Zа право жить

Дмитрий Чуркин. ТРУДНОСТИ ВЫБОРА

I

Жаркий июль две тысячи двадцать второго года закончился. Наступил завершающий день занятий на полигоне – батальон призванных из разных мест Республики разновозрастных мужчин завершал вводный курс, чтобы убыть на боевое слаживание. Новая группа прибудет только через два дня, поэтому следующий день – парково-хозяйственный. Специальная команда из тех, кто к строевой службе не годен, до позднего вечера будет обслуживать технику и вооружение, загружать продукты, боеприпасы, топливо, воду, проводить санитарную обработку всех мест, душа и туалетов, чтобы наутро пахнущий свежей побелкой, кашей с тушенкой и при любом колебании ветра разгоняющий по степи аромат хлорки полигон встретил будущих солдат, которым через три месяца предстоит уйти воевать.

Полигон новый, когда-то давно тут был детский лагерь; рядом с корпусами, которые должны были стать спальными, остались еще цементные фигуры в двухвостых галстуках, с барабанами и горнами, стоящие рядом с расписанными пузатыми самолетами и улыбающимися паровозиками беседками. После боев лета две тысячи четырнадцатого лагерь стоял пустым и зарос тополями с ольхой до такой степени, что под ними теперь можно прятать технику, с поднятого на высоту девятиэтажного дома дрона ее не увидать.

И все же час уже не ровен, словно из ниоткуда прилетает в самые неподходящие моменты жалящая ракета, поэтому людьми не рискуют. В лагере хранят технику, самые разнообразные припасы, там же столовая, еду из которой привозят нам в полевой лагерь.

Люди размещаются в блиндажах, спрятанных в лесопосадках, которые мои коллеги – инструкторы из Центра тактической медицины Роман и Алексей почему-то называют лесополками. Обычно в блиндаже целое отделение, девять человек; нас в блиндаже четверо: трое инструкторов и фельдшер, получается преподавательская, совмещенная с медицинским пунктом.

Коллеги мои из Заполярья, засушливая жара и здешний быт им в диковинку. После того, как мы, обмазав доски стен и полов непонятно как добытым фельдшером Женей авиационным керосином, все же вытравили из блиндажа мелких, но кусачих земляных блох; развесив пучки полыни и еще каких-то степных трав, отвадили от блиндажа назойливых мух и ос; окунув по самый кончик носа и едва не утопив, все же выгнали блох из прибившейся к нам дворняги, – стало ясно, что нет такой задачи, которую мы не сможем решить, а при необходимости и завалить на корню.

На помывку в лагерь водили лишь раз в три дня, и мы приловчились мыться в вяло текущей в паре километров от блиндажа речушке – на берегу обливаешься водой, как следует намыливаешься, заходишь в воду, приседаешь – и выходишь чистым на берег, приветливо помахивая рассевшимся на берегу лохматым дворнягам.

В этой же речушке водятся крапчатые, реже черные, пресноводные бычки, которых называют шахтериками. Мы ловили их на перловку, сбрызнутую корвалолом, примотав леску с грузилом и крючком прямо к пальцу. Потом их жарили, поставив чугунную сковороду просто на свежие угли; не корюшка, конечно, но нам нравилось.

Еще Роман с Алексеем с удовольствием и много ели ягоды шелковицы, которую они называют тутовником. Говорят, что доброй свинье все впрок. Мы с фельдшером Женей, по всей видимости, свиньи недобрые, поэтому вместо тутовника ели собранные в лагере вишни – Женя бывает там трижды в день, дает разрешение на выдачу батальону завтрака, обеда и ужина.

Едим мы мало, на жаре даже думать о еде не хочется, да и после любой еды всегда появляется желание спать, от которого с трудом удается избавиться.

Спим мы мало, по четыре-пять часов в день, помимо дневных занятий, много и ночных, они интереснее. Ночью по степи гуляет ветерок, над лесополками кружат и ухают совы, высматривая в траве шустрых полевок, вдалеке в свете фонариков блестят из кустов кошачьи глаза.

К такому графику все относятся с пониманием, ведро пота экономит потом литр крови, поэтому все стараются с полной отдачей.

Этого дня мы ждали и старались о нем не думать: инструкторы привыкли друг к другу, сдружились, да и у батальона тут какая-никакая, а тыловая обстановка, куда лучшая, чем там, куда им предстояло отправиться.

До обеда предстояли контрольные занятия, после обеда, по такому случаю торжественного – с какао вместо компота и конфетой с желейной начинкой вместо печенья – были запланированы речи, поздравления, убытие Жени и батальона.

Потом убываем и мы: Роман и Алексей – на базу медицинского отряда специального назначения и оттуда через аэродром подскока домой бортом, везущим раненых в клиники Военно-медицинской академии, я же, подхватив заранее собранный рюкзак, степной тропинкой потопаю к дороге, где возвращающийся от границы Ратник заберет меня и отвезет в Донецк.

Прощание с новыми друзьями компенсируется встречей с Ратником, поездкой домой и, самому не верится, отдыхом, как говорит дочь Маша, по системе «все включено» один день и две ночи.

Под «все включено» она понимает электричество, газ и воду, можно даже ванну принять, сошлись звезды ко мне благосклонно.

И все же, несмотря на предстоящий отдых, с самого утра назойливой мухой крутилось во мне тоскливое чувство: понятно было, что совсем не все из тех, кто сегодня будет уверенно бегать, стрелять, водить боевую машину, вытаскивать из нее «раненых», накладывать жгут, оттаскивать товарищей в укрытие и тянуть их на носилках навстречу эвакуационной группе, – не все вернутся домой, особенно невредимыми.

II

И все же, когда начались контрольные занятия и, ориентируясь по компасу, карте и навигационной аппаратуре, разбившись на мелкие группы и укрывшись за бронетехникой, ощетинившись стволами, взвод за взводом стали уходить на штурм лесополок, оставляя на подступах пока еще условных раненых, мистический азарт происходящего стал захватывать.

Частоты радиостанций густо покрылись матом, я бегал следом за штурмовой ротой, не столько проверяя, сколько в последний уже раз стараясь выправить пусть и небольшие, а все же пробелы в работе санитарных инструкторов, в которой кажущиеся мелочи выливаются потом в большие, часто непоправимые беды.

Военная мудрость проста и неказиста, а оттого всегда с трудом усваивается, и сколько ни повторяй, а лишним не будет.

Стоя над ямой, образовавшейся от вывороченных из земли корней старого тополя, в которой санинструктор определил гнездо раненых, я наблюдал за сортировкой, наложением жгутов, турникетов, бандажей, подготовкой к эвакуации укутанных в золотистую термоизоляционную фольгу и помещенных в сетчатый кокон бойцов. Где-то внутри надежда перерастала в уверенность, что и во время боя этот парнишка, который совсем недавно ремонтировал велосипеды, будет способен действовать так же спокойно и уверенно, как сейчас, а значит, не напрасно мы днем и ночью бегали по полям и лесополкам, срывали горло и учили их всему, что знали и умели делать сами.

Внезапно условные раненые, словно зайцы в лодке деда Мазая, засуетились и стали принимать строевую стойку, на ходу избавляясь от элементов медицинского оснащения, живописно наложенного на них. Такая суета могла означать лишь одно – за спиной проверка, вероятно, приезжее начальство. Обернувшись, я усидел Алексея и Романа, идущих ко мне в сопровождении подполковника-артиллериста.

Представившись и доложив о ходе проведения занятия, я замер вместе с условными ранеными и санинструктором. Подполковник, вкратце обсудив с бойцами, чему их тут научили и понравилось ли им, проговорив с санитарным инструктором, что есть из медицинского оснащения в роте, отвел меня в сторону, Роман и Алексей остались вместо меня.

– Вы местный? Давно служите?

Рассказываю ему вкратце мою историю за последние восемь лет.

– Вас все устраивает? Звание, например, денежное довольствие?

В Народной милиции оно, конечно же, ниже, чем в Вооруженных Силах, но я не жалуюсь.

– Знаете, – серьезность во взгляде подполковника напомнила мне регистратора на нашей свадьбе, которая смотрела так же на без пяти минут мою жену, – коллеги говорят, что у вас хорошо получается. Хотите к ним присоединиться?

– Простите, не вполне понимаю, мы ведь и так работаем вместе.

Дальше все оказалось совсем просто: в рапорте об итогах курса обучения я был отмечен в лучшую сторону, коллеги также за меня ходатайствуют, мне предлагают перевестись на службу в Военно-медицинскую академию, выбор за мной.

– Обсудите с семьей, и в течение трех дней жду от вас справку-объективку, передадите через коллег.

Пожав мне руку, подполковник, развернувшись, отправился смотреть, как наступающая на фланге рота готовилась к штурму бывшего коровника.

Роман рассказывал мне, как правильно составлять объективку – военный аналог резюме, Алексей повторял, какие, куда и на какой срок бывают командировки у преподавателей академии и как можно быстро получить служебную квартиру, чтобы перевезти семью.

И вместе, перебивая друг друга, стали они рассказывать мне, куда в Петербурге можно пойти с женой и детьми, а куда – только вдвоем.

Я стоял, чувствуя, как сбивается дыхание: только что передо мной положили пропуск в новую жизнь, в то место, которое казалось мне невозможно-недостижимым, И все же билет на счастливый экспресс, который мы когда-то придумали с дочкой и про который она до сих пор, случалось, рисовала картины, непонятно отчего жег мне ладонь.

– Давайте так, парни: я домой съезжу, с семьей поговорю, и вышлю все в Телеграм. Такие вопросы на ходу не решаются, тут семейный совет нужен.

– Ясно-понятно, сам проходил. – Роман смотрит на меня предельно внимательно и продолжает тихо, словно открывая государственную тайну: – Только постарайся сегодня все решить.

– Он не подполковник, – еще более заговорщическим тоном продолжил Алексей, выразительно посмотрев вверх, – второй раз предлагать и долго ждать не будет.

III

Я почти не помнил, как вернулся в лагерь, как фотографировался на память с бойцами, как слушал и не слышал увлеченный рассказ Романа о том, какие горы и чего именно мы свернем, и сколько таких полигонов еще впереди.

Внутри меня, возникнув из ниоткуда, словно ручей после дождя, разливалось искушение, зовущее в новую жизнь.

Жгучей волной окатывающее изнутри ощущение сбывающейся мечты, к которой достаточно лишь протянуть руку, сказать заветное слово согласия и, словно цветок папоротника в купальскую ночь, откроет она сказочный клад.

Как объяснить моим коллегам, что четверть века назад, заканчивая школу в маленьком городке, названном по расположенной в нем электростанции, я впервые уткнулся в глухую стену государственной границы.

Мы были разделены даже цветом паспортов, их красный паспорт, которым на тактических картах мы обозначаем свои войска, был мне куда роднее и ближе, чем мой, окрашенный в цвета противника, синий.

Прошло долгих двадцать пять лет, из которых последние восемь были наполнены войной и неопределенностью, и вот, казалось, птица счастья сама пытается свить гнездо у меня на голове.

Иногда, когда я, совсем уже увлекшись мечтами, думал о предстоящем переезде и новой жизни в сказочном, наполненном немыслимыми ароматами городе, непонятная волна дрожи в груди и животе появлялась и, постояв, уходила.

Наконец, загрузившись в кузова грузовых автомобилей, закрыв лица от клубящейся пыли масками и разбившись на группы, батальон уехал.

Обнявшись с Романом и Алексеем, пообещав не тянуть с ответом, я неспешно побрел прочь от лагеря по проселочной дороге.

Пройдя примерно шагов пятьсот, я развернулся. В низине, опоясанный деревьями, словно растущая луна – полумраком, ограниченный небольшими холмами, лежал лагерь.

Роман и Алексей укладывали вещи в камуфлированный уазик, возле тыльного крыльца столовой просительно виляли хвостом собаки, полигонная команда колола дрова для растопки душевого котла, который за ревущий звук топки прозвали драконом.

Как хорошо было бы потом, когда все закончится, когда здесь снова заиграют яркие краски и не будет маскировочных сетей, приехать сюда хотя бы на день.

Посмотрев на часы, я понял, что нужно идти быстрее, Ратник не любит, когда приходится ждать. Закинув рюкзак за плечи и подтянув лямки, я уверенно зашагал вперед, думать ведь можно и на ходу.

Пыль от уехавшей колонны уже улеглась. По обе стороны от меня, наполненная зноем, ароматом травы, которую скоро начнут косить, и звоном птиц, гоняющихся за бесчисленными насекомыми, тянулась степь. Почти на горизонте виднелись высотные дома большого города. Если смотреть чуть вбок, их уже не видно, и кажется, что ничего не изменилось в этой степи за последнее тысячелетие, что раздастся за спиной дикий посвист – и придется отбиваться от нахальных кочевников, разбойников-харцызов, казаков, да и мало ли от кого еще, обильно поливавших эти равнины кровью.

Теплый ветер, кинув в лицо облачко пыли, вернул в реальность. Сгинули давно все кочевники, да и нынешний наш враг куда хитрее, изворотливее, а главное – подлее и бесчеловечнее их всех.

И чтобы остановить его, нужно, чтобы каждый месяц на этот полигон приезжали, оставив семьи, новые группы призванных и пришедших добровольно, которых нам, инструкторам, предстоит научить строить укрытия, бегать, стрелять, водить технику, ставить и снимать мины, выживать, оказывать помощь себе и товарищам.

Тогда они, совсем мирные люди, оставят страх перед врагом, появится у них уверенность, что на войне можно выжить и победить.

А для этого нужно мне отпустить нахлынувшее наваждение и возвращаться сюда снова и снова, хоть регулярное повторение, как говорит Ратник, и приводит потом к заиканию.

И тут же всплыл в памяти совсем недавний разговор с женой – они с сыном уехали в Краснодар, к ее двоюродной сестре, той в сорок один год предстоит рожать долгожданного первенца, беременность сложная, чтобы не рисковать, в клинику госпитализировали заблаговременно, оставалось самое сложное – поддержать и успокоить будущего отца.

В Донецке скорые научились маневрировать при артиллерийских обстрелах, бригады уже ездят в бронежилетах и шлемах, роды из-за артиллерийских ударов по больницам регулярно проходят в подвалах клиник, иногда при свечах. Воду, которую из городских ставков набирают и привозят машины с оранжевыми цистернами, запасают во все свободные емкости, но работа больниц не останавливается ни на день.

Первое мнение жены о Краснодаре, озвученное прямо в день приезда, заключалось в том, что люди там добрые, отзывчивые, простые, но до ужаса расслабленные и непуганые, избалованные комфортом и удобствами.

Возможность безопасно гулять по городу в любое время суток, вода днями напролет, работающие школы, театры – все это отличалось от Донецка.

Для сына самым поразительным оказался даже не огромный кинотеатр и зоопарк, а детские площадки с тренажерами, скалодромами, веревочными городками, каруселями, затейливыми крепостями, заполненные беспечно играющими его сверстниками.

В голосе жены, пусть и тщательно скрываемые, прорывались два чувства: детское почти умиление мирной жизнью в большом городе и готовность вернуться назад, несмотря на цепями опутывающую усталость почти десятилетия войны.

Мысли боролись в моей голове друг с другом. Поняв, что решение сейчас точно не приму, я махнул рукой, спугнув сидящую на придорожном кусте птичку, и, любуясь ветреным дрожанием разнотравья вечерней степи, побрел вперед. Совсем скоро я дошел до дорожной развилки и, присев на теплый камень, стал смотреть, как дрожит воздух над свежеуложенным асфальтом.

Прошло не более десяти минут, и вдалеке показалась «буханка» Ратника.

IV

Его машину я легко узнавал из тысячи подобных ей тружеников бездорожья, вот уже полвека скромно, но уверенно проходящих там, где в иных случаях не всегда удастся пробраться на копытах или на гусеницах.

Между фарами ниже бампера впереди красовалась огромных размеров лебедка с крюком, Ратник всегда помогал застрявшим на дороге.

Когда стал виден борт, я разглядел хорошо знакомую картину – бородатый богатырь с короткой стрижкой, сурово сжимающий рукоять меча, и надпись: «Ошейник раба всегда легче доспехов воина».

Витязь был просто вылитый Ратник, только седых волос в бороде у богатыря было меньше.

Машина остановилась, я с некоторым волнением заглянул в кабину через стекло пассажирской двери.

Случалось, и часто, что Ратник сопровождал, как у нас говорили, за «ленточку», в последний путь тех, кого не удалось идентифицировать, и чьи родственники с невидящими, глядящими в пустоту глазами будут ждать ответа возле неприметного здания центра генетической экспертизы.

Однажды мне пришлось видеть, как отработавшая лет тридцать в неотложной травматологии медсестра из Подмосковья даже не захлебывалась, а кашляя от плача, узнала, что уместившиеся в один пакет фрагменты тела – это все, что осталось от ее сына-спортсмена, уехавшего сюда добровольцем. У меня речитативом крутились в голове слова, которые как заведенная она повторяла: «Хотя бы напоследок лицо его увидеть». Ратник сталкивался с таким постоянно – и находил силы жить сам и возвращать желание к жизни у других.

В этот раз Ратник однозначно был в хорошем настроении, на его широком, круглом лице играла довольная улыбка. Оказалось, что в салоне он везет что-то настолько интересное, что противнику нашему сразу же станет грустно.

Вдаваться в детали государственной тайны мне не хотелось. Из термоса с узким горлышком в прилагающуюся к нему чашку я налил свежего ростовского кофе и мечтательно подставил лицо рвущемуся в кабину ветру: еще какой-нибудь час-полтора – и я дома.

– Мы по дороге кое-куда заедем, одну девушку проведать. – Теперь уже Ратник мечтательно улыбнулся.

Я согласно кивнул, от него же я знал, что где-то неподалеку развернут узел закрытой связи, на котором в выездном режиме дежурит его дочь.

Она уже совсем выросла и как-то незаметно, но совершенно отчетливо похорошела, наполнившись особенной красотой, которая свойственна девушкам южных русских степей.

Эта красота, неброская и оттого невидная издали, при близком взгляде манит в любые дали деревенских поэтов, заставляя отказаться от милого их сердцу алкоголизма, и эта же красота ведет в путь сквозь степь простого паренька с какого-нибудь рудника или шахты, чтобы стать для нее героем.

Погруженный в свои мысли, я вполуха слушал Ратника и согласно кивал. Внезапно он перестал говорить и стал вопросительно смотреть на меня. Сделав виноватое лицо, я честно признался, что прослушал. Он привык уже к этой моей особенности и терпеливо повторил, что на узел связи в командировку приехали молодые офицеры-связисты из академии, которая расположена в Петербурге, и он думает, что Саша, его дочь, может влюбиться и уехать туда, а ей еще рано, вот получит высшее образование, тогда и влюбляться можно.

Мне неожиданно стало легко, как не раз бывало рядом с этим светлым человеком, и я стал смеяться, но неожиданно мысль о сегодняшнем предложении, сделав в голове круг, вернулась и оборвала смех.

– Скажите, Владимир Иванович, а вам никогда не хотелось перевестись в большой город? Забрать семью, всех своих женщин – маму, жену, дочерей и уехать туда, где метро, где вода круглые сутки, где ночью по городу ходить можно?

– Знаете, – Ратник посмотрел на меня так серьезно, что я понял – задел такую струну в нем, по сравнению с которой любая тайна, даже государственная, казалась чем-то совсем скучным и неважным, и продолжил: – там, на той стороне, куда мы обязательно придем, – я согласно кивнул, – у нас остался дом, мы с отцом его своими руками построили, я в него жену привел, когда Саша родилась, я детскую своими руками сделал. Его сейчас нет, точнее, фундамент остался, все остальное, что после прилетов уцелело, соседи растащили. Так вот, я этот дом обязательно отстрою и буду жить именно там, не нужны мне нигде дома, квартиры и даже эти, как их, пентхаусы, – добавил он многозначительно. – Это ведь свое, родное, пусть неказистое, но я там каждый уголок знаю, да и из дома вышел – и вот оно, поле, а за ним сады яблоневые да персиковые, а дальше река, я там еще с детства каждую корягу помню, знаете, как тяжело без этого? Тут, конечно, тоже хорошо, но дома ведь лучше.

Глядя на сменяющие степь огороды, раскинувшиеся тянущимися к небу кустами огурцов, и на вереницы укрытых густой завязью абрикосовых деревьев, я пытался понять, как удается ему сохранять эту веру в будущее, эту готовность идти до конца, заражать своей надеждой других, наполнять пространство вокруг себя почти ощутимым, похожим на прохладную тишину июньской ночи чувством тихой и простой радости от жизни, для понимания смысла которой вовсе не нужны никакие логические построения и ученые мудрствования, а хватает таких вот незамысловатых воспоминаний.

Еще через пару поворотов мы остановились возле старой школы. Дальше ехать нельзя, дальше он пойдет сам, а я посторожу машину. На всякий случай достал из кобуры и проверил пистолет, пусть лучше обойдется, но готовым быть нужно.

V

Старая школа, рядом с которой мы остановились, похоже, вступала во вторую молодость. Пережившая не одно поколение сорванцов, покрытая, словно первобытная пещера, памятными надписями, наиболее ранняя, которую я разглядел, была датирована тысяча девятьсот шестьдесят четвертым годом, она подставила стены и внутренности наконец-то наступившему ремонту. Даже раскидистая яблоня, уютно расположившаяся в углу, была заботливо подрезана и подвязана. Примостив к стволу рюкзак, я прижался к нему спиной, рассматривая дорогу, по которой мы сюда приехали, и удерживая в поле зрения выглядывающий из-за угла здания автомобиль Ратника.

Опыт всегда приходит с пережитым. Мне казалось, что я контролирую все возможные направления, совсем забыв, что в наше время беда обычно приходит не спереди или сбоку, а сверху.

Я совсем было расслабился, глядя на беззаботно спешащие по дороге автомобили, когда мне на голову упала струя воды.

– Иди давай, а то в комендатуру позвоню, нажрался – так и спи себе в машине, еще солдат называешься, – откуда-то сверху донесся мужской голос, показавшийся мне знакомым.

Инстинктивно я выхватил пистолет из кобуры, мало ли какие мысли у того, кто пытается так познакомиться.

Сдвинув козырек кепки на затылок, я стал шарить глазами по открытым окнам верхнего этажа, но никого не увидел.

Успокоившись, я спрятал пистолет, вернул кепку в правильное положение и примирительно поднял руки.

– Ладно, покажись, ничего не сделаю, мы по делам приехали, я товарища жду и, кстати, совсем трезвый.

В оконном проеме появилось знакомое с детства, хоть и осунувшееся, лицо, смотрящее с удивлением.

– Димка? Карлсон? Ты? Ты служишь? – полился на меня поток вопросов.

– Да я это, Малыш, я, служу, и даже лучше собаки; спускайся вниз, выпьем кофейку за встречу.

Окно вверху закрылось, и я пошел к небольшой двери, обычно их называют тылками, встречать уже взрослого Славика, с которым я просидел за одной партой лет семь.

В школе он был маленьким и совсем худым, с большими, торчащими по бокам от наголо остриженного затылка ушами, с ровно уложенным на сторону чубчиком. Я же был полноватым, с растрепанным во все стороны отросшим ежиком чуть рыжеватых волос, с охрипшим от постоянного кашля голосом, за что нас с ним так и прозвали.

Он первым из нашего класса ушел из школы. Чтобы им с матерью выжить, он рано пошел работать. Работал кем попало, платили чаще продуктами, потом моя мать заставила его окончить учебный центр, он стал мастером-станочником и в начале нулевых славился в городе умением изготовить для хозяйства самую замысловатую деталь. Особенно едва отошедшие от лихолетья девяностых домохозяйки любили рассчитанную на несколько особей его мышеловку, в которой все мышки оставались живыми, и их можно было спокойно и безопасно выпустить, например, в соседский подвал.

Мне не удалось толком рассмотреть его в окне, но голос остался похожим на тот, что я впервые услышал лет тридцать с лишним назад.

Обычно тыльные двери запираются на засов, сквозь дужки которого продевается увесистый замок. Славик, сопя и тихо поругиваясь, возился с замком – видимо, открывали его нечасто, а смазывали еще реже. Наконец замок щелкнул; теперь он так же безуспешно возился с засовом, браня сам засов и тех, кто его сюда приделал. Видимо, засов устыдился и с лязгающе-шелестящим ответом на Славкину речь сдвинулся, дверь наконец открылась.

На пороге стоял все тот низкий, сильно исхудавший, с зачесанным набок чубом и глазами навыкате Славик.

На нем был чисто выстиранный, но уже несколько выцветший китель со снятыми знаками различия и принадлежности, кроме шеврона Z на правом плече. Из закатанного правого рукава кителя внизу предплечья еще красными рубцами заставила сжаться мое сердце культя.

Мы обнялись, я бережно прижал к себе его худое тело.

– Мина? – пытался сопоставить я эту культю с неестественной его худобой.

– Она, гадина. Мы за Мариуполем в село зашли, со снарягой, сам знаешь, туго было, один броник на троих, да и на меня они все как платье. В общем, мы дом зачищали, там несколько укров сидели, совсем лютых, без конца матом орали, когда мы им сдаться предлагали. Мы на штурм пошли, и меня вот, накрыло.

Рассказывал он спокойно, без дрожи в голосе, которая случалась с искалеченными, без ненависти к тем, кто сделал его таким.

– Лечили тебя где?

Судя по рубцам и по уровню ампутации, хирурги работали нездешние, медотряд специального назначения руку раздробленную, может, и ампутирует, но культю формировать не станет, да и в живот развороченный без самой крайней нужды не полезет, значит, какой-то из госпиталей.

За начавшимся разговором я налил в металлическую кружку из термоса кофе, достал отложенные из сухпайков батончики с фруктами и орехами и, разломав на куски, разложил их на чистой части носимой в рюкзаке газетки.

– Под Москвой, там большой госпиталь. Меня сначала здесь в полевой госпиталь привезли, что от руки осталось, обработали и перевязали, в живот трубки поставили – и в Ростов увезли, а потом дальше.

Рассказывал он спокойно, случившееся уже перегорело в нем.

– После операции сюда вернулся, на реабилитацию, по разным больницам почти два месяца провел, потом комиссовали меня, теперь вот здесь сторожу́, пообещали помочь пенсию оформить, в общем, на жизнь почти хватает.

– Как мама? – Не виделись мы с ним давно, одежда, хоть и потрепана местами, но чистая и ухоженная, значит, кто-то о нем заботится.

– Держится. – Славик с теплотой посмотрел вдаль от дороги, где в небольшом домике на краю поселка с заманчивым названием Шанхай он жил с матерью. – Она сейчас работать пошла, я ведь учиться пойду, говорит, деньги понадобятся.

– Куда? На кого? И зачем деньги? Тебя же на бюджет взять должны.

Прикидываю, как поговорить с Ратником, чтобы вопрос этот безболезненно решить, – он помогает таким, как Славик, найти свое место в жизни.

– Да меня и так берут, в университет, на учителя истории, мне вон и школа целевое направление дала… А деньги – мама хочет, чтобы я костюм купил, какой студент без костюма, а еще принтер и ноутбук, там, наверное, читать и печатать много придется.

Попеременно отхлебывая кофе и заедая его ломтиками батончика, он внимательно разглядывал мою форму – шеврон мой без единой буквы ничего ему не сказал, скромные змейки медицинских петлиц, казалось, ему понравились.

– Значит, врачом служишь? И уже капитан; давно воюешь?

– Да как воюю – служу, с четырнадцатого уже, сейчас инструктор на полигоне, пополнение обучаю.

– Знаю я полигон этот, – оживился Славик, – тут рядом на гаражах самогоном торгуют, так они по ночам, после отбоя, бывает, за ним прибегают. Иногда и выпить его тут пытаются, вот и приходится их гонять, грозить комендатурой, ты прости, я, когда тебя увидел, тоже подумал, что ты того, расслабился.

– Да понимаю я, случается всякое. Знаешь, там на полигоне тоже хватает таких, кому жизнь что-нибудь откусила, вот и бывает, что накатывает, пытаются утопить тоску в стакане, хотя это, понятное дело, ничего не решает.

– А семья твоя как?

Мы виделись с ним совсем давно, еще до того, как в наш край впервые пришла война.

– Да так же, живу там же и с теми же, жена вот в школе работает, языки иностранные преподает, если чем помочь сможет, обращайся.

– А ты их не вывез? – Славик с некоторым удивлением смотрел на меня.

– Скорее, они отказались ехать. Бывает, что уезжают ненадолго, сейчас вот жена с сыном в Краснодар, к родне своей поехали. Может быть, скоро все вместе уже поедем.

– Тебя в отпуск, что ли, отпускают? Так разве сейчас у военных бывает?

– Да какой отпуск, – от волнения я расплескал кофе, – мне в Петербург по службе переехать предлагают.

– Конечно, – вздохнул Славик, – рыба ищет где глубже, а человек там, где больше рыбы, тем более Петербург, там вон госпиталей сколько, тебя туда точно заберут.

– Да я не в госпиталь, я в академию преподавателем –ё по полигонам кататься, народ учить.

– Да я понимаю, особенной ведь разницы нет, главное, что отсюда подальше. – Славик, тяжело вздохнув, поставил кружку. – Пока эта война закончится, все возьмут и разъедутся, кто здесь детей рожать будет, кого я потом учить буду? А старики поумирают, вот и получится, что конец городу, зарастет кустами и бурьяном, только кошки бездомные и останутся.

– Тогда получается, что никому никуда и уезжать нельзя? – сам понимаю, что хитрю, тем более что со Славиком я в очень многом согласен.

– Почему нельзя? Если, например, жить только начинаешь, на учебу едешь, ну или совсем невмоготу, лишился всего, а хуже того – всех, без кого жить невмоготу, тогда, конечно, есть смысл собраться и поехать куда угодно, хоть на край света. Попытаться забыть все и начать жизнь заново… А если нет в жизни такой нужды, то как ни смотри, а от себя не уедешь, куда бы ты ни поехал, как бы ни старался, а все, что тут жить мешало, так же и там жизнь отравлять будет.

Я уже собрался было открыть рот, чтобы возразить, что можно уехать не от чего-то, что мешает, а к тому, чего не хватает, как Славик внезапно дернулся и встал.

Заговорившись, мы оба проморгали возвращение Ратника. Непроизвольно Славик встал ближе ко мне – человек перед ним чужой, кто знает, что у того на уме, а у меня, как ни крути, пистолет в кобуре.

– Добрый вечер, товарищи, – традиционному приветствию Ратник уже давно не изменяет, – кто и куда собрался? Давайте подвезу, беру недорого, едем с комфортом.

– Сейчас поедем, Владимир Иванович, знакомьтесь, это Славик, мы с ним в этой школе столько всего пережили, почти как с вами, только заканчивалось все всегда хорошо.

После знакомства и короткого разговора – общих тем и знакомых у них не было – Ратник открыл дверцу кабины.

Славик смотрел на меня так, словно пытался запомнить.

– Даст Бог, увидимся, – бормотал он скомканно, – жизнь твоя, а только я бы здесь остался, здесь от тебя и толку больше, да и родители тут.

Я снова бережно прижал его к себе

– Увидимся, Славик, главное – в другой раз ничем меня не окати. И – добро пожаловать в студенты.

Машина плавно тронулась и закатилась за угол школы, махавший уцелевшей рукой Славик перестал быть виден в зеркале заднего вида.

Над горизонтом, заставив сощуриться, алым сиянием разлился степной закат. Ратник надел очки со щитками по бокам и плоскими темными стеклами, отчего стал похож на сидящего в древнем аэроплане авиатора, подставившего лицо рвущемуся в кабину ветру.

Сидя на подпрыгивающем сиденье, я чувствовал себя, словно книжный лис, странным образом затесавшийся в кабину самолета Экзюпери, везущего меня вдаль от так и не растерявшего чистоту детского сердца Славика, который в нашем маленьком, заброшенном в степи городке умеет жить на своей собственной планете.

Я рассказал об этом Ратнику; сначала он смеялся, потом, сняв очки, посмотрел на меня, как мне показалось, взволнованно.

– А вы и вправду уехать решили? Куда? И когда? – он выглядел смущенным и говорил необычно быстро.

– Меня в Петербург, в академию зовут, преподавателем, ответ до послезавтра дать нужно.

Глядя мимо Ратника на заросший дикими маслинами террикон, я ощущал, как дрожит, колеблется, словно маятник, внутри меня связь с простыми, привычными с детства видами – такими, как этот террикон, как пыльные абрикосовые деревья вдоль дороги, колеблющиеся от раскаленного воздуха волны степных трав, – и с незаметными обычно моментами, из которых и складывалась жизнь.

Совершенно отчетливо понимал я, что пусть годами ограниченный линией боевого соприкосновения с одной стороны и цепочкой контрольных пунктов въезда и выезда с другой, мой край был маленьким, по столичным меркам неказистым и уж точно некомфортным – без круглосуточного миндального кофе, кондиционера в автобусах и даже без возможности пойти с детьми в кинотеатр, но я до такой степени сросся с ним, что давно стал просто его малой частью.

И если уехать отсюда, выдернув себя по-живому, бросив все, чем жил последние годы, то что тогда от меня останется, и нужно ли будет это оставшееся хотя бы для чего-нибудь?

– Как-то так, – скорее себе подытожил я размышления.

Не глядя на меня, Ратник сдержанно кивнул.

VI

Дальше мы ехали почти молча, Ратник после целого дня в пути сосредоточенно смотрел на дорогу, изредка поругиваясь, резко разворачивал руль, чтобы ужом просочиться между давними, местами засыпанными щебнем и песком колдобинами.

Я вцепился в ручку, расположенную над дверью. При вихляющих поворотах уазик дергало, когда машина оказывалась на кочке, я подпрыгивал на сиденье, рюкзак звенел упакованной в нем фамильной посудой из нержавейки.

Выскочив с проселка на недавно покрытую свежим асфальтом дорогу, Ратник прибавил газу, «буханка» легко понеслась вперед, и минут двадцать спустя, вместе с наступившей темнотой, мы оказались возле моего дома.

От предложенного душа и ужина Ратник неуверенно отказался, пообещав обязательно быть завтра к обеду.

Дома, переступив порог и обняв отца с дочерью, я ощутил, как трехнедельная усталость, ручейком поднявшись от ног, захватила и сковала меня целиком.

Разобрав рюкзак, закинув пропахшую потом и костром форму в стиральную машину, постояв под горячим душем, наполненным ярким светом и ароматом персикового шампуня, я добрался до кухни.

На столе уже была глубокая миска, расписанная по кругу разноцветными волнами, которые, казалось, создавал распустившийся на дне цветок то ли мака, то ли пиона.

Маша стала накладывать в миску суп, сваренный по измененному ею рецепту моей бабушки – в прозрачном бульоне вместе с треугольниками куриных крыльев плавала цельная, размером с грецкий орех, картошка, бочонки моркови в мизинец длиной, крупные лепестки сладкого перца и грозди маленьких томатов.

Наполнив миску чуть больше, чем наполовину, до третьего вала разноцветных волн, дочь стала рассыпать по поверхности супа мелко нарезанные петрушку и укроп, после чего в прозрачный стеклянный полубочонок выдавила из пакета охлажденную сметану.

Спиной к окну, я присел на приземистый деревянный табурет, у нас таких было три штуки, и они напоминали трофеи, принесенные сказочной Машенькой из негостеприимного медвежьего дома. Второй табурет я поставил рядом, надеясь, что дочь скрасит мне ужин рассказом о местных новостях. Наполнив цветастую кружку из белой керамики насыщенно-красным компотом, Маша юркнула к себе в комнату – готовиться, так и не объяснив, к чему именно.

На внезапно освободившийся стул тут же запрыгнул Леопольд, наш кот, который, когда дома нет гостей, отзывается и на Лепу. Выразительно заглянув в глаза и пару раз моргнув, он доверчиво положил голову на край стола. Отщипнув от куриных крыльев кусочки мяса и уложив их на бумажную салфетку, я добавил туда же холмистую кляксу сметаны и подвинул коту. Неуверенно оглянувшись (есть со стола ему не полагалось), Лепа уперся в стол передними лапами, и мы стали ужинать.

Основной свет в кухне был выключен, горела лишь тусклая лампочка кухонной вытяжки, но в хорошем ужине видеть то, что ешь, совсем не обязательно.

Суп получился как раз такой, как нужно – ароматный и сытный. Доев его, собрав и на всякий случай отодвинув от Лепы куриные кости, я откинулся на прохладную сейчас плитку стены, настраивая себя на то, что вначале обязательно наведу порядок и только потом доберусь до дивана, где открою глаза не раньше, чем через восемь часов.

Размякший от сытости кот разместился поудобнее на табурете и начал вылизываться. Приближались ночные сон, тишина и прохлада.

Шорох в полумраке коридора первым услышал удивленно вытянувший мордочку Лепа, а я неуверенно дернулся на табурете, сосредоточив полусонный взгляд в глубину.

В вечерней полутьме, особенно если долго спать урывками, померещиться может всякое, и все же увидеть перед собой кикимору я никак не ждал.

Встречаться со сказочной нечистью мне раньше не приходилось, и все же она представлялась куда меньших размеров, может быть, раза в два больше Лепы.

Стоявшая в коридоре кикимора была почти с меня ростом, укутанная в накидку из травы и болотной тины, она молча переступала по полу покрытыми грязью ногами.

Волос ее не было видно, длинный, заостренный нос она подняла кверху, видимо, втягивая ароматы прошедшего ужина. Скошенный книзу широкий рот с узкой темной полоской губ казался упавшим в грязь молодым месяцем. Близко посаженные, подслеповато запавшие глаза ее смотрели искательно, словно она пыталась выбрать из меня и Лепы.

– Сидите тут, бездельничаете, – затянула она положенную в сказках приговорку, – а на балконе срач, не зайти, не выйти.

Голос ее, по-вороньи крикливый, был надсадно-хрипловатым, казалось, что она простужена, при разговоре по-старушечьи придыхала – знать, для бесед с такими, как я, принято направлять нечисть уже пенсионного возраста.

– Соберешься вот, уедешь не пойми куда и неизвестно на сколько, и ищи тебя потом, свищи, – сипло продолжала она, – а срачик-то только прибавится. Как быть? Может, мне кота твоего забрать? – посмотрела она на оторопевшего Лепу.

Балкон я собирался разобрать уже давно, скопившийся там за зиму хлам и вправду мешал всем, но такое необычное напоминание заставило подумать о встрече с психиатром.

Я потряс головой и щелкнул себя по носу, кикимора стояла на месте и даже скривила растянутый рот в подобие улыбки.

Я где-то читал, что в разговоре с нечистью главное – избегать мата и стараться не кричать. Первое мне в принципе удалось, но вскочил я так стремительно, что Лепа, оказавшийся между двух огней, стремительно юркнул под стол.

– Слушай, нечисть, – распаляясь, я все же старался сохранять терпение, да и не каждый день приходится разговаривать с кикиморой-пенсионеркой, – это моя семья, мой дом, мой балкон, и я сам разберусь, что и когда мне делать. И передай там, – я ткнул пальцем в пол, срываясь на крик, – что это мой город, мой край, и я никуда, слышишь, никуда и никогда, чума ты болотная, отсюда не уеду!

Мне стало легче, качавшийся весь день в голове маятник стал неподвижным, и ощущение покоя стало накатывать приятной волной, изгоняя страх перед неожиданной гостьей.

Внезапно в голове мелькнуло, взявшись ниоткуда, что нечисть должна бояться соли.

– И хрен тебе на все рыло, а не Лепу. – Схватив пузатую деревянную солонку, я запустил ее в потолок, соль упала на кикимору белой россыпью.

Кикимора завизжала удивительно знакомым голосом и с криком «Дедушка!!!» метнулась прочь из коридора.

С мыслью, что и у кикиморы есть дедушка, я почти было присел, когда в кухню влетел мой отец, размахивая поднятыми вверх и согнутыми в локтях руками.

– Совсем рехнулся? С катушек слетел? Ты что устроил? Ты что – Машу не узнал? – Вот, оказывается, какой дедушка у кикиморы.

Охватив ладонями голову, сквозь нахлынувший стыд, я старался не рассмеяться.

Вспомнилось, что Маша с такими же начинающими актерами школьного театра готовила сказочную постановку, с которой планировали они ходить по окрестным детским садам.

Поскольку роли всевозможных принцесс, феечек и красных девиц ни один режиссер не дает Маше по справедливости, ей досталась роль Кикиморы, чему она даже обрадовалась.

Потом выяснилось, что неделю она по вечерам из обрывков маскировочных сетей, желатина, картона, пищевой пленки, пены и красок, а также непонятных мужской мысли косметических приспособлений создавала этот реалистичный, испугавший меня образ.

Оставался самый сложный для нее вопрос – создать кикиморе голос. Понятно, что услышать настоящую кикимору в нашей семье никому не доводилось, знакомые тоже ничем помочь не могли, поэтому она представила, как могла бы говорить одинокая, живущая на болоте, всеми нелюбимая старушка, которая борется за чистоту в чужих домах.

Тогда же родился в ее голове этот короткий монолог – на балконе были завалены ее любимые роликовые коньки, к которым не было никакой возможности подобраться.

VII

Желание спать сгинуло, словно болотный туман под лучами утреннего солнца. Прихлебывая наполненный кислинкой ягод компот, под контролем разлегшегося на подоконнике Лепы, я перебирал балконный хлам, из хаоса создавая пространство. Успокоившаяся и довольная Маша пересказывала мне дворовые и школьные новости, наторевший от долгих разговоров в очередях за документами папа рассказывал Маше, как еще изменить голос, чтобы посильнее нагнать жути на детишек.

Мне было легко, радостно и спокойно: я никуда не еду и не хочу перемен в своей жизни, я занят своим, пусть маленьким, но нужным делом, и перед тем, как окончательно улечься спать, обязательно напишу об этом Роману и Алексею.

Подумав, я посоветовал Маше отдать кикиморе свой, звонкий и льющийся голос, ведь вовсе не нужно, чтобы ее боялись, она же добра желает, да и симпатичная по-своему, и пусть у нее спутник будет – рыжий кот.

Идея ей понравилась, и она решила, что Леопольд будет выступать в тельняшке, кот в сапогах уже давно не актуален.

Уже засыпая, вспомнилось мне, что завтра на обед приедет Ратник, на нем новый образ и попробуем.