Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

- А кто тебе поверит? Девки – никогда. Они, я уж говорил, меня любят, - Токай рассмеялся, поблескивая зубами. По салону от него плыл вкусный запах хорошего одеколона и вымытых волос. Новой кожи от скрипучей куртки. И никакого спиртного, никаких сигарет.

Нике сразу захотелось покурить. А он все говорил.

- Они за меня сами отмазки придумывают. И поводы, чтоб повеситься на шею. Иногда не знаю, как и отогнать. Илонка вот, приезжаю, у квартиры сидит, курит. Пришлось впустить. Не хотел, чтоб табаком не провоняла мне хату. Так плакать стала, ну думаю ладно, утром отклею. А на ночь – зачем. Спать теплее с ней. Чего фыркаешь?

- Да ничего. Ты верно сказал – мы в разных мирах.

- Я? Или ты это говорила? Да неважно. Сейчас я тебя поймаю, милая. Смотри, я о себе говорю открыто и смело. А ты в ответ только фыркаешь. Я ж знаю, что в голове. Верность. Преданность. Беззаветность. Чувство долга, едит его. Чему еще там в пионерии учили? А теперь тебе и заикнуться стыдно, вместо слов одно фыр-фыр. А мне вот не стыдно.

Он поднял руку и выставил указательный палец.

- Потому что я всегда честен. Телкам сразу говорю – ты у меня одна никогда не будешь. Я одновременно с тобой еще десяток трахну. Хочешь так – вот койка. Не хочешь – мотай и не трогай меня.

- И что? Нет таких, которые мотают?

Рука снова опустилась на баранку.

- Есть. Угадала, бывают такие. Но! Сначала каждая все же пробует. А вдруг думает, я его захомутаю. Ну и только себе лишних неприятностей получают. Слезы, упреки. А где сели, там и слезают.

- Это аморально, - Ника почувствовала, как щеки заливает краска. И разозлилась. Да что за время такое! Он прав. Хотели космонавтами, а мечтают – в рэкетиры. Мечтали балеринами, а нынче – валютными проститутками.

- Точно! Вот еще словечко – мораль, - издевательски протянул он.

Ника пожала плечами. Пусть болтает, все лучше, чем будет расспрашивать о состоянии их бизнеса. Но, будто услышав ее мысли, Токай снова заговорил о Беляше.

- Вернемся же к нашим баранам, Вероника. У меня есть мозги и потому ваш отельчик мне тьфу, если, конечно, вы там не ныряете, разыскивая немецкое оружие к примеру, или древнее золотишко. А я это обязательно проверю. Но я первым парнем на деревне не собираюсь быть, у меня планы глобальные.

- В горсовет пройти? – Ника вспомнила рассказ Тины.

- Это мелко. Есть органы управления и повыше. А вот Беляш, он как я сказал – тупица. И баран. Он вас будет прессовать по полной. Пока не выжмет все до последнего гроша. И насрать ему будет, что через пару лет от вашего дома один развалины останутся, Беляш дальше своего конопатого носа не смотрит. И сам себе прав. Такие долго не живут.

- Зачем ты мне это?

- Загрустила? Водолаза жалеешь? Правильно делаешь. Объясню зачем.

Он повернул белеющее лицо.

- Если нищие, но с аквалангами, то это же маслице, Вероника. В Азове реально можно много всего найти нужного. У меня девочки есть в местном музее, я карты достану. Пусть твои мужики поищут, где чего найдут, и поделим. Прикинь, какой можно бизнес закрутить! А куда сдавать золотишко и всякие горшки, тоже найду. Сразу за бугор будем отправлять, за баксы.

И снова четкий уверенный профиль покачивался в рассеянном свете, идущем от заснеженной степи. Нике стало страшно. Получается, с одной стороны белобрысый жадный Беляш, а с другой изворотливый хитрый Токай.

- И с Беляшом тогда никаких проблем не будет. Обещаю.

- Ты об этом хотел с мужем моим говорить?

- Ага. Думал сам подъехать, выбрать время. Да Беляш со своей сукой устроили разборки, вот я и появился по случаю.

- Как ты ее. А мне она говорила… - Ника запнулась, думая – черт, а знает ли он, что Ласочка была в доме? Ночь и день жила, считай.

- А-а, ты все же ее прятала тогда? Да ладно, не жмись. Проболталась. Значит, Беляш уже в курсе – и где у вас что лежит, и где что стоит. Сочувствую. А что сукой назвал, так она и есть – сука. Вот ты про мораль вякнула. В лице нашей Ласочки увидишь ты совершенную, полную, природную аморальность. Ее в зоопарке показывать надо, в клетке с двойными прутьями.

Он рассмеялся. И напомнил:

- Так что она там про меня-то?

- Сказала – у вас с ней любовь.

- С ней? – Токай бросил руль и шутовски закрылся руками. Джип вильнул, выбивая с обочины снежный фонтан.

Ника от неожиданности нервно расхохоталась. И смолкла.

- Нет, Вероника, нет, если уж суждено мне когда полюбить, да так, что я больше ни на кого не гляну, то это будет не Ласочка.

Посмотрел на нее пристально. Ника криво улыбнулась.

После недолгого молчания Токай вывернул джип на последней развилке.

- Вон ваш домина. Приехали.

Глава 10

Упираясь ладонями в пластик бардачка, Ника качнулась вперед, жадно глядя на выплывающий из темноты дом. Ни одного светлого окна, закрытые ворота. Джип встал, и Токай, не давая ей опомниться, длинно нажал на клаксон, тревожа глухую ночную степь.

Выскакивая из машины, Ника успела мельком разозлиться испуганно – вот сейчас Фотий выскочит навстречу, замрет черной высокой тенью и тяжело спросит – а это еще кто? И надо будет объяснять, оправдываться за то, чего не было…

Но ответом длинному гудку стояла вокруг тишина. И только тусклая лампочка под козырьком малого дома бросала на железные прутья навершия ворот слабенький свет. Ника подергала железную ручку. Задрала голову, вспоминая, а где ее собственный тяжелый ключ, которым так редко пользовалась, ведь в доме всегда кто-то был. Ну да, остался в рабочей штормовке на вешалке внутри.

- Подсадить? – спросил Токай. Он стоял, прислонясь к машине, сунув руки в карманы расстегнутой кожанки. В треугольном вырезе свитера белела открытая шея. Жаркий, не мерзнет. И улыбается с интересом.

- Не надо, - Ника быстро пошла вдоль забора туда, где бетонные секции сменялись рабицей, на той стороне, что выходила к морю. Там можно заглянуть внутрь. А еще там была неприметная дырка, вернее, сетку можно было отогнуть, если знать, с какого края поддеть запрятанное в столб срезанное полотно. На глазах у Токая она делать этого не хотела, но идя по снегу, усмехнулась нелепой осторожности. Да этот, если надо ему будет – бульдозер пригонит и разворотит все напрочь.

- Ждать тебя? – крикнул Токай.

- Пожалуйста. Да.

Она добрела к сетке и вцепилась в проволоку, заглядывая внутрь двора. Ничего. И никого. Бледный свет падал на укутанные деревца, торчащие пузатыми сверточками, на камни и дорожки, штабель досок рядом с металлическими бочками, закрытые двери дальнего ангара. Слепо смотрели на Нику ряды окон большого дома.

Забор не огораживал двор по периметру. Сетка отступала и шла вниз, отделяя от степи начало спуска на пляжик. Там, где каменная дорожка прерывалась небольшой лесенкой из каменных ступеней, были врезаны еще одни воротца. И за дорожкой сетка шла дальше, снова соединялась с бетонным забором, что огораживал дом с другой стороны.

Ника посмотрела вниз. Море лежало черной неразличимой массой и вдруг на ней вспыхивало бледное пятно, исчерченное мелкими штрихами ряби – плотные тучи выпускали луну, теряли, снова прятали. И пятно исчезало. Может быть там, внизу, на призрачном песке, куда выпрыгивают светящиеся мелкие пенки, он лежит, повернув к луне темное лицо с мокрыми светлыми волосами. И рот раскрыт. А глаза…

Она отвернулась, побежала обратно, стараясь не заплакать. И совершенно не понимая снова – что делать сейчас. Ждать не могла.

Токай отклеился от машины, поймал ее, царапнув по щеке расстегнутой молнией.

- Погоди. Да стой, не трепыхайся. Не реви только. Сейчас.

Ника вцепилась в края его куртки, отступая и отталкивая его. Рот неудержимо перекашивался, вот сейчас вырвется безнадежный испуганный вой.

- А ну отойди от нее! – грянул в уши крик, сламываясь и отскакивая в тишину степи звенящей яростью, - кому сказал! Отпусти, скотина!

Пашка, вывернувшись из-за стены большого дома, в три прыжка оказался рядом, схватил ее за капюшон, оттаскивая от рук Токая и тот, ухмыляясь, поднял их, поворачивая ладонями вперед. На пальце блеснуло широкое кольцо.

Слезы сразу пропали, и Ника, болтаясь в Пашкиных руках, сказала дрожащим, но громким голосом:

- Нормально. Паш, нет. Он меня привез. Он не. Пусти же.

Капюшон упал на спину, Ника повела шеей, сглатывая, и теперь уже сама повернулась, хватая Пашку за рукав.

- Что? Где он, нашелся?

Паша, набычившись, смотрел, как Токай поправляет куртку, отряхивая плечо. Не отвечая Нике, спросил угрюмо:

- Он что тут? Машина его?

- Эй, - с вежливой угрозой в голосе удивился Токай, - я, между прочим, тут.

- А я не тебя спрашиваю. Ника? Его джип?

Ника подступила, толкая Пашку в грудь. У того в опущенной руке качнулся фонарь, подвешенный ремешком к запястью. Свет запрыгал по забору и снежным буграм.

- Я спросила тебя! Где отец? А вы тут…

Пашка перевел на нее взгляд.

- Нет его. Я внизу все осмотрел. И в бухту вашу лазил. Ничего не нашел.

Ника выдохнула, беспомощно и с облегчением.

- И что теперь? Мишане звонил?

Пашка повел шеей в распахнутом вороте куртки. Кивнул.

- А Марьяна? Не вернулась? – продолжала допрашивать Ника, пытаясь сообразить, что же делать дальше.

- Нет. Когда ушла, я к предкам ее сгонял, не приходила.

- Черт. Да черт же!

- И снег шел, колеи не видать. Если он куда…

Токай подошел ближе и Пашка оборвал себя на полуслове, с вызовом уставившись в смутное лицо, на котором темнота скрывала выражение.

- Так, - сказал Токай ледяным тоном, - Марьяна, значит.

- А тебе что? – снова вскинулся Пашка. Ника опять схватила его за рукав, потянула, резко дергая.

- Садись в машину, - распорядился Токай, - я знаю, где она.

Повернулся и пошел к джипу, крепко вдавливая снег каблуками сапог.

- Не едь! – Пашка вырвал рукав и сам схватил Нику за плечо, - не смей с козлом этим!

Токай медленно повернулся. Сунул руки в карманы.

- Ты, пащенок сопливый. Еще слово скажешь, я тебе ноги выдерну и в жопу затолкаю. Ты понял?

Пашка опустил голову и пошел на врага. Ника бросилась между ними, отталкивая парня обеими руками.

- Задолбали! Оба! Прекрати, понял? Я еду. И ты едешь!

- Пешком пойдет, - отозвался Токай, а Пашка одновременно с его словами отрицательно затряс башкой.

Ника распахнула дверь и влезла на переднее сиденье. Токай, чуть помедлив, обошел джип и устроился на своем.

- Паша! Позвони, скажи маме, я добралась. Скажи, я позвоню утром. Пожалуйста!

Мотор заревел и она, захлопывая дверь, села прямо, кусая губы и глядя перед собой туманными глазами. Машина запрыгала, и толчки от ее прыжков по неровной колее перешли в плавное покачивание внутри салона.

- Девочки. На кухне, - вдруг передразнил Токай ее слова голосом, полным ярости, - чего зассала сказать, про Марьяну?

- А я обязана, что ли? Тебе она кто?

- Никто! Но кашу заварила еще ту.

Машина удалялась куда-то в степь, свернув от побережья. Снова неслись по бокам смутные белесые пласты, придавленные темным воздухом.

- Куда мы едем?

- В Низовое, куда еще.

- Низовое справа. А мы в степь?

Джип поднял морду, взбираясь по поднимающейся дороге. Проехала справа жидкая рощица с выставленными черными ветками.

- Нам в дальний край. Туда поверху быстрее. Да черт, сука! – он надавил на тормоз, снова бросил машину вперед и вверх, когда тяжелый автомобиль осел на скользкой глине, спрятанной под снежным покрывалом. Ника со страхом смотрела на хмурое еле видное лицо и руки, обхватившие руль.

- К Беляшу едем, на хату, - добавил Токай, выруливая на верхнюю дорогу и прибавляя скорости. Теперь справа, за полого уходящим вниз снежным полем толпились далекие домишки, кое-где проткнутые одинокими огоньками. У Ники внутри нехорошо защекотало. Беляш, он орал тогда, совершенно пьяный, стоя у ворот. И прокусил Ласочке ухо. И это его ребята ворвались во двор, хозяйски отодвигая Нику с дороги, будто она ненужная вещь, попалась под ноги.

- А Фо… и мой муж тоже там, думаешь? – ей не хотелось называть имя.

- Откуда я знаю. Вы, блядь, со своими бабскими умишками… какого ты не сказала сразу, что девку ищет? Можем опоздать.

- Опоздать что?

Ника поняла, что знать ответ пока совершенно не хочет. И заставила себя разозлиться.

- Во-первых, это наши семейные дела. Во-вторых – ее уже сутки нет. И его. А я тебя знаю только четыре часа. Или пять. Мне что, сразу ах очень приятно, ты знаешь Максим, я тебе щас все про нас выложу, вдруг интересно…

- Заткнись, - посоветовал Токай тем же голосом, каким отвечал Пашке на его угрозы. С нехорошей усмешкой повторил за ней:

- Семейные. Ну-ну.

И Ника замолчала. Говорила она, лишь бы унять сосущее беспокойство, которое так яростно чесалось по всему телу, что хотелось выпрыгнуть из кожи и утонуть в снегу. Или разбиться о камни.

Дорога плавно пошла вниз и за передним стеклом разлеглось еще видное за крышами большое море, черное с призрачными штрихами пенок. Уползая за крыши, поверчивалось, когда джип нащупывал повороты дороги. И вот вместо него замаячила вперед горсть светящихся окон на разных уровнях.

Три этажа, прикинула Ника, не широкий дом, но три этажа или два с половиной. Сверху странная какая-то крыша, неясных очертаний, будто плывет в глазах, цепляя только крестами черных планок, за которыми дрожит кисельный голубоватый свет.

Токай подъехал к запертым воротам, развернул машину так, чтоб стояла посреди улицы и заглушил мотор. Хочет, если что – сразу уехать, щекотно догадалась Ника. Боится. Или осторожничает по привычке. А ей – страшно.

- Сиди тут, - наклонился снаружи к ее полуоткрытой двери, - сиди, сказал.

Она, открывая двери, сползла на снег, встала, поправляя куртку дрожащими руками.

- Нет.

Он подумал секунду, оценивающе глядя на поднятое лицо и растрепавшиеся каштановые волосы.

- Ну… ладно. За спиной иди.

Они прошли мимо запертых широких ворот к повороту беленой стены. В узком переулке Токай нашарил над высокой калиткой кнопку. Вдалеке тилинькнул звоночек. Ника, держась за его спиной, прислушалась. Где-то в доме, стоящем поодаль от забора, на который свешивались голые ветки старого дерева, играла музыка. А крыша, поняла она, рассматривая над головой спутника верхи забора и окна, - крыша стеклянная. Смутно голубоватая изнутри, расчерченная перекрестьями рам.

- Смейся погромче, - вполголоса сказал Токай.

- А? – удивилась Ника и, поняв, кивнула, криво улыбаясь.

- Кто? – в калитке громыхнув, открылось окошечко размером с книжку.

- Токай, - кратко ответил гость.

- О! – удивился голос, Ника поняла – совершенно пьяный, - какой гость. Щас-щас.

Прогремев засовом, калитка открылась. Токай ступил внутрь, таща Нику за руку.

Приземистый мужчина, казалось состоящий из одних широких ссутуленных плеч, отступил, оглядывая гостей, и покачнувшись, икнул, взмахивая рукой с фонариком.

- Вов-время. У Секи свежатина, к-как раз. А че и еще притащил, свою да?

Шаркнул толстой ногой, поклонился Нике, ерзая по ней лучом.

- Мадам… прошу. К шалашу. Бунгало к ваш…

- Ладно. Хватит, - Токай подхватил Нику под руку и сильно дернул за локоть.

Она поспешно захихикала, встряхивая волосами, и заспешила следом, когда он широкими шагами пересекал двор между гор хлама, сваленного по углам просторного двора, штабелей пластиковых белых шезлонгов и толпы железных пляжных раздевалок. Вдруг вспомнила – да это же номера Никиты Серого. Фотий рассказывал, Никита построился один из первых тут. Вон идет рядок дверей под общей крышей, с верандочками. Как он сказал тогда – не вытянул, конкуренты задавили. Значит, теперь отельчик Никиты, как же он назывался? – кажется «Солнечный луч»… теперь это хозяйство Беляша.

- Внизу, - прокричал за спинами хмельной страж, - ну ты в курсе. Там.

И засмеялся.

Дом был не так высок, как показалось Нике из-за просвеченной стеклянной крыши. Два этажа и половинки окон подуподвала. Обычная для южных построек наружная металлическая лестница вверх. Веранды перед окнами, и всего по три окна на этаже. Кажется желтый, или песочного цвета дом. Видно, дом строился для хозяев, а для отдыхающих только одноэтажный длинный корпус.

Токай к лестнице не пошел. Остановился у гаражных ворот, к которым вел широкий пандус, освещенный висящей лампой. Осмотрел Нику и, взбивая ее волосы, сказал:

- Куртку расстегни. Совсем. И смейся, поняла? Как идиотка.

- Да поняла я.

Он стиснул ее плечо и вдруг рванул к себе, дыша в ухо со злобой:

- Я ж не просто говорю. Увидишь что, не забудь, ты бухая в жопу. Ржешь.

Оттолкнул и затопал вниз к полуоткрытым воротам, откуда слышалась уже не только музыка, но и голоса и смех.

Потом Ника шла за ним по узкому тускло освещенному коридору мимо замызганных дверей – одна, вторая, третья. Напротив четвертой Токай остановился, беря ее за руку, дернул деревянную, обшитую планкой дверь.

Яркий свет и музыка кинулись изнутри, все перед Никой закружилось, не в силах справиться с картинкой, а глаза все показывали и показывали, будто тасуя одни и те же несколько карт.

Белая большая постель, закиданная смятыми простынями и покрывалами. Чьи-то голые тела, как ей показалось – везде, на постели, на креслах у стен, на стульях у большого стола, уставленного бутылками. Белые, с животами и шерстью на груди и в паху. Смуглые, с мощными ляжками, расставленными по-хозяйски. Чья-то склоненная лысина, голая мужская рука на волосатом колене. Фужер, обхваченный пальцами, и из него течет на пол желтоватая струйка. Смех и выкрики.

Она смутно поняла, резко переводя глаза, чтоб не зажмуриваться от взглядов, что уже отрывались от своего и находили ее, разглядывая и ухмыляясь, - выкрики, это им.

- О! Максимчик! Уй, бля, не запылился.

- Заскучал штоле?

- Давай.

- Иди налью. А, ты ж не пьешь, тарзан чортов.

Отводя глаза от налитого кровью мужского лица над жирными голыми плечами, Ника вспомнила роль, захихикала истерически, уставившись на бескрайнюю, как снежное, испачканное грязью поле, постель. И замолчала, когда тонкое тело, с черными волосами, укрывающими спину, вдруг вскинулось, отрываясь над мужским животом. Повернулось лицо с огромными глазами. И тут же мужская рука схватила черные пряди, поворачивая к себе.

- Куда? – кинулся к низкому потолку возглас, - а ну!..

Ника дернулась, вырывая локоть из руки Токая.

- Ма… Марьяна?

Но вдруг поплыло в жарком воздухе белое, закрывая от Ники то, что происходило на простынях, и обнаженная Ласочка, с совершенно пьяным лицом, встала, откидывая гладкие волосы, протянула руки, поднимая острые груди с розовыми сосками.

- Ма-акси-и-иммм, - подступила, обняла гостя за шею, прижимаясь обнаженным телом к его свитеру, джинсам, притискивая его лицо к своему. По долгому телу прошла волна, нога оказалась на поясе Токая, руки обхватили его плечи.

- Вот же! – проквакал от стола надтреснутый мужской голос, и Ласочка, по-прежнему вися на госте, расхохоталась.

Беляш сидел, расставив толстые ноги в пятнах веснушек, держал наискось большой фужер, а другой рукой совал в пепельницу окурок, промахиваясь и возя по столу искры. Рыжие волосы пушились на животе, и Ника отвела глаза, чтоб не смотреть дальше, чтоб не выблевать на пол все увиденное. А мутные глаза Беляша, оторвавшись от Ласочки, скользили по ней, срываясь и поднимаясь снова.

- Хо-рошая девушка, давай ее. Приглашай. Раз приехал. Мадмазель? Угостить вас?

Что-то там делал руками у расставленных коленей, притопывая босой ступней, и вдруг, разозлившись, гаркнул:

- Чего воротишь морду? Токай, бля, чего она кривит?

Ника медленно отступила, упираясь спиной в ребро открытой двери. Мужской голос из динамика с завыванием рассказывал, как плохо в тюрьме без мамы. Другие мужские голоса жужжали, заглушая его, звенели бокалы, слышался кашель и кряканье.

Метнулась из-за перекошенного хохочущего лица Ласочки смуглая тень. Ника, уже почти выскочив в коридор, замерла. Марьяна, прижимая руки к груди, стояла, с мольбой глядя. На Токая. Из черных глаз катились крупные слезы, стекали к углам мокрого рта.

- Максим, Макс, я… он обещал. Он сказал, если приду, все сожгет. И пленку. Я. Один раз только. Чтоб не было.

- Н-на место, сучка, - крикнула Ласочка, и лицо ее стало звериным, - ты! Иди ты!

Токай оторвал ее от себя, толкнул, роняя на колени охнувшему толстяку, который сразу же облапил гостинец, возя руками по груди и животу.

- Марьяна! – Ника побоялась кричать и проговорила имя быстрым злым шепотом, - быстро, пошли.

Но та даже не повернулась. Тонкая, смуглая, с прижатыми к груди руками, светила гладким животом и так же, как у Ласочки, подбритым до узкой полоски лобком. Смотрела в глаза Токаю, умоляя лицом.

- Беляш, - ответил тот хозяину, - я же просил. Ты сказал, все сделал. И что я узнаю?

- А ты кто такой? – вскинулся хозяин, не вставая, - приперся. Один, а? Тебе тут не город, Максимчик. Это мое все! – толстая рука обвела кривую окружность. И бабы эти – мои! Ты сам отдал, так? Белую свою поблядуху отдал? Сказал, пусть, а? Н-на тебя поработает, дарю, сказал? Теперь моя.

- Твоя, - согласился Токай, снимая куртку и накидывая на трясущиеся плечи Марьяны, - а эта – моя. Уговор был.

- Уговор? – заревел Беляш, поднимаясь и выпячивая живот, швырнул фужер, тот раскололся, пятная плиточный пол, - а если я щас? Ты бля, ко мне приехал и тащишь, мое.

Налитые хмелем глаза переползли на Нику, общупали пышные волосы и тонкий синий свитерок под распахнутой курткой.

- Ага, - он покачнулся и сделал шаг вперед, - ла-ды, бери. А эту оставь.

Токай скользнул по Нике равнодушным взглядом и кивнул, проталкивая мимо нее дрожащую Марьяну:

- Идет. Забирай.

Ника рванулась в открытую дверь, но под смех Ласочки Токай отшвырнул ее обратно. И, выталкивая Марьяну, исчез, грохоча по коридору быстрыми шагами.

Мужские руки схватили куртку, дергая. Над Никой нависло бледное лицо, усыпанное веснушками, икнул раскрытый рот, обдавая запахом перегара и курева.

Взвизгнув, она прыгнула, изо всех сил наступая тяжелой подошвой на босую ногу. И вывернувшись из куртки, кинулась в двери, обдирая пуховый рукав о расщепленные планки. В коридоре, крутанувшись волчком, мысленно не переставая визжать, услышала мягкий чавк гаражной двери. И побежала в другую сторону, где коридор куда-то сворачивал, молясь, чтоб не упереться в тупик.

Голоса метнулись, балаболя и вскрикивая. Протискиваясь между каких-то коробок и дрожащими руками придерживая прислоненные к стене шесты, чтоб не свалились, грохоча, она слышала, как кто-то, гулко топая обутыми ногами, побежал к воротам, закричал оттуда невнятное, мешая слова «двор», «сука» с кашлем и харканьем. На цыпочках одолев завалы, уткнулась лицом в крашеную серой краской узкую дверь, еле видную в далеком свете лампочки. Тихо взялась за толстую, как у пароходных кают ручку и потянула. Дверь нехотя открылась, показывая узкий вертикальный колодец с вбитыми в камень скобами. Ника втиснулась внутрь, притянула дверь обратно, и взявшись потными руками за скобу, с которой посыпалась ржавчина, полезла вверх, поскуливая от злого ужаса. На половине пути остановилась, задирая перемазанное лицо и чутко прислушиваясь. Внизу было тихо. А может быть, через толстую дверь просто не проникали звуки. Сверху на нее лился кисельный голубой свет. Прерывисто втянула воздух и полезла дальше.

Когда над головой показался край колодца, замерла, слушая. Осторожно высунулась, поднимаясь на цыпочки на шаткой скобе. Перед глазами была черная стена, снова заставленная какими-то банками и складными лестницами. И по стене плыли нежные голубые блики. Она повернула голову. Треугольник стеклянных ячей отделял пространство с колодцем от другого, там была стеклянная крыша над головой. А тут – потолок, наискось зашитый старыми досками. Ника выбралась на пыльный пол, легла, высматривая между банок с краской и ведер, что там, за стеклянной стенкой. Поползла, радуясь, что бросила куртку и та не мешает. И злясь, что снова, как идиотка, не сунула в карман сигнальный пистолет. Жахнуть бы Беляша по его рыжим лохматым яйцам, так чтоб заквакал…

Прячась за мятой металлической бочкой, села на корточки и выглянула. Напряженно морща лоб, смотрела в ошеломлении на открывшуюся картину.

Посреди просторного чердака находился бассейн, квадратный, с голубоватой подсвеченной водой, это она качалась, отбрасывая на стеклянный потолок и стены нежные сетки бликов. На бортике бассейна сидела девушка, снова голая (Нику передернуло и она решила, что долго еще не сможет смотреть с Фотием эротических видеофильмов, и тут же внутри все затряслось – Фотий… где он…), качала ногой в воде, опустив голову с распущенными русалочьими волосами. А в бассейне плавала вторая, гоня синие светящиеся волны, фыркала, хлопала ладошками по воде, вставала и падала животом, хихикая и мотая полураспущенной косой. Мелькали блестящие колени и ягодицы. Больше никого не было.

Ника встала на четвереньки и, огибая бочку, подкралась к полуоткрытой стеклянной створке, замерла там, держась в негустой тени от каких-то вешалок, прислоненных прямо к стеклам.

- Танюха, - позвала та, что сидела на бортике, прижала руку к груди, - вылазь, давай.

Голос был медленным и будто сам себе удивлялся.

- Щас, - ответила Танюха, засмеялась деревянно, и снова хлопнулась спиной в воду, поднимая ноги в туче светящихся брызг.

Сидящая нащупала за спиной бутылку, промахиваясь, плеснула в стакан, который держала в руке. Хихикая, вылила остатки в бассейн. Швырнула бутылку следом. Выпила одним махом и огляделась, убирая с круглого лица волосы.

- А мы где?

- Щас, - ответила Танюха, забулькала, окунаясь с головой.

- А ты чего тут? – полненькая привстала, опираясь руками на бортик, и заверещала, когда вынырнув, Танюха плеснула на нее водой.

- Давай! – голос заметался под стеклами, - Олька!

- Щас, - ответила на этот раз Олька. Наклонилась и вдруг с хыканьем выблевала выпитое в нежную голубую воду.

Танюха, хихикая и оскальзываясь, выбиралась из бассейна с другой стороны.

Ника привстала, лихорадочно соображая. Это девчонки, что были в баре. С Ласочкой! Они же совсем не понимают, где они и что с ними.

И снова упала вниз, когда на другой стороне чердака распахнулись широкие стеклянные двери. Снежная королевишна собственной персоной вплыла в голубой сумрак, улыбаясь пьяной улыбкой. Но шла ровно, запахиваясь в какую-то шелковую хламиду, из которой мелькала стройная нога в вышитом атласном тапочке. За ней шел один из парней Беляша, тоже вполне одетый – в светлой рубашке и модных брюках со складочками и пояса.

- А, мои девочки! – пропела Ласочка ломким, но внятным голоском, - прям как в журнале! Нра-авится бассейн, да?

- Да, - послушно ответила Олька, вытирая рукой пухлые губы.

- Ага, - повторила за ней Танюха, захихикала, строя глазки молчащему парню, кажется, совсем забыв о том, что она совершенно голая.

- Колинька, дай девочкам, - королевишна махнула рукой в широком рукаве. Колинька послушно развернул шелковый халат, принял в него хихикающую Танюху, которую Ласочка заботливо поворачивала, стягивая на талии яркий пояс. Подтолкнула одетую барышню Колиньке и занялась другой, иногда покачиваясь и привычно восстанавливая равновесие.

- Во-от! Красивые какие. Пойдем. Там праздник, внизу. Шоколад. Хотите?

- Щас, - вдруг ответила Танюха и покачнулась, падая Колиньке на грудь. Тот молча поставил ее прямо и повел к выходу. Ласочка обняла за плечи другую и потащила ее следом.

- Домой? Колинька отвезет. Уже скоро. Никто не волнуется, мы же позвонили, помнишь? Ночуете, у подружки…

Голоса стихали, уходя вниз. Ника дождалась, когда стихнут совсем и выбралась из кладовки, держась у стены, обошла бассейн, сжимаясь от девичьих деревянных голосов, что звучали в мозгу. Осторожно подходя к раскрытой двери и выглядывая на лестницу, решила – я ее убью. Убью эту суку.

Не Токая? – язвительно осведомился внутренний голос, - не его, свежего красавца, который швырнул тебя уродам без всякой жалости. А – ее?

Заткнись, подумала Ника в ответ, я разберусь. Вот только бы Фотий вернулся. Да отсюда выбраться как-то.

Глава 11

Квадрат голубой воды под стеклянной крышей. Ника не знала, был ли бассейн построен прежним владельцем Никитой или это прихоть Беляша. Держась глухой стены, над которой прозрачно склонялась разграфленная стеклянная плоскость, она медленно подходила к выходу на лестницу. Нужно решиться. Быстро сбежать вниз, пока они заняты девчонками. Сердце кольнуло – так же Токай вывел Марьяну, пока пьяные осматривали и хватали Нику. Выбирай, что тебе дороже. Забирай, отдавая ненужное.

Но времени на метания не было. Если сейчас она не найдет, как убежать, настанет утро. И кругом будет светло. А кто-то из этих морлоков все равно останется трезвым, даже если почти все перепьются.

Лестница была пустой и тихой. Внутренняя лестница, самая обычная. Скорее всего, ведет в холл. А там скучает еще один колинька, хмурый и трезвый. Летом можно было бы поискать открытое окно и выскочить во двор. К старому дереву с низкими ветками, и на забор.

Ника застыла на секунду и, выдохнув, плавно ступила на бетонную площадку. Нечего ждать. На втором этаже в коридоре горел свет, слышался веселый невнятный разговор. Женщина рассказывала что-то, потом смеялась и спрашивала, мужчина в ответ мычал. И она снова бросала быстрые невнятные фразы. Ника на цыпочках спустилась ниже. Похоже, он пьян, а она еще не совсем. Голоса уплыли вверх. Желтенько светил прямоугольник выхода на первый этаж. И Ника остановилась, не смея сделать последний шаг, чтоб выглянуть, что там, за ним.

Дверь хлопнула резко, будто над ухом ударили доской. И сразу же раздался голос.

- Сколько там? В восемь отвезешь телок. Да. На кольце у Петрушина высадишь. Заедешь к Деляге и возьмешь картинки.

- Так то ж до обеда торчать, - отозвался неохотный голос.

- И поторчишь, - огрызнулся первый, - чтоб не как в тот раз, понял? Отдашь и сиди с ним, паси. Чтоб забрал чисто.

- Да понял уже.

Ника замлев, отчаянно ждала – вот снова хлопнет входная дверь, метнется волна холодного воздуха через холл, дотягиваясь до ее лица. Но негромкие шаги стали приближаться и она, отступила к лестнице. Сюда идет. Сюда!

Согнувшись, метнулась в треугольный закут под ступенями, шоркнула ногой по ведру, и, разглядев в стене, что выходила наружу, дощатую небольшую дверь, рванула ее на себя, вываливаясь в черный, разбавленный светом фонаря воздух. Под ногами длинно прозвенел металл.

Наружная лестница оказалась близнецом внутренней, и теперь Ника стояла на четвереньках снаружи, глядя на пустынный двор через частые прутья. Стена дома была светлой, бежевой или песочной, снова подумала она. Стоять на этом фоне – любой увидит, кто свернет с фасадной стороны. Надо спуститься. И вдоль стены – к тому дереву. Большой дом с захламленным двором – не квартира, где все на виду. Тут больше закутков, дырок и щелей…

Из-под густо зарешеченной площадки послышалось низкое рычание. Ника опустила лицо и, отпрыгивая от смутного сверкания глаз, побежала вверх по лестнице, подгоняемая частым яростным лаем. В ушах колотился звон, и она уже не понимала – это звенит яростный собачий лай или громыхают ее шаги.

- Цезарь! – крикнул кто-то внизу, и она припустила быстрее.

Лестница обрывалась у нижней части стеклянного треугольника, а вверх от нее по металлической полосе каркаса вела совсем уж хлипкая конструкция из скобок, поменьше тех, что вколочены в камень стены в узком колодце. Диковато покосившись внутрь стеклянного чердака, где в пустоте голубые волны мягко рисовали подсвеченные арабески, Ника поставила ногу на скобку и, быстро перебирая руками по кусачему железу, полезла к тому месту, где стеклянные плоскости соединялись. Страх туманил голову. Добравшись до конька крыши, замерла, обнимая короткий флагшток. За ним, светясь под луной, тянулась металлическая дорожка, от которой вниз уходили сварные полосы рам. На другой стороне дорожка упиралась в неуклюжую черную крышу еще одного чердака. Он торчал, как поставленная на попа длинная узкая коробка.

Цезарь внизу все лаял и мужской голос раздраженно прикрикнул:

- Ну, пойдем, покажешь.

Ника не слышала, как загремела цепь, но поняла – сейчас он вытащит пса, и тот, прыгая, зальется лаем, показывая на нее, прилипшую мухой к огрызку мачты.

…Наверное, все, хватит. Дальше бежать некуда. Пусть уж, как сложится, вяло подумала и, держась за мачту, влезла на крышу, встала, боясь выпрямиться и отпустить надежную деревяшку. Вдруг пришел ветер, несильный, растрепал волосы и пролез через свитер, будто он из редкой паутины. Задрожав, она одной рукой скрутила волосы и сунула их за воротник, чтоб не мешали. Говоря себе безнадежные слова, пристально глядела на светлую полосу вдоль голубого стекла. На полосе наварены были обрезки арматуры, и такие же – на каждой полосе рамы. Конечно, ведь стекла нужно мыть и менять. Тут все сделано так, чтоб ходить. Или спускаться по скатам крыши.

Но не зимой! Не ночью!

Она бережно поставила ногу на дорожку, как раз между двух арматурин. И отпустила мачту. Сделала еще шаг, упорно глядя не под ноги, а чуть поодаль, как учили ходить по бревну в школе. Падать с крыши и с бревна – разница есть. Но и дорожка тут пошире. И носочки тянуть не нужно.

Сделала шагов пять, удивленно радуясь, что идти оказалось удобно, и тут же свирепо одергивая себя – в такие вот моменты и начинаешь спотыкаться. Цезарь все лаял, но к его лаю не добавились вопли. Ее все еще не видят!

Шажок. И еще один, плавно ставя ногу между приваренных прутьев. Черная коробка маячила впереди и, кажется, совершенно не приближалась. Ника сделала еще несколько шажков. Внизу мерно лаял Цезарь и так же мерно что-то бубнил ему охранник, видимо таская за собой вдоль забора.

Все хорошо, убеждала она себя, боясь тяжело дышать. Все… хо-ро-шо. И вдруг ноги задрожали и она, понимая – сейчас сорвется, медленно села, свешивая по стеклу ноги, уцепилась за арматурину, обливаясь потом. Прикрыла глаза, расслабляя звенящие от напряжения мышцы. Куда она идет? А вдруг там ничего, в этой черной коробке? И что тогда? Замерзнуть на крыше, прилипнув к черной стене? Или кричать, прося помощи? Ее снимут…

Посмотрела вниз, в одну сторону – там тускло светился забитый летним хламом двор. В другую – пустота перед воротами, и ближе к торцу дома, куда она пробиралась – то самое дерево. Охранника с Цезарем не видно, наверное, отирались ближе к дому, где Нику от них закрывал карниз. Ноги перестали дрожать, и она, собираясь снова подняться, оглянулась проверить, далеко ли ушла.

Позади, там, где осталась деревяшка флагштока, стояла фигура. Вернее не стояла, а торчала по пояс, высовываясь из-за крыши. Темнела треугольником капюшона. Глядя на Нику своей неразличимой чернотой, фигура вдруг подняла руки, разводя их, как некий сумеречный христос. И в ответ на жест снизу раздался удивленный вопль, смешанный с радостным лаем:

- Гляди! На крыше!

Ника крепче уцепилась за железяку, с ненавистью глядя на черную фигуру. На глаза набегали слезы. Теперь ее точно поймают. Резко заныла шея, и она, отводя затуманенные глаза, вдруг придушенно вскрикнула – за плечи ее схватили мужские руки.

- Так, – сказал, наклоняясь и бережно вздергивая ее, - ну-ка…

- Фотий, - не веря, шмыгала изо всех сил, в надежде, что слезы из глаз исчезнут.

- Дойдешь?

- Д-да…

Он плавно шел вперед, чуть пригнувшись, касался ее пальцев своей рукой, отведенной за спину.

- Не торопись.

- Собака там.

- Уже все.

Она открыла рот, когда, подпрыгнув, исчез за краем черной дощатой коробки. И тут же сверху протянулись его руки, она вцепилась, и поднялась, скользя подошвами по старым доскам, повалилась на плоскую небольшую крышу. Он лежал рядом и, быстро повернувшись к нему, Ника дрожащей рукой ощупала короткие волосы, лоб, прошлась по носу. Ахнула – из-за опухшей скулы глянул блестящей щелкой глаз.

- Шла там! По крыше, – доказывал внизу охранник, и Цезарь солидно подтверждал слова своим «гав-гав»…

- Я спущусь, и спрыгнешь. Поймаю.

- Да, - согласилась, не раздумывая.

Быстро и плавно сел, согнулся, и снова исчез, будто канул за край. Ника подползла, со страхом заглядывая вниз, где между частых тонких ветвей шла гладкая стенка без лестницы и уступов.

- Готова? – приглушенный голос донесся не от стены, а чуть дальше, и рядом с Никой медленно легла на крышу толстая ветка, цепляя волосы сухими корявыми пальцами.

Стараясь не смотреть вниз, где ужасно далеко мертво светила плитка, перекрытая черной путаницей, она развернулась и, оседлав ветку, поползла, чувствуя, как задирается свитер, и прутья скребут голый живот. Все качалось, и Ника качалась тоже, с ужасом думая – вот сейчас перевернусь и повисну, как ленивец.

- Не налегай, - Фотий поймал ее ногу и поставил в зыбкую развилку, - поворачивайся.

С трудом уместив вторую подошву рядом с первой, она качнулась, цепляясь за него дрожащими руками.

- Уже все, - успокоил, отрывая ее от себя, - сюда.

- Где ж все? – она ставила ногу ниже, следуя за ним, другую. У самого ствола, где развилки были широкими, и уже ничего не качалось, Фотий переполз на другую сторону дерева, шагнул по широкой каменной кромке, держась за ветки и пригибая голову. И снова исчез, на этот раз за краем забора. Ника, копируя его движения, перебралась с ветки на камень. Села попой на забор, свешивая ноги. И, вытягивая руки вниз, ухнула в его – протянутые навстречу.

Сгибаясь, он быстро ощупал ее плечи и бока.

- Добежишь?

Закивала, берясь за его пальцы, сжала их покрепче. Оскалившись, так что в свете пасмурной луны блеснули зубы, Фотий бросился по дороге, в сторону, противоположную той, откуда приехали они с Токаем, удаляясь от домов, от поселка и Ястребиной. Ника бежала рядом, высоко поднимая колени и радуясь тому, что под ногами земля. Отставала, болтаясь в его руке, как когда-то, в первый раз, когда тащил ее к своей «Ниве». И всхлипывая, засмеялась, увидев на краю песка и заметенной снежком травы покосившийся автомобиль. Далеко за их спинами слышались крики и рычание моторов. Запрыгал по степи беспорядочный свет фар.

Фотий рванул дверцу, усаживаясь за руль. Ника упала рядом на переднее сиденье. Двигатель затыркал, смолк и снова кашлянул. Она выпрямилась, глядя, как далекий свет чертит снег левее машины, за головой Фотия.

- Давай же! – заторопила замерзший и не желающий заводиться мотор.

- Угу. Пристегнись!

- Что? А, да, – нащупала тяжелые пряжки, совала их, не попадая, и когда замок щелкнул, машина завелась. И сразу, сильно кренясь, будто прыгнула, проворачивая в снежном песке колеса.

Потом они ехали, прыгая на заснеженных буграх, виляя и накреняясь, вышибая из-под колес фонтаны мерцающего снега, смешанного то с вырванными полынными ветками, то с песком. Съехав к самой воде, Нива помчалась, по-прежнему удаляясь в противоположную сторону от Ястребиной, а впереди вырастали темные скалы на границе бухты Низовой. Иногда салон насквозь просвечивали далекие фары тяжело, но быстро идущих следом джипов, Ника сжималась, будто если спрячешься внутри, то и машина станет меньше. Один раз с ужасом глянула на Фотия, открыла рот, тут же клацнув зубами, - он смеялся, зубы блестели и сверкали глаза.

- Держись!

Схватилась за что-то, и Нива, вильнув, выскочила на невысокую гривку, отделяющую пляж от степи, понеслась в нетронутую глубину. Фары прыгали далеко позади.

- Мы уедем? От них?

- Если бензина хватит!

Она замолчала, молясь, чтоб хватило. Оглянулась – тут, в степи, за ними не оставалось черной колеи, в низинах снег лежал толстыми подушками. Двигаясь по огромной дуге, Фотий уводил машину в степь за линию курганов. И там, забравшись на изрядное расстояние, плавно изменил направление, поехал уже в сторону Ястребиной, возвращаясь к ней с другой стороны.

- Что молчишь? – спросил, снижая скорость и глядя перед собой.

- Ужасно, - сказала Ника, всхлипывая, - это все ужасно. Ты живой.

- Думал, обрадуешься.

- Я радуюсь.

Она снова замолчала, держа на коленях трясущиеся руки и глядя на его четкий профиль.

- Ты как там…

- Ты там почему…

Заговорили вместе и тоже вместе замолчали. Потом оба рассмеялись. Потом Ника заплакала, крутя руками пряжку на животе.

Фотий отнял руку от баранки и погладил ее затылок.

- Они… они не приедут в Ястребинку? – спросила дрожащим голосом.

- Пашка там?

- Д-да… должен там.

- Мишане позвонил? Догадался?

- Да! Мы вместе с ним. Догадались. Фотий!

- Что, Ника?

Машину тряхнуло, за круглым боком кургана показалась серая колея проселка.

- Я тебя люблю.

Он кивнул.

- Я тоже. Расскажешь, как оказалась там?

- Они тебя били? Лицо у тебя…

- Не виляй. Говори, пока едем.

Ника пересказала события вечера. Все. И как Токай увез ее к гаражам, рассказала тоже, испуганно поглядывая на лицо, укрытое тенью. И - морщась, о том, что видела внизу. И про бассейн.

- А потом я в холле услышала, они говорили. Про Делягу и что повезут их к восьми. И он пошел на лестницу. И я…

Фотий слушал молча. Впереди уже вставало море, схваченное скалами по краям бухты. Скоро справа покажется крыша дома. Его белая стена, обращенная к степи, на которой Ника мечтала нарисовать огромную фреску. Крыша летней веранды, увенчанная толстой мачтой, а парус скоро надо вытаскивать из ангара и ставить на лето.

- А еще на крыше был этот. Черный. В капюшоне. Я его видела уже, в бухте. Пашке рассказывала. Он, этот, замахал руками, показал, где я, когда шла, по крыше, - пожаловалась, сердясь.

- Я тоже увидел его, - сказал Фотий, сворачивая на подъездную дорогу к скалам, - и тогда увидел тебя.

- Ну что ему надо? Теперь я буду бояться. Ходить одна.

- Ты-то? – он усмехнулся и покачал головой.

Скалы лениво сдвинулись, открывая площадку, огороженную забором и сеткой-рабицей.

Машина встала, и Нику бросило на ремень безопасности. У задней стены дома, где были вкопаны скамьи летнего кинотеатра и деревянные смешные кабинки в виде автомобильных салонов, ярко горели жирные костры. И еще один факел, неровный и смигивающий, догорал на крыше веранды, облизывая мачту.

- Сволочи, - сказал Фотий.

- Там же Паша, - Ника схватила его за колено, - скорее!

- Ника, поклянись.

- Да. Что?

- Ты не скажешь ему, про Марьяну. Поняла? Ни слова о том, где видела ее. Как видела.

Мотор заревел, «Нива» кинулась вниз, к запертым воротам.

Тормозя у ворот, Фотий запрокинул голову на грохот железных ступеней. С крыши корпуса слетая через ступеньку, скатывался Пашка. Загремел засовом. Створка поползла в сторону.

- Пап?

В распахнутой штормовке со скинутым капюшоном, развел руки, будто хотел кинуться к отцу, но встал, вытирая тыльной стороной ладони щеку. Опускал другую руку, с зажатой в ней ракетницей.

Отец завел машину, Пашка бросился закрывать ворота, хлопнул железом, засовом. Заплясал рядом, сгибаясь и заглядывая Фотию в лицо.

- Блин! Вы вместе. Ага. А Марьяшка? Нашли ее?

- С ней все в порядке. Закрыл? Что тут было?

- Сволочи, дебилы. Пьянь болотная, - Пашка заикнулся и сплюнул, топнул, дергая воротник.

- Ника, проверь засов. И в дом, там всё. Давай-давай, - Фотий обнял сына за плечи.

Тот пошел рядом, слегка приваливаясь к отцовскому плечу. Ника, обходя машину, заторопилась следом, сердясь на то, что снова вот слезы, мешают.

- Одна тачка. Выскочили, я сперва думал, может ты, но слышу, мотор другой. Орут. Че надо, говорю.

В маленькой прихожей голос звучал глухо, утопая в куртках и ватниках, навешанных вдоль стены. Топоча, прошли в комнату, расстегиваясь. Фотий на ходу вытащил у Пашки из руки пистолет, тот глянул, разжимая пальцы и не переставая говорить.

- Стали орать, порежут нас. Спалят. Ну, я сразу, я же взял сразу, бахнул над воротами, а ты говорю, попробуй, давай. Они снова орать, потом замолчали. Я тихо вышел и полез, наверх. Чтоб хоть видеть, че там как. Да ладно, чего ты смотришь. Я спрятался, не дурак же. А что с лицом? Вот гады.

- Нормально все.

- Ну да. В общем, тачка одна, я сказал, да? Забегали, стали поджигать лавки.

Пашка сел на диван и со свистом втянул воздух. Сглотнул, с растерянным бешенством глядя на отца. Тот сидел на табурете, держа на скатерти руки с пистолетом.

- А потом, когда загорелось уже. Бутылки покидали. На крышу, наверное, бензин. Хорошо, там цинк. Ну, мачта вот. Бля. А они ржут и уехали. Пап…

- Ну, хорошо ты не стал палить сверху, по ним.

- Палить? – Пашка горько рассмеялся, ероша короткие волосы, - а я думаешь, взял патроны? Полез, как кролик какой, чуть не в зубах тащил эту… а там уже вспомнил, дурак, не взял же. Пустая она.

- Не убивайся. Нормально все.

- Нормально? – Пашка наклонился вперед, упирая руки в колени, выкрикнул со злым звоном в голосе, - нормально? Что всякие сволочи могут, так? А мы что, терпеть должны?

- Мишане давно звонил?

- Мишаня в Жданове! Сутки лесом. И что он? Рэмбо он, что ли?

Ника села у двери, складывая на коленках руки. Ее потряхивало и в груди нехорошо ныло. Пашка прав, во всем прав, какое свинство, жить и бояться, что всякое дерьмо явится и начнет крушить. И про Мишаню прав.

- Давно? – напомнил о вопросе Фотий.

Пашка оторвал от него горящие яростью глаза, посмотрел на часы, соображая.

- В час, наверное. Примерно. Когда Ника, - он замялся, и она кивнула в ответ, - когда Ника приехала, вот перед этим.

Фотий тоже повернулся к настенным часам, кладя пистолет на стол. Встал, так же, как сын, ероша волосы.

- Хорошо. Значит, успеют. Никуся, ты не согреешь чаю? Спать нам сегодня вряд ли придется, а чай, после всего, это хорошо.

Ника встала. Стесненно подумала, вот сейчас она уйдет, Фотий станет говорить о Марьяне, и ей после придется Пашке врать, не зная, что именно рассказал. Но Фотий поднялся тоже.

- В кухню пошли. Сядем, я все расскажу. Позвоню вот только. И чай.

А Нике больше всего хотелось схватиться за мужа, прилипнуть и не отпускать. Ну, разве что заварить травы, чтоб заняться этим ужасным ушибом во всю скулу. Но другой рукой все равно держаться, чувствовать его рядом.

Что же я буду делать, если с ним что случится?

Вопрос ударил в самое сердце, чайник скрежетнул по плите, из носика плеснулась вода.

Нельзя это думать. Вообще нельзя никогда. Но я все равно буду…

Она привычно двигалась по кухне, не глядя, заученными движениями доставала нужные мелочи, ставила чашки, сахарницу, резала хлеб. И ковшик с травой поставила на плиту тоже. Все вроде бы получалось. Только ноги еле волочились, да руки тряслись то слабо, а то сильнее.

Пока Фотий негромко говорил по телефону, Пашка, садясь и вытягивая под столом длинные ноги в уличных сапогах, спросил вполголоса:

- Так ты не видела ее?

Ника затрясла головой. Сказала сипло:

- Отец. Сказал же, все в порядке.

За окном все еще плавала ночь, рассвет не показывался, прижатый к небу толстым слоем низких туч. Свистел чайник, пахло мясом и хлебом – Ника кромсала толстые ломти, укладывала сверху холодную отварную говядину. Выкладывала на тарелку. Фотий, держа горячую чашку, время от времени поднимал голову, прислушиваясь. Рассказывал:

- Я метнулся в Симф. Говорил там с девчонками, с ее курса. Не появлялась. Потом поехал обратно. Думал сразу в Южноморск податься, вдруг она туда к подруге, девочки дали мне адрес. Но сложил два и два, извини, Паша. И поехал к Беляшу.

Пашка опустил голову, сцепляя руки на столе. Ника с жалостью поглядела на стриженую, чуть потемневшую макушку.

- И девчонки мне тоже сказали. Заезжал к ней мужчина на иномарке, несколько раз, описали, а я машину эту у Беляшовского двора видел. Приехал. Попросил, чтоб позвали, поговорить. Не спрашивал, там или нет. Ну, угадал. Сама вышла.

Пашка кашлянул.

- Выслушала меня, и сказала, что к нам не вернется. Сказала взрослая, сама решает. А вы, видать, поругались отменно? Перед тем как ушла?

- Ну, поругались, - угрюмо ответил Пашка, - а что я должен? Если…

- Да ничего. Не злись. На меня-то не злись, ладно?

Тот кивнул, по-прежнему глядя на свои руки. Ника налила из ковшика горячего отвара, разбавила его холодной водой и, окуная салфетку, подошла к мужу, приложила мокрый комок к скуле. Тот незаметно приобнял ее за талию, прижал к себе и сразу отпустил.

- Она ушла, а на меня пригрозили собак спустить. Я и уехал. Недалеко. Поставил «Ниву» за крайними домами, за кустарником. И вернулся пешком. Думал, вдруг, все же уговорю. Старый стал твой батя, Павел Фотиевич, попался как кур в ощип. Подрались там слегка. И они меня в сарае закрыли. Думали, я совсем сомлел, значит.

У Ники дрогнула рука с мокрой салфеткой, капли потекли на шею Фотия, и она рукавом стала вытирать их, ничего не видя от слез.

- Блин, - угрюмо сказал Пашка, - болит, да?

- Как же ты, из закрытого сарая? – подавленная нарисованной воображением картиной, спросила Ника.

Фотий расправил плечи под изгвазданной курткой.

- А я, оказалось, не такой уж и старый. Сумел. И совсем уже собрался оттуда валить, как вдруг смотрю – моя молодая жена, да с крутым перцем. Волосы по плечам, смеется, будто на свой день рождения приехала, подарки получать.

- Я ж тебя искала!

- Она за тобой поехала, - вступился Пашка.

Фотий улыбнулся, так что заплывший глаз исчез, и скривился, держа у щеки салфетку.

- Да понял, понял.

Пашка, наконец, поднял голову. Светлые глаза потемнели и смотрели строго:

- Что делать будем? А с Марьяшкой я сам, поговорю еще. Найду ее. Завтра.

- Завтра не выйдет, Паша. Мы теперь на осадном положении. А что делать…

Он замолчал. И все трое повернулись к распахнутой в коридор двери. За домом, откуда-то из еле начинающей светлеть степи слышался шум приближающихся машин.

- Пап? – Пашка вскочил.

Тот поднялся, кладя на стол мокрую салфетку.

- Возьми ракетницу и во двор. Я зарядил. Дашь сигнал. Да не над воротами, понял? Вверх стреляй.

- Ага, - Пашка метнулся, прогрохотал сапогами, хлопнула дверь.

- Никуся, запрись и не смей выходить. От окон подальше.

Он снова быстро приобнял ее, целуя в макушку. Улыбнулся растерянному лицу и дрожащим губам. И вышел следом на сыном. Ника побежала к входной двери, взялась за ручку, не решаясь запереть, отгораживая себя от того, что будет происходить снаружи, за воротами. От Фотия и от Пашки. Вздрогнула, когда бахнул выстрел, ракета, шипя, унеслась вверх, рассыпая зеленые искры под низкими тучами. И встала, крепко держась за дверь и притиснув горящее лицо к холодной щели.

- Эй, - заорал пьяный и злой голос. Раздался удар. Ворота загудели.

- Открывай! Хозяина твоего мы уже того, приласкали.

- Что надо? – Фотий стоял посреди двора неподвижно.

- А? – после паузы удивился голос, - доехал? Это ты там вякаешь, дерьма кусок?

- Доехал, - согласился Фотий.

- А! – обрадовался голос, - ну, прек-прекра-асно, класс, и телка значит наша тут.

Ворота снова загудели от удара ногой. Пашка встал рядом с отцом, напряженно расправляя плечи. Две тени легли к самым воротам.

- Идите домой, - крикнул Фотий, - это частная территория.

- Да мы щас твою территорию! – фраза прервалась, и следом полился мат, сразу в несколько глоток. Удары сыпались на железные створки, без толку, но видно нравилось, как гудят.

- Пап, я заряжу, щас, - возбужденно спросил Пашка, но отец покачал головой:

- Бухие. Думают туго. Стой пока.

И повел переговоры дальше.

- Я спросил, что надо-то?

- Телку давай! – рявкнул Беляш.

Он стоял рядом с джипом, сунув руки в карманы, зло глядел, как охранники колотят в ворота. Хмель утекал из головы, оставляя тугую холодную ярость. И усталость. Беляш изрядно перебрал в последние пару дней, как случалось все чаще и чаще. И в затуманенном мозгу головная боль смешивалась с обрывками воспоминаний. Кажется, он посрался с Токаем, нехорошо, совсем нехорошо. И это чмо еще пенсионерское, опарафинил перед братками, перед своими же шестерками. Утащил девку, которую собирались попользовать. Там уже и некому считай было, гости ужрались, ну отдал бы молодняку, порадовал. Теперь нужно поучить старпера. А то, авторитет же.

- Хватит, - крикнул своим и те, тяжело дыша, подошли ближе, оставив ворота в покое. Беляш оглядел парней косящими глазами. Еле стоят, падлы. Только Жека, что за рулем, трезвый, да еще Колян.

И еще Беляша беспокоило, слишком уж уверенный голос у этого козла, что спрятался за своими жидкими воротами.

- Короче так! Выйди, скажу. Скажу… - он покрутил головой, продышался, и начал снова:

- Телку отдашь, понял? Скажу, что должен теперь. Да выйди, орать мне еще.

Он подошел к самым воротам и хмурый Жека, поводя плечами под скрипящей курткой, встал рядом, прислушиваясь к тому, что во дворе.

- Я и так слышу, - голос раздался совсем близко и Беляш на всякий случай отступил на шаг, - говори уже. Чего я там тебе должен.

- Ага. Короче. Трогать я тебя не буду. Белая говорит, саунка у вас тут клевая. Теперь моя. Понял? Гостей буду возить, с города. С биксами.

- Еще что?

- Летом, само-с-собой, летом отстегивать будешь дяде Секе. Мне значит. Половину дохода.

- С-скотина, - прошипел Пашка, сжимая кулаки, - сколько там их? Две тачки?

- Да, - вполголоса ответил Фотий, - человек восемь, так что, стой.

- Ты чо, не понял? Телку давай. И уедем. Считай, договорились.

Ника с похолодевшим сердцем прижималась к двери, глядя на две фигуры у ворот. Что же делать? Прятаться? Спуститься в подвал, и закрыться. И эти сволочи разорят весь двор, куда дотянутся, вырвав сетку из секции забора. А может, достанут и их тоже.

- Ничего я тебе не должен.

Фотий толкнул Пашку в плечо. Тот с готовностью повернулся, увидел, как отец показывает пальцем в сторону степи, на верхний край бухты. И хмурясь, медленно свел брови. Фотий кивнул в ответ на вопросительный взгляд.

Оттуда слышался новый рев, деловитый и ровный. Кажется, его услышали и завоеватели. Беляш оборвал фразу, сразу несколько голосов заговорили и смолкли, прислушиваясь.

- Бля, - неуверенно сказал один, - бля, Сека, едем, а?

- Да какого хера! – заорал Беляш.

И вдруг вступил женский голос, с визгом и захлебами, кинулся от машины.

- Тоже мне! Мужики! Зассали, да? Вы только в койке смелые! Да тут один раз машиной пихнуть и слетит все! Беляш, ну скажи им!

- Это что? – удивился Пашка, - это что ли, эта – Ласочка?

- Как твое ухо? – повысил голос Фотий, - поджило? Смотри, останешься без второго!

Рев машин приближался, прутья на воротах высветились бледными черточками и снова пропали в полумраке. Сутулый мрачный Жека нерешительно оглянулся, кляня себя за то, что не нажрался и не остался на хате, валяться бухим.

- Слышь, Беляш, вроде сюда едут. Некуда ж больше.

- Чо некуда? – окрысился Беляш, отпихивая прыгающую вокруг Ласочку, - может, учения у них.

- Все равно, надо валить. А, Беляш? Да пошла ты! – Жека оттолкнул Ласочку, которая кинулась к нему, стуча кулаками по куртке.

Беляш оглянулся, щуря мутные глаза на яркие уже огни, что прыгали по холмикам, неумолимо приближаясь. Прикрыл лицо рукой.

Рев грянул совсем рядом и будто выскакивая из-за возвышенностей, будто не на колесах а на кузнечиковых ногах, прыгнули к воротам, беря в кольцо два джипа и горстку людей, полдюжины пятнистых машин с брезентовыми крышами. Встали, захлопали дверцы, застучали приклады и отрывисто посыпались команды.

Одинаковые парни в камуфляже высыпались из машин, обходили Беляша и останавливались перед вдруг распахнутыми воротами, поворачивались, держа наизготовку оружие. Из-под полевых касок бледно светили холодные прищуренные глаза.

- А-а-а, - ошарашенно сказал Беляш и махнул рукой своим. Но, оказалось, стоял уже один, а поданные, рассосавшись по джипам, сидели внутри неподвижно. И моторы урчали, готовясь взреветь.

К Беляшу подошел человек в камуфляже. Мрачно оглядывая приземистую фигуру в кожаном плаще и сбитой на ухо ондатровой шапке, посоветовал:

- Немедленно покиньте стратегический объект на территории войск СНГ. Иначе стреляем на поражение.

12

Апрель свалился на степь, как прозрачная волна, полная свежей солнечной зелени, размахнулся собой, и ахнул, скользя по новой траве, вымыл небо, выполоскал до хрустящей белизны облака, сел, раскинув ветреные рукава, оглядываясь и улыбаясь.

Казалось, холода не было. Снег всосался в корни травы, та вздохнула и, потягиваясь, полезла вверх миллионами острых голов, таща в крошечных зеленых кулачках спрятанные весенние цветы. И не жадничая, раскрывала, выпуская на зелень – солнышки одуванчиков, сиреневые звездочки полевых гвоздик, узкие лепестки просвеченно-желтых тюльпанов, прозрачные с нежными жилками цветки земляного ореха, синие цветочки, названия которых Ника не знала, похожие на детский старательный рисунок.

Ветер тепло трогал лица степных цветов, качал ветки дерезы и дрока, и улетал в низины под скалами – смотреть, как цветут дикие абрикосы и сливы. Ах, как они цветут!

Ника уходила из дома, спускалась на песок и шла, распахивая легкую штормовку, дышала так, что болело в груди, и, поводя носом, ловила мягкие, щекочущие горло запахи меда. Мед абрикоса, мед алычи, мед миндаля – белого и розового.

Пашка, выскакивая следом, когда она гремела воротами, хмурился:

- Опять одна? Ну, если что – визжи.

Ника оглядывала цветущие склоны, на которых виднелись белые пятна пасущихся коз и коричневые – коров, смеялась, отмахиваясь:

- Вон пастухов сколько. Я по берегу, где все видно.

Шлепая по нетронутому еще ногами песку, разувалась, и, закатав джинсы, брела по стеклянной цепкой воде, что была еще холодна и оттого, казалось, хватала за щиколотки, уговаривая остаться - каждую ногу отдельно. Но Ника поднимала босую ступню, тут же отдавая воде другую.

Пока Фотий и Пашка трудились, готовя дом к скорому приезду гостей, она каждый день уходила по берегу Ястребиной в поселок, за хлебом и молоком в магазинчик.

Перед скалами, где когда-то они с Пашкой прыгали, крича бухте свое «здравствуй», Ника села на теплый песок, отряхивая босые ноги, натянула носки, зашнуровала кроссовки. Поправила рюкзачок и полезла вверх по узкой извилистой тропке.

В магазине было спокойно и безлюдно. У выхода на облезлом стуле дремала баба Шура, намотав на коричневую руку тряпицу, которой затянула плетеную авоську. И у прилавка, в дальнем его углу чья-то спина в засаленной куртке и прямой юбке над стоптанными сапогами загораживала продавщицу Алену по прозвищу Дамочка.

Ника вошла в приоткрытую дверь и остановилась у стенда со специями, соображая, что там дома закончилось, надо взять лаврушки и всякого перца, горошком и молотого. Лицо горело от солнца, что осталось снаружи и ждало ее, чтоб проводить обратно.

- Думали, посадют. А выкрутился. Мальчишечку только и забрали. Такая вот жизня, - значительно сказала спина и Алена Дамочка зацыцыкала сочувственно.

- То с Ястребинки, они закрутили все. Теперь у их солдатики дежурят, говорят, будут там бункер копать, для большого начальства, - докладывала спина, ерзая по полу подошвами.

Ника стесненно кашлянула. Спина повернулась, укладывая на курточное плечо толстый подбородок и растрепанные пряди черных волос над свекольной щекой.

- А-а-а, - приветливо обрадовалась, - то Вероничка пришла! А мы тут. Я мукички беру, привезли вот, первый сорт, хорошая.

- Здрасти, теть Валя, - ответила Вероника, и кивнула Алене, что поедала ее глазами.

Прошла к прилавку, где под стеклом отдельной витрины красовались журналы с полуобнаженными плохо пропечатанными красотками, пачки презервативов, брошюрки с позами из камасутры, карты с голыми девами. И тут же – детские книжки и упаковки жевательной резинки, конфеты и шоколадки.

- Тебе как всегда, Верочка? Черного две и белого батончик?

- И молока, три литра.

Алена ушла в подсобку, загремела крышкой алюминиевого бидона, захлюпала черпаком на длинной ручке.

- Яички у меня свежие, - доложила тетя Валя, поправляя медузо-горгоньи пряди корявой натруженной рукой, - взяла бы мужичкам своим. Своих курей не заводите жа.

- Спасибо, теть Валя, мы на машине приедем, в субботу, тогда возьмем.

- Ну да, ну да, - закивала та, тщательно осматривая распахнутую курточку, майку и джинсы с широким ремнем. Открыла рот, собираясь что-то спросить. Но темные глаза метнулись поверх Вероникиного плеча и вцепились в кого-то, кто вошел, постукивая каблуками. Дзынькнула дверь, тронутая чьей-то рукой. Вероника посмотрела тоже.

На пороге, рядом с куняющей бабой Шурой стояла Марьяна. В узкой мини-юбке, открывающей стройные ноги в коньячного цвета блестящих колготках, в черной кожаной куртке – короткой, еле до талии, но с широкими плечами, украшенными рядами золотых заклепок. Под курткой поблескивала люрексом трикотажная кофточка, сверкал кулон на золотой цепочке.

- Привет, - сказала, настороженно глядя на Веронику.

Та кивнула и улыбнулась. Марьяна в ответ улыбнулась тоже, подняла тонкую руку с кольцами, проводя по срезанным прядкам черных волос.

- Ты постриглась… - Ника оглядывала аккуратную стрижку с косо уложенными, блестящими от лака прядями.

- Ага.

- Вероничка, вот молочко.

Поглядывая на Марьяну, Ника рассчиталась и, сложив продукты в рюкзак, взяла его за лямки.

- Ты…

- Пойдем, на улицу.

Под жаркими взглядами тети Вали и Дамочки вышли, мимо дремлющей бабы Шуры, встали на пятачке перед магазином, по-прежнему оглядывая друг друга.

- Ты на машине? – спросила Марьяна, поправляя на плече тонкий ремешок сумочки.

- Нет, пешком пришла через бухту. А… ты?

Девочка улыбнулась. Отрицательно покачала головой, успокаивая:

- Он через час подъедет, меня забрать. Дела у него, с Беляшом. А можно я тебя провожу немножко?

- Господи, Марьяш, ну, конечно, можно. Только обувь вот, - она кивнула на изящные туфли-лодочки.

Марьяна засмеялась.

- А я сниму. Пойдем.

Вместе и молча они пошли по улице, мимо домов, во дворах которых кипела работа. Стучали молотки и визжали пилы, урчали машины. Перекрикивались хозяева, командуя помощниками. Где-то устанавливали зонтики от солнца, где-то вешали над номерами полотняные маркизы.

Прошли мимо тряпочного царства матери Федьки Константиныча. И в начале тропы, что взбиралась на скалы, Марьяна отошла в сторону за камень, скинула туфли и стащила колготки, сунула их в сумочку. Взяла обувку за каблуки и, переминаясь босыми ступнями, сказала:

- Ну, вот.

На узкой тропе говорить было неудобно, и Ника молчала. А когда спустились, увязая в рыхлом песке, Марьяна встала, оглядывая бухту и далекий дом на скале, белеющий высокими стенами. На крыше веранды распускался в апрельском ветре белый парус, надувал гордую грудь.

- Как там? – спросила она, не двигаясь с места, - Пашка. Фотий. Как они?

Ника пожала плечами. Она не видела Марьяну ни разу, с того вечера, когда та, скатившись с измятой постели, подбежала к Токаю. И кажется, ни одного взгляда не бросила на Нику.

Потом, когда ночью они говорили с Фотием, Ника расплакалась, обругала Марьяну, кидая в ночную тишину комнаты злые слова. А он, обнимая, покачивал, как ребенка. Ответил:

- Не надо. Ей так досталось. Мы еще и не знаем, как. Может, и не узнаем. А тебе, дай Бог тебе, родная, не побывать в такой ситуации.

- Ты думаешь, я могла бы? Как она со мной? – Ника задохнулась от возмущения, и он, притягивая ее к себе, насильно прижал лицом к своей груди.

- Ты не знаешь, и я не знаю. Но повторю – никогда никого не суди. Тем более – своего, родного человека.

- Какая ж своя, - угрюмо пробубнила Ника в мерно дышащую грудь, - бросила нас вот.

Сейчас не знала, как говорить и что. Как чужой – сказать, да все хорошо, спасибо. Или рассказать именно ей, Машке-Марьяшке, как Паша уходил в поселок, напивался до злых зеленых чертей, сколько раз, да раза четыре наверно, за месяц. И дважды приводил вечером хихикающих девчонок, не деревенских, приезжали к нему из Южноморска. Потом одолевали Нику телефонными звонками и сопением в трубку. И Фотий пытался с сыном поговорить, а тот наорал на отца, и отец в ответ рявкнул на него, с грохотом уронив кулак на кухонный стол, так что рыжий Степан быстро ускакал в спальню, где уже пряталась Ника…

Две молодые женщины стояли на песке. В пяти метрах стеклянная вода пластала по мокрому прозрачную пелену, кудрявила краешки мелких пенок, такие беленькие, трогательные, такие наивные и свежие, без памяти, только родившиеся.

- Паша очень тоскует по тебе. А Фотий… Мы с ним скучаем, Марьяш. Плохо нам без тебя.

Кусая накрашенную губу, Марьяна направилась к полосе травы, что торчала на невысоком обрывчике, отделяющем степь от пляжа. Там рос корявый низенький абрикос, укрытый воздушной шапкой белых цветов. Бросал на песок ажурную тень и гудел пчелами.

- Давай посидим. Поболтаем, да я вернусь, - она посмотрела на дорогие электронные часы, на пластиковом широком браслете.

Ника села на плоский камень, подстелив снятую куртку, и один рукав расправила на камушке рядом.

- Чтоб не застудилась. И юбочку свою фирменную не выпачкала.

Марьяна сузила черные глаза. Вытянула по песку смуглые ноги.

- Зря ты так. Токай меня любит. Мы, наверное, распишемся, летом. Если я захочу. Он мне предложение сделал, - пошевелила пальцами, чтоб солнце прошлось по граням сверкающего камушка в толстом кольце.

- А ты, конечно, захочешь, - усмехнулась Ника, с закипающим растерянным гневом. И заговорила быстро, торопясь сказать все, чтоб не забыть и не упустить:

- Нельзя тебе! За него нельзя! Он, он… такие как он – да не люди они! И еще – ты что рожать от него будешь? Чтоб жить и бояться, а что с ребенком? Ты в курсе, у нас в городе в один вечер расстреляли троих, и одного с женой прям? Из кабака выходили! И мальчишек снова положили, которые в охране. И любить же надо, а ты…

- А я люблю! – крикнула Марьяна, убирая от солнца руку, - да! Люблю!

- Тогда не повезло тебе! Бывает, да. И козлов кто-то любит. Но подумай все же! Ну, подожди, что ли. Блин, да как тебе сказать-то! Жди или не жди, но такие как Токай – у них пусть другие бабы будут. Не ты!

- Ты его не знаешь.

- Да-а-а! – Ника хлопнула себя по коленям, и губы у нее задрожали, - конечно, я не знаю. Не меня он выкинул, когда тебя спасал. Просто отдал Беляшу и его уродам! Это нормально, по-твоему?

- Он сказал – нельзя было по-другому. Сказал, вернулся бы, чтоб тебя вытащить.

- Сказал-сказал! А ты поверила? Мне он тоже много чего говорил в тот вечер!

- Знаешь, Ника, я думаю, ты ревнуешь.

- Что? – у Ники тут же кончились все слова.

Марьяна кивнула, обхватывая голые колени.

- Тебе обидно, что он выбрал меня. Вот и стал плохой.

- Господи, Марьяша, даже не знаю, что и сказать. Чушь какая.

- А не говори. Я скажу.

Марьяна снова посмотрела на часы.

- Я тебе расскажу, как все было. Если захочешь, можешь нашим пересказать. Мне плевать, будут они знать или нет. Я с самого начала…

Ника подняла круглый подбородок, с вызовом и ожиданием глядя на Марьяну.

- Ну, давай.

Две молодые женщины молчали. Одна – с модной мальчиковой стрижкой, смотрела на море, щурясь от сверкания воды. И все крепче обхватывала смуглые колени, будто замерзала под теплым ласковым солнцем. Вторая – в черной футболке, с растрепанной волной каштановых длинных волос, в вытертых джинсах с широким солдатским ремнем на тонкой талии, ждала…

Через сверкание черной кляксой пролетел баклан, будто им выстрелили из рогатки, в замедленной съемке. На брошенную в песок туфельку села божья коровка, проползла до острого каблука, раскрыла сундучковые жестяные крылышки. И улетела, мягко поблескивая другими – бережно хранимыми для полетов.

- Мы в Симфе с ней познакомились. С Ласочкой. Я и еще две девчонки. Они из Багрова обе, ну и смеялись, о, мы землячки, мы деревенщина. Сидели, в парке. Курили. А она стала спрашивать, ерунду всякую, сказала, ищет брата, поругались, уехал, и ей негде ночевать. Ну, я ее в общагу привела к нам. Такая блин, прям сестренка. Всему радуется. Даже сраному общему сортиру на этаже. Потом убежала звонить и вернулась, я говорит, завтра утром уезжаю, спасибо, спасибо, спасли! И тащит нас в ресторан, значит, в благодарность. Вика не пошла. А мы с Танюхой… мы согласились. Ну чего, думаю, посидим, пару часов, вместе и вернемся. Она кричит, обижусь, если не пойдете. А там – рядом, главное, понимаешь? До общаги добежать – три минуты. Ну, все равно что у нашего подъезда на лавке бы сидели. Небольшой такой ресторанчик, уютный.

Она еле выговорила последнее слово и замолчала, раскачиваясь на камне. Ника передернулась, вспоминая, как Ласочка придерживала донышко стеклянного фужера – пей до дна.

- В общем, мы сели. Как официант подошел, я еще помню. Помню даже салат какой-то. Я еще удивилась, кричала про угощу, а заказала три салатика и бутылку. Я подумала, ну мало ли, похвасталась. А, ладно. Потом я глаза открыла, а руки…

Она замолчала, прикусывая губу мелкими ровными зубами. Отпустила, сильно вдыхая воздух и, справившись, глухо продолжила:

- Привязаны руки. Не могу. Смотрю, а все плывет, перед глазами, и вспыхивает. Ярко так. До слез. И опять. А они ходят. С этим своим. Г…голые все. Ржут. А я встать не могу. Коленки вижу. И… и дальше, где кровать кончается, там парень стоит, серьезный такой. Лицо серьезное. Я крикнула. Я думала – он один, не такой. Не ржет. А он снима-а-ает. Меня.

Ника нагнулась, обхватывая Марьяну за плечи. Курточка поползла вверх, топорща широкий ворот, и под ней все тряслось, дергалось. Как тряслись губы на побелевшем смуглом лице. Всхлипнув, Марьяна высвободилась, поправляя куртку.

- И Беляш там был. А эта – она сидела в кресле, лежала почти, ноги закинула и смеется. Я думала, это, наверное, кошмар какой-то. И тут позвали его. Он штаны напялил. Пузо висит, белое, как у жабы. Вернулся, а с ним Макс. Увидел и эту штуку, ну с камерой, кулаком сшиб.

Повернулась к Нике, произнесла тихо и раздельно:

- Он меня спас. Вытащил. Из гадюшника этого. И отвез. Обратно. Я еду и посмотреть на него боюсь. Он красивый такой, серьезный. А я там – валялась. Как блядь последняя какая. А он привез и мне – руку мне поцеловал. Говорит, ты не бойся. Ничего не бойся, девочка. И еще за них, за козлов этих, прощения попросил. Я тогда в Ястребинку две недели не приезжала. А как я могла? Пашке я что скажу? А Фотию в глаза как смотреть?

Ника молчала.

- И ты еще, - горько улыбнулась Марьяна, - с тобой как? Глаза раскроешь и весь мир любишь. Я прям готова была голову разбить об стенку, думаю еще увижу, как ты на меня смотришь, утоплюсь к едреням собачьим.

- Марьяша, я тебя люблю, а не весь мир, - сказала Ника и прижала руки к щекам, - не слушай, я мелю. Нет, я не вру. Но я так.

- Я думала, пусть оно немножко хотя бы забудется. Ника… я ведь даже не знаю, кто из них, от кого я.

- О, Господи. Ты, так ты тогда?

- Сказал Пашка да? – мрачно усмехнулась Марьяна, - трепло долговязое.

- Ну и сказал. Не отцу же говорить.

- Извини. Ты права, он щенок совсем. Куда ж мне его еще мучить? Своими бедами. В общем, когда месячные не пришли, я к врачу пошла, в Симфе. Фамилию выдумала, и адрес. А врачиха мне говорит, как вы мне надоели, ты хоть бы адрес придумала правильный, нет такого дома, на той улице. И я лежу, красная, думаю, плевать, главное, чтоб просто задержка. В общем, нет.

- И Токай вдруг случайно? Вы встретились?

- Нет. Я сама его нашла. На базаре, где фарца. Я пришла и его позвала в сторону. Ника, он меня отвез в клинику. Заплатил. И забрал меня тоже он. Ничего не спрашивал, сказал – надо будет, вот телефон, звони. Понимаешь, какой он? Другой бы. Сказал бы да ты просто грязь, шалава. А он…

- Бедная ты, бедная. Как же досталось тебе. Марьяша, ну всякое бывает, надо подождать. Я же знаю, и Пашка не стал бы тебя мучать, ждал бы.

Марьяна сделала рукой отстраняющий жест.

- Подожди. У меня мозги не на месте были. Я толком не могла вообще ничего. Думать.

- Я понимаю. Да.

- А еще я знала, что Токай из самых деловых. Кто же не знает Токая. Когда он спросил, откуда и где живу, я не стала говорить, про Ястребинку. Сказала, Низовое. А про вас промолчала. На всякий случай. И потом тоже, когда мы с ним…

- Мы знаем, Марьяш. Поселок все видит. Пашка в курсе, что тебя забирал на джипе какой-то не местный. Только умный он, личность свою не светил.

- Ясно.

Ника вспомнила, как задумчиво улыбался, как прижимал теплые губы к ее руке, целуя. Умный, красивый, заботливый и, ах да – еще крутой. Очаровательный. Даже ей было с ним приятно, а что говорить о бедной замученной девчонке, на десять лет младше.

- Я уже подумала, наверное, все позади, и теперь всех мне мучений –только выбрать. Или с вами остаться или сказать, наконец – ухожу и буду с Токаем. И тут вдруг Беляш. Когда я с треснутой ногой, помнишь? Ко мне в больницу пришла Ласочка. Я чуть язык не откусила себе. Ну, представь. Эта сволочь пришла, с цветочками. Навестить, значит. А как раз вы уехали тогда. Почти ночь. Она села, ногу на ногу и болтает что-то, я говорю, ты уходи, видеть тебя не хочу. Она смеется. Ну, я тогда сказала, если не хочешь с Токаем поругаться, уходи отсюда. И она как вскинулась, аж зашипела. Вскочила, и мне на тумбочку фотку. И снова смеется, уже будто истерика с ней. А вот говорит, подавись, и матом на меня. Видишь, какие картиночки? А как думаешь, папенька с сыночком обрадуются, когда я им покажу сто фоток, и на всех любимую девочку Марьяшу в разных позах… И еще шипит мне, пальцем тычет и шипит – а ты тут улыбаешься… Я фотку взяла. Я там, правда, я улыбаюсь! Будто мне нравится!

Она крикнула. Вода продолжала мерно и ласково укладывать себя на песок, все так же празднично сверкая. Мирно гудели пчелы.

- Она еще рассказывала, - глухо сказала Марьяна, - что в универе, расклеит кругом. И в поселок. И что теперь я Беляша баба, навсегда. Что у него таких три десятка и ни разу ни одна не сорвалась. Потому что сами захотели, сами в кабак шли, сами напивались и ехали трахаться.

- Ты сказала Токаю? Про это? А ты знаешь, что это шантаж и что это уголовщина?

- Не сказала. Я не смогла! Он со мной столько возился, а я снова? Ну и еще… Ласочка сама говорила, что она к Максу пойдет с этими фотками. И расскажет ему, что я с Пашкой спала и что продолжаю. Он же ездил в больницу! Макс бы поверил! Я ведь молчала, что мы с Пашкой.

На границе яркого света и черной тени висел паук, охранял паутину, ровную, с одинаковыми блестящими лучами и поперечинами. Ника смотрела, как он покачивается, держа лапками ловчие нити. А говорят паутина, а она вон какая ровненькая. Не то что эта, о которой говорит сейчас новая Марьяна, прекрасно и дорого одетая. Которая уверяет сама себя, что любит Макса Токая и одновременно идет на чудовищную сделку с Беляшом – оберечь не только себя, но и Пашку, и дом в Ястребинке.

- Она ушла. А я думала, ночью умру. Потому что…

- Я понимаю…

- Вы меня утром забрали. И я, когда Фотий меня к предкам возил, я сама к Беляшу пошла. Одна. Вечером. Он меня выслушал. Заржал и сказал, нога подживет, приходи, расплатишься. Один раз. Всего один раз, и никаких съемок. Все мне отдаст, и фотки и пленку. Только, чтоб я постаралась. Как следует.

- И ты поверила?

В тишине стало очень слышно пчел. Только море видно плохо, подумала Ника, быстро вытирая глаз, но он тут же снова намок. И рука оказывается, уже вся мокрая.

Марьяна не отвечала. И под гудение пчел и тихий шорох воды обе плакали, сидя рядом и глядя на размытый слезами берег. Им никто не мешал. Не было коз, что звякая колокольчиками, пришли бы и, мемекая, полезли к нижним цветущим веткам. Не было мальчишек, что шлепали бы по воде, разбрасывая стеклянные брызги. Не было дальнего шума автомобильного мотора, и не был плеска весел. Они были одни. Только - друг у друга, потому что обе были женщинами и разве же понять мужчине, рассказанное – даже если он настоящий и хороший. Мужчина может простить. Пожалеть. Посочувствовать или возмутиться. Но тело его, подобное телам других мужчин, среди которых Беляш с жабьим брюхом и Токай с мощными крепкими ляжками спортсмена, оно не сможет понять.

А Ласочка, спросил внутренний голос, прервав Никины прерывистые размышления, она почему не с вами, и поступает так? Так чудовищно… Ведь она тоже женщина.

И ответил сам себе – может именно потому, что знает, как ранить или уничтожить. И чем взнуздать.

За воротами Ника скинула рюкзак, оттянувший плечи, и его подхватил Пашка. Свешивая длинную руку с лямками, спросил хмуро:

- Как она?

- А ты видел? Нас?

- В бинокль смотрел. Как сидели. Потом обнимались, и полезла обратно, босая. Вижу, ревели обе?

Ника зябко запахнула штормовку.

- Паш, я не могу сейчас. Мне бы одной. Вечером, ладно?

Он промолчал, унося на кухню рюкзак, висящий в руке, как нашкодивший кот. Ника прошла мимо ангара, где возился Фотий, виновато постояла за открытой створкой. Так хочется войти в полумрак, кинуться на шею, поцеловать небритую жесткую щеку.

Тихо ступая, вышла на дорожку, ведущую к морю, там снова полезла вверх, к цветущей степи.

Оставляя дом за спиной, шла быстро, касаясь пальцами длинных стеблей, потом прятала руки в карманы, хмуря брови. Над головой высоко-высоко трепыхались жаворонки, ловя клювами солнечные лучи. Вздыхал теплом ветер, ероша волосы.

Прощаясь, Марьяна сказала:

- Макс не будет вас трогать. Пока я с ним, не будет, поклялся. И с Беляшом он все дела прекращает, сказал, совсем Сека с катушек едет, никакого ума не осталось, только водка и понты. Но вы его берегитесь.

Серые скалы горели цветными пятнами. Лишайники были такими желтыми, будто солнце облапало серые грани горячими ладонями. Из трещин лезла красная мелкая травка, и зацветал нежной сиреневой дымкой кермек. Ника углубилась в россыпь валунов, прошла несколько поворотов, кое-где протискиваясь боком. И стала спускаться в тайную бухту. Камень-яйцо (как обозвал его Пашка с уважением «яйчище») лежал плотно, важно, влепив свою тяжесть в скалы, торчащие по сторонам бывшей тропы. В обход его туши Пашка с Никой, когда сошел снег, вырубили в глине, смешанной с каменной крошкой, новые ступенечки, укрепили их вкопанными плоскими камнями, чтоб тропу не размыли дожди.

Спрыгнув на песок, Ника внимательно оглядела гребни скал, окружающих бухту. В глубоком кармане лежала, оттягивая его, та самая ракетница, ее она теперь обязательно прихватывала, когда шла сюда. Но над неровным зубчатым краем только небо синело, катя по себе ватные облачные клочки.

Ника сняла куртку, бросила на плоский валун. И разувшись, пошла бродить по мелкой воде, разглядывая яркие водоросли – зеленые, янтарные и малиново-красные. Под водой тоже была весна. Рыбная мелочь ходила стайками, сверкая полосками спин. Торчали на камушках коричневые венчики конских актиний. На макушках скал гоготали бакланы. И Ника улыбнулась, вслушиваясь – кричали чайки, новыми, весенними голосами. Она не знала, может, именно эти чайки улетали на юг и вот вернулись. Но ей нравилось думать – они просто на зиму складывали весенние крики, чтоб достать их к цветению и приходу тепла.

Ноги совсем замерзли, но зато согрелось сердце и отступило черное отчаяние, ушли злые картинки, нарисованные рассказом Марьяны. Сидя на валуне, и ерзая ногами в песке, чтоб обсушить, Ника отряхивала с подошв песчинки и решала – Пашке надо сказать, не все, но про то, что девочку изнасиловали, надо. Пусть он знает, что не сама, что попала в тяжелый и черный переплет. Вряд ли он бросится к ней, каясь и зовя обратно, мужчине тяжело смириться с тем, что такое может случиться с любимой. Но пусть хоть не думает о ней плохо. И пусть справляется. Марьяна назвала его щенком и глаза у нее были такие, немножко затравленные и очень любящие, без уничижения назвала, а как что-то совсем родное, бедная-бедная девочка. Но не такой уж он и щенок. Прошедшая зима для него, как для другого – несколько лет жизни. Он сын Фотия, он выдержит. А мы ему поможем.

Затягивая шнурки, решила и другое – а Фотию надо рассказать все. Он самый взрослый и умный. И еще – спокойный. И очень красивый. Нужно немедленно вернуться и сделать то, чего не сделала, уходя – кинуться и расцеловать, а потом пусть дальше ворочает там свои аккумуляторы и насосы.

Краем глаза увидела, как чуть изменилась зубчатая короткая тень от скал. Встала, сузив глаза и рукой подхватывая смятую куртку. Суя руку в карман, повернулась резко, метнув по скуле волосы. Слева, выше камня-яйца, маячила на фоне неба знакомая черная тень – треугольником капюшона.

- Что тебе надо? – заорала в бешенстве. Эхо кинулось, взмывая и отпрыгивая от скал, - что ты за мной ходишь?

Побежала к тропе, быстро полезла вверх, на ходу вынимая ракетницу. Сердце колотилось от ярости, губы кривились, в сухом горле будто насыпан мелкий песок. Новые ступеньки послушно ложились под уверенные подошвы. Вылетая из путаницы скал, Ника свернула влево, пробежала десяток шагов, уже видя – пусто. Исчез, ввинтился куда-то в россыпь камней, что были набросаны вокруг больших скал.

Тяжело дыша, остановилась, оглядывая цветущую степь с редкими белыми деревцами, нагромождения скал по левую руку. И зацепившись глазами за непонятную помеху, медленно подошла, путая ноги в густой цветной траве. Среди старых обломков, что казалось, росли из земли вперемешку с травой, лежал мертвый баклан, расправив геральдические, четко прорисованные крылья и повернув набок обрубок шеи. Головы у птицы не было. Ника отступила и быстро пошла по тропе обратно к дому, изредка настороженно оглядываясь. Ракетницу держала в руке.

Глава 13

Голос у Марины был сильный, гулкий, будто не говорила, а дудела в трубу. И сама казалась Нике похожей на такую, свернутую тугой улиткой с широким раструбом – геликон, что ли, называется. Не потому что была скручена или толста, а так же – ладно собрана и бронзово уверена в своих действиях и словах.

Коротко кивнув Фотию, Марина устремилась к дому, встала, твердо оглядывая фасад и уперев в бока крепкие ручки. Сверкнули очки в тонкой золотистой оправе.

- Михаил? Подойди и зафиксируй.

Из-за угла вышел Мишаня, вздыхая, выудил из кармана мятых брюк новенький блокнот в кожаной блестящей обложке. Повесил над исписанным листом клювик авторучки.

- Каждый номер, - прогудела Марина, - необходимо отделить от соседнего полотняной гардиной. Это обеспечит отдыхающим личное пространство. И – уют!

Последнее слово упало увесистой гирькой. Мишаня послушно закорябал ручкой. Кашлянул, и Марина оглянулась выжидательно.

- Мариночка, а ходить? Туда-сюда, как ходить, если гардины эти?

Та закатила круглые глаза.

- Пиши, горе. Гардины закреплены на карнизах, на-кар-ни-зах, и сдвигаются! Прошли и за собой задвинули. Сохраняя…

- Я понял, понял – уют.

- У детской площадки, - повела Марина рукой.

За углом Пашка прихлопнул рот рукой и сделал большие глаза. Ника сдавленно захихикала, сгибаясь на старом бочонке.

Мишаня вдруг закрыл блокнот и, повышая голос, перебил жену:

- Фиксация отменяется. Сейчас мы с тобой пойдем купальный сезон открывать.

Марина минуту подумала, с сожалением оглядывая не охваченное заботами пространство.

- А где же молодые? Они нам составят компанию?

- Нет, - поспешно отказался Мишаня, - сами пойдем. А Вероника и Павел, они очень-очень заняты! Воплощают в жизнь твои рекомендации, прямо сейчас вот.

Марина кивнула, мол, кто бы сомневался. И твердо топая полными ногами, устремилась к веранде первого этажа. Мишаня сунулся следом, но она выразительно посмотрела и захлопнула дверь перед толстым носом бывшего мужа.

Пашка высунулся из-за угла и шепотом докладывал Нике:

- Не пустила. Пошел облачаться к себе. О, гремит там, внутри. Наверное, букет готовит. Ника, у тебя сомбреро есть?

- Откуда ж? А зачем?

- Здрасти! Мишаня будет предложение делать, а мы как грянем из-за скалы, серенаду.

Ника откинулась к теплой стене и захохотала, представив, как они с Пашкой, в сомбрерах, умильно скалясь, выходят с гитарами и трясут бахромой на рукавах.

Через пять минут Марина выплыла из своего отдельного номера (Мишаня робко надеялся, что после предложения руки и сердца ему будет позволено выехать из своего холостяцкого и воцариться рядом), таща в руке плетеную кошелку, украшенную пластмассовыми цветами. Мишаня из своего вышел, пятясь, путаясь на ходу в тяжелом пакете с оттопыренными боками, складном зонте и повешенных на шею ластах, связанных тесемкой.

Марина подозрительно оглядела звякающий пакет и улыбнулась Нике с Пашкой, которые, как два ангела, сидели на корточках посреди садика и копали ямки под цветы.

- Деточки, мы вас ждем, - она подняла руку с часами, поразмышляла, - через… час и пятнадцать минут… в пятидесяти метрах от правого края бухты, если стоять лицом к воде… и с собой ничего не берите, кроме пары шезлонгов, зонтика, двух полотенец, обязательно головные уборы, крем для загара, от загара не надо у меня есть, и… ах да, и Федя тоже пусть с вами приходит.

Поправляя наверченное до подмышек алое парео с большим цветком пониже спины, Марина устремилась по дорожке, докладывая поспешающему Мишане:

- У этого места прекрасная энергетика, просто прекра-а-асная. Дальше, влево, там хуже. Я ощущаю волны негатива. Скажи Федору, чтобы не расширял границ в сторону поселка.

- Хорошо, Мариночка, - соглашался Мишаня, роняя зонтик, - волны, негатив, кому сказать?

- Горе мое! – бывшая жена всплеснула незагорелыми ручками, скрываясь за поворотом, ведущим вниз, к пляжу, - да Фотию своему, Фо-ти-ю!

- Не расширять… - донесся послушный мишанин тенор.

Ника и Пашка переглянулись. Вместе вскочили и, отряхивая руки, бросились к маленькому дому.

- Я первый!

- Нет, я, я первей подумала!

- Та. Я немножко и тебе отдам.

- Еще чего!

На звон железных ступеней из ангара вышел Фотий и, вытирая промасленной тряпкой руки, запрокинул лицо, глядя туда, где за парапетом крыши уже торчали две башки и сверкали стекла бинокля.

- Без вас хоть что-то может обойтись в Ястребиной? Дайте вы людям побыть наедине!

- Пап, да ну. А вдруг он не сумеет? Отдай цейса, Ника. Ща уроню ж тебя с крыши.

- Подожди… О-о-о!

- Что? – засуетился Пашка, толкая ее плечом.

- Что? – заинтересовался снизу Фотий, - ну, что там?

- На колено встал! Цветы! Паш, и правда, цветы, елки-палки!

Фотий внизу засмеялся.

- Подожди, у него там и шампанское в кульке. Все магазины обегал, пока я ждал. Все искал то самое. Как в первый раз, значит.

- Ника! – грозно сказал Пашка.

Она сунула ему бинокль и затопотала по лестнице вниз, звеня ступеньками. Выходя из тени, пошла к мужу, что стоял на свету, сунув руки в карманы старых камуфляжных штанов и чуть сутуля широкие плечи, обтянутые любимой черной футболкой. Склонив голову набок, смотрел, как она подходит, поднимая лицо, и карие глаза темнеют, а на скулах разгораются легкие пятна румянца.

- Стоит. Говорит че-то, - докладывал увлеченный Пашка.

Ника прислонилась к черной футболке и обхватила Фотия руками.

- Ты поверишь, я до сих пор к тебе не привыкну никак. Ты что – совсем-совсем мой?

- Да, Ника-Вероника. Именно.

Она вздохнула, и снова прижалась, слушая сердце. Ей ужасно нравилось, что оно бьется так мерно, такое надежное. Только по ночам, когда они любились… Не надо сейчас про ночь, приказала она себе.

- Ты еще не успел меня заревновать к Пашке?

- Почти. Потому и вышел. Присмотреть.

- Угу. Я вовремя спустилась.

- Руку целует! О-о-о! Марина кивнула! Кивнула, пап! Ы-ы-ы-ы, Мишаня ее на руки берет! Да вы что там, оглохли, что ли?

Пашка отнял от лица бинокль и посмотрел вниз, на светлую макушку и под ней – копну вьющихся каштановых волос.

- Целуетесь снова! Ну как маленькие. Эгоисты! Там, между прочим, судьба решается!

- Угу, - отозвался Фотий, обнимая Нику за плечи, - второй раз уже, кабы не третий. Паша, давай вниз, они нас ждать будут, через…

- Через сорок три минуты, - подсказала Ника.

Вдвоем они поднялись на крылечко маленького дома.

- А-а-а! – заорал Пашка, - он ее уронил! В воду прям! Что будет…

Через полчаса вся компания сидела на песке, в притащенных из корпуса шезлонгах. Марина краснея, похлопывала по лысине Мишаню, который устроился у ее ног, и держал обеими руками пухлую ручку. Фотий и Ника пили шампанское, а Пашка, вопя, забегал в зябкую воду, нырял и выскакивал обратно, тряся мокрой головой.

- Энергетика, говоришь, - задумчиво повторил Фотий, - ты права, Марина, в поселке всякое. У нас лучше и чище. Пока что.

- Так и будет, - величественно постановил Мишаня, поправляя ерзающий по белой спине жиденький хвостик черных волос, - бандит этот теперь вряд ли сунется. Скажи спасибо Вовке. Конечно, придется тебе теперь номерок держать для генеральских жен.

- Да пусть, - Фотий махнул рукой, вытягивая длинные и уже загорелые ноги в шортах, - лишь бы шалить не ехали сюда сами служаки. Ну, ты понял, да?

- Нет-нет, - успокоил Мишаня, с неохотой отпуская руку невесты-жены, которая, пощупав сохнущее на спинке шезлонга парео, встала и направилась к воде, - никакого разврата, только дамы и детишки, и старые служивые перечницы.

И глядя, как Марина, пожимаясь, пробует воду ногой, вполголоса прибавил:

- Для этого у них другие места есть, а жен тоже ж куда-то надо. Такой вот, Феденька, натуральный обмен, они тебя прикрывают, а ты платишь гостеприимством, сплошной феодализм.

Пашка плеснул на Марину водой, и она вдруг, в два прыжка подскочив к нему, ловко сшибла его в невысокий прибой.

- О-о-о! – возмущенно заорал тот, - нечестно, я ж не могу, ты же дама, теть Марина!

- Зато я могу, - оживился Мишаня, с кряхтением встал и побежал к воде, тяжело перебирая худыми ногами в смешных попугайных трусах. Запрыгал вокруг жены, пытаясь затолкать ее в воду.

- Как хорошо, что Мишаня помог, - Ника допила шампанское и ввинтила стакан в песок, - а Вовка – друг его и генерал, да?

- И друг, а раньше служили вместе. Мишка, чтоб ты знала, великий шифровальщик, таких единицы.

- Ничего себе. А с виду просто чудак. А Марина?

- Марина – профессор. В институте высшую математику преподает. В Москве. Даже не знаю, как они с Мишкой жить будут. Наверное, как и жили, только в гости друг к другу ездить станут почаще.

Ника засмеялась, подставляя солнцу лицо. Через закрытые веки теплые лучи рисовали алые узоры.

- Как все удивительно! Она тоже такая, все толкует про энергии и всякие позитивы-негативы, я думала – ну, обычная тетя, из тех, что на эзотерике сдвинуты.

- Они, Никуся, давно уже позволяют себе быть самими собой. Люди среднего ума как раз чаще выглядят самыми нормальными, средними, такими, как положено.

- Как я. Я вот совершенно нормальная.

- Ты-то? – Фотий откинулся на полотняную спинку и захохотал, - Вероника, ты серьезно считаешь себя нормальной?

- А что? – обиделась Ника, осматривая купальник, розовые от солнца руки и ноги. И фыркнув, тоже расхохоталась.

- Оййй, я что-то вспомнила, как ты паспорт свой полоскал под краном. А я заснула с ключом наперевес. От страха. Два совершенно нормальных таких существа.

Фотий потянулся, закидывая руки за голову и щурясь на нестерпимую небесную синеву.

- Ты, Ника, совсем особенное существо. Что?

Открыл глаза, пристально глядя на ее вдруг осунувшееся лицо.

- Я… Он мне те же слова говорил. И всем их говорит, я знаю. Токай. Это способ такой, чтоб девочек к себе притянуть. Ах, ты совсем особенная. И каждая соглашается, думает – наконец-то, нашелся такой, который меня разглядел. Извини. Я хотела сказать дальше. Я хотела сказать – ты это говоришь, и тебе я верю. А ему нет. А слова – одинаковые.

- Он просто ими пользуется. Нажимает на нужные кнопочки. Я тебя попросить хочу, Никуся. Не позволяй себя загонять в угол. Ты попалась, без всякой вины. И я не знаю, где была ошибка, ты ведь просто пошла со своей Васькой, никакого криминала. И чуть не влипла, тем не менее. А Марьяшка вот влипла. Паша щенок еще, у него сил больше, чем у меня. А я…

- Я не буду, - поспешно сказала Ника, - я понимаю. Не знаю, как этого всего избежать, но ты все время в моей голове, понимаешь? Ты и Женька, и я надеюсь, что это поможет.

Он кивнул. Провел рукой по ее покрасневшей от солнца коленке.

- Я тоже надеюсь.

Мокрые молодожены вернулись, и Мишаня усадил Марину, укутывая ее полотенцем. Выкопал из бездонного пакета мешочек с чищеными орехами и уселся, жуя и жмурясь на солнце. Пашка кинулся ничком на расстеленное старое покрывало, дергая мокрыми плечами, задышал тяжело, раскидывая руки.

- А-а-а, класс какой.

- С мая отпускаем Веронику в отпуск, - сообщил Фотий, - приедут Нина Петровна с Женькой, может, и девочки. С ними побудешь, Ника, а мы на хозяйстве. Не возражай, работа не убежит, на всех хватит – до сентября будем вкалывать, как черти.

- Да я и так могу. И мама поможет! – Ника возмущенно смотрела на спокойное лицо.

Но Фотий покачал головой, и, не давая ей договорить, продолжил, повышая голос:

- А в июне приедут ребята, и мне надо поехать с ними на побережье, наверное, с неделю будем кататься, или дольше.

Ника опешила, быстро поправила волосы, чтоб не мешали видеть его лицо.

- А я? Я буду одна?

Он улыбнулся.

- А хочешь с нами?

Ника вспомнила улыбчивых американцев, невысокого Стивена с быстрыми кривыми ногами и низким голосом, и как они по вечерам возбужденно кричали, перебивая друг друга и поедая жареную картошку, а потом сидели молча под низким, полным звезд небом, шлепая на руках комаров и лишь изредка перебрасываясь ленивыми словами. Вспомнила Джесс, жену белозубого Айвена, быструю и молчаливую, казалось Нике – она даже спит в гидрокостюме, а нет, пару раз видела ее рано утром на пустом пляже, - купалась голая, сверкая мальчишеским длинным телом. Но не это ведь главное, а то, что они будут ехать, тремя пыльными машинами, останавливаться на краю степи, ставить палатки посреди бесконечной полосы желтого песка. И вечерами сидеть у костра, а после они с Фотием будут вместе. Как все эти два года, уже два года! И это – счастье.

- Тогда поедешь, - ответил за нее, глядя, как цветет улыбкой, - а Нина Петровна побудет на хозяйстве, с Пашкой.

- У-у-у, - промычал тот для порядка, утыкаясь носом в покрывало, - ладно, я и так каждое лето, а Ника еще не была.

Когда возвращались, Ника тихо спросила, отстав, чтоб Пашка не услышал:

- Фотий. А как же Беляш? Вдруг, когда мы уедем, случится что?

- У нас будет рация. И в Ястребинке пока мы катаемся, подежурят Вовкины пацаны. Зря, что ли ты их тут прикармливала.

- Они худые, - вступилась Ника за пограничников, которые теперь время от времени наезжали парой пятнистых машин, чтоб по командирскому повелению помочь в обустройстве генеральского люкса. Совсем мальчишки, с тонкими шеями, торчащими в коробчатых воротниках какой-то бросовой полевой формы. Ника в такие дни готовила большущий казан плова или отваривала чуть не полмешка картошки, жарила рыбную мелочь – песчанку или кильку, выходило много и недорого. Мальчики ели, краснея от сытости ушами и щеками, вздыхали, вытирая рукой детские рты, а она смеялась и что-то шутила, чтоб не садиться напротив, подпирая рукой подбородок.

- Да я не против, - сказал Фотий, - если бы Пашка не пошел учиться, тоже бегал бы сейчас по степи в полной выкладке. И еще – Мишаня поговорил с Маринкой, у нее бывшая сокурсница нынче в министерстве культуры. Заседает в комиссии по охране исторического и природного наследия. Сейчас пробуют выбить для бухты статус заповедной территории.

- И это, конечно, Беляша сильно остановит, - уныло отозвалась Ника, - забором же от всего мира не отгородимся?

- Что можем, то и делаем, Никуся.

- Жизнь на потом не отложишь, - ответила она ему его же словами, - ты прав, будем жить.

- Я тоже приеду, в июне, - вдруг вступил незаметно подошедший Мишаня, - пока вы там будете резвиться дельфинами, так и быть, похозяйствую и посторожу.

Он гордо выпятил живот над тугой резинкой широких трусов. Удобнее перехватил тяжелый пакет с торчащими из него ластами.

Фотий кивнул. И заинтересовался, прислушиваясь, как пакет громыхает, стукаясь об мишанину ногу:

- Ты на пляже хоть что-то оставил, мелочевщик? Пару камней, скалу, десяток ракушек? Или все подобрал?

- Феденька! Да тут всего-то три железки, да несколько интересных обломков. Марине не говори, а оно пригодится, почистить только слегка.

Вечером они сидели на пиратской веранде и слушали, как Марина гудит решительным тоном:

- Когда я соглашалась на твое предложение, Михаил, то не имела в виду, что в нашем номере снова будет склад барахла! Или ты немедленно, не-мед-лен-но унесешь весь этот хлам в мусорку или никакой свадьбы не будет!

- Мариночка! Ну, какой же хлам! – слова прервались грохотом, звоном и Мишаниным оханьем, - да посмотри, какой дивный осколок снаряда!

- Снаряда?

- Все-все, выкидываю!

Из темноты явилась взъерошенная фигура, прижимая к животу кучу темных обломков. Сверкнули толстые очки, перекошенные на одну щеку. Переступая и поднимая ногу, чтоб коленкой удержать сокровища, Мишаня хрипло зашептал:

- Феденька, ну пусть полежит, а? В уголку. Я прикрою тряпочкой. А потом заберу. Почищу. Это же… Сейчас! – завопил он, бочком обходя сумерничающих и бережно сваливая хлам к стене, - сейчас, Мариночка, уже лечу!

И исчез, шлепая по дорожке. Хлопнула дверь в номере, теперь уже номере новобрачных. Отсмеявшись, Ника притихла. Пашка вышел из маленького дома, приглаживая рукой расчесанные светлые лохмы, и застегивая пуговицы цветной гавайки. Сказал независимо, в ответ на вопросительный взгляд отца:

- В поселок прогуляюсь. Танцы-шманцы. А то ведь скоро уеду, надо кое с кем попрощаться.

И насвистывая, скрылся в темноте.

Ника подъехала на тонконогом стуле поближе к Фотию, просунула руку под его локоть и прижалась щекой к плечу.

- Ты не волнуйся. За него. Хотя, что я. Сама волнуюсь.

Фотий встал, поднимая и ее тоже.

- Пойдем, Ника-Вероника. Устала? Пойдем спать.

Но не спали они еще долго. Фотий, нависая и вглядываясь в белеющее лицо, думал о том, что вот, в его доме теперь есть еще один дом, и этот дом – она. И то, что пришло на место жаркой влюбленности, которая была как хмель, кружила голову, оно еще лучше, и никогда раньше не испытывал он такого покоя, такого отдохновения, когда днем может случаться все, что угодно, и он все вытянет, зная, что после придет ночь и они будут друг у друга. По-честному, без теней и секретов, одним целым. Тысячи слов были написаны об этом, хотя о горячей поре влюбленности написаны, наверное, миллионы. Но никакие новые первые ощущения не сравнимы с тем продолжением, развертыванием, - общей дорогой. И эти тысячи слов ничего не значили, пока сам не почувствовал. На себе. Себя в ней. Вокруг нее. Вместе. Двое – одно.

- Ты мой дом, - сказала она шепотом, медленно отлепляясь и укладываясь навзничь, но не отнимая руки от его бока, - дом. Чего ты смеешься?

- Я думал об этом. Сейчас.

- Нет, - сонно поправила она, - это мы думали. Вместе.

Глава 14

Василину и Тинку привез Митя, темнея в раскрытом окне иномарки круглой стриженой головой, выставлял локоть, осторожно выворачивая машину. И когда барышни вышли, ахая, щебеча и раскрывая навстречу Нике руки с болтающимися на локотке сумочками, вылез сам, встал, неловко и независимо оглядываясь. Повел мощной шеей в вороте запыленной белой рубашки. И с одобрением уставился на Никины загорелые ноги, еле прикрытые короткими джинсовыми шортами.

- Куся, - докладывала Василина, чмокая воздух около щеки жирно накрашенными губами, - такая жара, слу-у-ушай, у меня дезик выдохся весь, ну хорошо, Митя вспотел еще больше, так мы окошки пооткрывали и ехали, Куся мимо коров и там еще свалка! А коровы, они ели пакеты. Мусорные. Рвали зубами прям. Ты мне скажи, а как же это вот - молочко прям из-под коровки? Оно же, наверное, пластмассовое совсем?

Ника церемонно кивнула Мите и, таща Василину на локте, поманила его за собой. Тина шла рядом, поправляя рыжие волосы, забранные японскими деревянными шпильками.

- Да ты когда молоко пила в последний раз? В детсаду, наверное!

- Я волнуюсь глобально, - строптиво возразила Василина, спотыкаясь и подворачивая каблуки, - а в саду я не была, у меня домашнее воспитание.

Митя брел за ними, таща в руках два баула.

- Так ты теперь не будущая Криничка, - шепотом поддела подругу Ника, - или это твоя тайная страсть?

Васька помрачнела. Прижалась к локтю Ники маленькой грудью.

- Ты прикинь, ведь ты была права, когда говорила… не ты говорила? Ну, кто-то же мне говорил. Этот типчик, который Криничка, оказывается, он с бандюками заодно! Оказывается, он им звонил, когда везет девок! А я-то дура, дура! Как хорошо, что я еще до того как узнала, влюбилась в Митю. И даже страдала, как же ему скажу. А не пришлось. Такое было, ой такое! Даже в газете писали, в «Южноморском рабочем». Куся, он теперь – уголовный элемент. А я была бы – жена уголовного элемента. А у Мити фамилие, между прочим, графское. Левицкий Дмитрий.

- Вась, потише.

- Да что ж он, - вытаращила синие очи Василина, - фамилии своей, что ли, не знает?

Тина фыркнула, аккуратно обходя скамейку.

- Вам номер-то один нужен? – Ника ткнулась в маленькое васькино ухо.

- Троим? – Васька остановилась, - нет, ну ты что. Тина будет отдельно.

- Тьфу ты. Ладно, я поняла.

Василина оглянулась и замахала рукой, указывая Мите, куда на веранде поставить баулы.

- Мы переоденемся и сразу на пляж. Кусинька, ты побудешь с нами? А Нина Петровна, надо хоть поздороваться же! Митя, вот дверь, иди, иди внутрь, ключик я сейчас принесу.

Но Митя, сбросив баулы, повернулся и, уставившись на гору аквалангов, сваленных у стены дома, обрел голос.

- А мне тоже можно? Понырять.

Из-за угла вышел Пашка, коричневый, тощий, на голову выше гостя. Сказал, важничая:

- Только с инструктором. Если нет допуска.

Митя кашлянул, краснея круглым лицом. И неловко пожал бугристыми плечами:

- Да откуда ж. А ты что ли, инструктор?

Пашка гордо кивнул. Митя с готовностью протянул ему ладонь, похожу на совковую лопату. И вместе они пошли за угол, что-то уже обсуждая. Василина растерянно глядела вслед.

- Ну, все, Вася, – вполголоса сказала Тина, усаживаясь на скамейку в теньке и вынимая пачку сигарет, - пропал твой Дмитрий Левицкий, для совместного отдыха пропал.

- Ну и ладно, - гордо ответила Василина, - зато у меня новый купальник. Пойдем, Куся, дай скорее ключ, я зайду и запрусь в номере, и буду переодеваться медленно…

- И сексуально, - подсказала Тина, чиркая зажигалкой.

- Да! А он будет биться, грудью, а я не пущу. Скажу, иди к своим водолазам!

Ника плюхнулась рядом с Тиной и отвела рукой подсунутую пачку.

- Васинька, боюсь, тебе придется ну очень медленно переодеваться. Его теперь от Пашки за уши не оттащишь.

Так оно и вышло. В корпусе уже поселились гости – две семьи, в одной девочка-подросток, в другой малышня погодки – пяти и шести лет. Их торжественно взял под крылышко Женька, отвел к детской площадке, где сдал трепещущей от волнения и ответственности бабушке Нине, а сам сбежал «к мужикам». И целыми днями ходил за Пашкой, который ворочал снаряжение, наводя последний лоск перед июньским открытием сезона.

Митю плавно привлекли к делу. Раздели, облачили в плавки и пиратскую бандану, призвали Ваську, чтоб намазала кремом белые бицепсы и трицепсы и ласково отправили обратно, как выразился Пашка, «в курятник». «В курятник» благоговейно повторял Женька, запоминая полезную мудрость.

И целую неделю девочки мирно валялись на песке, наблюдая, как на сверкании прибоя Пашка обучает Митю облачаться в снаряжение, заходить в воду, пятясь и шлепая ластами. И ныряет рядом, мелькая черными пятками и блестящей тюленьей задницей тонкой гидрухи.

Изредка к девочкам присоединялся Фотий, быстро выкупавшись, слушал женскую болтовню, валялся рядом с Никой, обсыхая. И после, извинительно разводя длинные руки, впрыгивал в шорты и садился за руль запыленной «Нивы», уезжая по многочисленным уже летним делам. Нужно было закупать свежие продукты, привозить электрика и сантехника, заказывать цистерну пресной воды, ехать встречать отдыхающих или бронировать обратные билеты. Ника в эти медленные и спокойные для нее дни видела его в основном издалека, приподнимаясь, следила глазами за высокой коричневой фигурой, иногда путая с Пашкой, а после снова укладывалась рядом с Тиной, набрасывая на лицо потертую бейсболку. Тина понимающе смеялась и декламировала что-то поэтическое, всякий раз в тему.

Однажды, лениво рассказывая что-то про общих знакомых, Тина вдруг хлопнула себя по лбу изящной ладонью:

- Слушай, а я же про этого твоего Токая забыла рассказать новости!

- Да не мой он, - открестилась Ника, укладываясь удобнее и заинтересованно глядя на подругу, - говори, не томи.

- Видела я его в ресторане. В «Каравеллу» мы ходили с, ну, неважно, с одним хорошим приятелем. И там Токай, с молодой, говорят, женой. Отмечали переезд, короче квартиру в Южноморске он продал и сваливал в Симф.

- Прям, королевская особа, - со злостью прокомментировала Ника, - как еще в хрониках не отметили, наш героический горожанин покидает родные пенаты. Подожди. Как это жена? Он женился?

- Не королевская, но его же все знают. Бандюки нынче лезут во власть, ты не поверишь, чьи фотки в газетах печатают, вот, мол, кандидаты в депутаты. А еще пять лет тому, чуть ли не их разыскивает милиция. Женился, вроде. А ты чего ошарашилась? Насколько я знаю, это то ли третья, то ли четвертая дурочка у него. Как раз приятель и просветил, пока мы из уголка скромно на их банкет смотрели. Ах, Никуся, там и черная икра и красная, и всякие импортные бутылки, и чуть ли не лебедей с петрушкой в зубах выносили. Чего загрустила?

Тина отвернула край широкой соломенной шляпы, чтоб лучше видеть мрачное Никино лицо.

- Э-э, да неужели…

- Нет. Не то. А жена новая, она какая? За лебедями ты ее рассмотрела?

Тина пожала загорелыми плечами и снова приладила шляпу, чтоб укрыть от солнца облезающий нос.

- Мелкая, черненькая. Глаза большие, эдакая трепетная лань с тонкой шеечкой. Не скажу, что прям красотка, нынче крутые все больше блондинок выбирают, да чтоб с сиськами, да кучерявых. Но что-то в девочке есть. Может, просто молодость? Я так прикинула, на вид ей лет чуть не шестнадцать, ну, не больше двадцати точно. А он из моих ровесников, уж к сороковнику подбирается.

Ника села, обняла колени, укладывая на них подбородок. Вот тут их фотографировали, приезжие, Пашка подныривал, вырывался из воды, а на плечах хохочущая Марьяна. Гикая, прыгал, подбрасывая. И она, сложившись пружинкой, выпрямлялась, улетая вверх и после ласточкой наискосок в воду. И все это – в непрерывном сверкании радостных брызг. Очень здорово было на них смотреть. Но с другой стороны – Пашка в обтрепанных шортах и резиновых шлепанцах. И великолепный Макс Токай – с парой машин, квартирой в Симфе, кандидат ешкин кот в депутаты.

- Ника… - напомнила о себе Тина.

И Ника, кашлянув, кое-что ей рассказала. Вернее, уточнила детали того, что немножко рассказывала раньше. Конечно, о приключениях в доме Беляша она не говорила, и о том, как нашла там Марьяну. Но кто такая очередная Токая жена – сказала. И пока Тина всплескивала руками, проникаясь горячим сочувствием к ныряющему вдалеке Пашке, Ника вспомнила и еще кое-что. Тоже из неприятного.

- Тинка, раз уж мы про уродов. А в городе насчет мутных дел с молодыми девчонками, ничего не болтали? Вроде бы взяли там кого-то. Я краем уха слышала, про шантаж. Правда то поселковые сплетни, ты ж понимаешь, какое оно сюда кривенькое доходит.

- Точно! – Тина переползла к Нике на покрывало. Поодаль по прибою прохаживалась Василина, выгуливая новый купальник, сверкающий россыпью стразов. Изредка помахивала подругам рукой.

- Было. Одну фирмочку прикрыли, где фотки печатают и пленки проявляют. Пришли с обыском, а там – пачками порнушка, и вся – с молодыми девахами, городскими. Прикинь! Арестовали парня, который на печати стоял, ну и хозяина тоже. Хозяин вышел, а пацан сейчас под следствием. Вроде он сам этой фигней занимался. Приглашал барышень, фоткал их, на свиданках. О, а началось-то как! Одна из девчонок оказалась дочкой городского какого-то босса. Парниша и не знал, ну, пацанка, в кабаке ее снял, пригласил на хату. А она безбашенная совсем, когда стал пугать, фоточки показывать, она сразу к папе рванула, пожаловалась. Папе ее выручать не в первый раз. Так и взяли его. Вот все, что знаю. Еще знаю, вроде бы, на гаражи он их увозил, или куда на дачи, не в городе значит.

- Один, выходит, - мрачно сказала Ника, - один приглашал, один снимал и после шантажировал. Многостаночник какой. И чего требовал с дурочек?

Тина пожала плечами:

- Наверное, денег. Ну, может, спали с ним. Такой вот козел. Хорошо, что его накрыли.

Васька догуляла до сложенных на песке аквалангов и встала над ними в соблазнительной позе, ожидая, когда Митя поднимет голову. Ника думала. Скользкий Беляш, выкрутился, и Ласочка тоже. Попался, значит, только исполнитель, к которому они пленки возили. Как тогда она подслушала – дождешься сам, сказал один колинька другому, чтоб все чисто и не как в тот раз. Может и Токай отмазал дружка, негоже молодую жену светить в порноснимках. Для Марьяны это неплохо, ей и так досталось, а тут еще всей милицией будут по ней глазами елозить да вопросы задавать и записывать. Но, если, в общем, подумать – снова эти уроды сухими из воды вышли, такое вот свинство.

- Смутное время, Никуся, - вполголоса ответила на ее мысли Тина, - не повезло нам жить в смутное время. Как говорили старые мудрые китайцы, когда проклинали «чтоб ты жил в эпоху перемен», вот и мы так попали и живем. Зато как интересно. Я тебе там пару журналов привезла, в сумке и валяются. Писатель Довлатов, а еще Лимонов. Раньше такого не напечатали бы. Почитаешь.

- Да. Конечно, почитаю, спасибо.

Заслоняя солнце, над ними встала Василина, и подняла палец, озаряясь идеей.

- Хватит валяться! Станете толстые, как тюлени. А лучше мы с вами накрутим парадные парео и двинем в поселок! Там наверняка есть какие-то бары, а Куся? Чтоб коктейль, с зонтиком, и мороженое. И мы такие сидим, втроем, вва-ва-ва, как в заграничном кино!

- А вокруг коровы, - подхватила Тина, - зубами пакеты мусорные так и рвут, копытом придерживая.

- Фу, какие вы неромантичные. Мы отвернемся, от коров.

Ночью Нике приснился Токай и голубая вода в квадратном бассейне. Сама она сидела, повесив голову с мокрыми волосами, смотрела, как рисует вода нежные равнодушные арабески и от этого все внутри мутится и качается. Снова и снова железные руки хватали ее плечо, швыряя в полную людей комнату, и мужской безжалостный голос повторял одно и то же:

- Да забирай!

Фотий разбудил, поворачивая к лунному свету ее мокрое от слез лицо. Но она сказала, что забыла, какой кошмар снился. И послушно легла рядом, держа его руку, задышала мерно, слушая, как он снова засыпает. Долго смотрела в смутные узоры старого коврика на стене. Боялась заснуть и услышать опять.

- Да забирай!

Глава 15

А потом наступил июнь. И даже в Низовом, где летний сезон начинался намного позже чем на южном курортном побережье, все отельчики заполонили отдыхающие. Да что отельчики – в каждом дворе сдавались все свободные времянки, веранды, наспех построенные халабудки и навесы, задернутые линялыми шторами. Местное население растворилось, сделалось невидимым в толпах праздных ленивых людей, и опознать аборигена можно было разве что по количеству одежды – приезжие практически не одевались, разгуливая по разбитой грунтовке в плавках, купальниках, прозрачных туниках. Автобус выгружал партию озабоченных родителей, окруженных детишками, белые лица смешивались с лицами почти черными от загара, коричневели день ото дня, уезжали, маша в окна морю и скалам, и снова белолицые подмешивались в загорелую ленивую толпу, чтоб через несколько дней изменить цвет.