Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

Вечерами ахали за домами фейерверки, тумкала музыка из раскрытых дверей летних кафе, где не было стен – лишь крыша и тростниковые изгороди, мигали вспышки дискотечных фонарей. Порыкивали автомобили – внезапно появилось много иномарок, потертых и старых, купленных за недорого почти на свалках и бережно привезенных на палубах кораблей. Парами ходили накрашенные девочки-подростки, манерно вышагивая и косясь на кавалеров, что днем гонялись за ними в воде, подныривали, дергая за ноги – «топили».

В Ястребинке тоже было многолюдно. На кухне шуровала кастрюлями Алена Дамочка, туго закрутив русые волосы и натыкав в них шпилек, вытирала потный лоб ладонью. В магазине она взяла отпуск, чтоб подзаработать в горячий сезон.

Приехал, как и обещал Мишаня, проводив свою снова жену Марину в Москву. Расхаживал в трусах, с гордостью поглядывая на коричневые волосатые колени, и каждый вечер висел на телефоне в маленьком доме, крича Марине о новостях. Шестилетний Женька упивался ролью старожила и Ника, которая только успевала поворачиваться, иногда ловила его, чтоб поцеловать в облезлый нос и рассказать о своей материнской любви.

- Да я знаю, знаю я, мам, - соглашался сын, нетерпеливо поглядывая туда, где его ждали белолицые неофиты возрастом от пяти до двенадцати. Возиться с четырехлетками Женька считал ниже своего достоинства и перепоручал их бабушке Нине и романтичной одинокой тете Эмилии, которая приехала в поселок навестить племянницу, и была уловлена Фотием на временную работу.

И хотя в Ястребинке сдавались всего шесть номеров, временами Нике казалось – двор, пляжик, веранды и окрестная степь потерялись за гомонящими и смеющимися людьми.

Вечером, уставшая и оглушенная, с глазами, полными обгорелых женщин, ревущих детей, стопок чистого белья и гор белья в стирку, бешено лающей на кота Степана собачки, и сверкания моря, Ника валилась спать, приваливаясь к боку Фотия, с трудом вспоминая, завела ли будильник. И просыпаясь под неумолимый трезвон, мечтала об августе, когда станет тихо и просторно.

Приехали дайверы, мешая английскую речь с русскими словами, быстро и деловито собрались и, не успев опомниться, Ника расцеловала маму и Женьку, помахала рукой важному Пашке и уселась рядом с мужем на переднее сиденье «Нивы».

За ними пылили еще две машины, в одной ехал переносной компрессор и прочее снаряжение, а все заднее сиденье Нивы было завалено палатками, надувными матрасами и коробками с тушенкой.

Фотий улыбался, поглядывая то на дорогу, то на молчащую Нику, которая рукой придерживала пряди выгоревших волос.

- Умаялась? Ничего, неделю будет нам тихо. Ну, почти.

Она тоже улыбнулась ему. Так хорошо было ехать и молчать, смотреть, как плывет мерная степь, с набросанными по ней серыми валунами, редкими одинокими деревьями и за ней тянется бесконечная вода. В намеченных местах останавливались, разбивая лагерь. Компрессор гудел, черные фигуры у воды бродили, исчезали в сверкании, появлялись снова, таща черепки, чиркая по истертой на сгибах карте новые значки. К вечеру солнце садилось то в воду, присасываясь к глади красным подолом, то в дальнюю степь, заволакивая дымкой пологие курганы. И в бескрайней темноте было все так, как увиделось Нике еще до поездки: костер и негромкие усталые разговоры, смех, запах еды, чай в обжигающей кружке, а после – сон и любовь, отграниченные тонкими стенками палатки от чужих глаз, но не от звучания степной ночи. В ней – непрерывное поскрипывание сверчков, крики ночных птиц, чьи-то мирные шорохи совсем рядом с ухом, шум древней воды.

Перед сном Фотий колдовал над рацией, выслушивал Пашку и Мишаню, а Ника болтала с Женькой, понимая, как тому важно – поговорить в черный микрофон, солидно нажимая кнопку.

Через пять дней Нике стало казаться – они тут почти всю жизнь и можно обходиться без слов, просто живя в этом подсоленном морем жарком воздухе. Она загорела так сильно, как сумела ее кожа – не до черноты, а до темно-золотистого цвета. Волосы выгорели из светло-каштановых в соломенную белизну. И посветлели карие глаза, будто впустив в радужку морскую зелень, просвеченную солнцем.

- Летняя Ника, - шептал Фотий ночами, проводя по шелковистой от соли коже теплой ладонью, - ты мое лето.

А днем она ловила его взгляд, выходя из воды. Отжимала мокрые волосы, улыбаясь, и когда переодевалась в сухое, то становилась на коленки, заглядывая в зеркальце на переднем стекле, увидеть то, на что смотрят его глаза.

Ей казалось, никого нет вокруг, хотя, уже понимая чужой язык, слушала и кивала, смеялась и что-то рассказывала сама, подбирая слова. И вместе что-то делали и купались вместе, готовили еду и после заливали костер, уезжая. Но все это было лишь частью бесконечного моря и неба – через которые плавно шли двое, касаясь загорелыми плечами.

Вечером шестого дня, когда она, поговорив с Женькой, отдала микрофон мужу, и уже собралась отойти к ребятам, услышала, как изменился его голос. Замерла, чувствуя в солнечном сплетении щекочущий холодок. Знакомо сводя светлые брови, он внимательно слушал, задавал короткие вопросы, по которым невозможно было понять – что там случилось. Но голос его, отрывистый и негромкий, не давал ей уйти.

- Хорошо, понял, - сказал он, - мы через день будем.

- Что? – спросила, когда вылез из машины, и лицо скрылось в ночной темноте. Он взял ее руку, ведя к морю.

- Ничего. Ничего срочного. Обычные летние проблемы.

- Не скажешь?

- Неа, - поднял ее, прижимая к животу, зашел по пояс в теплую сонную воду и, не отпуская, повалился навзничь. Когда вместе вынырнули, смеясь и отплевываясь, добавил:

- У тебя научился. Фиг они нам испортят последние дни.

И она подумала – значит, ничего страшного. И, правда, не нужно портить счастье, если есть такая возможность.

Степь уплывала в обратную сторону, стелила тонкие ковыли и сизые венички полыни. Солнце белой нестерпимой монетой стояло в безоблачном небе. В открытые окна врывался жаркий ветер, а впереди уже маячили скалы, отгораживающие бухту Низового. Позади пассажиры старого джипа ухали новый куплет, замолкали, когда машину встряхивало на ухабах, и, смеясь, пели дальше. Потянулись по левую руку крыши поселка с выцветшими флагами на тонких мачтах. И вот, последний раз свернув в степь, небольшой караван потянулся к просторной чаше Ястребиной бухты. К шуму моторов примешивались странные звуки.

Ника села прямо, напряженно высматривая край степи над дальней пеленой моря. Шум приближался и усиливался. Песня позади стихла. А впереди, закрывая край обрыва, клубилась белая пыль вперемешку с каким-то черным дымом.

- Что это? – недоуменно спросила Ника и вздрогнула от тяжкого удара, что разнесся над степью, - это же прямо в бухте, да?

- Увидим сейчас, - Фотий говорил спокойно, но профиль его стал жестким и скулы будто на глазах обтянуло кожей.

Справа забелел еще далекий дом, перекрытый треугольничком паруса. «Нива» встала. Джипы остановились рядом, подъехав ближе.

В самом центре бухты, где обрыв снижался, сходя почти на нет пологим склоном, заросшим полынью и куртинками вейника, трудился экскаватор. Ерзал взад и вперед, тяжко ревя, и оставляя на шкуре степи широкие зубчатые рытвины. Подаваясь вперед, погружал ковш в солидных размеров котлован, загребал оттуда порцию свежей рыжеватой глины, поворачивался, и вытряхивал ее в сторону, где уже толпился неаккуратный рядок холмов, сливающихся в рыхлую гряду. С другой стороны котлована примостилась машина для забивания свай. Ника открыла дверцу и выскочила. С другой стороны встал Фотий. Заблестел стержень между пыльных длинных скорлуп и смигнулся, а на сваю с грохотом упала чугунная чушка. Убб…

- Что за?.. – она беспомощно поглядела на Фотия, сжимая кулаки.

Тот пожал плечами, облокотился на пыльную крышу Нивы.

- Какой-то олух решил построиться. Будут у нас теперь соседи, Вероника.

- Ты же говорил, тут почвы? Что не будут тут?

- Ошибся, значит. Ну что ж, пожили отшельниками, теперь будет к кому за солью ходить. Не печалься, Ника.

Но лицо его мрачнело все больше.

Перед воротами их встретил Мишаня, махая рукой, подпрыгивал, торопясь рассказать и ловя падающие с носа очки. Но Фотий отмахнулся, заводя машину в ангар.

Пока ребята, вздрагивая от новых ударов, разбирали багаж, ушел в маленький дом, по дороге быстро ополоснув лицо и руки под уличным краном с морской водой. Ника еще задержалась, выйдя к воротам с Женькой. От их главной калитки стройка была видна очень хорошо. Торчали из ямищи светлые бетонные сваи. И на дальнем ее краю лежала великанская стопка бетонных панелей. Суетились рабочие, не слышно за рокотом перекрикиваясь.

- Строют, - сказал Женька, вздыхая, - мы спим даже, а они строют и строют. Я думал сперва, клад поищут и все. А тута столбы какие. Мам, это будет стадион?

- Почему стадион? – рассеянно спросила Ника, вглядываясь в мелкие фигурки.

- Большой, - пояснил тот.

Из клубов пыли вынырнул черный джип, тыкнулся, примеряясь, встал, распахивая дверцы. Белым жуком вылез водитель. И поднимая руки над головой, помахал Нике. Тонкая женская фигура встала с ним рядом.

- Да это же!..

Ника отвернулась и быстро пошла в дом, таща Женьку за руку. Ворвалась в кухню, где Фотий сидел, а Мишаня прыгал вокруг, жестикулируя и подхватывая очки.

- Там Беляш! Приехал на своем черном драндулете! И Ласочка с ним! Фотий! Это они строят!

- Вадик уехал, - вклинился в паузу Женька, - как стали грюкать, так маму взял и уехал. И еще Таня Семенова, которая с тетей и бабушкой. Приветы вам попросили. И уехали.

- Еще бы, - фыркнула Ника и, отпустив его руку, заходила по кухне взад и вперед.

- Уехали и ладно, но с соседями, да, не повезло нам, - Фотий побарабанил пальцами по столу, повернул к шагающей Нике лицо, - эй, хозяйка, а чай нам будет?

- Чай? Чай! Какой же чай! Если такое тут.

Мишаня обошел ее и загремел чайником, зажигая газовую плиту. Встал рядом, скрещивая руки на груди.

- Буквально на второй день, Федюша, как вы отчалили, так они и явились. Быстренько все померяли, я и глазом не успел, как стали копать. Ты бы видел, что тут пару дней тому! Самосвалов чуть не десяток. Ну ладно, два штуки. Мотались туда-сюда, бетонку привезли, сваи, вырыли яму и вот вчера начали сваи вколачивать. Я Марине, разумеется, позвонил. Как и планировали. Но это же не делается за сутки!

- Не делается, - согласился Фотий, - значит, будем поступать как философы.

- И ничего не будем делать? – возмущенно спросила Ника.

- Будем. Ждать будем. Пить чай еще будем.

С этого дня июнь потянулся в шуме, суете и пыли. Те, кто остались в корпусе, особо не волновались, ну строится дом, в поселке тоже, то тут, то там кто-то возводит очередные хоромы. А Ника, выходя на пляж, и хмуро озирая бетонные перекрытия, что ложились на вбитые сваи, удивлялась спокойствию мужа. Но что им делать, не знала. Сперва бригада строителей работала даже ночами. К середине месяца, когда новострой уже стал похож на дом, все несколько замедлилось. Но заскучать новые соседи не дали. Каждый день к сетчатому забору вокруг нового домовладения подруливали машины, оттуда выпрыгивали накачанные парни, вытаскивали визжащих девиц и, располагаясь на песке, много пили, орали, иногда дрались. Бродили по пляжу, выкрикивая матерные любезности, плескались с дикими воплями. Веселье затягивалось и частенько продолжалось до утра. Ника лежала, глядя в смутный потолок, по которому иногда прыгал свет фар, с бессильной ненавистью.

Мама с Женькой уехали домой, следом засобирался Мишаня, уныло вздыхая, но Фотий попросил его побыть еще.

- Давай эту комедию до конца досмотрим, - сказал за ужином, и Мишаня вздохнул:

- Думаешь, будет ей конец?

Фотий кивнул и поднял руку, топыря пальцы в знаке победы, рассмеялся:

- Два конца будут. Первого дождешься и поезжай.

Через неделю у ворот Ястребинки, лихо разворачиваясь, затормозил черный джип Беляша, украшенный хромированными цацками по всем местам. Вылезая, Беляш нажал на клаксон, встал рядом, не отпуская. Под злое гудение Фотий спустился с крыльца, открыл калитку и вопросительно посмотрел в веснушчатое яростное лицо.

Беляш отпустил кнопку и шагнул вперед. Ветер задергал широкие рукава гавайской рубашки в пальмах и обезьянах.

- Ты, козлина! Думаешь, такой хитренький? Думаешь, Секу обскакал? Да я вас взорву к едреням, за грузовик вы мне своими кишками ответите! И за эту фигову бумажку тоже! Взорву!

- Рискни, - посоветовал Фотий, суя руки в карманы.

Беляш подскочил почти вплотную, снизу с яростью завел долгий матерный монолог, захлебываясь и плюясь. Под насмешливое молчание Фотия харкнул на траву и, залезая в машину, с треском захлопнул дверцу. В открытое окно пообещал с угрозой:

- А тусоваться мы все равно сюда будем ездить, ты понял? Глаза тебе помозолим, как следует, как умеем.

Позже, сидя на крылечке и наслаждаясь внезапной тишиной, Ника сказала:

- Ну, насчет обскакал я, кажется, поняла. Бумаги пришли, да?

Мишаня раскланялся, прижимая пухлую ладошку к животу, и гордо выпрямился. Фотий кивнул:

- Пришли бумаги от Марины. Вернее, от ее подруги. Территория Ястребиной бухты плюс двадцатикилометровая прибрежная зона к востоку от нее получила официальный статус природного заповедника. Теперь тут нельзя строить, нельзя ставить машины на пляже. Нельзя жечь костры и выходить в море на катерах и лодках без разрешения на каждый выход.

- Ого! А мы? А как же мы?

- А мы теперь состоим в должности хранителей природного парка. И дом наш – это постройка официально разрешенная.

- А-а-а! – Ника вскочила, протанцевала до кустов и вернулась обратно, сделала реверанс отдыхающим, что захлопали с веранд. Снова плюхнулась на ступеньки, целуя Фотия в шею. Мишаня уселся рядом, показывая на свою щеку, заросшую черной щетиной. И его Ника расцеловала, в обе щеки.

- Так, - сказала, немного остыв, - ну, веселиться они тут будут, я поняла. Но грузовик, чего это он приплел?

Мишаня закудахтал, снимая очки и вытирая их подолом майки.

- Утром сегодня, везли керамзит. Что там увидел шофер, неизвестно, но дернул машину и загнал в овражек, всю эту шелуху вывалил, и сам еле выскочил. Потом три часа трактором вытягивали грузовичок.

- Ага. Значит, мы виноваты еще и в том, что шофер его допился до розовых слонов? Какой же он урод, этот Беляш!

- Слоны не слоны, но был трезвый. С утра. Сказал, морок на него напустили. Простой человек, или верит или придумал, но Аленка пересказывала, в магазине аж креститься стал, и все оглядывался.

- В магазине, - задумчиво сказала Ника, - ну да, деревенский клуб, где же еще новости… Кажется, мне пора в магазин сходить. Может, и я что сумею сделать, обскачу вас, Миша.

- Я самый умный, - немедленно ответил Мишаня, - пока вы тут предавались унынию, первый раунд – за мной. Феденька, а ты что же молчишь? Ника-победи-ка выходит на тропу войны. А ты что же?

Фотий слегка улыбнулся:

- Как вам надоест суетиться, тогда и я кое-что сделаю. Вернее, мы сделаем. Я и Ястребиная.

- Ну-ну, - недоверчиво сказал Мишаня. И со вздохом отправился в номер паковать вещи. Ему пора было ехать, а еще предстояло решить, как забрать с собой три рюкзака ценнейшего хлама, и где его разместить дома так, чтоб не сразу заметила Марина, когда понаедет из Москвы.

Глава 16

В магазин Ника отправилась ранним утром. Отдыхающие в это время еще спят, и в прохладной бетонной коробке с широким стеклом витрины, что выходит на автобусную остановку, если и будет народ, то пара-тройка своих, поселковых. А даже если никого, то уж продавщица тетя Валя ее выслушает. Дальше все заработает само собой.

Наступая на пятки собственной тени, которая купалась в тихой утренней воде, Ника решила заранее ничего не думать, пусть оно как-то само. Позади плелся сонный Пашка, зевал с упреком, слышно было, как выворачиваются, щелкая, челюсти, но Ника не оборачивалась – сам увязался. Вдруг вспомнил о черном капюшоне, и решил побыть Нике охраной, хотя она убеждала – да вокруг сплошной народ, рыбаки мелькают, и профессора столичные бегают интеллигентной трусцой, радостно жмурясь на утреннее солнце.

- Мало ли, - авторитетно пресек возражения Пашка. И вот шлепает по воде, зевает так, что у Ники тоже сладко сворачивается набок челюсть.

Слева замаячил безобразный котлован, прикрытый сквозной бетонной коробкой – строители Беляша успели положить перекрытия, а передней стены так и нет. Ника сердито отвернулась, чтоб не расстраиваться. Такой прекрасный был вид, а теперь будет стоять тут эта… это… одоробло, вспомнила слово из лексикона Василины. Запретили строить дом, но разбирать же никто не приедет.

Пашка перестал зевать и догнал ее, пошел рядом, подобравшись и внимательно глядя в черные квадраты под светлыми бетонными блоками.

- Тачка там, на горке, за домом. Это те, что вечером бухали.

- Да вон один валяется, - Ника дернула подбородком и повела плечами, схваченными лямками старого рюкзачка.

На остатках пологого склона, разбросав по колючкам ноги в задранных штанинах, спал парень с багровым запрокинутым лицом. Дергал рукой, видно, стряхивая во сне муравьев. Остальные, скорее всего, расположились рядом с машиной или в гулкой пустоте первого этажа. Посреди пляжа чернело разваленное кострище, забросанное бутылками и смятыми пакетами. Ника украдкой посмотрела, как Пашка настороженно рыскает глазами по рыхлым глинистым отвалам, по черным дырам этажей. Наверное, надеется увидеть Марьяну, и боится, а вдруг увидит.

Она пошла быстрее. Чего она за него думает! Он мужчина, может, уже и забыл девчонку, вон за эти три месяца сколько дамочек переводил в свою халабуду на крыше ангара. И ведь не скажешь ему ничего. Пусть сам разбирается со своими чувствами.

- Чего злишься, - вдруг задушевно сказал за спиной Пашка, - смешная ты, у тебя прям по спине видно, как ты меня честишь. О! Уже не злишься.

Ника расхохоталась, шлепая и разбрызгивая воду босыми ногами.

У магазина Пашка помахал ей коричневой лапой:

- Скупляйся. Я через полчаса вернусь, мне тут, надо кой-что.

И насвистывая, исчез за углом. Ну да, подумала Ника, полчаса ему. Опять полезет через забор и в окошко к этой, из Питера, не зря она вчера утюжила песок взад и вперед у Ястребинки, шею тянула, Пашечку выглядывала.

В магазине было как всегда по утрам успокоительно гулко. Тетя Валя таскала коробки с шоколадками, сдувала с носа черную с сединой прядь и командовала мрачным грузчиком, который заносил в подсобку ящики. У прилавка стояли две женщины, ждали, когда она освободится и выдаст им за полцены черствых батонов и буханок – на корм гусям и курям. Дядя Петрович, опираясь на прилавок, рассматривал цены на консервных банках. Видно собирался на пару дней порыбачить и пополнял запасы.

Бухнув на стол в углу последнюю коробку, тетя Валя одернула засаленный белый халат и прошла за стеклянные витрины к весам. Увидела за покупательницами Веронику.

- А-а-а, Верочка! Вы уже и вернулись с вашего похода? Как съездили?

Женщины повернулись, как по команде, с жарким любопытством разглядывая Нику.

- Здрасти, тетя Валя. Доброе утро, Ираида Матвеевна, и вам, теть Лариса. Хорошо, съездили, спасибо.

Тетя Валя сложила руки на животе, поцыкала сочувственно.

- У нас все говорят. Про новых ваших соседей. Весело вам будет, а?

- Валя, ты дай мне консерву, а потом трепи языком, - мрачно вклинился дядя Петрович.

Тетя Валя сунула на прилавок банки с кабачковой икрой и сгущенкой. Не глядя, взяла бумажки, запихала в ящичек кассы. И снова навалилась на прилавок, с нетерпением ожидая ответа. Петрович, бормоча, запихал покупки в полиэтиленовый пакет с картинками, встал в дверях, закуривая.

Ника пожала плечами, становясь рядом с тетками. Сказала звонко, чтоб и Петровичу было слышно.

- Да верно, криков уже – каждую ночь. Гуляют. Костры жгут. Как еще не утоп никто.

- Да… да… - женщины послушно качали головами.

- Вот только не знают, что ли, - как бы мимоходом удивилась Ника, разглядывая в витрине скомканные соевые котлеты, - место там, нехорошее, скажем, место.

Дамы придвинулись вплотную, тетя Валя накрыла прилавок животом. Петрович на пороге перестал кашлять.

- Нехорошее? А чего ж нехорошее, Верочка?

- Я думала, знаете. Вы же местные? – она обвела взглядом женщин, и те закивали, подтверждая.

- Черный там появился. Ночами бродит, когда луны нет. И когда есть луна – тоже ходит. Мне пастухи сказали, он был уже, но давно, лет двадцать тому. И когда появляется, значит, быть несчастью.

- Да ладно! – неуверенно отозвалась тощая Ираида Матвеевна, - что-то не припомню, чтоб двадцать лет…

- А чего тебе помнить? – грохнуло от двери, и в магазин величественно вдвинулась мама Федьки Константиныча, - ты же приехала тока двенадцать лет как. Местная нашлась. Скажи лучше, Серега тебя нашел, будто своих тута нету, привез, я еще помню, в рачков пальцем тыкала – ах, криветки.

Ираида вздернула острый подбородок и повернулась к прилавку:

- Валечка, ты мне дай уже батонов, да я пойду, у меня куры, утки, хозяйство, не то, что у некоторых тут…

- Иди-иди, - пробормотала старуха, оттесняя неместную Ираиду, но та уцепилась за прилавок и встала камнем.

Продавщица отвлечься не пожелала.

- Баба Таня, та подожди. Ирка, ты тоже. Дай Верочке сказать же! А он какой? Черный этот.

- Да его и не разглядеть толком. Высокий. Голова острая, ну вот так – Ника выставила руки домиком над макушкой, - и капюшон на нем. Как у черного монаха. А повернешься – и пропал.

Низенькая Лариса в цветном платье, что спереди коротко торчало, забираемое мощной грудью, покачала головой:

- Ну, страсти какие. Народу у нас потопло, конечно, немало. Я вот удивляюсь, почему они все ночами не бегают.

- Потому что церкву открыли, - наставительно сказала тетя Валя, - а то точно, не тока бы выли по ночам, но и ходили ба. Верочка, ну а вы как же?

- Мы профессора вызывали. Специалист по всем мистическим наукам. Аюрведу преподает в Москве.

- Плешивый такой и волосатый! – торжествующе опознала Мишаню Лариса.

Ника скромно кивнула.

- Хороший мущина, - оценила Лариса и вздохнула, - и жена какая у него, хорошая женщина, видная. Уехали ж уже.

Ника подумала быстро – лучше даже и не думать, сколько всего знают о них поселковые кумушки.

- Вот он все у нас проверил. И ауры. И чакры. Поставил защиту. Вдоль забора прямо. И нас всех энергетически зарядил, чтоб создать силовое поле.

Ее несло, как Остапа, и она с ужасом подумала, главное, чтоб никто не зашел, из городских скептиков. Хотя какие там из них скептики нынче. Подтверждая ее быстрые мысли, Ираида пропела благоговейно:

- Он значит, навроде Кашпировского, да?

- Угу, - вдохновилась Ника, - именно! Потому наша Ястребинка заряжена. А эти, что строятся, они же против пошли. Вот и…

- А сам-то он его видел? – у тети Вали горели глаза, волосы под кружевной наколкой сами собой растрепались, вылезая тонкими прядками.

- Видел, - скромно ответила Ника, - даже и говорил с ним.

В темном углу с грохотом что-то посыпалось, и женщины, хватаясь друг за друга, хором завизжали. Нику прошиб ледяной пот. Медленно поворачиваясь, она уставилась на рассыпанные по полу банки сгущенки. Над банками стоял, растерянно разведя тощие черные руки голенастый подросток, стриженый под ноль.

- Господи божежмой, Ваграмчик, ты думаешь головой или чем ты думаешь? – закричала Валя, дрожащими руками запихивая волосы под шпильки, - я и забыла, что ты там сидишь, дитё!

- Простите, - мальчик присел на корточки, шаря по полу руками и подкатывая к ногам банки, - я соберу, соберу сейчас.

Голос у него был ломким и, казалось, краснел так же, как большие оттопыренные уши. Ника нагнулась, поднимая банку, что ткнулась ей в ногу, подала Ваграмчику. Тот дернул к себе и тут же уронил снова. Тетя Валя с укором ела мальчика глазами.

- Горе ты армянское, да собери уже. И иди помогай в подсобке. Уф. Верочка, - снова взялась за Нику, - а чего еще он делает? Я слышала, машину вот своротил, Васька тут заходил, пианый, конечно, но плевался и все оглядывался. Его и не поймешь, что болбочет. Ты сама его видела? Ну, расскажи.

Ника открыла рот, собираясь добавить подробностей пострашнее.

- Я его видел, - раздался снова мальчишеский голос.

Тетки ахнули и все вместе повернулись к углу, где Ваграмчик, скатив банки в тусклое стадо, совал их в разбитую коробку. Выпрямился, держа ее тонкими руками, и обвел слушательниц большими, влажными, как у спаниеля глазами. Повторил:

- Видел!

- Так рассказывай! – возмутилась Валя.

Мальчик покраснел теперь весь, даже смотреть на него Нике было неловко, так запылали смуглые щеки с темным пушком. Хрипло, сламывая голос из дисканта в мальчишеский басок, сказал:

- Он ходил, где я. Я увидел и пошел сзади, смотреть. У него плащ, черный, блестит. Как еще старые бывают у рыбаков. На голове капюшон. Он давит ягнят, которые от матки отбились, кров пиет. А еще птицам головы откусывает.

По спине у Ники пополз липкий холодок. Баклан, лежал в траве, и кровь запеклась на обрубке шеи. Она сама его видела. Вот только Мишаня никакой не кашпировский, и защиты от этого таинственного монстра у нее нету.

- И тоже пиет, - сообщил Ваграм и почему-то с упреком быстро глянул на Нику. Уши его залились гранатовой краской.

Та кивнула, покорно соглашаясь с рассказанными ужасами:

- Да. Я сама этих птиц видела. Без головы.

- Айй, - Лариса прихлопнула открытый рот пухлой ладонью, обводя остальных полными страха глазами, - девоньки, а я ж и думаю, бывает, утром выйдешь, а они так и лежат, так и лежат по песку.

- Ну, лежат, - сварливо откликнулся с порога Петрович, выбрасывая в урну окурок, - так то собаки может, скусили.

- Ага, - загремела баба Таня, упирая в бока жилистые руки, - собаки! Прям, голову скусит и заглотит, а тулову значит, тебе оставит. Шож за собаки такие дурные!

Женщины закивали, с жалостью поглядывая на Нику. В глазах их было написано – профессор с чакрами это, конечно, хорошо, но он уехамши, а вам в Ястребинке жить.

В дверях рядом с Петровичем замаячил Пашка, замахал Нике рукой, кивая и крича всем здрасти.

- Тетя Валя, ой, мне уже надо идти, - заторопилась Ника и ткнула пальцем в случайные банки, - икры вот кабачковой, пять штук, и еще хлеба, и чаю три пачки.

На пороге отдала Пашке рюкзак. Тетки в магазине жужжали, не умолкая, и не уходили, поджидали новых покупателей, чтоб пересказать услышанное. Ника нашла глазами Ваграмчика, кивнув, помахала ему рукой. Тот запылал ушами, сел на колченогий стул, опуская голову на тонкой, как черная ветка, шее.

Шли навстречу солнцу, оно уже торчало выше линии взгляда, зажигая на гладкой воде дрожащие плавленым серебром кляксы. Пашка слушал Никин отчет, довольно ржал, перекидывая рюкзак из одной руки в другую. Потом посерьезнел.

- Значит и Ваграшка-армяшка эту нечисть видел, не только ты.

- Еще Ласочка видела, - напомнила Ника, - а ты решил, мне от страха примерещилось, что ли?

- Ну, кто вас, баб, знает, - покаялся Пашка, - вы же такие, мужикам непонятные. Придумаете какую-то хрень и после носитесь с ней, ой, боюся-боюся.

- Ну, тебя. Я не верю, что ты мне не веришь. Ну… я хотела сказать, ты мне веришь, а прикидываешься, что не веришь, а я и не верю, что ты... Блин!

- Вот! Я про это и говорю. С вами все мозги сломаешь. Но если его уже многие видели, Ника, я тебе присмотрю собаку. Будешь ходить, как та дама с волкодавом. Ты каких собак любишь?

- Левреток, - мрачно отозвалась обиженная Ника, - чтоб ножки тоненькие и дрожали. И лаяла так – ававаф…

- Угу. Понял. Я тебе ньюфа найду. Прикинь, вырастет мордой до плеча.

- А кормить его чем? Безголовыми птицами?

- Не! Ньюф от жары сдохнет. О, тебе булика надо! У бультерьеров такая рожа отвратная, любой призрак в штаны наделает!

- Какие там у него штаны? Капюшон есть, видела.

- Ну, в капюшон, - резонно ответил Пашка.

Мимо недостроя прошли молча. Спящий все так же валялся, раззявив черный рот на багровом лице. Будто мертвый, подумала Ника брезгливо, а вдруг и правда, помер, что делать тогда? И выдохнула с облегчением, когда тот снова дернул рукой.

- Паш, а этот мальчик, Ваграм, он кто?

- Ваграшка? Та. Прибился в поселок пару лет назад. Живет у тетки, она старая и глухая, как пень. Пацаны говорили, она и неродная ему тетка. У него мать умерла, а батя женился на другой. Уехали на север, давно уже. А потом хоба – приезжает, значит, мачеха его – с новым мужем. Оказалось, батя его свалил, никто не знает куда, потом бумаги прислал, на развод. Так что приехал Ваграмчик с мачехой и отчимом. Пожили у тетки, потом поехали обратно, а он сбежал по дороге и вернулся. Теперь тут подай-принеси, на стройках подрабатывает. В сезон грузчиком в ресторанах.

- Тощий он. Как паучок. Какой из него грузчик.

Пашка искоса и сверху посмотрел на грустное лицо спутницы. Сказал добродушно:

- Ника - всеобщая мамка. Понятно, за что тебя отец любит.

Ника остановилась и дернула его за рюкзак.

- Скажите, пожалуйста! А кто ко мне приставал, вот почти на этом самом месте? Забыл? Ну-ка!

И сдернув рюкзак, пихнула Пашку в тихую воду, вызвав мельтешение золоченых огней.

- А-а-а! – заорал тот, пятясь, - да шучу, за красоту любит, неописанную!

И боком толкнув Нику в прозрачную глубину, нырнул сам, в прыжке теряя разношенные резиновые шлепанцы.

Накупавшись, сидели молча, смотрели, как чайки пикируют в светлую воду, бьются белыми грудками в свои отражения. Ника перебирала пальцами выгоревшие волосы, встряхивала их, чтоб еле заметный теплый ветерок просушил мокрые пряди. Снова вспомнилась Ласочка. Как она издевательски пропела – бабушка Никиша… А еще как спрашивала, неужели Нике ни разу не хотелось даже посмотреть на Пашку женским взглядом. Ей вдруг захотелось Пашке про это рассказать. Так мирно было вокруг и так все настояще, что хотелось подарить ему какую-то совсем тайную откровенность, доказать, как она его любит, совсем как братишку, и как доверяет. Но что-то внутри мягко остановило, шепча, не нужно, Ника-Вероника, не искушай мироздание. Любишь – побереги, ты старше и должна быть умнее. И вздрогнула, услышав Пашкин задумчивый голос:

- Мы когда разговаривали, ночью. С Ласочкой. Она пару раз спросила, а вот, мол, какая у отца молодая прелестная жена. Совсем девочка. Сказала про тебя – обольстительная. И неужто я про вас ни разика не подумал. Как вы там с ним. Ну и неужто, я сам ни разу не посмотрел. На тебя, значит.

- Какая же она стерва, - беспомощно сказала Ника, - о-о, ну и стерва!

- Угу. Я щас только подумал, она тебя тоже спрашивала, да?

Кивнул в ответ на ее кивок. И продолжил:

- А я ей сказал, что у некоторых людей в голове не мозги, а черви. И она сразу заткнулась.

Перед глазами Ники проплыло худенькое личико с огромными серыми глазами, такими трогательно распахнутыми. Накладываясь на сверкание воды, лицо становилось прозрачным и за белыми прядями вдруг зашевелилось, извиваясь и шлепая – белое, блестящее.

- Фу, - Ника передернулась и затрясла головой, - ты так верно сказал, я прям, увидела, не надо так. Хочу, чтоб не было разговора этого! Чтоб ее не было!

Омерзение было таким, странно связанным с облегчением. Вот он сидит рядом, блестит коричневыми коленями, профиль так похож на профиль Фотия – нос такое же прямой и чуть длинноватый, губы сложены жестко, но более пухлые, пацанские еще. А мысли, которые пыталась вложить в ее голову Ласочка, уверенно полагая, что она их только разбудит, позволит им вылупиться в Никиной голове – их нет. Такая радость. Такое облегчение. Будто зашла в чулан, боясь увидеть в тайном углу крысу. Включила свет, а угол чистый, сухой, ни крыс, ни паутины.

- Пашка. Я тебя люблю. Я так сильно люблю твоего отца, что люблю все вокруг него, все, что он сам любит. Я тебе уже говорила, кажется. Ты это знай, ладно?

Он кивнул. И улыбнулся, став моложе на десяток лет. Совсем стал дитём, как сказала бы продавщица Валя. Да, подумала Ника. Я всеобщая мамка. Ему девятнадцать. И его суровая мама Катерина очень далеко. А вместо нее получил он в мачехи почти ровесницу, в коротких шортах и с облупившимся от солнца носом. Не обнимешь и голову на коленки не положишь. Ну, тогда пусть хоть вот так, подумала и опять повторила:

- Его люблю. Ужасно сильно. И тебя, чудовище шебутное, тоже. Ты ж сын.

В Ястребинке Фотий вышел им навстречу и Ника, подойдя, обхватила руками поверх его рук, чтоб не вырвался. Вставая на цыпочки, неловко поцеловала в шею снизу. И опуская руки, отошла, забирая у Пашки рюкзак.

- Э-э, - удивился обрадованный приступом нежности Фотий, - все в порядке? Ничего с вами не случилось?

- Случилось, пап, - бодро доложил Пашка, поднимаясь следом за Никой по ступенькам, - твоя Вероника признавалась мне в любви! Не волнуйся, в материнской. Да вы чего!

Закрылся длинными руками, от полетевших в него с двух сторон кухонного полотенца и промасленной тряпки.

Поздним вечером, когда Фотий тихо вошел в маленькую спальню и, вытирая мокрую голову полотенцем, осторожно присел на кровать, Ника повернулась, обнимая его за пояс и прижимаясь щекой к бедру.

- Не спишь? – шепотом удивился Фотий, - устала ведь.

- Спросить хочу. Важное.

Стаскивая шорты, он лег, вытягивая усталые ноги. А Ника встала на коленки, так чтоб видеть в рассеянном свете темное лицо.

- А скажи… я – обольстительная?

- Чего? – он облапил ее бедро и попытался тихонько повалить на себя, но она уперлась руками в простыню. Глаза поблескивали в полумраке.

- Скажи сперва.

- Не-ет. Я б не сказал. Ты светлая, как солнышко. А это совсем другое. Иди ко мне, моя Ника. Ты что, расстроилась, что ли?

- Ну, - неопределенно сказала Ника, мягко валясь сверху и ерзая, чтоб удобнее устроиться на жилистом теле мужа. Уложила голову рядом с его щекой.

- Все же иногда мне хочется быть, эдакой… такой вот…

- Как Ласочка, что ли?

- А чего ты ее вдруг вспомнил? Не отворачивайся! Чего вдруг? Нет. Не хочу я, как она.

- Никуся, это же просто слово, им кидаются мужики, не думая, но у него есть смысл. Тебе хочется всех подряд обольщать? Ее вспомнил, потому что у нее ничего нет больше в голове. Яркий пример. А ты совсем другая, и ты интереснее. Пусть она будет обольстительной, а ты будешь моей Никой. Идет? Эй?

Он бережно сдвинул мягкое потяжелевшее тело, уложил рядом и усмехнулся, целуя мочку уха под рассыпанными волосами. Заснула. Устала, как бобик, но ждала, спросить – обольстительная ли.

Ника с трудом приоткрыла глаз, возя рукой по его животу.

- Чего ты там, - зевота скрутила ей рот, - ну, чего ты дергаешься. Спи уже.

Фотий послушно перестал смеяться. И улыбаясь, мгновенно заснул.

Глава 17

Жаркие летние ночи делают поселки на побережье похожими на цветные пульсирующие сердца. А если оторваться от земли и взлететь в наполненную звездами и запахами трав небесную высоту, оттуда покажется - лежит в черном пространстве дышащая светом гроздь винограда – купно собраны яркие огни в сердцевине и к краям – все более редкие. Маленькие. Там, в середине – центральная улица, вдоль которой самые нарядные дома. На разбитую грунтовку выходят распахнутые входы в ресторанчики и бары, увешанные фонариками. В них свет будет гореть почти до утра, равнодушно следя за танцами, шумными разговорами, иногда вспыхивающими мгновенно драками. От ярких пятен света отделяются точки, покачиваясь, ерзают по темному песку, под смех и говор уводя ночных купальщиков к невидимой воде.

Дальше, к самым краям поселка, где дома и дворы попроще – в окнах свет не горит, разве что под виноградными листьями светит круглая лампочка, пронизывая зелень желтизной. Под ней стол, накрытый клеенкой, чайник и разнокалиберные тарелки. Дети спят за черными окнами или бегают по улице, время от времени выскакивая на свет и дурачась, убегают обратно. Взрослые сидят под электрическим виноградным куполом, чувствуя, как горит напеченная солнцем кожа, пьют вино из кружек и стаканов, разговаривают.

Правда, за пару-тройку последних лет очертания электрической грозди стали более прихотливыми. Крепкие хозяева возводят отельчик на границе поселка и степи, с обязательным садом камней перед верандами, благо камней тут много, и поливать их не надо. И он загорается так же ярко, как сердцевина села. Будто крупные ягоды оторвались и откатились.

А за краями поселка уже царит совершенная кромешная космическая темнота. Так кажется, если выйти за пределы света. Но если уйти дальше, и медленно, чтоб не споткнуться, погрузиться в пахнущий полынью космос, наполненный мерным плеском моря, то можно шагнуть в другие пределы. Где даже если еще не взошла луна, светят звезды. А многие горожане и не подозревают, что звездного света вполне хватает, чтобы видеть изрезанные временем скалы, рощицу дикой маслинки с посеребренными листьями, а то – черную пасть степного оврага.

Тут редкие человеческие огни, отбившиеся от своих, не убивают ночной свет. Где-то, водя длинными спицами лучей, едет машина. А там – красная звездочка рыбацкого костра. - Вплетены в ночь, рядом со звездами и бледным, сильным светом проснувшейся луны, которая плашмя кладет серебро на плоскую сонную воду.

Человек с маленьким фонарем шел привычной тропой, вернее, ее не было – тропы, просто, ходя одним и тем же маршрутом, он уже знал, где лежит заросший травой камень, а где нужно ступить вбок, чтоб не провалиться в расщелину, выжаренную августовским зноем. Фонарик лежал в кармане потертых штанов. Человек держал карман незастегнутым, но иногда за все свое ночное путешествие, ни разу и не доставал его. Ему хватало рассеянного света звезд, бледного света луны, запахов тайной подземной воды и трав, что росли в каждом месте свои.

Сначала он поднимался в степь, которая от скал, ограничивающих обрыв, плавно уходила вверх, к плоскости, вспученной древними курганами и изрытой смягченными временем бомбовыми воронками. Там, сворачивая направо, шел через темное поле сильно пахнущей полыни, в котором торчали высокие стебли коровяка и конского щавеля. Море шумело по правую руку, далекое, но видимое ярко и сильно, будто внизу настелили широчайший лист чуть смятой фольги. И когда фольгу в середине склона перекрывала геометрическая плоская тень, человек останавливался. Чутко поводя носом, держа глазами направление (так чтоб поникший куст маслинки перекрывал яркий дальний свет на краю поселка), делал еще несколько шагов, нагибался, хватаясь руками за тугие стебли степной порыжевшей осоки. И спускался в тайный овражек, совсем крошечный, узкий, но глубиной до плеч. Там, рядом с круглым камнем, похожим на макушку черепа, торчащую из сырой глины, в неровной нише лежала лопата, с лезвием, увязанным полиэтиленом.

Опершись спиной на глинистую стеночку, человек разворачивал лопату (она была небольшая, и остро сверкала наточенным краем), протискивался по овражку вперед и находил в стене вырытое ответвление – канаву шириной в метр и глубиной сперва тоже ему по плечи, но так как рыть нужно было вниз, к морю, то глубина постепенно уменьшалась. И сейчас, когда локти не стукались о глинистые стенки овражка, ширина канавы тоже поуменьшилась.

Вытаскивая из сырой глины обутые в крепко шнурованные ботинки ноги, человек нагнулся и вонзил лопату в глину, выворачивая пласт дерна с сухой травой. Аккуратно отбросил в сторону. Работал спокойно и не торопясь. Через час-полтора обычно садился на край канавы, нашаривая в кармане, вынимал шоколадный батончик, съедал, неторопливо жуя и оглядывая черную полосу выкопанного. Скомкав, прятал бумажку в карман. И снова приступал к работе. Иногда, стоя наверху, доставал фонарик и прикрывая рукой маленький свет, обшаривал им сделанную работу. Принюхивался к запаху свежей воды.

Луна, почти полная, плыла над головой, поднимаясь, делалась маленькой и совсем белой. Поработав часа три, человек вылезал из канавы, расправляя уставшие плечи.

Этой ночью небо было совсем чистым и звезды висели низко, касаясь ресниц мохнатыми острыми лучиками. В кармане шуршала скомканная фольга от батончика. Человек вынул фонарик, посветил. Узкая черная протока вела вниз и уже почти соединилась с глубокой извилистой трещиной – такие раскалывали степную глину в особенно знойное лето. И оставались угрожающими шрамами надолго. Осенние дожди не сумеют залечить трещину, для этого она слишком глубока. И некоторые из них, напитавшись небесной водой, раздадутся вширь, начнут размывать собственные края, превращаясь в степной овраг, по которому, полоща в мутной воде свисающие корни маслинок и дрока, глина поползет к песку, вываливаясь на него жирными желтоватыми языками. А еще через год, а может и раньше, изливаясь из оврага, глинистая вода достигнет воды морской, и всякий раз во время дождей в прозрачной зелени будет расплываться рыжее пятно.

Аккуратно двигаясь по-над свежевырытой канавой, человек в нескольких местах забросал ее ветками, срезанными с кустов дерезы, чтоб линия стала пунктирной и скрытой от не ищущего глаза. Лопатой разбил и разбросал вынутую при рытье землю. Знал – к полудню солнце высушит глину, она станет почти незаметной, сравнявшись цветом с пересохшей травой. Да и некому тут разглядывать, дорога проходит стороной, и даже пастушьих тропинок нет.

Спустился в овражек, укутав лопату, сунул ее в нишу. И вылез, осматриваясь. До рассвета еще часа три, со стороны поселка уже не слышна музыка, только изредка доносятся крики ночных купальщиков. Внизу на далеком песке тоже сегодня тишина.

Уходя от запаха пресной воды, шел обратно, и море лежало уже по левую руку, внизу. Тревожный запах полыни сменял тающий, но сильный запах чабреца. Человек шел, не оглядываясь, привычно обходя трещины и ямки. И не видел, как далеко позади, из-за кружевного куста шиповника выступила черная фигура с треугольной головой в темном капюшоне. Неподвижно стояла, пока маленький движущийся силуэт не затерялся на фоне темнеющих трав и тусклого сверкания ночного моря. Потом повернулась и медленно прошла над оврагом, тщательно осматривая забросанную ветками длинную канаву.

На дальнем краю Низового, в откатившейся от грозди ягоде электрического света вяло кипела обычная ночная жизнь в доме Беляша. В нескольких номерах пили гости - полезные и - свои. На берегу, рядом с небольшим пирсом, под фонарем в жестяном колпаке сидели и лежали хмельные люди, нашаривая рукой бутылки, пили и громко разговаривали, ухмыляясь женским визгам в воде. Иногда кто-то вставал, и, стаскивая на ходу штаны или шорты, убредал к воде, ловя мокрое голое тело, валил на песок, хохоча и отмахиваясь от возмущенно-кокетливых воплей. За перевернутой лодкой кто-то натужно блевал, хыкая и матерясь.

В подвале, где царила огромная постель, с набросанными на нее смятыми простынями, Ласочка ругалась с Беляшом. Она была трезва и очень зла. Сидела по своей привычке поперек кресла, закинув на пухлый подлокотник длинные ноги, такие же белые, как зимой. И вертя в руках пустой хрустальный бокал, бросала в сторону своего мужчины злые слова. Но Беляш не обращал внимания. Повалившись на постель, сонно хлопал глазами в исчерченный трещинами потолок, гладил рукой живот, натекающий на цветастые шорты. Закрывал глаза и всхрапывал, засыпая.

- С-скотина, - сказала Ласочка и, размахнувшись, швырнула бокал в стенку. Яркий электрический свет равнодушно проследил стремительный разлет осколков. Один вернулся, запутавшись в белых прядях на виске, и Ласочка с испуганной злостью запоздало прикрыла глаза рукой. Беляш захрапел и икнул, поворачиваясь набок.

Соскочив с кресла, Ласочка заходила по комнате, обходя неровно расставленные кресла и телевизор, в котором мелькали беззвучные видеоклипы. Какая тоска! Остановилась между раскинутых ног Беляша, обутых в домашние пластиковые тапки и, кусая губу, подняла ногу, примериваясь. Вот дать бы с размаху, чтоб забулькал и подскочил! Но ведь проснется и - убьет.

Обошла спящего и села рядом, задумавшись. Что она тут делает? В этой жопе мира, откуда на машине два часа до ближайшего городишка, и даже до несчастного Симфа еще полтора пилить. Время идет и ей уже двадцать семь. И это все, чего добилась? Баба заштатного бандюка, который даже в несчастной курортной селухе не сумел наладить своего дела!

Она брезгливо оглядела одутловатое лицо в россыпи веснушек, толстые мокрые губы и тяжелые веки со светлыми короткими ресницами. Рыжие волосы, рассыпавшись на пробор, свалились по обе стороны широкого бледного лба.

А ведь был совсем даже неплох. Сильный, с большими руками. В глазах – как у пещерного медведя, такое вот, как ей нравилось – кажется, сейчас схватит, и унесет, а заорешь, заткнет рот затрещиной. Или собственным членом.

В низу живота знакомо защекотало, и она отодвинулась, сердито отворачиваясь. Было, да прошло. Да и плебей он. У таких умишка не хватает понять, где игры, а где жизнь. На том она и прокололась. Кто же виноват, что ее тело заточено под жесткие игры. Игры! А этот козлина, когда она решила поиграть по-настоящему, решил, что она и в жизни такая.

- Игры, мудак, ты понял? – вполголоса сказала спящему, слушая, как наверху истерически захохотала женщина, - игры.

Когда-то ей показалось, что Токай понимает. Умный, красивый, и очень внимательный. Она сама его нашла и стала охотиться, уверенная в том, что не денется, никуда. Как никто не девался. Садилась в ресторане за соседний столик, ловила оценивающий взгляд, мимолетно улыбаясь. Танцевала, упорно глядя на него через плечо партнера. И как всегда – все случилось быстро. В постели они разговаривали. Это было приятно, лежать рядом, курить, смеяться тому, как он недоволен, сам не курит и даже не пьет спиртного – спортсмен. И говорить. Рассказывать всякие, казалось, давно забытые мелочи, о себе. И снова влюбляться в свое прекрасное тело, через слова. Будто в руку берешь и поворачиваешь, разглядывая. Да, он ее крепко зацепил именно этим. Хотя и любовник прекрасный. Но сколько их было – прекрасных. А тут, с медленными разговорами. О ней, о Ласочке. Уже потом поняла – о себе не говорил, только слушал.

Ему она рассказала про мандарин. Потому что никто больше не понял бы. А он понял. Кивнул. И взял ее еще раз, так… умело взял, и она вся растеклась под ним, кайфуя от того, что он ее знает. Хотя другой бы пожал плечами, такая мелочь – мандарин. Двенадцать лет. Рынок. Мандарин.

Ласочка снова бухнулась в кресло. Можно, конечно, пойти наверх. Беляш велел шестеркам, чтоб не пускали ее к гостям, это после того, как их таскали в ментовку, и он обвинил ее в том, что втянула его в эти дела. Так и сказал – она втянула, вот сволочь. Так что теперь сидеть где-то в ресторанчике, повелевая слюнявыми новыми делягами, ей запрещено. Но там, наверху, ночь, можно просто уйти босиком по песку, закадрить какого-нибудь романтика, и трахнуться с ним в кустах.

Она поморщилась. Потом он станет слюнявить ее пьяными поцелуями, признаваться в любви. Рассказывать о том, как херово живут с женой, и какая у него лапочка-дочка.

А она расскажет ему про мандарин.

Она скинула босоножки на пол и подняла вверх стройную ногу, оглаживая бедро ладонями. Расстегнула короткую вельветовую юбочку, щелкая кнопками. Приподнявшись, стянула голубую майку. И снова легла, свешивая с подлокотника волосы до самого пола. Одну ногу положила на спинку кресла. Надо бы стащить и трусики. Но лень вставать. Оттянула резинку и положила пальцы на чуть покалывающую кожу. Закрыла глаза.

В иностранных киношках вспомнила бы, как в розовом детстве ее изнасиловал собственный папаша. Или запирал сосед, пока родители вкалывали в поте лица. Делал с ней всякие гадости. А на самом деле не было ничего. Ей после даже было интересно, а вдруг забыла? Вдруг надо пойти к психологу, и он выкопает из подсознания тайные воспоминания. Но знала – нечего там копать.

С детских фотографий смотрела на Ласочку девочка Олеся – белобрысая, бледная и некрасивая, как прозрачный лягушонок. В любом месте: в школе, в пионерлагере, в турпоездке на каникулах, находились те, кто был красивее, ярче, уродливее, смешнее. И она среди всех была самая никакая. Всегда. Такая никакая, что даже имя ее всегда путали. Оксана, ой, Лариса… Как тебя, а, Олеся. И после опять – Оксана, иди сюда! Это когда не забывали позвать. Она привыкла, белобрысая девочка с тощими косичками – если не идти самой следом за всеми, никто не оглянется и не заметит, что она отстала.

А потом пришли тринадцать лет. Тоненькая, как спичка, она проходила через полутемную комнату, в другой, положив локти на плюшевую скатерть и вздев на нос очки, отец читал газету, как вдруг в зеркале, старом, бабкином, вместе с ней прошел еще кто-то. Кто-то очень красивый, с волной блестящих волос по спине, с изгибом маленькой попы под худенькой спиной с острыми лопатками. Она замерла. И вернулась обратно. Встала перед зеркалом, глядя в тайную глубину. И раскрывая огромные серые глаза, облизала острым языком бледно-розовые губы. Села на облезлый пуфик, нашаривая щетку, которой мать каждый вечер причесывала крутые синтетические кудри парика. И проводя по волне гладких волос, с падающим в низ живота сердцем поняла – она получила подарок. Просто так, ниоткуда. И ни за что. Но – огромный.

В школе она подошла к девочке из восьмого класса, к новенькой, яркой и красивой, на которую сбегались смотреть мальчишки, перешептываясь. Сказала, беря ее под руку и прижимаясь маленькой новой грудью:

- Привет! Меня зовут Ласочка. Хочешь, я тебе все покажу?

С тех пор они везде ходили вместе, провожаемые влюбленными взглядами мальчишек. И Кристина, стреляя влажными глазами по сторонам, с удовольствием рассказывала подружке, сколько мальчиков было у нее в старой школе. Мальчики! Мальчишки… Нашла чем хвалиться рослая Кристина с блестящей кожей, которую она на скулах тщательно припудривала копеечной пудрой!

Они шли через шумный базар, и Ласочка была в обтягивающих брючках и короткой курточке до талии. На лбу – трикотажная повязка, синяя, чтоб поверх нее волосы казались еще белее, а глаза светились. Болтали, смеясь, стреляли глазами по сторонам.

- Дэвушки! – кричали чернявые продавцы, потирая озябшие руки, - ай! Какие дэвушки!

А перед ними на коричневых подносах горами высились блестящие камушки каштанов и атласные шарики мандаринок.

И Ласочка, проплывая мимо, зацепила тонкими пальцами самый верхний – нестерпимо оранжевый, подняла над головой, показывая всем. И пошла, виляя обтянутой брючками попкой. А продавец позади восхищенно цокал языком. И навстречу ей тянулись руки с оранжевыми мандаринками, коричневыми каштанами и розово-замурзанными гранатами.

- Ай, дэвушка! – окликали гортанные голоса, - возьми, а? Красивая какая дэвушка…

- Ты что! – хихикая, дергала ее за руку Кристина, и растерянно подставляла ладонь, в которую Ласочка сваливала добычу.

Придя домой, Ласочка съела три мандарина, а первый оставила – положила в сервант в хрустальную вазочку. Услышала, как отец, покашливая, ушел за пивом, щелкнул замок на входной двери. А мать была на работе.

Подперла дверь в комнату стулом. И раздевшись совсем, села перед зеркалом, внимательно оглядывая подарок. Узкие хрупкие плечики, тонкую высокую шею, точеный подбородок, высокие скулы. Короткий и прямой носик. Густые золотисто-коричневые ресницы над большими серыми глазами. Провела пальцами по маленьким грудям, трогая розовые соски. И, жмурясь от восхищения, встала, чтоб лучше видеть, как плавно круглятся под арочкой ребер мышцы вокруг маленького пупка. Проводя руками по бедрам, повернулась и сказала отражению:

- Ах-ре-неть…

С того дня она заботилась о новом красивом теле, лучше, чем мать о своем дурацком каштановом паричке. Кожа должна быть ухоженной и чистой, подмышки гладкими, пальчики на узких ступнях мягкими от крема, с жемчужными аккуратно подстриженными ноготками. И пусть Кристина, пудря жирный нос, радуется влюбленным в ее потное тело мальчишкам, Ласочка знала – такими подарками не разбрасываются.

Первым был сосед с третьего этажа. Просто так, чтоб проверить, сумеет ли она. Никакой дядька, да и старый, женатый, ходил мимо с пузатым портфельчиком, вежливо здоровался. Ласочка дождалась, когда выйдет, в пижамных полосатых штанах под уличной курткой, выносить мусор, выскочила на площадку, натолкнулась на него с разбега, уронила портфель. И все еще прижимаясь к куртке грудью, сказала, улыбаясь в растерянное лицо:

- Ой…

После стояла, глядя сверху на его редкие волосы, когда встав на колени, собирал рассыпавшиеся карандаши, взяла поданный портфель и, не отпуская его горячей руки, прошептала:

- Спасибо…

Он стал избегать ее. А она наоборот, попадалась ему на глаза, здоровалась, окликала. Спрашивала который час, вертя на запястье часики. И наконец, пришла к нему, когда в глазок увидела – жена повела дочку в садик. Встала у двери, нажимая кнопку звонка, вошла, говоря о каких-то уже забытых мелочах. Он понял, что все слова – предлог. Топчась в прихожей, сдавленно говорил:

- Олеся. Вы идите, идите домой, Олеся. Пожалуйста!

Ей было почти четырнадцать, и он прятал руки за спину и это свое «пожалуйста» почти прокричал, будто умолял ее. Опустив руки, она распахнула глаза. Подошла вплотную.

- Вы меня гоните?..

Он молчал, и Ласочка медленно взялась за круглую дверную ручку. И тут он раскрыл руки и обнял ее, притиснул к себе, с каким-то стоном. Ах, как жарко она позволила ему себя целовать, а он еле стоял, вцепившись в нее. Бедный задохлый старпер. Когда острота прошла, и ей надоело, Ласочка освободилась и открыла дверь, ступая в коридор

- Олеся, - шептал он быстро, не отпуская ее руки, - Олесенька, девочка, когда, где? Я… я…

Она улыбнулась и ушла домой. Упала на кровать, слушая, как гулко колотится сердце.

С тех пор она ни разу не подошла к нему. Светленько улыбаясь, здоровалась издалека, глядя, как растерянное лицо покрывается багровым румянцем, а жена с недоумением подхватывает его локоть – споткнулся на ровном месте. Валяясь на кровати, смотрела в потолок, - когда была в их квартире, увидела – их спальня над ней. Представляла, как он лежит, в своей дурацкой пижаме, как жена прижимается к нему. А потом, наверное, он стягивает свои полосатые штаны. И думает о ней, о Ласочке. Это тоже было остро. И после, когда сверху все чаще слышался шум ссор, она улыбалась, откидывала одеяло и, держа руку на лобке, прислушивалась, придумывая за них слова.

Она жила, ходила в школу, и мальчики, да, конечно у нее были мальчики. Сосед стал курить. Выходил для этого на площадку, она слышала, как он топчется там и гремит жестянкой. Потому забегала на цыпочках, чтоб не спустился говорить с ней. Или наоборот, громко щебетала, ведя под руку Кристину.

Самого красивого мальчика, десятиклассника Сережу Табачникова приводила в подъезд, и они часами сидели на подоконнике, целовались. Наконец, ей повезло – сосед поднимался, и увидел, под тусклой лампочкой – она между сережиных расставленных колен, и его рука в вырезе кофточки. Поздоровалась серебристым голоском:

- Добрый вечер, Петр Николаевич.

Когда ей стукнуло пятнадцать, сосед уже не просыхал, домой приходил, покачиваясь, и долго беседовал во дворе с кошками.

Это был тот самый – первый мандарин. Самый яркий, большой и вкусный.

Макс Токай это понял. Как понял и то, чего хочет ее тело, которое жило будто само по себе. Как здорово им было вместе! Несколько месяцев ослепительно острых ощущений. Встречались внезапно, и он мог бросить какую-нибудь растерянную кошелку с дрожащими от обиды губами, Ласочка падала на переднее сиденье, с откупоренной бутылкой шампанского. Ехали, куда хотели. Трахались, где хотели. Дурачились и дурачили всех вокруг. Однажды он повез обеих – свою новую телку, которую обхаживал с кабаке, и Ласочку, представив ее своей сестричкой. Всю дорогу до гостиницы она называла его братишкой, чокалась с телочкой, хвалила брата. А в номере на глазах у нее разделись и трахнулись. После утешили и трахнули дуру вместе.

Ему нравилось, что Ласочка не глупа, что язык у нее не только умелый, но и отлично подвешен. Хохотал, слушая ее рассказы о мужчинах. Однажды поссорились, очень сильно. И он ударил ее, так что разбил губу о зубы. И костяшки пальцев разбил себе. Она упала на колени, глядя на него снизу. Отнимая руку от рта, - он слизывал кровь с рассеченной кожи, увидел ее глаза на обморочном от восторга лице. И сказал:

- Ого…

И это был второй мандарин Ласочки. Все стало еще лучше, еще ярче и сочнее. Появлялись мужчины, безобразно грубые, мерзкие, и это было – остро. Голый Токай валялся в кресле, это у него переняла она позу – поперек, с ногой, закинутой на спинку. Прекрасный, как греческий бог. Подбадривал, наблюдая и комментируя, говорил, что и как надо сделать с этой сукой. И под его взглядом, от его ленивых и нарочито равнодушных слов, она загоралась и пылала, не остывая. Так он привел и Беляша. Тот был хорош, пил и тогда много, но мощный организм еще держался. Она трахала их обоих, так нравилось ей думать. И Токай подсказывал, чем должен заниматься Сека Беляш. Сволочь, хитрая сволочь Токай, это его идея, с фотками и шантажом. Но вышло все так, будто Ласочка придумала сама и уговорила быдлугана. И ладно бы, все шло вполне нормально. Пока не появилась эта мелкая чернявая сучка.

Беляш дернулся на кровати, зашарил рукой и открыл глаза. Сглотнул, поднимая тяжелую голову.

- Водки… налей…

- Ага, - ровным голосом ответила, не пошевелившись.

Он снова уронил голову, глядя в потолок, сказал невнятно:

- Вот же… сука белая…

И снова заснул.

Ласочка сердито убрала руку с живота и закинула за голову.

Она как раз тогда подумала – вот он мой третий настоящий мандарин! Двое вместе. Токай и Ласочка. Оба свободны, и оба принадлежат друг другу. Смеются над всем миром. Трахают его, как хотят.

Он разозлился тогда, увидев в подвале чернявую. Сшиб фотокамеру, кажется, кому-то дал по рогам. Как она пропустила? Не заметила спьяну. Подумала, в делах какой прокол, и он просто сорвал злобу. …Как только ее осенила мысль, она рванулась к нему, приехала на тачке, он открыл, замотанный в полотенце, поняла – не один. Потащила на кухню. И смеясь, стряхивая с волос меховую шапку, рассказала ему, как они теперь будут жить. Вместе. Сделала предложение, идиотка. Раз в жизни решила передарить свой подарок, и упивалась собственной щедростью.

- Макс, ты будешь, как сейчас, понимаешь? И я буду. И мы вместе…

Он, сидя на кухонном табурете, расставив мощные ноги, прервал ее, расхохотавшись.

- Вместе? Ты с дуба упала, что ли? На тебе жениться?

Встал и, обнимая ее за плечи, сказал, подталкивая в коридор:

- Езжай, проспись, от тебя коньяком несет и куревом. Денег дать на тачку?

И не услышав ответа, предложил:

- А то оставайся, попилимся вместе.

Вместе. Только это «вместе» он ей и мог предложить. Она уехала. И правда, ведь пьяная была. Через несколько дней вызвонила его, встретились в «Джамайке». Попробовала снова все объяснить. Он же понимает! Должен понять, он один знал, какая она. Жило на свете прекрасное чудовище и искало себе пару. Нашло. Он ее пара. Два прекрасных чудовища. А он выслушал, и – отказался. Просто покачал головой и с каким-то дурацким сожалением ответил:

- Извини, Ласонька. У меня другие планы на свою судьбу.

И тут она вспомнила, что видела, и что ей говорили. Что болтал языком бухой Беляш. Ляпнула наобум:

- Она так же будет тебе все позволять? Думаешь, да? Эта черномазая!

Оказалось, угадала. Он положил на стол руки и медленно сжал кулаки. Пристально глядя темными глазами под черными бровями вразлет, отчеканил:

- Она и знать ничего не будет. Для нее, с нашей свадьбы я буду чистый и верный. Все типа в прошлом. А если откроешь поганый свой рот, я тебе в него затолкаю тонну твоих сраных мандаринов. Поняла, шалава?

Ласочка скатилась с кресла и села в него, выпрямив спину. Кусая губы, подняла с пола початую бутылку шампанского и, взвешивая в руке, посмотрела на спящего Беляша.

После того разговора Токай ее отдал. Отдал этому уроду, быдлу, отряхнул руки. Чистенький. Выбирайся, Ласонька, как умеешь. А я теперь - Максим Токай, любящий муж попользованной ссыкухи, которая мне ботинки лизать будет. За то, что вытащил из подвала. Два раза вытащил! Видно, любит.

- Вот, черт…

Плохо, когда голова трезвая. Слишком уж все правильно складывает. Любит. Он ее любит. Бутылка тяжелая. Если сейчас уработать по голове Беляша, он скопытится, не просыпаясь. И убежать. На какое-то время станет легче. Потому что секс уже не помогает. Но ведь поймают. А ей еще надо разобраться с некоторыми нежными влюбленными…

Ласочка выдрала из темного горлышка полиэтиленовую пробку. Налила в поднятый с пола стакан, выпила одним махом, моргая заслезившимися глазами. Прижала ко рту ладонь и налила снова. Бросила пустую бутылку. Выпила второй стакан. Икнула и, неся его в руке, побрела к постели. Валясь рядом с Беляшом, тыкнула в бок стаканом:

- Вот тебе… налью, хочешь?

Но тот спал и она, заплакав, заснула рядом.

Глава 18

Ника сидела на крылечке, раскинув ноги и опустив вялые руки. Напротив, через слепящее белое солнечное пространство в короткой тени у веранд переминался с ноги на ногу полноватый мужчина в панамке и шортах. Стеснительно оглянувшись на Нику, медленно побрел вверх по железным гулким ступеням и, вытирая пот со лба, постучал к двери крайнего номера.

- Надежда Васильевна? Наденька, вы спите?

Из-за двери что-то невнятно пробормотали. Мужчина потоптался еще и воздел руку с потрепанной книжкой.

- Я к вам с вопросом, Наденька. Нет-нет, не выходите, а давайте я лучше к вам…

Замер, напряженно прислушиваясь. И прижимая к груди книгу, встрепенулся – двери открылись, вздувая белую занавеску. Благодарно клекоча, мужчина нырнул внутрь, занавеска втянулась за ним. И наступила тишина.

Зашлепали позади Ники босые шаги. Пашка плюхнулся рядом, отер ладонью мокрое лицо. Заморгал сонными, налитыми кровью глазами. Кожа вокруг глаз до самых бровей была красной от маски, будто Пашка надел какие-то страхолюдные очки.

- Ну и палит. Что тут у нас?

- У нас тихий час, - ответила Ника, и медленно поднимая руки, закрутила волосы в рыхлый узел, - а Сергей Романыч все же пробился в номер с кондишеном.

- К Надежде, что ли?

- К ней. Какие же вы мужчины все-таки расчетливые. Она его неделю обхаживала, а как стукнуло, - Ника задрала голову и прищурилась на прибитый к столбу термометр, - ого, сорок три в тени! Стукнуло сорок три, и сразу она ему стала любимица. Теперь до ночи будет полоскать ей мозги своими книжками.

- Чего это расчетливые, - обиделся Пашка, валясь спиной на ступени, - он вполне себе расплотится. Собственным телом.

- Ах, бедный. А вдруг увильнет? Там у них бодрящая температура в двадцать пять. Может, он бегает по номеру, прикрываясь томиком Пушкина? И декламирует.

- Далеко не убежит. Надежда его загонит к холодильнику и там. Ну, это.

Он приподнялся на локтях, прислушиваясь.

- О, батя едет. Не один. Еще тачка.

Ника вздохнула. За лето накопилась усталость, а народ все еще подъезжает, хотя такого столпотворения как в июле уже нет. Оно бы и ладно, если бы не жуткая жара. Как всегда, деревенские таращат глаза, качают головами и божатся – сто лет не было такой жары. Сто не сто, но такой Ника не помнит.

- Богатая машина? – спросила просто так.

Пашка встал и пошлепал в коридор, закричал из кухни, хлопая дверцей холодильника:

- Не видел. Не успел. Та скоро будут.

Вышел и снова сел, прижимая к голой груди кувшин с ледяной водой.

- А-а-а, кайф…

- Простынешь, дай сюда, - Ника отобрала кувшин и прижала к себе, зажмуриваясь от удовольствия, - и не ори, Женьку разбудишь. Пусть еще поспит, они после обеда поедут.

За воротами зарычал, приближаясь, сдвоенный звук мотора. Пашка встал, потягиваясь. Ника подала ему кувшин, и он гулко напился, вытер щеки ладонью. Отправился открывать ворота.

Вода была вкусная, и в ней плавали тонкие ледышки. Ника глотала, ловя их языком и раскусывая. От холода немел язык и щекотало горло. А дальше все было пылающим, будто сидела на сковородке.

В духовке, поправила себя Ника. Машина Фотия въехала во двор и встала. Он вылез, помахал Нике рукой.

- Встречай гостей, Вероника!

Поставив кувшин, Ника поднялась. Вторая машина во дворе въезжать не стала. И Ника пошла, шлепая старыми вьетнамками по раскаленным плиткам дорожки.

- Кусинька! – внезапная Василина засуетилась у низкого белого мерседеса, отряхивая помятый подол светлого платьица, - иди, иди скорее сюда, мпы-пы-пы, о, как я соскучилась же! Митя, скорее доставай подарки, ну как где? Я же тебе давала. Не давала? А в багажнике? Кусинька, я тебе везла набор, такой замечательный, там дезик, лак для ногтей, еще масло для ресниц…

- Васька! А чего вы как засватанные, давайте внутрь. Какие ногти, о чем ты? Дезик ладно, а лак оставь себе, и масло тоже.

- Я и оставила, - Васька отпустила Никины плечи, оглядывая темно-золотой загар и пепельно-каштановые волосы, - да ты и так хороша, обойдешься. Но я честно хотела!

- Спасибо, - засмеялась Ника, - да заходите, чего топчетесь. Митя, загоняй своего красавца.

- Мы ненадолго, - прогудел Митя, размахивая краями расстегнутой рубашки, - фух, ну и погибель. Мы в поселок щас.

Васька подцепила Нику под локоть и потащила к крыльцу, упала на ступеньки, вытягивая ноги.

- Ну и жара! По телику сказали – сто лет такой не было.

- Вася, давай лучше по антарктиду, - Ника села рядом и снова схватила кувшин, присосалась к краю, пока Василина скребла по донышку, пытаясь деликатно отобрать, - на, допивай, там еще стоит, принесу сейчас.

- Про какую антарктиду тебе?

- Где лед, - мечтательно ответила Ника, - еще бураны, снега и сту-уужа. Хорошо в-общем.

- Не волнуйся. Еще полгодика и будет тебе стужа, прям на дому. Митенька! Иди сюда, в тенечек!

Но Митя с Пашкой уже скрылись в глубине ангара и гудели оттуда невнятно, пересмеиваясь.

- Так вот, - сказала Василина, тоже закручивая темные волосы и убирая их за спину, - фу, жара какая. У меня сто новостей. Я тебе быстро их перескажу и мы поедем. Ты вечером не хочешь с нами, в город?

- Не. Работать надо. Вы Женьку возьмите, и маму. Вот это будет отлично, Фотий бензин сэкономит.

Василина кивнула, улыбаясь, толкнула Нику острым локотком:

- И спать тебе не одной, так? Возьмем, конечно, к семи пусть соберутся. А мы еще часок с вами посидим, вина выпьем. Митя не будет, он же спортсмен и за рулем.

- Новости, Вась, - напомнила Ника.

Та кивнула, трогая кончик носа, заговорила негромко:

- Они такие все, какие-то связанные, вместе. Во-первых, ты, наверное, знаешь, да, что Беляш, дом у него отобрали.

- Да ты что? – ахнула Ника, - я знаю, был там скандал, разборки какие-то, чуть не со стрельбой. И Ласочка после этого пропала. Его я не видела давно, он же по Низовому не ходит, бабки говорили, вроде переехал в Южноморск, со всей своей компанией.

- Ага, переехал. В пекло он переехал. Задолжал кому-то очень много. Убить хотели. Во-от… Это мне Митя рассказал. Он сказал, тебе, Василина, много знать не надо, только это вот – для спокойствия.

- Хорошее спокойствие, - удивилась Ника, - славно успокоил.

- Не, ты не в курсе, он прав. Потому что Митя в Низовом теперь домик покупает. Чтоб сделать бар. Свой. Чтоб не вышибала, значит, а сам по себе.

Ника обхватила голые плечи вдруг заледеневшими руками, поежилась. Уточнила глухо, отгоняя картинку с голубой водой в подсвеченном бассейне:

- Беляша, что ли, дом покупает?

- Что ты, - испугалась Васька, - откуда у него на такую домину? Я ж говорю – ма-а-аленький, до-омик! А про козла этого почему сказал – пока он тут королювал, пришлось бы ему бабки отстегивать. А теперь в поселке другие хозяева. Они с Митей хорошо. Понимаешь?

- Васинька. Так это что? Ты теперь что ли будешь хозяйка таверны? Барменша?

- Барменш там не будет. Там будут только парни, я Мите сказала – если хочешь, чтоб расписаться, то никаких девочек-припевочек. А хозяйка, ну если потяну, буду. Это ж дело серьезное, не шаляй-валяй.

Худое личико было непривычно серьезным, губы сжаты и синие глаза смотрели перед собой, в черную тень от высокого дома, где среди кустиков и елочек высился большой трон из корявых камней с вытертым до блеска сиденьем.

- Василина! Ты что? Вы с ним что? Ты замуж собралась?

Ника отстранилась, чтоб лучше видеть подругу. Та кивнула и, кусая губу, рассмеялась. А потом вдруг всхлипнула, закрывая глаза рукой.

- Ну, Васинька, ты что? Ну чего ты плачешь? Мне кажется, он тебя любит, всерьез. И ты наверное его? Да?

- Кусик, он же совсем пацан. Слышишь, о! Бу-бу-бу, целует там свои акваланги, не лучше Женьки твоего, Пашке в глаза заглядывает. Я его старше… щас посчитаю… На шесть лет! Куся, он ведь меня бросит, через десять лет бросит! И я останусь с двумя детьми, ну и что что квартира машина и бар, а как я без него буду?

Ника обхватила скорбно поднятые острые плечики и захохотала в голос, нервно встряхивая головой.

- Ой, Васька, ну каждый раз, когда я думаю, ты уже ничего не отмочишь, ты вот берешь и отмачиваешь… ты значит, посчитала сразу все? И разницу и детей и что отсудишь, и даже когда уйдет?

- Я уже взрослая и должна смотреть вперед, - оскорбилась Василина.

- Не до такой же степени! Васенька, мир вам да любовь. Женитесь и плодитесь, сколько ты там запланировала? Двоих? А Митя в курсе?

- Про свадьбу только. Ну, то он сам же. Так ты советуешь жениться?

Ника решительно кивнула, обнимая ее.

- Настоятельно рекомендую. Только если он не станет лезть в бандитские боссы.

- Ты что! Он как раз наоборот. Он вообще хотел из города уехать, чтоб тут огород и помидоры. Но Куся, как же уехать, совсем уехать? Я что жена декабриста? Куда меня в огород? Мы поговорили, и представь, все вместе как-то решили. Ну, я потом тебе скажу. А сегодня вот домик посмотрим, вернемся и тогда уже сядем. И будет эта, помолвка, да?

- Да, Васинька. Сядем и выпьем, все будет чудесно! Я ужасно за тебя рада!

- И мне не надо расстраиваться? Что бросит?

- Нет. Десять лет поживешь, а там посмотрите. Друг на друга. И еще сто лет будет вместе.

- Ну, сто. За сто он мне, может, надоест совсем, - с сомнением отозвалась Василина.

Поцеловала Нику в горячую щеку, встала, поправляя глубокий вырез. И расцвела, навстречу выходящему на свет Мите. Тот, таща в руке ласты, тоже заулыбался, смущенно поглядывая на Нику. Поднял ласты повыше.

- А мне вот! Мне Паша подарил! Вася, поехали?

- Свадебный подарок, - вполголоса сказала Ника подружке, - ой, я не могу, ну точно, второй Женька. Вассалы Пашки великолепного!

Заревев, мерседес развернулся и, поднимая клубы белой пыли, попрыгал к поселку. А место Василины сразу занял Фотий, откинулся, как до него сын, и принял поданный Никой ледяной кувшин, примостил на грудь. Открыл рот, и Ника, которая следила за мужем, успела.

- Ну и жара, - сказали хором.

Фотий рассмеялся. Напившись, поставил кувшин рядом. В ангаре гремел Пашка, насвистывая.

- Новости с Северного полюса, - доложила Ника, - Василина женится на Мите, ну наоборот, ты понял. Женька сотоварищи все утро спасали рыб, вытаскивали их из луж на песке и выпускали обратно в море. А за бухтой, у выхода в степь, представь, пересох родник. Все камыши пожелтели.

- Тростник, - поправил Фотий. И сел, уставился на жену.

- Как пересох? Совсем?

Ника пожала плечами.

- Так сказали, в магазине. Сказали, первый раз такое. Там бочажина, туда коров не гоняют, потому что мокрая трава вредная какая-то…

- Я знаю. Дальше.

Ника насупилась, слегка обижаясь. Но договорила:

- Зато дальше, вокруг, всегда зелено, даже в жару. Так вот, сейчас все там сухое. И камыши, ну тростники, все высохли.

- Плохо, - Фотий снова лег, протягивая руку, обнял ее за талию, - не обижайся.

- Может, просто вода ушла ниже, - предположила Ника, - да чего ты расстроился? Там никто не пользует ее. Осенью будут дожди, вернется. А ты знаешь, что Беляш удрал? Вот здорово, да?

- Никуся, ты не ходи одна. Далеко не забирайся. И не ходи к дому в степи, хорошо?

- Хорошо. А что там? Я видела, вечером как-то, там костер горел, с другой стороны. Может, хиппи какие?

- Не подходи к нему, ладно? Обещаешь?

Ника, улыбаясь, взъерошила короткие выгоревшие волосы.

- Обещаю. Мне нужно картошку чистить. Алене помочь. Ты иди поспи, еще пару часов все будет мертвое, такая жара.

- Один? – ужаснулся Фотий и накрыл лицо рукой, демонстрируя отчаяние.

- Один, - непреклонно сказала Ника, - ибо нефиг, у меня скоро сын встанет, а мы там, будем с тобой, гм, спать. Я уж лучше к Алене. От греха.

Ночью Нике приснилось, что Васька привезла ей в подарок новые простыни – из чистого гипса. И теперь они с Фотием лежат скованные мокрым тяжелым подарком, она пытается пошевелить рукой, но не может ее поднять и вдохнуть не может, и даже на глазах лежит толстая жаркая пленка. Пугаясь, Ника замычала, и с трудом втягивая тяжелый воздух, открыла глаза. На стене мерно тикали старые часы. По виску бежала щекотная струйка теплого пота. Тяжело дыша, она смотрела в потолок. Шевельнула рукой – отбросить влажную от пота простыню, но та давно уже валялась на полу.

Фотий сказал, зимой обязательно поставим кондишен в маленьком доме. Но то, если будут деньги, а это еще бабушка надвое…

Медленно поворачиваясь, увидела рядом с собой пустое пространство. Мужа не было. Ника прикрыла глаза и задышала мерно, стараясь заснуть. С самого утра полно работы, надо выспаться. Сейчас он вернется и тихо ляжет к стене, перекидывая через нее большое тело, стараясь не тронуть, чтоб не добавлять жара.

Ей казалось, всего минуту провела в полудреме, но когда снова открыла глаза, за окном неярко подступал к распахнутым стеклам свет, еще еле заметный. А Фотия не было.

Ника медленно села, оглядываясь. Предутренняя тишина от сонного чириканья птиц казалась еще более полной. Только начали. Еще какое-то время будут вскрикивать и замолкать, чтоб потом зайтись в утреннем гомоне. А после – выйдет солнце.

В тихом дворе послышались шаги. Скрипнула дверь. Слушая, как шаги приближаются, Ника легла и закрыла глаза, недоумевая. Наверное, надо просто спросить. Но он так тихо вошел, не хочет будить ее. Или не хочет, чтоб знала – его не было почти всю ночь?

После недолгой тишины подался матрас, рука коснулась ее плеча, теплый воздух поплыл и снова замер. Поворочавшись, Фотий еле слышно кашлянул, сдерживаясь.

- Ты где был? – вполголоса спросила Ника, глядя в потолок.

- Ворота проверил. Спи.

- Тебя долго не было. Очень.

Затаив дыхание ждала ответа. И после паузы он сказал:

- Да я два раза выходил. Ночью в туалет. Ты спала.

- Мне показалось, да?

Он провел рукой по ее голому бедру. Рука была горячая и сухая. Убрал, вздохнул, устраиваясь удобнее.

- Спи, моя Ника. Утро скоро. Спи.

Но сон к ней не вернулся. Шея ныла, и немного болела спина, как всегда бывает, когда надо лежать тихо, а сна нет. Куда он уходил? И когда ее перестанут мучить дурацкие подозрения? Он ее любит. Ну да, а его копия сын Пашка любит Марьяну. И это не мешает ему ночами скакать в окна к отдыхающим дамочкам. Такой летний бонус – им ничего не надо кроме секса, они не станут бегать с просьбами взять их замуж. Они уже замужем. Потому быстрое ночное приключение – так приятно. И так секретно.

Фу, сказала мысленно, совсем расстроившись, фу, дурацкие какие ночные мысли. Ведь сама будет смеяться завтра, когда увидит, как он смотрит. Хотя в последние пару недель не так уж и смотрит.

Ника сердито сдвинула брови и стала перебирать отдыхающих дам, примеряя их на роль ночных охотниц. Нельзя сказать, что в Ястребинке было много кандидаток нынче. Но что стоит Фотию пробежаться по прибою до поселка – двадцать минут быстрого хода. Тем более, что самые кандидатки, они как раз себя не светят.

Ужасно хотелось мужа растолкать и учинить допрос. Или хотя бы пусть поцелует…

Но он спал и, совсем расстроившись, Ника заснула тоже.

Глава 19

Жары хватало на высушенную до соломы степь, на море - совершенно неподвижное и почти горячее. И город лежал под застывшим зноем - как под высоким стеклянным колпаком, откуда выкачали весь воздух. Редкие ночные фонари поджаривали черные улицы, лился желтый кипяток на неподвижные листья. Иногда несколько листьев, умирая, срывались с дерева, падали с еле слышным жестяным звуком. Проезжала машина, и они, порываясь за ней, отставали, мотор стихал вдали, а листья еще крутились, чуть слышно гремя. Разморенно лаяла далекая собака, вяло орали коты на детской площадке.

Ласочке приснилось, что у нее выпали передние зубы. В ужасе она щупала рукой челюсть и та под пальцами подавалась мягко, как тряпочная, а кожу ладони покалывали чужие и страшные камушки, что еще недавно блестели ровным рядком за перламутрово-розовыми губами. Обливаясь липким потом, открыла глаза и села, шаря руками по горячей подушке. Боялась поднести руку к лицу, боялась потрогать. Но язык скользнул по зубам, и она со стоном облегчения повалилась на подушку. Приснилось!

Ерзнула голой спиной по влажной простыне, что-то твердое впилось в лопатку. Ласочка повернулась и, поднимаясь на руках, уставилась на маленький поблескивающий комочек. Тронула пальцем, дернувшись от страха и омерзения. Зуб!

Закричав, откачнулась в ужасе.

И - проснулась. Сидя, привалившись спиной к стене, отмахивалась рукой от остатков кошмара, тяжело и хрипло дыша. Двигая глазами так, что им стало больно в глазницах, осматривала согнутые колени, дрожащие растопыренные пальцы. За окном тускло светил фонарь, бросая в открытое окно черные тени веток.

Ласочка протянула руку к стене. Тихо щелкнул выключатель настенного бра. И комната сразу заиграла, как внутренность шкатулки – по всем углам, стенам, дверям и дверцам запрыгал свет, отразившись в десятке разнокалиберных зеркал. Узких, круглых, квадратных, отделанных рамами из маленьких зеркалец. Равнодушно оглядывая зеркальные грани, Ласочка встала и, отразившись десятки раз, пошла в ванну. Там наклонилась к захватанному зеркалу над раковиной, внимательно осмотрела губы и все еще боясь, раскрыла рот. Голос матери в голове сказал с назидательным испугом:

- Зубы во сне потерять – к потере или к смерти. А волосы отрезать – друг уйдет.

Волосы не страшно, подумала Ласочка, плеская в лицо тепловатой воды из-под крана. Вырастут. А вот к стоматологу идти не с чем. Денег нет.

Вытерев лицо, медленно пошла в кухню.

Маленькая кухня была самой обычной. Была бы своя, тут тоже висели бы зеркала. И в ванной поклеила бы зеркальный кафель. Ласочка села за квадратный столик, прилипая голой задницей к теплой табуретке. Разворошила пальцем цветную бумажку, сломленную над подтаявшей плиткой шоколада. Хотелось есть. И пить. Холодного бы чего, ледяного. Но холодильник не работал.

Она поднесла к носу тарелку с нарезанной рыбой, скривившись, повернулась, выкинула в мусорное ведро. Вместе с тарелкой. Открыла пузатую бутылку импортного сока и гулко выхлебала теплые остатки. Еще была бутылка из-под коньяка, дешевого. На донышке светила прозрачная янтарная лужица. Ласочка покачала бутылку, раздумывая. Если выцедить в стакан, грамм тридцать тут будет, то непременно захочется еще. А денег в обрез. Можно, конечно, пойти в кабак, снять кого, хотя бы хорошо пожрать. Но в кабаках нынче лютуют профессионалки, у девок быстрые кулаки и крепкие парни их крышуют.

- Вот это ты влипла, - сказала сама себе.

Но спасение зубов нужно было обмыть. Ласочка подвинула маленькую рюмку, вылила в нее коньяк. В маленькой посуде его казалось побольше.

- Чин-чин, - и стала тянуть медленно, прокатывая по языку крошечные глоточки. На шоколад смотрела с ненавистью.

Это Марик принес. Они его с Кристиной дразнили когда-то – Марик-кошмарик. Издевались, как могли. А он только сопел, гулко, как бегемот, смеялся китайскими глазками. От него все время воняло потом, а на щеках кудрявились несколько черных волосков. Интересно, он помнит? Был влюблен, ходил следом, терпел насмешки. Им было по четырнадцать, да. Тринадцать лет прошло.

- Двадцать семь, - хриплый шепот проплыл по кухне, такой же пыльный, как пузырьки с древними специями на захватанной полочке. И Ласочка поняла – немедленно нужно выпить. Нельзя помнить это число, оно не нужное. Двадцать семь это почти тридцать. А вот двадцать пять – это всего лишь двадцать. Где двадцать, там и семнадцать. Худенькая школьница с наивными глазами. Порочная, все умеющая школьница. А главное, получающая от этого кайф. Прекрасное сочетание. А кому нужна тетка в тридцать, которая тащится от секса? Даже если на вид ей двадцать пять. Но это не те двадцать пять, которые все принимают за семнадцать!

Коньяк кончился. Ласочка, усмехаясь, опрокинула рюмку и подержала над раскрытым ртом. Тут нет зеркал, даже она себя не видит. Но она знает, что делает. Только не знает, что делать дальше. Потому что дальше – двадцать восемь. Двадцать девять…

Поставила рюмку и снова пошла в ванну, с тоской карауля – захмелеет ли хоть чуть-чуть.

Марик засранец… Когда узнал, что вернулась в квартирку, которую снимала у него уже два года, явился за деньгами. Так же сопел, и так же щурил китайские глазки, только улыбочка стала другой, когда попросила подождать, немного, пару месяцев. Небось, два года тому, когда окликнул на улице, и Ласочка нехотя кивнула, выставляя ножку из шикарного авто, так не смотрел. Смотрел с восторгом, кивал, суетился, показывая свой гадюшник.

А вчера приперся с продуктами, накрыл стол, коньяку приволок, шоколаду и консервов. Все, чем в магазине они торгуют. А цветов не принес. Потому что за цветами надо идти к бабкам на рынок, и платить бабки. Бабкам бабки. Цветы у хозяина в магазине не потянешь.

Она дала ему прямо в кухне, облокотившись на квадратный стол. Тянул в комнату, чтоб на постели, пришлось изобразить, что ее приперло, так секса захотелось спьяну, давай тут и все. Конечно, ни до какой постели не добежал, это уж она умеет. Не хватало еще трахать Кошмарика там, где когда-то валялся Токай, а ее голова лежала на его широкой груди. И все зеркала показывали – какая ослепительная пара… Белая, стройная, длинноногая, с блестящим полотном гладких волос, закрывающих поясницу. И большой, широкоплечий, с мощными бедрами и чуть широковатым тазом тяжелоатлета. С горбатым носом и темными бровями. С…

- И не он один, - сказала громко, чтоб не заплакать, - много было, но все лихие парни, так что, пошел в жопу, Марик-кошмарик.

В ванной тщательно почистила зубы, еще раз умылась. Легкими движениями нанесла крем, с беспокойством думая – если жара простоит, он испортится, а дорогой. И нахмурившись, придвинула лицо вплотную к зеркалу. От глаз, еле видные, разбегались веером морщинки. С тяжело бьющимся сердцем Ласочка осмотрела кожу, сантиметр за сантиметром. Чуть повернулась. В углах рта тень указала на тонкие складочки. Бросая на пол махровое полотенце, выскочила и побежала в кухню, путаясь пальцами, рвала фольгу и, ломая мягкую плитку, засовывала в рот, глотала, почти не жуя. Да почему нет хотя бы водки! Нужно это пережить, а как справиться, если совсем одна?

- Беляш, сука ты, - шепелявя полным сладкого ртом, обругала беспомощно, - и Токай, и ты тоже. А еще…

Побрела в комнату, шепотом перечисляя тех, кто появлялся в ее жизни и исчезал. Села перед высоким трюмо, включая свет вокруг тяжелой рамы. Из стекла смотрела на нее прекрасная женщина с не тронутой загаром кожей, с белыми волосами по плечам. Смотрела с ужасом, будто ждала, вот сейчас гладкая кожа поползет, стягиваясь морщинами и обвисая на щеках такими же, как у матери, мешочками.

Но Ласочка ободряюще улыбнулась отражению и помахала рукой.

- Не ссо. Ты еще супер. Сегодня ты супер.

Наклоняясь и поворачиваясь, принялась за туалет. Накладывала тон на кожу, легонько вела кисточкой, стряхивая на веки серебристую пыльцу. Долго и тщательно, уже радуясь тому, что практически трезвая, красила ресницы. Тушь взяла графитовую, не черную. Потому что на длинных черная – вульгарно, как пластмассовая кукла. А с ее глазами надо длинные. Хлопать, и распахивать, глядя как на бога. И опускать, соглашаясь…

Когда лицо было готово, надела кружевные белые трусики, с резиночкой на самой талии и высокими вырезами на бедрах. Влезла в батистовое светлое платьице, очень короткое и нежно-прозрачное, так что маленькие соски были чуть видны под тонкими складочками. Припудрила голые плечи вечерней пудрой с мелкими блестками.

И в ажурных светлых босоножках на тонком каблуке вдумчиво повернулась перед большим зеркалом, осматривая успокоенную Ласочку в глубине стекла.

- Видишь? – подмигнула ей. Ресницы мягким веером легли на серый блестящий глаз, - не очкуй, красотка. Еще дадим жару.

В сумочке лежали несколько купюр, последние. Жить самой оказалось нынче ошарашивающе дорого, все бабки, что привезла от Беляша, когда науськала на него крутых из Южака, кончились буквально за месяц, а куда ушли, так и не поняла. Холодильник не починила, и Кошмарику нечего отдать. Скотина Кошмарик, когда штаны застегивал, себе еще коньяку налил, выхлебал через силу, и напомнил, что денег ждет. Ушел, а она осталась, в кухне, натягивая измятые трусы, с мыслью – зачем же я тут задом вертела и стонала?

- Ненавижу, гад, сволочь, убью, - она подняла руку, фары медленно едущей машины ослепили глаза.

- Куда? – спросил из открытого окна пожилой голос.

- На Саманку, - улыбнулась невидимому водиле.

- Деньги есть? – немилостиво спросил тот, когда усаживалась вперед, взмахивая тонким подолом.

- Конечно, - пропела серебристым, чуть обиженным голоском, мысленно обматерив пожилого карпаля.

- Ладно, - тот двинул машину, гмыкая, оттаяв, рассказывал под мурлыканье магнитофона:

- Черти что творится щас, в городе. Я ж по ночам карпалю, чтоб в дом какую копейку привезти. Двое детей, а? Жрем тока вот с моей ночной зарплатки, я на складе работаю, там уже полгода не плотют. А вчера садится, фифа такая. Ну, я не тебя, ты ж уже взрослая дама. А та – ссыкушка, лет, наверное, семнадцать.

«Взрослая дама» - похоронно гудело в голове Ласочки. Она кивала, сочувственно улыбаясь и укладывая сумочку на коленках.

- Пищит, мне на Шестева, значит аж на саму окраину. Я и повез. А там пустырь между домов, так она мне – остановитесь. Ну, встал, может, пописять решила в кустики. А она – юбку сымает. Пищит, денег нету, дядя. Тьфу. У меня дома жена, детей двое, я еду и щитаю, вот два кило картошки наездил, и на бензин, а вот Анечке шоколадку… И тут значит, заместо картошки она мне раздевается!

Ласочка сочувственно ахнула, качая головой. Ободренный водила продолжил:

- Я говорю, а ну натягувай взад свои бебехи! Иди с машины, чтоб глаза мои не видали! Так она мне, знаешь что? Та вы довезите, а то ж меня тут снасилуют, на пустыре. Тока вот юбку снимала и боится, что снасилуют. А вон, смотри, стоит.

Фары мазнули по стройному силуэту с модно разлохмаченной головой.

- Это она?

- Не. Такая же. Кататься любит. Наши, что помоложе, они ее иногда возят. Черт зна шо. За то, что на переди посидит полночи, музычку послушает, пока Васька или Санек мотаются с пассажирами, она потом штаны сымает. Моей Аньке на три года меньше всего, если по виду-то.

После расплаты за поездку в кошельке осталась всего одна бумажка. Ласочка покачала сумочку на локте, подняла лицо к плоскости многоэтажки, перфорированной скудными огоньками. За спиной удалялся шум автомобиля. Ну что ж, надо попробовать еще раз. Слишком уж серьезное решение. Она ведь не стерва, не вселенское какое зло. Надо дать ему шанс, последний.

Лифт не работал, и она пошла пешком, не торопясь, держа в памяти светлый квадратик знакомого окна. Или он там. Или квартира уже не его. Но кто-то ей откроет, если в окне горит свет.

Открыл сам Токай, в привычном ей виде – голый, с блестящими от воды плечами, и белым полотенцем на бедрах. Округлил глаза и, отступая, обрадованно воскликнул:

- Ка-ки-е люди! Ну, заходи, давай. А хороша!

Она вошла и, кивнув в сторону спальни, мол, понимаю, сразу двинулась в кухню. Такую же маленькую, как кухня Кошмарика, но уютную и битком набитую гудящей и блестящей техникой и утварью. Села в уголок у темного окна, повесила сумочку на спинку стула. Подцепила начатую пачку сигарет и, вынув одну, прикурила, с наслаждением выпуская дым. Токай сел на табурет, расставив босые ноги, поморщившись, демонстративно помахал ладонью.

- Ладно, тебе можно. Ты старый друг. Чего явилась?

Ласочка пожала плечами. Показала сигареткой на бутылку вина и Токай налил ей полстакана.

- Чин-чин, Макс, - серебристый голосок не дрогнул, глаза смотрели весело и ласково. Токай вытянул под стол ноги, бросил в рот жирно бликующую маслину.

Допив вино, Ласочка поставила стакан, маслину не взяла, помня – от нее в зубах останутся черные крошки. Прожевав полоску сыра, ответила на вопрос:

- Я соскучилась. Очень. Я тебя люблю, Макс Токай. Жить без тебя не могу. И не буду.

- Олеська, да что ты плетешь? Решила, можешь меня доставать теперь до пенсии, что ли?

Он с досадой скривился. Пожал широкими плечами.

- Чего настроение портишь? Пришла, я обрадовался. Думаю, сядем, вспомним минувшие дни, а, боец? Захочешь, ляжем.

- Третьей к вам?

- Почему третьей? Нет.

- Хочешь сказать – ты один сейчас? – уточнила она, а сердце радостно прыгнуло.

- Не один, - глаза смотрели с непонятной усмешкой, - с тобой вот. Сидим.

Ласочка затушила окурок. Поднялась, следя за спиной и осанкой, и держа голову, пошла узким коридорчиком в спальню.

В спальне горел неяркий свет, и трудился, быстро вздыхая лопастями, вентилятор на толстой ноге, гонял по комнате запахи горячих тел и недавней любви. Ступив из темноты коридора на территорию света, Ласочка замерла в ногах большой низкой тахты, застеленной знакомыми ей простынями в звездах и полумесяцах. Среди смятых звезд лежали двое. Мужчина отвернулся к стене, кажется, спал, уткнув лицо в угол подушки, а большая рука хозяйски лежала на круглой смуглой ягодице. Девушка, тонкая, с сильным выгибом стройной спины, с желобком позвоночника, по которому легла глубокая тень, лежала ничком, щекой в подушку, повернув лицо, забросанное кольцами черных волос, к вздохам теплого ветерка.

Это же…

Ласочка качнулась на каблуках, а позади дышал в ее затылок молчащий Токай, наблюдая. Мысли пульсировали в такт мерному и быстрому движению лопастей.

Жена, его молодая жена, тонкая смуглая девчонка. И тут же - картинка, как сжал кулаки, сузил глаза, отрубая «если хоть слово ей скажешь…». Но вот она лежит, отданная дружку по постельным играм. Такая же. Как Ласочка. Та-ка-я же…

Мысленно она уже скидывала легкие босоножки, плавно ступая, шла, подхватывая тонкий подол и выныривая из платья. Садилась на смятую постель, так же плавно, укладывалась на спину, и улыбалась Токаю, думая с восторгом, тут мы и поглядим, кто воцарится, кто завертит все по себе, кто…

Девушка повернулась, опираясь на локти, приподнялась, качнулись большие груди с темными сосками. Она была смугла до черноты, будто смазали ее темным маслом, и оно высохло, оставляя на щеках и верхней губе жаркий пушок.

- Тока-ай, - сказала капризным голосом маленькой королевы. И, увидев Ласочку, выжидательно:

- О…

- Ну, что же ты, - вкрадчивый голос Токая ударил в ухо, и Ласочка, повернувшись, толкнула его в грудь, продралась мимо и застучала каблуками по коридору. Задергала ручку входной двери.

- С-стоять! – он обхватил ее за талию, приподнял и понес обратно в кухню, сжимая крепче, когда она начинала брыкаться. Свалил на табурет и встал рядом, закручивая на животе почти упавшее полотенце.

- Нет, ты сиди. Не хрен мне тут истерики закатывать.

Три раза шагнув, с треском хлопнул дверью, коротко прозвенело матовое стекло. Вернулся, и с размаху усевшись на стул, дернул к себе бутылку, плеснул темного вина в стакан и почти швырнул его по столу к Ласочке.

- Пей. Пей, сказал! И успокойся.

Она глотнула, с трудом загоняя терпкую жидкость в горло. Продышалась и выпила все, стукнула стаканом о стол. Токай с интересом и раздражением разглядывал бледное лицо, посеревшие губы со стертой помадой.

- Любую другую спустил бы с лестницы, катилась бы до двора. Ласа, но мы же с тобой – друзья.

- Старые, - хрипло ответила она, усмехнувшись.

- Ты мне своим климаксом в морду не тычь. Не поверю, что так тебя разобрало по пустякам. Ну, понял, придумала себе любовь. Хорошо. Но в спальне, ты хотела лечь, я видел. Почему передумала?

Ласочке стало тоскливо. Все его вопросы вызывали желание задать встречные. А какое тебе дело, Макс Токай? Зачем спрашиваешь? Поиздеваться решил? Изучаешь бабские судороги? Но задавать язвительные вопросы Токаю – себе дороже. Да и толку-то…

- Я думала… думала - это она. Твоя жена.

Токай нахмурил брови, обдумывая. Потом улыбнулся, как школьник, решивший задачку. Поднял широкую ладонь.

- То есть, ты думала, что я свою жену уложил с ебарем? И обрадовалась? Потому что тогда вы типа в одной лодке? Угу, понял. И если она там лежит, то и ты бы прилегла… Дать нам жару, как умеешь. Победила бы всех. Не вышло. Ну, Ласочка, не вышло. Не всегда по-твоему выходит.

- А где же твоя драгоценная женушка, пока ты тут?

Но он не стал отвечать. Спросил сам мягко, удивляясь и раздумывая:

- Вот скажи, ты реально думала, что все это будет вечно? Они вон растут, каждый год смена подрастает, свежие, что твои яблоки. И с пятнадцати лет уже все знают и умеют. Я с законом дружу, ты знаешь. Раньше семнадцати ни-ни. А теперь сравни, дорогуша, их семнадцать и твои, сколько там тебе уже? И чего за тебя должны мужики держаться? За красоту твою? Так красивых много. Что умелая такая? Эй, очнись, спящая краля! Да они сейчас умеют такое, что тебе и не снилось. Тебя же блин, батя в универе два раза восстанавливал, бабки платил. Чего не выучилась? Или замуж бы выскочила, держала - так…

Стиснул кулак на столешнице. Пожал плечами.

- Или работу б нашла, на хлеб с маслом. Трахал бы тебя директор, носила костюмчики деловые, девок-секретуток школила. Удивительное ты существо.

- А чего ты не говорил мне? Раньше? – пораженная Ласочка облизнула пересохшие губы, налила себе вина, выпила, - да я бы. Может быть…

Но Токай разжал кулак и махнул рукой.

- Да ничего не может быть. Тебе надо чтоб я тебя носом тыкал? И заради меня горы б свернула? Очнись. Нихрена. Потому что везде, где надо усилие сделать, ты его делать не будешь. Положишь с прибором и побежишь туда, где полегче. Поприятнее. Уродилась же такая… недотыкомка.

- Я? – обидное слово будто ударило по лицу, такое глупое и неуклюжее, да хоть бы стервой обозвал, а так…

Она встала. Криво улыбаясь, кивнула, вешая на плечо сумочку.

- Поняла. Да. Я поняла. Ну, ладно. Пойду я. Извини. Я уж пойду.

- О, - недовольно констатировал Токай, - снова истерика. Ладно. Жить-то есть на что?

Идя за ней по коридору, дернул висящую на крючке рубашку, пошелестел в кармане. Пихнул Ласочке смятый ворох бумажек.

- Больше не дам, кормить тебя не буду. А если такая оскорбленная, ну докажи, что неправ.

Входная дверь, казалось, впустила прохладу, но это лишь казалось, когда один горячий воздух встретился с другим, перемешивая запахи. Маяча в светлой щели, Токай сказал уже в подъезд, в спину Ласочке:

- А насчет Марьяны, ты спросила. Дома сидит, новую квартиру обживает. Она хозяйка, я мужик. Все путем у нас. Распишемся осенью.

Медленно спускаясь, а дверь вверху хлопнула, отрезая голого Токая, его спящего дружбана, и их молоденькую постельную шлюху, Ласочка вяло подумала – сидит да. И наверняка не знает. А если и узнает, ну и что? Он им квартиру купил в самом центре. Есть за что держаться.

В ночном дворе огляделась растерянно, не понимая, как дальше быть. Села на лавку у другого подъезда, в свете тусклой лампочки пересчитала деньги. Не так чтоб роскошно, но и не копейки. Усмехнулась, сжимая губы в нитку. Надо немного посидеть, подождать. Чтоб Ласочка до разговора соединилась с Ласочкой после разговора. Когда она шла сюда, то план был. Нужно было только убедиться, что ничего не изменилось. Убедилась.

Выходя из двора, уже была спокойна. Покачивая сумочкой, подошла к ночному киоску, почти полностью зашитому железными ставнями – только крошечная амбразура-окошечко с желтеньким светом изнутри. Постукала ногтем о край амбразуры.

- Чего хотите? – глухо осведомился голос изнутри.

Она прижала лицо к квадратной дыре, почти лежа щекой на железном подоконничке.

- Мне нужно спросить. Пожалуйста.

- Я продавец.

- Мне очень надо. Я одна. Вы не бойтесь.

Серебристый голосок шелестел, протекая внутрь. Приблизилось к ее раскрытому глазу смятое лицо с рубцом на щеке, видно, спал, положив щеку на рукав.

- Впускать не буду. Себе дороже. Надо – говори так.

Она вздохнула и отклеилась от амбразуры. Сказала потерянно:

- Я отойду. Чтоб видно было – одна я.

И, цокая каблуками, медленно отступила, встала напротив желтого оконца, рядом с приткнутыми к тротуару машинами. Одну из машин узнала – Токая иномарка, городской его автомобиль. Погружаясь в воспоминания, не сразу услышала, как загремела железная дверь киоска.

- Эй! Если надо, давай сюда, быстро!

Стукая каблучками, подбежала и втиснулась в узкую щель. Парень сразу же притянул дверь, закладывая страшноватый приваренный засов. Повернулся, оглядывая ночную гостью, неудобно стоящую под полками с бутылками и конфетными коробками. Кивком указал:

- Туда садись, на табуретку. Что, любовник выгнал да? Или выпить охота? Я за просто так не наливаю.

Темные глаза с мешками ощупывали светлое платьице. Ласочка села, прижала сумочку к животу.

- Пожалуйста. Нет, выпить не надо. А про любовника… - и заплакала, опуская голову и дрожа губами, почти и не притворяясь.

- Эй, - рука осторожно коснулась ее волос.

Парень сел перед окошком, в тесном нутре киоска его колени уперлись в колени Ласочки. Она шмыгнула, вытащила из сумки платок, комкая, бережно приложила к векам.

- Там стоит. Видите, опель, синий. Вы знаете, чей он?

Парень гмыкнул, и его колено отодвинулось, упираясь в коробки.

- А кто ж не знает. Крутой тут один. Приезжает часто. А ты что ли, его телка? Ну ладно, не хочешь, не говори. А чего хотела-то? От меня.

- Это Токай, он рестораны крышует. Завел себе, другую завел. Я не ходила, не смогла. Приехала к нему, мы, у нас любовь. Была. Понимаешь? …Не могу идти, боюсь.

- Я б тоже боялся, - сочувственно сказал парень, крепко растирая помятую сном щеку.

- Он квартиру купил. Где-то в центре. Ты, конечно не знаешь, где. Я бы лучше там дождалась и поговорила. Там все же как-то по-человечески. Днем бы пошла. И…

- Не знаю, - согласился парень, - но там новый дом построили, фирма «Капитель», все крутые, как бабки заводятся, они все там покупают. Тебе надо там пройтись, может, кто знает. Или машину увидишь, как тут. А еще чего знаю – до утра не остается. Вот через часок поедет. Я почему знаю – только его опель и уезжает со стоянки этой, как по часам, к вечеру если приехал, то обязательно ночью тыр-тыр, смотрю – разворачивается. В четыре примерно. Я еще думал, ну беспокойный, уже спал бы, а то ни туда и ни сюда. Я потом подумал, тут его телка живет. Типа заехал и после хлоп – домой, ляля, тополя, встречай жена с работы, уморился.

- Так и есть, - с глухим отчаянием ответила она.

А парень, видно соскучившись куковать один, все болтал, низал слова, повторяя про машину, телку, и жизнь какая нынче, да ты не реви, все глядишь и устроится, я вот тоже, инженер был, а сижу как дурак, вермуты и виски ночной пьяни толкаю, а дома жена…

Она кивала, не слушая. И наконец, выдохшись, бывший инженер умолк. Нерешительно тронул ее за колено, придвигаясь поближе.

- Слушай. А может, ну его? Они как бы и не люди вовсе, нафига тебе этот крутой, так и будет обижать. А хочешь, завтра, у меня выходной завтра, поедем на море? Купнемся. Я дикий пляж знаю, там никого. Будешь, как русалка.

Она поглядела, как замасливаются глаза и дрожит нижняя губа. Нежно улыбнулась, кладя руку поверх его ладони и бережно снимая со своей коленки.

- Ты такой хороший. Спасибо тебе. Я подумаю. Просто… понимаешь, я не могу, так сразу.

- Понимаю, - согласился инженер, - любовь ведь. Прости. Если обидел, прости. Тебя как зовут? Меня – Роман.

Она подумала немного, буквально пару секунд.

- Олеся…

- Красивое имя какое. Слушай. А вот что давай сделаем.

Он пошарил на полке, вынул истрепанный блокнот, начиркал в нем шариковой обкусанной ручкой. Вырвал листок, подавая ей.

- На углу, там тачка стоит, жигуль, зеленый. Дядя Коля карпалит. Беги сейчас, и как опель мимо проедет, вы за ним. Увидишь, где встанет, куда твой пойдет со стоянки. Минуть через двадцать он должен выйти.

Ласочка сжала листочек в руке.

- Спасибо, Роман. Ты такой. Такой.

- Да ладно, - Роман отвернулся, дергая себе ухо, - а, да. Денег не плати, я сам дяде Коле, потом. Ну ладно. Если решишь, с морем-то, приходи сюда, к десяти утром. Ну, или через сутки уже.

- Хорошо.

- Только машины нету, на автобусе поедем. Или троллейбусом. Ну, там нормально. Не так чтоб далеко.

Загремел засовом, выпуская ее в ночь. Ласочка светло улыбнулась и пошла, сворачивая к углу, где стоял зеленый потрепанный жигуленок. Улыбка кривилась, превращаясь в брезгливую гримасу. Дома жена, ага. Поехали, девушка Олеся на троллейбусе, будешь русалкой скакать по дикому пляжу. Все они сволочи, все одинаковые.

И поспешила прогнать насмешливое трезвое воспоминание о том, как вез ее Фотий, хмуря светлые брови, поворачивал машину, а все ее улыбки и щебетание разбивались об его неподдельное вежливое равнодушие. И как сын его, долговязый тощий пацан отбрил, валяясь с ней в койке, - а у некоторых вместо мозгов в голове черви…

- Простите, дядя Коля? Я знакомая Романа, вот он записочку вам передал. Да, можно? Ой, спасибо вам, вот выручили. Да, да! За этой машиной, синей.

В железном киоске Роман, сел снова, досадливо морщась, обозвал себя придурковатым ловеласом. Со стыдом вспоминал, какая же она потерянная, светлая, в этом своем почти детском платьице, такая совсем девочка, хотя видно – взрослая молодая женщина. А он со своими приставаниями. Совсем стал козлом на этой работе. Обидел, а она сдержалась, не показала. Везет же крутому подлецу, такая женщина любит. А идиот – не ценит.

Глава 20

Зной остановил время и высушил пространство. С утра падал на травы и воду стеклянный белый свет, и казалось, все вокруг сделано из этого раскаленного стекла, тронуть нельзя, чтоб не обжечься внезапными осколками. Каждый шаг был подвигом, каждый жест и каждое слово Ника обреченно проигрывала внутри, ужасаясь тому, что вот, сейчас нужно - сделать, шагнуть, сказать или повернуться.

Но жизнь шла и, нахлобучивая утром потертую пашкину бейсболку, Ника проходила раскаленным двором в кухню, где героически громыхала кастрюлями Алена, помогала той готовить, сервировала столы, убирала опустевшие номера и встречала новых гостей. Новые гости радостно выскакивали из автомобилей, щурясь на неумолимо-приветливое солнышко, быстренько обосновавшись, спускались на песок. И сверху, бродя по хозяйственным делам, Ника, улыбаясь, смотрела, как они все медленнее курсируют с ковриков и шезлонгов в теплую воду, а после третьего купания уже и не выходят, торча шляпами и кепками из сверкания воды, как небольшое стадо африканских бегемотов. Впрочем, даже сидение в воде не спасало.

Нике казалось, сама она – тоже почти бегемот, с тяжелыми руками и ногами, с увесистой головой и неповоротливыми плечами. И когда приехала Тина, на пару дней, чмокнула и, оглядывая подругу, сказала одобрительно «совсем стала звонкая, как сушеная рыбешка», то сильно удивилась.

На вяленых рыб, казалось ей, похожи отец и сын – длинные, выжаренные до тугих жил, светловолосые и светлобровые, с глазами тоже светлыми, на черных от загара лицах.

- Совсем Пашкина сестра, - сказал как-то Фотий, вернувшись из города и усаживаясь рядом с Никой на крылечке, хлебнул ледяного компота, - сидите рядом, и не отличишь вас. Только ты лохматая.

- А Пашка длинный, - засмеялась Ника, - и все же мужик.

Тину поселили в номер с кондиционером, благо корпус почти опустел. И Ника прибегала к ней отдыхать, валилась на кресло, раскидывая загорелые ноги, и наслаждалась комфортными плюс двадцать пять.

Тина полулежала, внимательно смотрела в зеркальце, накладывая защитный крем. Лениво что-то рассказывала. Ника смотрела в окно, на белый от зноя двор, кивала, смеялась. И думала иногда – я привыкаю. Буду в этой жаре так же, как Пашка, как Фотий – рыба в воде. Ага, улыбалась мыслям, вяленая такая рыба.

Побыв три дня, Тина уехала. А зной еще усилился. Казалось, стекло жары загустело, стало прочным, как броня. И теперь Ника вполне верила кумушкам в магазине, точно, сто лет не было такого зноя.

- Что-то будет, - сказал как-то Фотий. Под утро они возвращались из тайной бухты, куда ушли поплавать в светящемся море, и остались спать на раскинутом покрывале.

Он подал Нике руку, вытаскивая ее на траву, отпустил и показал на запад, где небо было странного сизого цвета. В этом сизом, которое еще не потрогали лучи встающего солнца, что-то неясно бугрилось, еле видное, но угрожающе огромное.

Ника сморгнула, глаза болели в попытках рассмотреть. Идя следом за мужем через просыпающуюся степь, нестерпимо сверкающую росой, которая высохнет без следа через полчаса, снова и снова вглядывалась в тайные движения неба над его головой. Потом отвлеклась, о чем-то болтали, открывая ворота. И уже заходя в дом, Ника встала, задирая голову.

- Вот это да!

Из крошечного невинного облачка, которое торчало чуть ниже зенита, буквально за четверть часа выросли грандиозные, в полнеба, белоснежные облака, такие тугие, что казалось, сейчас взорвутся, обдавая землю клочьями холодного мороженого.

Ника снова спустилась по ступенькам и затопталась у низких елочек, забыв закрыть рот. Снежные тугие горы пребывали в незаметном и постоянном движении, выращивали круглые мускулы, медленно втягивали их, чтоб выдуть великанскими мячами с других сторон. И все это в знойной раскаленной тишине слепящего летнего утра.

Фотий прошел к машине, на ходу приобнял, целуя в макушку. Она потрогала его спину, с радостью ощутив, как движутся мускулы и позвоночник под ладонью. Сказала с надеждой:

- Может, дождь будет? Или хоть солнце прикроет.

Но Фотий покачал головой.

- Сегодня вряд ли. И насчет тени – смотри, как их крутит. Все с одной стороны.

Садясь в машину, напомнил:

- На голову надевай. Поняла? И не шастай по жаре без нужды.

- Маленькая я, что ли, - обиделась Ника, сбивая набок козырек кепки, - ехай уже, и скорее возвращайся.

Ей нужно было дождаться, когда Пашка закончит на берегу свои курсы с тремя неофитами, и улестить его - вечером приготовить леса с наружной стороны дома. Там, где на глухой белой стене они крутили кино, Ника хотела нарисовать фреску – рамой для белого экрана.

- Внизу будут рыбы, - говорила ему, размахивая руками, - как на греческих античных тарелках, ну я тебе показывала, такие стилизованные. И всякие морские гады, осьминоги. Ладно, пусть только наше, не осьминоги, но зато будут актинии, и еще морские коньки. По бокам орнамент из виноградных лоз, абрикосов, и миндаль пусть. По верхней стороне – птицы. Всякие. А когда кино, все это в темноте, и только экран светит. Кота? Ой. Да, Степана нарисуем. Как где, на лозе пусть сидит, как привык, и орет свои степанские песни. Это у Пушкина дуб и цепь. А у нас будет южный Степан на винограде.

На пиратской веранде мелькнула Алена, шлепая ногами, таща в переднике гору помидоров. И Ника, оглядываясь на грандиозную небесную механику, побрела к ней – резать овощи в окрошку.

Алена сидела, свесив цветастый подол между расставленных колен, снимала с картошки в мундире тонкие лепестки кожурок. Хмурила потный лоб и шевелила губами, что-то соображая. Ника села боком у стола, придвинула большую разделочную доску.

- Ох, Веруня, - Алена бросила в миску картошину с хвостом кожуры, - совсем мне что-то млявно. Аж сердце заходится.

- Корвалолу накапать? – Ника испуганно привстала, - наверное, жара. Может, пойдешь домой, Алена, или тут полежишь в теньке? До ужина я и сама справлюсь. А потом, когда оклемаешься…

- Потом-потом, - скорбно отозвалась могучая Алена, вытирая круглые щеки и промакивая потные пальцы подолом, - потом же вечер. И ночь. А идти как?

- Куда идти? – поняв, что помирать сейчас повариха не будет, Ника застучала ножом по пучку петрушки.

- Темно, - мрачно пояснила Алена, - и страшно.

- Да ты все лето ходила! – Ника скинула зеленое крошево в прохладную на вид эмалированную кастрюлю, - чего вдруг?

Вопрос оказался к месту. Алена ногой отодвинула ведро, поправила русые пряди, заталкивая их под косынку. Небольшие глаза за валиками лоснящихся щек загорелись детским азартом.

- Такое место, нечистое. Видишь, какая жуть-от вокруг? – полная рука поднялась, плавно описывая радиус жути.

- Какая? – удивилась Ника и положила нож. Разговор становился интересным.

- А то не видишь! Жарища встала, такой не было еще. А все этот… - голос понизился до хриплого шепота, - черный ваш, кипишон.

Ника прокашлялась, соображая.

- А-а-а! Ну, так… ну… а жара при чем тут?

- Так не было ж такой? И его не было! А сичас вот – есть!

Алена победительно кивнула собственным аргументам и снова понизила голос.

- Бабки говорят, на дальнем пляжу пески ходят. Как дышут. Раз и в пляжу дырка. А поглядишь – нету ее уже. А еще из Багрова ехала машина и тырк-тырк встала. Так и стояли, а после завелась и поехала!

Толстый палец возник перед Никой и покачался в горячем воздухе.

- Так бензина может мало, - попыталась воззвать к логике Ника. Но Алена была неумолима.

- А еще Партуха жену выгнал. Так кричали, ажно сын их убег до бабки, и там сидел. А после Партуха бежит по пляжу и орет убью убью а он же мирный мужик, ну выпьет и спать, а тут вон как завело его. И костина сука зайца загрызла, а сама чуть не сдохла, животом мучилась, а Костя за нее же денег плотил, аж до города ездил куплял, вроде у нас таки нету, нет, ну таких нету, конечно…

- Какая сука? – растерянно спросила Ника.

- Породистая, - удивилась Алена и снова убедительно сказала, - ты попомни, это все кипишон. Его дела. И как я по темноте пойду теперь?

Ника вздохнула, подавленная бурной деятельностью призрака по имени Кипишон, и не сидится же ему – в такую жару ссоры устраивает и сукам порченых зайцев посылает. Дернул же ее черт за язык, в магазине.

- Так значит, жара тоже он? – уточнила.

Алена торжественно кивнула.

- И часовню – тоже он?

- Чего? Церкву, что ли? А не знаю… - в голосе Алены послышалось нехорошее раздумье и Ника обругала себя за попытку пошутить. Если в местной церквушке чего случится, тоже зловещий Кипишон и его происки. Хорошо, хоть безголовых птиц больше не видела.

А еще мальчишка Ваграм рассказывал про ягнят, которых тот «давит и кров пиет»…