Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

Нике стало душно и сердце нехорошо заныло. Она сочувственно посмотрела на Алену. Но та, поделившись страстями, сразу повеселела и, мурлыкая, снова ошкуривала картофелины.

Закончив, Ника вышла во двор. Побрела в душ, время от времени с надеждой оглядываясь на белоснежные горы в полнеба. Но те, издевательски бугрясь, обходили монету солнца, и оно, выбеливая крутые выпуклости, жарило все сильнее, будто воздуха над степью не осталось вовсе.

Душ принес небольшое облегчение. Буквально на те несколько минут, пока Ника запирала легкую дверцу, а мокрые волосы ерзали по остывшей спине. К тому времени, как она перешла двор, зной снова навалился, вжимая мокрую голову в плечи жесткой бескрайней ладонью. «Железный август» – вспомнилась ей строка из стихотворения, прочитанного Тиной, - железный август в длинных сапогах. Он именно такой! Вот бы тоже уметь так, сложить всего четыре слова, и в них все, что вокруг.

По ступеням с пляжа поднимался Пашка, тащил на руке блестящие черные костюмы с желтыми и белыми полосками. Поджидая его, Ника увидела – в сторону поселка по прибою бредет женская фигурка. Ну да, очередная поклонница Пашки великолепного. Только что-то плечи опущены и голова поникла. Поругались. Или жара?

- Ночью сегодня опять убежишь? – спросила негромко, чтоб не услышала Алена.

Пашка скинул ношу в тень под стену дома. Покачал головой. Загорелое лицо было серьезным и будто недоумевающим.

- Не. А компот есть?

- Сейчас принесу.

Она подала холодный кувшин, и Пашка, гулко глотая, напился. Вытер красные усы по углам рта. Сел, свешивая руки между колен.

- Ничего не хочу, никого не хочу. Без нее ничего неохота.

Ника держала кувшин, прижимая к тонкой рубашке. Та сразу намокла на груди. С крутых боков кувшина медленно стекали неровные капельки, от которых пальцы становились скользкими. Пашка поднял серьезное страдающее лицо.

- И что делать мне теперь? А? Ты большая, ну скажи. Это пройдет?

- Пашенька, - она села рядом, аккуратно поставила кувшин на ступеньку, - боюсь, только начинается. Потом пройдет. Наверное. Но не скоро. Не сейчас. Извини.

Тот опустил голову, отворачиваясь. Ей было видно чуть оттопыренное ухо и желвак на скуле. А еще кулаки, напряженно лежащие на коленях.

- Я бы его убил. Веришь? Или избил бы так, что маму звал, и плакал кровью. Но она. Она ж гада любит?

- Паша, нельзя. Ты хочешь, чтоб его шестерки тебя грохнули? Отец кроме тебя ничего не видит, ты ему свет в окне.

- У отца ты есть! У вас любовь. Вы, блин, как из сказки двое! Смотрю и думаю, так не бывает! А если и бывает…

- Тогда будет и у вас, - сказала Ника, дрогнув сердцем. Повторила с отчаянной уверенностью, - будет! Если ты захочешь.

- Я-то хочу… - угрюмо ответил мальчик и встал, нещадно ероша просоленные волосы, - ладно, извини, что я тут… Я просто ж вижу, как ты на них глядишь, на этих моих дурных баб, у тебя сразу глаза больные. Так хочешь, что все вокруг, как в сказке, хоба и сделалось. А оно никак. Пойду в душ да посплю.

- Да…

- К ночи поставлю там деревяшки. Как хотели.

- Ладно.

Ушел, сутуля плечи и шаркая истрепанными кедами. А Ника со злостью снова поглядела на небо. Огромные, добела раскаленные облачищи продолжали свой странный танец, будто специально поворачивали бока, наматывали на них нервы маленьких людей, вытягивая из них тайные горести. И усмехались, подтягивая струны до неслышного больного звона – еще медленный поворот, и струна лопнет, хлестнет обрывком по раскаленному солнцу. И оно равнодушно посмотрит нестерпимым своим оком вслед мальчику, что пойдет убивать крутого соперника, в два раза старше себя и сильнее тоже в два раза.

Надо что-то делать. Ника прислушалась к шуму воды за тонкой стенкой душа. Пошла в спальню, где бессильно висела на распахнутом окне кружевная занавеска. Повалилась на теплую постель, укрытую цветным покрывалом.

А что сделаешь, с чужими сердцами? Если бы подлец держал девчонку силой, уже давно собрались бы, и в лучших традициях вестерна прокрались, похитили, посадили влюбленных на поезд и помахали б вслед, молясь, чтоб те научились жить вместе. Без репетиций, а именно друг с другом.

Она села, забирая мешающие волосы, нашарила давно потерянную заколку, и, стянув светлые пряди, встала, подошла к стене, где в верхнем углу над старым сервантом светлел квадратик побелки. Видно раньше, когда в домике жила чья-то бабушка, совсем уже старенькая, тут висела икона.

Ника нерешительно оглянулась на открытую дверь. В коридоре тихо и пусто, со двора слышен неясный шум, Пашка уволок свои бебехи в ангар, устраивает там на вешалках и полках. Неловко помявшись, она снова подняла лицо к светлому квадрату. Надо кланяться? И как-то креститься? В последний раз Ника была в церкви, когда крестили годовалого Женечку, и ее заодно. И тетка в сером платочке прошипела злобно, толкая Никин локоть:

- Куды, рукой машешь, не в ту сторону-то!

У растерянной Ники тогда сразу же вылетело из головы, а какая сторона правильная.

Она кашлянула и шепотом сказала пустому углу:

- Господи. Ты помоги им. Пожалуйста. Я понимаю, что мы не все можем сами. Наверное, если бы не ты, я так и сидела бы, и Фотий не нашелся бы. Вот у меня счастье. А Пашке? Он сам не попросит, не верит. Я тоже, не умею. Но я знаю, что… ну я не знаю, на самом деле. Просто не все мы можем сами.

Поняла, что повторяет сказанное раньше и сбилась. Помолчала, отбрасывая дурацкие варианты, по ее мнению похожие на торговлю, типа вот ты помоги, а я тебе ужо… И, быстро поклонясь, закончила словами Фотия, которые когда-то зимой он говорил ей в ответ на страхи:

- Ты подарил нам. Подари и им тоже. Спасибо тебе.

В коридоре стукнуло, зашлепали шаги. Ника, багрово краснея, дернулась к серванту, и стала перебирать на полке стеклянные сахарницы и вазочки.

- Чай? – бодро спросил Пашка, маяча в дверном проеме, - кипяточку? А? Борща погорячее?

- Фу! Ну, тебя! Борща только со льдом. Чего веселишься?

Пашка вошел, повалился на покрывало, вытягивая босые ноги, пошевелил пальцами.

- Толку с вас. Я сам все сделаю. В Симф поеду и ее найду. А она пусть мне еще раз скажет – пошел вон щенок паршивый, я никуда от него.

- Ладно, - согласилась Ника, садясь на стул напротив, - и я поеду.

- Угу, - вдохновился Пашка, - и батю возьмем, а еще дядю Мишу с Мариной. Флаги, речевки, шагом марш. И станем ходить вокруг дома. Кричать и требовать. Успокойся, Вероника, сам справлюсь. И не смотри так, с этим козлом вообще не буду встречаться. Обещаю, только с ней. И никаких эксцессов. Я правильно сказал? Слово правильно?

Вскочил и, расправив плечи, строевым шагом вышел. Ника нервно оглянулась на безмолвный квадратик в углу.

- С-спасибо, Господи. Наверное. Но ты точно уверен, что именно так надо?

«Нива» пылила по грунтовке. Фотий плавно поворачивал руль, расслабленно держа руки на кожаной оплетке, посматривал на дорогу и вниз, в сторону приближающейся бухты. Перед поворотом к дому в Ястребинке заглушил мотор и вылез, захлопнув пыльную дверцу. Раскаленная степь набирала бронзы, желтела травой, далеко внизу лежала неподвижная синева моря. Мощные облака, аккуратно сместившись в сторону от заката, продолжали медленно и угрожающе дышать, углубляясь вечерними тенями. Были похожи на горную гряду, сбитую в плотную кучу гигантской ладонью. Казалось им тесно в невидимых, но крепких пределах и даже смотреть на них было нелегко – вот сейчас навалятся на границу и лопнут. В желтеющем небе исступленно журчали невидимые жаворонки.

Фотий вытер ладонью лоб, отвел глаза от небесного грозного воинства и внимательно пригляделся к расстеленному под ногами травяному ковру. Тот плавно снижался, уходя к далекому обрыву. Светлые брови поднялись, потом слегка сошлись на переносице. Легко ступая по колючим куртинкам, Фотий пошел по траве от машины. Идти было неудобно, между травяных кочек застыли прокаленные зноем вмятины от коровьих следов, высокие стебли хлестали по голым коленям. Иногда подошвы старых мокасинов проскальзывали, сминая непослушные пучки травы, которая, казалось, никогда не оживет. Из-под ног прыскали неутомимые кузнечики. Вся степь скрипела их бесконечной песней, будто сама жара пела, толкаясь в уши и высушивая рот.

Он отошел по целине довольно далеко, машина отсюда казалась спичечным коробком, а белую полосу дороги скрыла трава. Впереди торчали жилистые кусты шиповника и пара поникших маслинок с серебристыми остриями листьев, указывающих на землю. Одна из маслинок росла внутри небольшого, не видимого с дороги овражка. Фотий, оскальзываясь, спустился к его краю и медленно пошел вдоль осыпающейся глины, внимательно оглядывая извилистый разлом. И наконец, остановился возле канавы, прорытой от овражка чуть в сторону. Канава была пунктирно прикрыта сухими ветками, брошенными поперек. На краю рассыпанная глина с пластами дерна – только то, что пучки травы не торчали вертикально вверх, а валялись плашмя, указывало - это вынутая при рытье земля.

Сунув руки в карманы шортов, Фотий покачался на подошвах, раздумывая. Дошел к тому месту, где земляные работы заканчивались. Поддел носком большую ветку с уже подвяленной серой листвой. И сел на корточки, вытягивая шею. Рядом с веткой была выброшена еще почва, круглыми комками вперемешку с пыльными кристаллами гипса. И забросанная сухой травой, канавка, уже совсем узкая, не шире пары ладоней, но глубокая, вильнув, продолжалась. Снова поднявшись, он прошел до того места, где вырытый участок заканчивался, ограниченный выбеленным валуном.

Он был совсем один в раскаленной степи. Далеко позади осталась дорога. Внизу – море, с тонкой ниткой прибоя на желтой полоске песка, уходящей вправо, где расставлены были почти под скалами пляжные зонтики Ястребинки, отсюда – не больше пятикопеечных монеток. И прямо под маленькой человеческой фигуркой выползал на пляж недостроенный дом Беляша – плоская бетонная крыша на толстых бетонных столбах. Покосившиеся столбики бывшего забора, отсюда как белые спички, а сетку рабицу уже унесли шустрые собиратели металлолома, как и все железное, что можно было отковырять. Сверху дом казался брошенной игрушкой, недоделанным кубиком из серого картона.

Фотий еще раз осмотрел бухту и степь, и пошел обратно, о чем-то раздумывая и время от времени досадливо хмурясь.

Ночью Ника проснулась, внезапно. И немного испугалась, увидев напротив окна неподвижную фигуру. Приподнялась на локте.

- Ты чего сидишь? Не выспишься.

Фотий встал с табурета и сел рядом с ней. Глаза блестели в полумраке.

- Я просил тебя не шастать в степи. Почему не слушаешься?

- Я? – Ника села, откидываясь спиной к старому ковру, - ты о чем?

- Вероника, мне и без этого хватает забот. Я не могу еще бегать за тобой, пока вы с Пашкой занимаетесь всякими глупостями. Просил же!

Ника сердито подобрала колени, дернула ногой, убирая ее из-под руки мужа. Ничего себе! Куда-то убегает ночами, приходит тайком, врет ей, и еще она виновата!

- Конечно. Я занимаюсь глупостями! Один ты у нас умный. Фотий – большая голова.

- Я серьезно!

- Я тоже серьезно. Чего разбудил, я спать хочу.

Она снова легла, демонстративно отворачиваясь. Задержала дыхание, чтоб лучше слушать, что он там делает. Щелкнула зажигалка, раз-другой. И еще раз. Легонько стукнула о скатерть. И, заскрипев пружинами, подался матрас. Ее напряженной спины коснулись горячие губы. Ника, репетируя грозные слова про ночные отлучки, замерла и чуть придвинулась, чтоб ему было удобнее целовать лопатки.

- Уже… спишь?..

- Да…

- Совсем спишь?..

- Тут еще…

- Где?

- Где плечо…

- А шею?

- Там щекотно. Ой.

- Тихо!

Лунный свет не доставал до кровати, и в темноте, не пытаясь увидеть, они плавно занимались друг другом, замолкая и вдруг что-то шепча одновременно.

- Ты что там бормочешь?

- Такая напасть - молодая жена, даже обругать не могу, как следует. Иди сюда. Вот так.

- Безобразие, таю, как пластилин. А поскандалить?

Неудержимо улыбаясь, Ника с раскаянием подумала о Пашке, что спал за стеной, о его словах, про сказку, которая досталась двоим. И раскрыла губы навстречу поцелую. Успеет она поругаться и обидеться. А сказка, она такая хрупкая. Нужно ее беречь.

И двое мудрых лежали, тихо смеясь, вместе храня свою сказку, не зная, что этим делают ее крепче алмаза.

Глава 21

Август медленно убредал прочь, волоча последний свой день, как истертую жарой, выбеленную тряпку. Завтра по календарю осень.

Ника повела плечами, ощущая спиной грозное движение небесных сверкающих гор, удобнее перехватила в руке шлепанцы и побрела дальше, не поднимая ног из нагретой воды. Шла по щиколотку в прибое, маленьком, еле заметном, казалось, тоже пришибленным невиданным штилем. Ниточка белой пены медленно натекала на влажный песок и отступала обратно, обессилев. Надо бы носить темные очки, но привыкнуть к ним Ника не могла, дужки давили за ушами и нос потел, так что чесалась переносица. Потому очки болтались на груди, зацепленные за пуговку старой рубашки.

Хорошо, что дом в Ястребинке почти опустел. Детей повезли в школу. Будут еще гости, в сентябре, но их мало, тихие, гуляют сами по себе, и чаще всего даже не требуют приготовленной еды, обходясь купленными в поселке консервами. На пиратской веранде собираются только по вечерам, пить чай и общаться.

Алена Дамочка получила заработанные деньги и снова воцарилась в деревенском магазине, рассказывая покупателям о зловещих проделках черного Кипишона.

Ника тронула босой ногой копешку подводной травы, та мягко обволокла ступню. Вздохнув, Ника бросила на песок рюкзак и шлепки, положила сверху очки. И как была в шортах, рубашке и старой бейсболке, пошла в воду. Это теперь их с Пашкой традиция – если идут вместе, и если совсем жара – выкупаться в одежках, а после идти дальше, обсыхая. Но Пашка уехал, ему учиться. Ника все ждала, когда позвонит и расскажет, получилось ли поговорить с Марьяной. Но позвонил коротко, отчитался, что в институте все в порядке, приедет числа десятого сентября на пару-тройку дней, тогда и расскажет все. Говорил с отцом, и она тогда спросила, ну что он там, как? Помня, как обругал ее Фотий за всякие с Пашкой проделки, не решилась спрашивать прямо, о Марьяне, подумала – скажет сам, если что. Не сказал. Значит, нечего было говорить.

В воде было неприятно, как в остывшем супе. Стоя почти по горло, Ника пожалела о том, что задержалась в поселке. Пошла в магазин с утра, оставив Ястребинку на отдыхающих, ну и Фотий должен к обеду вернуться. А потом понесло ее смотреть на домик, купленный женихом Митей. Домик выкатывался кривеньким бочком на самый песок посредине поселка. Смешной, маленький, в два окошка под нахлобученной черепичной крышей. Но в просторном дворе вовсю кипела работа. Блестящие потные мужики в драных штанах вколачивали металлические столбы, ворочали какие-то оцинкованные панели, тянули проволоки под камышовые стенки. Тростниковые, поправилась Ника, разглядывая суету. И обрадовавшись, помахала рукой длинному и тощему, как нескладный кузнечик, Ваграму. Тот, перебирая худыми ногами, тащил охапку желтых стеблей. Диковато глянул на Нику и тут же охапку уронил, рассыпав под ноги матерящимся мужикам. Присел на корточки, опуская пылающее смуглое лицо. А Ника с раскаянием сбежала обратно к магазину, где оставила рюкзачок с буханками хлеба. Вроде и не задерживалась нигде, ну, выслушала еще один страшный аленин рассказ, и пошла к дому. А оказалось – уже полдень. Палящий стеклянный полдень.

Вода бросала в глаза горсти колючих звезд. Ника прерывисто вздохнула и вдруг, покачнувшись, переступила босыми ступнями, нащупывая песок под водой. В голове загудело, толкая изнутри барабанные перепонки, в глазах злыми колесами закрутились черные круги.

Медленно шла обратно, ничего не видя в мелькании черных спиралей. Берегла силы, отгоняя ужас - споткнется, потеряет сознание, и утонет на мелководье, где воды по пояс.

На границе влажной полосы и раскаленного песка села в мелкую воду, держа рукой сердце. Оно колотилось в ладонь, быстро и нетерпеливо. Медленно вдыхая и выдыхая, Ника ждала, когда чернота перед глазами разойдется. И та разошлась, но мир вокруг остался покрытым серым налетом. С трудом ворочая гудящей головой, недоуменно огляделась, не сразу поняв, в чем дело. Метнулась мысль о конце света (был свет и вот кончается, совсем) и исчезла, изгнанная увиденной картиной. Облака, что вершили по краю неба свой грозный танец, превратились в тучи, и чернели на глазах, заслоняя солнце. Вот оно побледнело, потом стало похоже на луну, укутанную серой дымкой, потом на истертую монету. И пропало совсем. Тень стремительно пала на песок и зачернила травы на склоне. Ника обхватила плечи непослушными руками. Набирая силу, дохнул от черной стены ледяной ветер. И задул, усиливаясь, пригибая злую голову к самому песку и подхватывая песчаные смерчи широким, вываленным из ветреного рта язычищем.

Небо треснуло, разрываясь пополам, и звук был такой силы, что Нике показалось – лопнула голова. Она не увидела молнии, и ужаснулась, если далекая молния прозвучала вот так, что скажут те, которые придут и засверкают над головой?

«Надо идти. Скорее»

Разум отказывался принимать размеры явления. Ника неуверенно улыбнулась, медленно вставая. Морщась, подхватила рюкзак. Ну, ливень. Сейчас начнется. Что она, дождя, что ли не видела. Но сердце продолжало барабанить, и голова болела все сильнее, снова закручивая перед глазами черные спирали.

«А вдруг я умру. Меня разорвет, изнутри»

Снова улыбнулась криво, пытаясь улыбкой доказать себе – да не бывает такого. Повесила на плечо рюкзак, и, забыв на песке шлепанцы с очками, побрела к дому, с тоской оценивая немаленькое расстояние. По правую руку над небольшим обрывчиком, где валялся когда-то пьяный спящий парень, приближался бетонный кубик беляшовского дома. Ледяной ветер задувал в мокрую спину. Песок хватал босые ступни. А небо уже раскалывалось колючими зигзагами, рвалось нестерпимым треском. Море пласталось свинцовой гигантской бляхой. И все было такое огромное, мощное, грозное. Все кроме маленькой Ники и далекого дома, до которого не добежать. И сил бежать нету.

Ветер вдруг стих, мгновенно. Ника ускорила шаги, подталкиваемая тяжелым взглядом темноты, которая копилась за спиной. И съежилась, прикрывая рукой голову. Ахнув, черная каша в небе рванулась, треснула и выплюнула из себя водяную холодную массу. Кепку сорвало с мокрой головы, и она мгновенно исчезла в ледяной круговерти. Ника побежала, хромая и оступаясь в податливом плывущем песке, упала, рюкзак больно вывернул локоть. Она стряхнула его, другой рукой закрывая глаза и не чувствуя, как градины колотят по зазябшей коже, оставляя ссадины. Поднялась, снова попыталась бежать, перебирала ногами на месте, и все стряхивала с руки помеху, ничего не соображая в реве хлещущей с неба и со всех сторон воды. Рука выворачивалась, не пускала ее, и в мельтешении струй Ника увидела смутный серый силуэт. Ахнула, вырываясь. Но тут же, жестко схваченная поперек живота, повисла, размахивая руками и вертясь в чьих-то объятиях.

- Тихо! – заорал в ухо срывающийся голос, перемешанный с громом и ревом ливня, - под крышу!

Она вывернулась и побежала сама, подталкиваемая сзади чьими-то руками. Бетонная коробка, еле видимая в косых перемешанных пластах воды, чернела входами. Там не льет, на бегу пролетали обрывки мыслей, сухо, и стена сбоку, где ветер.

Почти рыдая, Ника влетела под крышу, оступилась на сухом ледяном полу и упала, упираясь руками в каменную крошку. Выдохнула, поднимаясь на дрожащих руках и поворачивая голову к неожиданному спасителю. И вдруг, получил резкий удар по затылку, свалилась снова, стукнувшись виском о чей-то мокрый ботинок. Рывком заломились назад руки, ворот рубашки врезался в горло, щелкнули, отлетая, пуговицы. Ника задергала ногами, зажмуриваясь от резкой боли внутри головы, и тошноты, вставшей у самого горла. Ссаживая пятки о камень, крутилась, пытаясь вырвать руки, но спеленутая стянутой рубашкой, не могла.

- Сидеть, сука!

Стихла, замерла, боясь получить еще один удар и потерять сознание. Рубашку дернули с плеч ниже, а потом, на запястьях, впилась в кожу сырая полоса, стягиваясь в тугой узел. Ника часто задышала, открывая рот и стараясь справиться с паникой. Сидела, с отведенными за спину руками, чтоб не упасть, согнула ноги, упираясь в пол пятками. Водила полуослепшими от паники и воды глазами, ничего не видя в кромешной темноте. Только рев ливня и грохот небесного грома влетал в квадратную арку вместе с ледяным ветром, проносился и выскакивал с другой стороны.

Руки схватили ее за талию, поддергивая, поставили. Пихнули вперед и она, качаясь, пошла, уворачиваясь от толчков в спину.

- Здесь.

Почти упала, шоркнув спиной по каменной стенке и больно навалившись на связанные руки. Наклоняясь вперед, рыскала глазами перед собой, различая неясную тень. Неслышный щелчок засветил огонек на зажатой в руке зажигалке. Вильнув и прикрываясь широкой ладонью, огонек поплыл вниз, цапнул что-то лежащее на полу, прихватил другое, расселяя себя по обрывкам бумаги и наломанным стеблям тростника. И погас, оставляя на бетонном полу костерок. Маленькое пламя, прикрытое от сквозняка бетонными закоулками, осветило снизу тяжелое лицо с налетом щетины, обвисшие щеки, черные ноздри широкого носа. И запавшие в черные тени маленькие глаза.

Разошлись губы, показывая огню ряд окрашенных красным зубов.

- Привет, старперова телочка.

Беляш тяжело сел и, откидываясь, засмеялся, вытирая мокрую голову широкой ладонью.

Ливень застал Фотия на середине узкой грунтовки, что вела к дому. Дорога шла под уклон, и, когда разверзлись хляби, мгновенно исчезла под серым потоком воды. Машина скользнула вниз, натужно ревя, и зачерпывая в щель под дверцей глинистые потеки. Проехала десяток метров, вильнув, встала, кренясь на один бок. Неслышная в грохоте ветра вода, что натекла через открытые окна, хлюпала, обшлепывая промокшие мокасины. Фотий нажал на газ. Колеса крутанулись, проскальзывая, и дрожа, утопили «Ниву» поглубже в жидкую грязь. Изгибаясь, чтоб не наваливаться на дверцу, Фотий выключил зажигание, с досадой хлопнул по колену. Оценивающие посмотрел на серую жижу у ног. Еле заметно «Нива» продолжала заваливаться, видимо, колесо попало в старую глубокую колею и теперь увязало, да еще он добавляет тяжести. Приоткрыв дверцу, выбрался, угодив по колено в быстрые струи, захлопнул, и, чавкая ногами, медленно прошел вперед, нагибая голову и прикрывая ее руками. Сверху летел град. Нет, не летел – выстреливался колючими виноградинами, стуча по тыльным сторонам ладоней и голым локтям. Стоя перед покосившейся машиной, Фотий попытался разглядеть хоть что-нибудь внизу и справа. Но в паре метров от лица все исчезало в пенистых серо-белых потоках. Ветер бросался, отрывая кусищи водяной массы и отшвыривая их вправо. Но пустоты на вырванных местах мгновенно затягивались новыми клубами тугой воды.

Вода заливала глаза, затекала в рот с такой силой, что ее приходилось глотать, будто пить из наклоненного ведра. Фотий с трудом обошел машину, рванув поднятую дверцу со стороны пассажирского сиденья, влез, истекая небесной холодной водой, плюхнулся в лужу на сиденье и захлопнул дверь. Вернее, она закрылась сама, падая в проем. Перекашивая спину, постарался сесть плотнее, в надежде весом тела немного выровнять крен. Мрачно подумал о том, что его ерзанье вмажет машину еще глубже и, когда ливень кончится, придется пешком идти обратно в поселок за трактором.

Иногда ветер стихал, и тогда ревела вода, обрушиваясь на металлическую крышу и барабаня в стекла. Градины отпрыгивали от дворников, и исчезали в сером. Потом их не стало. Ну, хоть что-то, подумал Фотий, град перестал, может и дождь поутихнет.

Но рывки и метания воздуха вперемешку с водой длились и длились. Это выводило из себя. Так не бывает, чтоб ливень такой силы продолжался так долго. Фотий посмотрел на часы. С момента, как он заглушил мотор, прошло с полчаса. А показалось – полдня торчит тут. Надо дать себе контрольное время, допустим еще полчаса. Или минут сорок. А после идти пешком. Мало ли, что там, в Ястребинке, Ника одна, вдруг порвало провод, нет света, или залило подвал. Или что-то унесло вниз, в море. А потом – дождь или не дождь, придется вернуться в поселок, не бросать же машину тут на сутки.

Когда мокрый Фотий, с трудом вытаскивая из бешеной глины босые ноги, подошел к корпусу, его встретили настежь распахнутые ворота. Ведя рукой по железу, он вошел и пошлепал к домику, озираясь. Мачта, обернутая парусом, косо торчала на крыше. Через косые струи ливня тускло светили несколько окон большого дома. Хорошо, подумал, вытирая лицо, электричество есть, пока. И поднявшись по трем ступенькам, уперся в запертую дверь. Подергал, заглядывая сбоку в слепое окно. Перегнувшись, без надежды постучал в стеклянный квадрат. И снова спустившись, направился к большому дому.

Чтобы открылась дверь номера, ему пришлось не только стучать, но и крикнуть. Испуганная женщина возникла в узком проеме, замахала рукой, и он втиснулся, топчась по насквозь мокрому коврику. На кровати сидели близнецы – двое темноволосых мальчишек, прижавшись друг к другу, с восторженным испугом вздрагивали, когда гром с треском прокатывался снаружи. Женщина, суетясь, смахнула с кожаного стула полотенца и рубашки.

- Вы сядьте, сядьте. Ой, да что ж это. Прям конец света какой!

- Мам, это ураган, - подсказал один из мальчиков, а другой возразил, толкая брата локтем, - дурак, это вовсе даже буря!

И оба, раскрыв рты, уставились на Фотия, ожидая его слова.

- Веронику не видели, Люда? – спросил тот, а сердце уже нехорошо щемило.

Женщина испуганно затрясла головой.

- Нет, Федор Леонидыч, я белье снимала, и тут началось, еле добежала вот внутрь. А через окно совсем не видать, что там. Она же в поселке.

- В поселке… и давно?

- Да как вы уехали, через полчасика и побежала. Сказала, вы, Люда, пару часиков последите, за воротами. А такая жара, я сказала, конечно, Вероничка, Сашу-Сережу все одно не пущу до полдника на пляж. Сказала, послежу. Да вы не волнуйтесь. Она ж, наверное, там. Ливень кончится, и прибежит.

Глаза у матери мальчиков были такие же темные, круглые, как у сыновей. Но никакой детской восторженности не было в испуганном взгляде. Фотий тяжело посмотрел на нее, и женщина нервно поправила на груди мокрый цветастый халатик.

Он опустил голову, положил руку на стол и, барабаня пальцами, задумался. Ушла утром, сказала на пару часов. А сейчас уже два. Шесть часов ее нету. Даже если бежала часа три тому, то до ливня успела бы. Значит, или торчит где в магазине, или на почте. Если застряла в поселке по каким делам. А какие дела? Обещала же вернуться. Или попала в самую круговерть? Началось все так быстро, накрыло в минуту… а вдруг она в это время купалась и уплыла далеко?

Он встал, стряхивая с коротких волос обильные капли.

- Не надо так волноваться, - снова быстро сказала Люда и губы ее скривились, когда конец фразы утонул в треске. Свет замигал и погас. Комнату затопили серые сумерки. И окно стало экраном, полным движения серых и белых извивов.

- Ничего не включайте. Люда, вы поняли? Не пытайтесь свет или чайник. Укройтесь одеялом, если к ночи не перестанет, то спать будет холодно. Двери открывайте пореже. И мальчиков не пускайте одних, в туалет.

- Да. Да-да, - закивала Люда, стискивая пальцы, - а вы что же? Куда?

- Я пойду берегом, до скал. Ивана попрошу, пусть посидит в холле, там телефон.

- Мы тоже хотим, - сообщил Саша, возясь на постели, - где телефон.

- И медвезилла, - добавил Сережа.

Фотий коротко улыбнулся:

- Как Иван устанет, вы его смените.

Выходя, вполголоса сказал расстроенной Люде:

- Я к тому времени уже вернусь. Не волнуйтесь.

- Вы уж вернитесь, Федор, без вас тут как ночевать? Если такое.

Вытащенный из своего номера сонный Иван, волоча с собой полосатое одеяло, прошел за Фотием в сумрачный холл, зевая и ошарашенно поглядывая в окно, выслушал негромкие распоряжения.

Положив трубку, в которой, на удивление, еще слышался тонкий ленивый гудок, Фотий приоткрыл двери и пробежав двор, вернулся на крыльцо, отомкнул двери и вошел в пустой и мрачный коридорчик. Найдя под вешалкой старые ботинки, натянул носки, крепко зашнуровал щиколотки. Надел и тщательно затянул на себе серебристую штормовку. Подумав и внутренне морщась, сунул в глубокий карман плоскую фляжку со спиртом, на случай, если придется откачивать… Взял легкое одеяло, увязанное в непромокаемый сверточек, добавил еще одну штормовку. Приладил рюкзак, потуже затягивая лямки. И оглядев пустое, мертвое без Ники и Пашки жилье, вышел в ливень.

Серый сумрак потихоньку густел, хотя до заката было еще далеко. Ветер уже не носился из стороны в сторону как оглашенный, дул ровно и мощно, так что пласты воды мерно летели со стороны Низового в сторону скал тайной бухты. И Фотий, накинув капюшон, запер двери, вышел в распахнутые ворота, и, спустившись к полосе бешеного косого прибоя, пошел навстречу небесной воде и ветру, держа капюшон руками. Он не хотел стягивать его на лбу, чтоб уши становились глухими. Брел, сгибаясь и отплевываясь, прикрывая глаза. Время от времени скидывал трепещущую тряпку на затылок, замирал, прислушиваясь и оглядываясь. И снова натягивая серебристую плащевку на лоб, делал еще два десятка шагов. Прогонял мысль о том, что может пройти в паре метров от нее, лежащей без сознания. И пойти, удаляясь и удаляясь.

Глава 22

Широкий проем между бетонных стен был виден из Никиного угла узкой и далекой полосой. Пока горел костерок, полоса тускло светила серой круговертью, и оттуда долетал мокрый холодный сквозняк, колыхая низкие языки пламени. Тогда у нее дрожали плечи и мерзла спина. Связанные руки теперь лежали на коленках.

…Когда кинул ее к стене, закричала, мучаясь, с выломленными за спину руками:

- Я не могу! Сидеть не могу! – и замолчала, испуганная.

Но Беляш неожиданно переполз ближе и, толкая, снял с запястий узкий ремень, позволил перенести затекшие руки вперед, и снова связал их, так что она со вздохом облегчения откинулась к шершавой стене. Облизывая языком сухие губы, следила, как он снова уселся напротив, большой, рыхлый, в растерзанной цветастой рубашке. Стащил мокрые ботинки, откинул в сторону, вытянул к огню ноги, шевеля пальцами. И нашарив рукой в темноте, вытащил початую бутылку водки. Запрокинув голову, глотнул, красный свет пробежался по кадыку, припорошенному светлой щетиной – в мелькании пламени она казалась розовой, и Нику замутило.

- Дует, - хрипло сказал, мигая глазами. На широком лице возникло тягостное недоумение. Осмотрел Нику, будто не понимая, откуда она тут взялась. И добавил тоном, каким ведут светские беседы о погоде:

- И льет. Слышь, как?

Поднимая белесые брови, ждал ответа. Ника молчала, незаметно напрягая и расслабляя запястья. Вот скотина, кажется, пьян в дым, а связал крепко.

- Гребуешь, - с некоторым удовлетворением отметил Беляш и снова хлебнул, вытер ладонью рот. Пил, как воду, и Ника снова испугалась. Южноморская девочка, в свое время побегавшая на местные дискотеки, она знала это состояние. Как смеясь, говорили большие опасные мальчики, что уходили из школы после восьмого класса учиться в бурсы, вернее, спиваться или погибать от ножевых ударов в драках, - если пьется, как вода, говорили они, значит, все, кранты, белка скоро притопает.

Беляш аккуратно поставил бутылку, та блеснула кровавым от пламени круглым стеклом.

- Что зыришь? Не нрааица? А если я щас…

Полез рукой куда-то в согнутые ноги, шипя и цыкая языком. Края штанин, темных от сырости, задрались над босыми ступнями. Ника зажмурилась и стала лихорадочно дергать ремень, топыря пальцы. Перед закрытыми глазами вдруг всплыла картинка, как он, голый и мерзкий, так же делает что-то руками, а после, взбесясь, орет на нее.

«Он не может»… Мысль трепыхнулась, на секунду успокоив, и тут же вспыхнула, пугая. Не может, и потому бесится… И нет никого, как там. Нет мужиков. Он ее просто убьет. Некому отдать и смотреть.

Нельзя было сидеть с закрытыми глазами, и она открыла их, и сразу, не давая себе времени подумать, сказала в широкое яростное лицо:

- Ты не в седьмой школе учился?

- Амг-мг-м… - Беляш убрал руку от штанов и снова ухватился за спасительную бутылку. Снаружи полыхнуло белым огнем, и сразу же треснул гром, прокатываясь эхом в бетонной коробке. С досадой дернув головой, он уставился на Нику.

- А ты… а чего? Тебе чего, ссыкля, где я…

- У меня там брат. Двоюродный старший. Может, вы в одном классе. Он после восьмого на крановщика ушел.

- К-кликуха?

- Паровоз, - отчаянно соврала Ника, подтягивая заледеневшие ноги.

Беляш честно задумался, хмуря брови и морща толстый нос. Поднял бутылку.

- Не. А я тоже, пятый бурситет… тока слесарь. Давно.

- Он тоже давно. Тебе сколько лет?

Вопрос повис над слабыми язычками пламени. Беляш хмурился, соображая, шарил рукой по полу, подкидывая в костерок обломки коленчатых стеблей. Наконец, уложив в мутном мозгу мысль, ответил:

- Трид. Трицадь два. Будет вот. В августе.

Ника не стала напоминать, что август сегодня кончился. Кивнула. Да он почти ей ровесник! Она и правда, могла знать его, еще когда, как говорили пацаны «лазил» по району.

- Мама! – вдруг воззвал Беляш и, к ее отвращению, заплакал, хлюпая носом и шумно втягивая сопли, - мыа-мыа! Жалела меня! Вот тока муа-мма и жалела! А вы – суки вы все, гниды мелкие!

- Сеня, - Ника следила, чтоб голос был ласковым и не дрожал, - мне холодно совсем, у тебя может одеяло какое?

- Нет! – грозно поднял руку с бутылкой, собираясь шваркнуть, но не стал, - не-ет. Только мама так! А тебе я – Сека! Поыла?

- Нет, - Ника убедительно затрясла головой, - не надо, зачем Сека. Ну, давай – Арсений, да? Ты принеси мне. Укрыться. Ты тут живешь, да?

Он опустил голову и оглянулся. Ника проследила – в углу чернела квадратная дыра, в нее уходили блестящие ступени металлической лесенки. Подвал. Неужели он и, правда, жил тут все время? Она ходила. Пашка с ней ходил. А этот вурдалак…

- Дебилка, - почти трезвым голосом сказал Беляш и захихикал, - вот жеж. Живууу, тууут. Я дурак? – приподнялся, грозно изучая ее лицо маленькими глазками, - дурак?

- Нет. Нет.

Откинулся снова, водя руками по коленям.

- У Секи бабы были и… ик… будут! Везде! Все заберите, гниды. А бабу я найду себе! Да! Поыла?

- Да…

- Подожжи, - заворочался, сдирая с плеча рубашку. Выдвинув челюсть, осмотрел бицепс и повернулся к огню, показывая расплывчатую татуировку.

- Танюха! Я первый у ней был. Щас корова, жирная, трое выблядков, муж – водила. Меня увидела, ах ох Сеничка, а помнишь, а мы. Тьфу, да у меня вон!

Захихикал, криво натягивая рубашку на мутное лицо Танюхи:

- Моя щас ревнует. Люби меня, Сенька, а эту я тебе ночью порежу ножиком. Вот где дура, а?

- Дура, - честно согласилась Ника.

И тот сразу набычился. Голос из низких нот пошел вверх, пока не сорвался в фальцет:

- Ты кого? Это? Дурой? Щас? А?

Ника отрицательно повела головой, сказала ласково:

- Никого.

Разговор продолжался.

У Ники гудели виски, ломило за бровями, глаза, казалось, сейчас выпадут в костер и испекутся. Говоря с пьяным Секой, она чувствовала, как его – совершенно обеспамятевшего, сдерживает ее голос. Но страх сказать не то выматывал, уже хотелось просто лечь, закрыть глаза и заткнуться, пусть хоть убивает. Но, Женька! Лицо сына маячило в мозгу, худенькое и на всю жизнь серьезное. Ей нельзя. Она не имеет права!

Гонг в голове бил все громче, пока Беляш молол гадостный бред, вскидываясь и оседая, шарил руками, дергал толстой ногой, сгибался, цепко хватая ее щиколотку. Нике казалось, сейчас ее просто разорвет. И ахнув сознанием в бездонное отвращение, когда собеседник полез рвать на себе рубаху и завыл, кивая мокрым лицом, а сам подползал ближе и уже наваливался на ее дрожащее плечо, она отстраненно подумала – умереть нужно сейчас, пока не повалил на пол, я не выдержу больше.

Как вдруг узкая полоса воздуха за угасающим костром загорелась солнечной медью. Почти тут же пахнуло с той стороны влажным теплом – солнце, выкатываясь из-за черных туч, принялось жарить изо всех сил.

- Дождь, - крикнула Ника.

- А? – Беляш сел, моргая. Свет из проема зажег красным ухо и лег на скулу.

- Кончился, дождь. – Она изо всех сил старалась отползти вдоль стены, не дергаясь, чтоб не заметил.

- А-а-а… - он задумался, вешая голову.

Наступило молчание. Слабо потрескивал угасающий костерок. С тоской Ника смотрела поверх широкой спины на солнечный свет, заливающий сейчас степь и песок. На ногах, придавливая, лежала туша пьяного Беляша. Не храпел, только дышал тяжело и время от времени проводил руками по ее голеням, как бы проверяя – не делась ли куда. …Вывернуться, вскочить, вытягивая связанные руки, кинуться в сторону, обходя тушу. Пнуть в живот. Но вдруг не получится? Закрыла глаза, решаясь, медленно и осторожно напрягая тело. Сжимая скрещенные кулаки, подняла их.

- Никааа? – грянул снаружи далекий голос.

И не успев опомниться, она заорала с режущим уши визгом, вырываясь из-под беляшовой туши:

- Фотииий! Я здесь!

Голос метнулся, отдаваясь в гулких стенах. Беляш, рыча, вскочил, мелькнула рука, стремительно обжигая скулу затрещиной, и тут же голова загудела, ударившись о стену.

- Фотий! – рыдая, кричала Ника, закрываясь руками и беспорядочно пинаясь, ушибая пальцы о пляшущие перед глазами ноги. Голова ее запрокинулась, корни волос обожгло. Вцепившись одной рукой в перепутанные мокрые пряди, а другой – в полустянутую рубашку, Беляш протащил ее через остатки костра и толкнул в черный зев подвала. Цепляясь за легкие алюминиевые ступени, Ника обрушилась вниз, упала и тут же забарахталась, плюясь и задирая голову. С трудом поднялась на колени. В смутном квадрате света складывалась и раскладывалась такая же квадратная фигура.

- Утоплю, сука!

Шумный плеск обрушил на Нику фонтан грязной холодной воды, и она поднялась, качаясь и держа руки перед собой как слепая. Проморгалась, тряся головой, сделала пару неуверенных шагов. Лестницы не было. Плача, она шагнула еще раз и упала, рот мгновенно наполнился водой. Медленно вскакивая, поскользнулась снова, падая на колени и изо всех сил запрокидывая голову, чтоб снова не нахлебаться. Встать! Надо встать! Ноги еле держали и правая щиколотка подворачивалсь. Припадая на правую ногу, всхлипывая, Ника отступила к жирной стене. Вода медленно булькала, и кажется, поднималась, щекоча кожу над поясом шортов.

- Ника! – голос грохнул над самой ее головой и по воде побежали слабо видимые круги.

- Я тут! – крик снова забился в темном гулком подвале, возвращаясь в уши.

Она хотела крикнуть еще. Но застыла, слушая звуки, что доносились сверху. С хриплым рычанием и руганью, казалось, там сшибаются дикие звери. Большие, опасные звери. Яростные. Топот перемежался ударами и грохотом, бешено заорал Беляш:

- А-а-а сука, убью!

И в ответ звериное рычание, невнятные удары и вдруг резкий визг, захлебнулся и стих.

Ника раскрыв глаза, напряженно смотрела, как плавно уходят от нее в стороны водяные круги, чуть заметно поблескивая тонкими линиями. Идут и идут, тыкаясь в какое-то неясное рванье, плавающее у стен. Это я дышу, подумала смутно. Боялась сделать хоть шаг, кляня шумное сердце, которое бухало в ребра и в уши. Что там наверху?..

- Ника? – косой отсюда квадрат заслонила черная голова, закашлялась с натугой, выхаркнула вниз комок, - ты здесь? Ника, черт тебя!

Вместо головы показались длинные ноги, свесились. И через секунду мужская фигура обрушилась вниз, под крик Ники:

- Нет! Тут вода!

Круги радостно вспучились после того, как белесые брызги упали и слиплись с подвальным озером. Побежали быстро, нигде не нарушаясь. Крутя головой, Ника отклеилась от стены и пошла, мелко ощупывая ногой бетон, засыпанный колючим щебнем.

- Фотий. Фотий! С-скотина! Дурак! Блядь, ты где? Ты…

Вода качалась у самых плеч, когда ремень разошелся, намокнув, и она, сдирая его пальцами, ахнула вниз, головой уходя к своим коленкам. Замахала руками внизу, задевая сама себя. Выпрыгнула, с шумом набирая воздух.

Рука мужа перехватила ее поперек живота.

- Все. Все. Я тут.

Рыдая, она дергалась, рвалась вниз, из его рук, пиная босой ногой и повторяя с убедительной злостью:

- Фотий! Там. Там! Пусти, сво-лочь, я…

Он держал крепко, притискивая к себе, и покачивал, держа на весу.

- Все. Все, Ника, Никуся, все уже.

Извернувшись, она схватила его плечи, в сумраке вглядываясь в смутное лицо. И прижимаясь, разрыдалась, вскидываясь всем телом. Цеплялась, влипая щекой в его грудь в лохмотьях штормовки.

- Ы-ы-ы, - попробовала рассказать, и он хрипло засмеялся, снова выхаркивая в воду комки.

- Лес… - все же сказала, не отпуская его, - лессниц, нету ее. Внизу. Утоп. Утоп-ла.

Он бережно поставил ее рядом. Вода качнулась, щекоча подбородок Ники.

- Стой, я найду.

Она вцепилась в его руку, пошла рядом, медленно переступая. Когда остановился, вцепилась еще сильнее, но он разжал ее пальцы и, складываясь, исчез под водой. Вспучился тусклым оловом подол куртки.

- А! – крикнула Ника.

Но тут же вынырнул, с усилием поднимая лестницу. Шагнул, передвигая по полу острые ножки, и со звоном прислонил к краю люка.

- Давай. Стой. Я первый.

Медленно вылез, осматриваясь. Застыл, а Ника, задрав голову, с мольбой смотрела снизу в его подошвы и на задницу в клочьях серебристой плащевки. Наконец, вылез совсем и, наклоняясь, позвал:

- Руку давай.

- Да, - шептала она, перебирая ребристые ступени босыми ногами, - да, да-да.

Внизу колыхалось черное озеро, ударяло себя о стены, с каждой волной поднимаясь чуть выше.

Фотий поставил ее, ощупывая плечи и голову. Повел к яркому свету, что распахивался, как жаркие радостные объятья. И выведя на полегшую траву, утвердил, снова проведя руками по истерзанной рубашке и криво съехавшему лифчику купальника.

- Отойди. Поняла? Я сейчас.

Содрал через голову рваную штормовку.

- Куда? – закричала она, цепляясь за его рубаху, - нет, не хо-ди!

- Сказал, стой! – рявкнул Фотий.

Она заплакала, переминаясь и припадая на ушибленную ногу. Ее мужчина снова исчез в черном проеме между бетонных блоков. И оттуда опять послышалось невнятное рычание и возня. Ника шаталась, то порываясь рвануться следом, то замирая – боясь помешать. Плакала, дрожащими руками размазывая по щекам слезы, и бешено злясь на них. Шевелила губами. Господи! Господи-господи-господи, - проговаривали трясущиеся губы.

В черном проеме показалась согнутая спина Фотия. Он тащил вялую тушу соперника, а тот, взмахивая рукой, пытался вырваться, целя пальцами в лицо.

- П-пусти, гнида! А-а-а!

Тяжело вырвавшись, свалился на бок, пнул Фотия, перекатившись, отполз, вскочил и побежал, шлепая босыми ногами, в обход наружной стены, от которой поднимались ленивые струйки пара.

Ника, хромая, подбежала к мужу, таща его за рубашку, убедительно повторяла невнятной скороговоркой:

- Подем, подем, живой, ну все, все уже, подем, да пойдем же!

Тот выпрямился, держась рукой за бедро. Кивнул.

- Жить будет.

- Да. Да!

Они повернулись и медленно пошли на песок, придерживая друг друга. Ника рыдала и шмыгала, стараясь успокоиться, дрожала плечами, изо всех сил цепляясь за руку мужа. Тот обнял ее за плечи и, подстраиваясь к неровной походке, захромал сам.

- Нога? - через слезы басом спросила, и снова зашмыгала, когда он, улыбаясь перекошенным лицом, отрицательно затряс головой.

А вокруг бешено сверкала вода, солнце, клонясь к западу, выжаривало остатки туч и по всей степи поднимались столбы белого пара. Подсохшая корочка песка ломалась под медленными шагами. У самой воды Фотий нагнулся и поднял мокрый Никин рюкзак, взвесил его на руке. Вода побежала торопливыми ожерельями капель. Сказал задушевно:

- Ника, я тебя убью. Своими руками. Когда я его нашел, под ногой, лежит. А тебя в лямках нету.

- Я…

- Нет. Тебя задушить мало. Утопить. Ты смерти моей хочешь.

- Да я…

- Молчи.

Она прерывисто вздохнула. В молчании побрели к далеким опрокинутым зонтикам. Дойдя до пляжа Ястребинки, Фотий повалился на песок, вытягивая ноги, притянул к себе Нику, и она приткнулась к его боку, неловко укладываясь и глядя снизу заплывающим глазом.

- Ох, как я устал. А еще «Ниву» вытаскивать из глины.

И вдруг захохотал, сотрясаясь широкой грудью и бережно держа Никины плечи на руках.

- Ты меня материла! Ты слова такие знаешь!

- Я? Тебя? Не помню, - честно призналась Ника, но, обхватывая его руками, подумала и покаялась, - ага, знаю. Всякие.

Села и отталкивая его руками, забубнила с упреком:

- Зачем полез? За ним зачем? Пусть бы ва-валялся, там, гад, гад он. Ну и лежал бы.

Фотий покачал головой.

- Там нельзя было. Потом скажу. Ты как? Дойдешь, домой?

- Домой! – согласилась Ника, - хочу. Домой хочу.

Они медленно поднимались по ступеням. Ника лихорадочно болтала, обрывочно рассказывая, то о беседе с Беляшом, то о Митином домике. О тучах, и как стало плохо, в воде. И как вышла. А он…

Они дошли к маленьким воротам, что перегораживали ступеньки, ведущие к пляжу.

- Ты чего? – прервав сбивчивый рассказ, остановилась рядом с замершим Фотием. Подняла лицо к степи над бетонной коробкой. Там, в самой ее чаше, полого прогнутой, стояла крошечная черная фигурка в наброшенном на голову капюшоне.

- Что за…

- Кипишон, - ахнула Ника, - снова!

Фигурка нагнулась, что-то непонятное делая среди тонких маслинок. И плавно уходя в сторону, скрылась за кустами. Мелькнула черным пятном, удаляясь за подъем невысокого степного холма.

- Пойдем, - голос Фотия стал задумчивым, - это тот, про которого ты говорила?

- Да. Я боюсь. Его.

- Расскажешь еще раз, подробно.

- Да.

Воротца висели, кося створки. И продавленная глиной сетка рабица, сорванная со столбиков, тонула в жирной рыжей грязи. Проходя и осматривая, Фотий озабоченно цыкнул. А Ника, подавленная видением черного Кипишона, что снова явился там, где случилась с ними беда, примолкла.

От дома махала рукой Люда, волнуясь и прижимая к животу одного из близнецов.

- Уже все, - снова сказал Фотий, но в голосе его было сомнение.

И вдруг кликанье чаек смешалось с тревожным гоготом бакланов, что усиливался, становясь все громче. Белая с черным россыпь птиц, явившись неизвестно откуда, взмыла мельтешащей каруселью над яркой водой. И непонятный резкий звук ахнул, пронесся над бухтой, как вздох великана.

Двое застыли, повернув лица к закату, где висело еще высоко желтеющее яростное солнце. А бетонная коробка в вогнутой чаше бухты вдруг зашевелилась, складываясь и грохоча. Медленно перекашиваясь, провалилась плоская крыша, ахнула снова, утыкая обломки друг в друга, выперло из-под них огромный несущий столб и он, налегая на панели, будто они из картона, проломил их еще раз, с грохотом обрушивая вниз.

- Что это? – закричала Ника, протягивая дрожащий палец, - как?

Панели рушились, столбы вздымались и падали, пласты глины поднимались вокруг, как страшные поросшие травой волны, и, чавкая, слипались, выталкивая огромные куски бетона вниз, на песок. А там, где буквально полчаса тому стояла уродливая бетонная коробка, тяжко дыша, смыкалась ползущая в новый, открывшийся под домом провал, земля.

- Он там, - вдруг поняла Ника и, повернувшись, посмотрела в серьезное лицо Фотия, украшенное свежими ссадинами, - ты его тащил, ты знал, да? Что это?

- Это вода, Ника. Родник. И степь.

Среди тяжкого гула и грохота ей послышался слабый человеческий голос. Она замерла, напряженно вслушиваясь и не зная – вправду ли слышала. Хотела спросить мужа, но он стоял неподвижно, будто каменный. И – не стала.

Грохот длился всего несколько минут, и вот стих, степь выдохнула в последний раз, и тяжкий поцелуй толщи умолк. Прорезался снова панический и злой птичий гомон.

Там, где был дом, бугрилась свежая глина, вперемешку с пластами дерна, покрытого рыжей шкурой травы. Торчали макушки поваленных столбов. И только на песке, начинаясь от свежей насыпи невысокого обрывчика, где когда-то валялся пьяный, теперь лежали вповалку, как огромные набросанные карты, обломки бетонных панелей, выползая почти к самому прибою. Да в яркой морской зелени расплывалось мутное пятно рыжей глины, становясь все больше и прозрачнее.

- Придется и сюда трактор гнать, - озабоченно сказал Фотий, подталкивая Нику к дому, - растащить плиты, чтоб ни на кого не упали ненароком. И увозить их – денег надо изрядно.

- Не надо увозить, - Ника бережно переставляла дрожащие ноги, - пусть лежат. Загорать.

- Хм… Ну…

- Пусть-пусть, только, - она передернулась, - чтоб Беляша там, не было.

- Там его нет, - отозвался Фотий, - наверх удрал. Или ушел в степь. Или…

Вечером вымытая исцарапанная Ника сидела на диване, с забинтованной ногой, морщась, держала у скулы компресс, и бодро уговаривала маму, прижимая к нормальной щеке телефонную трубку.

- Нет, все в порядке. Ну, мало ли что сказали в новостях, тоже мне ураган. Дождик покапал. Нет, не нужно ехать! Побудьте дома, мам. Тут Фотий затеял построить… эээ, сюрприз, в-общем, вам будет. Так что пыльно и шумно. Женька не выспится. Пусть лучше в подготовительной как следует занимается. В октябре, когда пройдут дожди, Фотий вас заберет. И я приеду. Раньше, конечно, раньше. Скучаю, мам. Чего? Какие насаждения? Кедры? Ливанские? Ма-ма!!!

- Веронка, - укоризненно пищала трубка, - я специально ходила в библиотеку к Алечке, тебе, кстати, привет, и Пашеньке привет, и Фотию тоже. Эрозию почвы необходимо пресекать! Не дай боже, у вас случатся подвижки?

- Не случатся, мам! – Ника закатила глаза и охнула. Лежащий рядом Фотий отнял от своей скулы примочку и, поднимаясь, прижал к Никиному заплывшему глазу.

- Что там? Веронка? – взволновалась Нина Петровна.

- Муж пристает, - честно ответила Ника, и мама смущенно хихикнула.

- Да! – закричала внезапно, и Ника отвела трубку от уха, а Фотий тут же осторожно повалил ее на себя, целуя в шею.

- Веронка! Там звонят, в дверь, это Василиночка, она обещала. Секунду! Я целую, я всех вас там целую!

- Кусинька! – заверещала трубка Васькиным голосом, - ох, Кусик, вы какие счастливые, что у вас там все не сломалось, а у Мити, ты представь, повалилось буквально все! И даже черепица с крыши, буквально вся сползла и утонула! И эти дурацкие камыши...

- Тростники, - поправила Ника, закрывая глаза и подставляя Фотию голое плечо.

- Кто? А чего с голосом? Ты что там? На горшке, что ли?

- Васька, ты пенек!

- Чего это. Я ж слышу. Что, Нин Петровна? А-а-а… ну ладно, Кусинька, вы там тогда, это, ну, резвитесь, дело молодое. А мы приедем в понедельник, починяться. Фотия там целуй.

- Что?

- Дед пичто! Продолжайте, говорю!

Из уроненной трубки потянулись короткие гудки. Тяжело дыша, Ника села, убирая с лица волосы. И вдруг расхохоталась, подвывая и тыкая рукой в старое зеркало на дверце серванта.

- Что? – недовольно сказал Фотий, облапив ее длинной рукой и притягивая к себе, - тебе сказали – продолжай!

- Оххх! Ты сядь. Да сядь, говорю, рядом! Смотри!

В прекрасной полутемной глубине старого зеркала отразились две перекошенные физиономии, щедро украшенные ссадинами. У Ники заплыл глаз, и синяк чернел, сползая на щеку. У Фотия под распухшим носом челюсть тоже вспухла, делая его похожим на злого ацтекского божка.

- О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои - как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, - запел он речитативом, помавая перед распухшим лицом ладонью.

- Замолчи! Ой, больно, смеяться больно!

- Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! – заверил ее Фотий, и все же повалил на себя, аккуратно выбирая неушибленное место на лице для поцелуя.

Ника оглядела сверху свирепую расписную рожу и, всхлипывая от смеха, прижалась к его шее.

- Все же ты дурак, муж у меня – сплошной дурак. За то и люблю.

- А то, - согласился муж-дурак, выпячивая грудь и обнимая жену рукой, чтоб не скатилась.

Глава 23

Пашка хлебнул еще и отодвинул опустевшую кружку к сахарнице. Вытягивая под столом ноги, нагнул лохматую голову, поближе к Нике. И она тоже навалилась на стол, удобнее укладывая внизу туго перевязанную лодыжку и морщась – скула до сих пор ныла, и что ее беспокоило сильно – кажется, качался нижний передний зуб. Вот же сволочь Беляш, скотина, подумала угрюмо, придется ехать к врачу, обидно и денег жалко. Одно хорошо – кругом пооткрывались частные кабинеты и техники в них работают на ультрасовременном оборудовании, только выворачивай кошелек.

- Ты не слушаешь! – обиделся Пашка.

Ника покаянно кивнула. И он, блестя глазами, повторил шепотом:

- Так что выманим его и прихватим. Буду следить, за тобой. Бате смотри, не ляпни.

- Нет. Если узнает, сказал, задушит своими руками.

- Ну… до смерти не задушит, но все равно – секрет!

В коридоре загремело, затопали шаги, Фотий встал в дверях кухни, оглядывая жену и сына, что отпрянули от стола с виноватым видом.

- Яблочное, - поспешно сказала Ника и повела рукой в сторону облезлого буфета, - или сливы? Как думаешь, Паш?

- Мнээ, абрикосы? – наугад предположил Пашка, глотая из пустой кружки.

- Мы тут про пирожки. С чем делать. Я вот думаю, с яблоками, - пояснила Ника, трогая щеку под заплывшим глазом.

Фотий подозрительно оглядел честные лица и сел, кладя на стол руки.

- А мне кажется, вы тут вершили тайные дела. Нет?

Конспираторы дружно затрясли головами. И Ника, охнув, снова схватилась, теперь уже за затылок. Фотий покачал головой.

- Болит?

- Чуть-чуть. Мешает. Я забываю все время, а оно хлоп и снова. Прям злюсь.

- Ну, потерпи. Через неделю пройдет все. Скажи спасибо, он был пьяный в дымину, руки слабые, и куда бить не смотрел. Ладно, не будем о нем. Паша, завтра трактор я вызвал, разберешься с плитами?

- Угу, - Пашка снова поставил кружку.

Ника поднялась и стала вершить обычные кухонные дела, разбивая в глубокую миску яйца и доставая из холодильника молоко. Пирожки так пирожки. Хорошо, у Фотия тоже проходят ушибы. Он прав, хорошо, что козел был пьяный, и драться с ним было не так уж сложно. И не было у него ножа.

Держа в руке кухонный тесак, Ника передернулась.

Ночью, лежа на сгибе локтя Фотия ноющим затылком, смотрела в темное окно, обрамленное кружевной еле видной занавеской. Он спал, мерно дыша. А Ника маялась мыслями. Пашка ее втянул в секреты. А она обещала мужу – ничего не делать, никуда не лезть. С другой стороны, это же касается всяких обычных реальных опасностей. А тут… Фотий обещал ей, что разберется, но у него столько дел. Из-за образовавшихся в бухте руин – еще больше. Они ведь теперь официальные хранители заповедного парка. Что не могут сами, на то нужно писать бумаги, требовать технику. Фотий пару раз звонил в какие-то инстанции, выслушал, плюнул и сказал мрачно – поговорю с Вовкой, его ребята в пару дней все сделают. Конечно, мальчики сделают, но еще упал забор, порвался парус, сломались пляжные зонты, да полно после внезапного урагана-ливня беспорядка.

А Пашка предложил свою помощь и рассказал план. Пока он тут, наверное, надо попробовать… Тем более, они не будут делать ничего такого. Прямо вот совсем ничего.

Она задремывала, голова сваливалась с локтя, и Ника, открывая глаза, приподнимала ее, чтоб не побеспокоить мужа. Наконец, шея заныла от напряжения. Тогда она тихо сползла, укладываясь рядом. Фотий тут же повернулся к ней спиной, уткнулся лицом в любимый угол подушки. И Ника бережно уложила себя вдоль его согнутого длинного тела, прижимаясь грудью к лопаткам. Засыпая, вспомнила – это называется ложечка в ложечку. Фотий – ложечка. Лицо с припухшей скулой перекосила улыбка, уже во сне.

***

- Все равно умирать!

За темной спящей степью, полной ночного ленивого и одновременно тревожного тумана, что таскал себя клочьями, будто стада привидений, на окраине Симфа, где смыкались пыльными заборами десятки таких же пыльных домишек, проснулась Ласочка. Села в отсыревшей постели, отмахиваясь от волос, лезущих в лицо. И, дергая себя за прядь, посмотрела в сторону окна, прикрытого кривой занавеской. Там за столом согнулась худая спина, и черные, коротко стриженые волосы просвечивали светом настольной лампы.

- Это ты сказал? – голос прозвучал чересчур громко в сонной тишине и спина недовольно поежилась.

- Чего сказал? – спросил сидящий, не поднимая головы. Едкий дымок паяльника поднялся и рассеялся над металлическим колпаком.

- Не говорил?

- Тише, мать проснется.

Ласочка спустила ноги и кривясь, нащупала тапки. Они были разношенные и сыроватые внутри. Но все же в них лучше, чем босиком по затоптанному грязному полу. Как была голая, прошла к столу, шлепая тапками, встала за спиной, разглядывая какие-то железки и проводки.

- Долго еще? Димон, да скажи уже!

Парень положил паяльник, подцепив ногтем один из проводков, сунул его в нужное место. Что-то завинтил, придавливая пальцем.

- Завтра будет готово.

Ласочка сунула руку в кипу лежащих на углу бумаг, зацепила край с золотыми виньетками. Поднесла листок к свету.

- Ой-ей, надо же.

На белом захватанном листе вились кучерявые буквы:

«Победителю областной олимпиады по химии – ученику десятого класса, Быковскому Дмитрию»

- Положь на место!

Она положила листок сверху, отошла к стене, где висела в рамке такая же бумажка, но там Быковский Дмитрий победил всех в олимпиаде технической.

- А чего эту повесил, а ту нет?

- Мать повесила, - угрюмо ответил Димон, снимая очки и нещадно растирая глаза, - одну успел сныкать. А со стенки убрать – разорется.

- Гордится, значит, успехами. Выпить осталось?

Вернулась к постели, взбивая подушку, прислонила к стене, и села, раскидывая длинные ноги. Похлопала рядом ладонью:

- Иди уже. Хватит ковыряться.

Мальчик кашлянул и, стараясь не смотреть на долгое, перламутрово светящее тело, сипло ответил:

- Тебе ж делаю.

- Успеешь. Неси бухнуть. И сигарет. Давай трахнемся.

Краснея, он выдернул из розетки паяльник, боком прошел к двери и, выглядывая, помахал Ласочке ладонью, мол, тихо. Вышел. Дверь неслышно закрылась.

Ласочка откинулась на подушку, согнула ноги, разглядывая гладкие колени. Чей же голос разбудил ее? Кто сказал звонко, в самое ухо, смеясь: «все равно умирать!», кто?

На столе в круге света топорщились непонятные Ласочке проводки и детальки. За окном смутно и далеко шумел город, в центре его была жизнь, ночная – гудели машины, что-то погромыхивало. А тут, на окраине, только брехали собаки да изредка, не нарушая ночной тишины, сонно голосили безумные петухи.

- Все равно умирать! – звонко сказала она пустой и тихой комнате. И улыбнулась. Это был ее голос. Там во сне.

Все. Равно. Умирать.

Да!

Димон вернулся, прижимая к животу банку, закрытую полиэтиленовой крышкой. Поставил на табурет у кровати, открыл, выпустив из банки сивушный дух. Вытащил из кармана смятую пачку.

- Вот, Ватра. Тут еще несколько.

- Пойдет, - Ласочка деловито наклоняла банку над немытой кружкой, коричневой от чая.

- Сало, - стесненно сказал Димон, ставя на табурет блюдце с белыми полосками, - я не знаю, ты будешь, просто там, в холодильнике, ну, там такое, что готовить. Колбасы в-общем, нету. Кончилась.

- Не ссо, - Ласочка подняла кружку, салютуя, поднесла к губам. Хлебнула, задерживая дыхание. Схватила полоску сала и, прожевывая, отдышалась.

- Не ссо, Димончик. Все я ем и все пью.

«Все равно умирать» с готовностью прошептал в голове тихий голосок. И она кивнула ему, снова отхлебнув из кружки. Схватила из руки Димона стакан с водой, запила и снова улеглась на подушку, держа в руке незажженную ватрину.

- Ох, как хорошоооо! Подкури-ка мне.

Он встал на постель коленями, протягивая зажигалку. И Ласочка, затянувшись, обняла теплую шею, свалила мальчика к себе на колени лицом.

- Сейчас, маленький. Сейчас Олеся покурит и оттрахает тебя, как никто и никогда. Всю жизнь тебе, хлопчик, испорчу. Все бабы после меня будут тебе как… как… да как тряпки пыльные. Хочешь так? А, Димчик?

- Да, - мрачно ответил Димон, щекоча ее бедро губами, - хочу.

- Вот и славно!

Потянулась над худой спиной, сминая в блюдце сигарету. Легла грудью на его лопатки, волосы свесились, закрывая мальчику лицо и плечи. Белые на черном.

- Снимай свои дурацкие штаны.

- Ты… ты не кричи только… а то мать…

- Чихала я на твою мамашу!

«Все равно умирать»…

На следующий день к вечеру Ласочка, внимательно слушая Димона, досадливо морщилась, отводя мешающие белые пряди, да надоели как эти патлы!

- Вот тут рычажок, его отведешь, чтоб щелкнул. Поняла? И сразу поставь. Десять минут, значит. Десять. Рядом не толкись. Сразу уходи.

- Отлично! Вот спасибо тебе, маленький.

Дождалась, когда мальчик упакует увесистую бутылку коричневого пластика, и, прижимаясь к нему, поцеловала в губы, долго-долго, веселясь внутри неожиданной полной свободе. Отрываясь от губ, взъерошила черные волосы:

- Пойду. Пока-пока!

- Подожди! Лесь… ты придешь еще? Или сейчас, останься, а? Мать в ночную ушла.

Без очков темные глаза смотрели напряженно, ища ее взгляд. Ласочка ласково рассмеялась.

- Тебе завтра в школу.

- Та…

- Я тебе позвоню.

Она быстро вышла, простучали по плиткам каблуки, хлопнула калитка.

Димон сел на разворошенную постель, проводя рукой по теплой подушке. Сказал тоскливо в пустой душный воздух, заполненный сигаретным дымом, запахами тел и домашнего самогона:

- Куда позвоню? Телефона у нас нету же.

Ласочка ехала в гремящем автобусе, сидела, аккуратно составив ноги и сжав гладкие коленки, улыбалась своему отражению в черном стекле. Истина, что пришла ночью, сделала ее такой свободной. Будто кулаком разбили стекло и там – новый огромный мир. В котором все можно, все, что раньше, когда она берегла подаренную ей красоту, было запрещено. Потому что в этом свободном мире не будет страшного будущего. Его там нет вообще. Оказалось, это ей по душе. Наверное, потому она и не строила его никогда – будущее. Оно ей не суждено.

Парень напротив с готовностью осклабился, рассматривая оживленное лицо. Но Ласочка, нахмурившись, отвернулась. Ее новое время только начинается. И нужно быть осторожной, не споткнуться на самом пороге. Еще не хватало влипнуть, не совершив главного…

У дома Кошмарика она пошла вдоль освещенных киосков, разглядывая витрины и прислушиваясь к себе. Что-то еще было сказано ей сегодня, не словами. Мимо плыли бутылки, цветные коробки, сигаретные пачки. Букеты цветов и какие-то ленты. Вот!

Остановилась возле ларечка с турецкой косметикой, изучив яркие коробочки, ткнула в одну пальцем. Шелестя купюрами, снова улыбнулась – денег осталось всего-ничего. Ну, это как раз и ничего! А Марик-Кошмарик перебьется.

На первом этаже горели стеклянные витрины, за одной - старая парикмахерская. Надо же, удивилась Ласочка, до девяти вечера, то, что нужно.

Сидя в старом кресле, легко сказала усталой тетке, окручивающей ее нейлоновой пелеринкой:

- Короткую стрижку. А? Да все равно, просто – коротко сделайте.

- Такие волосы, - равнодушно сказала тетка и, поглядев на часы, щелкнула ножницами.

В увешанной зеркалами комнате отразилась стриженая белоголовая девчонка, прошла, разглядывая себя. В кухне достала из сумки банку рыбных консервов и булочку, открыла банку ножом и съела, не выкладывая в тарелку. Выскребла чайной ложкой остатки, жмурясь от удовольствия.

Ушла в ванную комнату и там, опуская голову под струю воды, намочила новые короткие волосы, намазала купленной в киоске краской. Вернулась в кухню и села, прикуривая сигарету и следя за часами. Она забыла надеть перчатки, и ухоженные пальцы потемнели, под ногтями легла траурная кайма. Ласочка вынула из пакета бутылку с подаренным Димоном самогоном и поставила на стол. Сейчас нельзя, вот краску смоет и тогда уже выпьет.

Через полчаса сидела в кресле, включив весь свет, и разглядывала черноволосую, стриженую под мальчика девчонку с большими глазами и тонкой гибкой шеей. Попивала из рюмочки самогон, радуясь, что литровая бутылка практически бесконечна. Закидывая на подлокотник кресла ноги, подняла рюмку. Десяток новых Ласочек подняли в зеркалах свои.

- Все равно умирать! – сказали в один голос и хлопнули махом, закусив кислой долькой апельсина.

В огромной квартире почти в самом центре города, на огромной постели сидела еще одна черноволосая девочка с короткой, но уже чуть отросшей стрижкой. Смотрела в зеркало на двери шкафа-купе. Зеркало было светлым и бесконечным. А она – маленькая, тонкая, в шелковой дурацкой рубашечке персикового цвета, отделанной по короткому подолу богатым кружевом. Усмехнулась, переведя взгляд на светлые ореховые панели, на обои с нежными розами. Девочка под цвет спальни. Белые часы на стене, отделанные золочеными завитками, показывали время – девять вечера.

На тумбочке зазвонил стильный под старину телефон, и она, потянувшись, схватила трубку.

- Але? Да, Макс. Понимаю. Хорошо, лягу. А ты когда? Ладно… я хотела пойти в парк, утром. И мне в институт надо, ты же говорил. Ладно. Хорошо, когда приедешь.

Помолчала, слушая голос. И после трудной паузы сказала:

- И я. Целую.

Положила трубку и пошла в коридор, бесшумно ступая розовыми тапочками из мягкого птичьего пуха. На стенах висели картинки, яркие, сочные. Красивенькие. Маячила впереди кухонная дверь, по которой вились матовые и золотые витражные лоскуты. Но туда Марьяна не пошла. Остановилась на пороге комнаты Макса, вглядываясь в темную глубину. Положила руку на выключатель. Но не стала включать большой свет. Прошла к огромному полированному столу, мимо огромных, под потолок книжных шкафов. Губы складывались в усмешку. Кабинет. Скажите, пожалуйста, какой у нас кабинет. Просто министерский. Села в кресло, утопая в пружинисто-мягких валиках натуральной бежевой кожи. Включила ласковую неяркую настольную лампу под зеленым абажуром. И прерывисто вздохнув, сунула палец в узкую щель с краю столешницы. Подвигала, подгоняя к ладони плоский ключик. Взяла его потными пальцами и сунула в скважину, в середине металлической розетки. Тихо щелкнул замок самого нижнего, плоского ящика. Марьяна потянула его, выдвигая. И снова, как в прошлый раз, откинулась, с недоумением спрашивая себя – ну, увижу снова и что? Когда уже придет пора решиться и сделать? Чего таскаюсь сюда уже в пятый раз, как… непонятно, как кто.

Потом нагнулась и вытащила из ящика несколько бумажных пакетов. Открыла один, с еле заметной размашистой надписью простым карандашом, и высыпала содержимое на гладкую столешницу, под ласковый свет лампы.

Медленно перекладывала одинаковые прямоугольники, а по щекам катились одинаковые и уже привычные слезы, крупные, как прозрачные бусины.

«Может быть, я надеюсь, исчезнет? Открою, а ничего нет, пусто…»

Перебрав всю стопку, сложила в пакет. И высыпала на стол следующий, с другой надписью на шершавой серой бумаге.

За темными окнами, огромными, с бархатными гардинами, подхваченными золотыми бантами, шумел город. Рычали машины, музыка, перемешиваясь, стихала и всплескивала снова, издалека гудел паровоз. За коридором и стеной гудел лифт, и мелко лаяла собачка, крошечная, на тонких ногах. Это приехала с работы соседка, хозяйка бара на променаде. Таскает подмышкой свою кралю дрожащую. Кормит чуть не икрой.

Другие пакеты Марьяна смотреть не стала. Снова сложила все в аккуратную стопку, сунула в ящик и закрыла его. Запихнула плоский ключик в секретную щель. И шаркая тапками, ушла в спальню, гася по пути свет, везде. В полумраке легла на персиковые простыни, поджала ноги и закрыла глаза. Увидела парус. Хлопает на ветру, как дурной. Пашка, сводя светлые брови, орет – да держи уже, руки, что ли кривые? И пыхтя, выравнивает мачту, ссыпается по лестнице вниз и оттуда, через дыру в крыше, снова командует, сердясь.

Нет. Не это. Другое. Они лежат на песке, Марьяна приподнимается, а на старом покрывале под ней темные круги – это мокрый лифчик отпечатался. Пашка ворочается рядом, с коричневых рук осыпается золотой песок. Говорит мирно – да сняла б уже и купалась так, все равно никого. Ну, я, а что я? Я тебе, что ли, чужой?

Она тянет за мокрый хвостик, лифчик падает на покрывало. Отворачиваясь, идет к воде. Спину щекочет пристальный Пашкин взгляд. И это так… Как у Вероники с Фотием. Только Ника, она другая. Она не Марьяна. Потому ей – счастье.

Утро наступило для всех.

В квартирке Кошмарика новая Ласочка подняла с подлокотника вытертого кресла гудящую голову. Неловко съезжая, встала и пошла в кухню. Напилась воды из-под крана, гулко глотая, выхлебала большую кружку и сразу же налила ее снова. Порывшись в навесном шкафу, ухмыльнулась, выворачивая из-за коробок с крупой плоские кругляши баночек балтийских шпротов. Кошмарик наказывал – моего ничего не бери, поняла?

Из коробки, мельтеша серыми крылышками, полетела мелкая моль. Ласочка вскрыла банку, вчерашней немытой ложкой цепляя бронзовые тельца, запихивала их в рот, жевала, слушая, как отступает в глубину желудка тошнота. Снова встав на цыпочки, вывалила коробку на стол, та порвалась, рассыпая пахнущую пылью крупу. Оставила коробку валяться и, хрустя крупой, как песком, ушла в комнату, унося банку и кружку с водой. Снова повалилась в кресло, налила утреннюю похмельную рюмку и, поднимая, обратилась к зеркалам:

- Эй, чернявая, как тебя? Леся-Олеся, чин-чин.

У нее оставалось несколько часов, до четырех пополудни. Надо было решить, хочет ли она сделать что-то, или просто будет ждать, поглядывая на часы и по чуть-чуть отпивая из рюмки мутного самогона.

В Ястребиной бухте Ника, нарубив бутербродов с вареной курятиной, завернула их в пакет и сложила в рюкзак. Налила в огромный термос крепкого чая, сыпанула в него сахару – от души. Надела для разнообразия белый в мелкие цветы сарафанчик и сунув ноги в привычные вьетнамки, нагрузилась увесистым рюкзаком.

Фотий уехал рано, оставив ее досыпать, еще горячую от быстрой утренней любви. Одновременно с ним ушел Пашка. И почти сразу с пляжа деловито загудел трактор, послышались далекие крики.

Прихрамывая, Ника шла по кромке обрыва, ветер трепал белый подол, трава покалывала загорелые икры. Кузнечики, скрипя, разлетались, сверкая веерочками красных и синих крыльев.

Увидев ее издалека, полуголые парни замахали руками, перекрикиваясь, бросили работу и, потирая руки, уселись на плоско лежащих плитах. Ника, кивая и улыбаясь, вытащила пакет с бутербродами, поставила термос. Черпнула кружкой воды из большого полиэтиленового бидона, что отдыхал в тени бетонного квадрата, с удовольствием напилась.

Дожевывая курицу, Пашка взял ее за руку, потащил в сторонку, за сложенные домиком плиты.

- Ну? Сегодня начнем, что ли? Батя когда вернется?

- Сказал, уже вечером, после заката.

- Вот! Как раз. – Пашка отправил в рот последний кусок хлеба. Забрал у Ники кружку и допил воду.

- Паш, а в доме? Мы вместе уйдем, а там кто?

- Пхы… кто-кто. Там Иван есть. И Людмила. И этот, новенький, что всех боится и сто раз здоровается.

- Яков Иваныч. Он заслуженный учитель.

- Ага. Дети его зашугали, значит. А ты что, ты, может, передумала? Ника?

Она поглядела на оживленное лицо и нетерпеливые глаза. Ну, совсем еще щенок, радуется. Приключение ему. Когда отец вызвал, примчался сходу, и уж так огорчился – все без него: Беляш Нику похитил, батя бился, как лев, и дом упал, и ураган с градом. Дите дитем. Ладно…

- Не передумала. Только давай так – сегодня ненадолго. И завтра. Ты же неделю будешь? Ну, вот каждый день. Чтоб и работа, и это…

- Отлично! Супер!

Он приосанился и, подмигнув, пошел к трактору, махая рукой.

- Парни, кончай жрать, до обеда надо эти три повалить, нет, четыре! И скупнуться ж еще.

В богатой квартире утро несмело просилось в спальню, не решаясь пробраться через опущенные тяжелые гардины. Марьяна проснулась первая и на цыпочках ушла в ванную, чтоб не разбудить Макса. Он, как всегда, приехал под утро, свалился и сразу заснул, облапив ее шею тяжелой рукой. И как всегда в последнее время, от него пахло чужими духами.

В ванной она поднесла к матовому плафону скинутую Токаем рубашку. Тонкую, белую, с золотистой бирочкой на воротнике. Осмотрела. Ничего не найдя, кроме пятен свежего пота подмышками, да впереди серое, видно пылью запачкал, поднесла рубашку к носу. Его лосьон. И еще запах, тот же, что на его коже, чужой.

Выкинула рубашку в стирку. Встала в большую ванну и тщательно вымылась, как он велел, чтоб утром всегда была чистая и пахла хорошим дорогим мылом. Почистила зубы, выполаскивая рот шиплющим десны эликсиром. Накинула длинный атласный халат и вернулась в спальню. Легла рядом со спящим, стараясь не потревожить. Но он все же проснулся, потягиваясь мощным тяжелым телом, крякнул, лег на спину, откидывая тонкую простыню.

- Привет, Машка-Марьяшка. Мой медведик дикий. Ну, иди сюда. Давай.

Смотрел в потолок, богато залепленный розанами и херувимами, положив тяжелую руку на мерно двигающуюся голову. И ахнув, прижал к себе, потащил вверх, как легкую куклу, целуя в нос и мокрые губы.

- Ай, молодца, черненькая моя медведица. Цаца, цаца… сама-то хочешь? Нет. Ну, ладно.

Она снова легла, натягивая простыню до подбородка. А он ходил по спальне – большой, уверенный в себе, блестел кожей на буграх мышц, хлопал дверцей шкафа, выбирая одежду.

- Я в душ. Ты мне сейчас омлет, с сыром. И коктейль с зеленью и ананасом. Что там еще… Мяса поджарь кусок, тонкий, и быстро. Не в уголь!

- Макс, мне в институт сегодня. Надо. А то ведь отчислят.

- Отчислят – восстановим, – повернулся, голый, с кубиками мышц под аркой ребер, хлопнул себя по бедрам, одобрительно разглядывая в зеркале.

- На хрена тебе вообще туда ходить? Давай я подъеду, побазарю с деканом, выкуплю диплом. Или что? Хочешь там глазами стрелять на прыщавых стюдентов? Смотри, Мишутка, я же тебя тогда…

- У тебя на рубашке помада, - сказала она, не двигаясь.

- Твоя, небось, - Макс взял щетку, проводя по густым волосам. Бросил на туалетный столик, поворачиваясь к Марьяне. Та криво улыбнулась:

- Я не крашу губы.

- А зря. Хотя вот сейчас они у тебя очень даже пухленькие, сочные. Понимаешь, что для маленьких медвежат лучше всякой помады?

Марьяна села, стягивая на талии атласный поясок.

- Максим, я не шучу. Насчет помады. Она чья?

Дверца шкафа прогремела и захлопнулась. Зеркало с готовностью отразило Марьяну.

- И я не шучу, - сказал Токай, - тебя сильно ебет, чья помада? Мало вот этого всего? Согласилась, живи. Не обижу. Но и ты меня не обижай. Поняла?

- Да…

- Так почему до сих пор не на кухне? – удивился весело, и, поворачивая красивую белую спину, пошлепал в коридор, - мясо не пережарь, смотри.

Тяжело поднявшись, она пошла следом. Не поворачиваясь, он продолжал говорить.

- В час вернусь, к обеду. Соляночку смастери, фирменную свою. Картохи пожарь с сальцем. В четыре мне в спортзал сегодня.

За открытой дверью ванной зашумел душ. Через плеск воды слышался бодрый голос Токая:

- Иванна сказала, к ней сегодня модельерша придет. И эта, маникюрша. Спрашивала, тебе надо. Я сказал, конечно. Наведешь марафет. Будешь у меня самый красивый медведик в лесу.

Марьяна ссыпала зелень и кубики ананаса в прозрачный контейнер, с силой нажала кнопку. Блендер завыл, заглушая голос.

Глава 24

Кухня в большой квартире была просторная, светлая. Холодильник серебристого цвета казался роскошным автомобилем, вставшим на дыбы. Кокетливо поблескивали медовыми витражиками дверцы настенных шкафов.

Марьяна открывала дверцы, по кухне прыгали прозрачные тени янтарного цвета. Ставила на длинный разделочный стол мисочки и сковородки, укладывала отдельные для каждого вида продуктов деревянные доски. Кухня радостно дышала светом, готовясь к действу. Сейчас застучит нож, рассекая на тонкие кольца белые луковицы, ссыплются в миску кубики копченого мяса, колбасы нескольких сортов. Медленно перельется в бутылке с импортной этикеткой оливковое масло. К цветам и звукам придут запахи.

Она положила нож, опуская руки вдоль клетчатого фартучка. Это было поначалу немыслимым каким-то женским счастьем. Послушные кнопки, пакеты с продуктами, что заносил и аккуратно складывал на стол шофер Токая – квадратный приземистый Иван, а она теребила их, поочередно вынимая красивые упаковки и раскладывая по правильным местам. Так радовалась, что вкусно готовит. Что может не только сварить и пожарить, а еще и – сервировать, как положено, и чтоб в вазочке тонкий цветок, и салфетки, сложенные правильным уголком. И сидеть напротив, глядя, как с аппетитом вкусно ест, округляет глаза, распробовав, хвалит ее и после вспоминает «вот тот пирог с рыбой, м-м-м, какой пирог, его сделаешь?»

Делала…

В поселке, в неумолимо захламленном маленьком домике, на одну Марьяну приходились двое вечно хмельных – отец и мать, и они пачкали быстрее, чем она успевала отмывать и оттирать. Потом была большая кухня в Ястребинке, там все время что-то ломалось, ну да, Пашка чинил, и Фотий возил продукты, а она постоянно прикидывала, как бы из подешевле приготовить побольше, но чтоб все равно вкусно и качественно. Только здесь она могла ткнуть пальцем в любой рецепт, не отбрасывая его, потому что в нем – крабы, или новозеландские зеленые мидии, или свежие ананасы. Не фантазируя, как и чем заменить сливки и мускатный орех.

И это было восхитительнее, чем новые платья и куртки, золотые побрякушки. Потому что побрякушки, они только ей, а кухня – то, что она может сделать для Макса.

Он очень берег здоровье, гордился тем, что не пьет и не курит, дважды в неделю отправлялся в спортзал, самый лучший, и работал там по-настоящему, потом внимательно осматривая себя в зеркалах, напрягая мышцы. А еще одну тренировку проводил на стадионе, посмеиваясь над перекачанными культуристами, которые выглядели, как надутые шары, но падали, кеглями, от одного удара. Так что Макс бегал, отжимался, освежал в памяти свое дзю-до – с девяти лет он не вылезал из спортивной секции, зарабатывая там свои цветные пояса и непонятные для Марьяны даны.

Восхитительный Макс, умный и веселый, внимательный. Красивый и мускулистый, с отменным здоровьем и без вредных привычек. Обаятельный.

Вот только…

… Она танцевала, сначала, когда готовила или гладила его рубашки, таскала по коврам блестящий пылесос за гибкий коленчатый шланг. Включала музыку, ей нравилось диско, чтоб ее движения совпадали с ритмом ударных или звонкими голосами, и танцевала… Потому что она ему верила. А если не верить ему, то кто она тогда?

В гладкой поверхности холодильника отразился фартук в веселую клетку и темные волосы, убранные под клетчатую косыночку.

Кухарка. Горничная?

Он говорил ей, валяясь на персиковых простынях, разбросав ноги:

- Я бы тебе нанял тетку в помощницы, Медведик, да прикинь, а вдруг начнет воровать. И время сейчас нехорошее, не годится, чтоб о нашей жизни знали все изнутри. Справишься? Пока что?

И она таяла от его заботы, кивала, прижимаясь лицом к мерно дышащим ребрам. Их всего двое, конечно, конечно, она справится! Даже осенью, когда нужно будет бегать на занятия в институт, она будет вставать пораньше, и вечером тоже можно прихватить пару часов, на хозяйство. Живут же семьи, и у них получается.

По кухне плыли чудесные запахи, ворчала на плите дорогая сковорода под стеклянной крышкой.

Они переехали сюда в мае. Три месяца новой жизни. Всего три месяца?

Марьяна встала, держа длинную деревянную ложку, окунутую в красное. Трезвый голос в мозгу вдруг спросил, врасплох – и сколько же дней из вашей совместной жизни тебе было хорошо, дурочка?

Ей было страшно признаться, что кажется – нисколько. Нет, конечно, были минуты полного, упоительного счастья. Для нее. Думала – для обоих. Но с тех пор, как вошла и стала хозяйничать тут, ни разу не поехали в ресторан, или куда на природу. Ему некогда, он все время в делах. А рестораны? К чему, если теперь есть свой дом, семья, и все так вкусно и по-настоящему, домашняя здоровая пища.

В шкафах спальни рядами стояли туфельки и сапожки, блестели цветными пяточками, или матово круглились бархатной замшей. Качались над ними подолы – платья, юбки, вечерние декольтированные сарафаны, шелковые брючки. Не так чтоб много, наряжаться и бегать по магазинам она все еще стеснялась и не любила, но все такое красивое.

Если бы она ему верила, по-прежнему! Посмеялась бы над своими бабскими страданиями, ах куда носить, ах я не выгуляла новые туфли. Да пусть стоят, пусть висят. Всего три месяца и дальше все может измениться. Станет спокойнее жизнь, она уговорит Макса разок в неделю ходить в театр или хотя бы в кино. Такая пара. Сколько угодно можно ждать, выросла без всего этого барахла, и обойдется без него дальше.

Если бы дело было только в этом.

Марьяна помешала исходящую ароматом трав и мяса густую солянку и села. Криво улыбнулась дурацким мыслям. Так думается, вроде она себя в жертву принесла, ах бедная, ах слишком много вещей, ах, слишком все богато. Я запуталась и не умею правильно подумать про все это, - мрачно подытожила скачущие мысли. Я младше его почти на двадцать лет, я не умею заранее, наперед. Просто видела, что он хороший. Верила ему. А теперь вот – не верю.

- Мне что делать-то? – голос пронесся по кухне и вылетел в приоткрытую форточку, съелся гудением вытяжки над плитой. Она прислушалась. За окном гремела улица, не отвечая на заданный вопрос.

Найденные в столе фотографии все изменили. Но сейчас ей казалось, они просто взорвали то, что еще копилось бы и копилось. Оно уже начало копиться. Но если бы не снимки, сколько лет ей понадобилось бы, чтоб решиться на что-то самой?

Юная женщина с худеньким смуглым лицом, с черными нахмуренными бровями, сидя на гладком табурете, вздрогнула, когда женское понимание пришло и проткнуло ее душу, то самое, которое не от возраста или опыта. То, что просто неумолимо показывает будущее. А после сворачивается клубочком, и снова дремлет, позволяя себя уговорить мирными лживыми фразами.

Вместо большого окна с веселыми шторами в ярких ромашках она увидела бесконечную череду дней, в которых неизменно одно – женская тень в лабиринтах большого дома, бродит и ждет, пока ее муж вершит свои мужские дела. Череда дней была похожа на тот зеркальный коридор из девчачьего гадания, он бесконечен и теряется в пространстве и времени. А выхода из него нет, если послушно брести, не попытавшись разбить стенку и вырваться.

«Вот как заговорила» - пришла, покачиваясь листом на воде, мерная фраза, - «что же ты за жена, если для мужа такой малости не вытерпишь».

На остатках засыпающего понимания Марьяна знала – эта фраза уже из ласковых обманов, которыми она застелит неудобное. И позволит себя убаюкать словами. Но ей есть, чем ударить себя, чтоб не заснуть.

Снимки.

Воспоминание хлестнуло пощечиной. А поделом, чтоб не поддавалась на мысленные уговоры!

Серо-коричневый конверт, иностранный, с металлическим ушком и крутящейся в нем петелькой. Надпись на нем размашистым почерком Макса – «Машка-Марьяшка». А внутри, там, на глянце – она снова лежит, с руками, растянутыми петлями к спинке широкой кровати. Смеется совершенно пьяным безумным лицом, глядя на склоненного к ней мужчину. Еще снимок, и там – другой мужчина над ее коленями. Десяток фотографий. А надпись почти стерлась, будто конверт открывали и открывали…

Она судорожно всхлипнула, по-детски кривя губы. Руки мяли оборку фартука.

И если бы он один был, этот пакет, она дала бы себя уговорить! Ну, оставил, для себя. Мало ли у кого какие приколы. Она сама вон боится иногда своих фантазий. Она понимает. Но в других, с деловитыми подписями «Оля Карака», «Яся Мартышечка», «Конфета», «Наташа Курочка», «Симпапуш» - там они все, все перечисленные. На той кровати и на других. Перебирая снимки, Марьяна с леденеющим сердцем ждала – сейчас увидит широкую спину, мощные ноги с узким шрамом поперек правой голени. Но не увидела, а застыла, держа один из конвертов. «Светик-Медведик» гласила уверенная надпись. А вечером он, вкусно зевая, что-то рассказывал и как всегда, поддразнивая, говорил «а некоторые медвежата давно должны спать, да, мой черненький Медведик?».

Ладно! С кем не бывает, муж у нее козел. Сраный ебарь, извращенец и бабник, да-да, поняла! И что дура, бесконечная тупая дура – поняла тоже! Не ты первая, Марьяшенька, не ты последняя.

- Поняла! – злым шепотом выкрикнула в наполненный вкусными запахами воздух.

Но не понимала, а что же делать теперь. Уйти? Да, она уже хочет уйти, и уйдет. Но что с фотографиями? Забрать? Сжечь? Эти полустертые надписи, наверное, он часто достает их, свои конвертики. Перебирает. Смотрит. Или показывает кому-то? Почему они лежат в импортных конвертах, эти снимки?

Сейчас она была рада, что злая находка будто заморозила ее. Потому что если бы убежала сразу, сожгла картинки, куда побежала бы, и где именно нашел бы ее Токай? Застыв внутри и продолжая что-то делать, убирать, готовить и доставлять удовольствие мужу, она не успела наделать глупостей и вот, смогла задать себе нужные вопросы. Только ответить на них она не умеет. Где искать ответы? Кто поможет, если она совершенно одна теперь…

Когда-то у нее была семья. Она сама ее выбрала для себя, пришла и приклеилась, сперва надоедая, маяча над недостроенным забором, выкрикивая белобрысому тощему Пашке обидные насмешки. А после махнула рукой и попросилась. Потому что там был Фотий. Нет, дядя Федя, Пашкин батя. Ей было пятнадцать, и она влюбилась. Потому что высокий и серьезный. Заботливый, и внимательный. Когда смотрел, а после, кивнув, вдруг улыбался задумчиво, у нее сердце заходилось от счастья. И она убегала в грязный домишко, неся внутри новое воспоминание, как птенца в теплой ладони. Донести до постели, улечься, натягивая одеяло в дырявом ветхом пододеяльнике, закрыть глаза и – мечтать. Слава богу, господи, слава богу, что это продолжалось недолго! Девчонка, ну мало ли в кого влюбляются девочки. Он был для нее - киноактер из иностранного фильма. Сильный, загорелый и говорил на английском с этими своими… американцами. Но когда воцарилась в просторной кухне, обвела там все хозяйским взглядом и Пашка, супя такие же, как у отца, брови, перетащил столы и табуретки, как ей надо, ее девчачья влюбленность незаметно и тихо растаяла. Оказалось, ей достаточно было заботиться о них, обоих. Быть важной и нужной в Ястребинке. А Пашка влюбился, и это было так прекрасно, так мило и здорово. Длинный, гибкий, по нему столько девчонок вздыхали в поселке, а выбрал ее, и только на нее и смотрел. Ревниво хмурился, когда в фартуке, наверченном поверх коротеньких шортов, она смеялась и болтала с парнями. Ругался потом, рассказывал, пугал, что бывает с глупыми девахами, которые вот поведутся на сладкие разговоры. Какой щенок, да разве он понимает, что именно может случиться…

А потом появилась Ника. Пашка привел, прыгал вокруг, махал своими обезьяньими ручищами, глазами блестел. И Марьяна в первые десять минут прямо возненавидела эту растерянную барышню с беспомощными, чего-то ждущими глазами. Быстро оглядев, отметила все недостатки, вон задница какая, широкая, и шея совсем не такая длинная, как у самой Марьяны, клычки слегка торчат, когда улыбается. Но та улыбнулась, ей. А потом они увидели друг друга, с дядей Федей. И вместо него появился Фотий, так она сказала. И женское понимание пришло, ласково шепча в маленькое смуглое ухо – смотри, глупая, вот как должно быть. Или так, или – никак.

Однажды она вышла из кухни и, разыскивая Пашку, заглянула в кухоньку маленького дома. А там Фотий – танцует. Пляшет, как дурак, размахивая руками, шапку зимнюю нацепил, ухом вперед, и корчит оттуда, из-под облезлого лоскута, свирепые рожи. Танцует для Ники. И для себя. Для обоих. А та сидит за столом и помирает от смеха, прямо плачет, вытирая ладонью мокрые щеки. Марьяна тихо ушла, чтоб не заметили. И оставила их друг другу, навсегда.

На плите приподнялась на кастрюле блестящая крышка, красные пенистые потеки, съехав, погасили синий венчик газа. Запахло горелым. Марьяна встала, механически двигаясь, выключила газ, передвинула кастрюлю, вытерла коричневую поверхность, обтерла глянцевый бок, включила газ, утвердила кастрюлю снова и села, не заметив, как вставала…

У Ники спрашивать совета нельзя. Ника предупреждала ее, кричала, пытаясь вдолбить. А она? Тоже мне, шерлок холмс, а, ты ревнуешь, тебе завидно, что у меня такой Токай, эдакий Токай… Да и разве Ника поймет, разве могут быть у нее такие вот мысли, какие когда-то баюкала в себе Марьяна… Наверное, не зря Ласочка положила на нее глаз. Наверное, она права – все они сами хотели сюда, в эти серые конверты, на бесстыдный глянец цветных фотографий.

Пашка? А что его спрашивать. Его самого надо уберечь. Пару недель тому несколько раз видела его, когда выходила с Максом, и хмурый Иван распахивал перед ней дверцу синего опеля. В первый раз испугалась, что он подойдет, кинется в драку. Сердце зашлось от ужаса. Но стоял далеко, смотрел напряженно, будто заклинал взглядом. Не подошел. И его не увидели. После третьего раза она сильно разозлилась. Чего маячит, уже б кинулся и сделал. И она бы кинулась, между ними. Защитила бы. Спасла. И может разорвалось бы все, еще тогда.

Но больше не появлялся, видно, махнул своей длинной рукой, забыл. И вот тогда ей стало паршиво, так паршиво, что она, когда Макс уехал утром, достала из бара початую бутылку коньяка и напилась, зная, что до трех часов ночи успеет выплакаться, поспать и протрезветь. Наливала в хрустальную рюмку жидкий темный янтарь, выпивала глотком. С нехорошим холодом в сердце пыталась разобраться в себе. И боялась сказать словами то, что чувствовала. Он ей нужен. Оказалось, он, как ее собственная рука или нога. И потерять его, длинного, гибкого, летом черного, почти как его тюленья гидруха, невыносимо. Тогда так и не сказала себе. Поспешила напиться, чтоб мысли порвались в клочья. Потому что стыдно! Стыдно бежать за одним, чтоб после кидаться обратно. Она сама выбрала.

Картошка! Надо пожарить, а еще не чищена. Марьяна вскочила и, смахивая слезы, торопливо выкатила из-под стола ящик с крупной ровной картошкой, уложенной в сеточки. Уселась, быстро работая ножом. И кивнула, шмыгая носом.

Фотий. Только ему можно. Все рассказать, пусть он подумает. И скажет ей, что и как нужно сделать. Он ведь говорил тогда, на прощание – если надо будет, обязательно помогу.

Кинула нож в миску, побежала в спальню, вытирая руки о подол фартука. И остановилась, глядя на витые рожки стильного телефона. Нельзя звонить. Макс проверяет, куда были звонки, это ведь межгород. Да и по телефону разве можно такое решать.

К обеду стол был, как положено, сервирован, солянка благоухала специями и томленым мясом, ломтики картошки золотились на плоской тарелке. Марьяна успела еще испечь бисквит с цукатами. И сидела напротив Макса, одетая в симпатичное домашнее платьице и туфельки на невысоком каблучке. Улыбаясь, смотрела, как ест – вкусно и быстро, ловко, аккуратно. Прожевывая кусочек балыка, Макс кивнул в сторону спальни:

- Я там привез кое-что, примеришь? Кружавчики, ленточки.

Она встрепенулась и под его благосклонным взглядом убежала в спальню. На постели валялись хрустящие пакеты. Села, трогая пальцем прозрачный целлофан. Чулочки с кружевной широкой резинкой. Очередная блядская рубашонка в тон, красная, к черным чулкам. Отдельно в пакетике – бархотка на тонкую шейку.

- Нравится? – прищурясь, стоял в дверях, и на сытом лице – уверенность в том, что конечно, нравится, а как по-другому. Она же такая вот. Надеть и прыгать перед зеркалом.

- Еще как! Спасибо…

Он потянулся, упал на постель, сдвигая пакеты.

- Шторы закрой, Медведик. И не мельтеши, в гостиной тоже зеркало. Разбудишь в три.

Марьяна собрала пакеты, прижимая к груди. Выпрямилась, с ненавистью глядя на довольное красивое лицо. И вовремя отвела глаза. Он открыл свои, позвал недовольно, указывая пальцем на щеку.

- А где мое спасибо?

Становясь на коленки, прикоснулась губами к гладкой щеке.

- М-м-м, мой сладкий, мой-мой-мой, спасибо тебе, Макс.

- Угу…

- Я завтра в поселок поеду, Иван когда меня сможет отвезти?

Темные глаза резко открылись.

- Зачем?

Она пожала плечами, по-прежнему стоя над ним на коленках.

- Там предки. Давно не была, надо проведать.

- А… - снова закрыл глаза, - не надо. Перебьются.

- Макс. Я хочу поехать.

- И ты перебьешься. Машка, не мешай, у меня еще тренировка. Иди.

В три она его разбудила. Умываясь, он прокричал через шум воды:

- Мишутка, не забудь, тебе к Иванне, марафет наводить. Дамочке я уже заплатил. Ручки-ножки, чтоб все красивенько. Я к Михалычу зайду, в гараж, и поеду.

Одна в пустой квартире она сначала хотела обойти все комнаты, посмотреть на них в последний раз. Но что там смотреть? На картинки, которые сам Токай выбирал? На обои, которые клеили без нее, и мебель, пышную, с кручеными золотыми накладками. Да гори оно все огнем.

Но к Иванне пошла все же. Ей нравилась тетка Иванна, наверное, единственная из немногих знакомых соседей. После Марьяна думала, падая в ужас, ведь могло все сложиться по-другому, но сложилось именно так: она постояла в задумчивости, копя внутри упрямую решимость. Вспомнила почему-то Иваннину собачонку. Ушла в кухню. Достала с полки банку с цветными сухариками из домашнего хлеба, она пекла его разный – с зеленью и с морковкой, с тыквой, кунжутом, и даже апельсиновый сотворила однажды. Отсыпала в прозрачный пакет коричневых с оттенками красного и зеленого пластиночек, и, заперев двери, надавила на причудливую розочку, украшающую косяк двери напротив.

Иванна возникла не сразу. Сперва Марьяну рассмотрели в глазок, потом за кожаной пухлой обивкой гремели цепочки и засовы, под неумолчный лай хозяйкиной любимицы. И наконец, монументальная Феодора Ивановна, а попросту для всех в городе – Иванна, подхватывая собачку, сказала задушевным басом:

- Входи, Машенька. А ты гнида мелкая, заткни хлебало, уй ты, моя цыцычка, дай поцелую носик, а ну, сиди, Галатея!

Но Галатея не пожелала сидеть, тявкая, вырвалась, засуетилась вокруг Марьяны, слюнявя ее икры и царапая коленки острыми коготками.

- Ах ты, сволочь зловредная, ах ты моя золотая павлиночка, унюхала, любимые свои сухарики! Уйди, блядюга мелкая, дай девочке пройтить!

Марьяна подняла золотую зловредную цыцу, и, суя в мокрую пасть Галатеи сухарик, пошла следом за синей бархатной спиной в золотых огромных розанах. С ошарашивающе алых стен целились в них пухлые купидоны в натуральную величину, держа торчком розовые пенисы; резвились, тряся грудями, наяды и нимфы, выступали, выкатывая могучие груди, псевдоантичные герои в лавровых венках набекрень, причем, венки были единственной их одеждой.

В переполненной плюшевым, бархатным, атласным, хрустальным и полированным хламом гостиной Иванна упала в огромное кресло и вытерла пот сор лба маленькой ручкой с алыми ногтями.

- Садись, деточка. Танька! Ты скоро там?

Маленькие глазки утонули в смешливых складках. Иванна пояснила громким шепотом:

- Срачка напала. Сидит вот, пыхтит, воду сливает, чтоб я, значит, не слышала. Ну, то ясно, когда ж еще ей посидеть на таком унитази. Как приходит, так сразу мне, уй, Феодора Иванна, что-то мене живот схватило… так, и живем, сперва, значит, клозет, а потом уж маникюр.

Издалека послышался шум воды. И через минуту высокая худая Татьяна вошла, церемонно кивая Марьяне. Села за маленький столик напротив кресла хозяйки и склонилась над расставленными мисочками.

Поверх ее головы Иванна разглядывала гостью цепкими глазками, болтала о пустяках. Галатея повизгивала, разгрызая очередной сухарик и колотила веревочным хвостиком по бедру Марьяны – благодарила. А над хозяйкой намазанный маслом портрет, изображающий обнаженного юношу с туникой, кокетливо перекинутой через локоть, неодобрительно пялил на Марьяну выпуклые бараньи глаза с жирными белыми точками бликов.

- Твой-то как? – спросила Иванна вдруг, пристальнее вцепляясь глазками в тихое лицо Марьяны, - все бегает, все суетится?

Та кивнула. Иванна хмыкнула и, поворочавшись, уселась удобнее. Хотела что-то сказать, но покосилась сверху со своего плюшевого трона на прилизанную голову маникюрши и только вздохнула, подводя к расписному потолку накрашенные глаза.

Сидеть в мягком кресле, разглядывая дурацкие картинки и слушая плавную болтовню хозяйки, которую та время от времени прерывала грозными воспитательными окриками в сторону своей цыцычки Галатеи, было удивительно хорошо. Будто старая прожженная барменша Иванна была ей любимой теткой, и переживала за нее, и знала, даже о том, чего Марьяна не говорила вслух. А может, и правда, знала. Сколько людей видела, и сколько судеб успело развернуться перед ней.

Когда Татьяна закончила с маленькими ручками хозяйки, та грузно поднялась и сказала, помахивая пальцами:

- Танюша, поди на кухню, передохни, там тебе Светочка чаю сделала, с пирожеными. И пусть нальет полстаканчика красного. Не больше, а то девке палец отрежешь.

Закрыв за Татьяной двери, подошла и села рядом с креслом гостьи на маленький пуфик.

- Ну? Расскажешь? Он что сделал?

- Фотий? – переспросила Марьяна и застыла, ударенная изнутри горячей краской.

Иванна покачала башней рыжих волос, с жалостью глядя на собеседницу:

- Экое имя. Хорошее, старинное. Я про Максика твоего.

Та пожала плечами. Губы дрожали.

- Н-ничего. Все в порядке, Иванна.

- Угу. Ладно. Тока имя больше не путай. Опасный у тебя мущина, девонька. Смотри, назовешь так, а дальше и говорить нечем будет.

В молчании смотрела снизу в широко раскрытые испуганные глаза. Мягким голосом продолжила:

- У тебя деньги-то свои есть? Угу, так и думала. Дуры вы дуры, и каждый год новые родитесь, да ладно, я и сама такая была. Вон, погляди.

С черно-белой фотографии на стене смеялась щекастая свежая девочка лет семнадцати, в кудряшках из-под соломенной круглой шляпки. Подперлась полной ручкой, обвитой дешевым браслетиком. И ветер завернул широкий воротник крепдешинового белого платья.

- У моей мамы… такое было платье. И фото есть, почти такое же, - голос Марьяны задрожал и сломался.

- Угу. Не реви. Слушай. Ежели что, займу. Телефон дам, бар в парке, «Купидон» называется. Как будут, позвонишь и отдашь, поняла?

- Я… да я разве…

Иванна ухмыльнулась, с удовольствием кивнула:

- Ты еще сама не знаешь, а я вот вижу, насквозь. Такой вот Иванна психиатыр. Или как там – психопат?

- Психолог, - через слезы рассмеялась Марьяна, чувствуя огромное облегчение, - да, психолог.

Та подняла толстенький палец:

- Как разучусь дела вести, исделаю вывеску, повешу и буду мозги пудрить, таким вот дурочкам. Ладно, вот тебе телефончик, спрячь. А при Таньке молчи. У нее знаешь уши какие? Твой Максик завтра же будет знать, какой палец ты ей первым сунула. Садись. Вон, скребется. Та заходи, Танюша, то я прикрыла, чтоб эта сволочь мелкая не лезла к тебе за пироженом.

Марьяна села на теплое сиденье, продавленное мощной задницей Иванны, положила руки в мисочку с ароматным мыльным раствором. Татьяна работала не торопясь, клонила голову и только напряженная шея показывала, как внимательно слушает она сплетни хозяйки и ответы гостьи.

А через сорок минут, когда уже все пальцы Марьяны были аккуратно покрыты блестящим розовым перламутром, снизу, с уличной стороны дома раздался взрыв. Не так чтоб очень громкий. Ахнуло сердито и глухо, закачались подвески на люстре, раскидывая по сторонам хрустальных зайчиков. И Галатея, пронзительно тявкнув, вдруг задрала острую мордочку и завыла, пока Марьяна, еще не понимая, что произошло, смеялась очередной сальной шуточке хозяйки.

Глава 25

Солнце чуть заметно сдвигалось влево и вниз, белые искры танцевали в нежной воде, бросаясь в глаза яркими вспышками. Далеко, по самой ниточке горизонта важно шел пароход с кранами, похожими на арфы, высокими и красивыми. Справа, на острых скалах, торчащих из воды корявыми великаньими пальцами, привычно препирались бакланы, время от времени расправляя геральдические крылья.

Ника вытянула ноги, провела руками по бедрам, покрытым золотистым загаром, и скучно вздохнула, прищуриваясь на белые вспышки солнечной ряби.

Хотелось повернуться и окликнуть Пашку скандальным тоном, спросить, ну долго еще ей тут русалку изображать. В кухне посуда не мыта, рыба не чищена – размораживается, а еще ужин надо сделать. Но конспирация есть конспирация. Три дня тому, когда шли по степи к тайной бухте, Пашка объяснил, где именно он будет сидеть в своем убежище, и велел ей не поворачиваться и глазами по камням не шарить.

- А то заметит и все коту под хвост, - сказал мрачно.

После остановился, топчась по сухой траве, преувеличенно жестикулируя, как бы попрощался с Никой и побежал обратно к дому. Чтоб, значит, через полчаса тайной тропинкой подобраться к бухточке с другой стороны.

Ника оперлась на вытянутые руки, свела лопатки и дернула плечом, на которое без устали садилась легкая муха. Всякий раз, когда муха пикировала и касалась кожи, Ника думала о взгляде, который, может быть, ползает сейчас по ее спине. Хорошо, если это Пашкин взгляд. А не чужой.

Солнце незаметно сдвинулось еще. Через сверкание воды потянулись редкие чайки, все в одну сторону. Позже они полетят сплошной рассыпчатой чередой, так уж заведено у них, перед закатом улетать на просторные пески бухты Низового. А после они потянутся обратно, оранжевые от низкого солнечного света. Часть останется в тайной бухте, сидеть на песке светлыми тугими комочками, и это будет значить – завтра разыграется ветер. Или - качаться в прибрежной воде. Уверяя – завтра снова ясно и почти безветренно.

Опухоль на лодыжке почти спала, хотя повязку из старого чулка Ника все еще носила. Когда шли с Пашкой в первый раз, он озадачился, хмуря брови:

- Ты этот бинт свой, сняла бы что ли. Или покрасившее какой нацепи.

- Угу, - отозвалась Ника, - с бантом. Голубеньким. И еще шляпку. И эдак, раскинуться по песочку зазывно.

- А что? Нужно же приманить! Времени не так чтоб много.

- Паш, перестань. Я и так не верю, что он появится.

- Появится, - уверил Пашка, топая рядом и вдохновенно озирая степные дали, - еще как появится! И тут я его!..

Но Кипишон не появлялся. Послушно отсидев в одиночестве свои полтора часа на песке, изредка окунаясь в воду, и после обсыхая, Ника сворачивала старое покрывало, и кинув его на локоть, карабкалась вверх по тропе среди скал, стараясь не глядеть вправо, где за отвесной скалой, с которой она когда-то чуть не сорвалась, в неровной нише воробьем примостился Пашка с биноклем и ракетницей. Ниша была удобная – с отличным обзором и вверх, где скалы выползали в степь, и вниз, где на песке располагалась Ника-приманка. Нишей Пашка гордился. Но толку пока от этого не было.

Ника пошарила в скомканном сарафанчике, откопала часики. Ну, все, надо идти. Но так чудно зеленела азовская ранне-осенняя вода, так мягко грело солнышко, притворяясь, что это вовсе не оно месяц назад пылало без всякой жалости, что Ника решила – выкупаюсь, и пойду. Обсохну по дороге.

Накручивая волосы на руку, задумчиво забрала пряди, прищепила заколкой рыхлый узел. И прошлепав по горячему песку, вошла в мелкую воду, полную украшенных водорослями плоских камней. Выбирая куда ступить, медленно продвинулась поглубже и, забыв о том, что волосы забрала специально – не намочить, повалилась ничком в радостную прозрачную зелень. Будто в жидкий мармелад.

Плавала, как всегда, не уставая удивляться – белая, прозрачнейшая вода, таскает под собой крупный песок, кажется вот он, руку протяни, а уже глубина выше макушки. Ныряла, плавно уходя вниз, чтоб схватить в горсть желтых зерен и выныривая, засмеяться, отпуская песок обратно. Между песчаных прогалин толпились подводные камни, поросшие кукольными садиками зеленых, коричневых, алых текучих веток и длинных листьев. Прыскали среди них, дружно поворачивая, стайки мелких рыбешек – серебряных и светло-зеленых.

- А-хха, - сказала, выныривая в очередной раз, фыркнула и засмеялась в голос от счастья, набирая полные руки воды и швыряя ее к солнцу.

Разве можно отказаться от этого всего? Как Марьяшка. Выбрать скучный город, полных машин и запыленных домов, и пусть даже квартира там в самом центре и пусть она богатая, полная красивых вещей. Как можно уйти от бесконечной череды закатов, плеска вод, изменений степи? Да жизни не хватит, каждый день тут не похож на другой. Наверное, кому-то кажется скучным жить вместе с дыханием этого места, и может быть, сама Ника соскучится, оглядываясь и думая, ну вот, опять степь, снова вода… Но пока что ни одного дня не припомнить ей, без нового удивления. Даже те паршивые стылые дни мертвой весны, даже они были разные и удивительные, и какое зимой тут небо!

Выходя из воды, обтерла мокрой рукой лицо, вытащила заколку, чтоб отжать потяжелевшие волосы. Намеренно машинально скользнула глазами по серой, в пятнах солнца, трав и черных теней, мешанине скал, с удовлетворением думая – вот Пашка черт, и правда, совершенно не видно, где засел…

И охнула, оступившись на скользком обломке, покрытом зеленой кашей подводной травы. Щиколотка стрельнула болью, Ника взмахнула руками, пытаясь удержаться на другой ноге, но не вышло – с плеском свалилась на мелководье, ударившись бедром об грубые спины плоских камней.

- Черт! – неловко поворачиваясь, отплевалась и встала, убирая рукой налипшие по лицу пряди. Прихрамывая, побрела из воды.

Нога уже не болела, но на всякий случай, помня о крутой тропинке среди скал и долгой степной, Ника шла, кособочась, не наступая на правую ногу, чтоб сесть, как следует растереть старый ушиб и потуже перевязать его намокшей повязкой.

Так, криво и застыла, согнув коленку и держа руки с растопыренными пальцами у мокрых волос. – Перед ней, буквально в десятке метров, в глухой тени скалы стояла невнятная фигура с расставленными руками. И черным капюшоном, скрывающим лицо.

По мокрой спине Ники пополз холодок, локти покрылись мурашками. Медленно выпрямляясь, она стрельнула глазами вверх, туда, где по идее Пашка бдительно охранял ее одиночество. Но ничего не увидела. И не услышала, ничего, кроме гогота бакланов за спиной.

«Заснул он там, что ли?»

Фигура по-прежнему стояла неподвижно, так же, как зимой на крыше, держа руки раскинутыми, будто хотела Нику поймать. Из-за черной тени ничего не разглядеть было под дыркой капюшона, только что-то блеснуло там, где у людей подбородок.

«Зубы», обмякая внутри от страха, подумала Ника. «Ягнят давит. И кров пиет»

Нужно было закричать, завопить грозно, призывая Пашку, но язык казалось, распух и не ворочался, а рот онемел, не желая открываться.

Секунды растянулись дрожащим желе, вытянулись в тонкую ниточку, и кажется, остановились, вмещая в себя и страх, и обрывки воспоминаний, и чудовищное желание совершить усилие. - Крикнуть. Побежать к воде. Уплыть. Да где же этот паршивец Пашка!..

Ниточка времени тенькнула, и секунды, вспомнив, что нужно идти, заторопились.

Медленно качнувшись, Ника сделала шаг назад, второй. Открыла сухой, будто совсем чужой рот и сказала хрипло:

- Чего тебе?

Еще один шаг под молчание черного призрака. Пятясь, уходила к воде, держа руки перед собой, и ощущая какие они голые, с дурацкими человеческими ногтями. И сама она – как улитка без панциря. Мягкая, без защиты.

Вода охватила щиколотки, Ника вздрогнула и ступила глубже, молясь, чтобы под пятку не попался камень. Еще три медленных шага, четыре, и можно будет лечь на спину, сразу перевернуться и плыть, через несколько взмахов руками нырнуть. И с безопасного расстояния заорать Пашке.

Фигура качнулась, что-то там непонятное в тени делая. Ника открыла рот, сделав еще один шаг. Чего ждать, надо орать сейчас. А вдруг кинется?

Но крикнуть не успела. Из тени, там, где угрожающе менял очертания силуэт, донеслось тонкое, с захлебом, повизгивание. Щурясь, Ника вгляделась в черную тень под скалой. Ничего не видно! Да что же там?

- Иу-иу-иу, - проплакал голосок, подвизгнув в конце.

- Ах ты! – она качнулась, будто перевернувшись внутри. Рванулась из воды, расшлепывая пятками брызги. И заорала отчаянно, взрыхляя песок мокрыми ступнями:

- А ну не трогай! Скотина! Паша-а-а-а! Да Пашка же!!!

Кто-то маленький продолжал плакать, фигура отворачивалась, сгибаясь и протягивая к беспомощному плачу страшные черные руки в широких рукавах. И Ника, оттолкнувшись ушибленной ногой от песка, тяжело прыгнула, топыря руки и сваливая скользкую, заскрипевшую под ее телом фигуру. Плюясь от веерами рассыпающегося вокруг песка, орала, дергая головой, - песок попал и в глаза:

- Не трррогай, гад! Сволочь! Я щас тебя! Пашка!!!

Рука нашарила в песке костяную деревяшку, обломок легкого плавника, и, вцепившись в него, Ника воздела внезапное оружие над клеенчатым длинным плащом повергнутого в песок врага.

- Уйди! – закричал из-под капюшона насмерть перепуганный голос, - ты, уйди с меня!

Вырываясь из-под Ники, черная фигура, отчаянно брыкаясь, тыкалась в песок, а плащ, сползая и натягиваясь, рвался на застегнутых пуговицах, открывая тощие коричневые ноги и перекошенную серую футболку.

- А… - сказала Ника, по-прежнему держа над головой обломок дерева, а другой цепляясь за капюшон дрожащими пальцами, - э?

Враг хрипел, мотая головой.

- Уду-шишь же. Та уйди!

И вдруг басом заплакал, сплетая голос с непрекращающимся тоненьким визгом.

Ника выронила обломок, в ошеломлении глядя на смуглое лицо, перемазанное налипшим на мокрые щеки песком.

- Ва-грамчик? Ваграшка? Да ты…

- Ага-а! – грянул сверху грозный Пашкин голос.

Стремительная тень пала на соперников, ястребом накрыла солнце, отпихивая Нику и заламывая ревущему мальчику тощую руку, выпростанную из рукава старого рыбацкого плаща.

- Ах ты, армянская рожа! Щас ты у меня!

Ника, сидя на песке, затрясла головой, цепляясь за подол Пашкиной майки, скользнула пальцами по напряженной голени:

- Да не лягайся! Оставь. Смотри, ревет.

Вскочив, оттащила Пашку, и оба встали, тяжело дыша и разглядывая скорченную фигурку.

- Нэ-эт, - басом провыл Ваграмчик, потягивая коленки к животу. Плащ раскинулся по песку, будто рваные крылья летучей мыши.

- Не реву я! – но голос утонул в дрожащих захлебах.

- Ты чего это творил? – приходя в себя, удивился Пашка, - ты чего ваще? Я не понял? Это ты тут лазил, значит?

Ника обошла собеседников и, нырнув в густую тень, наклонилась, встала на колени, протягивая дрожащие руки к маленькому плачущему комку.