Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

ЯСТРЕБИНАЯ БУХТА, ИЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЕРОНИКИ

Роман

Посвящается Елене Гном-а-лле

Глава 1

А вечер был так невероятно красив, что Ника, глядя на разноцветные облака, переползающие через спины друга друга, сразу решила – что-то случится, и скорее всего не очень хорошее. Уж слишком насыщенной была синева и багровость, слишком много тревоги в распластанных поверх цветной крутизны серых облачных покрывалах. Потому, когда вернувшись из степи, она, стряхивая с холодных волос капюшон, услышала шум в доме, всхлипывания и невнятный торопливый говор, то даже не удивилась, только в сердце ударила тревога. Не разуваясь, дернула тугую дверь, быстро вошла, сразу стараясь увидеть и понять. Подбежала к Марьяне, опускаясь перед ней на колени и бережно берясь за неловко протянутую ногу в разорванной штанине.

- Похоже, сломала, - отрывисто сказал Фотий, который только что был у дивана и вдруг оказался в маленькой прихожей; застегивая куртку, шарил на полке, доставая ключи, - звони Пашке, закройся, никому не открывай, поняла?

Марьяна охнула, пригибаясь, черная коса скользнула Нике на плечо, и перед глазами оказалось серое лицо с полузакрытыми глазами, а на щеках блестящие дорожки.

- Не надо Пашке, - хрипло проговорила Марьяна и закусила губу, повторяя невнятно, - не… надо ему.

Одетый Фотий подошел, тяжело ступая зимними ботинками, отодвигая Нику, подхватил девушку, и она повисла, злясь и кусая губу. Поднял ее руку, перекидывая через свое плечо.

- Держись лучше. Тебе не надо, а Ника что – одна тут будет сидеть?

- Я… - Ника вдруг испугалась, но с раздражением прогнала страх. Марьяшке вон больно, и вообще.

Улыбнулась, стараясь подбодрить сразу обоих.

- Я запрусь. И никому. Все хорошо будет, Марьяша. Ну, как же это тебя?

Та, прыгая за Фотием на одной ноге, а другую держа на весу, оглянулась, тоже стараясь улыбнуться.

- Сама не знаю. Вот, спрыгнула...

Ника бросилась за ними, растерянно подавая перчатки, суя в оттопыренный карман марьяшиной штормовки вязаную скомканную шапочку. Сбежав по ступеням, пока двое медленно спускались, ахнула, захлебываясь толкущимся в просторном дворе ветром и, забирая мгновенно заледеневшей рукой волосы, быстро пошла к воротам. С усилием отводя створку, придерживала ее, пока Фотий заводил мотор и медленно выруливал в кромешную темноту, накрытую белесыми рваными тучами, что текли по черному небу – нижние еле-еле, а верхние – неслись, как по льду.

Машина встала, мигая красными огоньками, Фотий крикнул в приоткрытое окно:

- Никому, поняла? И звони.

Ника прижалась к холодному металлическому боку, пытаясь разглядеть в салоне его лицо.

- Фотий, вы осторожно, пожалуйста! Скорее возвращайтесь!

- Я буду… - он повернул руку, глядя на тяжелый циферблат с зелеными числами, - да уже к утру буду. Ты ложись, Ника, закройся только.

- Да, - сказала она, держа створку ворот обеими руками, - да-да.

А через пару минут прыгающий свет фар был на другом краю степи. Или – в другой галактике.

Ника заперла ворота, проверила замок, сунула в карман большой ключ и дернула врезанную в створку калитку. Закрыта. Нащупав холодный засов, вдвинула и его в петли. И, о чем-то подумав, заторопилась к большому дому, что сверкал под порывами ветра черными стеклами запертых номеров. На самом верху внешней лестницы тускло горел красный фонарик, а внизу ступени еле отблескивали светом, приходящим от туч. Ника, оступаясь, загремела шагами по гулким прутьям, цепляясь за перила рукой в плохо натянутой перчатке, взлетела на площадку второго этажа, навалилась на прутья, всматриваясь в черную пустоту. Далекий свет прыгал, поворачивая. Наверное, «Нива» уже подъезжает к перекрестку, где проселок выходит на шоссе. Сейчас пологие холмы скроют огоньки фар.

Ника отвернулась и кинулась дальше, выше, выскочила наверх, там, на гулком решетчатом пятачке ветер выл, как на вершине горы, кидался со всех сторон, стаскивая капюшон и трепля плохо застегнутую куртку.

Вот далеко-далеко мигнули фары. Если смотреть днем, то не так уж и далеко, но сейчас из-за гудящей круговерти мир будто перемешался. Казалось, ветер рвет и носит по зимней степи не только звуки и воздух, но и ухваченный им свет.

Слезы текли, щипля веки. Ника стянула капюшон на шее обеими руками и медленно стала спускаться. На полдороге споткнулась, ухнула через ступеньку и, цепляясь руками за железные перила, ничего не видя из-за растрепанных по лицу волос, повисла, испуганная до холодного пота. Сердце колотилось, перекрикивая гудение ветра. Дура, какая же дура! Марьяшка, наверное, с этой лестницы и свалилась, и Ника сейчас загремела бы вниз и осталась лежать, на ледяной земле, с вывернутой шеей или так же сломанной ногой. Да я так, помахать мужу на прощание…

Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окруженную декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шепотом.

Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стекла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила еще в ноябре, беленая печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр.

Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к теплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же все-таки случилось и как. Ничего конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на нее сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повез сразу, мало ли что. А куда повез? Теперь пока он не доберется до больницы, или в Южноморске, или в другую сторону двинет – в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит.

На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла ее первая ночь в их с Фотием доме – без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришел и заколотил все тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поежилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу. Чем быстрее доберется, тем раньше Фотий уедет домой. Наверное, это не очень хорошо, так хотеть, чтоб Фотий оставил Марьяну, но все же Ника одна в пустом доме, а дом стоит один во всей огромной Ястребиной бухте. Фотий нужен не только ей, он нужен и дому.

В трубке, обдавая щеку равнодушной прохладой, стояла космическая тишина.

- Алло, - без надежды сказала Ника, надавливая на рычажок, - эй, эй, алло!

Ветер, напоминая о себе, ухнул и захохотал, елозя по шиферу быстрыми лапами. За окном что-то прогремело, зазвенело, удаляясь. Наверное, упал мусорный бак.

Ника положила трубку и ушла к печке, села на низкую скамеечку, открывая дверцу, закинула в огненное нутро совок угля-орешка. Взяв бутылку с водой, полила уголь, насыпанный в старое ведро. А как сначала удивлялась, когда Марьяна показывала ей – чтоб горел лучше, нужно сбрызнуть водой, убить на черных камушках угольную мелкую пыль.

Марьяна и спала здесь, в этой комнате, которая раньше считалась как бы гостиной. Они решили, пусть тут будет, как в обычном деревенском доме – круглый стол с бархатной скатертью, старый сервант с фарфоровыми безделушками, этажерка, и у другой стены – книжный шкаф. Стол был придвинут одним круглым боком к дивану. До Нового года на нем спал Пашка, а после уехал, и его место заняла Марьяна.

Ника поднялась и, сняв с вешалки за дверями большую старую шубу, прилегла на диван, укрываясь до самого носа. Лампочка под ситцевым абажуром светила неярко и изредка мигала, когда ветер завывал особенно громко. А вдруг порвет провода и свет тоже отключится?

Ника дрожала, подтыкая с боков края шубы, никак не могла согреться. Так уже было, со светом, и Фотий с Пашкой уходили в степь, отыскивали обрыв, иногда чинили сами, а иногда ездили в Низовое за электриками. На этот случай в ящике комода лежат свечи и несколько коробков спичек, а еще есть керосиновые лампы, иногда – газовый баллон к плите, и туристическая печка на бензине, но печкой ни разу не пользовались, ведь все время топится нормальная большая печь, от нее тепло, а на раскаленной поверхности мгновенно закипает чайник.

Нике даже нравилось, когда света нет – сидеть в полумраке, слушать, как свистит чайник, следить, как прозрачно плачет свеча и разговаривать с Фотием, или читать, кладя книгу на стол рядом с мигающим плавным огоньком. Смеяться, когда он, отбирая книгу, и рассказывая об испорченном зрении некоторых глупых Ник, утаскивал ее в их маленькую спальню. Там всегда тепло, под одним на двоих пуховым одеялом.

- Я брошу в огонь душистый чабрец…

Мужской голос сказал это в самое ее заледеневшее ухо, и она открыла глаза, глядя, как медленные переливы красного света мерцают на беленой стене. Ей по-прежнему было холодно, пальцы казались сосульками, и Ника испуганно рассердилась на себя. И понес же ее черт днем на скалы! Она, конечно, ходит туда почти каждый день, потому что ждать, когда кончится мертвая мартовская весна уже невмоготу, сидя в доме. Но вот сглупила. С утра вылезло солнышко и показалось – да вот же она, весна, вспомнила, наконец, что тут без нее плохо. И Ника ушла, оставив дома шапку, ходила по песку, подставляя легкому ветру холодные щеки, дышала, садилась на корточки, рассматривая тонкие листики, вылезающие из-под жухлых осенних стеблей. Искала первые маленькие цветы. Нашла, конечно, - такие крошечные, что только смотреть на них, даже сорвать нельзя, и не понюхаешь.

А потом солнце ушло в облака, их становилось все больше, толкались по серому небу, наползали друг на друга, будто им тесно. И расцветились багровым и сизым, пошли перетекать больными прекрасными оттенками. Настолько дивной была эта лихорадочная красота, что Ника, совсем озябнув, еще час простояла неподвижно на склоне, задирая голову и следя за медленным ходом небесных щупалец. Замирала от счастья. А после побежала домой, радостно думая, вот сейчас чай, она сделает ужин, и нужно протопить сауну, а потом вместе под одеяло, согреться и уснуть, не размыкаясь.

Дрожь била ее все сильнее и наконец, решившись, она откинула шубу и быстро встала, боясь передумать. Укуталась в старую куртку Фотия, ей почти по колено, сунула ноги в его длинные сапоги. Благоразумно натянула на голову толстую вязаную шапку. Выскочив на крыльцо, захлопнула двери. Сауна так сауна. Когда она, как следует, нагреется, Ника пойдет туда, минут на сорок. В большом доме, как и в старом, тоже есть звонок, и если Фотий сказочно вернется через два часа, даже если она будет сидеть в крошечной парной, прогоняя из нутра сырой холод, то уж побежать и открыть засов она сможет, а после сразу обратно. Это не по степи полдня разгуливать.

Стеклянные мозаики на входной двери были зашиты фанерой. Да Ника их и не стала открывать. Отперла узкую дверь, что вела в полуподвал из-под лестницы. Порадовалась тому, что окошко, забранное толстым стеклом, смотрит в ту сторону, куда уехала «Нива». И, пройдя через молчаливый холл, помахала рукой идолу, стоящему на полированной стойке. Над кожаными диванами появилось новое – огромный, во всю стену, снимок морской волны в белых ослепительных пенках. Волна стояла, показывая полупрозрачный, просвеченный солнцем живот, в нем крутились мелкие веточки, клочки зеленых водорослей и серебристые узкие рыбешки.

Как всегда, Ника не удержалась и щелкнула выключателем. За матовой стеной загорелись тайные лампы, волна ожила, совсем настоящая, толстая, хотелось сунуть руку в плотную зелень и коснуться пальцами быстрого чешуйчатого серебра. Ника оставила волну пожить, светясь, и спустилась вниз, свернула от бара с медвезиллой в другую сторону. Открывая невзрачную дверцу, опустила рычаг на котле, проверила цифирки на датчиках, выставила время и температуру. Вот и все. Через час парная прогреется. А пока нужно вернуться в старый дом, подбросить угля в печку и посидеть там, чтоб не мерзнуть в закрытом пустом корпусе. Согреть чаю. Или бульона. Совсем не хочется, но нельзя заболеть. Именно потому, что беспокойно и тревожно, как там Марьяшка и Фотий.

Кутаясь в куртку, вернулась и села на диван с ногами, снова укрываясь шубой. Старые часы монотонно тикали. Казалось, суетилась так много и долго, а всего-то прошло пятнадцать минут, с тех пор как побежала включать котел.

Хорошо, что днем позвонила маме и долго болтала с Женечкой. Хорошо, что оставила его до апреля в Южноморске, а так просился. Нет, очень хорошо. В пять лет еще рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой.

Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно… Но в окне – пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота.

Отвернулась от часов и, полулежа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было все здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, темное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова – так нравилось ей тут все-все, даже когда уставала так, что не успевала улечься – засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал ее на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала.

И ей казалось, так должно быть у всех. В особенности у Пашки с Марьяной. Ведь они такие красивые и молодые, и так здорово смотреть, как бегут вместе в волну или ныряют в Низовом со старого пирса.

Но к августу шуточные перепалки вдруг стали чересчур язвительными и начались ссоры. Ника сначала пыталась все обратить в шутку, несколько раз встревала, пытаясь ребят помирить. Но как-то раз они оба накинулись на нее, наговорили гадостей, и пусть потом оба извинялись, но Ника, улыбнувшись и махнув рукой, мол, пустяки, больше не влезала в их отношения. Тем более, что ссоры вдруг прекратились, совсем. И наступило ледяное молчание.

Оба они разговаривали с гостями и Никой, с Фотием, с радостью возились с Женькой, но перестали видеть друг друга. И это было хуже, чем прежние ссоры. Ночами она просыпалась и придвигалась к Фотию, который не спал, она видела, как блестит луна в раскрытых глазах. Обнимая ее, шепотом рассказывал, как Пашка болел, и как он учил его плавать. Однажды сказал, злясь, и она испугалась беспомощной этой злости в его голосе:

- Так похож на мать, когда бесится, ну убил бы, если бы не любил так сильно.

И про Марьяшку рассказывал, как прибилась она к ним, еще совсем тощей чернявой девчонкой, когда приехал он строиться. Сидела на бетонных блоках, болтая худыми ногами, задирала Пашку, а он бросал работу и гонялся за ней, ловил и швырял в воду, а однажды испугался, что утопил, вытащил за волосы, и она цапнула его зубами за руку, так что пришлось перевязывать. Потом, к осени, пришла, чинная, в новом платье и куцей какой-то жакетке, отвела Фотия в сторону, сказала ему сипло, краснея до злых слез:

- Дядя Федь, вы меня заберите, а? Батя снова запил, мать его повезла в Багрово, лечиться. А я уже с паспортом, мне можно работать.

А с крыши сарайчика вдруг спрыгнул Пашка, встал рядом с ней, сказал, хмурясь:

- Пап, возьми. Она поварихой хочет. По серьезу.

Когда это рассказал, то повернулся к Нике, обеспокоенный ее молчанием. И, разглядывая ее мокрые щеки, догадался:

- Ты что думаешь, ты появилась, а прежнее разваливается? Не глупи, Ника, это все идет само по себе. Они растут, понимаешь? Были щенки, становятся – люди.

Она всхлипнула, и он опять понял.

- Грустно, да? Мне тоже.

Обнял ее, покачивая, как ребенка, и она расплакалась, уже от счастья, что он понимает, даже когда она и не говорит ничего. Хоть и грустно, но – счастье.

Ника тогда заснула в его руках, отчаянно надеясь, что все утрясется, не может не наладиться, ведь он такой сильный, и оба они так хотят счастья недавним щенкам, у которых была ясная, высвеченная жарким солнцем дорога. Но ничего не наладилось, хотя на крыше пиратской веранды величаво крутился, хлопая на радостном ветру, белый тугой парус. А под навесом толстое основание мачты, укрепленное в тяжелом диске, тоже вертелось, крутя на себе сушеных рыб и низки розовых раковин. Оба делали парус. Но после Марьяна сказала, что следующим летом работать не будет. Стояла, крутя пальцами конец толстой черной косы и Ника подивилась тому – какая она выросла, всего лишь за одно лето. Невысокая, тонкая, с крепкой маленькой грудью, с пылающими смуглым румянцем щеками и темными, как черный виноград, глубокими глазами.

- Уедешь? – спросил Фотий, вытирая ветошью промасленные руки, - учиться? Или замуж собралась?

Та задрала маленький, с ямочкой, подбородок:

- Дома буду. А то там вообще скоро – помойка.

Фотий кивнул. Кидая тряпку, поискал глазами Пашку, и Марьяна усмехнулась, пылая глазами. Ника опустила голову над тазом, полным винограда. Ощипывала ягоды и складывала их в миску – на варенье.

- Он тебя обидел? – негромко спросил Фотий, - может, все-таки скажешь, в чем дело?

В тишине стало слышно, как в бухте кричат дети – в доме еще жили отдыхающие, две семьи, которые приехали от Мишани.

- Обидишь ее, - раздался от входа звонкий Пашкин голос, - как же! Ее…

- Заткнись, - тяжело велела Марьяна. И повернулась уходить, отшвыривая за спину косу.

- Помолчи, - сказал и Фотий. Пошел рядом с девушкой мимо сына, и Ника услышала, как за фестонами рыбацкой сети, закрывающей стены веранды, он говорил, удаляясь:

- Если надо помочь, скажешь, поможем. И нам, ты уж помоги, ладно? Зимой надо, чтоб тут были люди, а некому, когда Паша уедет…

Марьяна что-то отвечала, уже неслышное. А Пашка вошел, встал, подпирая столб и независимо насвистывая. Нике очень хотелось, так же, как Фотий, спросить у него – ну может, скажешь, что случилось-то. Не решилась. Только быстро глянула исподлобья на гибкую фигуру в совсем уже вытертых старых шортах. Пашка поймал ее взгляд, и она безнадежно подумала – снова начнет выпендриваться и строить из себя…

Но он ответил на ее невысказанное:

- Я потом расскажу. Тебе. Ты может, лучше его поймешь. Потом, ладно?

И она в очередной раз подивилась, какие же они похожие с отцом. Тоже читает взгляды, и кажется ему, так и надо, так делают все.

Услышал шаги отца, снова засвистел, будто ему все до лампочки.

- Ну? Согласилась? Я до Нового года побуду, а дальше уже с ней хороводьтесь.

И не дожидаясь, когда отец ответит, пошел в яркий сентябрьский свет, изгибая загорелую спину и будто танцуя слегка при каждом шаге.

Шуба давила на грудь и мешала дышать – воротник наползал на лицо, старая овчина щекотала нос. Ника поворочалась, снова проверила время на кукушкиных часах. Уже можно идти. А стала согреваться и неохота. Просто поставить бы чайник, напиться горячего и снова лечь, только стащить, наконец, штаны и надеть вместо них мягкие шерстяные. Но все равно придется идти – выключить котел. А тогда лучше и в сауну на полчасика. Она вздохнула и с тяжелой головой села, откинула надоевшую шубу.

Так странно – еще в сентябре спать было жарко, окна нараспашку, за сетками бодро зудели комары, а простыня казалась железным раскаленным противнем. И вот уже – носки толщиной с валенки, свитера, шуба эта дурацкая – востребована целыми днями. А не успеешь оглянуться – снова придет зной, и снова все голые и коричневые.

- Хватит зубы заговаривать, - грозно сказала себе Ника и встала, потянувшись так, что спина сладко заныла, - вперед! И вниз!

В неостановимых просветах облаков мигала обгрызанная луна, и на плитках появлялись и исчезали тени. Ника прошла мимо закрытого входа в пиратскую веранду, спустилась на две ступеньки к узкой двери, радуясь, что ветер утих и уже не ярится злобно, а налетает порывами, правда, теперь сыплет из жидких туч пригоршни легкого колючего снежка. Ну, что – март, такая вот у нас на юге смешная весна…

И, не успев открыть дверь, замерла, чутко прислушиваясь, и мгновенно покрывшись ледяным липким потом, под толстым свитером. За воротами кто-то стучался, вскрикивал, затихая, и стучался снова. Ника беспомощно посмотрела на фонарик, зажатый в руке. Господи, да что же она опять такая дура? В маленьком доме лежит сигнальный пистолет, Фотий учил ее стрелять, сказал еще – можно не только в воздух, а если в злыдня, мало не покажется. Надо было взять.

Дверь крутанулась в руке, Ника выставила ногу, лихорадочно обдумывая, как быть. Ворота заперты. Машины не слышно. Забор – высокий забор, и там, где нет бетонных секций, густо натянута сетка-рабица. Да если бы хотел перелезть, то не скребся бы в калитку.

За приоткрытой дверью ветер не так шумел, и стук стал слышнее. Гудел металл под чьими-то не слишком сильными ударами. Если не подходить, то внутрь он не попадет. Даже если залезет во двор, то в дом не проберется. Надо быстро вернуться и запереться изнутри. Ставни опустить.

Она, мучаясь, держала подрагивающую дверь. Вдруг представился Фотий: выбросили из машины и он приполз, и сил хватает только чтоб поднять слабую руку и стучать, снова опуская ее и теряя сознание.

- Черт! – прошептала Ника и, хлопнув дверью, рванулась обратно.

Пробежала мимо ворот на цыпочках, остановилась, соображая, где же искать этот дурацкий сигнальный пистолет. В полубредовом от страха состоянии удивилась, а зачем пистолет, если Фотий там… умирает…

Нацеливая фонарик на старую бочку у стены дома, увидела и, подбежав, схватила разболтанный ржавый молоток, забытый тут с осени.

- Эй! – стук пропустил тихий возглас.

Ника тихо подошла к воротам, присела на корточки, приближая голову к металлу. Фонарик сунула в карман, не выключая. Ее глаза расширились, как у кошки, а брови поднялись, собирая на лбу напряженные морщины – голос был… женским?

- Эй! У вас свет там! Пожалуйста! Я встать не могу!

Слабый стук сменился царапаньем, а его заглушил ветер. Потом утих, вместе с Никой прислушиваясь к безнадежному плачу.

- Черт, - снова выругалась Ника шепотом.

- Я, - пожаловался голос за гулким железом, - я… ща-а-ас…

И, после паузы, Ника дернулась – над самой ее головой запел звонок, ему отозвался тот, что в доме, и еще один – в корпусе.

А за воротами уже кто-то, упав, заплакал, и снова пришел ветер и радостно ухнул, залаял собакой, не давай слушать.

Ника обреченно встала, сжимая в руке молоток. Голос охрип, и ей пришлось прокашляться.

- Кто там?

Плач умолк. Завозившись, существо забарабанило в створку, где-то внизу у Никиных ног.

- Помогите! – женщина кричала, захлебываясь и рыдая, - по-мо-ги-те мне!

Ника дернула тяежлый засов, сунув ключ в черную скважину, повернула с усилием. В щель оглядела пустое пространство. Степь призрачно белела снежными пятнами. И у самых ворот, под ногами Ники лежала скорченная фигура, такая же белая и, кажется призрачная. Поднялась рука, и совсем не призрачно вцепилась в край Никиного сапога.

- Не уходи!

Белые волосы разлетелись, раздуваемые ветром. Ника выдернула из кармана фонарик, направила луч в женское, белое, как мел, лицо с блестящими большими глазами. Свет метнулся по узким скулам, раскрытому рту, воротнику светлой куртки и пробежал по обычным черным джинсам, заправленным в невысокие сапожки без каблука.

Ника перевела дух.

- Руку давай. Ты одна тут?

- Да. Да! У меня что-то, что-то, я не могу больше идти. Мне некуда!

Цепляясь за Нику, странная гостья поднялась, покачиваясь, и охнув, навалилась на нее, обвисая.

- Но-ги! И голова!

- Что голова? – прохрипела Ника, перетаскивая ее через железный порог, - погоди, закрою.

Одной рукой неловко задвинула засов и потащила женщину к дому. Та почти падала, волоча и подламывая ноги, всхлипывала и стонала.

Перед крыльцом Ника обхватила ее за талию, поднатужившись, проволокла по трем невысоким ступенькам, ввалила в маленькую прихожую и, сама застонав, бухнула на старый широкий табурет, где под растянутой кофтой спал кот Степан. Степан негодующе муркнул, и, шарахнувшись, взлетел на полку с шапками.

- Черт, - снова сказала Ника, выпрямляясь и убирая волосы дрожащей рукой, - кто это тебя?

Скорченная фигура на табурете застонала и тоже потянулась рукой к своей голове – льняные длинные пряди с одной стороны были обильно выпачканы красным.

- Это что, это кровь? – испуганно спросила гостья, вытягивая к Нике руку – белый рукав и пальцы были измазаны.

- Сапоги снимай. Давай помогу.

Ника встала на колени и потянула мягкий замшевый сапожок. Женщина взвизгнула и заплакала, морщась.

- Ноги! Болит!

- Ты бы в носках еще ушла, в степь. Мороз, ты их отморозить могла!

Ника не стала говорить, такая боль значит, что, наверное, уже отморозила.

Та плакала, нагибалась, стараясь помочь Нике, и сапожки, наконец, свалились, показывая поджатые пальцы в тонком нейлоне.

- Пошли, - Ника снова обхватила гостью поперек живота, - за шею берись. Тебе лечь надо.

Глава 2

В комнате было тепло, а часы на стене примолкли, испуганные возней и пыхтением. Ника, собирая боком плюшевую скатерть, уложила гостью на диван, выдернула из-под нее шубу и набросила край на вытянутые ноги в задравшихся черных штанинах.

Выпрямляясь, схватилась за стол, отодвинула его, чтоб не мешал.

- Куртку, надо снять.

- Холод-но, - пожаловалась блондинка, обхватывая себя руками за плечи и откидывая голову на смятую подушку. Белое лицо – узкое, треугольником, с острым маленьким подбородком и впадинами на скулах, багровеющими косметическим румянцем, что смешался с лихорадочными пятнами. Плечи под длинными кистями рук вздрагивали.

Ника насильно развела руки и, бережно поворачивая трясущееся тело, стащила один рукав, за ним другой. Бросила куртку на пол и укрыла гостью до самого лба шубой.

- Дыши, медленно. Сейчас будет тепло. А я посмотрю ноги.

Та послушно задышала под толстой овчиной.

Ника присела на край дивана рядом и откинула подол шубы. Взялась рукой за совершенно ледяную ступню, на которой через тонкий нейлон просвечивали красные ногти.

- Чувствуешь? Мою руку?

- Д-да…

- Хорошо. А так?

- Больно!

- Угу. Хорошо.

Ей вдруг стало жарко, и она стащила забытую вязаную шапку, собирая волосы, сунула их за воротник свитера. Что же сделать? Она четко знает, что нужно, если солнечный удар, как помочь утопающему, и чем напоить отравившегося. А тут – холод, мороз, застывшие до льда ступни. Будто какой дальний север, вот же ерунда.

- Надо снять, и штаны тоже, - сказала, обращаясь к шевелящейся овчине, - или давай разорву на ногах прям, колготки твои.

- Подождите, женщина. Как вас. Я…

Гостья высунулась из-под торчащего воротника и уставилась на Нику блестящими, немного безумными глазами. И вдруг захихикала, закрывая рот испачканной кровью рукой.

- Ж-ж… я тебя – женщина. А ты девчонка. Ты кто?

«Да она же пьяная». Ника откинула шубу, открывая белый свитерок и черные джинсы, утыканные лейбочками и кнопками. Сказала раздельно:

- Надо снять. Чтоб отогреть ноги. Я – Вероника.

Гостья зашарила рукой по животу, дернула пояс, расстегивая пуговицу, вжикнула молнией. И срываясь руками, потянула штаны с узких бедер. Ника, ухватив за края штанин, где сверкали молнии, потянула, стягивая их вместе с колготками.

Под одеждой у гостьи оказались белые худые ноги, блестящие и ухоженные, ступни с ярко накрашенными ногтями. И высокие, тонкой резиночкой на самой талии, черные кружевные трусики. Ника снова укрыла страдалицу шубой.

- Лежи, я принесу настойку и вату. И голову надо посмотреть, у тебя, кажется, ухо поранено.

- Ухо, - вслед ей задумчиво сказала гостья. И вдруг снова засмеялась, всхлипывая.

- Ухо! Он меня укусил. Вот падла. Зубами прям! Ненавижу!

Вернувшись, Ника снова присела на диван, крепко смочила большой кусок ваты коричневой настойкой софоры и, положив белую ногу к себе на колени, протерла холодную кожу от икры до кончиков пальцев. То же сделала и с другой. Быстро натянула хлопчатобумажные носки и укутала ноги шубой. Гостья вздохнула, вытягиваясь и держа у лица воротник такими же яркими ногтями.

- Ухо…

- Голову поверни. Не бойся, я осторожно.

- А ты что тут, одна совсем? Ой…

На маленьком ухе, чуть выше мочки свежий темный шрам точил кровь вперемешку с сукровицей. Ника свежей ваткой прижала ссадину и, откопав чужую руку, приложила ее, показывая, как прижимать.

- Держи сама. Волосы запачкала.

- Ты одна? – требовательно повторила гостья.

Ника нахмурилась. Когда та в первый раз захихикала, что-то мелькнуло такое в страдающем перепуганном лице, что не понравилось Нике. Но после сразу ушло, оставив снова лишь страх, потерянность и ожидание боли. И сейчас на диване лежала, все еще сотрясаясь крупной дрожью, просто насмерть испуганная девчонка, ну ладно – молодая женщина, наверное, лет двадцати трех, может, пяти. И только эти требовательные вопросы снова насторожили Нику.

Будто почуяв эту настороженность, гостья откинулась на подушку, закрывая серые блестящие глаза и держа ватку на ухе. Сказала хрипло:

- Прости. Мелю, не знаю что. От страха. Думала – умру. Думала – пусто тут.

- Ты же говорила – свет, в окне свет.

- Врала. Чтоб открыли, если кто прячется. Я… я расскажу сейчас…

Ника встала.

- Лежи лучше. Я чаю сделаю, с травой. Поспишь и согреешься.

- Ласочка, - пробубнила из-под воротника гостья, - меня звать Ласочка.

Кивнув, Ника ушла к печке. У нее тоже дрожали руки, но страх уходил, и она, хлопоча вокруг пострадавшей, о нем совсем уже забыла. Подбросила угля, поставила на плиту старый заслуженный чайник. Уйдя в спальню, сняла со стенки полотняный мешочек с сушеной травой и, положив горсть в ковшик, встала, дожидаясь, когда вода закипит. За спиной было тихо, снова затикали часы, и Ника вспомнила о Фотии и Марьяне. Сердце сжалось от тяжелого беспокойства.

Она быстро ушла в угол, снова сняла с телефона трубку. Там стояла все та же мертвая тишина, и краем глаза поймав пристальный взгляд Ласочки, Ника положила трубку на рычаг даже с облегчением.

- О! – сказала больная, когда в ковшике зашипел кипяток и запах лета наполнил комнату, - класс! Это пить?

- И пить можно, и купаться. И умываться.

Ника подождала, когда Ласочка, морщась, усядется повыше, подала ей большую чашку, полную темного отвара.

- Сколько сможешь, столько и пей. Ты как сюда попала?

Та гулко глотала, останавливалась, пережидая, когда горячая жидкость протечет в желудок и снова глотала, блаженно отдуваясь. Белые волосы висели сосульками, с одного боку слиплись от уже потемневшей крови.

- Мы в гостях были. В Низовом. Беляш сказал, да поехали-поехали, будет весело. Подночуем у кореша. У него кабак в Южаке, а тут значит мамка-папка, хозяйство. Обещал Беляшу окорок копченый. О-ох, как хорошо. Слушай, а вина нету? Сюда вина бы.

Ника ушла к окну, пошарила за стеклянной дверцей серванта, и вернулась, откупоривая початую бутылку.

- О-о, - Ласочка подставила чашку, - немножко, чтоб не остыло.

По комнате метнулся сладкий тревожный запах вишни и винограда.

- Супер! – в три глотка допив темную, сильно пахнущую смесь, Ласочка сунула чашку Нике и откинулась на подушку, закрывая глаза. Потянула ту за свитер неожиданно цепкой рукой.

- Посиди. Тут вот. Пока я расскажу.

Рука цеплялась за подол, и Ника вдруг подумала со странной нежностью, вот так сама она тянет вечно Фотия, трогает за рукав, чтоб не отпустить от себя. Он смеется, довольный. А сейчас эта белая худышка держит ее, чтоб была рядом.

Ника села, и Ласочка тут же свернулась вокруг нее, прижимая к бедру согнутые колени, а голову кладя рядом с другим бедром. Вздохнула успокоенно.

- Вот. Ты такая теплая.

- И что там, у кореша? – Нике вдруг захотелось погладить блестящие на макушке волосы, по которым бежал желтый блик от лампы под абажуром.

- А ты, может, знаешь его? Турончик кликуха.

- Нет. Я в деревне никого не знаю. Мы все время тут. Дела.

- А я знаю. Мне про вас Токай рассказывал.

- Кто?

Белая голова приподнялась, поворачиваясь, на Нику уставился удивленный серый глаз:

- Токай, Макс. Ты что, Макса не знаешь? Ну, вы ребята даете…

Она снова положила голову, почти упираясь носом в Никино бедро. Одной рукой держа на ухе ватку, другой поелозила под шубой и обхватила хозяйку за талию.

- Ладно, проехали. Посидели мы хорошо. Сначала. У папки Турона винишко нормальное такое, не шмурдяк. Турончик нам бильярдную открыл свою. А когда поднажрались уже все, Сека стал его сеструху снимать. Сопливая совсем, ей, наверное, шестнадцать. Я говорю, ты совсем дурак, что ли? Хочешь, чтоб тебя повязали? Ну и Турончик вступится, все же сеструха. А он та пошла ты. Мне, прикинь!

Она помолчала выжидательно, но Ника молчала тоже, не зная, как к рассказу отнестись. Давно уже не сталкивалась она вот с этим. Еще с дискотечных своих времен, ну и позже, когда вдруг в городе к Никасу подходили его бывшие дружки. Тогда, стоя в стороне (Никас ее никогда им не представлял и не знакомил), она слышала краем уха новости, которые рассказывались примерно так же.

- А барышня тоже накушалась изрядно. Ну и решили покататься. Сека ее в нашу тачку затащил, и ржет, я впереди, а он ее там тискает на заднем сиденье. Ну, когда по степи гоняли, я повернулась и кой-что ему сказала.

Шуба задрожала, Ласочка крепче прижалась к Нике, смеясь.

- И ей сказала тоже. Если б я только Беляшу, понимаешь, нормально, поржал бы и все. А тут решил меня повоспитывать. С-скотина. Вытащил из машины и по щеке. Потом за волосы. И… ухо. Зубами, вот сволочь. Я вырвалась и как дернула от них. Упала, там склон какой-то, с травой. Скользко. Слышу, орет, выходи, сейчас порежу нахер. Ну, бухой совсем. А перепугалась, думаю, почикает ножом, и все, буду ходить с пописанной рожей. В общем, поорал, а потом слышу – уехали. Я встала и пошла. Побежала.

Она всхлипнула, цепляясь за Никино колено. Ватка упала, волосы свесились вниз.

- Шла, шла. Замерзла, как я не знаю кто. Сперва еще вино грело. А потом перепугалась совсем. Когда увидела дом, то побежала уже. Снег идет, а я ковыляю. Вы далеко. Дом виден, а знаешь, сколько по буеракам. Почти уже ползла. Ну, думаю, если нету никого, тут и помру. Замерзну. И прикинь, никто ж виноват не будет! Даже не сядет никто. Сека сволочь.

Она заплакала, и Ника положила руку на гладкие волосы, погладила.

- Уже все. И ноги твои целы. А эти – Сека и Беляш, они уехали в город, думаешь?

- Сека, он Беляш и есть. Арсений Беляев, сволочь. У него кафешка на выезде, но то так просто. А сам он бензином торгует. И за сигаретами катается. Привозит коробками, продает блоками или ваще пачками. Бабкам. А те сидят, по штучке толкают. Бизнес. Ему давно б уже лавочку прикрыли, но за него Токай пишется. В одном дворе росли. В Низовом у него тоже делишки.

У Ники болела спина и шея, но Ласочка, прижимаясь, крепко держала ее обеими руками и все говорила, уже невнятно, путая слова.

- Черт! Мне нужно в корпус сходить, котел выключить. Я забыла.

Ника аккуратно отцепила от себя тонкие руки, встала, одергивая свитер. Ласочка повернулась и поджала ноги, кутаясь в шубу.

- Все равно, холодно, - пожаловалась испуганно.

В неярком свете узкое личико казалось совсем детским, серые глаза под сведенными светлыми бровями смотрели жалко и потерянно. Дрожали тонкие губы с размазанной в уголке помадой.

- А слушай. Я там сауну раскочегарила. Может, отвести тебя? Полчаса побудешь в парилке и все как рукой.

Бледное личико осветилось улыбкой.

- Да, да! – закивала, не отводя глаз от Ники, - пойдем, я хочу. И ты пойдешь, да?

- Я подожду, в холле. А то вдруг.

- Что вдруг? Твои должны приехать, да? Они где? В Южак умотали?

Ника помялась. Ответила неохотно, краснея от того, что почему-то увиливает от полного ответа.

- Нет. Они по делам, тут недалеко.

- В Багрово, да?

Серые глаза следовали за ее лицом, ловя каждое движение бровей и губ. И Ника, не сумев соврать под пристальным взглядом, кивнула:

- Да. В Багрово уехали.

- Ну! Если вечером уже, то оттуда часа три тащиться. Получается, даже если ночью поедут, то мы же успеем! Ника, давай, пойдем!

Ника, удивляясь сама себе, быстро кивнула. Почему бы нет. Тем более, эта Ласочка только что вместо Вероники назвала ее настоящим именем, хотя его и не знала. Конечно, они успеют, часок посидят, а после она уложит ее спать. И поспит сама. Вдвоем совсем не страшно в большом дворе на краю огромной пустынной бухты, песок которой сейчас медленно завеивает тонким ночным снежком.

В корпус она повела Ласочку, закутав ее в ту же огромную шубу, и заставив надеть шерстяные спортивные штаны. Та шла молча, крепко держась за руку тонкими пальцами, оглядывалась на черные окна, задирала голову – посмотреть на витки железной лестницы. В холле, освещенном светом от сфотографированной волны, отпустила руку и, ахнув, подошла к стене, потрогала снимок.

- Ну и ну! Как это? У нас разве делают такое? Это ж не фотообои, нет?

- Знакомый мужа сделал. Подарил.

- Класс… А ты вино не забыла? И эту, траву свою лихую.

- Взяла.

У бассейна было гулко и немного зябко от синего кафеля по стенкам. Ласочка медленно, бережно ступая ногами в больших сапогах Фотия, подошла к краю, заглянула вниз, держась за никелированный поручень.

- Ну, вы даете! Прям, как в интуристе! Жаль, воды нету, я б нырнула. А? Ника?

- Куда тебе нырять, тебе греться надо.

Ника вытащила из шкафчика большое мохнатое полотенце, положила на красный пластиковый стул. Достала две простыни.

- Никиша! Ну, давай наберем, а? Мы ведь через полчаса будем, как печки! Пожалуйста!

Умильно смеясь, прижалась шубой к Никиной куртке. И та рассмеялась в ответ.

- Ладно. Разок за зиму можно и бассейн.

Зашумели краны. Проверив все, Ника показала рукой на деревянную дверцу.

- Давай, в темпе, а то простынешь тут стоять. Держи простыню.

Ласочка скинула на стол шубу, сняла белый свитерок с запачканным воротом, отбрасывая лифчик, стащила черные трусики, тоже кидая их поверх шубы. И, голая, пошлепала через комнату. Звонкий голос гулко кидался к полукруглому потолку.

- Душ, мне голову нужно вымыть, тут кровь эта. Никиша, шампунь дай.

Потом они вместе сидели в крошечной, обшитой деревом парилке, болтали о пустяках. Ласочка полулежала, опираясь спиной на лавку и раскидывая длинные ноги, бессовестно показывала выбритый лобок с полоской светлых волос. Расспрашивала Нику, и, заметив, как та отводит глаза, нарочно садилась поближе, толкая ее коленкой или ступней. Ника сидела ниже, завернутая в простыню, краснела, слушая Ласочкины подначки. Устав дразнить Нику, та сказала серьезно, потягиваясь худеньким телом, и закидывая за голову руки с острыми локотками:

- Зря стремаешься. Ты очень красивая. Я б тебя соблазнила, точно.

- Что? – растерянно переспросила Ника.

И та снова засмеялась.

- Не бойся, шучу. Я мужчин люблю больше. Хотя знаешь, какие бывают женщины, у-у-у. Ну, знаешь ведь, признайся.

Ника растерянно смеясь, покачала головой с наверченным на волосы полотенцем. Ласочка переползла ниже и уставилась на ее красные щеки и лоб в каплях пота.

- Да не может быть! Такая с виду сладкая, кругленькая, бедра такие роскошные. И ни разика не пробовала? Не целовалась даже? А говоришь, муж в рейсах торчал все время. А у тебя ни мужиков, ни баб не было? Ника, ну прикинь, ты б ему и не изменяла. Никаких рогов, сплошной сахарок.

Встала, и успокаивающе махнув рукой, мол, шучу, распахнула дверь. Все еще осторожно ступая, подошла к лесенке, взвизгнула и прыгнула, неловко обхватывая себя за коленки. Бирюзовая вода ухнула, взорвавшись мощной сверкающей короной.

- Иди сюда! Ой, класс какой!

Ника отрицательно помотала головой.

- Давай вылезай, еще погреешься и надо идти. Время, Ласочка.

Имя мягко скользнуло по языку, скатываясь прозрачным леденцом, таким же, как нежная, совершенно белая кожа гостьи. Та плавала, кружась и ныряя, выныривала и ахала, отплевываясь от воды, и белые волосы плыли по бирюзе, укрывая худенькую спину, как тонкие водоросли. Белые на белом.

Ника следила за тем, как Ласочка играет, сверкая маленькой попой и плоским животом, и радовалась, что та совершенно мирно от нее отстала, сразу же, как поняла, что Ника не по этим делам. Даже скажем так – чересчур быстро. Оказалось, Нике еще хотелось поупираться. Она поняла это и усмехнулась, мысленно награждая себя язвительными прозвищами. Нравится, когда по шерстке гладят, а, Куся-Никуся, вот приблудилась красотка, настоящая снежная королевишна, куда уж тебе, с твоей задницей и растяжками вокруг пупка, и глядит с восхищением, говорит всякие рискованные вещи, и тебе хочется, чтоб смотрела еще и говорила дальше. Все же что-то женское блядское в тебе есть, верная жена любимого мужа…

- Ника! – Ласочка уцепилась за поручень у ее ног, - мне что-то плохо…

Узкое личико совсем побледнело, руки цеплялись за никелированную трубу, маленькие острые груди поднимались от лихорадочного дыхания. Ника, нагибаясь, схватила вялую руку, нащупывая босой ногой круглый металл, обняла Ласочку за талию и вытащила на кафель.

Упала на коленки, растирая той плечи полотенцем.

- Прости, - сказала гостья, - что-то я раздухарилась. Прости.

- Сердце? Голова?

- Нет-нет, просто сразу устала.

Они поднялись и, обнявшись, медленно пошли в парилку.

- Пять минут, - предупредила Ника, - а то еще прихватит. Пять минут и на выход, я все вырублю.

- Спать хочу.

- Отлично. Через десять минут уже будешь спать.

Через полчаса Ласочка и правда спала, как спят дети, надув губы и серьезно глядя перед собой закрытыми глазами в пушистых ресницах. Ника подоткнула одеяло, поправила подушку. Помедлив, наклонилась и тихо поцеловала теплую впалую щеку.

А потом, выключив свет и приоткрыв вьюшку, чтоб не угореть во сне, ушла в спальню и легла сама. На всякий случай завела старый будильник, чтоб встать через пару часов, поставила его на подоконник. Укрылась до подбородка, и почти мгновенно заснула, побежав во сне навстречу Фотию, который приехал из Каменной бухты и вытаскивал из багажника мокрые гидрокостюмы. Смеялся, ероша выгоревшие волосы. Такой любимый.

Над большой степью в перемешанных ветром облаках стояла луна, сцеживая вниз зябкий морозный свет, и он ложился на тихие воды бухт серебряной пеленой поверх свинца, подергивал тяжелую поверхность частой меленькой зыбью. Ветер все еще гулял там, наверху, тащил облачные клочья, а внизу все стихало, даже шум прибоя был еле слышен, и не шевелились зимние голые ветки в прореженных рощицах среди старых скал.

В маленьком, жарко натопленном доме две молодых женщины спали, не слыша, как далеко в степи ревут моторы, и прыгающие пятна фар дергают из темноты то разбитый старый проселок, то побелевшие склоны холма. Слышал кот Степан - он ушел из прихожей в гостиную еще до того, как Ника плотно закрыла дверь – не выпустить тепло. И сейчас выбрался из-под книжного шкафа, откуда наблюдал за тем, как хозяйка укладывает гостью. Мягко подошел, дергая усами, понюхал свешенную к полу узкую руку с черными в сумраке ногтями. И уйдя, вспрыгнул на подоконник, сел там за прозрачным кружевным тюлем, подняв морду, стал смотреть через пустой двор. Поверх бетонного забора черное небо показывало горы призрачно светящихся облаков. Иногда Степан отводил настороженное ухо, направляя его в тихую комнату. И когда спящая снова начинала дышать мерно, перестав проборматывать сонные слова, опять отворачивал ухо в сторону стекол.

В спальне на домотканой скатерке тикал будильник, такой старый, что внутри при каждом звуке что-то еле слышно позвякивало, грозя отвалиться. Сквозь сон Ника слышала мерное дребезжанье и, не просыпаясь, ждала, когда зазвонит, по своей привычке снова и снова проживая скорое обязательное будущее.

И потому испугалась, когда без всякого звонка одеяло зашевелилось. Что-то горячее, живое толкнулось в ее бок и согнутую руку.

- Никиша? Спишь?

- Ты? Что ты? – Ника села, в темноте выставляя перед собой голые руки, отпихивая.

Ласочка засмеялась и, отведя ее скрюченные пальцы, быстро улеглась, прижимаясь, поворочалась, натягивая край одеяла и подтыкая его с наружной стороны.

- Я там боюсь. Ну, ты чего? Ложись, давай!

- Ласочка!

- Да не трогаю я тебя! Полежу просто.

Ее рука обхватила Нику, придавливая. И та легла навзничь, будто невзначай выставляя локоть в сторону обнаженной маленькой груди, чтоб Ласочка не прижималась к ней всем телом. Ну, не драться же с ней, в самом деле!

Та сладко вздохнула, одновременно тихо посмеиваясь - ее забавляла Никина настороженная невинность.

- Чего ты, как тот ежик. Ну, полежим вместе, тепло, хорошо. Не могу я одна спать.

- Ты, наверное, все еще… ну, ты же выпила. И тут вина добавила.

- Ага, - легко согласилась гостья, - меня под градусом на секс пробивает, как других на жратву. Я когда трезвая, вообще не кончаю. И не хочу даже. А после пары рюмок внутри аж срывает все.

Говорила спокойно, без раскаяния и хвастовства, уложив ногу на Никины чуть согнутые колени и перебросив руку через ее живот. Слова падали Нике на шею, под рассыпанными волосами, щекотали, скатываясь к подушке.

- Но ты не боись. Ты мне просто так нравишься, сильно нравишься, не хочешь, что ж ругаться с тобой. Обниматься тоже классно. Я может, если бы так валяться, и не пилилась бы, но оно ж одно без другого не бывает.

- То есть, приходится, что ли? – Ника усмехнулась, с некоторой растерянностью.

- Ну да. А я не переживаю. Смотри, я худая, сиськи мелкие, мужики не все таких любят. А когда заводишься и орешь, стонешь, они все мои. Это ж не притворишься, раскусят. Меня ценят, что все по-настоящему.

Она откатилась от Ники и отбросила одеяло, села, забирая руками прямые волосы.

- Фу. Жарко стало. Вот кайф какой – там зима, а мы тут голые, голые! А летом вы голые загораете, да? Я к вам буду приезжать. Возьмете?

Ника представила, как в их тайной бухте Ласочка спускается по тропе, одновременно раздеваясь, и проходит мимо них, лежащих, идет в воду, закручивая волосы в узел. Голая. А Фотий смотрит снизу на ее маленькую задницу и длинные худые ноги.

- Чего окаменела? Шучу. Не трону я твоего мужика. Владей. У меня своих десяток.

Встала на коленки, как кошка, прогибая спину. Замурлыкала какую-то песенку, блестя глазами, в которых уже совершенно не было сна.

- А музыка есть? Давай включим, а? Винца еще треснем. Ну, Ни-ика!

- Слушай, мне надо поспать. Утром до фига дел. Хочешь, наушники дам, слушай.

Ника повернула к окну будильник, посмотрела на стрелки. До пяти утра оставалось около часа. Ласочка была совершенно очаровательна в своей безбашенности, но как вовремя она пообещалась навещать их летом! Картинка, увиденная Никой, вернула ее в реальность, ее, Никину реальность, выдернув из той, которую принесла с собой внезапная ночная гостья.

Спать ей тоже расхотелось. Сев повыше в постели, следила, как Ласочка, вылезя из-под одеяла, бродит по комнате, трогая вещи и разглядывая еле видные безделушки на подоконнике.

- О, какая ракушка. И цветы, живые, что ли? Пахнут.

- Это морская горчица, цветет сейчас, под скалами.

- Нихренасе! Еще ж март только начался.

- Она всю зиму цветет. Там еще ежевика дикая, тоже в январе бывают цветы на ней.

Ласочка покачала головой, подходя к окну.

- Ты просто какой-то Пришвин. Не скучно тут, на отшибе?

- Нормально.

- Токай сказал, у вас тут форины бывают. Удивлялся. Дыра говорит в дыре. Дырища. Самое херовое, говорит, место выбрали, на всем побережье. А форины едут.

- Кто?

- Ну, иностранцы.

- А. Ну, это мужа друзья просто.

- Угу, - задумчиво согласилась Ласочка и, вернувшись на постель, села, согнула ноги, суя ступни под подушку, обхватила коленки руками, - просто друзья, баксятники. Хорошо иметь друзей, валютой набитых.

Ника удивленно посмотрела на белое узкое лицо и темные глаза. Засмеялась.

- Да ты что. Они обычные ребята, не богачи. Вместе работали, сейчас вот Фотий их пригласил, отдохнуть.

- Кто-о? Это мужа, что ли, зовут так?

И на сдержанный кивок рассмеялась:

- Фо-отий. Ну и имечко мамка дала, не пожалела сыночка. А ты его любишь, да?

- Люблю, - замявшись, ответила Ника. Ей совсем не хотелось откровенничать о муже.

Ласочка вдруг зевнула, потянулась длинным белеющим в полутьме телом. И кинулась к Нике, взрывая одеяло и закапываясь ей под самый бок.

- Фу, все. Спать хочу. Сняла бы свою дурацкую футболку. Кто в трусах спит?

- Я сплю. Отстань.

Ника отпихивала гостью, а та, взвизгивая и рыча, наваливалась, тиская ее под одеялом и тяжело дыша, искала уворачивающиеся губы.

- Ну, давай, давай немножко совсем полюбимся, Никиша, никто ж не узнает, я тебя научу.

- Перестань! – у Ники тяжело закружилась голова и во рту пересохло.

Ласочка была теплая, с горячими быстрыми руками, ловкая, как зверек, и вдруг все показалось таким простым, дозволенным. Пустая огромная зимняя степь, спящее под серебром луны море, далекий поселок, тоже в зимней ленивой спячке. Они двое, и у них всего пара часов, а потом вернется Фотий с тревожными заботами о Марьяне. С рассказами о Пашке, которые, наверняка, расстроят Нику.

Три имени, проплыв в голове, хотели ускользнуть, но Ника, обнимая одной рукой Ласочку, другой мысленно ухватилась за уплывающие имена. Сказала:

- Нет, давай уже спать.

Гостья обиженно закусила губу, дернула одеяло, отворачиваясь.

- Знаешь, ты думаешь, что ты прям…

И замолчала. Совсем недалеко гудел автомобильный мотор.

Ника быстро села, одергивая футболку, нашарила ногами тапки.

- Едет. Ты иди, ложись на диван. Фу, наконец-то, едет.

Она толкнула Ласочку в голую спину, и та неохотно пошла впереди, шлепая по деревянным половицам босыми ногами.

- Возьми вот рубашку, надень. Укройся. Ты пойми, он повез девочку, она ногу сломала, я же волнуюсь.

- А-а, - сказала Ласочка, укладываясь и натягивая одеяло, - а я думала, от меня спасаешься, радуешься, что приехал.

- Глупости. Лежи, я встречу и потом вас познакомлю. Утром отвезет тебя.

Говоря, натягивала штаны, свитер. Включив в маленькой прихожей свет, еще раз повторила, влезая в старую зимнюю куртку и сапоги:

- Я быстро. Может, чаю потом, вместе.

Прикрывая двери в комнаты, распахнула наружную, и замерла, услышав из-за ворот клаксон и громкие чужие голоса. Рявкнул звонок, ему ответил дрожащим пением другой, что в корпусе.

- Хозяева! – прогремел уверенный мужской голос, ясно слышный в тихой после ветра ночи, - есть кто дома?

Ника вздрогнула. За ее спиной внезапно возникшая Ласочка, сильно дергая за рукав, зашептала лихорадочно, стягивая на груди просторную фланелевую рубаху Фотия.

- Бля, Токай орет. Ника, не пускай! Убьет ведь. Уййй…

Заскулила, топчась босыми ногами.

- Хо-зя-е-ва! – орал гость, мерно колотя в гудящие ворота, - сколько спать можно! Оглохли?

Засигналили сразу две машины. Ника толкнула Ласочку обратно.

- В конце коридора, за туалетом – кладовка. Закройся там. И молчи. Да иди быстрее!

Пихнула Ласочку по коридору, сама дотолкала до незаметной двери и, зашвырнув внутрь, прошипела:

- За-крой-ся!

В прихожей сперва ткнула в выключатель, чтоб над крыльцом зажглась лампа. Неяркий свет пролился во двор, голоса смолкли, видимо, по осветившемуся верху ворот поняв – в доме кто-то проснулся.

Ника сгребла вещи Ласочки, сунула их в старый сундук, свалила сверху какие-то одежки с вешалок. Лихорадочно осмотрела, пугаясь тому, что слишком заметен беспорядок. Новый удар в ворота заставил ее поторопиться. И за дверями, на крюке она вдруг увидела чехол с ракетницей, той самой, которую не помнила, где искать. Переглатывая, схватила рубчатую рукоятку и, пряча тяжелый пистолет в глубокий карман, вышла на крыльцо. Молча пройдя через двор, дождалась, когда стук прервется и спросила:

- Кто там?

- О, баба! – удивился чей-то пьяный голос. А первый, уверенный баритон, сказал:

- Заткнись, Беляш. Мадам, позовите хозяина, дело есть.

Ника помолчала, собираясь с мыслями. Две машины. Голоса, все мужские. Кроме двух с именами, слышны еще. Водилы? Шестерки? Четверо, минимум.

- Мадам? – в голосе ясно послышалась доброжелательная угроза.

- Его нет, - голос Ники дрогнул.

- Ага, - удовлетворенно обрадовался тот, кого баритон назвал Беляшом, - а-атлично!

- Да суньте ему в рыло уже, - распорядился баритон все так же доброжелательно, - заебал. Мадам, откройте.

- Что вам надо?

За воротами послышался вскрик и сдавленная ругань.

- У вас есть телефон? Тут моему другу поплохело.

- Не работает.

Ручка на воротах повернулась туда-сюда, повизгивая. Баритон заговорил снова, и интонация его резко изменилась. Ника подумала с тоской – ожидаемо изменилась.

- Слышь ты. Мне ваш забор – на один плевок. Не сейчас, так завтра все разворотим на хер. Открой, пару слов скажу и уедем. Ну?

Ника глубоко вздохнула и дернула тяжелый засов на калитке. Открыла, исподлобья глядя на черные фигуры, подсвеченные фарами. Одна из фигур мешком лежала на жиденьком поблескивающем снежке.

Высокий, с невидимым лицом, осмотрел освещенную фарами Нику и, отступив, махнул рукой. Другой мужчина послушно проскочил в калитку, сильно толкнув хозяйку. Грохоча ботинками, побежал к крылечку маленького дома. У Ники внутри все мелко вздрагивало от растущего ужаса. В калитку метнулся еще один, и Ника вспомнила быковатых подручных Василька в бердянском ресторане. Такие же плечистые, одинаково сутулые, с локтями в стороны. В таких же черных кожаных куртках, только эти по сезону – длинные, с капюшонами.

- Мадам, - бархатно сказал главный и тоже вошел, оттесняя Нику во двор, - мне бы поговорить с вашим мужем, но, кажется, вы тут в гордом одиночестве?

- Да. Муж уехали, уехал в степь. Скоро будет.

Свет падал на правильное лицо с небольшими усами, темные глаза смотрели весело и доброжелательно.

- От такой пышноволосой Рапунцель, ночью в степь? Чем же не угодила? И кстати насчет телефона. Позволите?

- Он поехал обрыв чинить. Провод порвался, от ветра. Недалеко.

- Ах, вот что! – высокий покивал с важным видом, – конечно! Недалеко. Буквально через пять минут и подскочит, да?

- Не знаю.

- А, может, он повез нашу девушку, а? Тут не пробегала такая беленькая лисичка? С порванным ушком? – спрашивая, подхватил Нику под локоть, потащил ее к дому, где на крыльце переминались быковатые, ожидая приказаний.

Ника подняла брови как можно выше. Старательно пожала плечами.

- Кого? Не понимаю.

- Значит, никто не стучался, ночевать не просился?

- Нет.

- А телефон, значит, сломан…

- Да.

Высокий отпустил ее локоть и поднялся по ступеням. Усмехнулся, разглядывая Нику сверху.

- Врешь ведь!

Ника снизу смотрела в уверенное красивое лицо с крупным чуть горбатым носом и большим ртом. Подавила желание нащупать в глубоком кармане куртки сунутую туда ракетницу. Чем ей поможет сейчас, если она вытащит, путаясь в складках куртки, и выпалит в воздух? Или даже в эту самоуверенную ухмылку.

Не дождавшись ответа, мужчина взялся за дверную ручку, и помощники отступили, держась по бокам. Вздохнул.

- Придется проверить. Не люблю, когда мне врут, особенно такие милые девушки.

Вошел, оставив двери открытыми. Ника поднялась на крыльцо и, не глядя на быковатых, пошла следом, в гостиную. Стоя в дверях, включила свет и показала на столик.

- Телефон.

Высокий осматривался, стягивая с руки кожаную перчатку. Поднял брови, увидев круглый стол со сбитой плюшевой скатертью и разворошенное постельное белье на диване. Мягко прошел к столику. Прижимая к уху трубку, несколько раз надавил на рычаг. И положив, широко улыбнулся, приподнимая короткие усы над ровными белыми зубами.

- Мои извинения, миледи. Молчит, как мертвый. Ну что же, не буду мешать. Вот только…

Резко повернулся и, выскочив в коридор, дернул приоткрытую дверь спальни. Широкая спина в кожанке загородила от Ники внутренность комнаты, где загорелся включенный гостем свет.

- Однако, - задумчиво сказал, и, быстро осмотревшись, повернулся к ней, - и еще постель. Похоже, в вашей жизни не все ладно, а, миледи? Ругаетесь?

- Что? – растерянно переспросила Ника и вдруг нервно рассмеялась, - а, это! Да на диване спит его сын, он на каникулах. Я ж говорю, вместе поехали, в степь.

- Макс, - высокий вдруг вспомнил о вежливости, шагнул к ней и, подхватывая руку, прижался усами, шевельнул губами по коже. Отпуская, снова засмеялся.

- Значит, наша лиса где-то еще бегает. Спасибо, что ласково приняли. Если что вдруг, в Низовом спросите Токая, меня там знают. Посидим в кабачке, выпьем за знакомство.

Он пошел к выходу, натягивая перчатку. На крыльце остановился, слушая помощника:

- Чисто. Дом заперт, я посмотрел. Там еще сбоку дверь, может, глянуть?

И тут телефон зазвонил. Ника дернулась и остановилась. Пошла к столику, протягивая руку и мысленно ругая внезапный звонок. Токай заинтересованно шагнул обратно и встал рядом с ней, почти вплотную.

- Да, - сказала она охрипшим голосом, изо всех сил прижимая трубку к уху, - алло.

- Никуся, - далекий голос Фотия был усталым и встревоженным, - была авария на подстанции, я уже звонил, мы в Багрово. Пашка едет, я ему дозвонился. У Марьяны, похоже, еще и сотрясение мозга. Ты слышишь меня? У тебя там все хорошо?

- Да. Все в порядке. Да.

- Что с тобой?

- Я… я спала.

- Вот и хорошо. Ложись снова. Никому не открывай, поняла?

- Да.

- Я буду завтра, днем. Дождусь результатов. С Пашкой, наверное, приедем.

Ника молча слушала, а рядом тихо стоял чужой опасный мужчина, и краем глаза она видела его поблескивающую новой кожей дорогую куртку.

- Ника?

- Да…

- Я люблю тебя.

Он замолчал. Ника знала, чего ждет ее мужчина. Он там, в приемном покое, наверное, не один. Может быть, его тоже слушают чужие, а он всегда так немногословен и нечасто говорит ей нежности по телефону. Ответила:

- Я тоже тебя люблю. Очень.

- Ложись, - успокоенно сказал Фотий, - ложись, маленькая.

Она положила на рычаг мерно попискивающую трубку и повернулась, глядя с вызовом. Токай закатил темные глаза, покачивая аккуратно стриженой головой.

- Как романтично. Что говорит наш муж? Кроме любовных признаний?

- Говорит, едут обратно, звонил из Низового. Через полчаса будут.

Гость кивнул и вышел, уверенно топая ковбойскими сапогами под узкими синими джинсами.

- Санек, поехали, - негромко приказал помощнику, который крутился у входа в корпус, трогая обшитую фанерой дверь и дергая тяжелый замок.

Ника стояла посреди двора, глядя через распахнутую калитку, как две машины, взревывая, поворачиваются, облизывая светом ворота и снежок на полынных ветках. И вот уже звук моторов, дергаясь, когда машины попадали в рытвины, стал удаляться, и стих окончательно. Тогда она на слабых ногах побрела и закрыла калитку.

Вернулась в дом, по пути погладив возникшего из небытия Степана по рыжей теплой спине. Стукнула в двери кладовки.

- Уехали. Выходи.

Ласочка зашерудила щеколдой, медленно открыла дверь. Сказала, стоя с опущенными руками:

- Фу. Я так испугалась.

Голос звучал странно, как-то рассеянно. Ника заглянула внутрь крошечной комнатки без окон. Там на стеллажах у стен блестели банки с вареньем и огурцами. А у стены притулился колченогий письменный стол, в ящики которого Фотий складывал всякий бумажный хлам, черновики документов и старые бланки. На столе валялись деревянные рамки для фотографий – еще осенью Ника решила развесить по стенам летние фотки, да все не успевала сделать, как нравится.

- Пойдем?

Ласочка подняла руку, показывая зажатый в ней снимок:

- Вот. На столе была. Это кто?

На фотографии смеялась Марьяна. В сверкающей туче морской воды летела с плеч Пашки, раскинув загорелые руки. И он смеялся тоже, смешно изогнувшись и раскрыв большой рот.

- Это Марьяна, - удивленно сказала Ника, - она в больнице сейчас, я тебе говорила, - с Пашкой вот, он ее бросал, она ныряла. Пашка – Фотия сын.

- Трахает ее? – Ласочка сунула Нике снимок и быстро пошла впереди по коридору, туго запахиваясь в рубашку, будто мерзла.

- Откуда я знаю, - Ника рассердилась, - чего ты грубишь? Они мне родные, а ты… и вообще, какое дело тебе?

- Так.

Она проследовала к дивану и улеглась, поджав ноги, завернулась в одеяло. Буркнула:

- Спокойной ночи.

Ника постояла над ней. Вообще-то думала, та начнет жадно расспрашивать, и Ника расскажет ей в лицах, как все было, и как она перепугалась. И как Токай ходил за ней следом, а после она врала ему про то, что Фотий вот уже приедет скоро. И сумела таки выпроводить всю компанию. Но Ласочка отвернулась к спинке дивана и лежала неподвижно.

- А Беляша твоего он вырубил. Сказал своим шестеркам, и они его уложили, там, у машины прямо.

Ника еще подождала, пожала плечами и ушла в коридор, по пути закинув еще совок угля в гудящую печь. Закрылась в спальне, легла, тоже заворачиваясь в одеяло. И провалилась в сон, хотя думала – ни за что не заснет, после всех ночных волнений.

Глава 3

Иногда Нике становилось стыдно за свой аппетит, а еще – за умение спать крепко и безмятежно – если утром никуда не нужно ехать. По мнению мамы Ника росла девочкой слабенькой и в целом ни на что не годященькой. Нина Петровна часто вздыхала, прижимая руки к мягкой груди и глядя на дочь с унизительной жалостью. А Ника, во время очередного гриппа или ангины, мрачно поедая принесенные мамой апельсинки и бутербродики с ветчиной, с раскаянием размышляла о том, вот и еще признак ее полной ненастоящести, нет, чтоб лежать и охать, оказываясь от вкусного, как подобает настоящей женщине.

Став взрослой, вдруг выяснила, упрямый организм давно взял на себя заботу о ее здоровье, сам понимал, чего и когда хотеть. И не давал ослабеть или вот даже не выспаться. Тогда, с юмором вздохнув, Ника организму подчинилась.

Так что, открывая заспанные глаза после ночных треволнений, не удивилась, что солнце вовсю заливает спальню, рисуя по стенам и одеялу кружевные тени от просвеченного тюля. Потянулась сладко, как обычно, в прекрасном спросонья настроении. Увидела на будильнике – уже одиннадцать утра. И засмеялась, садясь.

За окном приглушенно чирикали воробьи, мерно поревывал далекий прибой: Ника подумала – он такой сейчас, сверкает белыми весенними пенами, радует усталые от серой непогоды глаза. Внутри сразу заныло от желания выскочить во двор, и, переделав нехитрые утренние дела, сорваться к морю, на песок, поздороваться с пришедшим ярким днем, кажется, первым по-настоящему весенним.

Натягивая спортивные штаны, схватила щетку и, бродя по комнате, расчесалась, перебирая в памяти ночные события. Токай сейчас казался вовсе не страшным, так хорошо улыбался, руку целовал, и говорил не по-деревенски, видно вырос во вполне интеллигентной семье. И то, что велел вырубить засранца Беляша, ей тоже понравилось, хотя, конечно, это против всяких моралей, но самой себе Ника уж призналась – доброжелательная и неумолимая сила, если направлена она против откровенного быдла, ей импонировала. Приедет Фотий и все обдумает, решит, как быть. Похоже, с этим Токаем не обязательно должны быть проблемы. Беляш, Ласочка и нога Марьяны беспокоили ее больше.

Ника зябко повела плечами и вышла в коридор, прислушиваясь к звукам в гостиной. Проснулась ли гостья? Надо сбегать в угольный сарай, принести полведерка угля и заново растопить печку, а то к обеду все выстынет. В гостиной было тихо. Ника постояла, раздумывая, будить ли. И осторожно открыла утепленные драпом створки.

В залитой солнцем комнате никого не было. Простыни, аккуратно сложенные квадратиком, лежали на подушке, рядом таким же квадратом – одеяло. Скатерть на круглом столе расправлена.

Ника, слегка тревожась, прихватила пустое ведро, пошла на выход, по пути заглянув в маленькую кухню, где кроме второй печки с сизой остывшей поверхностью имелась новая газовая плитка с большим баллоном.

И, встав на крыльце, жмурясь от яркого солнца, увидела Ласочку. Та бродила по территории, неуклюже переставляя ноги в больших мужских сапогах, куталась в огромную куртку Фотия, разглядывала плиточные дорожки, валуны, блестящие тающим ночным снежком, и между ними пухлые дерюжные сверточки, в которые Ника по осени замотала маленькие хвойные саженцы – можжевельники и разлапистые сосенки.

- Доброе утро, - Ника спустилась и подошла к ней, вспоминая, как в первый раз ходила тут с Фотием, смотрела и ахала, представляя, как это все будет.

Ласочка повернула к ней бледное лицо. Без макияжа оно казалось совсем прозрачным, но не потеряло своей ледяной красоты. Надо же, подивилась Ника, такая – как изо льда наморозили ее, всю целиком.

- Есть хочешь? Надо печку раскочегарить, да я сделаю завтрак. Или можно на плите, если голодная.

- Не хочу. А муж твой когда приедет?

- К обеду.

- А этот? Пашка, да? Он тоже приедет?

Ника кивнула. К морю не получится, нужно сготовить большой обед, их будет сразу четверо. Двое – голодные усталые мужики. Ну, главное, чтоб Марьяна там…

- У вас тут классно, - Ласочка нагнулась, трогая цветные камушки, насыпанные в корявую вазу из дикого камня, - я такое в журналах видела, по дизайну. Прикинь, за бугром ставят в хате прям. На стеклянный стол. У нас цацки всякие хрустальные, а у них – каменюки с моря. В таком, например, прозрачном корыте.

- Посмотреть бы, – отозвалась Ника, - я это сама тут придумываю, а хочется увидеть, как другие делают. А где ты такие журналы берешь?

На крыльцо с крыши спрыгнул Степан, сел, яростно сверкая рыжей ухоженной шкурой и, строго поглядывая на беседующих, стал вылизываться. Я, конечно, подожду, было написано на широкой морде, на спине, и даже на вытянутых напряженно попеременных лапах, но завтрак - дело важное…

Пятеро, подумала Ника, пятый мужик – Степан.

- Я на третьем курсе учусь, в Симфе. Туристический менеджмент. Девки с отделения дизайна таскают всякий хлам – полистать. Каталоги там с выставок. А то, сама ж знаешь, в народе только плейбои да всякие порно гуляют.

- Ничего себе! – Ника посмотрела внимательнее на длинные гладкие волосы, узкие под мешковатой курткой плечи, - будешь, значит, а кем ты будешь-то?

- А хрен знает, - лениво ответила Ласочка, отряхивая руки и зябко суя их в оттопыренные карманы, - меня батя поступил. Спасал типа. А того не знает, что в общаге все перетрахались еще на первом курсе. Пойдем, к твоей печке?

Они медленно пошли через сверкающий, весь в мокрых пятнах от стаявшего снежка двор. Степан оставил гигиену и, слегка суетясь, милостиво заспешил рядом, помогая Нике открыть сараюшку. Та, улыбаясь, внимательно отпихивала его ногой, чтоб не наступить. Гремела засовом.

В доме растопили обе печки, перебрасываясь ленивыми словами о пустяках. Ника притащила из кладовой банку с закатанным перцем, вывалила остро пахнущую красоту в сковородку.

- У меня гречка сварена, ты ешь гречку? Сейчас с овощами сделаю. И курицу зажарим.

- Да все я ем, не переживай. Круто у вас. Наверное, много народу едет?

Ника пожала плечами, мешая цветные овощи.

- В холодильнике, достань, там уже разделано-разморожено мясо. Угу. Да как сказать. Пока все еще только раскачивается. И знаешь, похуже, чем думали. Очень много уходит на хозяйство. А народ… Фотий рекламы не хочет, едут только свои, и специфика такая – дайверы. Нужно, чтоб компрессорная станция работала. Акваланги заряжать. За электричество платим много. Вода пресная привозная. В общем, к концу сезона еле вышли по нулям, без прибыли.

Ласочка фыркнула, сидя на старом деревянном табурете и следя, как Ника поворачивается от стола к печке, возя по раскаленной поверхности чугунную сковороду.

- Надо было в поселке строиться, - сказала наставительно, - ты ж видела, там сейчас в каждом дворе каждый закут сдают, а через дом отельчики мостят. Дорога туда более-менее есть, ресторанчиков наоткрывали. Бильярд, танцы, то-се. Пока рядом такое, кто ж к вам поедет. Так и будете сидеть на бобах.

- Так и будем, - легко согласилась Ника, - да и ладно. Главное в минус не падать, чтоб можно было на свою жизнь зарабатывать. И жить, как хотим.

Ласочка пожала плечами под клетчатой рубахой, тряхнула белой гладкой волной волос.

- Странные вы. Если уж затеяли бизнес, так надо, чтоб прибыль. Лет пять поишачить, продать, с наваром, свалить за бугор. Или ладно, остаться, но крутиться, чтоб каждый сезон капало на счет. Станешь, Никиша, кататься в Париж, в ЛондОн, по магазинам там ходить, прибарахлишься. А то, смотри, время идет, так и будешь куковать в старой куртке и галошах.

- В галошах не буду, - решительно отказалась Ника, - терпеть не могу галош, я уж лучше еще одни военные ботинки попрошу, пусть Мишаня добудет. Мишаня знаешь какой? Что угодно достанет. Из-под земли. Буду прибарахленная, как американский солдат.

- Фу, - с отвращением сказала Ласочка и вытянула перед собой руки, пошевелила пальцами с крашеными ноготками, - да фу, ты, наверное, просто не была никогда, даже в Симфе, знаешь, как забуримся в элитный кабак, ликер кюрасао, черная икра, у меня платье есть – вся спина голая, и вместо лямочек – цепочки серебряные. Форины приглашают танцевать, о, май диар леди, бьютифул леди.

Ника нарезала курятину на тонкие кусочки и быстро покидала в раскаленное масло. По кухне пошел дразнящий запах жареного. Вспомнила Ваську, с таким же примерно английским. Улыбаясь, не услышала всего и удивилась концу фразы:

- Да я не пошла. Нахрена мне пилиться за баксы и половину отдавать. Я уж сама сниму, кого хочу, ну подарочек будет, а как же. Надо только следить, чтоб валютные не выцепили и лица не попортили.

- Подожди. Ты сейчас про что?

Золотистые кусочки легли на тарелки, рядом с горкой каши и овощей.

- Про то самое. А что такого-то? Если есть у меня внешность да умение, сидеть, что ли? Мужа выбирать? А он мне заплатит, муж этот? А ему еще готовь, да носки его стирай. А он такой придет вечером, ах я устал, дорогая, ах у меня пробле-е-емы.

Цепляя на вилку мясо, Ласочка язвительно проблеяла голосом предполагаемого мужа. Прожевав, и горячась все больше, добавила убежденно:

- А сам все равно будет по бабам бегать.

- Ой, ну не все же такие!

- Все! Я их, знаешь, сколько перевидала? Да хоть тыщу раз семейный, а как надо улыбнешься и готов. Ну, ломаются некоторые, но недолго, уж поверь. А главное, - она уставила вверх вилку с ломтиком перца, - мне же ничего не надо, замуж не тяну, вот слюни и роняют, понимают, будет отличный такой секс, а после можно к своей каракатице.

- Знаешь, - задумчиво сказала Ника, немного злясь на Ласочкину философию, - ты вот нас назвала ненормальными, а сама – такая же. Вроде говоришь всякие циничные вещи, а потом, хлоп – я для своего удовольствия делаю.

- Да?

Ласочка жевала, обдумывая новый угол зрения.

- Слушай, похоже, так. Ты умная. То-то я повелась, я люблю умных.

- В постель укладывать?

- Ну да! Сразу вроде породнились, получается.

И она спохватилась, покаянно глядя на собеседницу:

- Я насчет мужей, ты не думай, я не про тебя. И не про твоего этого Фотия.

- Да мне все равно, - отмахнулась Ника, - говори, что хочешь. Фотий не по этим делам.

- Ой-ой-ой, - Ласочка сморщила носик, доела кашу и облизала вилку, - ну-ну-ну, бе-бе-бе!

Ника засмеялась. Спасенная гостья плела всякий бред, довольно обидный для Ники, но была при этом такой очаровательной и непосредственной, что сердиться на нее было невозможно. Именно такой с детства мечтала быть сама Ника – никогда никого не дичиться, быть контактной и легкой, не краснеть, маясь от неловко сказанного слова, и вот - есть с аппетитом в гостях, не думая, куда девать руки-ноги и как прожевать неудобный кусок. И никогда у нее так не получалось. Разве что после нескольких выпитых рюмок спиртного. Но это не считается.

Перемыв посуду, они снова вышли, жмурясь от яркого света. Ника то начинала беспокоиться за Марьяну, то слегка озлясь, мысленно приказывала себе – оставь, успеется. Пока не вернулся Фотий, болтай и улыбайся, общаясь с очаровательной белоснежкой. После уже вряд ли будет так хорошо и неожиданно покойно.

- А на море успеем, Никиша? Еще пара часов у нас?

Ника подумала и кивнула.

- Пошли. Пляж покажу.

Заперев ворота, на всякий случай воткнула в скважину короткую записку, и вдвоем спустились по извилистой тропе к шумящему морю, где на песке торчали голые остовы летних навесов.

Бродили по кромке воды, наступая на шипящие пенки, смотрели, как сверкает вода, странно после тихого полуночного штиля снова покрытая полосами волн. Ласочка все скидывала большой капюшон, и Ника, притворно хмурясь, снова нахлобучивала его на белые волосы.

- Продует!

- Что?

- Пришел марток, надевай трое порток!

- Смешно!

- Ага. Бабкина поговорка.

Выпрямляясь, и отбрасывая мокрую ветку, а вода около ног с шипением слизывала написанные на песке имена ЛАСОЧКА НИКА, гостья повернулась к скалам, что отгораживали ряд маленьких бухточек от основной. Вдруг схватила Нику за рукав.

- Смотри! За камнями.

Ника щурясь, поглядела на иззубренный край под нестерпимо синим небом. Нахмурилась. В разломе меж двух узких скал торчала мягким черным силуэтом голова, будто в наброшенном капюшоне – издалека и против света было не разглядеть. Хорошее настроение внезапно испарилось, под ложечкой противно заныло.

- Это кто? – Ласочка стояла рядом, и вместе они, задрав головы, глядели, как пошевелившись, голова скрылась за каменной грядой.

- Не знаю. Пойдем, скоро наши приедут.

По тропе поднимались след в след, море стихало за спинами.

- Как не знаешь? – спросила сзади Ласочка, - какое-то чучело бродит, подглядывает, а ты не знаешь? А Фома твой? Тоже не знает?

Ника пожала плечами. У ворот, выковыривая записку, сказала:

- Я его видела раз пять. Уже после лета. Сперва думала, ну рыбак, они сверху в бинокль ставники смотрят. Но в бухте нет ставников, только рядом с Низовым, а этот тут торчит. Я сначала даже не задумалась, вокруг же люди еще были. А после, я как-то пошла в нашу бухту. И он тоже там был, сверху.

- Онанист, может? – деловито спросила Ласочка, поднимаясь на крыльцо.

- Не знаю. И потом, я посмотрю, и он сразу хлоп и исчез. Я не хотела говорить Фотию, чего зря волновать.

- Угу, зря. А он возьмет тебя и пристрелит. Пока одна тут лазишь.

Ника расстроилась. Такой исход ей в голову не приходил. Ласочка скинула сапоги и кутку, проследовала в гостиную и повалилась на диван, раскидывая ноги и руки.

- Устала я что-то. Давай винища треснем?

- Давай за обедом?

- За обедом само собой. Тащи бутылку, ну чего, по стаканчику накатим.

Ника машинально открыла сервант, раздумывая о черном незнакомце. И в самом деле, чего ему тут надо? Пока она была с Фотием, или с Марьяной, то выбрасывала из головы легко, ну мало ли – пастух, или грибник какой приблудился. И вот в первый раз подумалось после слов гостьи, может, и правда, следит за кем из них? За ней. Или Марьяной. Фу…

Ставя на плюшевую скатерть стаканчики, внезапно подумала о другом, и, оглядев комнату, спросила:

- А фотка вчерашняя, что ты брала в кладовке, не помнишь, куда я ее? Вроде взяла у тебя.

Ласочка медленно выпила вино, налила себе снова и устроилась на диване с ногами.

- С этой вашей черномазой? Не знаю где. Чин-чин.

- Чин-чин…

Пока Ласочка валялась, дразня Степана опущенной к полу рукой, Ника забрала стаканы и унесла в кухню. Вымыв, с легко кружащейся головой, качнулась, уронив полотенце, и поднимая, удивленно уставилась на цветной обрывок на металлическом листе, прибитом к полу у печки. На узкой глянцевой полоске был виден кусочек загорелой марьяниной руки в белых брызгах. Ника повертела полоску в руках, все больше недоумевая. Порван и выброшен в печку. Сгорел. А краешек упал и остался.

- Ника! Никиша! Едут, кажется, твои!

- Да. Да, да.

Она сунула обрывок в нагрудный карман и побежала в прихожую надевать сапоги.

Фотий вывалился из машины и сразу, качнувшись, обхватил Нику, зарыл лицо в рассыпанные волосы, потерся небритой щекой о ее щеку. Ника над его светлой макушкой неловко улыбнулась Пашке, что встал, прислонившись к Ниве, сперва театрально закатил глаза, а после подмигнул ей, и она с облегчением рассмеялась, ругая себя мысленно – ну вот уже полтора года считай вместе, а все равно при Пашке она теряется поначалу. Да и с Фотием тоже. Потому, хоть и любила сидеть со всеми вместе по вечерам, чаще в углу, слушая и смеясь рассказчикам, но больше всего любила после оставаться с мужем в спальне, болтать без всякой неловкости, любить его, слушать. И засыпать, не уставая удивляться безмерности счастья – вот я, а вот он, мы совсем-совсем вместе.

- Сделали Машке кучу анализов всяких, ногу загипсовали. Врачи там поспорили, один кричит, есть трещина, пальцем тычет в снимок, другой – не вижу, не вижу. А нога распухла, Машка сидит, ногой кверху, хлюпает, губу кусает, держится. Решили, пока анализы, пятое-десятое, пусть полежит с недельку. Пашка стервец, не остался. Пашка! Ты стервец?

- Еще какой, - отозвался Павел, идя следом и так же грохоча тяжелыми ботинками, как отец.

Фотий оглянулся на сына. И снова прижал к себе Нику, на ходу спрашивая:

- Не боялась? Одна все же. В первый раз. Пистолет вспомнила где?

- Да я…

- Кормить будешь? Голодные как черти. Пашка поест, да в поселок смотается по делам, а мы вдвоем побудем. Хочешь, прогуляемся в бухту?

Расшнуровал ботинки и, скинув, в носках пошел в комнату, распахнул дверь и встал. Ласочка картинно полулежала на диване, закинув руки за голову. В вырезе рубашки нежно белела шея.

- Фотий, тут такое было ночью. Это Ласочка. Мы сейчас расскажем о приключениях.

Ласочка выпрямилась, спуская ноги на пол, не отводя глаз от Фотия, поправила волосы. И вдруг улыбнулась какой-то змеиной улыбкой.

- Привет, Федор. Вот значит, где прячешься.

Ника, обойдя мужа, встала у печки, с беспокойством глядя на то, как они держат друг друга взглядами.

- А вы что? Вы?

- Она что тут делает? – отрывисто сказал Фотий и резко потер небритый подбородок.

- Как невежливо, - пропела Ласочка, встала и, подойдя почти вплотную, подняла лицо к хмурому лицу Фотия, - при мне говоришь, будто меня тут нету. А лучше бы спросил, ну как твои дела, малыш?

Ника вздрогнула, будто протяжные слова – резкая пощечина. Печка калилась, обжигая бедро, и она сделала шаг, почти уткнулась в мужа, отскочила, будто и об него боялась обжечься.

- Ну, как твои дела, Олеся? – тяжело спросил Фотий, - как попала сюда?

Ласочка удовлетворенно улыбнулась и отступила. Вернулась к дивану, и снова забралась с ногами. Уютно усаживаясь, ответила светским легким тоном:

- Очень даже неплохо. А твоя жена, похоже, не в курсе, что мы хорошо знакомы.

Ударение на слове «хорошо» превратило его в еще одну пощечину. Ника повернулась и вышла, мимо удивленного Пашки, выскочила на крыльцо и пошла к воротам, опуская голову.

- Ника! – Фотий в два прыжка догнав, схватил за руку, и Ника, оскалясь, выдернула ее, ловя на плече спадающую куртку.

- П-пусти!

- Куда? Не пущу, конечно!

Снова обхватил ее руками, как в клещи взял, приподнимая над землей.

- Пусти, - заорала Ника, брыкаясь и теряя сапог, - поставь! Ну!

Не соображая от ярости ничего, клацнула зубами, пытаясь вцепиться в ухо Фотия, и тот резко вытянул руки, держа ее на весу. Заглядывая в побелевшее перекошенное лицо, сказал уважительно:

- Ого!

И Ника вдруг сразу остыла. Ударом в голове хлопнуло воспоминание, как на свадьбе в Николаевке Настя кидается на хмурого Петрика, так же растопыривая пальцы, и поняла сейчас Ника – могла и убить, дай ей в руки что острое или тяжелое.

Она обвисла в сильных руках и мрачно сказала:

- Поставь. Ворота. Я ворота, закрыть.

Фотий молча опустил ее наземь. Она, качнувшись, как он недавно, прижалась к его груди, обхватила руками, как сумела дотянуться. Утыкаясь в свитер, глухо сказала:

- Господи. Да как же сильно я тебя люблю. Убью ведь. И сяду.

- А Женька будет носить передачи, - в макушку ответил Фотий, обнимая ее плечи.

- Не обманывай меня, - попросила она, - никогда-никогда, ладно? Мне ведь некуда деваться. Я не смогу. Чтоб он…

- Кто?

- Ж-ж. Женька. Чтоб он носил.

- Тебе сейчас рассказать?

Она отклеила лицо от его свитера и оба одновременно повернули головы, к маленькому дому с Ласочкой-Олесей внутри.

- А ничего не было?

- Нет.

- Потом расскажешь.

- Да, моя Вероника.

За длинным ужином Ника все рассказала, а Ласочка ела молча и аккуратно, изредка взглядывая то на Фотия, то на нее – слегка удивленно, то на молчаливого Пашку, - тот не поехал в поселок, остался, перенеся дела на завтрашний день. Убрав со стола, посидели еще, Фотий задавал вопросы, постукивая пальцами по скатерти, Пашка на маленькой скамеечке притулился у печки, шерудя в углях кочергой. Ника сперва хотела сесть рядом с Фотием, подвинув к нему стул, но увидела иронический быстрый взгляд Ласочки и разозлясь на всех и на себя в первую очередь, осталась у другой стороны стола. И только гостья безмятежно валялась на диване, согнув коленки и рассматривая абажур в ситцевых цветочках.

Наскучив вопросами, встала и сказала Нике:

- Пойдем, перекурим.

Ника покорно пошла, клянясь себе, что никаких вопросов задавать не будет. На крыльце, под низким и черным звездным небом Ласочка, затягиваясь сигаретой, сказала ей:

- Не дергайся. Ничего не было. Ну, пару раз на пляже потрепались, в Низовом, да в баре он мне коктейль покупал.

- Когда? – глухо спросила Ника, следя, чтоб сигарета не дергалась в дрожащих пальцах.

- А я помню. Когда? Ну, летом. В июле кажется. Я тогда с Токаем поругалась. Приехала одна, скучала. А тут смотрю, та-акой седой мачо, весь в мускулах. Думала закадрить.

Она выжидательно замолчала. Ника упорно молчала тоже, в красных кругах перед глазами плыли картинки яркого лета, бар под камышовыми зонтиками, раздетая Ласочка, восхищенный взгляд Фотия. Высокие стаканы с цветной веселящей смесью.

- Не боись, он мне тогда нафиг не сдался, раскрутила на выпивку и ушла с Беляшом. Ну? Успокоилась?

«А если б сдался, то…» гудели в голове язвительной медью слова, подписями к воображаемым картинкам. Ника зажмурилась, чтоб стало больно векам. Кашлянула, боясь говорить, вдруг голос пискнет и сорвется.

- И, вообще, ты мне нравишься больше, чем эти твои тарзаны, - великодушно закончила Ласочка, - пойдем, я замерзла. Ну? Никиша, ну?

Она внезапно оказалась совсем рядом, прижалась щекой к Никиному лицу, обхватила руками ее плечи, притискивая грудь к своей. И отстранила закаменевшую Нику сама, тихонько смеясь.

- Представляю, как вы с ним. Наверное, сла-а-адко, а?

Ночью Ника не дала Фотию ничего рассказать, любила его так отчаянно, падая в такую темную бездну, что он сжимал губы, одновременно кладя жесткую ладонь ей на раскрытый рот. Отдергивал, наваливаясь, а она, не отводя глаз от еле видного лица, думала огромными буквами, стараясь успокоить себя – ЛА-СОЧ-КА. И снова кидала горячее тело навстречу, вклещиваясь ногами в его поясницу, шептала:

- Фо-тий…

Потом он курил, и в приоткрытую форточку пролезал острый зябкий сквозняк, закручивал зыбкую ленточку дыма. Медленно рассказывал.

- Она меня окликнула, когда шел, по прибою. Попросила сигарету. Я дал. Прикурить, зажигалку. Чиркает, меня взяла за руку, мол, подождите. И пока держала, спрашивала, а вы тут что, а как, а как зовут, а меня вот Олеся, а еще Ласочка. Я подождал, забрал зажигалку и ушел. Через пару дней встретила в магазине. Кинулась, как к сто лет знакомому. А поедем кататься! Я говорю, дела у меня. Извинился. А назавтра, когда я ребят отвозил в Багрово, еду, смотрю, идет одна, по проселку, босоножки тащит в руке. Замахала. Я подвез, попросила купить минералки. Вот тут говорит, в баре, бутылку. Вылезла и сразу за столик. Села, рукой подперлась и плачет. Я купил ей там какой-то мартини, чего попросила. Выслушал, какие-то личные страсти, кто-то там ее бросил. На часы посмотрел, извинился и уехал.

- Подвез, значит, - мрачно сказала Ника, прогоняя из головы очередную картинку.

- Ника…

Он затушил сигарету и, встав, закрыл форточку, улегся снова, заскрипев пружинами. Повернулся и обнял ее, как в первый раз, руками и ногами.

- Или мы верим другу другу или нет, понимаешь? Я согласен только так.

- А если я не согласна так?

В маленькой спальне повисло молчание. И Ника, накрытая ужасом от того, что сейчас может развалиться и, поди потом склей, поспешно сказала шепотом:

- Я согласна.

Он кивнул, бодая ее головой в плечо. Подышал и вдруг спросил:

- Ну, а сама-то расскажешь, как по правде ночь прошла?

- Э-э… - Ника смешалась.

Осторожно выбралась из его рук, легла навзничь, глядя в лунный потолок. И краснея, вполголоса рассказала о сауне и ночном визите Ласочки в ее постель.

- Ну, такая, она знаешь, как звереныш, что заблудился в лесу, - закончила, с беспокойством слушая, как Фотий рядом молчит, совершенно неподвижный, - ты заснул там? Эй?

- Бля, - тяжело сказал Фотий и резко сел, откидывая одеяло.

Ника дернулась, поспешно отползая к стене.

- Сука, бля, вот же…

- Ты чего?

- Я? Чего я? – повернулся, и Ника отгородилась одеялом, блестя над ним испуганными глазами.

Фотий нагнулся к ней, кулаки скомкали простыню, скручивая ее узлами. И переведя дыхание, отпустил, снова лег, скрещивая на груди руки.

Ника медленно опустила одеяло, глядя, как мерно поднимается его грудь, и блестят глаза.

- Ого!

- Что?

- Ничего. Ты сказал ого, и я говорю ого. А если бы вместо нее – мужик какой? Какой-нибудь там Токай?

- Убил бы, - согласился Фотий.

- Господи, да что ж мы собрались два убивца, - расстроилась Ника, - прям наперегонки, кто первый. И Пашка, значит, будет носить тебе передачи.

- Будет, - мрачно посулил Фотий, - вырос уже, справится. Иди ко мне. Иди, иди сюда, моя Вероника-Ника. И никогда меня…

- Не буду. Не буду я тебя обманывать, я тебя боюсь.

Глава 4

Среди ночи Нике приснилось, что они с Ласочкой сидят за столиком в каком-то до безобразия шикарном ресторане, смеются, поглядывая по сторонам. По голой спине, обрамленной тонким шелком вечернего платья, ползают мужские взгляды, как толстые ленивые мухи. Щекотно и немного противно, но – приятно. Ласочка поднимает бокал, колышется вязкая темная жидкость, пахнущая горячей степной травой и перебродившим черным виноградом. Щурит серые глаза и, поводя белыми антеннами усов, морщит розовый носик, а ушки треугольно сторожат шум и далекий смех. Рука с алым маникюром превращается в маленькую лапку, но коготки, обхватившие стеклянную ножку, остаются угрожающе красными, будто они в крови.

Ника с щекочущим отвращением опускает глаза и пытается зажмуриться, боясь посмотреть на свою руку. Вдруг и она превращается в зверя, вдруг, ответно салютуя бокалом, она соглашается на это. Но глаза не желают закрываться, рука поднимается все ближе к линии взгляда.

И такой ужас скорого неумолимого будущего заполняет ее сердце, что она сжимается, подтягивая колени, и просыпается, чувствуя, как под стиснутыми кулаками грохочет сердце.

В теплой маленькой спальне тихо, только мерно дышит спящий рядом Фотий. Ника лежит, наслаждаясь тем, как невероятное облегчение замещает ужас, выталкивая его из просыпающегося сознания. Но что-то мешает, что-то еле слышное, тихое. Чего не должно быть. Что-то из сна…

Еще не проснувшись до конца, она медленно разжимает кулаки, поднимает руки в темный воздух полный рассеянного света. - Человеческие руки. Никаких когтей. Пальцы с коротко остриженными ногтями.

Еле слышно выдыхает. Но помеха не уходит.

Приподняв голову над подушкой, Ника чутко вслушивается в тихие звуки, что казалось ей – вынулись из сна, протащились шелковой лентой, зацепившись, и должны бы растаять, но вот она не спит, а они продолжаются.

Продолжаются? …Тихий говор. Смех. Тишина, наполненная тонким ночным ветром, что тянется за двойными стеклами. И снова тихие голоса.

Хмурясь, Ника осторожно села и отодвинулась от Фотия, чтоб не разбудить. Но слишком далеко, плохо слышно. Может быть, в кухне? Может быть, Пашка ушел туда из третьей маленькой комнаты, которую они называют «холодной», сидит и пьет горячий чай, а Ласочка тоже пристроилась у теплой печки, и болтает, отчаянно строя глазки?

Ника спустила ноги и нашарила тапки. Подумала, да, я проснулась и хочу в туалет, нельзя что ли. А они там пусть сидят себе.

В коридоре было тихо. И из кухни не пробивался свет, белела приоткрытая дверь, с черной полосой вдоль косяка.

Ника прошла к ванной, заперлась, оглядывая лохматую голову и блестящие глаза в квадратном зеркале над раковиной. Вздохнув и кутая руки в расстегнутых манжетах теплой рубашки, честно села на унитаз и задумчиво посидела просто так. Вышла, и еще постояв в тихом коридоре, снова ушла в спальню, думая – все же это сон. Все спят в маленьком доме. И Пашка набегался сегодня, сорвался в Багрово из Южноморска, а это как-никак часов пять тащиться с пересадками, там ждали с отцом, а после ехали по буеракам и проселкам в бухту. Бережно прикрывая дверь, она вдруг придержала ее рукой, оставив узкую щель. Коридор осветился, послышались тихие шаги. Мимо Никиных глаз мелькнула полуголая фигура – смутный загар на отставленном локте и мускулистом плече. Щелкнул выключатель в ванной.

Застыв перед узкой щелочкой, Ника ждала, не чувствуя, как лицо стягивается в страдальческую гримасу. Послышался шум воды и Пашка прошел обратно, не задержался у двери в холодную комнату. Там, дальше, где светила из гостиной неяркая лампа, его встретил тихий насмешливый возглас. Ника подумала, сейчас он войдет, двери закроются, можно будет лечь и снова уговорить себя, что ей это приснилось. Но смутный свет в коридоре стемнился, тихие легкие шаги замедлились у ее укрытия. Белые пальцы с красными ногтями легли на край двери, толкая ее внутрь. Ника отступила на шаг, глядя исподлобья. А голая Ласочка, светясь белым телом, улыбнулась, подмигнув, вытянула губы, посылая воздушный поцелуй. И исчезла, пройдя в ванную, так же как Пашка несколькими минутами раньше.

Ника не стала ждать, когда та вернется и снова станут слышны два не приснившихся ей тихих голоса, ночной смех, которым двое смеются, оглядывая и трогая друг друга. Закрыла дверь и легла, казня себя за то, что не могла уж проспать до утра, тоже мне принцесса на горошине. Уши сами ловили ночные звуки и не могли поймать, ничего. Потому сон не шел, убегая все дальше. А вместо него Ника увидела Марьяну, она там лежит сейчас, в больничной палате, наверное, совсем одна. Или с какими храпящими соседками. И знает, что Пашка, хоть и приехал по просьбе отца, но оставаться не захотел. Говорит ли ей сердце, что сейчас он с Ласочкой, у которой белые гладкие волосы, серые глаза в половину узкого лица и долгая, как заиндевевшая ветка фигура? Или сердце просто ноет?

- Фу, - шепотом сказала Ника, совсем расстроившись и совершенно не понимая, как же теперь. Умом все вроде понятно, ну да, секс. Ласочка о своих мировоззрениях заявляет прямо и не чинясь. Да, вроде, ничего особо ужасного не происходит, Пашка вырос уже, не пацан. Но одновременно это было ужасным и каким-то, мокрым и тошным. Будто очаровательная гостья взмахнула злой волшебной палочкой, покровы растаяли, и все вокруг сделались голые – в мыслях и телами тоже. И это так… нельзя так!

Утром она хмуро жарила оладьи на кухонной плите и слушала, как в коридоре ходит Фотий, переговариваясь с сыном и таская всякие нужные вещи. Шлепая тесто на сковороду, передернулась от Ласочкиного смеха, подхваченного Пашкиным баском. Отвернулась, когда та, свежая, сияющая, вошла, устроилась на табурете, поставив на перекладину ноги и хватая с тарелки горячий оладушек. Шипя через откушенный мелкими зубками кусок, сказала, прожевывая:

- Вкуснота! У меня бабушка такие делает. Ты наша бабушка, да, Никиша?

Ника снова шлепнула тестом в фыркающее масло. Косясь на открытую дверь, Ласочка промурлыкала, намазывая другой оладушек вареньем:

- Теперь я знаю, как вы с мужем. Сынок на твоего Фотия похож. Как братишка. У них все одинаковое, так ведь?

- Не знаю.

- Ой-й, еще скажи, ни разу на мальчика не посмотрела, как баба! Мне ж можешь сказать. Да я тебя насквозь вижу.

Ника оглядела оживленное личико и блестящие глаза. Ей вдруг стало страшно. Ласочка показалась уже не зверушкой, а каким-то космическим чуждым созданием по непонятной, но опасной причине, принимающем человеческий облик. Безупречная оболочка для существа, питающегося людьми. Их удивлением, страданиями, мучительным недоумением. И чем сильнее получалось дернуть тех, кого держала она своими коготками, тем прекраснее и живее становилось бледное личико. Умеет ли она просто жить? Сама? Или ей нужно присасываться к кому-то, вытягивая эмоции?

- Что молчишь? Я в точку попала?

Ника слегка улыбнулась, поворачивая оладушек. Всего один раз она смотрела на Пашку, как смотрит женщина, когда брела за ним по песку, спотыкаясь, и не имея сил отвести глаз от блестящей коричневой спины. Думала о Фотии, вот каким он был, когда ему было восемнадцать. И страшно жалела, что не родилась на двадцать лет раньше, не попалась тогда этому большому парню, с круглыми мощными плечами и резким ртом, не могла схватить его, прижимаясь, и прожить те двадцать лет, что он жил без нее.

«Господи», подумала снова, ошарашенная размерами того, что ощущает, «да как же сильно я его люблю».

Ответила в потускневшее лицо гостьи.

- Не угадала, дорогуша. Можешь тыщу раз не верить, но я никогда…

- Завтрак? – заорал Пашка и, протопав мимо, уселся напротив Ласочки, придвигая к себе тарелку.

Ника подумала уныло, сейчас начнут пялиться друг на друга, хихикать, резвиться, отбирая варенье и ложки, и Фотий сразу поймет, что к чему. Так и с Марьяшкой было. Но к ее облегчению, никаких фамильярностей свежеиспеченная парочка не допустила. И все вместе они мирно позавтракали, обсуждая, как сложится день.

Когда Фотий сел между Никой и Ласочкой, та стала серьезной, убрала за уши пряди волос, кушала аккуратно, опуская глаза и передавая сахарницу и варенье. Задавала какие-то вопросы, внимательно слушала, кивая. Что-то дельное сказала по поводу оформления туристических виз, и у них завязался с Фотием разговор, вполне деловой.

Ставя пустую чашку, Фотий сказал:

- Спасибо, Ника-Вероника, очень вкусно. Паша, какие планы?

Пашка быстро глянул на Ласочку, которая скромно, как школьница, опустила глаза, поглаживая узкой рукой коленку, обтянутую черными джинсами.

- Ну, раз приехал, парней надо повидать, мне там Геныч обещался пару гидрух привезти, надо напомнить. Заодно отвезу девушку. Тебе кстати куда? В Низовое подбросить или?

Ласочка подняла глаза, осветив всех невинным и трогательно озабоченным взглядом:

- Мне бы домой, в Южноморск. Родители уже волнуются, а я тут…

Фотий вопросительно посмотрел на Пашку и тот равнодушно кивнул, разводя длинными руками.

- Метнемся в поселок, докину до Южака. Потом сгоняю в больницу и вернусь. Нормально, пап? Или давай вместе. Тогда я из Багрова сразу в общагу. А ты на машине сюда.

- Нет. Нику я одну не оставлю. Так что или я еду, или ты.

- Поезжай ты, - вдруг сказала Ника, - Паша мне обещал с детской площадкой помочь. Потом будет некогда, сезон на носу.

- Да, - Фотий задумчиво побарабанил пальцами по столу.

Степан вошел, лоснясь рыжей шкурой, оглядел народ и точным движением вспрыгнул на коленки к Ласочке. Та машинально погладила тугую шерсть, с еле заметной злостью глядя на Нику.

Предатель, подумала Ника о Степане. Тот муркнул, и вывернувшись из-под узкой руки, спрыгнул, потерся о Никину ногу. Она подхватила его под толстый живот. Сказала мстительно:

- Хороший кот, хороший ты мой кот.

Пашка, насупясь, вертел сахарницу в темных сильных пальцах.

- Годится, - сказал Фотий и поднял руку с тяжелыми часами, - значит, делаем так: через пару часов мы с Олесей едем в город, после я к Марьяше и сюда. Паш, ты поможешь Нике. Когда вернусь, сходишь в Низовое. Если приеду поздно, пойдешь завтра и оттуда автобусом уедешь. А сейчас давай с насосом разберемся, Ника права – время поджимает.

Пашка встал, старательно пряча разочарование, кашлянул и вышел, загремев чем-то в коридоре. Поднялся и Фотий, вытирая выбритые щеки полотенцем. Хлопнула дверь и через паузу уже на улице они заговорили о чем-то техническом, еле слышно.

- Ревнуешь, да? – с чуть заметным звоном в голосе спросила Ласочка, тоже поднимаясь.

- Пашку-то? – Ника усмехнулась, собирая тарелки, - да я ж сказала…

- Меня ревнуешь, - уверенно перебила ее гостья, - предупреждаю, ты со мной не играй.

- Тебя? – Ника бросила на стол скомканное полотенце, встала напротив, чуть закидывая голову – Ласочка была повыше ее ростом.

- Ты что думаешь, весь мир вертится вокруг тебя только? Очнись, эй!

- Да, вокруг меня!

Ласочка вдруг улыбнулась давешней змеиной улыбкой.

- Хочешь, докажу.

Повернулась и вышла в прихожую, хлопнув кухонной дверью. Ника села на табурет, упрямо сжимая губы. Опять влезла, куда никто не просил. Пашка будет злиться. Эта тоже вон ноздри раздувает. И только Марьяшка там никому не нужна. Фу, как все получается нехорошо и противно, принес же черт эту кралю к их воротам! Но покачавшись на табурете, решила, нет, все правильно. Успеет Павел побегать за своей новой игрушкой, потом. Сейчас, когда Марьяшка лежит там с треснутой ногой, обойдется. А Фотию она верит. Он довезет негодяйку домой и вернется. У них будет еще одна ночь, в череде уже прожитых и будущих. И никаких Ласочек за стеной.

Убравшись в кухне, ушла в спальню, вытащила из шкафа вещички, чтоб поудобнее одеться, когда будут с Пашкой таскать доски для качелей и привинчивать секции цветного заборчика. Натянула старые штаны с кучей карманов, и, выворачивая свитер, подошла к окну.

Напротив, на скамейке перед каменным садиком, сидела Ласочка, покачивая ногой в замшевом сапожке. Подняв светлое личико, внимательно слушала, с готовностью кивая и задавая какие-то вопросы. Открывала ротик, ахая и смеясь. А перед ней стоял Фотий. Ника медленно опустила руки со свитером. Показывал рукой, что-то объяснял. Вот развел руками, засмеялся, вторя женскому счастливому смеху.

И на лице у Ласочки было такое трогательное, такое нежное выражение, будто кроме Фотия нет никого на земле, вообще во всей вселенной один он остался, и - царит. Вот отошел на пару шагов, нагнулся, что-то разыскивая, и поднял обломок камня, вернулся, показывая собеседнице сверкающие на сломе кристаллы. Та провела пальцем и снова заахала, будто показал чудо. Фотий, тронув Ласочку за рукав, увлек за собой, в сторону технического ангара. Та пошла следом. Но сперва повернулась и, найдя глазами Нику, улыбнулась ей.

В коридоре все еще ходил Пашка. Ника стояла, запутав руки забытым свитером. Из окна уже не видны эти двое. Можно, конечно, выйти во двор, как бы по делу. А там насмешливый взгляд Ласочки, говорящий – пасешь своего мужика, ну-ну. Можно ходить вместе с ними, слушая о том, о чем она уже сто раз с Фотием говорила. Или просто – отвести его в сторону и попросить. Или накричать. Или предупредить. О чем? Или ночью они не договорились, что верят друг другу?

Она встряхнула свитер и медленно, с каждым движением уставая все больше, надела его, одергивая подол. Сейчас Ласочка два часа положит на то, чтоб Ника увидела – как именно они будут ехать в машине. - Три часа вместе. Три часа она будет морочить ему голову своим невинным видом и нежным взглядом. И не успеет Фотий опомниться, как не успела она ночью, когда голая Ласочка прижималась к ней горячим быстрым телом, и казалось – да такие пустяки, все можно с ней, такой легонькой, такой беспроблемной.

Наверное, так же думал нынешней ночью Пашка, когда она забрала его к себе, сама. Наверняка сама. Поймала пару его мужских восхищенных взглядов и – сделала. Чтоб после скорчить невинную рожицу – я не виновата, он сам. Все они сами.

Вынося к мусорному баку ведро, Ника изо всех сил старалась не смотреть в сторону технического ангара, куда Фотий увел Ласочку. Но высыпая мусор, все же оглянулась. И увидев черную распахнутую дверь, ничего не увидела в сумраке внутри. Они сейчас там. Очень красивая блондинка в белой курточке, черных джинсах и стильных замшевых сапожках. И ее муж, как она сказала – такой седой мачо, с мускулами.

Закусывая губу, быстро пошла обратно, резко встряхивая головой, топая рабочими сапогами и криво улыбаясь. Бабушка Никиша…

В коридоре задержалась у полуоткрытой двери в гостиную. Уставилась на Пашкину спину. Тот прилип к окну, пытаясь разглядеть левую часть двора.

- Что не идешь отцу помогать? – звенящим голосом спросила.

Тот, отскочив, опустил голову, ухо налилось багровой краской.

И этот туда же, - Ника сунула ведро в угол, застегнула куртку и вышла. Спустилась с крыльца и пошла к воротам, не глядя на ангар, откуда доносился серебристый Ласочкин смех.

Никто не окликнул и не побежал следом, когда она, постояв секунду, отвернулась от спуска к пляжу и пошла над обрывом, выходя на широкую тропу, ведущую к дальним скалам.

Море сверкало, и по серой синеве плыли медленные тени облаков. Иногда сливались, затемняя воду, и солнце, прорываясь через дыры, зажигало на темном олове белые пятна. Степь, пегая и хмурая, какой всегда бывает она в мертвое предвесеннее время, пятналась мокрыми участками, но под тощими кустиками полыни светились остатки нестаявшего снежка, и у Ники от холода зачесались уши. Шапку опять забыла, подумала, накидывая капюшон и стягивая на шее шнурок, так что лоб весь скрылся под неровно собранной тканью. Шла быстро, иногда нагибалась, чтоб сорвать сухую веточку полыни и, растерев пальцами, поднести к холодному носу. Сладкий немного пыльный запах успокаивал, говоря о том, что в мире, кроме Ласочки, есть еще много всего. Есть эти великолепные пятна, что солнце кладет на воду, мерный шум волн внизу. Запах полыни и чабреца. Черточки черных птиц над травой и белых – над морем. Есть их с Фотием тайная бухта. Как хорошо, что она, болтая, не стала рассказывать Ласочке, где она находится и что для Ники значит.

Впереди серые скалы, испятнанные желтыми кляксами лишайника, поднимались, будто море встало на дыбы, пытаясь забраться в степь, окаменело, и теперь вечно будет стекать обратно. И не сумеет.

Не оглядываясь, Ника обошла высокий камень, вросший в степь, ступила на узкую тропку, что виляла между обломками древних скал. И через десять минут зигзагов и поворотов стала спускаться к тайной тропе. Задержалась на миг, надеясь услышать за спиной сердитые крики. Но ветер мирно гудел, кликали чайки обиженно и требовательно.

- Я ему верю, - сказала Ника вслух, и голос, метнувшись, убежал куда-то в изгибы камней, - меня там нет, но ничего не случится.

На тропке лежал снежок, а под ним было мокро. Натянув перчатки, выкопанные из кармана, она почти съезжала, мысленно заклиная вселенную, ну пусть так и будет, пусть там ничего не случится. А если бы она осталась, то ходила бы следом, выставляя себя на посмешище, устроила бы Фотию скандал, а он бы не понял и обиделся. Или еще хуже – понял бы. И это унизительно. Для обоих.

- Сейчас я тоже хороша, - шептала Ника, съезжая по сырой глине на корточках, - убежала, ах какая цаца.

Спрыгнула с камня, хватаясь рукой за выступ.

- Я ж не железная. Ну не могу.

- Не могу! – крикнула, становясь на песок, и бухта ответила эхом.

Выворачивая рыхлый песок подошвами, Ника пошла к воде. Тут можно было кричать, сколько угодно. Они так и делали. Кричали просто так, а еще – когда любились. Можно покричать и сейчас, вдруг ей станет легче.

Она встала посередине полукруглого изгиба, обрамленного серыми скалами, и растерянно огляделась. Почему жизнь всегда такая нелегкая штука? Почему одна проблема решается, а на ее место тут же приходит другая? Да-да, скучно было бы, без проблем, но может, ну его - веселье. Может, надо иногда жить, окунаясь в радостную скуку, когда все хорошо?

Вода выкладывала к ее ногам полукружия пены, утаскивала обратно, выносила следующие, и они ложились рядом, плетя исчезающие узоры.

Кричать не хотелось. Видно в этой бухте кричит только их счастье.

Ника присела и, стащив перчатки, окунула руки в обманчиво теплую воду. Через минуту руки покраснели, вода оказалась стылой, как жидкий лед. Ника поднялась, оглядываясь. Выбившаяся из-под капюшона прядь щекотала скулу, лезла в глаз. Море смотрело на нее – под ногами снизу, дальше – лицом к лицу, а горизонт казался выше ее головы. Скалы смотрели на нее, кажется, чуть качая неровными головами. Песок таращился миллионами крошечных глазок. И трава, чиркая бледный воздух сухими макушками, тоже смотрела, клонясь с обрыва.

Ника засмеялась. Оно все такое! Такое вечное, уверенное, и – живое. Красивое платье с тугими чулками – это прекрасно, это женское. Но то, что тут – оно больше. И сейчас между этим большим и маленькой Никой нет ничего.

- Да, - сказала, совсем успокоившись, сама не понимая, почему. Вернее, не умея словами себе объяснить, - да.

И улыбаясь, пошла обратно, к подножию скал, где начало тропки пряталось в густой тени, подсвеченной надутым туда снежком. Ступая на скользкую глину, нахмурилась. Рядом с тропинкой чернела свежая трещина, змеилась, уползая вверх, в расщелину между камней. Видно, когда ударил мороз, а после, как следует, пригрело солнце, старые камни не выдержали и раскололись, тут такое бывает. А еще земля сползает в воду, огромными пластами, потому и Ястребиная бухта пустынна, у нее живые берега, на них ничего не построишь.

Карабкаясь вверх, она быстро устала – подтаявшая глина, обманчиво прикрытая снежными латками, ползла из-под ног, иногда срываясь целыми небольшими пластами, и тогда Ника взмахивала руками, цепляясь за выступы камней. Пару раз не успела и с размаху села на задницу, чуть не перекувыркнувшись через голову. Поднимаясь, уже тяжело дышала, внимательно осматривая тропу. И вдруг, одновременно с резким гоготом сорвавшихся с верхушек скал птиц, раздался тяжкий грохот, что-то треснуло, мощно чавкнуло и смолкло, изменив свет вокруг. Ника, от неожиданности присев и закрыв голову рукой, медленно выпрямилась, оглядываясь и пытаясь понять, отчего потемнело.

- Черт! – сказала с испуганным восхищением, - ну ничего себе!

Высоко над ней поперек тропы на камни навалился гигантский обломок, перекрывая изрядный кусок неба над скалами. Похожий на криво обкусанное яйцо, он был, прикинула Ника, пятясь обратно на пляжик, размером с ее комнату в Южноморске, не меньше. Края, выпачканные в рыжей глине, мокро блестели, и с одного бока яростно белел свежий излом. Снова топчась по песку, она беспомощно огляделась. Скалы громоздились вокруг тропы. Искать обходной путь наверх бесполезно. На то она и тайная бухта, даже мальчишки не спускаются в нее по скальным обломкам. Обходить по воде? Там скалы дробились, далеко в море высыпав языки острых обломков. Летом их можно обойти, бредя по пояс в волнах или осторожно прыгая с камня на камень. Но сейчас куски блестели ледяной глазурью.

Ника вздохнула и снова полезла вверх, вдоль тропы - с другой стороны от свежей трещины, нащупывая ногами выступы в скале. Медленно ползла, не отводя глаз от плотно сидящего между камней обломка. Главное, не оказаться на его пути, если вдруг решит упасть пониже. Если она сумеет обогнуть обвал по скале чуть выше, то снова выберется на тропу, а там метров двадцать - и степь.

Назад и вниз не смотрела, боясь совсем испугаться. Но все равно испугалась, когда на фоне неба далеко вверху показалась черная голова в надвинутом капюшоне. Ника замерла, цепляясь за выступы занемевшими пальцами и согнув колени, чтоб не свалиться обратно. Почти висела над крутизной, растерянно глядя, как ветер колышет нелепый и жуткий черный капюшон, под которым ничего от яркого солнца, что падало сзади, не разглядеть.

Снизу мерно шумели волны. Такие вечные и такие равнодушные.

Она хотела крикнуть. Эй, вы там, помогите, я не выберусь сама. Но округлая голова торчала молча, и Нике становилось все страшнее. Если бы оно хотело помочь, оно бы уже крикнуло или махнуло, засуетилось бы.

По измазанной потной щеке поползла слеза. Уставшая рука сорвалась с выступа, и Ника упала на колени, прижимаясь к камням и с отчаянием глядя на изрытую поверхность и вдруг с ужасом поняв - ей не выбраться. Слева торчал круглый бок новой скалы, придавившей тропу. Справа - острые клыки скалы, что нависала козырьком. А перед глазами и выше – почти гладкая ровная поверхность – не зацепишься даже ногтями.

- Вот черт, - все еще удивляясь нелепости ситуации, пробормотала Ника. И всхлипнула, вдруг осознав, залезла высоко, и спуститься – не сумеет.

Что-то прошуршало сверху, она сжалась, зажмуривая глаза. Сейчас ухнет еще одна скала и все, конец, Куся-Никуся, твоим нелепым переживаниям. В щеку ткнулось шершавое и исчезло, вернулось, касаясь снова. Ника открыла глаз. У левой щеки, поглаживая ее и откачиваясь, мерно крутилась толстая веревка с грубым узлом.

Цепляясь одной рукой за выступ, Ника подняла другую руку, зубами стащила изорванную перчатку. Недоверчиво взялась над узлом, подергала веревку. Та уперлась, натягиваясь. Ника закатила глаза, вспоминая молитву, ну хоть какую-нибудь, вот кулема – не могла выучить несколько слов.

- Господи, по-жалуйста. Женька там. И мама. Фотий мой.

Вцепившись в веревку, поползла вверх, упираясь ногами в неровности камня.

- И Марьяша, она ж… в… боль-нице. Васька. Скучать… ведь будет.

Рифленые подошвы сапог не скользили, и это было хорошо.

- Мишаня, - хрипло вспомнила Ника, - он же… с женой, а я обещала же…

Лохматясь, старая веревка была перекинута через закраину камня, и Ника, пыхтя, и сгибаясь, как гусеница, выползла на него, больно прижимаясь грудью под растерзанной курткой.

- А еще П-пашка, - напомнила Господу, потянулась, задирая согнутую ногу и кладя колено на горизонтальную поверхность, - ой-й… рас-ска-зать хотел… про Марья…

Упала лицом вниз и, наконец, выпустила веревку из скрюченных пальцев.

Ей казалось, лежала бы вечно. Но это ведь еще камень, напомнила себе и подняла тяжелую голову с багровым отпечатком на щеке. Надо вылезти на обрыв и отойти. Подальше…