. В них нету мужества.

Твое дыханье опрокидывает и жжет лицо.

Я трепещу. Мне страшно. Ненавижу тебя.

Как тяжко тело — твое. Ты хочешь жизнь мою?

Она твоя — Любовь!»

«Я — Любовь! Слушай меня. Руки мои крепки.

Тщетно моим легким шагам закрывать двери

Благоразумных домов и тайного сада;

Если боятся, что я войду, — здесь я!

Я посетитель тайных оград гость беспокойный.

Пускай светильник притушенный иль дымный факел

Озаряют мое лицо неясным светом, это — я!

Нет времени бежать, когда меня увидят...

Пусть медный звон или песок отметят

Черед, когда придет мой неизбежный час,

Не привлекай к себе мой взгляд разгневанный,

Но жди меня и радостно и просто —

С открытой дверью, с убранным столом.

Ибо, если мне суждено войти к тебе,

Ни тяжкие запоры, ни ключ и ни замок,

Ни пес, кусающий и лающий, — ничто

Не может, знай, мне помешать войти,

Если хочу прижать уста к твоим устам,

Что б ты ни делал, днем и ночью, и вопреки тебе.

Руки мои — неотвратимы. Повинуйся. Я — Любовь!»

УПРЕК

«Как! мною ты владел, — моим лицом смущенным,

Клонившимся с мольбой,

И телом всем моим, покорным, обнаженным,

Дрожавшим пред тобой!

Дыханье уст моих ты пил устами жадно;

Ловил во мгле теней

Мой заглушенный стон; касался беспощадной

Рукой — моих грудей!

И сердца моего широкие биенья

Подслушивать ты мог;

И ропот робости; увы! — и наслаждения

Непобедимый вздох!

Да! Ты владел моим бессилием покорным,

И страхом, и стыдом...

Что говорю! моим — бесстыдством! и позорным

Желаний торжеством.

Я пред тобой была безвольной, обнаженной

От бедер до лица,

И заклинала я, чтоб сумрак благосклонный

Тянулся без конца;

И мог ты о другом беседовать с другими,

Не о моих губах!

Их речь выслушивать, смеяться вместе с ними,

И думать о делах!

И мог ты снова жить, как жил, меня не зная,

И, свой восторг тая,

Не называть меня! молчать, не повторяя:

Она моя! моя!

Нет! если ты владел моей покорной страстью,

И ты, с того же дня,

Всем не кричал о том, в душе не веря счастью,

Ты не любил меня!»

VI

*ЖЕЛАНИЕ

Когда бы мог себе я выбрать век достойный,

Носил бы я тюрбан, был важен, дряхл и сед

И вел бы дни свои, следя за тенью стройной,

Что бросил кипарис иль белый минарет.

В мечети мраморной, где с именем Аллаха

На гладких изразцах переплелся кизил,

К лампадам гаснущим я б поднял взор без страха

И ждал, пока меня не кликнет Азраил;

У голубой струи прозрачного бассейна

Свершал бы я намаз, как правой веры сын,

К мозаике ковра припав благоговейно,

Как только в час зари заплачет муэдзин;

Средь звездной тишины, вдоль Золотого Рога

Скользил бы мой каик, таинственен и тих;

И лучшая жена, закутанная строго,

Дарила б только мне сиянье звезд своих.

Так жил бы я в саду у тихого фонтана,

Вдыхая свежесть роз и запах табака,

Под властью старого и мудрого Султана,

Чьим звучным именем наполнены века.

И в тесноте могил, где льет луна сиянье,

Где темный кипарис в бассейне отражен,

Мне б пели соловьи, а горлиц воркованье

Баюкало бы мой невозмутимый сон.

Ах, что вся эта жизнь, когда воображенье

Мне может подарить желанный час, страну,

Где всё, чем грезил я, встает в одно мгновенье

Подобно яркому и сбывшемуся сну!

И сквозь чужой Стамбул, сквозь пыльный сад Босфора,

Вновь мусульманских стран мне слышится привет,

Где движут тень свою, достойно и нескоро,

Полночный кипарис и лунный минарет!

*ГОРОДОК ВО ФРАНЦИИ

Я выхожу с зарей туда, к полям пшеницы...

Как звонок тротуар и как смеется день!

Как солнце юное ласкает черепицы

И за оградами безумствует сирень!

Вдоль обомшелых стен, под свежею листвою,

Шагам моим легко ответствует земля;

Дорога белая, кончая с мостовою,

Выводит за город, в шумящие поля.

И вот я на холме, откуда так просторно,

Весь в солнечных лучах, почти у самых ног,

Разлегся маленький, простой, в тени узорной

Своих садов и крыш — родимый городок.

Он подо мною весь. Река бежать ленится

И дважды под мосты скрывается во мглу,

А липы площади стары, как черепица

Собора, средь домов вознесшего иглу.

В прозрачном воздухе, что весел, свеж и молод,

Неясный долгий шум доходит до ушей.

То слышится валек, то бьет кузнечный молот,

То, острый и живой, щебечет смех детей...

Преданья этих мест глубокой тьмой покрыты,

И как бы ты его ни восхвалял, любя,

Мой тихий городок, ничем не знаменитый,

Невзрачен и похож на самого себя.

Такой же, как и все собратья по долине,

Среди полей и рощ в краю холмистом он

На карте Франции означил только имя —

Одно из милых нам, но небольших имен;

И все ж, когда один бреду я по дороге,

Среди его холмов, покуда меркнет день

И солнце клонится в лесистые отроги,

И вязы вдоль шоссе кладут косую тень

Когда подходит ночь, стирая очертанья,

И звонко в такт шагам ответствует земля,

И шлюзов городских доносится журчанье,

И ветер вдоль реки шевелит тополя,

Когда я, утомлен своей прогулкой длинной,

Спускаюсь к городу, где в первом же окне

Сквозь тюлевый туман тоскою керосинной

Домашний огонек уже мигает мне, —

Я тороплю шаги по улицам предместья,

И трость моя смелей в ночные плиты бьет

И нежно родина, с которою мы вместе,

Как мать или сестра, мне руку подает.

VII

*К ПОРТРЕТУ

Когда на свежий холст художник знаменитый

Пастелью перенес прелестные черты,

Вы были в возрасте, перед которым скрыты

И тайны темные, и холод пустоты.

На ваших локонах, осеребренных пудрой,

Приколот был чепец, чей голубой атлас,

Как символ юности, своей расцветкой мудрой

Счастливый ясный день предсказывал для вас;

Ваш рот, улыбка глаз, девичих щек цветенье,

Где легкий след румян отметила пастель,

Хранят невинности и тайны выраженье,

Как утренней росой обрызганный апрель

Недолго вы цвели. Ударил гром, зарницы

Испепелили цвет, рассеявшийся в прах!

Из жизни вы ушли почти отроковицей,

Оставив нежный след в семейных дневниках.

Шли годы. В комнате беспечного студента,

Такой задумчивый и непонятный мне,

Пыля свой нежный лик, и кринолин, и ленты, —

Поблекший ваш портрет томился на стене;

И лишь когда в душе нашли свой отклик струны

Пристрастия к вещам, которых больше нет,

Сумел я полюбить, мечтательный и юный,

Сквозь дымку времени дошедший к нам привет;

Пред тусклым зеркалом, где ваше отраженье

Свою улыбку длит, исполненную грез,

Теперь кладу и я в порыве восхищенья

Душистый, нежный дар — одну из белых роз,

Что в замках Артуа срывали вы когда-то

В свои шестнадцать лет, когда цвела весна,

При короле Луи, в великий век заката

Прелестной девушкой, сошедшей с полотна.

*МАДРИГАЛ

Пойдем послушать фонтаны

В куртины, в сквозной простор;

Версаль, уже стеклянный,

Столица мертвых озер.

Каскад, лучами согретый,

Живит королевский сад.

Прекрасны эти боскеты,

Забытый приют Дриад!

Но мне милей, чем озера,

Прозрачные до дна,

То зеркало, в котором

Сейчас ты отражена.

IX

*СТРОФЫ

В ваш облик — нежный, чистый, ясный —

Я вглядывался столько раз,

Что мне запомнился прекрасный

Пейзаж — в разрезе рта и глаз;

Я знаю вас и обнаженной,

И скрытой в радостных шелках,

Над светлым зеркалом склоненной

Или простертой на коврах;

И ведомо очарованье

Мне тела вашего, когда

Оно трепещет от желанья,

От нежности или стыда;

А вашей кожи запах нежный

И кос развитых аромат

Благоуханьем, вечно свежим,

Воспоминания хранят.

Слова поэмы знаменитой —

Вот чем для всех ваш облик стал;

Но ритм ее, в душе сокрытый,

Еще никто не прочитал.

И если бы искать сравненья,

Пришлось бы вспомнить те цветы,

Чьих нежных лепестков паденье

Я чувствую средь темноты.

*ПЕСНЯ

О, да, унылой и бесплодной

Мне кажется земля, когда

Нет легкого на ней следа

Твоей походки благородной!

И разве мог бы я найти

Что лучше для палящей жажды

Ручья, к которому однажды

Сама склонилась ты в пути?

Цветок, который вдохновляет

Мне сердце издавна, во всем

Твой рот, раскрытый лепестком,

Таинственно напоминает;

И море в тучах грозовых

Мне потому роднее стало,

Что и оно берет начало

От синевы зрачков твоих.

*<ОДЕЛЕТТА> (Храню я зеркало, которое влюбленно…)

Храню я зеркало, которое влюбленно

Пленило Вас,

Когда в его стекле Вы стали обнаженной

В июльский час.

Унылый сон воды, стремящейся к покою,

Уставшей течь,

Когда-то оживлен был свежей красотою

Прелестных плеч.

И вот, как зеркало, душа в своем страданьи

В тумане лет

От Вашей юности хранит воспоминанья —

Нетленный след...

Из книги ЗЕРКАЛО ЧАСОВ

(Le Miroir des Heures)

1910

<МОРСКАЯ ВЕНЕЦИЯ>

Других пусть радуют прекрасные закаты,

Что память золотят,

Триумфы, радости и песни, и кантаты,

Всех наслаждений ряд:

Мне у дверей поет волна, come ucello[7]

Как тихий ропот струн,

И в черной гондоле поеду я в Торчелло

По мертвости лагун,

И буду вечером, в час лунного восхода,

Дышать я всей душой

Желанным запахом соленых вод и йода

Венеции морской.

ПЛЕННЫЙ ШАХ

Я — шах, но все мои владенья в этом мире

Листок, где нарисован я.

Они, как видите, увы, едва ли шире

Намного, чем ладонь моя.

Я, любовавшийся денницей золотою

С террас двухсот моих дворцов,

Куда бы я ни шел, влачивший за собою

Толпу угодливых льстецов,

Отныне обречен томиться в заточеньи,

Замкнут навеки в книжный лист,

Где рамкой окружил мое изображенье

Иранский миниатюрист.

Но не смутит меня, не знающего страха

Ни пред Судьбой, враждебной мне,

Ни пред убийственным бесстрастием Аллаха,

Изгнанье в дальней стороне,

Пока бумажных стен своей темницы тесной

Я — благородный властелин,

И, в мой тюрбан вкраплен, горит звездой чудесной

На шелке пурпурный рубин,

Пока гарцую я на жеребце кауром,

И сокол в пестром клобучке,

Нахохлившись, застыл в оцепененьи хмуром,

Как прежде, на моей руке,

Пока кривой кинжал, в тугие вложен ножны,

За поясом моим торчит,

Пока к индийскому седлу, мой друг надежный,

Еще подвешен круглый щит,

Пока видениям доверившись спокойным,

Я проезжаю свежий луг,

И всходит в небесах над кипарисом стройным

Луны упавший навзничь лук,

Пока, с моим конем коня пуская в ногу,

Подруга нежная моя

В ночном безмолвии внимает всю дорогу

Печальным трелям соловья,

И, высказать свою любовь не смея прямо,

Слегка склоняется ко мне,

Строфу Саади иль Омара Хаияма

Нашептывая в полусне!

Г-же Шомей

АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА

Сегодня вечером я видел, как умирала Клеопатра! Я видел,

Как Нильский аспид ужалил грудь ее и голое плечо

И встал на хвост, свистя, среди зеленых смокв.

Выпал тяжелый скиптр из рук полуразжатых,

Но узкий лоб ее еще зажат венцом...

А тот, кто вознесен любовью выше царей,

Счастливый смертный, что для ее объятий был избран,

Он точно спит. Смерть поцеловала его накрашенные губы

Так нежно, что когда вошел Октавиан,

Напрасно он искал на пурпурном полу

Пятна кровавого от проступивших капель.

А между тем ты будешь плакать, Александрия,

Когда их унесут к подземному их ложу —

Твою Царицу влюбленную и римского любовника!

Потому что скоро придут бальзамировщики

С духами, с ароматами, неся в бутылках плоских

Смолы текучие и темные составы;

Льняные повязи могильными змеями

Опояшут прекрасную Лагиду,

Которая отныне нетленная и легкая, пустая

Под вязями, которые не сможет развязать никто,

В гробу из кедра с кречетом на крышке

Будет холодной, неподвижной и царской мумией!

Но кто украл ключи от склепа твоего,

Царица! Пробудись. Вот снова

Кровь молодая бьется в жилах и поет

Горячая в твоем живом и достославном теле!

И снова старый Нил сверкает пред очами,

Ты видишь Египет свой, находишь своих богов,

И снова жизнь твоя божественная и блестящая

Развернута. Склонился в обожаньи мир.

Заря лучится от красоты твоей;

Единый взгляд твой стоит вечности;

Цари к твоим коленям склоняют свои венцы;

Ты ставишь ногу на ступени их престолов —

И самый чистый мрамор сохраняет

Горящий след твоей стопы верховной.

Вкусивши раз безумья этих уст,

Антоний не может оторваться от ложа твоего.

На этом мощном торсе испарина любви,

И воды Цидна с его смешались кровью.

Волшебница, довольно жеста твоей красы,

Чтоб подползла волчица, чтоб орел,

Еще вчера сурово паривший в латинском небе,

Тебя ласкал крылом и ел из рук твоих.

Но берегись, Судьба к великим мира

Завистлива! Галера гибнет порой у пристани!

Ты пал, Антоний, а назавтра Цезарь

Покажет Риму прикованную к колеснице

Клеопатру, побежденную и опозоренную,

Если только аспид не спасет тебя!

Так каждый вечер ты умираешь и встаешь из гроба,

Клеопатра, бессмертная, живая навсегда.

Потому что однажды вечером в каком-то кабаке,

При свете догоревшей сальной свечки,

Некто, сидя в конце стола за кружкой эля,

То погружаясь в мысли, то прихлебывая,

В то время как вокруг ругались и галдели,

Увидел в глубине прошедшего твой образ,

Взял за руку тебя с порога твоей могилы,

Чтоб возвести на шаткие подмостки,

Откуда влюбленный голос твой заставил повторять века

Имя Марка Антония и Вильяма Шекспира.

ОТЕЛЛО

Я думаю о вас, сеньор Отелло. Здесь,

В тех местах, где некогда вы жили. В этом порте

Ваша галера красная бросала якорь:

Весь Кипр единым криком приветствовал

Прибытье Мавра с мощною десницей,

Издалека приплывшего, чтобы защищать его.

Я вижу вас. Подошвы ваших ног

Касались этих плит, чей мрамор еще так тверд,

И ваша воинственная тень прошла по этой стене.

Я слышу, как звучит ваш голос мощный, властный;

Вы сделали салют у этой двери,

Где сейчас заходит геральдическое солнце,

Перед крылатым львом, доныне различимым,

Которым Венеция, во дни высокой славы,

Когда-то метила ворота своих далеких городов.

Но лев, давно источенный годами,

Теперь хранит, увы, одни развалины!

От Фамагусты теперь осталась дикая руина,

Торжественная, грузная, немая,

Которая двумя своими башнями хранит

Высокий готический собор средь пыльных пальм,

Качающих вершины в прозрачном, тихом, жарком,

Безмолвном воздухе.<...>[8]

СЕМЬ ЛЮБОВНЫХ ПОРТРЕТОВ

БОЖЕСТВЕННАЯ ТЕЛОМ ЛЮЦИНДА

Не в замке дедовском Люцинда рождена,

И ей не помнится в Италии владений,

Вот почему порой в ее глазах видна

Прекрасная печаль далеких сожалений.

Ведь не пленяли глаз плоды ей никогда

Тяжелой зрелостью и золотом румянца,

Не приходилось ей у круглого пруда

Ребенком наблюдать паденье померанца.

Во влажном сумраке, когда затихнет сад,

Под сводами кустов она не проходила

И, опершись рукой на мрамор балюстрад

В передзакатный час, мечтая, не грустила.

Она не слушала в тиши, наедине,

Что сонно шелестят умолкнувшие дали,

И розы лепестки, при выплывшей луне,

Из тонких рук ее, томясь, не опадали.

В садах божественных ряд ликов не блистал,

Не пели родники в траве, на шелк похожей,

Ни эха звучного не знала в глуби зал,

Ни статуй-стражников не видела в прихожей,

И под балконами ей не журчал каскад

Роптаний пламенных и жалобных томлений,

Когда ложилась спать, ей не тревожил взгляд

На пышном потолке ряды немых сплетений.

Нет, комната мала, та, где Люцинда спит,

В окно виднеется лишь неба гладь пустая,

Без золоченых рам тут зеркальце висит,

Невинное лицо так просто отражая.

Зачем ей это все? Чего недостает?

Опира жемчугов и пестрых тканей Инда,

Когда простой цветок при ней вдвойне цветет,

Когда и без прикрас она всегда Люцинда?

Ведь утро светлое, колени преклонив.

Приветствует ее — владичицу — зарею, —

Заулыбается ли, тело обнажив,

Весь воздух вкруг нее уж напоен весною.

АЛЬБЕРТА С МИЛЫМ ЛИКОМ

Задумаюсь о вас, Альберта с милым ликом, —

И где бы ни был я, в дни лета, иль зимы,

Все представляется тогда в мечтаньи диком,

Как будто узник я, бежавший из тюрьмы.

Завесу смутную внезапно раздирая,

Вдруг небо с птицами открыто предо мной,

Дышу я, упоен, и в воздухе, вдыхая,

Я слышу чувственно какой-то вкус иной.

Я слышу, как звенят певучие каскады,

Не высыхающий бежит во мне ручей,

Что не теряет ввек предутренней прохлады

От полдня ярого неистовых лучей.

И кажется, иду к вам Азиатским садом,

Неувядающих цветов струит бальзам

И выше все ведет (так снится) ряд за рядом

Порфирных ступеней меня невольно к вам.

Потом молчание и сердце мирозданья,

Где все в божественном готово потонуть,

И только алых роз немое опаданье

Все выше, все вперед, указывает путь.

А улица меж тем вокруг меня бормочет

Иль в комнате смотрю на закопченный свод,

Да ливень слушаю, что мне окошко мочит,

Да медленных часов однообразный ход.

Но чтоб возник во мне весь этот мир великий,

И розы, и сады, ручьи и сладкий сон, —

Подумать стоит мне о вашем милом лике,

Чьим взором навсегда мой взор был ослеплен.

ЭЛЬВИРА, ЧТО ОПУСКАЕТ ВЗГЛЯД

Когда колени страсть вдруг разомкнет у вас,

И привлекаете к устам рукою гибкой,

Как изменяется взгляд ваших светлых глаз,

Всегда опущенных с невинною улыбкой!

То умилялися над розой молодой

И верную звезду среди листвы искали, —

И вот подернулись внезапной чернотой

И сумрачней грозы, темнее ночи стали.

По новому в любви Эльвира хороша,

Грудь напряженную вздымает ей волненье,

С блаженством на лице, прерывисто дыша,

Желала б длительней и слаще наслажденья.

Напрасно на ногу надет тугой чулок,

До бедер стянуто упругим шелком тело

И крепкий стан ее закрытый лиф облек

И тело юное ткань плотная одела, —

Ведь платье и корсет, шнуровки и белье

И пряжки крепкие ее не защитили, —

Огонь, томление напали на нее,

Вздыбили страстно всю и томно утомили.

Эльвира, должно вам, рассудок потеряв,

Средь города, где всё — шаг каждый — на учете,

Предаться трепету пленительных отрав,

Что глухо пробегал по беспокойной плоти.

Эльвира, должно вам, отбросивши наряд,

Рубашку тонкую на тонкие простыни,

Встречать зажегшийся нечистым счастьем взгляд

Глазами преданной и радостной рабыни.

В неотвратимый час, под тягостным ярмом,

Не та Эльвира вы, что детски и стыдливо

Цветку смеялися в своем саду густом

И трепетной звезде на небе молчаливом.

Теперь колени страсть раздвинула у вас,

Но успокоившись, одевшись, не забыли

Спокойна, и важна, вы про любовный час,

Таинственный тот час, когда нагой вы были?

Нет, утомленная, выходите вы в сад, —

Опять среди листвы звезда трепещет верно,

Опять Эльвира вы, что опускает взгляд, —

И прошлое забыв, почти не лицемерны.

ПОЛИНА С СЕРДЦЕМ НЕЖНЫМ

Что думают о вас, Полина с сердцем нежным,

Нежнейшим во сто крат, чем ваш нежнейший взгляд,

Где видится совет любовникам прилежным,

Что на коленях лишь пред нею говорят?

От тех, кто доверял обманчивым обетам

И смеху юному, и вашей красоте,

Быть может, ненависть лишь будет вам ответом

И лишь проклятие неискренней игре.

Другие назовут неверной, бессердечной

За то, что вы избрать посмели путь другой,

За то, что та любовь, что им мечталась вечной,

Мгновенно отцвела с румяною зарей,

Но тот, кто сохранит в тиши о вас мечтанье,

Оставя толки все, уйдет куда-нибудь

Лелеять медленно свои воспоминанья

О вечерах, когда склонялся к вам на грудь.

Ведь не довольно ли, Полина с сердцем нежным,

Любовнику узнать, как у него в руках,

Пусть разделенное, горит огнем мятежным

То тело милое, что скоро будет прах?

Не все ль равно тому, кто к розе наклонился,

Что связано цветов в букете больше ста?

Весь аромат в одном цветке соединился

В одном лобзании слилися все уста.

РЕБЕНОЧЕК ЖЮЛИ

Когда, обнажена, готовишься к любви,

И розу бросили причудливые губы,

Ни страсти, ни стыда в твоих глазах, Жюли,

И ожидание не нежно и не грубо.

И на нелепую, привычную кровать,

Где свежесть простыни смешалась с теплотою,

Покорно ляжешь ты в молчании пылать,

Лениво впалое прикрыв руно рукою.

Не любопытствуя, она блаженства ждет,

Готовя грудь свою к нему неторопливо:

До срока сорванный и недозрелый плод,

Ребеночек Жюли, — давно уж не стыдлива.

И зеркала вокруг по стенам говорят

О ней, всегда о ней, рисуя так послушно

Другие вечера, других постелей ряд,

Где отдавалася, мила и равнодушна.

Когда в объятиях к груди ее прижмешь,

Блаженство в памяти у ней пробудит праздной

Лишь отзвук ласк других, который так похож

На ласки прежние в дали однообразной.

Вот почему, увы! без нежности в крови,

Ей все мечтается на этом глупом ложе

О смерти, а меж тем готовится к любви

И надоело быть ей телом, плотью, кожей.

Вот почему, Жюли, так молодость пуста,

Бесплодная любовь лишь горечь оставляет,

И память мрачную дарят твои уста,

Ребеночек Жюли, что умереть мечтает.

АЛИНА

Алина, как пристал тебе стыда румянец,

Как разливается по нежности ланит,

Как на прозрачный он похож тогда багрянец,

Что розанам весна прелестная дарит!

И ярый гнев идет неистовой Алине,

Когда он вспыхнет вдруг в блистающих глазах, —

И думаешь тогда о некоей богине, —

Воспрянула она, жива в твоих чертах.

Но и печаль твою, Алина дорогая,

Задумчивую грусть твою я полюбил

И что мне предпочесть, не знаю, выбирая:

Твой гнев, твою печаль, иль твой стыдливый пыл?

Ведь солнце жгучее, и буря, и ненастье

Твоей тройной красе подходит все в свой час, —

Но больше всех к лицу тебе, Алина, счастье

И томность сладкая полузакрытых глаз.

КОРИЗА

Кориза, о любви у вас все говорит,

И вас самих влекут призывы.

В косе темнеет ночь, заря в глазах горит,

Гибки, прекрасны и сильны вы!

На ложе, где сплестись бы белым лебедям,

Хотел бы видеть вас, не скрою,

Близ вас лежало бы другое тело там,

И были б вы совсем нагою.

Прелестнейшей игры, Кориза, нет ни в чем,

Как в теле, счастием согретом,

И сделались бы вы с любовником вдвоем

Моим любовнейшим портретом!

Графине Беарнской

МЕДАЛИ

Смотри: из серебра, из янтаря, из бронзы,

Из золота, согласно городам и странам

Запечатлен на них незыблемым чеканом

Гражданский символ или атрибут богов.

Сии сокровища, что весишь ты в ладони,

Пускай их оттиск груб иль безупречен стиль,

Монеты Греции, Сицилии и Рима

Обол и драхма и статер — все суета.

Эгина, Кос, Халкис, Кизик и Сиракузы,

Тарент! Сейчас не примут их в меняльной лавке,

Им жизнь оставила одну лишь красоту;

Но их металл так чист, как ритмы оды,

Тем с большей гордостью в себе несет теперь

И Розу Родоса и Колос Мегапонта.

ЭПИТАФИЯ

Я умер. Я навек смежил глаза свои.

Вчерашний Прокл и ваш насельник, Клазомены,

Сегодня — только тень, всего лишь пепел тленный,

Без дома, родины, без близких, без семьи.

Ужель настал черед испить и мне струи

Летейских вод? Но кровь уж покидает вены.

Цветок Ионии, в пятнадцать лет надменный

Узнав расцвет, увял средь вешней колеи.

Прощай, мой город! В путь я отправляюсь, темный,

Из всех своих богатств одной лишь драхмой скромной

Запасшись, чтоб внести за переправу мзду,

Довольный, что и там в сверкающем металле

Я оттиск лебедя прекрасного найду,

Недостающего реке людской печали!

Из книги VESTIGIA FLAMMAE[9] 1921

«То, что дойдет от нас, когда потухнет пламя».

Неизданные стихотворения

Криспена де Виньо, тьерашского дворянина, 1585

*ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

Ноябрьские ветра опустошают чаши,

И листья кружатся под ветром ледяным,

За окнами давно зовет нас свет дрожащий;

Вернемся. Близко ночь, и день ушел, как дым.

Вернемся. Вечер нас встречает на пороге

И пить нам подает, прохладою маня.

Мы сохраним в себе волненья и тревоги,

И радость полностью пережитого дня.

Не все ли нам равно, что в завываньи хмуром

Уже слышна зима, и больше солнца нет?

Пылает ярко печь, и лампа с абажуром

Включит усталых нас в свой вдохновенный свет.

Над жизнью двух сердец, слитых в одно дыханье,

Не властен злой судьбы пременчивый закон —

Когда двойным огнем встает воспоминанье,

Чудеснее, чем жизнь, сильней, чем ток времен!

*ГОСТИНАЯ В КРАСНОМ

Кадран — в футляре красноватом,

Где черный с золотом Китай,

Под тонкой стрелкой, чуть помятой,

Не звякнет даже невзначай.

И кресла пурпурный пергамент,

Жилец венецианских зал,

Вплетает киноварь в орнамент —

Почти такой же, как овал

Пустого зеркала, с виденьем

Стрекоз и пагоды у вод,

Чьим золотым изображеньем

Украшен красный мой комод.

Люблю среди вещей старинных,

Дыханьем прошлого согрет,

Я увяданье роз карминных,

Чей слабо пахнущий букет

Ласкает взглядом темно-серым —

Сама, подобная саше,

Венера с острова Цитеры

В сангине пухлого Буше.

*<ОДЕЛЕТТА> (Назавтра — дождь осенний…)

Назавтра — дождь осенний

Всегда — апрельский сон;

И жизнь, подобно тени,

Проходит круг времен.

Сменяет зиму лето,

Январь на май похож.

Жасмину — час рассвета,

Мимозе — смерти дрожь.

Рожденье, умиранье,

Что было — будет вновь.

От счастья и страданья

Рождается любовь.

В цвет серебра иль меди

Одет закатный час...

Важней всего на свете

Улыбка Ваших глаз!

*<ОДЕЛЕТТА> (Когда со мною роза эта…)

Когда со мною роза эта,

Я вижу Ваш веселый рот,

Где алым отблеском рассвета

Улыбка юности цветет.

И стоит мне в саду плодовом

На ветку с яблоком взглянуть,

Чтоб в глянце свежем и тяжелом

Внезапно вспомнить Вашу грудь.

Так и на небе светло-сером,

Где только что угас закат,

Я чувствую не луч Венеры,

А Ваш задумавшийся взгляд.

*<ПЕСЕНКА ЭТОГО ДНЯ>

С холста, где взор ее когда-то

Сам Пьетро Лонги написал,

С цветком в руке, в лучах заката,

Красавица барочных зал

Глядится так необычайно

Сквозь сумрак своего дворца,

И тень венецианской тайны

Лежит в чертах ее лица.

Ее улыбку, платье, позу

Хранят иные времена,

Но эту выцветшую розу

Не мне ли хочет дать она?

Я знаю — дар ее влюбленный

Уж воскресил в моих мечтах

Всю свежесть груди округленной,

Легко сквозящей в кружевах.

Но взгляд напрасно, хоть упорно,

Старается найти черты

От всех сокрытой в маске черной

Лукавой, нежной красоты,

И, старого портрета краски

Согрев виденьем наших дней,

В лицо мне смотрят из-под маски

Глаза возлюбленной моей.

ОЖЕРЕЛЬЕ ИЗ СТЕКЛЯШЕК

В прохладной лавочке на площади Сан-Марко

Среди стеклянных бус я долго выбирал

Колье, чья синева отсвечивает ярко,

И слушал, как звенит нанизанный кристалл.

Нора старьевщика — от потолка до пола —

Живая бахрома качающихся струн,

В чьих ровных бусинах, блестящих и тяжелых,

Живут морской закат и серебро лагун.

Жилище старика чуть посветлей колодца,

Товар его убог и пылью занесен,

Но все здесь светится, сверкает и смеется,

И длят бахромки бус стеклянный тонкий звон.

Случится ль на ходу задеть движеньем резким

Иль тронуть пальцами сверкающую сеть, —

Столкнутся в тесноте хрустальные подвески,

И тихо комната вдруг начинает петь.

Когда-то в майский день, который был так ярок,

Нехитрое колье я выбрал здесь для Вас.

Вы не могли забыть меня, и мой подарок,

И этот голубой венецианский час.

Вы не могли забыть... Но паркою сердитой

Соседство наших дум уже расплетено.

Рассыпано колье, все бусины разбиты,

И то, что помню я, забыли Вы давно.

По той же площади весь день бродя без цели,

Один я думаю в просветах полутьмы

О темной лавочке, стеклянном ожерельи

И узкой улице, где проходили мы...

*КАМИЛ КОРО

«Я отдаю тебе леса, холмы и нивы,

И травы сочные на берегу реки,

И свежесть родников, и ручейка извивы,

И пруд, куда вошли задумчиво быки;

Я отдаю тебе все эти смены года:

Весеннюю лазурь и лета блеск дневной,

И осень пышную в туманах небосвода,

И сумрачной зимы поземок ледяной;

Я отдаю все дни, восходы и закаты,

Зарю и сумерки, туманы и ветра,

Дыхание листвы, тенистой и крылатой,

Всю синь, всю неба глубь и все его утра;

Я отдаю цветы, навес листвы склоненной

Над светлым озером, где дышит тишина,

И легкий тот туман, где нимфы обнаженной

Во влажных сумерках расплылась белизна;

Я женщин отдаю тебе очарованье,

Цветок их тонких губ, и омут синих глаз,

И тайну линии, и чистых душ дыханье,

И ритм походки их, пленительный для нас.

Я в грудь твою вложу и чистоту, и ясность,

Влюбленность пылкую в оттенки красоты,

Дам глазу остроту и кисти беспристрастность,

Реальности с мечтой солью в тебе черты.

Пускай других влекут победы их науки,

Пусть ищут только то, что прочно и остро,

Останься сам собой. Возьми палитру в руки.

Будь верен дружеству со мною. Будь Коро!»

Из книги FLAMMA TEN АХ[10] 1928

«Я не согласен отчаиваться Кто знает?

Flamma tenax...»

Из письма Виктора Гюго Теодору де Банвилю (27 июня 1865)

Пьеру Ронсару,

Виктору Гюго,

а также Шарлю Бодлеру

смиренно посвящаю

эти стихи

I

*ВЫБОР

В полночный час ко мне пришла Шахеразада,

И то, что здесь она, я догадаться мог

По шепоту во тьме, по вспыхиваньям взгляда,

По звону легкому запястий и серег.

Она сказала мне: «Я роза у фонтана,

Я голос соловья и персик золотой,

Я молодой инжир, я взрез граната рдяный,

Я сад в цвету, я Ночь из Тысячи одной.

Я тяжкий шелк ковров и свежий блеск фаянса,

Объятие и сон, бассейн и душный дом,

Безмолвие дворцов и прелесть их убранства,

Таинственный Восток в мечтаньи вековом.

Я грот в прохладной тьме, я роща пальм в пустыне,

Надменный кипарис и скрытый в розах склон,

Я персиковый сад и я ручей в долине,

Беседка в зарослях и тайный павильон.

Все: тело, голос, кровь, улыбку сладострастья,

Как лучший свой рассказ, не вверенный судьбе,

В прекрасный этот час, которым дышит счастье,

О, повелитель мой, я отдаю тебе!

Бери из всех блаженств в руках влюбленной пери

То, чем душа твоя была уязвлена.

Со мной сама Судьба в твои стучится двери.

Что хочешь выбирай иль все бери сполна».

И я ответил ей: «Что мне блаженства эти,

Зачем они душе, когда в пути земном

Я знаю лучшее, что только есть на свете:

Слиянье двух сердец в дыхании одном».

*ДОЛИНА В ЗЕЛЕНИ

Зеленый дол покоем дышит,

Прозрачен воздух, солнце жжет,

А ночь приблизится — над крышей

Сребристый тонкий серп взойдет.

На склонах горных в дымке синей

Доносит эхо там и тут

Звон колокольчиков в долине,

Где овцы медленно ползут;

Крутой поток с форелью быстрой

Скользит, сверкает под травой,

Кидает брызги, словно искры,

Бежит за собственной волной;

И на лугу фанфарой бурной,

Живой в неистовстве своем,

Уже встает шалфей пурпурный,

Пылая каждым лепестком,

И вижу я под тем пожаром,

Который жжет и нежит взгляд,

Сад Итальянский с домом старым,

Счастливых дней прекрасный сад.

Villa Farnese, Парма, Джусти,

Верона... разве помню я

Мой сад в Джудекке, полный грусти,

И моря пенные края?

Не все ль равно, коль в тьме зеленой,

Где вместе запах и цвета,

Любовь в походке двух влюбленных

Единым призраком слита.

*ВЕРСАЛЬ

Версаль! Богам твоим — все тайные мученья,

Все, что печалью сердце жжет,

Как прошлое свое, замкни их в отраженье

Таинственных овальных вод;

Внемли судьбе моей, страданиям и ранам,

И всей душою будь готов

Заплакать, как и я, в журчании фонтана,

В дыханьи стриженых кустов!

Шагам моим вослед ответствуй, эхо, дальним

Шуршанием пустых аллей,

Скажи, что ничего на свете нет печальней,

Чем слава отгоревших дней;

Скажи, что и любовь — как ни была упорна

Или властительна она,

Несет сама в себе губительные зерна

И угасать обречена,

И сделай так, Версаль, чтоб тишиной живящей

Струился от сквозных пустот

Мир мраморных богов, бассейнов, легкой чащи

Боскетов и зеркальных вод.

*ОСЕНЬ

Твоя одежда, Осень — это

Парчи лохмотья золотой.

Обноски праздничного Лета,

Сухие листья — венчик твой,

Твой дикий облик — воплощенье

Печали, длящейся давно,

В бассейне, спящем без движенья,

Твое лицо отражено.

Старинным молчаливым парком

Ведешь ты за руку меня,

И тих мой шаг в луче неярком

Спокойно гаснущего дня;

А мрамор — юноша влюбленный,

Согретый розовым лучом,

Еще прекрасней — обнаженный

В ночном безмолвии своем;

Здесь эхо вторит все нежнее

Случайно брошенным словам,

И тает в сумерках аллея,

Прижавшись к светлым берегам;

В великолепии молчанья

Спят королевские сады,

Где длят свое очарованье

Боскеты, склоны и пруды.

Отсюда в сумрак мутно-синий

Я унесу, как лучший сон,

Улыбку мраморной богини,

Чьи плечи обнял Аполлон.

*САД НАД ЛАГУНОЙ

Прекрасный желтый кот пересекает сад

И, обходя бассейн украдкой,

Царапает песок и смотрит, как горят

Шалфеи красные над грядкой;

Одна из пышных роз, жуком отягчена,

Как солнце ярким скарабеем,

На стебле клонится в тяжелой неге сна,

Благоухая и слабея;

Бестенный кипарис ночным веретеном

В лазури чистой и бесстрастной

Возносит очерк свой над дремлющим дворцом

И над стеною ярко-красной;

И вазы с фруктами изваянный узор,

Истмийским мрамором сверкая,

На мшистом цоколе притягивает взор,

Как груш и яблок плоть живая;

За дверью, забранной решеткою, в конце

Песком посыпанной аллеи

Лагуна движется в лазури и свинце,

И вьются водорослей змеи,

А в прорези ворот, где медленный залив

Свой расстилает шелк узорный,

Бесшумной гондолы почти скрипичный гриф

Скользит, таинственный и черный.

ВЕРОНА

О город памятной любви,

Ты венчан страстью, как короной.

Щебечет стриж, восток в крови,

Восходит утро над Вероной.

Есть лестница в гербе твоем —

То «Scala»[11], вписанный умело,

Иль та, которой в тихий дом

Поднялся некогда Ромео?

У всех здесь женщин острый взгляд —

Горячей дерзости примета.

Не им ли семь веков назад

Встречала гнев семьи Джульетта?

И кипарис — другому вслед —

Встает над темными холмами.

Не так ли поднял Капулет

Клинка отточенное пламя?

Верона! Горестный рассказ,

Из страсти сотканный и крови,

Венчал тебя в тот давний час

Бессмертным именем любови.

Он — честь твоя, печать, он взят

Из хроник сердца потаенных,

Когда в трагический закат

Проносится чета влюбленных!

*КАФЕ В ВЕНЕЦИИ

Я вижу — словно это сон —

Кафе Венеции, Былое

Мне возвращает их имен

Звучанье нежно-золотое.

Aurora, Quadri, Florian

Смеются словно из-под маски,

Как персонажи, чей роман

На сцене близится к развязке.

Aurora! Я садился там

За чашкой кофе в вечер лунный,

Чтоб видеть отсвет по камням

И шелк серебряной лагуны.

A Quadri! В пыли золотой

Сиденья, столики, лонгшезы

Расставлены по мостовой

Для «Канны», но без Веронезе.

Всегда любил я, солнцем пьян,

Покинув улиц полдень резкий,

За столик сесть в кафе Florian

Под пагодой китайской фрески!

О, если б мне еще хоть раз

Так провести свой вечер ясный!

Я слишком помню сердцем вас,

Кафе Венеции прекрасной...

ПРИМЕТЫ

В любви — примета каждый случай:

Стрижа стремительный полет,

Ползущая на запад туча,

Снег, ветер, воздух, ясность вод.

И встреча с дубом у дороги

В вечерней мгле — внушает ей

Надежду, страх, огонь тревоги,

Предчувствие счастливых дней...

Так каждый признак неслучайный

Здесь на земле иль в небесах

Сердца живит влекущей тайной —

Иль дарит им невнятный страх.

Но нет сравнений, нет названий

Приметам милого лица

В предчувствии воспоминаний

Или надежды до конца.

II

*<КАК СТАРЫЙ МОЙ РОНСАР...>

Как старый мой Ронсар, который пел Елену

На склоне дряхлых дней

И назвал в честь ее ручей благословенный

Среди своих полей,

Я так же — восходя на гребень поколений —

Ему вослед готов

Прославить красоту, подобную Елене,

Достойную Богов.

И пусть веретено плетет мне дней остаток,

А мир во тьму одет,

Еще хранит мой прах пожара отпечаток,

Высокой страсти след.

III

ЗАВЕРШЕНИЕ

Бегут короли, потеряв корону;

Лишь крысам Гамлет внушает страх;

Состарилась Порция; Дездемона

Вчера умерла у меня на руках...

Весну печалят дожди, морозы,

На плащ тумана закат похож;

Увидим ли мы, как дышат розы,

Как колосится на солнце рожь?

Прекрасных видений быстротечность —

Вот участь мира, где свет угас;

И отмечает на башне Вечность

То слишком короткий, то долгий час;

В этом последнем безмолвии мира

Что-то бесследно тает во мгле;

Шаги звучат одиноко и сиро;

Устал я от всех и всего на земле,

Затем что вижу исчезновенье

Очарований, жививших стих,

И бесконечное слез теченье

По мертвому лику богов моих...

*ПОЛДЕНЬ

Лучи отвесные упали

На дворик, солнцем залитой,

О, стук монашеских сандалий,

Пустой колодец, плющ сухой;

Булыжин мох светло-зеленый,

Известка стен — и странный вид,

Когда на привязи балкона

Корзина круглая висит;

Часы на тонкой кампаниле

Бьют полдень. Хлопая крылом,

Воркуют голуби. Застыли

В жаре дома и водоем.

Гуляя с Вами спозаранок,

Всю жизнь бы слушать я готов

И смех, и говор итальянок,

Укрытый ставнями домов.

*ЧАСЫ

Часы в футляре деревянном

Под крепким лаком — не живут,

Игла не ходит по кадрану,

Не числит маятник минут!

Молчанье розу осыпает

В венецианское стекло,

Где стынет, дремлет и вздыхает

Вода — прохладно и светло.

Час молчаливый, час бескрылый

Спит в средоточии времен.

Пусть был рассвет авроры милой

Весны дыханьем напоен;

Час сумерек уединенный,

Что близок ночи и устал,

Теряет свет мутно-зеленый

В недвижном озере зеркал.

Лишь только, отданный забвенью,

На мир ложится пепел дня —

Ты восстаешь, живой под тенью,

Час вожделений и огня!

*ЦВЕТУЩЕЕ ПРИНОШЕНЬЕ

Сквозь сумрак медленный и зыбкий

Из глубины ушедших лет

Сияет выцветшей улыбкой

Былой красавицы портрет;

Как этим невозвратным розам,

Что дышат вечною весной,

Ей скучно предаваться грезам

Всегда в тиши, всегда одной;

Быть может — вся воспоминанье —

Она вдыхает вновь и вновь

Минувших дней благоуханье —

Прекрасных, как сама любовь?..

И ты, чье сердце так трепещет,

Когда ты слышишь невзначай

Одно лишь имя той, что блещет,

Как молодой и свежий май, —

Из нежных роз подруги милой

С груди упругой и живой

Возьми цветок багрянокрылый,

Чтоб протянуть влюбленно той,

Чей стертый облик на портрете —

Когда-то свежесть и весна —

Глядит сквозь сумерки столетий

С дряхлеющего полотна.

*ПРОВИНЦИЯ

За переулком, скрытый садом,

Провинциальный старый дом,

Кривой плитняк с оградой рядом,

Дорожка с розовым песком!

Витая лестница, а выше —

Гостиной, спален полумрак.

Сейчас каникулы. Под крышей

Кури свой голубой табак!

Читай Гюго и Ламартина,

Старинных книжек пыльный бред,

Мечтай, что ждет тебя кузина,

Как все мы ждем в пятнадцать лет.

О, время лучших обещаний,

Когда, с мечтой наедине,

Душа блаженный час страданий

Уже предчувствует во сне!..

Читай стихи, ходи по зале,

Впивай вечерних улиц тишь,

Чтоб позже встретить на вокзале

Ночной экспресс: «Марсель-Париж»!

*ВСЕГДА

Нас лето встретит розой красной,

Как за годами вслед года,

И будет мир вещей прекрасных

Таким, как был — всегда, всегда;

Вода заплещет из фонтана,

И ты грозы язык живой

В вершине дуба, неустанный,

Услышишь ночью над собой;

Леса, озера, рек теченье,

Долины, горы — все для нас,

К нам новой ревности мученья

Придут для сердца в новый час;

И всем в строфе поэта стройной

Дано услышать вновь и вновь —

То грусти голос беспокойный,

То страстный твой призыв, Любовь!

V

ДЕРЕВЕНСКОЕ ЗЕРКАЛО

Простой раскраской теша взгляд,

Вокруг стекла неприхотливо

Написаны крутые сливы,

Инжир и желтый виноград.

И роза, пышностью горда,

В гирлянде, вырезанной грубо

Ножом пастушеским из дуба,

Овал венчает, а когда

Вы поглядитесь в омут зыбкий,

То в смутном облике улыбки,

Живым, внезапным в этот час

Сквозь легкое отображенъе

Всплывет прекрасное виденье:

Звезда двойная Ваших глаз.

ГОРОДОК

В старинном городке, чья жизнь Вам незнакома,

И где Вы в первый раз, я с детских лет как дома.

Мне каждый камень здесь и каждый домик свой;

Я знаю улиц шум, прохожих шаг ночной,

То быстрый — по делам, то медленный и странный,

То звонкий — каменный, то тусклый — деревянный;

Я помню звон церквей, звон детства моего,

Известно мне, куда выходит сквер Гюго,

Знакома эта тень — двойная, без узора —

От башен-близнецов стрельчатого собора,

И тинная река, и круглый мост над ней,

Все улицы, дома, балконы и Музей

Этнографический, и вал эпохи Рима,

В музее щит вождя, кадильница без дыма,

И в зале, где шкафы таинственно блестят,

Пирога с Островов и австралийский яд.

Питаю в этот миг я грустную усладу

Блуждать — пускай в мечте — по городскому саду,

Где скрестится Ваш путь с моим путем не раз —

Незримо для души, неведомо для глаз.

*ОТЪЕЗД

Венеция! Пора прощанья.

Последний день. Канал. Дворец.

Оттягиваешь расставанье —

И все ж — конец...

По-прежнему зовет лагуна,

Где в доме, у морских ворот,

Толкает колесо Фортуна:

Назад, вперед;

И снова ловишь слухом тонким,

Как в переулке в должный срок

Стучит, стучит по плитам звонким

Тот каблучок;

О, если б только уничтожить

Страну, года,

Остаться здесь, в столице дожей,

И навсегда

Причалить к мраморной ступени,

Подняться в крошечный тот сад,

Где бледной тени, милой тени

Я встречу взгляд;

Быть пленником седых преданий,

Носить волшебное кольцо

Венеции — пока не взглянет

Мне смерть в лицо.

И помнить всё: утра, прогулки,

Каналы, купол золотой,

Как помнит раковина гулкий

Ночной прибой!

VI

*ТОСКАНСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Здесь, в самом мирном из пейзажей,

Где утро и весна слились,

Под небом пламенным на страже

Встал флорентийский кипарис.

Вот город, холм, река, долины,

Над синим Фьезоле туман,

Вот Понте-Веккио, Кашины,

Сады, где слезы льет фонтан;

На пьедестале всадник — жесткий

В зеленой бронзе взлет лица.

Щель улицы, на перекрестке —

Тень обветшалого дворца;

Букеты роз — лимонных, красных

В руках детей на мостовой,

Весь дряхлый мир вещей прекрасных

В закатной пыли золотой...

Пейзаж задумчивой Тосканы,

Прозрачный вечер, свежесть вод

И кипариса неустанный

В лазурь горячую полет.

ЗАМЫСЕЛ

То, что впишу я на страницы,

Пройдет, как дни — за рядом ряд, —

Как небо в тучах иль зарницы,

Как полдня блеск или закат,

Пройдет как жест, улыбка, слово,

Далекий отзвук, легкий след

Еще живущего, былого,

Или того, чего и нет;

Обиды прошлой отголоски,

Грядущий, миновавший день,

Чуть приглушенный стук повозки.

Катящейся в ночную тень,

Пейзажи детства: горы, реки,

Леса в родимой стороне,

Черты, ушедшие навеки

И вновь живущие во мне;

И перед каждою счастливой

Строфой, где след удач иль мук.

То чуть замедленно, то живо

Мне отзовется сердца стук.

VIII

*ПУТНИК

О, путник, прибывший из той страны, где строго

Вознесся кипарис и вьет узор лоза,

Останови свой шаг у моего порога

И, руку протянув, взгляни в мои глаза.

Садись сюда, к огню. В твоем плаще широком —

Дыхание ветров и солнцем полных вод,

Как будто ты идешь в скитаньи одиноком,

И жест твоих бесед твердит одно: вперед.

Ах, сам в былые дни пленялся вдохновеньем:

Идти, идти и петь на встречу ярких дней,

И жил я в те года прекрасным опьяненьем

Свободной юности, зовущей в даль морей.

Теперь, когда мой век мне тяжко лег на плечи,

Вплел седину в виски, привесил груз к ногам,

Я молча слушаю восторженные речи,

И, кажется — домой я возвратился сам.

О, власть мечты! Я вновь вяжу ремни сандалий,

И посох мой звенит кремнистою тропой,

И вновь лазурные открылись сердцу дали,

Трепещет кипарис и дышит лавр живой.

Река, царица вод, на луговом просторе

Под солнцем чешую извилисто кладет

И, дельту расщепив, свободно входит в море,

Чтоб слить в густую синь лазурь и небосвод.

За пенною дугой лазурного залива

Маяк и волнорез, и суетливый порт.

Как спрут тысячерук, огромный и счастливый,

Здесь город на груди покатых гор простерт.

На улицах, в порту, где бродит приключенье

Найду ли я ключи к Воротам на Восток?

Иль, море позабыв, горячие каменья

Услышу под ступней, как ветер одинок?

Но пусть глазам моим дарит очарованье

Лишь ты, мечте моей сужденная страна.

Все счастье дальних стран слито в твоем дыханьи,

Эллада, древний Рим и наши времена.

И меру эллинов, и Рима шаг упорный

Ты воплотил в себе, и замкнут, и широк —

Прованс, страна моя, морской, равнинный горный,

Где ключ — всегда фонтан, ручей — всегда поток!

Ты, путник дорогой, мне возвративший внове

Горячий отсвет дней, которых больше нет,

Все те ж они, скажи, мечта моей любови,

Увижу ли я их, стремясь тебе вослед?

Скажи, никто не стер кощунственно и жадно

Душистой той страны, приюта аонид,

Где нет у ветра слез, где влага рек прохладна,

Где все полно огня, все блещет и горит?

Пусть все ведут к ней путь в дни юности кипящей,

Как это делал я, как сделает другой,

Как сам ты уходил, неся в душе слепящий

И вечный отблеск дня долины голубой.

Сочтем обычаем, священным нам отныне,

Стук палки по камням извилистых дорог,

Чтоб путник Франции дыханием латыни

Наполнить грудь свою в родном Провансе мог!

IX. СЕМЬ ЛЮБОВНЫХ ПОРТРЕТОВ

*РОЖДЕНИЕ ЛЮБВИ

Когда я запер дверь, когда упали ткани —

Как подобает нам в час смерти, в страсти час,

В слепящей наготе — прекрасной для лобзаний —

Была она огнем и радостью для глаз.

Я видел тонкость плеч и груди очертанье,

Все, что в касании испепеляет нас,

И в дивной близости я пламенел и гас,

И не было стыда в простом ее желаньи.

Как только мог я сжать в объятиях сильней

Живую эту плоть и наклониться к ней,

Прочесть свою судьбу в расширенных зрачках, —

На все, чем прежде жил я в горечи напрасной,

Забвение легло, как тонкий легкий прах,

И вспыхнула любовь к единственно прекрасной.

X. СОНЕТЫ

*СЕМЬ СМЕРТНЫХ ГРЕХОВ

Вот список всех семи грехов,

Побегов дьявольского сева.

Их сорвала в Эдеме Ева

С прекраснейшим из всех плодов.

Смелей, читатель! Будь готов

Их перечислить справа, слева;

Привычны к ним и королева,

И грубый выгонщик волов.

Гюи Арно, художник страстный,

Сумел им облик дать прекрасный —

Французского искусства плен,

А я, по праву сонетиста,

Тку под гравюрами артиста

Ряды терцетов и катрен.

*ПОЭТ НА СВОЕЙ КНИГЕ

Бледнеет розы цвет, любви развеян сон;

И сохнут лепестки, и клонит куст колени...

Ложится солнца диск в густой туман осенний...

Дождемся ль мы звезды, живящей небосклон?

Она была — Она, и я в те дни был — Он.

Нам пели до зари малиновки в сирени,

И светом, что ни шаг все шире, вдохновенней

Был каждый час тогда для нас запечатлен!

Но волею судеб — надежда, вдохновенье,

Лазурь в ее глазах и бледных кос плетенье —

Все стало памятью и облетевшим сном.

И все ж грядущему несу я в оправданье

В сплетеньи двух имен, в дыхании одном,

Былой любви огонь и этих роз пыланье!