Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

Пашка, танцуя от ярости, пинал лежащего мальчика в выпяченную задницу:

- Ну? Чего воешь? Попался, давай говори!

- Еврей! – вдруг, прервав рыдания, заявил поверженный Кипишон, и закрылся руками, выставляя голый острый локоть и локоть в черном блестящем рукаве.

- Чего? – от удивления Пашка прекратил пляску и уставился на Ваграмчика, - ты мне, что ли?

- Чего орешь, морда-морда, армянская морда, - тонко закричал враг, съеживаясь все сильнее, - а сам вот, еврей ты!

- Я помор! Пякка помор! А ты, мелочь пузатая…

- Паша! – Ника выступила из тени, прижимая к груди теплый комок. Брови ее были нахмурены, уголок рта дергался, - заткнись, дай я.

Ваграм опасливо вывернул голову, посматривая на грозную фигуру Ники над собой.

- Ваграм… Это кто? Ты зачем его сюда принес? Ты что хотел сделать, с ним?

Пашка вытянул шею, обходя Нику, чтоб рассмотреть. Цокнул языком в удивлении. И так же грозно уставившись на Ваграма, подтвердил:

- Да! Ну-ка?

Увесистый черный щенок с пестрым пятном на морде, удобно устроившись на руках Ники, уже не плакал. Смотрел вокруг бессмысленными глазами, шевеля толстыми лапами.

Ваграм, перебирая руками по песку, сел, крутя шеей, потянул воротник плаща.

- Совсем задушила, - пожаловался с упреком, - а что, ну, мой собака, вам чего?

- Ты, мелкий садист, - Ника тяжело задышала, прижимая щенка, - ты что, ты хотел его давить, да, как ягнят?

- Чего? – Ваграм благоразумно сидел, не пытаясь подняться, и переводил влажные оленьи глаза, полные слез, с Ники на Пашку, - какой ягнят? Куда давить? Это тебе собака, от меня. Хороший собака. Вырастет большой, сторож. Всегда спасет.

И увидев, что ему не верят, выкрикнул, а в ломком голосе снова зазвенели слезы:

- Дарить хотел! Думал, вот. Думал, радуешься!

- Та-а-ак, - Пашка выпятил губу и покачался на пятках, размышляя, - врешь все! Это я хотел, собаку ей.

- А я слышал, - строптиво рассказал Ваграм, - вы кругом кричите, вас слышно. О, я тебе щенка, чтоб ходила везде. А мне что нельзя? Я тоже хочу.

- Погоди, - Ника покачнулась, не справляясь с головокружением. И Ваграм вдруг вскочил, с готовностью протягивая тощие руки.

- Но-но! – заорал Пашка, толкая его.

Ника прижала щенка, тот пискнул, и она рявкнула, оглядывая соперников злыми глазами:

- А ну хватит! Достали! Морды, евреи, пякки какие-то! Ваграм!

- Я не морда, - угрюмо сказал тот, пряча руки за спину и дергая плечом в рваном съехавшем плаще.

- Ты почему пакостил, говори!

- Я?

- Ты! – заорал Пашка, наступая.

- Я спасал! Все время! Веревку кидал! Мужу показал, руками, вон лезет по крыше! Собака дарил! Чтоб защита! Где пакостил, а? Я тайно шел, чтоб никто не затрогал! А когда она с ним, с дядей Фотьем, я не глядел! Я по сторонам глядел! Чтоб никто-никто!

- А… - теперь уже открыл рот Пашка, ошеломленный горячей речью.

- А ягнята? А кров? То есть кровь? – спросила Ника, подозрительно глядя в отчаянное лицо.

- Чтоб страх! Сама так хотела! Ты к тети Вали пришла, да? Говорила там! Чтоб никто не лез у вас тут. А я понял. И сказал. А после ходил все время, махал руками, показывался. Чтоб страшно! А он мне – морда, морда…

Он шмыгнул, но героически сдержался, только большой рот искривился, как у детсадовца. Опустил стриженую голову, за которой болтался скинутый капюшон.

Ника села, ослабнув коленками. Прижимая к себе щенка, смотрела на черный ежик волос и пылающие уши.

- О-о… так ты значит, как на работу? Ходил тут, пугал всех. Старался…

И захохотала, покачиваясь и тряся мокрой головой. С волос посыпался налипший песок.

- Ой, я не могу, я щас, оййй, супермен! Бэтмен деревенский. Ходил, махал, значит руками… Охранял. Вы меня убьете, ну честное слово! Пашка! А ты где же был, защитничек? Я тут орала, чуть не уписялась со страху. Ты дрых, что ли?

- Ничего не дрых, - скованно отозвался Пашка и вдруг заинтересовался бакланами, что покружившись, испуганные воплями в бухте, снова рассаживались по скалам.

Ваграм гыгыкнул. И похвастался:

- Я убежище знал. Сразу знал. Я следил тайно. Думал, чего сидит? А сегодня, я Фаню принес. И сделал чучел. Чтоб он ушел, за чучелом. Он и ушел.

- Паш? – с интересом спросила Ника.

Пашка зыркнул глазами к началу тропы. Там на песке валялась комком старая истрепанная кофта, бессильно откинув черный капюшон.

- Чего вы ржете? – рассердился Пашка, - ну, да, я сижу и тыц, камушки посыпались. Смотрю, сверху там, на дальней скале маячит. Ну, я и… покрался. Побежал потом. А эта мор… этот твой бэтмен, он старье на палку нацепил.

- Ы-ы-ы, - Ника стиснула коленки, - еще один герой! Следопыт! Покрался. Фу, ну вы черти.

Обратно шли втроем. Пашка тащил на плече конфискованный у Ваграма старый глянцевый плащ, хмурил брови с досадой, но слушая, как Ника пытает мальчика вопросами, время от времени не мог сдержаться и хохотал, сгибаясь длинным телом.

- Ваграм, а почему Фаня? Он же, - Ника бережно покрутила щенка, - мальчик вроде?

- Нафанаил, - важно сказал даритель и, вздохнув, признался, - я думал, эта… ну, девочка. Я мешки таскал у Николы Василича. Он обещал. Чтоб су… девочку дать. Я тогда решил – Фаина. А после всех продал, вот отдал, потому что черный и с пятном. Его не купили.

- Ого, - Пашка перекинул плащ на другую руку, - Так то Василича суки щенок? Лабрадор, Ника. Ну то знатный пес. Теперь тебе никакие кипишоны не страшны.

- Ваш знатный Фаня на меня только что написал!

Вечером на веранде, обкормленный ужином Ваграм пил чай, пылая щеками и отдуваясь. Фотий крутил свою чашку, смеялся, слушая, как Ника и Пашка в лицах рассказывают историю поимки черного Кипишона. Поставив чашку, подытожил, сурово глядя на компанию светлыми глазами:

- Я так понимаю, никакого покоя мне с вами не будет. Никогда. И помереть спокойно тоже не дадите. Я б тебя, Павел, вздул, как следует, за твои дурацкие планы. И ты хороша, приманка значит. Пока я тут в поте лица, вы маялись фигней.

- Пап, да ладно тебе, - расстроился Пашка, - ну все ж получилось.

- А я и сам хотел, - заявил Ваграм, отодвигая пустую чашку, - я Фаню нес, чтоб сказать.

- Так… - Фотий побарабанил пальцами по пластику стола, - а скажи мне еще, супермен степной, канаву тоже ты копал?

- Ну… я… Я хотел, чтоб хорошо! Дядя Фотья, я же видел – ушла вода, а ты, вы, то есть. Ну, я немножко совсем, там, где родник, и камнем приткнул. И когда ливень, я шел, сделать, как надо!

Фотий покачал головой. Ливень. Чудовищные те хляби, когда он бегал по берегу, разыскивая пропавшую Нику. А перед тем уходил ночами, чтоб вырыть для грунтовой воды новое русло. Оказывается, помогал ему этот тощий мальчишка, с торчащими ушами-локаторами. А он обругал Веронику. У нее были совершенно круглые глаза…

- Вы о чем? – Ника смотрела с требовательным интересом, держа на коленях спящего Фаню, гладила толстую вздрагивающую спинку.

- Никуся, смешки-смешками, а герой Ваграм сильно помог нам избавиться от беляшовского дома. Спасибо тебе, ночной копатель.

Ника уставила в мужа палец.

- Ты бегал рыть канаву? Черт, а я уже всех дамочек перебрала, все примеряла их. К тебе.

- Ревновала? – Фотий хлопнул рукой по столу и захохотал, - ну, вот же женский ум. Если муж ночью куда исчез, то обязательно в чужую койку?

- Ну, - независимо сказала Ника, - ну… ну, да. А что? А ты не ревнуешь, что ли?

- Ну, вас, - рассердился Пашка и встал, - я спать, завелись, ревнуешь, не ревнуешь… Ваграм, пошли, я тебе халабуду открою, чего шататься по степи ночью.

- Я не ревную, - свысока заявил Фотий, беря пирожок, - я думал, ты ходила канаву копать, для меня!

- Фу, какие вы неромантичные, - расстроилась Ника, - кошмар! Ваграм, не уходи с Пашей! А скажи лучше, ты для чего это все затеял? А? Только честно-честно скажи!

Мальчик, топчась у стола, замер, опуская голову. Все замолчали, с интересом ожидая ответа. Снаружи пели сверчки и тихо смеялись на верандочках у номеров сонные люди.

- Ладно, - сжалилась Ника, - не хочешь, иди уже.

- Нет, - сипло сказал Ваграм, и поднял лицо, оглядел всех черными глазами, - я скажу. Это такая любов.

Выставил перед собой смуглую ладонь, как бы пресекая возражения.

- Да! Любов! Я знаю, что ты женатая, что муж у тебя, но я все равно тебя полюбил! И буду!

Фотий, откидываясь на спинку стула, открыл рот. Пашка в дверях кашлянул и задержался. Ника моргнула глазами, в которых вдруг защекотало. Встала, бережно укладывая на теплое сиденье спящего Фаню и тот свесил крошечный толстый хвостик, чмокая во сне. Подошла к Ваграму и, беря его за плечи, расцеловала в горящие щеки.

- Ты мой герой! Спасибо тебе! А то видишь тут канавы сплошные с лопатами.

- Кстати о лопатах, - вспомнил Фотий, хмурясь, - а ты часом не в курсе, успел ли Беляш убежать? Или… Ты, Никуся, извини, что настроение порчу, но все же.

Ваграм прокашлялся, возвращаясь к реальности. Кивнул.

- Живой он. Дядя Фотий, я после, можно я после расскажу. Но он не придет уже.

Ночью, лежа рядом в постели, Ника и Фотий неожиданно поругались. Сперва обсуждали дневные события, смеялись и подшучивали друг над другом, вспоминали бедного Пашку, который снова успел к шапочному, вернее, к капюшонному разбору. А потом, когда Ника стала вслух прикидывать, куда бы в доме пристроить Ваграмчика, Фотий вдруг рассердился.

- Ника, не нужно. Я понимаю, ты хочешь, как лучше, но зачем дразнить мальчишку? Он будет ходить за нами хвостом, вздыхать.

- Ну и что? Он живет там у тетки глухой, никому не нужен. Как значит, Марьяшка попросилась, ты согласился. А если мальчик, то сразу нельзя?

- Нельзя, - упрямо ответил Фотий, - сама подумай. Ему пятнадцать. А мне старому пню, скоро полтинник будет. Зачем ты наверчиваешь сложностей?

- Так ты меня ревнуешь? – ахнула Ника, приподнимаясь и всматриваясь в загорелое темное лицо, - не крутись, ты меня ревнуешь к этому пацану? О-о-о…

- Спи уже.

- Нет, ты скажи! – в ее голосе вдруг зазвенели слезы, и Ника с ужасом почувствовала, сейчас истерически расплачется, непонятно от чего.

- Сказал, спи. – Фотий отвернулся, горбя спину.

И вдруг за распахнутым окном, прокашлявшись, благородный ломкий голос заявил:

- Не надо беспокоиться, дядя Фотий. Я сам не хочу. Я уйду, потому что, мне работа нашлась, и буду бармен. В новом баре, где вашей жены Ники подруга и друг. Я попросился и меня взяли. Спокойной ночи.

Тихие шаги прошлепали, удаляясь.

Фотий, шепотом выругавшись, вскинул большое тело, надавливая животом на Никины плечи, закрыл окно и свалился обратно, обнимая ее и притискивая к себе. Поцеловал в нос.

- Никуся. Ну, ты что? Устала, да? От всего устала. Не плачь. Ты не забыла, есть одна вещь, очень важная. Я тебя люблю, и ты моя-моя Ника.

Она сжалась в комок, подтягивая колени, чтоб уместиться целиком, чтоб вокруг был только Фотий, его руки, твердый живот, грудь с мерно стучащим сердцем. Упираясь теменем в подбородок мужа, пожаловалась вполголоса:

- Устала. А еще я очень люблю тебя.

- Да.

- А почему пякка?

- Что?

- Пашка орал. Когда они там национальный вопрос решали. Помор пякка, это как?

- А. Это прадед мой, он из Кандалакши, поморы губари, по-другому – пякка. Суровые, белобрысые, рыбу промышляли.

- О Господи. Так ты у меня пякка…

- Ага.

Глава 26

Синий опель стоял в пятнистой тени старых платанов. Дверцы распахнуты, и рядом, Ласочка с досадой нахмурила тонкие брови – незнакомый парень, низкий и очень широкоплечий, прислонился к облезлому стволу, хлопает себя по карманам светлых брюк. Новый шофер. Паршиво. Но ничего. Волосы она состригла и покрасила, но под черной короткой стрижечкой – все та же очаровательная Ласочка. Подойти, улыбнуться, что-то спросить, беря за пуговку белой рубашки… А когда вдалеке у ворот большого дома с разными балкончиками и цветной высокой крышей появится Токай, просто сесть, с улыбкой, на заднее сиденье. Токай ее сразу не выгонит, главное – успеть проскользнуть в машину на несколько минут раньше него, отвлечь быковатого шофера, чтоб сунуть руку в пакет и отвести рычажок до щелчка, на пробке пластиковой бутылки, набитой тем, что сочинил у себя в комнате отличник Димочка Быковский. А там… Всего-то десять минут продержаться, болтая с Токаем.

«Все равно умирать»…

Звонкий голос пропел, будто сам собой любуясь, и пятна тени легли по-другому, запестрев в жарком ветерке. Да-да, именно так.

Он пел это в уши, когда, выпив пару рюмочек из бесконечной димоновской бутылки, она засмеялась, поняв, что нужно сделать для Марика-Кошмарика на прощание. И легко вскочив с продавленного кресла, ушла в кухню, вытащила из-за вонючего мусорного ведра пыльную бутылку давно выпитого шампанского. Ведро упало, рассыпая по затоптанному полу объедки и скомканные бумажки. Но Ласочка не оглянулась, удобнее беря бутылку за горло.

- Все равно умирать! – спел голос. И первое зеркало в комнате треснуло под звонким ударом. Уронило из паутины трещин острые осколки на старый ковер.

Напевая, Ласочка крушила зеркала, предусмотрительно обмотав бутылку полотенцем, чтоб не пораниться. Била сильно и коротко, в центр, следя, чтоб не брызгали осколки. И они оставались в рамах, черными паутинами, изредка роняющими острые клинья сверкающего стекла. Ковер съедал звон упавших осколков. Ласочка шла вдоль стен, методично убивая свои отражения, успевая каждому улыбнуться и подмигнуть. Распахнула дверцы старой облезлой стенки, сунула завернутую бутылку внутрь и вымахнула на пол разнокалиберную посуду – рюмки, фужеры, графинчики, вазочки, набитые мелким хламом. Рука устала, и она, опустив свою биту, подошла к настенным часам. Сверила время со своими, на узком золоченом браслетике. И, залезя на табурет, отковыряла часы от стены, обрывая тонкие пыльные нити паутинок. Бросила в угол.

Времени хватило на то, чтоб разбить все, что билось легко и перевернуть небьющееся. Особо Ласочка не ярилась, сберегая силы. Разок посидела в кресле, выпила, одобрительно оглядывая разгром. Снова вернулась в кухню и вывалила из буфетов все банки и коробки, надсекая тупым ножом старую бумагу. Сыпала крупу на пол, фыркала, морща нос, когда в лицо порхали серые суетливые бабочки.

- Ну, ты и урод, Кошмарик…

Хрустя рассыпанным сахаром, присела на табурет, тяжело дыша. Вот и провела время. Скоро идти. Открыв последнюю банку шпротов, выела содержимое. Запила самогоном. Хозяйским взглядом осмотрелась и ушла в коридор, где на вешалке висел приготовленный пакет, сумочка и свежее платье. Последнее целое зеркало осталось в ванной, и Ласочка, разглядывая свое бледное лицо, подумала с восхищением – какая же я аккуратная. Сняла халатик, натянула свежие трусики, аккуратно влезла в платье. Подкрасила глаза, не слишком сильно, на улице жара и светло, она поедет, как будто просто девушка, скромная такая, с пакетом в руке и сумочкой.

Вышла в прихожую и, сосредоточенно оглядываясь, постаралась ничего не забыть. А и нечего было забывать. Сумка, пакет, Ласочка…

Постукивая каблуками, вернулась в ванну, открыла кран, затыкая пожелтевшую ванну пробкой. Полюбовалась на витую струю воды. И, не выключая света, вышла на лестничную площадку, прикрыла дверь. Не нужно, чтоб соседи хватились сразу. Пусть течет долго. Мурлыкая, сошла в яркий свет улицы, бережно держа пакет в опущенной руке. Димон сказал, пока не выставишь время, бояться нечего. Но все равно, лучше поаккуратнее.

И вот она стоит в густой испятнанной солнцем тени, сердце стукает мерно, отсчитывая последнее время старой жизни. Скоро начнется новая – длиной всего в десять минут. И в этой новой жизни без будущего Токай будет рядом. И уже никуда не уйдет. Ни-ку-да!

Надо только сесть в опель. Уже пора…

Ласочка поправила сумочку, удобнее взяла пакет и пошла, испещренная тенями, навстречу машине и шоферу, улыбаясь светло и открыто.

- О! – широкоплечий отклеился от дерева и, махнув ей рукой, вдруг кинулся в сторону, крича на бегу, - садись, я счас, сигарет только!

Подходя к дремлющей в пятнах тени машине, Ласочка посмотрела, как он склонился к окошку сигаретного киоска. Пожала плечами, улыбаясь, села на заднее сиденье, аккуратно составив длинные ноги в ажурных босоножках. Странно. Но видимо, так и должно быть.

Положила пакет на колени, бережно раскрыла его.

- Все равно умирать…

Через открытую дверцу ей были видны ворота во двор дома. Вот мелькнула там чья-то светлая рубашка, темноволосая голова за частым переплетом кованой решетки. Идет?

Время зачастило, подталкивая узкую руку с темными пятнами на пальцах и под ногтями. В голове все расслоилось. Краем глаза Ласочка видела шофера, что уже совал пачку в карман и притопывал, ожидая сдачи. С другой стороны, еще далеко, приближалась, сверкая в солнечных пятнах, белая рубашка на знакомых плечах. Такая походка, его походка, вальяжная, расслабленная. Тигр Токай, ее Токай и больше ничей.

Палец лег на маленький рычажок, укрепленный на грубо привинченных вместо пробки часах. Пришло время ее десяти минут…

И вдруг она вспомнила, так не вовремя, того соседа, из своих четырнадцати. Ей казалось тогда, он такой старый. Древний, замшелый. Сейчас ей столько лет, сколько было ему, когда не выдержал, схватил и обнял, шепча жарким шепотом умирающие слова.

Она топнула в резиновый коврик, прогоняя ненужное сейчас воспоминание. И с нарастающей паникой посмотрела на пустые колени. А где пакет? Сдвинула ногу. Цветной уголок торчал под передним сиденьем. Сердце ее глухо забилось. Шофер махал рукой, складывая бумажник. Гудели вокруг машины, орали птицы, кто-то смеялся и за углом трещал и визжал трамвай.

Рычажок. Она сделала это? Нет воспоминания. Вместо него вдруг мутной волной поднялось другое.

- Бахнет не сильно, - сказал Димон, аккуратно кладя на стол темную пластиковую бутылку, - но разнесет чисто в фарш. Поняла? Главное, под сиденье запихай, где сядет…

Фарш. И она будет фарш… куски мяса и обрывки кишок. В жарком мягком нутре машины, где у них был секс, горячий.

Токай уже подходил к машине, когда она, выскользнув с другой стороны, проплыла по тротуару, мгновенно теряясь в черных и солнечных пятнах, что разбрасывал огромный платан, под которым шли прохожие.

- Олег! – за ее спиной недовольно крикнул знакомый голос, - время!

Ажурные босоножки ступали, отсчитывая еще одно время. Рядом, обгоняя, шли люди, говорили или молчали. Ласочка отступила к другому дереву, что стояло в череде таких же спокойных гигантов, подвернула ногу, хватаясь за шершавый ствол в гладких пятнах. Пятна. Они вокруг. Всякие. И в ее голове тоже. Как можно было забыть, начала ли она свою новую жизнь? Прав был Токай – недотыкомка...

Проваливаясь каблуками в рыхлую землю, обошла дерево и встала, облизывая губы. Зачем ей фарш, если она даже не поймет, а началась ли эта жизнь? Нет. Не нужен фарш. Она не такая. Она вообще – не она. Даже шофер-идиот это понял.

И за секунду до полного кромешного отчаяния – ничего не сумела, не сделала, не справилась, - за стволом ахнуло, рявкнуло, ощутимо подвинув воздух, вернее, будто всосав его этим ахом, оставляя в дыре тишину.

Сердце ударило в грудь. Ласочка медленно сделала шаг. А на втором шаге тишина кончилась, и в дыру устремились женские вопли, крики мужчин, вопли сигнализации. Хватаясь за дерево слабыми руками, она выглянула. Моргнула, пытаясь разглядеть хоть что-то в скачущих пятнах и мечущихся фигурах. Чертово солнце! Чертовы люди. Кто-то пробежал мимо, с криком призывая милицию. Механически равнодушно выли сирены.

Неуверенно улыбнувшись, Ласочка отцепилась от дерева и подошла к самому краю тротуара. Вокруг суетились люди, вытягивая шеи и показывая руками. Она присмотрелась, нахмурившись. Опель стоял, все так же испятнанный солнцем и чернью. Ах, паршивый отличник Димон! Ну ладно… она знает, что ему сделать.

- Двое! – запричитал рядом женский голос, - ой, мамочки, тама двое в машини-то. И куска не осталось.

Мимо проехала скорая, нарядно сверкая белым и красным глянцем, торопилась, будто опаздывая на праздник.

- А машина почти и целая, - хмуро отозвался мужской голос, - все внутри. Каша.

- Разборки опять.

- Господи, да как жить-то? У меня Вадик тут в школу ходит же, как раз тут вот.

- А кто? Не слышали, кто? Это не Корыта ребята?

- Да хрен разбери. Колька говорит, шофер там бегал, стекло протирал. А Колька не местный же, не знает, ну менты вон едут уже.

Ласочка опустила лицо. Уголки рта подергивались, поднимаясь в неудержимой улыбке. Недотыкомка, говоришь? Ну-ну.

- Вам плохо? Толя, иди сюда, вон девочке плохо, помоги под руку.

- Ничего, - шепотом сказала Ласочка, ступая на тротуар дрожащими ногами, - ничего, спасибо. Я… - и она, никого не видя, извинительно провела рукой по животу.

Горячая влажная рука обхватила плечи. Толстуха в крепдешиновом платье, расталкивая толпу, отвела ее в тень под козырьком магазина.

- Ты не лезь. Не лезь туда. Господи, сама ж еще дите! Позвонить, может кому?

- Спасибо. Я живу рядом. Я дойду, потихоньку.

- Иди. Не нужно тута. Та завтра все уж будут знать. Иди, милая. Сама дойдешь?

- Да.

Когда Токай, покачивая на большом пальце петлю кожаной сумочки-барсетки, уселся на переднее сиденье, и крикнул шоферу недовольно:

- Олег! Время!

тот подбежал, пыхтя и сокрушенно разводя руками, уселся за руль, сунул ключи в замок, вытирая рукой потный лоб.

- Я сигарет только, я мухой, пока Марьяна сидела.

- Поехали.

- А ее не будем ждать?

- Ее? – Токай удивленно повернулся к шоферу, - кого ее?

- Так Марьяну же. Только вот была тут, - Олег послушно повернул ключ, мотор плавно загудел.

Токай сел поудобнее, и с удовольствием поворачивая сильное тело, захлопнул дверь.

- Ты что плетешь? Она из дома не выходила. Постой… Ты о ком это сейчас?

Олег открыл рот. И их будущее превратилось в ахнувшее месиво внутри мягкого импортного салона.

На конечной остановке Ласочка выскочила из автобуса. Открывая сумочку, вошла в пустой магазинчик, заставленный вдоль стен картонными коробками. Купила бутылку лимонада, ссыпала в сумочку сдачу с последней купюры.

Вышла и выхлебала прохладную сахарную водицу с синтетическим привкусом, пристанывая от удовольствия. Швырнула в урну и, помахивая сумочкой, пошла от города по обочине грязного шоссе мимо складов, украшенных вывесками о продаже тротуарного камня, черепицы и строительных панелей. Навстречу ей мерно двигались грузовые машины, грязные и огромные, с коробами прицепов, ревели, обдавая жаром и белесой дорожной пылью. Почти все водители сигналили, скаля с верхотуры зубы. Она кивала.

Ноги устали и на перекрестке она перешла на другую сторону. Сняла босоножки, зацепила пальцем тонкие ремешки. Босые ноги колола мелкая щебенка. Но это нестрашно. Ласочка сделала всего пару десятков шагов, когда обгоняя ее, огромный автомобиль с белой длинной коробкой прицепа, проревев, встал. Высоко над черной стриженой головой распахнулась массивная дверца.

- Куда едем? – прокричал мужской голос.

Она протянула руку и взлетела босыми ногами по горячим ступеням. Упала на кожаный залоснившийся диван, оглядывая большой салон, и лысоватого дядьку лет сорока в рубашке с засученными рукавами.

- Ух, ты ж!

Машина грозно завыла. Внизу кинулась под огромные колеса пыльная лента асфальта.

- Что, в первый раз так катаешься? – дядька оскалился, показывая желтоватые прокуренные зубы.

- Да! – прокричала она, смеясь скорости и высоте, - да!

- Звать как?

- Леся.

- Славно. Меня – Эдик. А лет тебе сколько?

Она сбоку посмотрела на его небритый подбородок, кривой нос и сухую шею в вороте старой рубахи.

- Восемнадцать.

- Пойдет, - Эдик кивнул и, наклоняясь, протянул руку, похлопал ее по голой коленке.

Ласочка-Леся подвинулась, чтоб ему было удобнее. За высокой спинкой кто-то заворочался, кашляя и матерясь.

- Иван. Проснется скоро. Значит, в первый раз? Тебе понравится, Леся. Мы мальчики хорошие.

Она кивнула.

Эдик пошарил рукой между сидений и вытащил пакет. Она вздрогнула, точно такой пакет, как остался в машине Токая.

- Открой. Сюрприз.

Машину тряхнуло, пакет на коленях Леси раскрылся сам, и оттуда покатились, сверкая тугими атласными бочками, оранжевые мандарины. Она ахнула, ловя яркие шарики, и засмеялась. Эдик довольно кивнул.

- Ешь. Раньше, помнишь, только на Новый год. А щас есть деньги – есть праздник. Когда захочешь.

Леся выбрала самый большой, нестерпимо оранжевый, с толстой, уже отходящей скорлупой шкурки. Очистила, с наслаждением вдыхая запах елки и стеклянных игрушек. И стала есть, разглядывая в окно дорогу к своей новой жизни.

Когда внизу, под окнами нарядной многоэтажки ахнул глухой взрыв и через минуту послышались далекие крики и гудение сирен, Марьяна смеялась, держа на весу руку с растопыренными пальцами. Ногти сверкали свежим перламутром.

- Погоди-ка, - Иванна, сведя начерненные бровки, грузно встала с пуфика и, отпихивая ногой скулящую Галатею, вышла из комнаты, шаркая тапками в кухню.

Марьяна замолчала. Татьяна, взбивая в мисочке пену, подняла прилизанную голову, прислушиваясь.

- Там кажется, что-то…

- Маша! – Иванна возникла в дверях, повелительно махнула рукой. И рявкнула на любимицу, - та пошла, блядина! Танечка, посиди пока.

Потом они шли по коридору мимо амуров и наяд, а он все никак не кончался. Наконец, под руками хозяйки зазвенели цепочки и засовы на входной двери.

- Стой тут. Не лезь, поняла?

Мелькнул у лифта синий халат в золотых розанах. Марьяна послушно стояла, вцепившись рукой в дверную ручку. Сердце то колотилось изо всех сил, а то замирало, будто его не было. Тогда казалось, и воздух вокруг кончился.

Прошло пять минут, а может быть, сто лет, лифт загудел и тут же двери раскрылись, цепкая рука ухватила Марьянины пальцы.

- Девонька… - небольшие глазки Иванны приблизились, а в них как-то ничего и не разглядеть, - слышишь, девонька?

- Да, - сказала Марьяна. И вдруг ее затрясло. Вырывая руку, она кинулась к лифту, но барменша снова схватила ее, больно выворачивая, и потащила к высокой двери в квартиру. Толкнула, так что Марьяна почти стукнулась носом.

- Давай, скорее. Открывай уже!

Скважина уворачивалась, бегая по кожаной обивке. Но вот туго щелкнул замок. Впустил их и снова щелкнул, когда Иванна прижалась всем телом, захлопывая.

- Что… - мертвым голосом сказала Марьяна.

- Слушай. У него, может, денег припрятано? Может, знаешь где? Мне щас отдай. Как все кончится, заберешь. Через полчаса менты будут тут, все опечатают. Вы расписаны?

- Нет…

- Да стой! – удар обжег Марьяне щеку, - не рвись, дура! Успеешь. Скорее думай. Есть что надо забрать? До ментов?

Марьяна подняла руку и приложила к горящей щеке. Качающимся взглядом посмотрела на сосредоточенное лицо в толстых, забеленных кремом морщинах. И ответила, все так же держа себя за лицо, будто убери она руку, голова упадет вниз, укатится.

- Да.

Ковровая дорожка мягко ложилась под туфельки. Плыли красивенькие картинки на стенах. Раскрылся сумрачным озером огромный кабинет с книгами за стеклом. Иванна за спиной одобрительно цыкнула. Марьяна упала на коленки рядом со столом, нашарила пальцем ключик и открыла ящик. Выдвинула, цепляясь ногтями, стала вытаскивать потертые конверты и передавать их Иванне.

Когда ящик опустел, встала, покачиваясь. Та, складывая конверты в аккуратную стопку, сунула их в глубокий вырез халата. Повела толстыми плечами, проверяя.

- Закрой. Чтоб как всегда.

- Да…

Иванна взяла ее за руку и повела обратно. Марьяна послушно торопилась следом, натыкаясь на деловитую спину. Они вышли из квартиры, а внизу, в холле первого этажа уже бились возбужденные голоса, гудел лифт.

- Так. Стой, вроде ты открываешь, ясно?

Она отбежала к своей двери и встала за ней, высунувшись наполовину.

Лифт открылся, оттуда побежали какие-то люди, обступая Марьяну. А она держалась за ручку двери, растерянно оглядывая плавающие вокруг лица.

- Что такое? – пронзительный голос Иванны ударил в уши, - случилось что? А ну…

Она вышла и, протолкавшись через толпу, встала рядом с Марьяной.

- Там… там ваш муж, - сказал кто-то и умолк.

- Что? – прошептала Марьяна и стала садиться, а рука все цеплялась за дверную ручку, вытягиваясь, как резиновая.

И все вокруг засуетились, у рта пролилась вода, чьи-то руки подхватили под спину. Официальный голос под серой фуражкой говорил какие-то слова, задавая вопросы. Слышался методичный голос Татьяны, и в нем, Марьяна вяло удивилась, оказавшись в кресле, в кабинете Токая – в голосе этом – радость, спрятанная под манерным сожалением. Время от времени все перекрывал пронзительный голос Иванны. И тогда Марьяна водила глазами, чтоб найти и держаться. Чтоб не думать о том, что ей сказали.

- Вам придется проехать с нами. Для выяснения обстоятельств.

Холодные глаза на рыхлом потном лице брезгливо обежали смуглые Марьянины скулы под косыми прядками стриженых волос.

- Есть свидетели, что видели вас у машины сразу перед взрывом.

- Свидетели? – голос Иванны возвысился до режущего визга, - та в жопу ваших свидетелей! Она от меня не выходила два часа! Вон и Танька скажет. И Светочка, что на кухне.

- Тогда и вы проедете с нами.

- И проеду! Оденуся и проеду. Галатея, быстро к мами, идем гулять. Танечка, постой тут, я только костюм надену. Проехать им!

Глава 27

Солнце светило ярко, но ласково, и песок не раскалялся, как летом, когда невозможно было пройти по нему босыми ногами. Ника села, подбирая ступни на толстенький поролоновый коврик. Запрокинула лицо, немножко жмурясь. И, улыбаясь, приняла позу курортного загара – опустила руки, выворачивая их ладонями вверх, чтоб открыть солнцу испод локтей. Отдыхающие еще стоять так любят, вывернув коленки и растопырив руки. Но быстро соскучилась, закинула руки к волосам, скручивая светлые пряди в рыхлый жгут. Однако, стали длинные, это приятно.

Сидеть без дела было славно, отвычно и немного грустно. Но грусть - легкая. Суматошное лето кончилось, хотя не все летние дела канули в прошлое завершенными. В отличие от мамы, Ника довольно быстро поняла, что проблемы будут всегда, на место решенной сразу придет другая. И ждать, когда они кончатся, можно до самой смерти. А там радоваться жизни будет поздновато.

Потому сидела и радовалась, вдумчиво пропуская через себя тихие света и звуки ранней морской осени. Днем жарко, но к вечеру становится немного прохладно. В городе она бы уже носила колготки и туфельки, накидывала легкую курточку на летнюю майку. А тут все зависит от утреннего солнца. Есть оно – можно снова брать сложенный сумкой коврик и идти на песок, чтоб выкупаться и лениво наблюдать, как пластают чайки острыми крыльями густой от тепла воздух, как закручивает себя прозрачная мармеладная волна, с начинкой из мохнатых морских травок и маленьких рыб. Снова зацвели травы, рассказывая Нике, что пришло любимое ее время года – осенняя весна. Вся степь лежала над бухтой желтая, будто выплеснули в нее большущее ведро краски, и она, легкая, рассыпалась одинаковыми брызгами цветков по сочной зелени сурепки. А на песке нежно-лиловыми пятнами цвела любимая Никина морская горчица.

Фотий смеялся, слушая, как она признается в любви – сперва яркому маю, потом – резкому шумному июню, устойчивому июлю, с его основательными грозами, и – железному августу, насыщенному зноем. Ника слегка обижалась, но вздыхала, любя Фотия. И любила мир дальше, складывая в себя величавые изменения вечной вселенной, с каждым шагом и вдохом врастая в нее все сильнее.

Сейчас у нее – любимая осенняя весна. А наступит стылая зимка, завершая приморский год не в декабре, а к апрелю, и там найдется что-то, справедливо решила Ника, и оставила мысли о будущих холодах – будущим холодам.

Через три дня они с Фотием поедут в Южноморск, заберут Нину Петровну и Женьку. И Ника будет гулять с сыном, пока мужчины готовят Ястребинку к зиме, и это тоже будет чудесно. Все чудесно. Почти все.

Она повернулась, разглядывая ближние скалы. Там, на камнях, улезающих в яркую воду, торчала блестящая черная фигура. Фотий или Пашка, отсюда не разобрать. Другой в воде, вон торчит голова – маска сверкает овальным глазом в пол-лица. И не надоест же им, под водой, подумала, и посмеялась сама себе. Ей тоже не надоедает плавная чаша степи над скалами и обрывом, один и тот же песок, желтой лентой идущий к дальним скалам, за которыми поселок. А ведь есть еще череда бухт, там, за поселком, невыразимо прекрасных, и каждая прекрасна по-особенному. В одной прячется в расщелинах роща дикого инжира, другая вся заросла сиреневым кермеком, в третьей сочится родник и вокруг него озерцо с цаплями… И каждый сезон они меняются, наслаивая изменения тончайшими лепестками. До бесконечности. …Вот и эти двое. Она фыркнула, кусая толстый стебелек горчицы, поморы пякки, да. Гуляют под водой так же, как она гуляет по травам и пескам. Наверное, хорошо быть страшно богатым и объехать весь мир. И увидеть только пару тонких слоев от каждого места, где побываешь. Нет, Ника ничего не имела против путешествий, и посмотреть коралловые рифы, о которых так вкусно рассказывал Гонза, это было бы здорово. А еще – Большой каньон. И норвежские фиорды. И… и так далее… Но разве это уменьшает ее наслаждения плавным течением жизни? Иногда Ника даже побаивалась этих внезапных приступов счастья, которые приходили совершенно не ко времени. Это от любви к мужу? - думала, замирая над миской с недочищенной картошкой. Или от того, что я на своем месте? Но не находила ответа, не слишком его и желая. Просто снова встряхивала головой, чтоб ощутить, как тяжело упадают на спину небрежно заплетенные косы. И брала следующую картофелину. Смеялась над собой. Сказать кому – я счастлива чистить картошку, пока на крыше веранды снова хлопает парус, и по двору скачут трескучие воробьи, ну даже стыдно и говорить такое.

Заскрипел шепотом песок, на коленки легла черная тень. Шлепнулся рядом на старое покрывало мокрый гидрокостюм.

- Хэйа, пякка помор, - сказала Ника, не поднимая головы. Глядела на дальнюю линию горизонта, удивляясь тому, как четко видны на ней смешные одинаковые завиточки.

- Дразнись-дразнись, - Пашка лег рядом с костюмом, вытянулся, дрожа.

Ника взяла полотенце и кинула на коричневую в пупырышках спину.

- Куда отца дел?

- Та придет, щас. Буек ковыряет.

Фотий, согнувшись, сидел на песке у камней, что-то делал с оранжевым пластиковым шаром. Ника кивнула и снова уставилась на мягко сверкающую воду. Зимой тут будут смешные ледки, бородами у каждого камня. А еще стеклянными домиками для каждой веточки глупой травы, что выбежала к самой воде. Но до зимы далеко.

- Выкупаюсь.

- Угу, - пробубнил Пашка, вытягиваясь под косо наброшенным полотенцем, - м-м-м, кайф какой.

Вода мягко охватывала ноги, поднимаясь выше. И Ника, плавно входя и ощущая тонкую границу, повторила про себя – кайф какой… Нырнула, целиком отдаваясь мягкой воде и широко раскрывая глаза. Песок нарисовался мягкими зернами, покрытыми кое-где мягкими комками тонкой травы. И даже камни казались мягонькими, сделанными из коричневой и рыжей губки.

Над мокрой головой пролетела низкая чайка. По ее белизне видно – осень пришла, перья отмыты легчайшим золотом спокойного солнца. Ника разбросала руки, издалека разглядывая огромный полумесяц песка, скалы, загораживающие тайные бухты, пластинчатый язык бетонных панелей, выползающий к самому прибою в центре – там, где стоял беляшовский дом. Дальние скалы по правому краю, увенчанные мощным каменным гребнем, будто динозавр вылез и прилег, окуная в воду длинную неровную шею с крошечной башкой.

Перевернулась и поплыла дальше и дальше от берега, мерно работая руками и окуная лицо при каждом гребке. Вода журчала, вздыхая у самого уха, стекала со лба и охватывала лицо.

Как и сказала она Фотию, бетонные плиты пришлись очень кстати. Солнце калило их меньше, чем желтый песок, ветерок охотно обдувал горячие тела загорающих, и мухи, что суетились на мокрых водорослях, не мешали лениться. Потому в сезон плиты всегда были обсижены коричневыми телами туристов.

Плывя и плечами чувствуя мерный взгляд степи, что поднималась над бухтой и раскидывалась все шире, по мере того, как Ника удалялась от берега, она подумала о Беляше. Пашка, чертяка, все же внес свой вклад в борьбу со злом. Выпытал у Ваграма, что Беляш отсиживается на дальнем краю поселка, у одинокой изрядно пьющей Натальи. Сидит там сычом, никуда не выходя. А Наталья, покупая на свою инвалидную пенсию водку для нового кавалера, уже сто раз прокляла бабскую неистребимую жалость, не зная, куда деваться от нового сожителя.

Оказалось, плащ Кипишона Пашка конфисковал не просто так. И вскоре после разоблачения Ваграма, Ника в магазине услышала страшные новости, о том, что зловещий призрак явился в самый поселок, в сумерках метался по скалам, вздевая широкие рукава и тряся треугольной головой. А утром Наталья плакала, размазывая мелкие слезы по трясущимся худым щекам и, с облегчением тараща выцветшие глаза, рассказывала, как явился во двор, стоял молча, ожидая, когда выйдет из времянки ейный новый мужик. И как тот закричал, отмахиваясь полупустой бутылкой.

- Я в дому сидела, ноги сомлели, тока вот и гляжу з-за занавески, а он зарычал, кинулся. А этот, тьфу же, визжит, и руками машет. Думала, помру. Вот тут так и стукает, так и колотит.

Сухая рука ползала по груди, показывая, где стукало, а где колотило.

- Да ты про них скажи, - немилостиво посоветовала Алена Дамочка, с презрением оглядывая тощую фигуру Натальи и ее плиссированную турецкую юбку, - про тебя мы и так знаем.

- Гнал, - покорно рассказала та, - прям в самую степ гнал, а тот и бежать не может, слабый, как тесто. Совсем пропал мужик. Так и убег. И черный после пропал.

- С тобой кто угодно пропадет, - расстроилась одинокая сочная Алена, - ты и трезвенника алкашом исделаешь, в три дня.

- Господь с тобой, Аленушка, что ты такое!.. Я ж жалеючи, а ну остался без ничего, ни дома, ни вот другого. Думала, может на ноги встанет. Мужик нынче редкий.

- А вместо на ноги, он тебе на шею залез, так? – Алена поправила русые прядки, заталкивая их под косынку, навалилась на прилавок, осматривая золоченые складочки на изрядно уже загвазданной юбке, - это ты в Багрово, что ли, купила? Или подарил?

- Подарит он! То девочка оставила, что в августи была. Тута зацепочки, ей уже плохая, а мне в самый раз.

Ника тихо вышла и помчалась в Ястребинку, уличать Пашку. Тот, темнея щекой со свежим синяком, заявил в ответ на ее причитания:

- А что? Вы тут все герои, а я чисто Фаня-щенок. Теперь гармония.

- Будет тебе гармония, вот скажу отцу, - погрозилась Ника, но говорить не стала, взамен вырвав у Пашки обещание торжественно плащ уничтожить.

Они тогда втроем развели костер, прям на плитах. Ваграм сидел, сломив в коленках тощие ноги, в огромных глазах плясали костры. Пашка швырнул скрипящий изорванный плащ в огонь. И тот завонял так страшно, что им пришлось спасаться на песок, с подветренной стороны, кашляя и вытирая слезы.

- Ну вот, - ворчал Пашка, - я только хотел исполнить балладу о призраке Кипишоне, ну никакой торжественности!

- Зато запах, - утешила его Ника, - еще неделю вся бухта будет вонять резиной.

А Ваграм вздохнул, переворачивая страницу своей геройской биографии. И вдруг похвастался:

- А Ваграм это значит - стремительный тигыр!

- О! – удивился Пашка, и отпарировал, - а я вот – апостол.

Ваграм хмыкнул с легким презрением.

- А я Ника-победа, - поспешно отвлекла его Ника.

- Да! – радостно согласился Ваграм.

- Тигыр, апостол и победа, - Пашка ухмыльнулся, и вдруг замолчал.

И Ника снова поняла, как бывало у них все чаще, без сказанных слов - о Марьяшке подумал.

Покачавшись в воде, она отдохнула, и, опуская ноги в ясно ощущаемую глубину, медленно, экономя силы, поплыла обратно.

Через неделю Митя Левицкий устраивает открытие своего летнего ресторанчика. Как он выразился, когда они с Васькой приезжали приглашать, - в тестовом режиме.

- Пару недель поработаем, все проверим и тогда уже до весны, - сказал важно, краснея круглым лицом, - хочу, чтоб в сезон сразу все пучком.

И Василина закивала, не сводя с него синих очей под густо накрашенными ресницами. Ника тогда подумала, ну вот посидели бы вместе, все вместе. И – Марьяна. Вот было бы замечательно!

Вода снова журчала у лица, становилась там, внизу, тугой, не хотела отпускать уставшие ноги. Фотий ругался, когда уплывала далеко, но так здорово качаться в огромной чаше воды, когда вокруг совсем никого. Ника снова легла, глядя в светлое небо и чуть пошевеливая ногами. В следующий раз нужно в ластах поплыть, но тогда она рискует увлечься и очнется где-нибудь в Таганрогском заливе на другой стороне Азова. Надо подумать о чем-то, чтоб не о расстоянии до берега, это помогает.

И снова плывя, Ника думала о странной тетке Иванне, которую привез на блестящей иномарке молчаливый услужливый шофер. Тетка вылезла из машины, с рук ее тут же спрыгнула тощая дрожащая собачонка, увидела Степана и, заходясь пронзительным лаем, кинулась выяснять отношения.

- Ах ты, сволочь, - завопила тетка, и Нике вспомнилась баба Таня, Федьки Константиныча мать. Как и тогда, смачные эпитеты были не ей.

- Не трожь котика, мерзавка! Галатея, быстро к мами!

И обращаясь к Нике, успокоила:

- Не волнуйтеся, погоняет и придет. Целый будет ваш котик.

- Это смотря кто еще кого погоняет, - ревниво встрял Пашка, выходя на крыльцо и с удивлением осматривая люрексовые волны и бархатные складки, блестящее припудренное лицо и кольца на толстых пальцах.

Один палец поднялся, уставясь ему в грудь.

- Фотий? – грозно вопросила гостья.

Пашка опешил и на всякий случай отступил.

- Вы ко мне? – Фотий вышел из ангара и встал рядом с Никой, вытирая руки.

Гостья цепко оглядела пару и нахмурилась. Покачала головой, о чем-то размышляя, снова уставилась на Пашку, и тот независимо задрал подбородок. Приведя мысли в порядок, гостья с явным облегчением улыбнулась, показывая мелкие, с золотыми коронками по бокам, зубы.

- Ясно. Ну, значит так. Зовут меня Феодора Иванна, приехала я из…

- Иванна? – в голосе Пашки звучало восхищение. За крыльцом грозно орал Степан и мелко лаяла мерзавка Галатея.

- А знаешь, что ли? – польщенная Иванна поправила башню рыжих волос, сверкая кольцами и камушками в шпильках.

- Ха! Кто же в Симфе не знает Иванну! Да я…

- Ладно. Потом доскажешь. Мне нужно с Фотием поговорить.

Толстенький палец встал торчком:

- Наедине!

Фотий кивнул и направился к пиратской веранде, по пути свирепо лицом приказав Пашке – никаких шпионских штучек.

- Сын твой, что ли? – переваливаясь, Иванна взошла в распахнутые легкие двери, - а малая тебе жена, да?

Двери захлопнулись, и из-за фестонов рыбацкой сетки сразу полилась невнятная негромкая беседа.

А Пашка шепотом рассказывал Нике, о том, кто такая Иванна, властительница нескольких баров, где моряки, прилетая из дальних морей в симферопольский аэропорт, спускают, бывает, всю заработанную за год валюту.

Уехала Иванна сразу, отказавшись от чая и прижимая к большой груди удовлетворенную общением Галатею. А Фотий скупо и коротко пересказал им ошеломляющие новости. О смерти Токая, о том, как таскали их в милицию. И что все, в конце-концов, разрешилось, но возвращаться Марьяна не захотела, ни в богатую квартиру, ни в бухту к прежней жизни. Живет где-то у подруги, работает в маленькой забегаловке на кухне, и попросила Иванну не трогать ее пока и никому ничего не говорить.

- А тебе вот сказала, мужику, - ревниво отметила Ника, - нарушила женское братство, эхе-хе.

- Она старая и умная, Никуся, не ругайся. В минуту нас всех вычислила и просчитала. Давай ей поверим и немножко подождем. Говорит, Марьяна вернется.

Он улыбнулся задумчиво.

- Она ее называет – Машенька. Кажется, у Марьяны появился еще один родной человек.

Воспоминания держали Нику на плаву. И она сама не заметила, как синева под ней сменилась разноцветными пятнами – в неглубокой уже воде лежали темные камни, зеленые камни, белые камни, желтел между ними песок. Скоро можно встать солдатиком, проверяя, близко ли дно. Ника вгляделась в складчатый бетонный язык посреди бухты. Кто-то сидит там, маленький, отсюда не разобрать. И глаза после соленой воды не щурятся никак.

Продавливая мокрыми ступнями теплый песок, медленно пошла к насиженному месту, упала на коленки рядом со старым покрывалом, на котором сидели уже двое – Фотий пришел и сел возле сына, в такую же позу, обхватив рукой колено, а другую положив рядом. Только у Пашки рука лежала на старом облезлом бинокле.

- А вы что как засватанные? – Ника повалилась ничком, отжимая себя о коврик, - о-о-о, кайф какой…

- Марьяна, - сказал Фотий, - пришла.

Ника вскочила на колени, пристально глядя на далекие плиты. Нашарила бинокль, вывернула его из-под Пашкиной руки, прижала к мокрым глазам.

Маленькая фигурка прыгнула ближе. Коленки, с острым лежащим на них подбородком, черные волосы, закрывают скулы. Руки вокруг коленей впереплет, так что не видно, что там надето на ней, что-то простое совсем, какое-то платьишко. И рядом валяется куртка, та самая, с широкими кожаными плечами. Задрожав, фигурка размылась и помутнела. Отнимая бинокль, Ника вытерла мокрые глаза, как ребенок, пальцами.

- Господи! Как хорошо. Паша! Ты чего сидишь? Иди, давай, ну?

Пашка встал одновременно с Никой, а та танцевала от нетерпения, толкая его в плечо, и дрожа губами, расплывалась в улыбке. Фотий, покусывая травинку, смотрел на них снизу. И Ника замерла, вопросительно глядя, как Пашка, сутуля широкие плечи, неохотно делает шаг, кажется, только чтоб отодвинуться от ее требовательной руки.

- Ну? Что же ты?

Медленно пошел, загребая рыхлый песок босыми ногами. С коричневой спины отклеивались крупные белые и желтые песчинки. Поднимая руку, и с локтя тоже ссыпался редкий песок, Пашка нещадно продрал пятерней лохматые, напрочь выгоревшие патлы. И резко повернувшись, сел снова, подтянул ноги, так же, как там на плите Марьяна, уткнул в колени подбородок, обхватывая их руками.

- Не могу, - голос прозвучал глухо и сердито, - не пойду я.

- Фотий, - Ника с мольбой посмотрела на мужа, - она же знает, видит, что мы тут. Сидим! Ну, чего он? Пусть идет, нельзя так! Нельзя бросать ее!

- Не пойду! – крикнул Пашка, вскочил и пошел к лестнице, отворачиваясь от далеких плит.

- Ты иди! – зло приказала Ника, - да скорее же! Свалились на мою голову, нежные какие!

Фотий покачал головой.

- Ника, пойди ты. Нам сейчас не надо.

- Да, да, но… А как же… ладно.

Ника кинулась в сторону, но вдруг, сведя брови, помчалась следом за Пашкой, поймала его за тонкое сильное запястье, дергая к себе.

- Пашенька… слушай…

- Ну чего?

- Если хоть вот настолечко обидишь ее, убью. Понял?

- Опоздала, - криво ухмыльнулся Пашка, - батя уже грозился.

Вырвал руку и быстро пошел по выбеленным солнцем каменным ступенечкам.

Когда Ника, тяжело дыша, влезла на плиту и села рядом с Марьяной, та повернулась к ней и не улыбнулась. Посмотрела серьезно черными глазами и снова уткнула подбородок в колени.

- У тебя волосы отросли. Ты больше не стриги, ладно? Будем вместе, ты черная, я белая. А волосы длинные.

- Это ж еще не скоро, - ответила Марьяна.

Ника кивнула:

- Ну да. А чего торопиться? Вырастут же.

- Наверное.

- А тут приезжала тетка Иванна. С Галатеей собачкой.

Марьяна улыбнулась.

- Она хорошая.

- Очень. Иванна, конечно. Насчет Галатеи я чего-то засомневалась.

- Да…

Молчали. Ника думала, а что сказать-то? Сказать рады, так Пашка не смог, и Марьяна это знает.

- Хорошо тут как, - голос Марьяны был почти равнодушным, спокойным, - я и забыла, как тут хорошо.

- Вспомнишь. Ты ведь? Ты вернулась?

Марьяна молчала.

- Машенька, - сказала Ника и потрогала руку, лежащую на коленке, - ты подожди, ладно? Иногда нужно просто ждать и никуда не торопиться. Я не знаю, как тебе сказать, чтоб поверила. Но это так. Время вот…

- Меня Иванна так зовет.

- Да. Она тебя любит.

И новое молчание легло на песок, тоже никуда не торопясь. Ника села удобнее и стала смотреть туда же, куда смотрела Марьяна. Уплывая, вдруг стала ею – молодой девочкой, что пережила страшное. И пыталась оторваться от настоящих родных. Дважды. Начать совсем новую жизнь там, где никто не будет знать. Но не смогла. Потому что ее судьба – тут, с этими загорелыми водоплавающими мужчинами, которые, так уж случилось, знают о ней все. И став Марьяной, Ника тяжко поняла, как трудно вернуться ей туда, где гремела кастрюлями, командуя влюбленным мальчишкой, и чувствовала себя – красивой, чистой и нужной. …Теперь надо как-то быть. Носить в себе недавнее прошлое, понимая, что его же носит в себе Пашка, и что Фотий знает обо всем. И, тем не менее, быть снова настоящей – быстрой, язвительной и ловкой Марьяшкой, с острым языком и умением прекрасно готовить. Суметь снова поругаться, подшутить, посмеяться. Как будто остались у нее на это права. Уверить себя, что их отношение к ней – не жалость. Что все снова – настоящее. Потому что иначе не жизнь, а маета с каторгой. Всегда проще в таких ситуациях убежать и начать с нового листа. Но это и будет значить – убежать. Спрятаться. Струсить.

- Я без него не могу, - сказала Марьяна, отвечая на мысли Ники, - вот не смогу и все. Я поняла еще там, еще, когда все, вроде, хорошо. Испугалась. Потому что тогда надо все ломать, а разве же я ему нужна теперь? Мужчины такого не умеют выдержать.

- Много ты знаешь, про мужчин, - утешила ее Ника.

- Я его люблю. Это такое мучение. Хоть топись. Откуда я знала, что она вот такая – любовь? Дышать не могу, понимаешь? Жила, будто мне ногу отрезали. Вроде хожу, а не целая, без ноги.

- Ну вот, совсем ты у нас инвалид. И не дышишь, и без ноги, и еще утопленница…

- А тебе бы шутить, - ломким голосом сказала Марьяна и, наконец, заревела в голос.

Ника, обнимая трясущиеся плечи, с облегчением заплакала тоже. Так и сидели, ревя и шмыгая, тыкаясь друг другу в плечи мокрыми носами.

- С-совсем мы бабы с тобой, - всхлипнула Марьяна, вытирая ладонью лицо, и еще немножко отчаянно поплакала, уже цепляясь за Нику и тяжело вставая.

Когда медленно шли к Ястребинке, а море нежно сверкало, и солнце тянуло желтенькую предвечернюю дорожку по воде, грело им спины, укладывая под ноги длинные тощие тени, Марьяна сказала:

- У Иванны в парке бар, «Купидон» называется, там, на заднем дворе мангал. Угли такие, раскаленные. Мы с ней сидели, как с тобой вот сейчас. А фотки сгорели прям сразу, в конвертах, и высыпать не надо было.

- Вот и хорошо.

- Она думала, я деньги унесу, из квартиры. А я… я потом только паспорт свой взяла, в ментовке. А туда не стала приходить. Такая вот дурная.

- И молодец.

- Иванна тоже сказала так. Странно, да? И ничего совсем не спрашивала.

- Марьяш, мы тоже ничего не спросим.

- И Паша? – тоненьким голосом спросила Марьяна.

Ника даже согнулась внутри от отчаянной мольбы в этом беспомощном голосе. И взмолилась мысленно, Господи, да что же это такое, да ты уж дай им, я же просила! Дай этим щенкам, ну, пожалуйста!

Кивнула торжественно. Ужасаясь ответственности, что брала на себя, произнесла:

- Я тебе клянусь! Не спросит!

Девочка прерывисто вздохнула. И они поднялись по ступеням, туда, где Пашка гремел сковородкой на кухне, а Фотий сидел на крыльце, гладя меховой живот Степана. Рядом гулял по плитам Фаня, дрожал толстым хвостом и, время от времени присаживаясь, деловито писал, оставляя темные лужицы.

- Ой, - Марьяна присела рядом с Фаней и потрогала широкую спинку, - какой щен.

- Это Нику одарил новый поклонник, - рассмеялся Фотий, - ты много пропустила, сегодня за ужином узнаешь страшную историю черного Кипишона.

- Марьяна? – Пашка возник в дверях веранды, держа наперевес сковороду, - ты чего ту соль, вкусную, спрятала, что ли? Я тут все перерыл.

Девочка медленно встала, неловко проводя руками по платью, Ника отвернулась и зажмурила глаза, не имея сил смотреть. Выдохнула с облегчением, услышав знакомый, чуть насмешливый голос:

- Да есть одна тайная полочка. У тебя, прям под носом.

- Ну, покажи, что ли. Жрать охота, сил нет.

Они заговорили внутри, грохнула сковородка, видно, свалилась на ногу, - Пашка ойкнул и выругался. Ника подхватила на руки Фаню и села рядом с мужем, почти упала, прислоняясь к его плечу.

- Плакать будешь потом, – шепотом предупредил тот, обнимая за плечи, - потерпи.

- Я тебя люблю, - призналась Ника, - о-о-о, как же я тебя люблю. Даже больше, чем жареную картошку.

- Подожди, она пожарится, и ты сразу запоешь по-другому.

ЭПИЛОГ

Нина Петровна волновалась. Улыбалась напряженно, и тут же хмурилась, поправляя на Женьке футболку с крупной надписью маркером через всю грудь «Ястребиная бухта, дайвинг». Женька топтался, вежливо вырываясь.

- Ба, ну все уже. Ну, я пошел.

- А платочек? Женечка, будь хорошим мальчиком, понял? И слушайся дядю Фотия, когда скажет, то сразу домой.

- Меня Паша привезет, - сказал Женька, осторожно поглядывая на Фотия.

Тот кивнул. Ждал, прислонясь к двери и держа в руке ключи от машины.

Когда уселись в «Ниву» и выехали за ворота, Нина Петровна тихонько перекрестила пылящий след и, вздохнув, ушла в маленький дом.

Все уехали на открытие Митиного бара в Низовое. А она вызвалась остаться на хозяйстве. Корпус уже опустел, номера были убраны и закрыты. В маленьком доме по настоянию Нины Петровны протапливалась печка, иногда к вечеру, чтоб Женечка не простудился. Но на пиратской веранде, по углам крыши которой заботливо торчали четыре спицы громоотводов, величаво надувался выбеленный ветрами и солнцем парус, его еще не свернули на зиму. Нику и Марьяну Пашка утащил утром, после возвращался, ругаясь, за женским шмотьем, как он выразился, и Нина Петровна отдала ему сумку с платьишками и туфельками. А Фотий весь день крутился по хозяйству, и к закату, забрав Женьку, поехал в поселок.

Нина Петровна включила телевизор, сурово послушала страшные новости со всех концов бывшей необъятной, качая кудряшками, встала, выпятив круглый, как у дочери, подбородок. В прихожей надела камуфляжную куртку Фотия, подвернула длинные рукава, в которых тонули маленькие пухлые ручки. Вставая на цыпочки, подцепила с полки выгоревшую Пашкину бейсболку, с бледной надписью тем же маркером «Ястребинка».

Нахлобучила на голову, и решительно отперла ящик тумбы, где в дальней углу притаилась ракетница. Пистолет не был заряжен, по настоянию самой Нины Петровны, потому что – Женечка. Да и сама она его боялась.

Но сейчас вытащила, бережно протерла ветошкой рубчатую рукоять. И, держа в руке, направилась в залитый сонным предзакатным светом двор. Стоя в центре хозяйства, Нина Петровна оглядела низкие сосенки, ползучие можжевельники, купы тугих оранжевых бархатцев и ажурные паутинки космеи, усыпанные цветными ромашками.

Взошла на вытертый задницами туристов каменный трон и села, расправив плечи и положив пистолет на колени. Подозрительно поблескивая очками, оглядела упадающую к дому рыжую степь и плотной синевы тихое море внизу. Через два часа чай, с блинчиками. А потом можно и еще посторожить…

«Нива» послушно прыгала по узкой грунтовке, ведущей в степь, к шоссе. Женька помалкивал, сосредоточенно сложив пухлые губы, смотрел перед собой. Темные волосы были тщательно расчесаны, брючки выстираны и наглажены, шея покраснела от недавнего мытья и растирания полотенцем.

Фотий мурлыкал что-то про себя, поглядывая искоса на серьезного пассажира. Совсем не похож пацан на Нику, видно, любила своего первого мужа, родила сына – копию его. Фотию стало немного грустно, и он сразу подумал о Пашке, тот растет и тоже становится близнецом отца, Ника смеется, путая их издалека. Получается, и Катерина любила Фотия очень сильно. А может быть дело тут совсем в другом. …Печально, что мальчик дичится. Ну, зато Пашка ему свет в окне.

Фотий снова искоса посмотрел на Женечку, а тот посмотрел на него – светло-карими, совсем Никиными глазами. И оба снова уставились на дорогу. Ну что делать, думал Фотий, не могу я с малышней, отвык. Да никогда и не возился, только вот с Пашкой. Но тот был совсем другой. Отчаянный, открытый, к кому угодно сам подойдет. Никого не боялся и не стеснялся. А Женька скорее похож на самого Фотия, оба суровые такие мужики. Наверное, потому и не слишком у них получается общение, когда рядом нет Ники или Пашки.

Эк все переплелось, Фотий чуть улыбнулся, поворачивая руль. Ника и Пашка спелись, как брат и сестра. Женька хвостом ходит за Пашкой. А он, Фотий, за ними всеми маячит. Как… как стена. Да разве же это плохо. Ну да, он вот такой. Вполне возможно, пройдет еще лет десять-двенадцать, и Женька вырастет таким. А не как ветрогон Пашка великолепный.

Машина рыкнула, кашлянула и вдруг встала, резко бросив обоих к переднему стеклу.

- Ой, - испуганно сказал Женька и сразу покраснел, насупил темные бровки, сел за натянутым ремнем прямо, держа на коленях кулачки.

- Ух, - удивился Фотий. Надавил ногой, машина порычала и снова замолкла. Поворочал в замке ключ. Откинулся на спинку кресла и сказал сокрушенно:

- Похоже, застряли мы с тобой, брат Евгений.

- А Паша там ждет, - с упреком в голосе отозвался Женька, и добавил тихонько, - и мама тоже.

- Такая вот степная суровая жизнь, - Фотий выпрыгнул из машины, обойдя, похлопал по капоту, открыл его, и сунулся внутрь. Махнул рукой, мол, вылезай. Женька сполз с сиденья, оглядывая степь, раскинутую на три стороны вокруг машины, и с четвертой - полого уходящую вниз, к полумесяцу бухты. В сочном осеннем небе висели крестики ястребков, над самой водой тянулись рваные цепи из черных точек – бакланы возвращались с лова. И чайки бумажными клочками носились над песком.

- Не замерз? – Фотий подозвал Женьку, тот подошел, осторожно заглядывая в теплое железное нутро двигателя.

- Не. Бензин кончился, да?

- Хуже. Будем чиниться с тобой.

Деловито ходя вокруг машины, Фотий вытащил кусок старого брезента, свалил его на руки мальчику.

- Расстели на траве, где ровно.

Вынул увесистую коробку с инструментами, дождался, когда Женька, пыхтя и ползая на корточках, разгладит брезентовый лоскут, вручил ему:

- Держи и подавай, что скажу.

И нырнул под капот, двигая загорелыми локтями.

- Отвертку, с краю которая. Угу, эту. Теперь – ключ, покажи, нет, другой, побольше. Руку подставь. Держи болты. Не растеряй, ладно?

Гремя и лязгая, вытащил из нутра большую железную штуковину, вымазанную жирным черным маслом. Поднял и, охнув, согнулся, опуская к ногам.

- Ах, чертова спина.

Женька суетливо поставил в пыль коробку, ссыпал с ладошки в карман штанов болты и протянул руки. Фотий с честным лицом сунул ему край железяки.

- Туда ее, несем, на брезент.

Вдвоем свалили и выпрямились, оглядывая измазанные черной смазкой животы футболок. Женька оттянул подол, пытаясь соскрести черное пятно. Фотий мрачно сказал:

- Бабушка Нина нам даст чертей, да?

Женька недоверчиво посмотрел на печального высоченного Фотия с пятном на щеке и фыркнул. Смеясь, сели на брезент и, получив от Фотия тряпку, щедро смоченную бензином, Женька принялся отчищать железяку, время от времени вытирая щеки рукой. Фотий сосредоточено ковырял другую железку.

Солнце, нащупывая лучами облака помягче, прилегло, и стало медленно проваливаться в них, выглядывая в дырки и щели краснеющим глазом. Кузнечики пели все тише, уступая место сверчкам. И над головами, мечась из стороны в сторону, залетали остренькими уголками летучие мыши.

- Темнеет, - озабоченно сказал Фотий, - ты как, не устал?

- Не, - Женька вытер нос, украсив лицо еще одним черным потеком.

- Хорошо справился. Хватит. Вот тебе рэмбо-нож, видишь там сухой куст? Наруби тонких веток, только пальцы не отрежь себе.

- Я маленький, что ли, - обиделся Женька и, косолапя, пошел к кусту, с уважением неся нож перед собой.

Фотий унес вычищенную железку и воткнул ее на место. Выпрямляясь, задумчиво отер лоб, оставив на лице черную полосу. Ступил на траву и, не торопясь, сложил инструменты, свернул брезент и все запихал в багажник. Прислонился к машине и стал ждать. Через несколько минут Женька вернулся, важно таща охапочку веток, и сверкая зубчатым лезвием ножа в руке.

- А зачем, дядя Фотий?

- Ну… ты костер умеешь разводить? В степи?

- Я только за домом пробовал. С пацанами. И нас погнал дед Витя, палкой. А еще из спичек, в раковине.

- Дом не поджег?

- Маленький я, что ли? Там же вода, сразу если.

- Вот тебе спички, вот дрова. Давай начинай. А я сейчас…

Он сел на сиденье и пока Женька шебуршился на обочине, складывая ветки и чиркая спичками, достал из бардачка пакет. Вытащил сверток с куском сала, зажатого толстыми ломтями хлеба.

Вернулся к мальчику и, вставая на коленки, помог ему раздуть маленькое пламя. Вдвоем сели на копешки сухой травы, торчащей на удобных кочках. И Женька, важно принимая от Фотия кубики сала, протыкал их тонкой веткой и совал в скачущие языки пламени. Огонь освещал два перемазанных лица – мужское и детское, жующие челюсти, темные от подступившей ночи глаза. Поглядев на часы, Фотий сказал, закусывая сало хлебом и передавая краюшку мальчику:

- Нормально успеваем. Через полчаса там торжественно музыку заведут. А тут и мы как раз.

- Как раз! – согласился Женька и вытер рот грязным подолом футболки, - точно, как раз.

Осмотрел измазанные локти, подол в пятнах, цыкнул сокрушенно.

- Мама заругает.

- Не, - возразил Фотий, - твоя мама самая умная. Не будет ругать.

- Ну-у-у, я не знаю, - не согласился Женька и замолчал, глядя в маленький костер.

- Пить хочешь? У нас есть чай в термосе. Остыл уже, правда.

- Я люблю, когда остыл.

- Отлично.

Не торопясь, напились остывшего сладкого чаю и сели в машину. Женька напряженно дождался, когда мотор заработает, и победно засмеялся, сверкая зубами и размазывая рукой по щеке масло. Посмотрел на испачканное лицо Фотия и засмеялся еще сильнее.

- Чего, - обиделся тот, вытирая скулу грязной рукой.

- Да точно, мама заругает! И тебя, дядя Фотий, тоже. Там же праздник. А мы как поросяты.

- Спорим, что нет?

Нива плавно шла по шоссе, шуршала шинами, мерно рыча мотором.

- На что?

- Ну-у, если не заругает, ты проиграл. Встанешь на стол и прочитаешь стишок. Про новый год.

- А ты? Если проиграл? А! Я знаю! Ты песню споешь, да?

- Только я на стол не полезу, брат Женька, а то потолок пробью.

Фотий протянул большую ладонь, и Женька, хохоча, шлепнул ее своей ладошкой.

В просторном зале с каменным плитчатым полом и парусиновым низким потолком светили гирлянды цветных фонариков, провисая, спускались над каждым столом. На столиках красовались вазочки со степными цветами. Из темного двора наплывал щекочущий запах шашлыка и раскаленных углей, слышался оттуда азартный голос Пашки и солидный баритон Мити.

За круглой стойкой, неистово сверкающей гранеными зеркальными полками, торчала стриженая голова Ваграма. В белоснежной хрустящей рубашке с короткими крыльями рукавов над худыми руками, он старательно вертел высокий фужер, водружая на краешек ломтик лимона.

- А я ей и говорю, Тина, да что ты такое говоришь, ну мало ли что он там сказал, а ты ему как раз и скажи, то, что раньше говорила, - вещала Василина, наваливаясь на стол маленькой грудью, - Куся, ты меня не слушаешь совсем!

- Я слушаю, - откликнулась Ника и снова посмотрела на часы, - да где же их черти носят?

- Ох, не могу я на это смотреть, - Марьяна встала и пошла к стойке.

Отодвинула Ваграма от фужера и ловко закончила украшать коктейль, что-то неслышно рассказывая и показывая рукой на трубочки и бумажные зонтички. Ваграм впивал, в такт ее словам кивая головой и пылая большими ушами.

- Кусинька, да не волнуйся так! Ты, прям, Нина Петровна сейчас! Фотий твой взрослый уже мальчик, никуда он Женьку не потеряет! К шашлыку успеют.

Она подъехала со стулом поближе к Нике и вместе они стали смотреть, как Марьяна идет обратно, обходя столики с редко сидящими за ними гостями. Народу было немного, поселок уже опустел. Но Митя расклеил яркие приглашения, в которых пообещал каждому бесплатный напиток и порцию фирменного салата, и потому в бар подтянулись не только отдыхающие, но и аборигены. Сидели тут Алена Дамочка с тетей Валей, чинно топыря локти и сверкая дутыми золотыми серьгами. За столиком в углу примостился Петрович, он уже договорился с Митей о том, что будет приносить на кухню свежую рыбу, и потому сидел важно, как свой человек, держал корявыми пальцами сигарету с золотым ободком из подаренной пачки. Сдвинув два стола, гомонили ребята с хихикающими барышнями. Все как на подбор в белых рубахах, пузырями заправленных под ремешки наглаженных брюк. Девы сверкали люрексом и пламенели щеками.

- Жаль, Тинка не приехала, - задумчиво сказала Ника, и снова посмотрела на часы.

- Вот я и говорю, - вдохновилась Васька, - она мне, как сказала, что у них эта туристическая поездка, с этим, как его, ее, Сергеевым, ее ценским.

- Новиковым, - поправила Ника, - прибоем.

- А я что говорю!

- Васинька, ты что-то все говоришь, только про говоришь. А что говоришь, я и не пойму.

- Я говорю, пора уже шашлык есть, - подтвердила Василина, - а твои мужики где-то застряли. Марьяна, смотри, какая вся красивая! Мне бы такую попу маленькую. Митя бы меня залюбил еще больше.

Марьяна подошла, слегка краснея и хмурясь, стесняясь двух пар глаз, уставленных на нее. Поправила на плече тонкую лямочку вечернего платья, одного из Никиных, привезенных Ниной Петровной. Платье было темно-вишневое, немного тревожного оттенка, очень простое, мягко падало к тонким щиколоткам. И Ника, заставив ее нарядиться, ахнула, поворачивая девочку перед высоким старым зеркалом.

- А я думаю, ну что оно у меня лежало и лежало в шкафу, а оно тебя, значит, ждало!

И обе рассмеялись, когда из коридора сунулась в спальню лохматая Пашкина голова:

- Ну, вы тут, э… - и уставился, раскрывая серые глаза, - ух, ни-фи-га себе!

На самой Нике было ее любимое, цвета морской бирюзы, с высоким разрезом, открывающим ногу до самого бедра. Она уже и так посидела, и эдак, предвкушая, сейчас возникнет в распахнутой двери Фотий и глаза его раскроются так же, как Пашкины. И увидит, наконец, жена у него – обольстительная. Но перед тем как выйти в зал, они втроем уже наработались на кухне, и Ника устала сидеть обольстительно, повисла на стуле, скинув туфельки и поджав одну ногу под себя.

Пашкин голос стал громче, мелькнула длинная фигура, таща на плече какой-то кабель. Следом торопился Митя, волоча прижатый к животу прожектор. Кивнул девочкам большой головой:

- Через десять минут врубим на полную! И – танцы!

Ника нашарила ногой туфли и встала, вздыхая.

- Я выйду, посмотрю, вдруг едут. Ну что за мужики, вечно с ними.

- И взглядом, прям, поможешь им ехать быстрее, - резонно возразила Василина, трогая тонкой рукой завитые пряди, заколотые в античную прическу.

Ника пожала плечами и, показав жестом, мол, сидите, я скоро, двинулась через зал, улыбаясь и кивая знакомым. Ей стало что-то беспокойно. Ваграм за стойкой проводил ее восхищенным взглядом, держась смуглыми пальцами за новый фужер.

Она уже подходила к двери, когда за спиной грянула музыка, замигали цветные огни, народ, смеясь, загомонил, двигая стульями. И перед Никой из темноты, овеянные ароматами шашлыка и морского вечернего бриза возникли две фигуры – большая и маленькая. Фотий держал Женьку за руку, и оба настороженно и почему-то выжидательно улыбались. Ника от неожиданности споткнулась, быстро подошла, внимательно глядя на два перемазанных лица, перевела взгляд на футболку с надписью, еще днем вполне белоснежную. Осмотрела мужнину рубашку в черных, видимых даже в мигающем свете пятнах.

- Фу! Я уже собралась бежать в Ястребинку, пешком. Где вас черти носили, мальчики? Я ужасно сердита!

- Ругает! – удовлетворенно сообщил Женька и задрал лицо к Фотию, - ну?

- Не, - возразил тот, - она ж не за то ругает! Проиграл ты, брат Евгений.

- Я? Неправда! Ты слушай, она щас еще будет!

- Я что-то не поняла? – Ника нахмурилась, глядя на радостные физиономии, - это вы меня тут обсуждаете, хором?

- Ругает! – засмеялся Женька, - мам, мы сломались! И еще мы чинились, а я делал костер. А еще мы ели сало, и жарили. Сперва жарили, а потом ели. И чай.

Музыка за спиной радостно гремела, мигали фонари и смеялись люди. Ника вклинилась между мужчинами, взяла в одну руку большую ладонь Фотия, в другую – маленькую женькину, и потащила обоих во двор.

- Тут у Мити в домике ванна, пошли скорее, умоетесь. А ругать я вас буду потом, дома. Нефиг ребятам портить праздник.

Через пятнадцать минут умытые и почищенные, они сидели за столиком и ели шашлык. Женька в десятый раз пересказал про чай и про сало, Фотий важно кивал. И когда через полчаса мальчик закунял головой, тараща слипающиеся глаза, сам увел его в маленький дом, а Ника осталась сидеть. Слушала, как удаляясь в шум, детский голос о чем-то важном говорит, и ему отвечает серьезный мужской.

Василина, поправляя волосы, церемонно встала, когда Митя, шаркнув и улыбаясь во весь рот, пригласил ее танцевать. И поплыла, откидываясь в его руках и отчаянно красуясь белым платьем в античном стиле, перевязанном под грудью витыми шнурками.

Ника уперла локти в стол и зевнула, с удовольствием рассматривая негустую толпу танцующих. Жалко, что нет Тинки, и хорошо бы тут была еще тетка Иванна с ее тявкающей Галатеей. А еще сидела бы тут Людмила из Николаевки, Тимоха со своей счастливо найденной Ленкой, и могучая Элеонора Пална. Пусть бы шебутной Гонза махал шампуром и рассказывал о дальних странах… Но, наверное, так не бывает, чтоб собрались все-все и сразу. И, наверное, этого и не нужно. Они все равно с ней, и уже никуда не денутся.

Марьяна тихонько отпивала из длинного бокала ликер, разминала в пальцах веточку мяты, поднося к точеному носу. И вдруг толкнула Нику локтем.

- Посмотри. Там, у стойки.

Та открыла затуманенные усталостью глаза.

Ярко освещенные белым светом, отраженным десятками зеркальных граней, на высоких табуретах, по сторонам от черной головы Ваграма, сидели отец и сын. Оба в серых штанах с карманами и черных футболках с короткими рукавами, открывающими круглые бицепсы. Пашка с лохматой светлой башкой, на которой отросшие волосы торчали в разные стороны, не желая ложиться ровно. И Фотий, с коротким ежиком пепельных, добела выгоревших за лето волос.

Увидев, что обе глядят на них, Пашка оскалился и что-то сказал отцу вполголоса. Тот улыбнулся. Ника заинтересованно смотрела, касаясь голым плечом плеча Марьяны.

И вдруг оба выпрямились, одинаково ставя ногу на приступку высокого табурета, медленно подняли руки с одинаковыми коктейлями, и манерно отсалютовав, опрокинули в себя яркую жидкость. В так музыке выхлебали, и одинаковым жестом сунув стаканы на стойку, одинаково ухмыльнулись, каждый – своей женщине.

Ника заулыбалась неудержимо. Смеясь и щуря глаза, в которых опять подозрительно защекотало, обхватила рукой плечо Марьяны

- Марьяша, - сказала в смуглое ухо прерывающимся голосом, - да не реви, а то я сейчас тоже. Опять.

Тихий октябрь укладывался спать, сонно шевеля морскую воду, бросая в мягкий воздух суетливых летучих мышей, и слушал, как под парусиновой крышей музыка перемешивается со смехом и разговорами. Все, как всегда, думал октябрь - водой, глубоким ночным небом, запахами осенних трав… Все, как всегда - идет и идет. И это – хорошо.

Елена Блонди

Керчь, октябрь-ноябрь 2013 года

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/