Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

Проползя вперед, встала. Увидела – веревка привязана к толстому кривому стволу деревца, что выросло в разломе скал, намертво расклещив там узловатые корни. Прокашлялась, и, водя глазами по пустому небу над уже близким зубчатым краем массива, крикнула сипло, не зная, к кому именно обращается – к странному незнакомцу или к богу, услышавшему нескладную просьбу:

- Спасибо!

И медленно идя по шуршащей полыни, с дивной радостью дыша холодным степным ветром, решила – да пусть для обоих.

Глава 5

Иногда Ника боялась, вдруг случится что-то, из-за чего она перестанет любить Ястребиную бухту, место, где ей жить свою новую жизнь. Каждая женщина немного предвидит будущее, а женщина, которая задумывается о жизни, делает это умение сильнее и чище. Но такая думает и дальше, если есть в ней женская мудрость. Свою жизнь надо прожить, никто за тебя этого не сделает, так рассудила когда-то Ника и делала из этого всякие выводы. Может быть странные, которые мужчины по своей привычке быть всяко умнее и дальновиднее, с умилением принимают за женскую непоследовательность и наивность. Но тем и отличается женские видение судьбы, вернее, интуитивное предвидение, что оно чистой логике не подлежит и не нуждается в объяснениях. К чему объяснять словами то, что есть и что и так понятно, думала Ника.

Так умение видеть тайный слой под слоем явным помогало Нике справляться с пугающими ее вещами. Каждый кусок реальности имеет свою подкладку, знала она – как сухой стебель мертвой весной содержит в себе прошлое семя, упавшее в землю, и будущий росток, который обязательно появится настоящей весной. Не в буквальном смысле, а в том, о каком Ника и сказать не могла, разве что пошевелить пальцами, с надеждой глядя на собеседника.

Собеседником был Фотий, и сидя за старым кухонным столом, на котором полупрозрачная свеча держала набухающую каплю, слушал внимательно и без насмешек.

- Понимаешь, я раньше видела только отдельную вещь. Цветок, например, это – лето, или голый куст на морозе, и это – зима. А теперь я смотрю и вижу, что весна ведь была, так? И даже если ветки голые, то будут листья, а потом снова голые. Я смотрю на одно и вижу в нем – много. Как слоеный пирог.

Свет протекал через пальцы, тоже делая их чуть-чуть прозрачными, а она снова смотрела с надеждой, с неловкой насмешкой над своим неумением сказать:

- Ты понимаешь?

И он, сидя напротив, чтоб лучше видеть ее темные в живом свете глаза, кивал, понимаю…

Отвечала серьезно и успокоенно:

- Тогда я счастлива.

И снова утыкалась в книжку.

Фотий, допивая чай или ремонтируя какую-то мелочь на своем конце стола, посматривал на собранные заколкой пряди, на круглый подбородок, лежащий на пальцах. Поражался тому, что книга, из которой она вытаскивала свои главные вопросы, могла быть какой угодно – сборник рецептов, к примеру, или старый учебник… Понимал и другое – непоследовательность размышлений была лишь маленькими видимыми краешками того, что варилось в ее пушистой голове. Думал, пусть так. Думал – да, я могу ошибиться, но я решил и я верю, это именно так.

Она поднимала глаза и улыбалась.

- Что?

Он качал головой в ответ – ничего. Ничего, читай.

Медленно протирал детальку промасленной тряпкой. Мишаня прав, я нашел место и нашел человека. Женщину нашел. И дело не только в том, что она – моя женщина.

Вот в один из таких вечеров она сказала, пугаясь и тут же сама себе решив:

- Мне так хорошо, что я знаю – всему бывает конец, и этому нашему хорошо он тоже будет. Не утешай, я сама. Утешусь. Помнишь, я говорила, что вижу слои? У каждого счастья есть, ну такая тень, и чем счастье ярче, тем она чернее, наверное. Но без нее оно не блестело бы. Так сильно. Я счастлива в сто раз сильнее, когда вижу, что это не навсегда. И боюсь, вдруг кончится. И знаю – кончится.

Он молча смотрел, как волнуется, подбирая слова. Знал, если хоть тень усмешки мелькнет на его лице сейчас – она замолчит и больше никогда он не увидит ее такого вот лица – совершенно открытого, живого, как летняя текучая вода, полная солнца. Даже если усмешка эта будет отцовской, с гордостью за отличницу-дочку.

- Кончится, - упрямо повторила она. Голос задрожал, глаза широко открылись, глядя в темное окно.

- Потому мне остается только быть счастливой и… и не думать о будущем.

Он ответил серьезно, потому что видел – напугана всерьез и расстроилась. Знал, утром она будет снова улыбаться, и танцевать, делая обычные домашние дела, но сейчас вокруг них стояла ночь, прижимаясь темным лицом к стеклам.

- Ты говоришь верно, но ты не права. Ты знаешь и видишь, но еще ты должна верить, понимаешь? - Верить в то, что отдача не равна подаркам, иначе какие же это подарки? Кроме честной мены, есть дары. А за них мы не платим. Мы можем быть лишь благодарны.

Она кивнула, слушая жадно, и он мысленно сходу дал себе по мысленным рукам – смотри, не начни витийствовать, диоген доморощенный.

- Я знаю, ты справишься со страхами, но я хочу, чтоб тень не мешала твоему свету. У нас все будет хорошо. И у Женьки тоже. И у Пашки. Твое знание про… скажем так – про неумолимость изменений, это ценность. Но пусть оно просто лежит там, где-нибудь, в дальнем ящике. Сумеешь?

- Я тебе про это как раз. Учусь вот уметь.

- Значит, сумеешь.

- А ты почему такой умный?

Он растерялся от вопроса и положил на стол металлическую витушку. Пожал плечами.

- Наверное, потому что старый. Опыт вот.

- Многие старые, - она не стала его утешать, и Фотий возвеселился, вот же девочка в серебряном платьице – если решила выяснить всерьез, то идет напролом, не отвлекаясь на реверансы.

- Мне тринадцать было, влюбился в библиотекаршу. Ходил каждый день, страшно боялся, заметит, что люблю. Перечитал все, что там у нее было.

- Ах, вот что! Наверное, долго любил, если на всю жизнь начитался, а?

Он вспомнил тихую окраинную библиотеку и столик у окна, где женский силуэт окружало сияние солнечной пыли. А за окном постоянный рев – недалеко была воинская часть и по раздолбанному проселку постоянно катались вездеходы, ему они почему-то казались очень веселыми, наверное, из-за своей ревущей механической силы.

- Полтора года любил. Потом она вышла замуж за майора и уехала. А я привык. Всю жизнь читаю.

Ника отодвинула книгу и положила подбородок на кулаки, блестя глазами.

- Прям роман!

- Угу, о любви. К чтению.

- Видишь, значит, женщина тебе, тебя, научила чему-то важному.

- Еще бы. Вы такие, только важному и учите.

- Нет, - подумав, сказала справедливая Ника, - она тебя, а ты вот, меня учишь, хоть ты и не женщина. Прямо скажем, совершенно не женщина. И это мне нравится.

- А я?

- И ты, - великодушно ответила, и улыбнулась, зная, вечерние посиделки подошли к концу, начинается ночь. Эта – особенная. Теперь она будет помнить о том, что хорошее время может смениться плохим, но это значит, что потом снова придут перемены. Он сказал. Ему она верит.

С тех пор она не боялась самых страшных вещей, но это место, в которое она влюбилась, не меньше, чем полюбила своего мужчину, вдруг когда-то оно принесет горести, и сможет ли она простить ему их? Травы, огромное небо, песок, усыпанный ракушками, мерная вечная вода – свидетели ее полного безграничного счастья. Хорошо бы проблемы не касались Ястребиной бухты, но, наверное, так не бывает, если живешь. И нужно быть сильной, чтоб, не убегая, продолжать любить место так, как любишь человека – проходя все испытания вместе.

Шла через ветер, держа в кармане зазябшую руку, и другой, в целой перчатке, придерживая капюшон. Чуть не погибла там, в самом прекрасном месте, в тайной бухте, испытала, может быть, впервые в жизни смертный страх, когда повисла, утыкаясь лицом в шершавый камень, который молча и равнодушно смотрел ей в глаза, и не опустил бы каменного взгляда, если бы сорвалась и загремела вниз по острым обломкам. И сейчас, в плоской степи, где впереди маячила крыша белого большого дома – одного на всю бухту, поняла – она не владеет и не повелевает: такая же часть, как ветка, оборванная ветром или как сожженная летним пожаром трава. И, кажется, это начало перемен. Надо справиться.

Пашка бежал навстречу, цветной свитер мелькал под расстегнутой курткой.

- Ты куда провалилась? Батя машину вывел, ищет тебя. Олеська сидит, ехать же пора.

Пошел рядом, тяжело дыша и вкусно втягивая морозный воздух, посматривал сбоку.

- А ты чего такая? Извозилась вся. О! Слышишь?

Она ждала услышать далекий мужской голос, но капризно загудел клаксон – видно, Ласочка соскучилась сидеть в машине.

- Черт, да ты упала, что ли? Со скалы сорвалась? У тебя рука рассажена.

- Ладно, живая же. Отцу не говори, хорошо?

Пашка хмыкнул. Голова Фотия показалась над скалами – он поднимался по тропе с общего пляжа. Встретились у ворот, и он быстро оглядел Нику, открывая дверцу машины:

- Все нормально, - сказала она, пока не стал тоже задавать вопросы, - поскользнулась на камне, у самого песка, упала, нестрашно.

Пораненную руку сжала в кулак и сунула в карман. На переднем сиденье Нивы Ласочка разглядывала ее через стекло. Ника помахала ей рукой в перчатке. Та вдруг улыбнулась в ответ – так нежно, с такой неподдельной радостью, что у Ники дрогнуло сердце. Вот же какой хамелеончик. Ясно, почему она никак не шагнет из центра мира, не выпускают ее оттуда, тетешкаются, лишь бы вот так посмотрела снова и снова.

- Ника, нам пора, время, - Фотий приобнял за плечи, подержав, отпустил.

Она обрадовалась, что не полез целоваться. Под взглядом Ласочки было такое чувство, что они голые на ветру.

- Да. Да. Езжайте уже.

Но когда шагнул к машине, не выдержала и позвала:

- Фотий.

Приподнимаясь на цыпочки, сказала в ухо над поднятым воротником куртки, раздельным шепотом:

- Я не шутила. Убью ведь.

- Понял, - серьезно кивнул он. И улыбнулся во весь рот.

В обед они сидели с Пашкой в кухне, умаявшись от работы на воздухе, молча ели, пылая намороженными ветром щеками. Потом Пашка сварил кофе, разлил его по большим фаянсовым кружкам и, откусив галету, посмотрел на Нику. У той на руке сверкал квадратик пластыря.

- Кто первый начнет?

- Давай ты, - Ника поставила кружку и приготовилась слушать.

Пашка фальшиво засвистел, вытягивая под столом длинные ноги, и она, отломив кусочек галеты, кинула в него.

- Знаешь, если решил сказать, давай уже серьезно. Привыкай, я никуда не денусь и я тебя люблю.

- О!

- Именно, дурак. В сыновья ты мне, конечно, не годишься, но вот братом назначаю. Колись, давай!

Пашка похлопал себя по футболке, ловя брошенный кусочек печенья, закинул его в рот.

- А знаешь ли, о, сестра Вероника, что в Багрово в клинике работает дядька Ивана?

- Ивана? Ваньки что ли? Который мидии дерет на скалах и у магазина толкает?

- Угу. Так вот… дядька его. В Багрово - доктор. Ну, он молодой совсем, с нами тусовался каждое лето. Батя когда Марьяну привез, они ее там на рентген, то се. А потом я приехал. Пока они там консилиум свой проводили, я к Геннадию сунулся, в кабинет. Что да как, да расскажи. А он мне – какого хера за девкой не глядишь, мало того, что она аборт тогда сделала, щас вот еще с ногой.

- А… - Ника поставила поднятую было чашку. Пашка независимо посматривал по сторонам, и лицо его было почти веселым. Только глаза сузились, и стал отцовскими, с жестким тяжелым взглядом.

- Какой аборт, Паша? Когда?

Он перевел взгляд на Нику, смотрел так, будто она виновата в чем-то.

- Я не стал спрашивать. Кивнул только и пообещал, что буду… глядеть буду получше.

- А как же? Ты не знал, да?

- Не знал! Другое знал, а этого нет! И что я? Стану у этого козла в белом халате спрашивать, ой-ай, а когда ж это моя бывшая девушка к вам наведалась!

Положил на стол кулаки. Теперь Ника видела в косом солнечном свет из окна, как подергивается его лицо.

- Бедная Марьяша…

- Бедная! – кулак с треском обрушился на столешницу. В кухне мгновенно обнаружился кот Степан – мявкнув, вывернулся из-под Никиной ноги и укрылся за печкой.

- Она, значит, бедная! Незнамо, с кем шастала, пока я тут горбатился с отцом да планы всякие строил, вот Марьяша выучится, будет у нас с ней бар или туристическое потом агентство! Будет она в городском костюме с портфельчиком рассекать, на своей иномарке! Приедет в сраную хату, которую ее батя загадил под самую крышу и плюнет на них, покажет, какая стала! Из ненужной пацанки – настоящая. А я буду гордиться, что помогал. Я…

- Паша, подожди ты. Я понимаю.

- Да что ты понимаешь! Ты кроме отца вообще ничего не видишь. Ах, мой Фотий. И он кроме тебя тоже.

Ника опустила голову. Надо подождать. Пусть обругает, если ему станет легче. Но Пашка молчал, глядя как свет в окне, то уходит, прячась в облачной тени, то появляется снова.

- Прости. Ты прав.

- Что?

- Ты прав. Я должна была смотреть по сторонам. Вас вот видеть. Но я так обрадовалась счастью. И вы были такие – я ведь и за вас радовалась.

- Ладно.

Кулаки, разжимаясь, легли на стол. А в лицо ему Ника не могла смотреть, боялась. Черт, такой молодой, мальчишка совсем, и вот так его придавило.

Степан, в наступившей тишине плавно вышел из укрытия, постоял, задумчиво выбирая. Прыгнул на колени к Пашке. Бесстрашный мой кот, отметила Ника со стыдом и села ближе к столу, по-бабьи оперлась на ладошку, стала глядеть, как Пашка сводит брови, как дергается уголок рта.

- Ужасно, Паш. Как же ты все это время, а? Ты знал, что она – с другим?

Пашка криво улыбнулся. Светлые брови поднялись, и плечи шевельнулись под растянутой футболкой.

- Да если бы! Она ведь жила на два считай дома – то у предков, вычищала там все, разок в неделю, у нас пахала, как конь. Ну, как лошадь. Потом поехала в Симф, там у тетки какой-то пятиюродной жила, когда поступила. Я к ней ездил, в гости не пустила, у нас там говорит, Паша, гадюшник, почти такой, как в поселке, но выучусь и буду жить, как человек. Так что в кафешке сидели или гуляли там.

- Паш… а ты. Вы с ней спали?

- Нет, - он усмехнулся, совсем по-отцовски побарабанил пальцами по столу, - в том и цимес. Подкатывался, а то, но она попросила, давай подождем. Я и ждал, как дурак.

- А еще с кем спал? Пока ждал-то?

- А тебе какое дело? – лицо под загаром потемнело, краснея.

Ника замахала рукой:

- Не понял ты. Я не про то, верность там, это вы уж сами. Воспитывать не хочу. Просто понимаешь, женщины, они немножко другие. Ну, совсем другие. Для тебя может, что-то было – пустяк. А Марьяшка, вдруг, узнала и разозлилась?

- Не узнала. И не разозлилась бы. Сказала бы сразу. У нас с ней уговор. Хотя, все эти уговоры, ага.

- Ты говори, - напомнила Ника.

- А что говорить? В Южаке с ребятами тусовали, они меня на дискарь повели, ну там девочка, винище, короче, было все, она уехала потом. А я больше не стал. Веришь мне?

- Верю, - Ника вздохнула.

После сегодняшней ночи ей приходилось напоминать себе, этот длинный плечистый парень с красивым лицом, который вальяжно прошествовал по коридору прямиком в Ласочкину постель – совсем еще мальчишка, ему нет девятнадцати. И она знала – не всегда самые красивые мальчики меняют подружек, как перчатки. Они люди, каждый со своим характером, и это – не самый плохой людь, его отец – Фотий. Он верил Марьяне и всерьез собирался ждать ее.

- Ну, а потом ты сама видела – Марьяшка все больше молчит, и все – да некогда, да потом, да Паша извини, я домой, я занята. Хотел узнать, она меня послала. Ну, я и… пошел. В смысле, подумал, как хочешь.

- Еще бы спросил!

- Спросил! И еще десять раз спросил!

- Ясно…

Пашка рассеянно погладил кота и тот встал, затоптался на коленях, выгибая рыжую спину и бодая его под руку, мол, давай, люби меня дальше.

- Потом мне ребята сказали. Ее подвозил какой-то крутой, не из поселка. Приехал на джипе, ждал у дома. Она выскочила, нарядная вся, прыгнула и ту-ту, свалили куда-то. И не один раз так было.

- Ох…

- Два раза, - честно поправился Пашка, - и теперь она лежит с ногой, а я должен цветочки ей таскать, а где ж этот, с джипом? Вот он пусть и таскает!

Кофе остыл, Ника потянулась, не вставая, взяла ковшик и вылила туда свои полчашки. Пашка сунул свою кружку, она вылила и ее, поставила ковшик на печку. По кухне поплыл горячий запах, смешанный с запахом чуть жженого сахара. Разливая согретый напиток снова, Ника задумчиво подытожила:

- В общем, ничего мы толком не знаем. Я попробую с ней поговорить. А тебя прошу, Паша, ты с Ласочкой не крути.

- Да ладно тебе!

- Ты ей игрушечка. Ты мотаешься в Южноморск, она тоже туда приезжает, как я поняла, к родителям. Если найдет тебя, станет охмурять, посылай на три буквы.

Пашка ухмыльнулся.

- Ладно тебе. Нормальная девчонка. Веселая. Такая, знаешь, будто мы вместе росли.

- В том и дело, Паш. Со мной она тоже – будто мы вместе росли. И ты видел – с отцом то ж самое. Я женщин лучше знаю, поверь, от нее неприятностей будет выше крыши.

- Да ладно, - неуверенно повторил Пашка, и чтоб отвлечь Нику от обсуждения снежной девы, спохватился, - ты сама-то, давай, что в бухте стряслось?

Ника рассказала, стараясь говорить легко, как о веселых пустяках. О том, как упал обломок, перегородив тропу, и как она лезла сбоку, чтоб успеть проводить Фотия. И про веревку, брошенную черным капюшоном. Про глину с трещиной.

Пашка мрачнел, слушая. Ерошил короткие, потемневшие за зиму волосы. Когда замолчала, кивнул.

- Короче так. Без пистолета не лазь больше, поняла? Он конечно, липовый, но если ракетой в морду жахнешь, до самой шеи все разнесет. Я тебя научу быстро перезарядить, там легко. Ну и всегда можешь сигнал подать. Черт, собаку бы надо.

- Паш, ну что сразу в морду, - расстроилась Ника, - он же кинул веревку, этот непонятно кто. Значит, все не так плохо?

- Я когда маленький был, у нас тут поймали маньяка. Тоже хороший такой дядечка, днем с девочками знакомился, мороженком кормил. Звал на скалы, показать красоты всякие, закат любил смотреть. Три раза успел показать. Оно знаешь, когда прибоем тело повозит всю ночь об скалы, поди потом разбери – просто насиловал или еще перед этим мучил.

- Господи!

- Такие вот добренькие бывают. Поняла?

Ника закивала. Не удержавшись, добавила:

- Вот и Ласочка. Она с виду добренькая.

- Что ты заладила! - Пашка встал, снимая кота и усаживая на нагретую табуретку, - она же баба! Девка! А то был мужик. Разница есть?

Ника отставила пустую кружку и засмеялась, тоже вставая:

- Историю учи, герой! Да мы вам мужикам в коварстве сто очков дадим вперед! Пойдем уже трудиться?

В спальне, снова натягивая свитер, Ника нащупала в кармане рубашки обрывок фотографии и, вытащив, повертела в руках. Рассказать ли Пашке? Но все было таким непонятно расплывчатым, а у него и так в эти дни горестей хватило. Она снова засунула ломкую полоску в карман, наказав себе выбрать немножко времени и сосредоточенно подумать – насколько это важно. Может, просто пустяк.

Глава 6

Март шел по-над морем, меряя степь неровными медленными шагами. Никуда не торопился, замирал, останавливая время и злорадно ухмыляясь из-под насупленных холодных бровей. А то, вдруг раздобрившись, светил солнышком, но только Ника с надеждой запихивала в карманы куртки вязаные перчатки – снова щерил ледяные зубы, кидал в лицо горстями стылый ветер, который, казалось, воет насмешкой в озябшие уши – не будет вам весны, не придет!

Кроме неприятного марта, который виделся Нике одетым в ношеные лохмотья стариком, ничего в Ястребиной бухте особенного не происходило. Да и старик-март не скажешь, что происходит, сердито думала она, напяливая надоевшие перчатки. Хорошо, работы полно, хотя, говоря слова и думая мысли о том, что к сезону надо успеть как можно больше, она уже в наступление горячего летнего сезона не верила. Откуда бы ему взяться тут, в насквозь промерзшей степи, раскинутой над свинцовым морем, как старый дырявый платок.

- Я знаю, - сказала как-то, отодвигая ногой банку с краской и застегивая испачканными пальцами воротник до подбородка, - я поняла, у нас зима – весной. Так?

Фотий кивнул, вытирая кисть, которой подкрашивал железные перила. Ника скорбно вздохнула.

- А я радовалась, какая теплынь, трава в ноябре по колено. И в октябре, помнишь – бабочки и пчелы? А она просто переехала! Началась в январе и, погоди, февраль, март, да еще, наверное, прихватит кусочек апреля?

- Как всегда, - Фотий улыбнулся ее расстроенному лицу с пятном краски на щеке, - зато потом лето, не забыла? Нам бы успеть. К маю. А там закрутится, Ника-Вероника, еще будешь вспоминать, как мы у печки ленились.

- Хочу уже вспоминать.

Ветер загремел, утаскивая снятую с банки крышку, покатил по двору, швырнул на ступеньки. Фотий снова посмотрел, как Ника вытирает покрасневший нос скомканной бумажной салфеткой.

- Тебе надо съездить домой. Побудь с Женькой, с мамой. Умаялась ты тут в рабочем старье. И они скучают.

Мама звонила вчера и Ника чуть не заплакала, когда Женька, сопя в трубку, сказал:

- К тебе хочу. Купаться.

- Женечка, да тут мороз, ветер знаешь какой?

- Нет, - сурово ответил сын, - нету мороза. Там же море. И Паша.

И Ника его вполне поняла. Какой-такой мороз в прекрасном краю, где море и загорелый Пашка.

Может и правда, поехать на недельку?

Фотий ушел за угол, гремел там чем-то. Высунувшись, перекричал налетающий порывами ветер:

- Марьяшку через три дня забираем. Даже Павел согласился еще побыть, не сбежит, как она вернется. Нормально, поезжай.

Вытащил длинные доски, шмякнул их наземь.

- Синоптики обещали снегопады. Может дорогу занести совсем. Думай, Ника.

- А ты? – она подошла и прислонилась к его куртке. Он повернулся, отгораживая ее от ветра.

- Поскучаю и помру.

- Ой, ну тебя.

Он улыбнулся:

- Буду работать. В апреле Мишаня приедет, тогда тебе тут надо. Привезет свою Марину, станет предложение делать. Под абрикосами. Снова на ней жениться хочет.

- А я при чем?

- Сказал, ты на него вдохновляющее действуешь. Сказал, у тебя энергетика светлая. Будет питаться.

- Вампир какой. Ладно, Мишане можно. Он хороший.

Фотий осматривал доски, придерживая Нику, делал шаг в одну сторону, в другую, и она послушно топталась, то выглядывая из-за локтя, то задирая голову, чтоб посмотреть на его лицо.

- Соскучилась я по Женьке. И по девочкам.

Ника вспомнила последние Васькины новости.

- Куся, - кричала та в телефон, радостным голосом тоскующей лебедицы, - Кусинька, я замуж выхожу! Куся, а твои босолапки, беленькие такие с ремешочками, они какого размера? Не тридцать пятого, не? Знаю, что у тебя тридцать седьмой, ну думаю, а вдруг. Папа сказал, в «Меридиане» закажем столики, ты свою Тину Дивановну обязательно бери, я в нее буду бросаться букетом, Куся! Я бы в тебя бросилась, но твой Фотий, он же меня убьет тогда. Куся, я еще чего подумала, когда тебе будет сорок пять, а ему сколько же это будет? Нет, нет, я так. Ты не думай, он хорошо сохранится. Наверное. Ты ему давай витамины, поняла? Я тут папе купила, гертон… герон… ой, не помню, в общем, для дядек. Какой жених? Мой? Как в смысле кто? А-а-а, ты может, даже, и знаешь, двоюродный брат жены брата Холика, с которым я когда-то… ну ты поняла. Да неважно. Главное, я тут достала же! Щас, щас, где тут, ага – ламе-букле и шанжан. Кусинька, я не знаю, с какой стороны у этого шанжана ламе, а с какой букле, но таа-ак краси-и-о-во-о! Белое и все сверкает переливами. Кого как зовут? А, ну так Криничка зовут. Почему кликуха, это фамилие у него такое. Ой… Куся… Это, что ли, я стану теперь Василина Криничка?

После разговора Ника хохотала еще час, отмахиваясь от вопросов Фотия. А потом унесла в гостиную свою чашку, включила мигающий телевизор и стала по Ваське скучать. Заодно и по Тинке тоже. Обе, конечно, летом приедут, как и в прошлом году. Василина на обрыве обнаружила заросли бешеных огурцов и три дня провела, ползая на коленках, обламывая пузатые светленькие огурчики и визжа, когда они плевались семенами, пока Тина и Ника валялись в шезлонгах и чудесно сплетничали, намазывая друг друга маслом для загара и от загара. На веранде тогда еще гремела кастрюлями Марьяна, и Пашка вытаскивал из ангара гидрокостюмы, колдовал над ними, сгибая загорелые плечи. Женька сидел рядом на корточках, упираясь руками в коленки, и с упоением заглядывал Пашке в лицо, переползая за ним вокруг черной кучи рукавов и штанин. А потом из степи приходила мама, в такой же соломенной шляпе, какая была на шоколадной даме в первый Никин приезд. Разбирая травки и цветочки, озабоченно воспитывала Нику, Пашку, Женьку – всех, кто подворачивался под руку.

Ника вздохнула, считая про себя месяцы. Март, апрель… почти полгода должно пройти! Да и не повторится уже такое лето…

- Погуляешь, как городская, нарядишься. В кафе с девочками посидите.

Фотий обнял ее и повел к дому.

- Пойдем, погреемся, и все обдумаем.

Ника уставилась на вытертые коленки своих джинсов. И правда, когда она в последний раз надевала колготки и туфли? Фотий предлагал - проехаться в город, или хоть в Багрово, поужинать в ресторане. Но она видела – только для нее хочет. Не сам. Да и все как-то не складывалось.

В кухне привычно присела на корточки рядом с печкой, привычно загремела чугунной дверкой, откуда пыхнуло в лицо яркое тепло. Подумалось о Ласочке, с ее ухоженными ногами, тщательно подбритым лобком и зеркальными подмышками. Платье у нее, с цепочками вместо бретелек. Ликер кюрасао…

Закинула в печку совок угля и, выпрямляясь, стащила куртку.

- И ревновать не будешь? – поддразнила мужа, усаживаясь напротив, - вдруг там кто на меня глаз положит, в кафе?

Он улыбался, доставая чашки.

- Я вот до сих пор, - закончила она упавшим голосом. Помолчала и подняла руки ладонями к Фотию, хотя он молчал и даже ничего не выразил лицом:

- Все, все. Не буду!

Поездка Фотия с Ласочкой, которая уже отодвинулась в недалекое прошлое, не давала Нике покоя. Из-за снежной коварной королевишны они впервые поругались всерьез, так сильно, что Ника испугалась.

Фотий приехал тогда задумчивый, и Ника, за ужином, старательно что-то рассказывала, цепляясь то за одну тему, то за другую, а в голове мерно бумкали слова, три часа, три ча-са… Три часа неторопливой поездки, Ласочка на переднем сиденье, там, где обычно сидит Ника. Поправляет узкой рукой гладкие белые волосы, спрашивает и раскрывает глазищи, впивая ответы, будто они – живая вода и без них она помрет от жажды.

Нике ужасно хотелось, чтоб муж успокоил, сказал бы пренебрежительно, как говорил когда-то «а, эта…». И казалось ей, она сразу успокоится, все оставляя прошлому. Но он ничего не говорил, ел горячий суп, о чем-то раздумывая. Пашка тоже помалкивал, после откровенного разговора с Никой, видимо, снова окунувшись в узнанные паршивые новости. И она от этого молчания заводилась все больше.

В спальне, расчесываясь перед сном, ждала, что Фотий обнимет ее, притягивая к себе, но он лежал молча. И она медлила, ругая себя и, тем не менее, упрямо дожидаясь, вот не обнимет – вообще не лягу. А потом что-то спросила язвительно, не поворачивая головы. А он уже спит. Спит! Отвернулся к стене, на которой распялен старый ковер, и только плечи поблескивают над белым пододеяльником.

Чувствуя, как перекашивает ее бешеная гримаса, растолкала, тряся за гладкое плечо с чуть ощущаемым шрамом, и звенящим голосом бросила в заспанное встревоженное лицо:

- Что? Так замечтался об этой, что даже меня забыл, да? Не нужна, да?

- Ты что мелешь? Ника?

Она резко отвернулась, снова мысленно умоляя – ну обними же меня, дурак, прижмись лицом к пояснице, скажи, туда, в кожу, что я дура, дура, и что любишь, хоть и глупая…

Но он сказал только:

- Я что-то устал. Давай спать.

Она легла навзничь, старательно отодвигаясь, чтоб ни рукой ни ногой не коснуться его неподвижного тела. Затаила дыхание, - поймет ли, что спит сейчас совсем один. А он, кажется, снова собрался засыпать, дыхание замедлилось, стало уходить за мерный стук часов. Ника раздвоилась. Бешеная Ника, ненавидящая лежащего рядом равнодушного мужчину, сжимала кулаки, готовясь… и Ника испуганная, недоумевающая, пораженная тем, что с ней происходит. Когда узнала про Никаса – не было такого. Слушала Люду и представляла, как Никас с тайной своей любовницей уединяются в каюте, смеются там, делают что-то… Не было такого, а что было? Тогда не виделось ей, как кожа касается кожи, движутся навстречу руки и губы. А сейчас…

Ласочка выплыла из темноты, улыбнулась Нике, складывая рот в воздушном поцелуе и, пройдя мимо ее холодного лица, коснулась губ Фотия. Легко, как наверняка, пальцами в машине касалась его запястья, лежащего на руле. Засмеялась, празднуя победу. Две победы, нет, три. Она сама. Пашка. Фотий.

Ника резко села в постели, спасаясь от видения, рванула одеяло, чтоб Фотию стало неудобно и холодно. Дергая локтями, стала напяливать шерстяные носки, а на глазах стояли слезы, щекоча, уже медленно переваливали за краешки век.

- Да что с тобой? Чего вскинулась?

- Ничего!

- Одеяло отдай.

- На тебе твое одеяло!

Он вынырнул из-под брошенного комка, схватил ее локти железными пальцами, повалил на постель. Охнул, когда брыкаясь, заехала по бедру шерстяной пяткой. И навалился, удерживая.

- Так. Или ты мне немедленно говоришь, чего взвилась, или спать будешь сегодня в холодной.

- А я и так! Туда! Носки вот.

Изворачиваясь без толку, оскалилась, прошипев бессильно:

- Пус-сти!

- Ну ты змея, Вероника. Не пущу. Скажи, тогда.

Она отвернула лицо, закрывая глаза. Потому что говорить было нечего. Нечего облекать в слова, швыряя их в нависшее в темноте серьезное лицо. Ехали? Так сама отправила. И – надо верить. Оба про это говорили. Как взрослые. Но все разговоры ухнули в какую-то свистящую черную трубу.

- Ехали, - проговорил он, раздельно, как ребенку, - просто ехали. Высадил у площади, показала, где дом, я во двор не поехал. Попрощались и все.

- Как?

- Что как? – он склонил голову, будто для того чтоб лучше слышать.

- Как попрощались? Поцеловались, да? Да? Она тебя обнимала? Лезла к тебе?

Выкрикнула и стала ждать, чтоб расхохотался над ее глупостью. Тогда можно будет, наконец, вскинуться, прижимаясь к его груди, обхватить поясницу ногами. Никому не отдавать.

Но он был серьезен. И это пугало.

- Да. Она всю дорогу строила мне глазки. Что-то там щебетала, со значением. Ника, ну я же не пацан, понимаю, что это и для чего.

- И скажешь, тебе совсем-совсем не хотелось? Чтоб ты. И она…

- А тебе так сильно-сильно нужно это знать?

Он по-прежнему прижимал ее, дышать было тяжело, а после этих слов дыхание замерло и грудь сдавило уже изнутри. Ей казалось, мир превратился в коробку с железными глухими стенами, она мечется в ней, разорванная на миллион клочков, и уже не собрать. Не понять, о чем думать, что решать и что после этого делать. Потому лежала молча. Стало прохладно над голой грудью, а дыхание все равно не возвращалось. Фотий отпустил ее руки, поворачиваясь. И Ника напряглась, готовая обнять его спину, когда ляжет рядом. Но он, сдвигая ее ноги, сел, нащупав, подхватил футболку, натянул через голову. Поднимая ноги, надел трусы и нашарил тапки. Встал.

Она втянула воздух в грудь, чтоб сердце не остановилось.

- Пойду в холодную. Там посплю.

Высокая фигура заслонила бледный ночной свет, текущий из окна, перечеркнутого деревянным крестом рамы. Открылась и закрылась дверь, негромкие шаги стихли.

Ника села, обхватила согнутые ноги руками и прижалась щекой к горячим коленкам. На место злости пришла пустота. Железная коробка сузилась, стискивая разорванную Нику, и застыла.

Да что ж это? Ушел от всех ответов, как рыба, ни разу не успокоил. А так легко это было сделать. Большой, здоровый старый дурак, ну сказал бы – люблю, сто раз люблю, спи моя Ника-Вероника. И сейчас спали бы вместе. Обнявшись.

Спали? – ехидно спросил внутренний голос, - или ты снова пилила бы его, вываливая свои подозрения, все-превсе, все эти мелкие и такие важные, такие больные мелочи.

Она покаянно вздохнула. Легла, укрываясь скомканным одеялом. И села снова, откидывая его. Пилила бы, да. Не могла бы удержаться. И не дала бы поспать.

Вздыхая, встала, сунула руки в старую любимую рубашку. Скомкала одеяло, прижимая его к животу. Высунув голову в дверь, прислушалась. В гостиной, где спал Пашка, курлыкал телевизор голосом какого-то политического деятеля, прерывался аплодисментами и снова курлыкал. Дверь туда была закрыта. И хорошо, еще не хватало, чтоб Пашка застукал ее в коридоре в рубашке, но без трусов, а искать их Ника не захотела, торопясь. На цыпочках пробежала мимо гостиной и толкнула дверь в холодную комнатку. Фотий лежал на узкой тахте, укрытый старым колючим пледом, закинув за голову темные руки, глаза блестели в сумраке.

- Одеяло вот, - скованно сказала Ника и, стащив плед, укрыла мужа до подбородка.

- Спасибо.

Постояла и, откинув край, легла рядом, свисая боком с неудобной тахты. Фотий подвинулся к самой стене, обнимая ее поперек живота, чтоб не упала.

- Не могу без тебя там, - пожаловалась она ему в подмышку, закидывая колено на живот.

Он поцеловал ее в макушку. Прижал крепче, и Нику накрыло счастье. Вздыхая и изредка шмыгая, медленно подбирая слова, она рассказала ему о ночных событиях: о Пашке и Ласочке. О рваной фотографии с Марьяной рассказала тоже. И про ее аборт. Замолчала, чувствуя, как его тело напряглось под ее щекой. Вот он протянул руку, привычно нащупывая на столе пачку сигарет. Еле слышно крякнул – и стол и сигареты остались в спальне.

- Принести? – Ника шевельнулась, но он покачал ее, прижатую к себе.

- Лежи. Вот значит, как все скручено… Теперь я тебя понимаю. А я думаю, что ж меня отправила с этой зверушкой?

- Так ты подумал, что я? Что я специально? Чтоб она тебя, что ли? Из-за этих ночных мужиков? – Ника приподнялась, вглядываясь в темное лицо.

- Это ты у нас думатель. Нет, удивился просто. Лежи, не вертись, свалишься. Я тебе расскажу кое-что.

Она послушно легла, прижимаясь щекой к его мерно дышащей груди. Закрыла глаза, чтоб пока он собирается с мыслями, еще раз окунуться в счастье. Чуть было не разбежались спать по углам! Кажется, самый умный ее поступок этого вечера – одеяло у живота и прогулка без трусов в холодную комнату. Что доказывает снова – она влюбленная по уши дура. Вот как это бывает, когда любишь.

- Я очень любил Катю. Ты меня не узнала бы тогда, Ника-Вероника. Чуть что, на дыбы вставал. Силы во мне было через край, тратил, как хотел. И ревновали мы друг друга, как черти. Я начал. Она подхватила. На нас народ сбегался, как на хороший спектакль. Пару раз в неделю ребята рассказывали, а что Гущины снова учудили. А главное, нам обоим это нравилось, понимаешь? Реально, как на сцене, вот поглядите, какие страсти, как мы друг друга любим! Нет, сковородками она в меня не кидала, и я ее по поселкам и общагам не таскал, на руку косу намотавши. Но уехать на пару суток, ночевать хрен знает где, на уши всех поставить, всю зарплату спустив на цыган с медведями… да-а-а, это я мог. А она в ответ – всю ночь могла танцевать на какой-то пьянке, уйти с ухажером, потом бежать от него, босая по ночному шоссе. Ну ясно, я в ответ опять, заводился… Разве ж можно поверить, что убежала вовремя? Потом ходил морды бить. Потом снова искал ее, то у девчонок, то у каких-то родственников. В общем, пылкие ухаживания превратились в такую вот клоунскую рутину. И стало нам скучно, когда утомились. Оказалось, кроме этих вот вспышек, приключений, а что нас вместе держит? Пашка? Так он с нами-то реже был, чем тут у бабушки в Низовом.

Фотий повернулся, осторожно, чтоб не свалить Нику, обхватил ее руками, удерживая.

- Тебе неудобно, - сказала она хриплым шепотом.

- Нормально. Лежи. Ну, значит, устал я первый. Надоело павлина строить. Павлин захотел борща, жену в халатике, чтоб напротив глазами сияла, пока ем и чесноком закусываю. А поздно. То ли Катерине это по душе сразу было, то ли так приучил, кто ж знает. Я перестал, а она продолжила. Я не хочу, а она поводы ищет. Как… как голодная. Глазами по сторонам и каждый повод ей годится. Скандалы, обиды, уходы, возвращения, истерики. Так и жили. Хорошо, я работал много, и хорошо, работа мужская. Хуже всего было понимать, что ей это нужно. Не мир, а именно постоянная война. Тогда она на коне, цветет, красивая. Глаза горят, походка упругая. А еще худо, Ника, человек ко многому привыкает. Вот рассказываю и думаю, да как я жил так долго во всем этом? А казалось мне – ну что же, многие живут, и хуже есть живут. И менять шило на мыло – чтоб у Пашки еще появился непонятно кто? То есть, с одной стороны, надо бы рвать дурную бесконечность, с другой – можно попасть в другую, не менее дурную – эта не подошла, выкидываем, примеряем другую… Ты не спишь?

- Если бы я не приехала к тебе, в августе? Ты не стал бы меня искать, да?

- Не знаю. Наверное, решил бы, что Мишаня правильно меня отговаривал – если не складывается, нельзя поперек судьбы идти.

- Мишаня тебя отговаривал? – Ника закопошилась и села, упираясь руками в тощую подушку, - от меня? Ах, негодяй! А я его так нежно полюбила!

- Сейчас взревную, - предупредил Фотий, улыбаясь.

Она упала ему на грудь, рассыпая по плечам остывшие в зябком воздухе волосы.

- Я дурачусь, - сказала на всякий случай, и он отозвался мирно:

- Да понял, понял. Я тоже.

Они помолчали. И после паузы Фотий спросил:

- Ты хочешь? Сейчас?

Ника стесненно помотала головой, все так же обнимая его и дыша родным запахом:

- Нет. Потом.

- Хорошо. А насчет мужиков этих… Тоже есть о чем волноваться. Ты сказала – Токай и Беляш. С ними могут быть очень серьезные проблемы, Никуся. Мне еще год назад говорили, если Токай заинтересуется, придется ему с прибыли отстегивать.

- О господи…

- Да не пугайся. Я не мальчик. Знал, видел, куда все движется.

Он снова осторожно повернулся. Прижался спиной к провисшему на беленой стене покрывалу, и Ника, несмотря на свой зябкий испуг, не могла не подумать – замерзнет же спина, а ему нельзя. Но не стала перебивать.

- Нас спасает то, что место глухое – раз. И что еще строились – два. Третье – рядом поселок, в котором и без нас есть кого подоить. И денег там намного больше. Дядя Коля, Ник-Ник, который хозяин «Прибоя», платил прежнему, пока тот не свалил. Думаю, сейчас платит Беляшу. Да практически все платят, у кого не углы старые сдаются, а номера отельные. Светлана платит тоже. Рано или поздно, все равно пришлось бы и нам этот вопрос решать.

- Фотий, да с чего нам платить? Мы же еле по нулям вышли? Я так и Ласочке сказала!

- Хм. А она спрашивала? Интересно…

Ника сжалась, лихорадочно вспоминая, что именно успела она наболтать, попивая с блондинкой вино и посиживая в сауне. Кажется, ничего страшного и как хорошо, что не в привычках у нее прихвастнуть.

- Может, еще что спрашивала? Да не переживай ты.

- Про форинов. Не спрашивала, говорила. Вот говорит, к вам едут иностранцы, баксы везут. А я посмеялась, сказала – твои друзья, вместе работали, обычные они…

- Ну, для нашего народа любой иностранец – форин с карманом баксов. Не волнуйся, весь поселок в курсе, что у нас в бухте американцы бывают. Я про это уже подумал. Говорить пока не буду. Хорошо?

- Вообще не говори мне ничего, - покаянно попросила Ника, - а то вдруг я проболтаюсь. Теперь веришь мне, что она не просто бедная заблудшая овца? Может, ее к нам подослали?

- Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но – сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное – пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское – оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно.

Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.

- Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника?

Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.

- Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?

- Ты же сам убежал?

- Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела! Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.

- Оба!

В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:

- Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас.

Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.

Глава 7

Где-то там, в большом мире жизнь металась, и перемены долетали в Ястребиную бухту, как дикие волны, что, швыряя себя на старые скалы, заливают их сверкающей пеной, расшибаются брызгами и, стекая обратно, оставляют на камне темные мокрые пятна и опасные трещины. В старом телевизоре беспрерывно вещали политики, менялись аккуратные лица журналистов, что с аккуратными улыбками рассказывали о страшных вещах – захватах телестудий, беспорядках, чудовищных, а до того тайных событиях…

Ника пугалась, стараясь не думать о том, куда это может все привести. Попадая в поселок, уныло слушала, как в магазине мужики яростно спорят то о разделе государства, то об его объединении. Рассматривая полки, читала новые ценники, что менялись чуть ли не каждый день.

Иногда звонила мама и похоронным голосом пересказывала теленовости своими словами, перемежая пересказ охами и безнадежными пророчествами. Маму Ника успокаивала так, как саму ее успокаивал Фотий.

- Жизнь на потом не отложишь, Ника. Можно сесть в угол и закрыться руками. А можно что-то делать.

- А вдруг надо делать что-то другое? – в голове Ники крутились картинки очередей челноков с квадратными клетчатыми сумками, набитыми закупленной в магазинах мелочью – кипятильниками, утюгами, отвертками, которые они увозили в Турцию, меняя на кожаные куртки и дешевую обувь. То, что вся страна, казалось, кинулась в неловкий и нищенский бизнес, ее пугало больше, чем переделы границ и экономические программы, о которых вещали политики.

Но Фотий пожимал широкими плечами, и жесткое лицо становилось каменным.

- Я всю свою первую жизнь мечтал об этой. Настоящей. Не мне кидаться в суету. Если мы все это переживем, Никуся, сама будешь удивляться – о, как оно было.

- А если… не переживем? – в такие моменты она чувствовала себя собственной мамой, но так страшно было – вдруг их мечта рассыплется, ведь, казалось, все против, растущие цены, полная беззащитность перед набирающим силу рэкетом.

- Что ж. Тогда поселимся в Низовом, в маленьком домишке, я буду рыбачить, а ты – кормить кур во дворе и сажать помидоры. Нормальная такая жена декабриста. А море никто ж не отменит. И степь. Потом ты, конечно, удерешь от старого Фотия, к себе в Южноморск, будешь с девочками по ресторанам гулять и найдешь себе нормального, успешного бизнесмена. Может, уедете с Женькой за границу.

Улыбался, но смотрел серьезно. И она так же серьезно честно обдумала их запасное будущее. Кивнула.

- Моя мечта, помнишь? Она все еще в силе. А для нее бизнесмены не нужны. Ладно, посажу я тебе помидоры. Как жена декабриста.

Забавным оказалось то, что Нину Петровну эта страховка вполне успокоила.

- Помидоры, - задумчиво проговорила она, когда Ника в отчаянии посулила ей жизнь в поселке, если «вот это все потратим и съедим, Веронка, и учти – больше у нас ничего нету», - огород… Веронка, мы, хотя бы, не умрем с голоду, это хорошо. Мне тут соседка Наташа обещала новый сорт картофеля, называется «синие глазки», прекрасный картофель, только с виду страшненький, но зато не зеленеет, и до самой весны вкусный. А молоко? Веронка, там у людей, наверное же, есть коровы?

- И козы, мам, - Нике стало смешно и одновременно грустно. Нина Петровна в больших сапогах и старой фуфайке гонит хворостиной стадо гусей, а те шипят, вытягивая змеиные шеи…

- И Женечка вырастет здоровеньким! Ты когда приедешь? Мы скучаем. Правда, у нас очень плохо топят батареи, Веронка, мы дома ходим в пальто.

- Мам, ну включай обогреватель, хоть в комнате будет тепло. Или в кухне сидите, там газ, - Ника с тоской оглянулась на приоткрытую дверцу жаркой печки.

- Включаю. И все включают. Так что пробки выбивает почти каждый вечер и до полночи электрики копаются там. В этом. В щите, так называется? А газ совсем плохой, слабый, иногда даже чайник два часа никак не закипит. Мне рассказали, на Ветрах, в новом микрорайоне, так женщина угорела, насмерть. Легла спать и забыла выключить газ, а он вовсе потух. Вот и…

- Мам, я приеду. Фотий тут вам печку добыл, она страшненькая, но топится брикетами и на ней даже готовить можно. И газ – я ведь тебе оставляла денег, чтоб вы купили баллон. А ты до сих пор нет?

- Печку… - Нина Петровна впала в задумчивость, - а ее можно, печку такую? А вдруг нас оштрафуют? Ведь у нас же центральное отопление! И газ! А вдруг приедет ноль четыре?

- Тогда я подам на них в суд, - Ника крепче сжала в руке трубку, - морят вас холодом, и еще станут вякать насчет баллона и печки?

- Что ты такое говоришь? Какой суд, как можно – в суд? Слушать не хочу.

- Мама, завтра же, ты меня слышишь? Завтра же пойди к дяде Никите. Отдай ему деньги, он привезет баллон! И плитку! У вас будет теплая кухня и горячая еда!

- Ну, я не зна-аю… - протянула Нина Петровна.

После разговора Ника ушла в кухню, мрачно раздумывая о непонятной ей покорности матери. Они там в пальто! И печку если они с Фотием привезут, то сразу как Ника уедет, мама запихнет ее в угол и накроет старым покрывалом. Чтоб не дай боже никто не увидел – в квартире, где все удобства, ныне отмененные смутным временем, вдруг – своя печка. И что скажут соседи!

За кухонным столом сидела Марьяна. Вытянув ногу в белой лангетке на щиколотке, перебирала крупу. Искоса глянула на сердитую Нику и снова уставилась в миску, показывая тугой пробор в черных волосах. На зеленую футболку спускались две толстые косы.

- Мама чудит, - пожаловалась Ника и села напротив, - а где народ?

- В Низовое поехали, за водой.

- Придется мне ехать домой, и может быть, Женьку привезу, пока она его там совсем не заморозила. Сад все равно все время на карантине.

Смуглые пальцы мелькали, горстками набирая крупу, выкидывая мелкие камушки, ладонь поворачивалась, ссыпая чистую в кастрюлю. Марьяна молчала. Она все время теперь молчала. Только иногда бросала исподлобья изучающий взгляд и сразу отводила глаза. Видно, с Пашкой поговорили по душам. Смотрит, а что знает Ника об ее проблемах. Успеть бы с ней поговорить, сказать – Ника ее совсем не осуждает. Но всю эту неделю, пока за окнами неустанно сыпал мелкий колючий снежок, забеливая степь и полукружия стылого песка в бухтах, Марьяна отсиживалась в холодной комнате и старалась не оставаться ни с кем один на один.

- Хоть отогреется пацан, - вздохнула Ника.

- Не надо его сюда, - Марьяна привстала, держа кастрюлю в руках.

Ника отобрала, встав, сунула на стол у окна. Повернулась к снова опущенной голове.

- Почему? Чего ты молчишь? Почему не надо?

Та старательно собирала со стола крошки и соломинки, стряхивала в миску. В печке стрельнуло и притихло. В окно заскребся снежок, колючий, острый.

- Это мой сын. Понимаешь? Я уже всю голову сломала, как сделать, чтоб ему получше, до лета. Как представлю, что он там согреться не может. Это не шутки ведь. А тут тепло, и со мной. А ты – не надо!

- Да! Не надо! – Марьяна подняла лицо, черные глаза излишне ярко блестели.

- Объясни тогда!

- Не буду! – встала и, прихрамывая, пошла в коридор. Хлопнула дверь в холодную комнатку. Ника усмехнулась, растерянно пожимая плечами. Одна радость – все так же хлопает да гремит, значит, не совсем все плохо.

Она легонько постучалась в белые крашеные двери. Не услышав ответа, вошла. Марьяна сидела на тахте, вытянув ногу, и смотрела в окно. Бледный бессолнечный свет падал на похудевшие щеки и длинные загнутые ресницы. Ника присела рядом.

- Марьяша… Ты другая стала, совсем другая. Может, расскажешь? Мне. А вдруг я смогу чего посоветовать?

Свет проплыл по тонкому носу, лег на полные бледные губы, блеснул на зубах. Марьяна улыбалась и Нике эта улыбка совсем не понравилась.

- Ты-то?

- Да.

Улыбка превратилась в саркастическую усмешку.

- Нет, - сказала Марьяна.

- Как хочешь! – Ника встала и пошла в коридор. Прикрывая двери, услышала злой Марьянин голос:

- Городская, вся чистенькая. Какое тебе дело-то, что у меня!

Ника снова распахнула дверь.

- Такое! Я человек, и ты человек. Может, еще начнем бедками меряться? Если не позволишь себе помогать, так и помрешь в тоске. Ах, я несчастная! Мы все тебя любим. А ты как волк в лесу.

Строевым шагом подошла и снова села, изо всех сил хмуря брови и делая возмущенное лицо.

- Вот я и говорю, - с горьким удовлетворением отозвалась Марьяна, упорно глядя в сторону окна, - только и можешь, что упрекать. Пилить все умеют.

Ника тихонько прислонилась к худенькому плечу.

- Ну что ты. Да разве я пилю? Ты бы слышала, как я Фотия… Вот там да, пилю, как циркулярка. Марьяша, да ты что?

Та плакала, содрогаясь плечиками и опустив на колени руки. Слезы бежали из глаз, нос покраснел. Ника зашарила по карманам, дернула подол и, поднимая угол рубашки, стала вытирать девочке мокрую щеку.

- Уйди, - пробубнила Марьяна, впрочем, не вырываясь, все так же бессильно держа руки с полураскрытыми ладонями на коленках, - ты так не жила, как я, у нас в доме, там хлам один, батя совсем умом поехал, на пляже собирает, тащит, уже ходить негде. А мать только плачет. Пока вместе не сядут бухать. Тогда дерутся. Ненавижу.

- Я понимаю.

- Да куда уж.

- Но ты же с нами, Марьяш, тут твой дом. А летом номер, маленький, но ведь твой совсем. Давай попросим Фотия, пусть он будет совсем своя комната, только твоя, а? Картинки повесишь всякие. Будешь жить.

Ника с тоской подумала – не то говорит, они ведь с Пашкой себе комнату делали, на двоих. Планы строили. И про Женьку тоже нельзя было, она ж аборт делала, тема больная.

- Не понимаешь ты, - в голосе Марьяны была одна безысходность, - нельзя мне тут. Вот гипс сниму и домой, там буду.

- Не понимаю, - расстроилась Ника, - Женьке нельзя, тебе нельзя. Так говоришь, будто завтра пожар тут или землетрясение. А нам хоть можно? Ну, злишься ты на Пашку, и я городская чистенькая, а Фотий? Если проблемы, расскажи, в чем дело? Вместе подумаем.

Смуглые руки приподнялись, сцепляясь пальцами, и снова расцепляясь, мяли и щипали друг друга. Ника ждала, затаив дыхание, понукая мысленно – ну давай, начни.

В коридоре яростно затарахтел телефон, и руки снова упали на колени, опустилось лицо, обрамленное толстыми черными косами.

- Да ну его, - сказала Ника, - пусть звонит.

Но у крыльца затенькал звонок, захлопали еле слышно ворота, в шуме ветра послышались мужские голоса.

- Иди, приехали вот, - сипло сказала Марьяна, - и кашу поставь, пусть варится.

Ника встала. Марьяна подождала, когда та выйдет и в спину снова попросила:

- Не вези пацана, Вероника, пожалуйста.

Фотий вкусно пах ветром, морозцем и бензином, топтался в прихожей, снимая тяжелые ботинки, облапил Нику, привычно целуя в макушку и через ее голову переговариваясь с Пашкой, сказал:

- Через пару дней оттепель. Все развезет. Что решила?

- Поеду, - вздохнула Ника, - печку опять же…

- Отвезем, да. Завтра и поедем тогда. Паша, я верно, переночую, вернусь в обед. Вы уж тут…

- Да хорошо, хорошо! – недовольно отозвался Пашка и прошлепал в гостиную, откуда сразу же замурлыкал включенный телевизор. В кухне Марьяна громыхнула кастрюлей. Фотий ухмыльнулся, но встретил Никин взгляд и вопросительно поднял брови. Она, вешая его куртку, пожала плечами и отрицательно качнула головой.

Ужинали молча, изредка перекидываясь дежурными словами. И после ужина Пашка снова ушел в гостиную, закрыв за собой дверь. Ника помогла Марьяне с посудой, пока Фотий курил, просматривая привезенные газеты и сводя светлые брови над размытыми фотографиями и черными жирными заголовками. Снежок неутомимо скребся в стекло, царапался, будто просил, чтоб впустили. Мирно гудела жаркая печка.

Так хорошо, подумала Ника, вешая полотенце, тепло. И так плохо без смешных пикировок, вечерних рассказов и громкого смеха. Так хочется, чтоб все вернулось обратно. Но не возвращается. И потому еще сильнее хочется к Женьке, поспорить с мамой, потрепаться с Васькой и Тиной. Вот только отрываться от Фотия, как всегда во время ее зимних поездок домой – ужасно и совершенно невозможно.

- Не дом, а какие-то похороны, - сказал Фотий, когда лежали, обнявшись, и смотрели в белесое окно, полное черных теней, - пора уже как-то все преодолевать, а, Ника-Вероника? Чего шмыгаешь? Чего грудь вздымаешь?

- Я когда ехала, помнишь, в Жданов, а ты все время мне попадался, я тебя боялась. Думала, ну чисто медведь, суровый такой. А тебе тоже плохо, без светлого, да?

- Я потому тебя и заметил. Ты вся светилась. А сейчас тоже приуныла. Что мне с вами делать-то?

- Я скучаю.

- По сыну?

- По тебе скучаю.

Он засмеялся, покачивая ее голову на своей груди.

- Я тут. А если совсем будет невмоготу, звони, сразу приеду.

Глава 8

Тина сидела красиво, как на картинке. Стройная нога в тугом чулке вытянута чуть вперед, а вторая - пряменько у ножки стула. Бедра обтянуты узкой юбкой, в вырезе темно-синей блузки – ложбинка с золотой цепочкой. Рыжие волосы убраны со лба пышной волной. Ника скрестила ноги под стулом и поежилась. При взгляде на поблескивающие колени подруги стало еще холоднее. В большом полупустом ресторанном зале гулко отдавались шаги, скрежет стульев, кашель и разрозненные разговоры. Иногда кто-то смеялся, но смех угасал, будто озябнув и сворачиваясь в невидный клубочек.

На пустой эстраде щелкнуло, взвыло, из черных высоких колонок запела жаркая бразильянка, покачивая прохладный воздух непонятными словами. Ника вытянула шею – за одной из колонок торчал неприметный паренек, крутил ручки на магнитофоне. Из-за столиков выбирались люди, покручивая бедрами, шествовали на танцпол, прихватывали друг друга за бока.

- Мерзну, - пожаловалась Ника, натягивая рукава пухового свитерка на озябшие кисти рук, - да где там Васька уже?

- Пляшет, - улыбнулась Тина.

Васька и правда, по пути из туалета застряла за черными колонками, крутила попой, счастливо смеясь крупному дядечке в коробчатом пиджаке, а тот, поднимая и опуская плечи, крепко держал ее за круглые бедра, дергался сам, пытаясь изобразить знойную ламбаду.

- Пойди попляши, - предложила Тина, - или дождись водки. А вот, кстати…

Худой официант в белой рубашке, через которую просвечивал расписной турецкий свитер, встал у стола, вытаскивая блокнот. Тина вопросительно поглядела на Нику, но та махнула рукой, мол, давай сама.

- Салаты, - сказала Тина, листая тощие листочки меню, - салаты… Капустный, я вижу и все, что ли?

Официант кивнул, изготовив ручку.

- Три салата, - утомленно сказала Тина и повела острым ногтем дальше, - горячее… а что у вас написано просто «горячее»? Из чего состоит?

- Картошка-мясо, - механически ответил официант и, не дожидаясь, чиркнул в блокноте, - три горячих. Пить что будете?

- Василина твоя коньяк пьет?

- Нет коньяка, - обрадовал официант.

Ника еще глубже сунула руки в вязаные манжеты и опустила лицо в пышный воротник.

- Водка? – с надеждой спросила Тина.

- Я не буду водку, - поспешно отказалась Ника из глубины воротника.

- Водки нет, - утешил их официант.

Тина закатила выпуклые глаза и поправила цепочку. Парень заинтересованно проследил, куда та ниспадает, поблескивая.

- Вас как зовут, молодой человек? Витя? Очень хорошо. Витенька, мы понимаем, тяжелые времена, кризис. Вы уж нам помогите. Что имеется из крепкого, а то ведь закоченеем совсем, - Тина нежно оглядела тощего служителя удовольствий.

- Чемергес имеется, - Витя снова нацелил ручку в блокнот.

- Че… что?

- Ну, чача! Пятьдесят градусов. Вам сколько?

Ника фыркнула в нагретый дыханием воротник. Сказала, глядя, как Тина округляет рот:

- А вот буду. Никогда не пила. Сто грамм мне вашего чемергеса.

- О! – все еще пританцовывая, Васька бухнулась на свой стул и вытерла лоб под буйными темными кудрями, - жарко как тут! И мне, мне выпить срочно, а еще сигареты есть у вас?

- Триста грамм чемергеса, - с готовностью застрочил в блокноте Витя, - и «Ватра». Пачку или три штуки?

- Какая «Ватра»? – удивилась Васька, - какой чемергес? Я тогда лучше «Опал» свой скурю. И вина мне, вина!

Витя с сомнением оглядел щуплые васькины плечики под мохнатым длинным свитером, ниспадающим на ртутные черные лосины.

- Вы все не выпьете. Извиняюсь.

Тина захлопнула папочку с меню и с интересом уставилась на него. Ника и Васька тоже ждали объяснений.

- Мне стакан, - попробовала договориться Васька, - ну ой, фужер. Или бокал. Что там у вас?

- Три литра, банка, - доложил Витя. Показал рукой на соседний столик. Там хохочущие дамы средних лет сидели вокруг полупустой трехлитровой банки с чем-то розовым.

- О боже, - слабым голосом сказала Васька, - а никак нельзя, чтоб графинчик там?

Ника забыла о холоде и, старательно отворачиваясь, прижала ко рту ладонь, чтоб не захохотать вслух.

- Вам графинчик, - наставительно ответил Витя, - а куда девать два с половиной литра? Хотите если вина, договаривайтесь с соседями, возьмете напополам.

- На бздюм, - тихо сказала Тина в никино ухо, - Гонзик так говорит, про напополам.

Та захихикала.

- Три чемергеса, - напомнил о себе Витя с убеждающими интонациями.

Тина махнула рукой:

- Давайте. И три салатика. Горячего пока не надо.

Витя оскорбленно задрал острый подбородок и ушел через волны знойной музыки. Ламбада, к удовольствию танцующих, повторялась и повторялась.

- Василина, ну расскажи про своего Криничку, - Ника подалась вперед, оперлась подбородком на руку.

- Ламбада же, - пискнула Васька, перебирая под столом полусапожками на острейших шпильках. Неумолимая Ника покачала отрицательно головой. Та смирилась и заблестела синими глазами, помахивая рукой давешнему кавалеру, который от дальнего столика тайком от собутыльниц салютовал ей рюмкой с чем-то мутно-желтым.

- Ой! Это все так романтично. Когда Надюха, ну помнишь, с американцами которая?

- Обсосанная вся?

- Да! Да. Она уехала, и девки прям с катушек сорвались. Писали. И я писала. И даже получила, семь, нет восемь писем! Ну, я переписываюсь, значит, а он такой, фотка и джип огромный красный, а еще дом! Зовут Фил. И тут мы все поехали на случку.

- Куда?

- Встреча так называется. У нас, значит. В Севастополе была. Чего вы ржете? Это жаргон, они же едут, из Америки, а тут мы. И ресторан, и три дня знакомиться. А до того все сдали деньги, чтоб поехать. И там билетики, в гостиницу и в ресторан. Я взяла туфли, те, с крокодилом, и три платья.

- Подожди, Фил твой, он тоже туда приехал?

- Какой Фил? А. Нет! Я не успела ему написать, это ж быстро все. Та. Подумала, в другой раз и ему напишу. Если не уеду.

Из полумрака выступил Витя с подносом и расставил тарелки с салатиками. Сунул в центр стола графин с желтой мутной жидкостью. И скрылся. Тина вытащила стеклянную пробку, поднесла к аристократическому носу и, нюхнув, закашлялась. Васька нетерпеливо тыкала в ее сторону рюмкой.

- Ну вот. Мы, значит, собрались, целое кодло баб, все в золоте, кольца, цепки. Шубы какие-то, прям боярыни, куда там. С чемоданами. Я тоже норочку на голову, и еще у Таньки заняла полушубок, он старый, зато из козла и красиво облегает.

- Капуста квашеная, - огорчилась Ника, - я думала свежая.

- Куся, какая ты черствая! Я тут о любви! – Васька возмущенно сербнула из рюмки и застыла, старательно дыша и смаргивая слезы. Ника поспешно подала ей граненый стакан с минералкой.

- Извини. Просто чего ж они не пишут, про капусту. Все-все, молчу.

- Вот… уф. Мы и поехали. А далеко же. Песни пели. Шофер подпевал. И еще смеется. Вы девки дуры какие, едете черти к кому. Генофонд разбазариваете! Ну, я ему популярно все объяснила. Я впереди ехала, рядом.

- Наш пострел, везде… - вполголоса сказала Тина, сохраняя заинтересованное лицо.

Васька удовлетворенно кивнула. Повертела вилкой в салате.

- И вдруг, в степи прям, где никого ваще нету… машина поперек дороги! И еще две сбоку! Мы с Павликом шаррах по тормозам! И он мне, ну все, Василиночка, пиздец. А эти заходят, и так это нам – а ну, быстро, деньги-золото-шубы…

Васька подняла вилку, с которой вяло свалился бледный обрывок капустного листа, и сунула в рот. Облизала и положила на край тарелки. Глаза ее горели, щеки пылали.

- Девки рыдают. А другие молчат. Все боятся. А Павлик мне говорит, сама отдай, ничего ж не сделать. Я и отдала. Туфли с крокодилом. Ну ладно, там каблук уже качался. И колечко. Шубу сволочи забрали. Платья жалко ужасно. Но када цепку снимала, она хоба и провалилась у меня в лифчик!

Васька торжествующе оглядела подруг.

- И осталась. А потом они вышли, и мы поехали дальше.

- На случку, - с горькой усмешкой сказала Ника, - Васька, черт, тебя же и убить могли.

- Не! Павлик сказал, они не трогают, они только грабят и все.

- Что-то он много знает, твой Павлик, - удивилась Тина, тоже поднимая вилку и разглядывая клочки салатика.

- Ты что! Он хороший! Ватник мне дал. Мы когда приехали, то в милицию сразу. А там смеются. Эх. Ну, Павлик меня забрал и я переночевала и потом обратно поехала, когда он обратно. Он говорит к черту к черту, больше я не буду шоферить, а лучше пойду сторожем в кооператив. И правильно, а то ведь грохнут, и как же тогда я?

- Погоди, - увлеченная Ника тоже хлебнула чемергеса, икнула и прижала ко рту рукав свитера. Отдышавшись, договорила, - а ты при чем, к Павлику этому? У тебя же Криничка!

Васька поставила на стол пустую рюмку и выпятила грудь.

- А я про кого? Он и есть Криничка! Павел Криничка.

И упавшим голосом добавила:

- Я только не подумала, что моя фамилие теперь такая будет.

Сгребла вилкой горку салата и, придерживая хлебом, понесла ко рту.

- Стой! – Тина наклонила свою тарелку к свету, - не ешь. Кажется, его до нас уже ели.

Махнула рукой в полумрак. Вскоре у стола неохотно возник Витя, глядя, как она подцепляет вилкой бледную макаронину.

- Витенька, салат из капусты не содержит в себе макарон, - Тина постучала вилкой по краю тарелки.

Витя пожал плечами и независимо уставился в пустоту.

- Вась, ты все еще хочешь тут свадьбу гулять? – Ника допила свою рюмку и отодвинула тарелку с салатом. Она согрелась, ей было весело и немножко нервно.

Василина уныло огляделась. Гулкий холодный зал казалось было покрыт серым налетом. И вдруг повеселела.

- Я знаю где! На набережной, там теперь бар, «Джамайка»! Там Митя работает, вышибалой. Ну, ты помнишь, Куся, Митя, который тренер в качалке? Они открыли бар. Митя бизнесмен теперь! И вышибала. Мы туда поедем и тоже все поглядим. Чтоб не как тут.

Тина кивнула и обратилась к скорбно стоящему над ней Вите-официанту:

- Сколько за чемергес? А салатики можете еще раз подать. Завтра, другим олухам.

В такси, покачиваясь на заднем сиденье, пока Васька прыгала впереди, что-то рассказывая хмурому шоферу, Тина поведала Нике последние новости.

- Ронка от Даньки свалила, в Москву. Сказала, с моей внешностью меня большое, мол, ждет будущее. А он через два месяца скоропостижно женился. Угадай, как зовут молодую жену?

- Неужели опять Вероника?

- Почти. Вера она. А сам Данечка от нас ушел, теперь у него фирма, телефонные аппараты, импортные телевизоры и компьютеры. Продажа и установка.

- Ничего себе.

- Да вот. Переманил к себе половину научников из метеорологической. Гонзик наш тоже не дурак оказался. Помню, ребята все смеялись, вот, мол, бабник, а в каждый рейс кучу книжек на английском таскает. Ну, я сама же ему подбирала учебники всякие. Приехали англичане. И австралийцы. Договора заключать на совместную научную работу. Хватились, а кого послать с хорошим знанием инглиша? Гонза тут как тут. Теперь он нарасхват. Работает на иностранных судах, в городе два раза в году появляется, всех соберет, виски, мальборо, текила. И снова к берегам далекой Австралии. Ирке навез шмоток, не поглядел, что она замужем и второго родила. Слушай, а Никас твой, появлялся? Знает ведь, какая тут жопа, сыну помогает хоть?

- Помогает, - усмехнулась Ника, глядя, как за стеклом проплывают странно заснеженные южные сосны, облитые скудным светом редких фонарей, - а как же. Посылку прислал, один раз за полтора года, а в ней полсотни просроченных шоколадок, да мужские туфли сорок второго размера.

- Угу, на вырост.

- Мне пришлось вместо этого шоколада купить Женьке десяток нормальных, чтоб не отравился. Ходил, хвастался пацанам, вот мне папа прислал из заграницы. Да ну его. Фу.

- И не жалей своего мальчишку, - решительно заявила Тина, наваливаясь на плечо Ники при повороте, - у тебя Фотий, любому пацану счастье - такой мужик рядом. Чего смеешься?

- Ой! Да он Фотия боится. А вот за Пашкой ходит хвостом, глаз не сводит, рот открывает и губами шевелит, повторяет, значит, что Паша изрек. Потом бабушке пересказывает. Песнь о Пашке великолепном.

- Вы чего там без меня ржете? – Васька подпрыгивала на переднем сиденье, хватая водителя на рукав и показывая, как лучше подъехать к узкому длинному зданию «Джамайки», - подождите! Да я не вам, мужчина, я им вот! Подождите, не смейтесь пока, я тоже хочу! Тихо-онечко и за кустики. Ну, чего вы встали? Я вам, вам про кустики!

Бар «Джамайка» внутри напоминал длинный вагон странного поезда. Черные тяжелые столы равномерно ехали куда-то вдоль стен, разрисованных бронзовыми красавицами с пальмовыми листьями в руках и грудями, прикрытыми кокосовой скорлупой. Хотя, почему куда-то, подумала Ника, усаживаясь за стол в середине вереницы, что примыкала к глухой стене. Они едут к барной стойке…

Далекая стойка мерцала цветными огнями, перекрытыми черными головами посетителей, оседлавших высокие табуреты. Светились импортные бутылки, сто раз отраженные в зеркалах, мигали фонарики цветомузыки.

Ника проскользнула по скамье к самой стенке и, дернув шнурок, зажгла бра, увенчанное почему-то пластмассовым виноградом с резными листьями.

- А тут ничего, - радостно объявила Васька, плюхаясь на краешек скамьи и сваливая шубку поверх Никиной куртки, - Митя молодец, вон как все сделали. Надо его найти, поздороваться. И спросить, чтоб арендовать весь зал, это сколько ж будет стоить.

В теплой прокуренной полутьме играла тихая музыка, мимо стола все время шли по широкому проходу к стойке и обратно парни в распахнутых кожанках, девчонки в длинных сапогах, бежали официанты в темно-красных рубашках с белыми галстуками.

Тина снова села красиво, прикурила и, держа на отлете изящную руку, выдохнула дым, поплывший колечками под виноградной гроздью.

- Папа сказал, выбирай сама, - поделилась Василина гордо, - сказал, что денежку вовремя сменял. Но боится, вдруг снова цены поскачут, так что надо быстрее.

- Васинька, это ж на всю жизнь, - сказала Ника, - а ты все прыгаешь. Замуж бежишь, чтоб деньги не пропали?

Васька моргнула накрашенными ресницами. Положила на стол маленькие руки, сжала переплетенные пальцы. Ответила, как обычно, преувеличенно шутовски:

- А чего на всю? Сбегаю замуж, не понравится и гуд бай америка оу! Ты вот Куся, была жеж замужем? И не померла.

- Не хочу я тебе такого. Ты… а, ладно. Сама все знаешь.

Она отвернулась, рассеянно разглядывая сидящих прямо и облокотившихся, и тех, кто навалился на стол, и тех, кто усаживался, смеясь, и вставал, чтоб под музыку потоптаться в широком проходе меж двух верениц столов. Народу было полно, и многие - видно по жарким лицам и блестящим в улыбках зубам – сидели не первый час. Нике вдруг тоскливо захотелось домой, там Женька играет на ковре, выкладывая отбеленные солнцем ракушки, привезенные с берега, а у стены калится неказистая, но ласковая печка. Нет возможности после ужина нырнуть в общую с Фотием постель, зато можно посидеть на диване, почитать с Женькой книжку, поболтать с мамой о картошке «синие глазки». А она тут. И дело даже не в том, что ей не хотелось выйти с девочками. Очень хотелось, и узкие джинсики с серебристой искрой натянула с радостью и свитерок нежный пуховый надела, вертясь перед зеркалом. Но унылый большой ресторан и воспоминания о Никасе подпортили настроение. И в Васькином чириканье услышалась ей натужность. А у Тины под глазами темные круги и в уголках губ еле заметные морщинки. Всем нелегко.

И этот бар. Снаружи лежала молчаливая пустая набережная, засыпанная мартовским нежеланным снегом под нехорошим желтым светом фонарей. А тут – жарко, тесно и много людей, чьи голоса сливаются в жужжание. Как-то тут…

Ника передернула плечами. Как-то нехорошо… и если бы не Васькина инспекция в поисках места для свадебного банкета, уже уговорила бы девочек поехать домой.

- Митя! – закричала Василина, подпрыгивая и маша рукой, - Митя, а вот мы, вот!

Митя подошел к столику одновременно с широколицым официантом в красной рубашке. Возвышаясь горой, кивнул, быстро оглядывая подруг и хмуро посмотрел на радостную Василину.

- Митя! Вот я пришла, я же хотела посмотреть, как вы тут. И пришла.

Тот молча кивнул опять. И, поглядев на часы, серебряным пауком охватившие запястье, повернулся и исчез за спинами и лицами.

- Ого, какой стал, - удивилась Ника, - совсем вырос мальчик. А чего на тебя дуется?

- Коньяк, триста грамм, - диктовала Тина, - мидии? В сыре? Прекрасно, три порции. Зелень. Сок, три стакана. Да, апельсиновый. Василина, Никуся, может, бутылку ликера возьмем? Отлично. И сигарет, пачку пэллмэлл. Да что вы? Кофе в песке? Непременно!

Официант ушел, и Тина прилегла на стол большой грудью:

- И кто-то же ходит сюда каждый вечер, а? Ну и мы разок гульнем.

Ника не слушая, смотрела на Василину. А та, кусая тонкие губы, хмурилась, думая что-то свое. Вскочила, подпихивая шубку, чтоб не свалилась на пол.

- Вы сидите, я щас. Я приду. Скоро.

- Митя! – негодующий голосок съелся невнятным гомоном. Только мелькнули за чужими спинами и плечами пышно завитые кудри на светлом мохнатом свитере.

- Не разоришься, Никуся? – спросила Тина, - нам-то зарплату дали сразу за три месяца долг, чего ж ее хранить, все равно пропадут деньги. Если ты на мели, я заплачу.

Ника покачала головой:

- Фотий мне выдал, специально, сходи, говорит, с девчонками. Тина, он же думал, мы в кафешке посидим, тортика сожрем. А тут как-то…

Тина пожала плечами под синим шелком:

- Как везде сейчас.

- И народ какой-то. Не такой, как раньше. Откуда взялся такой народ, Тин? Всего-то за несколько лет?

Высокий парень с мощными плечами, осклабясь, схватил за локоть блондинку с ярко наведенными глазами, и та засмеялась, валясь на его колени и отпихивая рукой в блестящих дешевых браслетах.

- Совсем ты одичала в своей бухте, Никуся. У нас тут разборки бывают, вполне убийственные. Калем, знаешь такого? Сперва полгорода под себя подмял и даже в горсовет баллотировался, а сам – бандит бандитом.

- Слышала. Я только слышала, что есть такой.

- Уже нету. У собственного офиса расстреляли, и его и двух мальчишек, телохранителей, значит. Делили город.

На столе появлялись графинчик, тарелочки с салатом, красная с золотом пачка сигарет и высокие стаканы с густым соком. Тина замолкала, когда официант склонялся над столом и, дождавшись, когда уйдет, снова медленно рассказывала.

- Станкова не помнишь? Леха Станков, у ихтиологов работал. Ушел в рыбнадзор год назад. Почти сразу машину купил, иномарку. Кругом в кабаках сорил деньгами. Жену бросил, и завел себе, не поверишь – блондинку, на голову себя выше, ноги от ушей, только школу закончила. Потом исчез. Жена в розыск подала, хоть и не жили же вместе. А перед новым годом нашли его на Азове, прибило к берегу, и видимо, давно уж погиб.

- Утонул?

Тина покачала головой, вертя в пальцах рюмочку:

- Без головы нашли.

- О господи.

- Говорили, связался с браконьерами, что краснюком промышляют. Что-то там не поделили. Все страшно, куда ни глянь.

Она улыбнулась подавленной Нике.

- Тем не менее, Никуся, видишь, живем. Даже сидим в баре и будем сейчас наслаждаться мидиями в сыре. Как это все умещается, в одно время, а?

- Жизнь не отложишь на потом, - повторила Ника слова Фотия и вспомнила, как сама когда-то кричала, топая и наступая на Атоса – когда потом, как это – жить потом?

Ей стало душно и, ставя на скатерть ополовиненную рюмку, она поднялась, поправляя свитерок.

- Посмотрю, где там Васька застряла.

Тина откинулась на спинку скамьи, улыбнулась мужчине, что сидел через проход по диагонали и смотрел, как они шепчутся. Мужчина улыбнулся в ответ.

Ника пробиралась мимо столов, отводя локти стоящих и танцующих, улыбалась извинительно, кивала. Ресторанов она не боялась. Сколько их перевидали они с Никасом за годы супружеской жизни – в каждом порту обязательно, пару-тройку раз где-то сидели. Нельзя сказать, что Ника любила ресторанное веселье, но все же толпа и взгляды вздергивали, заставляя кровь бежать быстрее, смех становился звонче, глаза блестели ярче. Без мужа она в ресторанах бывала нечасто, наверное, все собственные рекорды побила во время своего памятного путешествия в Жданов, когда искала Никаса, а нашла Фотия. И теперь к привычному ощущению праздника прибавился острый холодок между лопаток – ее осматривали, оценивая, подмигивали и махали рукой, подзывая. И спрятаться было не за кого, если вдруг. В Бердянске, когда в кабак ее потащила Люда, ресторанные посиделки чуть было не закончились большими неприятностями. Но там был Фотий. А тут его нет.

У стойки она огляделась, поместившись в пустое пространство меж двух высоких табуретов – на одном сидела молодая брюнетка и плакала, повисая на шее терпеливо стоящего рядом кавалера. Свободной рукой брюнетка тыкала в пепельницу длинную сигарету и с удовольствием затягивалась в перерывах межу всхлипами. На другом табурете плотно сидела чья-то широкая спина, и Ника за ней (как за каменной стеной – подумала, усмехнувшись), прижалась к стойке, чтоб подошедший бармен ее услышал.

- У вас тут Митя. С ним девушка была. Такая, кудрявая, маленькая.

- Дмитрий Павлович, - поправил бармен и Ника, смешавшись, неуверенно кивнула.

- Они в подсобке, - бармен чуть отвернул остренькое личико с прямой полоской усов и точно такими же полосками бровей, кивнул на открытую дверь, из которой лился обычный желтоватый свет, - заказывать будете?

- Нет, спасибо. А вы не позовете? Дмитрия. Павловича.

- Пройдите сами, - он кругло повел рукой к стене, где стойка обрывалась.

Ника обошла каменную спину и, зайдя за деревянный барьер, остановилась у желтого света. Позади гомонили, радостно кричала что-то певица в телевизоре под потолком. А в подсобке, уставленной картонными коробками, у кафельной стены стояла Васька, требовательно глядя в хмурое лицо бывшего спортивного мальчика Мити. Дмитрий Павлович Митя тоже смотрел на свою бывшую пассию, сунув руки в карманы щегольских брюк со складочками у пояса. И оба молчали.

Ника потопталась, выясняя степень опасности для Василины. Но молчаливых собеседников разделял добрый метр кафельного пространства. Тогда она сделала еще шаг внутрь.

- Кхм… Василина. Леонидовна. Ты…

- Куся, уйди, - звонко ответила Васька, не глядя, - мы разговариваем.

- Нда? – удивилась Ника, но не стала мешать новому молчанию. Повернулась и пошла мимо бармена.

- Все молчат? – спросил тот, выставляя на стойку высокие вазочки с мороженым.

- Э… ну… да, - Ника вышла в зал. Бармен кивнул.

Криничка, думала Ника, пробираясь обратно, Василина, значит, Криничка. Интересно, а какая фамилия у Мити Павловича?

И вдруг остановилась, ошеломленно глядя на трех девушек, занявших столик у широкого черного окна. Вернее, на одну из них. Изгибая узкую спину, белоснежную по контрасту с глубоким вырезом черного платья, та наклоняла голову и белые волосы гладкой волной падали, пересыпаясь с одного плеча на другое. Вот поднялась обнаженная рука с часиками-браслеткой, сверкнул в пальцах хрустальный фужер, прикасаясь к краешку такого же в руке другой девушки. И Нике показалось – она слышит тонкий звон стекла, а следом – нежный вкрадчивый смех.

Ее толкнули и, качнувшись, Ника спряталась за танцующую пару, пробралась за ней к столу, где Тина в одиночестве смотрелась в зеркальце, поправляя макияж. И заползая на свое место к самой стене, дернула шнурок, гася виноградное бра.

Теперь ей была видна не спина, а лицо Ласочки. Та сидела, подавшись к столу, на шейке переливались граненые камушки с цепочками. Распахивала глазищи, болтая с подружками.

- Тебе налить? – Тина спрятала зеркальце и нащупала в рассеянном свете графинчик.

- А? Да. Налей, да.

- Где снова твоя Васька? Сыр совсем заклял. Держи.

Ласочка тоже подняла свой фужер, чокнулась с сидящей рядом девушкой, засмеялась, отпивая и стреляя поверх стекла глазами.

- Тинка, - хрипло вполголоса проговорила Ника, - повернись незаметно, вон там сидит блонда, худая в черном платье. А ее ты не знаешь, случаем?

Тина оттопырила локоть, будто разглядывая его и быстро оглядев стол, пожала плечами.

- Нет. Какие-то школьницы. Получат от мамок чертей.

Ника отвлеклась от Ласочки. И, правда, девчонки-то совсем сопливые. Пышненькая шатенка, в таком же, как у Василины длинном свитере-платье, и под ним тоже ртутно-блестящие лосины, только не черные, а белые, обтягивающие полные ляжки. Круглое лицо с пухлыми губами и немилосердно, как умеют только совсем зеленые девчонки, намазанные глаза с тяжелыми жирными ресницами. И вторая, лица ее Ника не видела, только шею и начало плеч в вырезе лодочкой. Но по спине лежала толстенькая, совсем девчачья коса, старательно завитая на кончике и схваченная широкой резинкой. Обеим с виду лет по пятнадцать.

На столе звякнуло, треснуло. Тина охнула и, протягивая руку, зажгла светильник.

- Кажется, разбила что-то, темно. Извини, посмотрю.

Ласочка подняла глаза, прямо на Нику. Та машинально кивнула, тоже не отводя глаз. Но снежная королевишна нахмурилась и, сжав губы, отвернулась.

- Выключить опять? – Тина придвинула к себе тарелку и нацелила вилку на горячее.

- Да ладно. Уже ладно.

На свое место плюхнулась Василина, молча подвинула к себе тарелку и, навертев на вилку блестящих желтых кусочков, отправила в рот. Телевизор вдалеке мигал, показывая новомодные видеоклипы и головы танцующих задирались и поворачивались, чтоб ничего не пропустить.

Черная фигура склонилась, помавая неверной рукой над головой Тины и та, аккуратно положив вилку, поднялась, кинула в пепельницу скомканную салфетку.

- Поговорили? – Ника тянула шею, пытаясь за танцующей парой снова разглядеть Ласочку. Было странно ревниво думать о том, как та посмотрела, намеренно не узнавая, и отвернулась к новым подружкам. Отпивая из рюмки, Ника посмеялась над собой, одновременно удивляясь. Ну и хорошо, что не признала, к чему ей эта бледная змейка, ведь показала уже, на что способна. …Нет, надо подниматься и уходить.

- Я, наверное, совсем дура. Да? Совсем-совсем, - голос у Василины был непривычно скорбным.

- Да что ты, Васинька. Не так, чтоб уж совсем.

- Давай выпьем.

- Давай.

Когда кавалер вернул Тину на место и, качаясь, все пытался поймать ее руку для поцелуя, Ника снова увидела девочек за дальним столом. Ласочка что-то говорила шатенке, красиво поводя руками перед пухлым нерешительным личиком, а потом, приобняв за шею, стала шептать в ухо. Та неуверенно заулыбалась в ответ. Отпила из фужера, засмеялась, вытирая глаз. И, зажмурившись, опрокинула в рот остатки спиртного. Ласочка подбадривающе улыбалась, придерживая стеклянную пяточку – пей до дна, до дна…

Ника отставила свою рюмку. Ласочка скользнула по ней взглядом и опять равнодушно отвернулась. А потом стол заслонили чужие черные фигуры, грянула музыка, начались танцы, закачались над прыгающими головами цветные бумажные фонарики.

Рядом с Тиной грянул о скамью большое тело Митя Павлович, хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского, официант, значительно улыбаясь, ловко наполнял высокие бокалы и совал их в руки опешившим барышням.

- За любовь, Василина, - густым баритоном сказал Митя и поднял свой бокал над столом. Официант вежливо захлопал.

Васька молча коснулась его бокала своим. Тина смеясь, отхлебывала. Ника тоже выпила полбокала, ставя на стол, увидела – Ласочки нет. И подружки исчезли вместе с ней. Рядом с фужерами, пепельницей и развернутыми недоеденными шоколадками суетился официант, а за ним переминался давешний терпеливый поклонник, держа на плече безутешную брюнетку. Когда стол опустел, бережно свалил свою даму на скамью, и та, положив голову на его плечо, заснула, свесив руку с окурком.

Вокруг все прыгало, шаталось и вскрикивало. Мигал свет. У Ники весело болела голова и, кажется, она уже усаживалась, что-то там станцевав. Отпихивая полный бокал, который совал новый Тинин поклонник, прокричала ей:

- Нам пора. Давай, а?

Вместо Тины ей ответила Васька, явившись из дымного света в обнимку с молчаливым Митей:

- Ага! Вот щас еще вот и…

И унеслась, скрываясь за его необъятными плечами. Ника оглядела стол, удивилась тому, что сидит одна. Захлопала по скатерти, пытаясь поймать сигаретную пачку. Но та унеслась, как Василина, подхваченная чьей-то рукой.

Рядом с Никой сидел Токай, улыбался свежим лицом, и от кожаной куртки пахло свежим снежком и зимним морем.

- А… - сказала Ника.

Токай встал, дернув молнию, скинул куртку на скамью и поклонился, одновременно уже поднимая Нику за руку и притягивая к себе.

- Вещи, – растерянно сказала та, топчась неловкими ногами, - нельзя, я сижу, вещи.

- Можно, - ответил, щекоча усами висок.

Бережно кружил ее, защищая от пляшущей толпы спиной, поворачивал, чтоб никто не задел.

- Ты до сих пор не сказала, как зовут.

Он ждал и Ника неохотно ответила:

- Вероника.

- Это знак.

- Что?

- Я встречаю тебя второй раз, и второй раз это сюрприз для меня. Судьба.

- Ну да. А то вы…

- Ты.

Она кивнула:

- Ладно. А то ты не знал, что я там, в бухте, живу.

- Не знал. Знал, что живет какая-то. Но что такая… да еще Вероника…

- Да ладно.

- Не веришь? – он тихо засмеялся около ее уха. У Ники от напряжения заныла шея – не прикоснуться к его прохладному лицу с теплыми губами.

- Нет.

- Зря. Ты особенная.

- Ну да. Конечно.

- Я думал, выйдет твой муж, а вышла ты. И сейчас, я просто зашел, кое с кем повидаться. И вдруг ты. Это судьба.

Он прижал ее к себе и все же коснулся губами уха, потом щеки.

- Я не хочу, - ответила она, напрягая руки, чтоб не давать ему приблизиться вплотную.

- Судьба не спрашивает, – он сделал пару шагов, отступил, держа только ее руку, и усадил за стол, сам садясь напротив. Поднял бутылку, вопросительно глядя. Ника покачала головой, и он бутылку поставил.

- Судьба вон там сидела. Твоя. Наверное, с ней ты и шел… поговорить.

Темные веселые глаза раскрылись. Токай повернулся туда, куда показывал Ника. Пожал широкими плечами, обтянутыми серым тонким свитером.

- Не понимаю.

- Да ладно, - снова усомнилась Ника, - она там сидела. Ушла недавно. Ласочка. Ну, белая, из-за которой вы и приехали в бухту!

- Ах, эта! – Токай расхохотался, а Ника тоскливо захотела отобрать у него эти слова и эту интонацию, закричать – не смей, это не ты говорил, не твое!

Токай откинулся на спинку и вытянул ноги в темных джинсах. Лениво осматривая зал, вдруг поднял руку, тускло блеснув черным перстнем-печаткой.

- Макс! Привет, Макс, я тут! – за дальним столом девчонка неистово махала рукой в ответ на его ленивое помахивание.

Он отвернулся и улыбнулся другому столу. Оттуда, уронив вилку, вскочила рослая дева в замшевой курточке и упала снова, когда он отвернулся.

- Макс! Токай! Привет, Максим! – кричали еще голоса, и Нике показалось, их целая сотня.

Он повернулся к ней, отгораживая их обоих широкой спиной от мельтешащего зала:

- Видишь? Меня многие тут знают. А Ласочка, я о ней спрашивал, потому что Беляш попросил. У них любовь.

- И ты его вырубил. Прям там, в степи.

- Да жив он здоров. Тупой, как пробка, вот и получает постоянно. Так что? Куда двинем?

Она в изумлении открыла рот. Так хотелось сказать ему что-нибудь язвительное, расхохотаться в лицо. Но он будто ждал этого сам, чуть прикрыв темные глаза тяжелыми как у грифа веками. И Ника воздержалась от сильных эмоций.

- Никуда. Извини. Я замужем.

- Муж не стенка, можно подвинуть. А?

- Моего нельзя.

Токай встал, подхватывая куртку. Кивнул стриженой головой.

- Принято. Может проводить? Расскажешь, где живешь.

- Нет. Я с девочками.

Он ступил в проход. И когда Ника откинулась на спинку скамьи, с облегчением слушая свое быстро стучащее сердце, вдруг появился снова, притянул ее голову к своему лицу, целуя в шею под ухом.

- От судьбы не уйдешь, Вероника особенная. До встречи.

- Пусти!

А его уже не было видно за спинами. Только возгласы, ясно слышные в паузе между клипами, отмечали путь Макса Токая.

- Макс! О, привет! Максим, я тут, ой, иди к нам! Токай, как ты?

Глава 9

«Джамайка» открывала и закрывала двери, выпуская в снежную темноту порции света, обрывки музыки, смеха и невнятного шума, и казалось, это больное сердце, бьется неровно. Тина, кутаясь в длинный полушубок, отнимала руку, к которой припадал ее новый поклонник, смеясь, пыталась надеть перчатку, но мужчина снова забирал ее ладонь, прижимая к распахнутой куртке. Ника непослушными пальцами застегнула пуховик, накидывая капюшон.

- Где Васька? Куда ее унесло?

Двери открылись, освещая плечи Тины, меховую шапку, чуть сбитую набок. Закрылись снова, отрезая шум от уличной тишины.

- Оставьте, Миша, хватит. Никаких нумеров, смеетесь что ли? Утром вам станет стыдно.

Ангел мой Мишенька, вспомнила Ника библиотеку и воздушные поцелуи. Отошла на пару шагов, давай Тине попрощаться с очередным ангелом.

За плоской белизной, слабо освещенной редкими фонарями, лежало море. Черное и тихое. Пойти бы вдоль, пятная мягкий снег подошвами. И идти долго, до самой Ястребиной… Ника спрятала зазябшие руки в карманы, подергивая плечом, чтоб не съезжал ремешок сумочки. Но перед тем завернуть домой, поцеловать спящего Женьку. Еще не так поздно, всего девять вечера, но он, конечно, заснул, полный впечатлений от встречи с матерью, угрелся в комнате с печкой. Посидеть с мамой в кухне, где крошечным венчиком горит газ, попить чаю, слушая, как она шепотом ахает всяким страстям, а потом вдруг тихо смеется, вспоминая что-то из прошлого. И рассказывает сто раз слышанные Никой мелочи. Как выгнала отца из комнаты в общежитии, когда вдруг поругались. Выставила его чемодан (фибровый, Веронка, да ты и не знаешь, что такое фибровый чемоданчик), и молодой Анатоль улегся прямо в общем коридоре, у двери, положил на жесткий бок чемодана голову в буйных кудрях (а я сидела с другой стороны, на коврике, ухо прижимала к двери и хлюпала носом). А потом папу чуть не забрала молодая соседка-разведенка, и мама, выскочив, отвоевала непутевого мужа обратно, и так и быть, пустила в комнату, вместе с чемоданом.

В этом месте обе смеялись. Ника давно уже перестала закатывать глаза, выросла и поумнела. Ну, если нравится маме в сотый раз вспоминать эту историю, да и ладно.

- О, наш пострел - с каретой! – Тина толкнула Нику в плечо.

Васька торчала рядом с низким автомобилем, облитым фонарной желтизной, против обыкновения ничего не кричала, только помахивала белой ладошкой из рукава пятнистой шубки.

Держась друг за друга, дамы прошли вдоль окон бара и залезли в теплое нутро машины. Толкаясь, неуклюжие в зимних вещах, уселись. Васька, конечно, на переднее сиденье, рядом с черной головой шофера в лохматой ушанке. Повернув белеющее лицо, деловито распорядилась:

- Тину сперва завезем, а потом сами.

- На Суворова, со стороны рынка, - подсказала Тина, щелкая замком сумки.

- Я заплачу, - подняла Ваську узкую ладошку, - Митя ж нам все почти в подарок сделал. Так что у меня тут хорошо осталось.

Замок сумочки щелкнул снова.

Ехали тихо, Васька молчала, глядя в окно и горбатый нос появлялся и пропадал в темноте, блестели темные кольца волос над скинутым капюшончиком. Ника глазела в окно, покачиваясь и удивляясь снежным шапкам на поникших деревьях и белым пустым тротуарам. Иногда проезжали еще какие-то бары и ресторанчики, которые тоже, как «Джамайка», вздрагивали и вздыхали, пульсируя цветными окнами. А так город был пуст и казался заброшенным. Даже машин всего-ничего, стелилась в свете фар полосатая белая с черным дорога. Уютно молчала Тина, сунув руки в широкие рукава. Молчал шофер, уверенно и не торопясь вел низкий иностранный автомобиль, гудела печка и еле слышно играла музыка из колонок у заднего стекла.

Тина вышла, чмокнув Нику и помахав Василине. И после еще одного куска тихой поездки, машина встала у Васькиного подъезда, урча мотором. Васька зашуршала бумажками, вполголоса что-то говоря, рассчиталась с шофером, и тот кивнул большой шапкой, принимая мзду. Вываливаясь из машины, строго сказала:

- Тут рядом, а номер я ваш запомню. Чтоб довезли. Дом пять, подъезд шесть, квартира восемьдесят.

Шапка снова качнулась, шофер хмыкнул.

- Кусинька, ты зайди завтра. Мне рассказать надо. Тебе щас позвонить?

- Беги, Вася. Зайду. Не надо звонить, Женька спит уже.

- Мпы-пы-пы, - сделала Васька губами и убрела, проваливаясь каблуками в снежные холмики.

- Через двор, - сказала Ника, - и налево. Шестой подьезд. А там насквозь проедете и на автовокзал попадете, на кольцо.

Закрыла глаза, уютно складывая руки на коленях. Вот так ехать бы и ехать, жаль, что дом совсем рядом. И пусть молчит. А снаружи пусть плывет тихий снег, ловит на себя желтые пятна и черные тени.

Машина повернула, и Ника открыла глаза, взялась за ремешок сумочки. Освещенное окно кухни проплыло за стеклом.

- Вы проехали, - сказала Ника, - это восьмой уже. Да вы что? Куда?

Машина неторопливо свернула за угол дома и двинулась направо, в другую от центра сторону. Шофер поднял руку, стряхивая шапку на переднее сиденье, обернулся, улыбаясь в полумраке.

- Прокатимся, Вероника?

Она сжала сумочку холодными пальцами, что стали вдруг чужими.

- Токай? Ой. Максим. Макс?

Он уверенно покручивал руль, машину качало, мотор мерно рычал где-то в глубине.

- Я никуда не поеду. С тобой.

- Уже едешь.

Она отпустила, наконец, ремешок и схватилась за ручку двери. Мотор будто ждал, взревел радостно, и машина на полной скорости понеслась по пустой широкой улице, удаляясь от многоэтажек. Ника беспомощно смотрела, как за стеклом проносятся редкие пятна света.

- Я закричу!

- Кричи, - согласился Токай.

Дома неожиданно кончились, поплыл вдоль обочины бесконечный забор какого-то склада, смигиваясь грубо нарисованными по бетону ромбами. Пока Ника собиралась с мыслями, кончился и он, понеслась мимо кривая сетка-рабица, отчеркнутая косыми столбами, еле видными тут, где уже не было фонарей.

- Куда мы едем? – голос задрожал и сломался на последнем слове.

- Боишься?

Она промолчала, лихорадочно соображая, как быть. Рукой незаметно выкручивала никелированный завиток дверной ручки, одновременно боясь, что дверца распахнется и придется вываливаться на асфальт, калеча руки и ноги. Или ломая шею. Но дверь не открывалась.

- Правильно боишься, - ответил на ее молчание Токай и, повертев пальцами, прибавил звук. Резкое буханье ударных совпало с тяжелым стуком сердца. А потом сердце заколотилось быстро-быстро, высушивая рот и заставляя руки мелко дрожать.

Нике свирепо захотелось вырвать из реальности весь прожитый день, вернуться в утро, попить кофе и на звонок Васьки ответить отказом. Не пойти, никуда. На секунду она даже поверила – сейчас получится, не может не сбыться такое яростное желание. Но машина ехала, ревя и иногда встряхиваясь на колдобинах, как собака, что вышла из воды. И нужно было отказаться от желания все переиграть. Нужно было жить. Дальше.

Ее затошнило от того, что подошло совсем близко. Бесстрастный калькулятор внутри защелкал, показывая варианты, отвергая их и показывая другие, и после – то, что будет после.

Ника и не поверила бы, что внутренний счетчик может вывалить на нее такую гору отчаяния и безнадежности.

«Я не соглашусь, ни за что. И он меня изобьет. Или убьет и выкинет в поле»

Мозг, почему-то смеясь, показал маму в черном платке и бледного Женечку. Даже серая могильная плита мелькнула, издеваясь картинкой и надписью.

«Я вытерплю. Никто не узнает. Буду жить дальше. Жить. И никто не узнает»

Но перед лицом встали глаза Фотия, его улыбка, он только ей так улыбался, и всякий раз у Ники щемило сердце, потому что – такой большой и суровый, и вдруг себя ей – как на ладони, целиком. А она будет улыбаться в ответ, лгать глазами и руками. Пока, наконец, не явится в бухту Токай – стереть с лица Фотия улыбку для Ники.

«Он не посмеет. Сказал – я особенная»

И без всяких картинок вселенная захохотала ей в лицо, издеваясь.

А мотор все рычал, билась музыка в салоне, мелькала обочина, укрытая нетронутым снегом.

Потом, плавно притормаживая, машина встала. В салоне включился свет. Ника закрыла глаза, вжимаясь в сиденье и готовясь – а пусть оно придет само, главное решение. Если придет.

- Тут гаражи лодочные, - сказал Токай, звякая ключами, - у меня тут дачка. Пойдем, что ли?

Ника с тоской подумала о дурацких каблуках. И о снеге, накрывающем разбитые проселки. Посмотрела на спокойное красивое лицо с темными бровями вразлет, с небольшими аккуратными усами над полной верхней губой. И сказала с тоской:

- Да не пойду я, Макс. Зачем я тебе?

- Так прямо и не пойдешь? – удивлялся он весело и как-то вкусно, и со злобой Ника подумала – нравится ему это, играть, как с мышью. Наслаждается, скотина.

- Не. Отвези обратно. Или выпусти.

- Полчаса ехали, ау! К утру дошкандыбаешь только.

Она молчала. Токай сидел, навалившись на спинку кресла, согнув кожаный локоть, оглядывал ее с интересом. Весело и рвано играла музыка за спиной Ники.

- Ладно, - вдруг согласился Токай, - не хочешь, иди. Отпускаю.

Нажал на что-то и замок на двери щелкнул. Ника непослушными пальцами повернула ручку, впуская в приоткрытую дверь острый сквознячок. Токай, по-прежнему вполоборота вися на спинке, с интересом смотрел, не шевелясь и не пытаясь выйти из машины. Дверь распахнулась, и Ника выскочила, утопая в снегу по щиколотку. Машинально хлопнула дверцей. Пошла, лихорадочно осматривая белые сплошные стены с врезанными в них темными железными воротцами. Потом побежала, оступаясь и падая на колено, с ужасом прислушиваясь – не хлопнет ли его дверь, не раздастся ли угрожающий крик. Темная дорога была пуста, слабо светила под луной нетронутой белой поверхностью. Сумочка суетливо билась о бок куртки. Капюшон свалился и ветер, пахнущий морем, задергал волосы, путая и кидая в лицо.

Вдалеке замаячил угол белой стены, там, за ним шумнули ночные волны.

Добежать и свернуть. Там причалы, крылечки, входы. Залезть под сваю куда, спрятаться… переждать.

За спиной уютно заурчала машина. Ника побежала быстрее и упала, возя руками по грубой разбитой колее и набирая в рукава снег. Села, отбрасывая на дорогу длинную скомканную тень.

- Садись, - сказал Токай, повышая голос, чтоб услышала за шумом мотора, - не трону. Да садись, говорю. Обещаю.

Вышел и, нагибаясь, поднял ее за рукав, как куклу. Засмеялся, когда она вырвалась, отступая, покачнулась, взмахивая руками.

- Вот упрямая. Я ж пообещал. Садись, поговорить надо. Через полчаса высажу тебя. Дом пять подъезд шесть.

Он пошел к машине и снова сел, свесив длинную ногу на снег. Положил руки на баранку.

Ника стояла, облизывая пересохшие губы. С тоской оглянулась на безмолвные гаражи, от которых ей пешком на каблуках – несколько часов. И медленно подошла к машине, встала рядом с открытой дверцей.

- Поклянись.

- Чего? Да не трону. Обижаешь. Сюда иди, вперед.

Она снова села, на этот раз впереди. Токай подождал, когда закроет дверцу, хлопнул своей, устраивая ноги на педалях. И плавно, аккуратно поведя машину до угла, развернулся. Ехал, искоса поглядывая, как она сидит, сжимая руки на коленях.

- Расслабься, - посоветовал. И откидываясь, ведя машину медленно, добавил:

- Удивляешь. Думал, плакать начнешь, просить. А после все равно дашь. Если уж начала просить и плакать, то после взять – плевое дело. Поверь. Веришь?

Она молча кивнула.

Токай промурлыкал, подпевая, и сделал музыку потише.

- Я люблю женщин. И они меня любят. Секс не проблема, да хоть жопой ешь его сейчас. Извини. Много давалок развелось. Да еще дуры – главная мечта – валютной проституткой заделаться. Раньше, значит, балеринами мечтали, а сейчас – давалками. И каждая хвалится, чего выучила, какие позы, да как умеет страстно пилиться. То так, то эдак. Так что с девочками чаще тоска, Вероника. А вот с семейными молодыми барышнями, да если мужа любит, вот классно. Чисто «Дама с собачкой». Страсти такие, смотришь в глазки и понимаешь – ей самой ничего уже слаще тайной измены нет. Много теряешь, Вероника, если не пробовала. Поверь.

- У тебя и без меня много. Всяких. Вот и…

- Ну да. Ну да. Я ж не просто треплю языком. Это опыт. Делюсь.

- Спасибо. Не надо.

- Да и ладно. Значит ты у нас хранительница очага. Трудовые будни, тихие вечера в семейном кругу. Небось, после ужина муж газетки читает, тебе пересказывает. А ты сидишь напротив, любуешься. Чего молчишь, угадал? Хочешь поспорить, давай. Не обижусь.

- Чего спорить. У тебя такая жизнь, у нас другая.

- И как вы там кукуете, я бы умер с тоски. Ну да, там еще сын его, малолетка. И кажется, барышня его, да?

Ника смотрела вперед, на мерно утекающую под колеса дорогу. Удивилась - голос Токая как-то изменился. Вроде ждет ответа, а что именно хочет услышать – неясно.

- Сын его учится. И никакой барышни нету, летом работают девочки, в баре и на кухне. И это так, по-родственному, без зарплаты. Слушай, Макс, если думаешь, там крутятся деньги, то нет там ничего. Это просто дом. Даже не гостиница.

- Ну да. С номерами люкс.

Она повернулась к четкому профилю и носу с изрядной горбинкой. Заговорила быстро, следя, чтоб голос был слегка насмешливым и уверенным.

- Ты же видишь, как меняется все. Сколько народу лоханулось, когда участки хватали. Вокруг Южака дофига брошенных дач, не вытянули. Вот и мы, в Ястребиной. Муж начал строить, планы были огого, все вбухал, что было. А место гнилое, дикое. Народ едет в поселок, там нормально. Ну, сам знаешь, у нас разве кто бизнесу учился? Теперь этот домина будет стоять, пустой наполовину, пока не начнет валиться. Я говорила мужу, давай разберем верхний этаж, оставим только для своих хату, ну пусть едут, живут, сами себя кормят. Какая там прибыль. Но он упрямый черт, пока все здоровье там не оставит, будет тянуться. Так что, зря ты. Я вот…

- Ты в курсе, сколько я таких отмазок слышал? – прервал Никину горячую речь Токай.

Она замолчала. Мимо плыли домики городской окраины.

- Но я хоть попробовала. Самое смешное, что это правда.

- Вероника, а давай дружить? Встретимся иногда, кофейку жахнем. На умняке поговорим. Прямо интересно мне, как это – базарить с телкой и не пилить ее. А мужу не скажешь. Будешь прятаться. Вроде как изменяешь. А на самом деле – никакого секса. Прикинь.

Он засмеялся, выводя машину в проезд между домами.

- Угу, отозвалась Ника, - а потом ты меня все равно уложишь в койку. Примешь коньячку и уложишь.

- Если сама захочешь. А коньяк – нет, не-ет, я спиртного не пью. Вообще.

Машина тыркнула и встала под желтым кухонным окном. Ника еле заметно перевела дыхание, взялась рукой за никелированную витушку.

- Подожди пару минут.

Токай повернулся к ней, скрипя курткой.

- Я серьезно. Ты мне нравишься. Муж твой не даст пообщаться, я сам мужик, понимаю. Но если надо будет, или просто захочешь увидеться, телефон запишу. Вот, возьми. Городская квартира. Звони. Твой номер просить не буду, чтоб не смущать звонками. И не думай, я не босяк, универ закончил, причем сам, нормальный честный диплом на стенке дома висит, маму-папу радует. А то, что сегодня тебя попугал немного, ну прости. Среда, в которой варюсь, она гнилая, действует.

- А ты не варись в такой.

- Жизнь заставила. Беги, Вероника. Спасибо, что покаталась со мной.

На красивом, свежем и полном жизни лице бродила задумчивая улыбка. Одна рука лежала на изгибе руля, другая на колене, обтянутом темной джинсой.

Ника подумала и кивнула. Выбралась из машины и пошла к подьезду, слушая спиной, как зарычал мотор. Через решетчатое стекло из темноты посмотрела, как фары прочертили исполосованный снег на дорожке, мелькнули красные огоньки.

Подошла к двери квартиры и встала, утыкаясь лбом в пухлую обивку. Счастье накрыло ее. Она дома! Ничего не произошло. Все кончилось. Счастье…

Тенькнул звонок, и дверь распахнулась практически сразу.

Мама отступила, держа у горла воротник старой кофты. Глаза в полутьме прихожей казались черными и очень большими.

- Вероника…

- Женька? – Ника ступила в прихожую, оседая на слабых ногах.

Мама затрясла головой.

- Нет. Нет, все с ним, в порядке с ним все. Звонил Паша. Пропала Марьяна. Вероника, и еще. Он сказал, отец уехал, искать. И нет его. Уже сутки. А… А… должен был, вернуться. И телефон там не работал. А то бы раньше…

Выпрямляясь, Ника потянула с плеча сумочку, аккуратно поставила ее на тумбу в прихожей. В голове крутилось бессмысленное.

Соломка. Соломка-соломка.

- Мам, ты не волнуйся, не надо так волноваться. Он сильный, умный. Он знает. Знает он… он же знает…

- Вероника, - мама схватила ее за плечи, встряхивая, - не надо так! Подожди.

- Он… да ничего с ним. Не может с ним ничего! Случиться! Наверное, он сейчас…

Через плечо матери упорно смотрела на телефон и говорила, обращаясь к нему, а сама недоуменно думала – какая соломка, причем тут…

- Мы сейчас позвоним. Да, Вероника? Мы позвоним. В милицию. Ноль два. Нет, три.

Нина Петровна отпустила плечи Ники и заплакала. Вытерла щеки руками, как ребенок.

- К-куда? Номер какой?

- Какой номер? – механически спросила Ника, все так же глядя на телефон. Вдруг вспомнила, как бежала за хромающей Марьяной, запихивала в карман куртки вязаную шапку. Еще открывала ворота, пока Фотий усаживал девочку и выводил машину из гаража. Лишь бы что-то делать. Потом стояла над замерзающей Ласочкой. И думала – знаю, как быть с утопающим, и как с тем, кто отравился. А что делать в мороз? А что делать, если?.. Она даже номера участкового не знает в Низовом. Да и какой там участковый!

Знать бы, где упасть, - проговорил в мозгу фальшиво-сочувственный голос, - подстелила бы… да, Никуся?

- Соломки…

- Что? – мама пригнулась к ее лицу, вглядываясь с надеждой, - что ты сказала?

Ника глубоко вздохнула. В маленькой спальне спал ее сын. Где-то в холодной степи исчез любимый, кинувшись разыскивать сумасбродную девчонку. А мама смотрит, будто Ника тут главная. Старшая.

- Давно звонил?

- Кто?

- Паша! – с раздражением выкрикнула вполголоса и взялась за холодную круглую трубку, - кто же еще?

- Часа два. Да. Наверное. Нет, полтора.

Ника уже крутила диск.

- Пи-и-и, - запел далекий гудок в маленьком доме посреди снега, - пи-и, пи-и…

Через десяток одинаковых звуков она положила трубку, пошла в кухню, как была – в сапожках и застегнутой куртке. Села на табурет.

Мама встала в дверях.

- Может быть, позвонить у нас? Пусть поедут? Сказать – человек пропал. А?

- Мам… даже скорая не всегда едет. Бензина нет, говорят. У нас кто с машиной? Соседи, может, какие? – и махнула рукой, когда Нина Петровна безнадежно затрясла головой.

Веселые часы в виде красного чайника с изогнутым носиком показывали половину двенадцатого. Такси? Два часа по ночному снегу… Ника мысленно пересчитала оставшиеся деньги. Да, на полчаса по городу, может, и хватит. Сунула руку в карман и вытащила аккуратно сложенный листок. Развернула. Цифры были написаны размашистым почерком, с длинными свободными хвостами. Пять цифр. Первая двойка. Значит, в центре квартира.

Ника повертела листок. Подумала – а вдруг он уехал? Не стал дома ночевать, рванул куда. Дачка, или бильярдная. Кабак. Вскочила и выбежала из кухни, отталкивая маму.

- Пи-и… - завел свое тонкий гудочек, - пи-и…

И не давая Нике времени на отчаяние, прервался.

- Але? – кинулся в ухо кукольный голосок, помолчал заинтересованно и с прорезавшейся злостью повторил, - але? Это кто там?

Ника открыла рот, но услышала там, за девичьим голосом другой, мужской:

- Сколько раз говорить, не лезь к телефону! Алло?

- Максим, - сказала Ника хрипло, - Максим, это ты?

- Кто спрашивает?

- Это я. Вероника. Мы с тобой, сегодня. Вот недавно только…

- О! А ты быстрая. Скучно стало? Завтра давай увидимся. Допустим, в семь вечера.

- Ма-а-акс, - прокричал кукольный голосок за уверенными словами, - Ма-а-кс! А я?

- Не завтра, - ответила Ника, - мне сейчас надо. Очень-очень.

- Случилось что?

- Машина нужна. Поехать. В Ястребиную.

- Ничего себе! – вкусно изумился Токай, - думал, меня захотела, а тебе маши-ина!

- Пожалуйста. Я расскажу. Прошу тебя.

Трубка молчала. Ника прерывисто вдохнула, мельком подумав – начинаешь просить и плакать и после взять – плевое дело. Пора начинать просить. Главное не сорваться, когда начнет издеваться. И не послать его, швыряя трубку. Главное, не…

- Дом пять, подъезд шесть. Буду через двадцать минут.

- Да. Да, спасибо, - ответила она в короткие гудки.

Положила трубку, снова ушла в кухню, села, пристально глядя на кучерявые стрелки, указывающие на веселые цифирки. Мама, повозившись в комнате, подошла, суя Нике ворошок цветных бумажек.

- Возьми. Я завтра у тети Вали займу, мы доживем, Толик обещал ведь прислать, через неделю, наверное. Пусть на бензин, твоему другу.

Стрелка медленно переползала с одного деления на другое. Ника потянула язычок молнии, соображая, может, нужно сделать что-то еще? Да. Надо еще раз позвонить Пашке, да где его черти носят? Спустился на пляж, машет фонарем, осматривая скалы. Дом стоит пустой. Господи, пусть он ничего не найдет! Пусть еще до утра или даже до вечера ничего не знать, лишь бы не нашел на берегу. Как он сказал тогда – повозило прибоем о камни.

Она снова встала, опять схватила телефонную трубку и набрала номер. Их телефон молчал. А вдруг и с ним что-то?

- Мишане. Надо ему позвонить. Мам, моя книжка записная! Черт…

Книжка с адресами и телефонами осталась в Ястребиной. Там где дом.

В кухне стрелка уткнулась в новую цифру. Ника бросила трубку и вдруг, вспомнив, стала извиваясь, сдирать с себя тонкие негреющие джинсики, одновременно стряхивая с ног сапожки.

- Штаны дай мне, на диване лежат. Мои, джинсы. Да!

Забыв расстегнуть куртку, натянула плотные джинсы с карманами, нашарила в углу удобные сапоги на литой подошве. И, услышав за окном тяжелое урчание мотора, щелкнула замком, хватая сумку и вылетая в темный подъезд.

- Я позвоню.

Под окнами вместо приземистой иномарки стоял высокий джип, будто облитый чернилами, урчал, выдыхая теплый запах.

Ника обежала машину, на секунду попав в яркий свет, ткнулась к передней двери.

- Назад садись!

Когда Ника влезла на высокое сиденье и хлопнула дверью, джип рванул с места, выбрызгивая из-под колес мерцающую снежную кашу. С переднего сиденья повернулась молодая дева с взбитыми в блестящую копну волосами. Медленно осмотрела новую спутницу и громко хмыкнув, отвернулась. Поднятые черные плечики выражали презрение.

- Илонку забросим, тут недалеко.

Илонка молчала, злясь на сорванное свидание. Но когда Токай свернул в тихий проулок, стала вертеться и, заливисто смеясь, припадать к мужскому плечу, косясь назад блестящими глазами, обведенными чернотой.

Ника равнодушно смотрела в окно, дожидаясь, когда юная пассия обцелует подставленное лицо Токая и скроется в темном подъезде.

- Пересаживайся.

- Я тут лучше.

- Я сказал, иди вперед! Расскажешь, что случилось.

Джип плавно, не так, как давешний городской автомобиль, шел по заснеженному шоссе. Руки Токая лежали на баранке, и Ника снова отвернулась к окну, чтоб не вспоминать, как возил ее Фотий, так же вольно бросив кисти на кожаную оплетку. Коротко, подбирая слова, рассказала Токаю об исчезновении мужа. Замялась, и не сказала о том, что он уехал искать Марьяну. Почему-то не захотела о ней говорить, вспоминая чирикающий смех девушки Илоны.

- Ну, ты беспокойная, - удивился Токай, съезжая на извилистую грунтовку, - не подумала, может, он к телке рванул? Ты в город, расслабляться, в кабак вон зарулила. А мужики, между прочим, существа полигамные.

- Ой, только не надо мне про сперматозоидов рассказывать! – обозлилась Ника.

Под свет фар укладывались то снежные наметы, то черно-сизые голые участки дороги. Токай нажал на клаксон, серая тень сверкнула глазами.

- Про что? О, заяц! – весело крикнул он, - черт, ружьишко бы. Ладно, едем, не переживай. За пару часов доберемся. А с чего ты вообще решила испугаться, ну не пойму я. Может, тачка у него заглохла. Может, пешком тащится.

- Сутки?

- Ну да, многовато. Если уверена, что не в теплой койке, да не бухает.

Ника диковато глянула на его четкий профиль. Успокоил. Хотя, ну да, попытался. А вдруг прав? Фотий же сам рассказывал – по молодости мог несколько дней куролесить, домой не возвращаясь. Марьяшка ее предупреждала, что уйдет в поселок. Вдруг это просто совпадение? Ну, поругались с Пашкой, ушла. Почти уже и не хромает, пошла потихоньку по берегу, сколько там – минут сорок медленным шагом. А Фотий сам по себе уехал… А Пашка…

Она тряхнула головой, не придумав, что ж там с Пашкой. Не мог он бросить дом без присмотра. Но бросил.

- Значит, Вероника, муж твой лоханулся с отелем. А как же форины? Дайверы. Мне Беляш порассказал. Я к поселку отношения не имел, до некоторых событий. Сейчас вот вхожу в курс дела. Мне все интересно. И дружить со мной – выгодно. Ты своему водолазу можешь быть очень полезна. Через нашу с тобой дружбу.

- Да? Чтоб он думал, я с тобой сплю, а за это ты нас, как это там называется – ну, не трогаешь, в общем?

Токай кивнул.

- А почему нет-то? Не у каждого такая полезная жена бывает. Ценить должен. Хотя я тебе скажу, раз уж хорошо едем – за баб такие дела не делаются. А если кто рассказывает, то это брехня. Бабу всегда отдельно можно попользовать. Взять, что дает, пока думает – ах, я на подвиг пошла, а с мужа слупить на полную катушку.

- Что ты мне это рассказываешь? Секреты профессии выдаешь…