Zа право жить

Ирина Буторина. В ТЕАТР ЗА СПАСЕНИЕМ

Соня с Кузьмичом вбежали в театр через центральный вход. В сумерках нижнего фойе, освещаемого через небольшие стеклянные окошки входных дверей, было видно, что оно заполнено людьми, которые сидели на полу, на ступенях, на стойках гардероба, устроившись на своих узлах и чемоданах, а многие просто стояли, не найдя места для того, чтобы сесть.

– А чего в зал не проходите? – спросил Кузьмич, ни к кому не обращаясь. – Там-то ведь посидеть можно.

– Там есть люди, а мы не хотим опять в темноту, только что из подвалов выбрались, – нехотя ответили ему.

– Да мы с дочкой тоже только вылезли из подвала нашего дома, нас сюда военные прислали, сказали, что тут хорошее укрытие и всех жителей сюда собирают.

– Нас тоже военные сюда направили, – послышалось со всех сторон, – и нас, и нас…

– А нас прямо от Амстора, что на выезде из города стоит, сюда привезли, мы собирались в Мелекино уехать на дачу. Мол, езжайте в театр, это специально оборудованное укрытие, – сообщил лысый мужичок, окруженный детьми и женщинами. – Вы не знаете, когда воду и еду будут раздавать? – спросил он у Кузьмича.

– А что, обещали? – удивился тот. – Мы только что пришли и еще ничего не знаем.

Потом, повернувшись к Соне, предложил:

– Пойдем, девочка, наверх, там, наверное, светлее.

Передвигаясь между сидящими на лестнице людьми, Соня с Кузьмичом поднялись в холл второго этажа. Народу здесь было меньше, но и заметно прохладнее. Помещение выстуживали огромные, во всю стену, окна. Народ сидел на стульях, вынесенных из бара, и прямо на полу. Он, в отличие от каменного пола нижнего фойе, был паркетным, что давало возможность не только сесть, но и полежать на нем. Оглядев помещение, Кузьмич повел Соню к правой стене, где заметил свободное место.

– Соня, стой тут, а я сейчас приду, никого на это место не пускай, поняла?

– Да, – ответила Соня и села на пол, вытянув вдоль стены свои длинные ноги.

Через некоторое время пришел Кузьмич, неся с собой два потрепанных театральных кресла.

– Вот, раздобыл, садись…

– А где вы их взяли? – поинтересовалась Соня.

– Места надо знать, моя контора здесь не так давно ремонтировала систему вентиляции, я тут все закутки знаю. Походил и нашел. Теперь надо передохнуть.

Народ, наполнявший фойе, обреченно молчал; видимо, люди сидели здесь не одни сутки и потеряли всякую надежду когда-то выбраться из театра. Через некоторое время в арке фойе появилась любопытная фигура, совершенно не сочетавшаяся ни с публикой, собравшейся в театре, ни с жителями Мариуполя. Это был мужчина за шестьдесят в добротном драповом полупальто с воротником, отороченным черной стриженой норкой, заметно отличающейся от синтетических курток, которые носило большинство мужского населения города. Из норки была и кепка, но особенно привлекали к нему внимание дымчатые очки в золотой оправе. Очки венчали холеное, не по-зимнему загорелое лицо гражданина, который обводил собравшихся высокомерным взглядом темных глаз, всем своим видом стараясь показать, что он-то попал в их компанию совершенно случайно, и сейчас его переведут в другое, более достойное помещение. Однако, немного потоптавшись на месте, он все же решил ускорить этот процесс и, подойдя к сидящему рядом Кузьмичу, спросил:

– Скажите, а где здесь составляют списки на эвакуацию иностранных граждан?

В ответ Кузьмич, который до этого пристально разглядывал пришельца, обрадованно спросил:

– Зильбер, ты?

– Я! – воскликнул тот. – Мы что, знакомы?

– Конечно, мы же с тобой в одном институте учились, только я на металлургическом факультете, а ты – на сварочном.

– Извините, не припомню. А мы как-то еще пересекались? – спросил мужчина, явно не узнавая Кузьмича.

– Конечно, ты у меня даже в доме был. Первое мая справляли на втором курсе.

– Удивительно, но не помню, – развел руками пришелец. – Подскажите: как вас зовут?

– Конечно, как тебе меня запомнить, ведь это не я у тебя Люську увел, а ты у меня. Ну да хрен с ней, стерва она потом оказалась. Давай, держи пять, – протянул Кузьмич руку для знакомства. – Курдюмов Константин Кузьмич, три «К», а ты вроде как Борис Зильберберг, правильно? – растянул он в улыбке свои пухлые губы.

– Точно, Борис Григорьевич, – обрадованно улыбнулся мужчина однокашнику, отчего его симпатичное лицо стало еще более привлекательным.

– А где ты пятьдесят лет скрывался? Я тебя после института ни разу не видел. Как тут очутился в такое страшное время, если иностранец?

– Судьба занесла проездом, был в командировке по бизнесу в Запорожье, хотел к другу в Мариуполь заехать, денег дать на операцию, но не успел. Звоню – а он умер. Говорил ему: езжай в Киев, а он остался в Мариуполе, и ваши коновалы его зарезали, умер 22 февраля. Я сел в такси и рванул из Запорожья на похороны, а тут война, застрял, никак не могу выехать.

– А где сидел все это время?

– У друзей был свой дом на Черемушках с подземным этажом со всеми удобствами, там и жил. На девятый день после похорон прилетел снаряд прямо к хозяевам в комнату на первый этаж, где они находились. Я был в подвале, у меня ни царапины, а их похоронили прямо в саду. За десять дней двух друзей потерял. Побыл у других знакомых еще несколько дней, все пытался выехать в сторону Бердянска, чтобы оттуда на Запорожье рвануть, но не получилось. Их дети меня сюда отправили, мол, тут сборный пункт для эвакуации, и иностранцев будут вывозить в первую очередь. Не знаешь, когда будут эвакуировать? Мне бы до Запорожья добраться, а там на Стамбул – и домой.

– Это куда? – спросил Кузьмич.

– Я уже двадцать лет в Америке живу, в Майями, – ответил Зильберберг с оттенком некоторого превосходства.

– Вот, Сонечка, посмотрите на этого баловня судьбы, – сказал Кузьмич, оборачиваясь к Соне, – в былые годы его бабы баловали, в компанию приглашать было опасно: кудрявый, глазастый, речистый, всех девок уводил, а теперь по заграницам зажигает, дом у него, видите ли, там.

– Еще трое детей и шестеро внуков, – дополнил Борис, – мне надо к ним.

– А жен сколько? – поинтересовался Кузьмич.

– Две: одна – красивая, а другая – умная, отвечу сразу, чтобы не спрашивал, какие. Слушай, Константин, а ведь я тебя вспомнил! Ты и раньше был таким любопытным и носил белые брюки нам всем на зависть.

– Ну, слава Богу, вспомнил! Всего-то пятьдесят лет прошло. Были белые брюки, сам шил.

– Что, портным работаешь?

– Нет, я строитель-монтажник, долгое время был главным инженером треста «Строймонтаж», пока пандемия эта клятая не скосила нашу контору. Я весь СНГ объездил с этой фирмой.

– Восстановится твоя фирма: строители будут ой как нужны, война-то не шуточная затевается, слышишь, как стреляют? – заверил однокашника Зильбер.

В последний час стрельба в городе только усилилась, и после каждого выстрела стекла огромных окон в фойе дребезжали, рискуя рухнуть.

– По-моему, нам тут опасно оставаться, надо другое место искать. Подожди немного, я сейчас, – сказал Кузьмич и ушел.

Через некоторое время он вернулся и повел Соню и американца на второй этаж, там открыл самую первую от сцены ложу и пригласил:

– Заходите: ложа бенуара, только для высокопоставленных гостей. Помнят меня здесь. Администраторшу попросил куда-нибудь нас пристроить, сославшись на американского гостя, вот она и дала ключи.

Ложа бенуара, располагающаяся почти на сцене, была просторна и вполне удобна для того, чтобы пересидеть здесь смутные времена. В зале было темно, но через открытые двери ложа немного освещалась, что давало возможность как-то ориентироваться.

– Когда будет эвакуация людей и особенно иностранцев, администраторша не знает, даже ничего об этом не слыхала. Пока людей только подвозят и требуют разместить в театре, якобы он под защитой. Что делать с тобой, Борис, она понятия не имеет, так что держись за нас, посмотрим, куда кривая вывезет, – доложил Кузьмич о результатах своего похода.

– Значит, мне надо обратиться в администрацию города, должны же они решать проблемы, связанные с иностранцами, – заявил Борис.

– Мне папа сказал, что администрация сбежала из Мариуполя еще в первые дни войны, – встряла в разговор Соня.– У него там знакомый был, отец надеялся, что тот поможет мне, а он даже на связь не вышел. Теперь и самой связи нет, и в администрацию не сходишь – проспект Мира, вернее, Ленина, весь простреливается.

– Нечего туда ходить, там наверняка и охранников не осталось, – дополнил Сонину информацию Кузьмич.

– Получается, что за мирных людей в городе никто не отвечает? – удивился Борис. – Как так можно?

– Эх, Боря, давно ты тут не жил. Со дня незалежности в Украине власть сама по себе, а народ сам по себе, выживаем, как умеем.

– Безобразие! – разозлился американец и добавил несколько крепких слов, которые, несмотря на долгое пребывание в Америке, из него так и не выветрились. – Какой же я дурак, что работаю с этой беспутной Украиной, что расслабился и поехал в Мариуполь, но я ведь искренне считал, что войны не будет! Мне часто в Америке приходится давать прогноз по делам в России и на Украине, считается, что я разбираюсь в политике, так как жил в обеих этих странах и смотрю ваши новости. На вопрос «Будет ли война?» я твердо отвечал: «Нет!» Для начала войны нужны серьезные основания, а не желание провести какую-то непонятную денацификацию и демилитаризацию, как заявил Путин. Все это слишком глобально, чтобы ввязываться в такую авантюру с непредсказуемыми последствиями. Или решил пройти по Украине парадным маршем, как по Крыму, который отдали России без единого выстрела для того, чтобы, во-первых, выставить Россию агрессором перед всем миром, а во-вторых, чтобы обозлить украинцев и заставить их ненавидеть русских. Хохлы – народ прижимистый, за кусок хлеба удавятся, а тут целый остров. Как их теперь денационализируешь, не вернув им Крым? Если решили демилитаризировать, надо было бы учесть, что придется разоружать весь западный мир, а эта задача не по зубам для только что вставшей с колен России.

– Ты что, считаешь, что им стоило заявить, как Израиль Палестине: «Вы нам угрожаете, мы вас уничтожим»? – спросил американца Кузьмич.

– По крайней мере, так было бы честно и мобилизовало бы народ, а не то, что сейчас: ни войны, ни мира, даже дипломатические отношения с Украиной не разорваны. Возникает и другой вопрос: кто угрожал великой российской державе? Кто собирался на нее нападать? – возмущенным тоном рассуждал Борис.

– НАТО руками украинцев, – перебил заявления Бориса Кузьмич.

– Да, если бы НАТО напало, то Россия и месяца бы не продержалась и была бы вынуждена применить ядерное оружие, наши это хорошо понимают, поэтому никогда не нападут на Россию. Ядерной войны никому не хочется.

– Зачем же тогда Украину подстрекать, в НАТО и ЕС заманивать, кто это терпеть будет? – возразил Борису Кузьмич.

– Это делается для того, чтобы держать Россию на взводе, не давать развиваться, показать всему миру, что она – агрессор, с нею нельзя иметь дела и торговать, то есть не брать у нее газ и нефть, а надо брать у Америки. Что тут неясного? Страна, в которой я живу, совершенно не признает никаких других понятий, кроме денег. Имея перспективу заработать деньги, мать родную агрессором назовет. Совершенно циничная страна, как этого не понимать? Зачем лезть в пасть к хищнику, мощь которого кратно превосходит российскую?

– Ты это у нас спрашиваешь? – удивился Кузьмич. – Да, я русский, вернее, донской казак, но гражданин Украины, и войны не хочу ни как тот, ни как другой, но ее хочет Америка, и на нас ей наплевать, как и на тебя, ее гражданина. Так что выживать тебе придется вместе с нами, другого способа нет.

– Как можно выжить под снарядами, которые свистят над городом, как можно выжить в этом адском холоде? Наверняка здесь не больше нуля. А пить и кушать хоть что-то надо. Кто-то должен помочь решить нам эти проблемы. Если нет гражданской власти, значит, есть военная, с нею и надо разговаривать, – сказал Борис и решительно направился к двери.

– Сходи, сходи, они тебе, как и нам, скажут: вали, чтобы наши очи тебэ нэ бачилы, – произнес в уходящую спину Кузьмич.

Через некоторое время Борис вернулся, злой как черт, при этом не один, а с дамой, рыжей и весьма симпатичной особой неопределенного возраста.

– Садитесь, Алла, вот этот стул свободен, – предложил он ей. – Друзья, знакомьтесь: это Алла, наша землячка, знает меня по прежней жизни, – едва выдавил он из себя, пытаясь скрыть раздражение.

– Зильбер есть Зильбер: пошел решать вопросы эвакуации, а привел даму – и, понятно, симпатичную, – ухмыльнулся Кузьмич, протягивая руку Алле.

– Как же, решишь с этой пьянью серьезные вопросы! – уже не скрывая возмущения, воскликнул Борис. – На входе в театр стоит постовой с желтой повязкой на руке. Посмотрел мой американский паспорт, и эта бандеровская тварь говорит: «А ты знаешь, жидовська пыка, що в Украини бьють нэ по пачпорту, а по морди? Давай краще гроши на поддержку украинской армии». Хотел ему врезать – занимался в молодости рукопашным боем, – но передумал. Пришлось все имеющиеся в бумажнике деньги отдать этой бандеровской сволочи. Надо ждать, когда офицеры придут, – с раздражением прознес Борис.

– Давай жди, вот придут «воины света», как их тут именуют, из «Азова», они-то тебе точно «в пыку» дадут.

– Зря вы так. У нас в городе в последние годы весь порядок на азовцах держался, они и сейчас город от орков защищают, – заявила Алла, недобро посмотрев на Кузьмича.

– Ой, извините, не понял, кого к нам Зильбер привел. Боря, ты бы, прежде чем человека в дом вести, спрашивал у него, за кого он – за бандер или орков?

– Так, Константин, не заводись, мы с Аллочкой только что в фойе познакомились, она правда меня знала раньше, только я не понял, откуда, – улыбнулся Борис, смягчая обстановку.

– Я вас знаю с детства, – сразу сменила тон Алла, – вы встречались с моей сестрой Ритой, у нас фотография есть, где вы вместе стоите возле кинотеатра «Победа».

– Вот как! Ошибочка с фотографией вышла, я обычно следов не оставляю, – хохотнул Борис.

– Ну что вы, очень хорошая фотография, и, надо сказать, вы до сих пор по ней узнаваемы, тем более, я на нее множество раз смотрела.

– Помню такую фотографию и девочку Риту, она в музыкальном училище училась, и имя у нее заметное. Девочка была красивая, только хотела всем нравиться, а я конкуренции не терплю.

– Ну что вы, она была в вас влюблена, все уши мне прожужжала: Зильберберг, Зильберберг. Очень скучала, когда вы куда-то исчезли.

– Я не исчез: окончил институт, уехал по направлению в Северодвинск, потом в перестройку занялся коммерцией, затем эмигрировал в Америку. В Мариуполе бываю практически каждый год, друзей проведываю и могилы предков. Родители у меня на Старокрымском кладбище, а на Агробазе вся мариупольская родня: бабушки и дедушки, дяди и тети. Их такие же хорошие ребята, вроде азовцев, как только немцы вошли в город, собрали, поставили на край противотанкового рва и расстреляли просто за то, что они евреи. Их было где-то около десяти тысяч, никого не пожалели. Только в прошлый пандемийный год не удалось сюда приехать. В этот раз тоже, видимо, не придется у них побывать, чтобы не давать повода моим детям потом меня на мариупольском кладбище проведывать. Так что у меня с бандеровцами собственные счеты.

– Ну что вы, Борис! В войну евреев убивали немцы и полицаи, а советская пропаганда все на последователей Степана Бандеры свалила, и теперь Россия обвиняет нас в том, что у нас нацизм, – затараторила Алла.

– Алла, а двести тысяч евреев, закопанных по всей Украине в течение оккупации, – тоже вина одних немцев? – встрял в разговор Кузьмич. – Им воевать было бы некогда. Нет, они на грязные дела только националистов использовали: украинских, польских, литовских, а из украинцев организовали даже карательный полк «Нахтигаль», который расправлялся с евреями и партизанами. Вояки-то они были никакие. А теперь Шухевича, их командира, и Бандеру, главного идеолога украинства, сделали героями Украины, то есть признали их фашистскую деятельность на государственном уровне и приняли их нацистские идеи как национальные.

– Чем они нацистские? – взвилась Алла. – Тем, что призывали к независимости Украины?

– Национализмом страдают многие народы, это нормально, но вот его высшая стадия – нацизм и фашизм – крайне опасны, так как все инородцы для этих идеологий чужие, или «чужинцы», как их называют на Западной Украине, и от них необходимо очищать территории, занимаемые титульной нацией, – спокойно ответил даме Кузьмич. – Я специально изучал этот вопрос. В 1941 году ОУН[16], которую возглавил Бандера, воспользовавшись замешательством немцев, провозгласила независимость Украины и официально назвала чужинцами ляхов, жидов и москалей. Все они подлежали уничтожению. 30 июня 1941 года ОУН устроила во Львове погромы еврейского населения, успев уничтожить за пару дней от четырех до десяти тысяч евреев. Этой акцией немцы были довольны, но в самостийности хохлам отказали, посадив зачинщиков в концлагерь. Понятно, что главным задержанным и посаженным оказался лидер ОУН Степан Бандера, который потом весьма комфортно отсидел в отдельной двухкомнатной камере под вино и закуску. Его дело – уничтожение чужинцев – продолжили рядовые члены ОУН и весьма в этом преуспели. Через три года немцы его освободили, поручив организовать сопротивление активно наступающим советским войскам. С той минуты и до самой своей смерти Бандера руководил ОУН, которая в 44-м году прославила Украину, вырезав сто тридцать тысяч поляков на Волыни, а затем долго партизанила на территории Западной Украины, положив много жизней советских солдат и пророссийски настроенных украинцев. Так что фашист этот ваш Бандера, главным лозунгом которого были слова: «Убей жида, москаля и ляха». Правда, новые укрофашисты внесли свои поправки в этот лозунг – и жидов с ляхами, как политически близких, из этого списка исключили, но, думаю, ненадолго.

– Константин, ты говори, да не заговаривайся, евреям никогда не была близка идеология фашизма, – перебил его Борис.

– Не спорю, но не поддержать тех, кто решил заменить их гонимую нацию на русскую, они не могли. Не знаю, как у вас в Америке, а даже в России большинство евреев за Украину.

– Да, мы солидарный народ, раз встали во главе государства наши люди, мы за них. Не были бы евреи солидарными, им бы не выжить две тысячи лет в условиях тех гонений, которые устроили иудеям христиане и мусульмане. Я, даже не принимая украинскую бандеровщину, больше за Украину, чем за Россию, а тем более сейчас, когда Россия ни с того ни с сего напала на мою родину. Я ведь родился в Мариуполе.

– Вот именно, – получив поддержку, немедленно взвилась Алла,– ты посмотри на них: не пускают нас в Европу и НАТО! Да кто они такие, чтобы командовать чужой страной, кацапы сраные? Вначале у себя бы жизнь наладили, а потом уже к другим лезли. Жили бы хорошо, как Европа, никуда бы Украина не делась. А то с хлеба на воду перебиваются, по уши в дерьме сидят, а нас к себе тянут силой. Не будет этого, не на тех напали!

Алла говорила с жаром и, даже несмотря на царивший вокруг сумрак, ее темные глаза светились, излучая ненаигранную ярость.

– Алла, успокойтесь, никто нас силой никуда не затащит, зачем мы России? Экономика в разрухе, медицина, образование в ауте, украинцы ненавидят русских на клеточном уровне, как недавно заявил мне один приятель. С таким багажом против мировой закулисы не выстоишь, так что нас только в расход, – издевательски заметил Кузьмич.

– Послушай, Костя, что ты женщин пугаешь? Им и так страшно. Мне кажется, канонада усилилась, и взрывы снарядов все ближе, – произнес Борис, приобняв Аллу за плечи.

– Возможно, кому-то от слов Кузьмича и страшно, но только не мне, – сказала молчавшая до этого Соня. – Меня, наоборот, страшат слова Аллы, я слушала их и поражалась: откуда такая дремучесть у вполне просвещенной женщины? Вы кем работаете, Алла?

Алла, услыхав такой наезд на свою персону от какой-то тощенькой девчонки, намного младше ее, освободившись от объятий Бориса и тряхнув рыжей гривой, с гордостью заявила:

– Я завмаг и владелица магазина, который находится рядом с театром. Приехала проверить, все ли в порядке, а магазин мародеры разграбили, и на беду обстрел начался, пришлось бежать в театр прятаться. У нас бомбоубежища нет.

– А вы давно в России были, что с таким жаром несете полную чушь о том, что она – нищая и отсталая страна? Когда-то и мне – украинской студентке, обучавшейся в экономической академии Донецка, – внушали такие глупости. Но приехав в пятнадцатом году в Питер, я просто обомлела от увиденного: красивого обновленного города с огромными массивами новостроек, от замечательных дорог с противошумовыми экранами, заполненных иномарками часто высокого класса, ухоженных улиц и полных магазинов, добротно одетых доброжелательных людей. Где вы такое видели на Украине?

– Надо же – едва успела отъехать от родины, а уже ее оскорбляет. Не «на Украине», а «в Украине»!

– И что, именно из-за этого В или НА, Украина расстреливает Донбасс без малого восемь лет? Не надо мне рассказывать глупости, что это делали сами ополченцы или Россия. Я всю ту войну четырнадцатых-пятнадцатых годов пробыла в Донецке и работала санитаркой в госпитале, так что не только видела, кто и как разрушает Донецк, но и наслушалась от раненых о зверствах укронацистов. У меня муж – русский доброволец – прошел всю ту войну с автоматом в руках…

– Вот, вот она, российская диверсантка, – заверещала Алла, показывая пальцем на Соню. – Ее надо сдать в полицию.

– Муж предупреждал меня: никому не говорить, что я из России; но, просидев под обстрелами в подвале дома, где прошло мое детство, слушая теперь с вами канонаду, которая разносится над городом, я никого не боюсь, потому что я, единственная из здесь присутствующих, уже была под обстрелами и чуть не погибла в собственном доме в Донецке. Сейчас я молюсь только о том, чтобы выбраться из театра живой, добраться до дома и обнять моих любимых Ваньку и Петьку, – с надрывом сказала Соня и заплакала, закрыв лицо руками.

Теперь уже пришла пора Кузьмича успокаивать, и он, обняв Соню за плечи, сказал:

– Не бойся, я тебя в обиду не дам.

– Так, давайте сменим тему, нам всем сейчас тяжело, – предложил Борис и, повернувшись к Алле, спросил: – Как там Рита? Преподает фоно, муж, дети, внуки? Она же была чуть младше меня.

– Нет ее уже на свете пятнадцать лет, саркома съела буквально за два месяца. Она за три года до этого попала в аварию, кости срослись, но начала расти опухоль, спасти не смогли. Остались две взрослые дочери и внуки. Преподавала в музыкальной школе до последнего дня.

– Ой, извините и примите мои соболезнования, – смутился Борис, – земля ей пухом, как говорят в России. Кстати, не грех бы чего-нибудь съесть, да и пить хочется, – перевел Борис разговор на другую тему. – Может быть, тут в буфете осталось что-то съестное? Я не все деньги отдал этому вояке. Константин, может быть, спросишь у своей подружки-администраторши?

– Я уже спросил, но все буфетные запасы съедены и выпиты. Вода только в системе отопления, ее народ и пьет.

– Воду из отопления? Но ведь там же ингибиторы коррозии, они вредны для организма! – возмутился Борис.

– Дойдешь до обезвоживания – и кошачью мочу станешь пить, – возразил ему Кузьмич. – Но пока до этого не дошло, надо думать, что делать. Когда нас отсюда освободят, никто не знает.

– Вот, возьмите, Борис, у меня полбутылки воды осталось, – протянула Соня двухлитровую пластмассовую бутылку американцу.

Он отпил глоток и передал бутылку Алле, та тоже только промочила горло, а вслед за нею и Кузьмич.

– Этой водой мы не обойдемся, надо что-то делать. Алла, у вас продуктовый магазин или промтоварный?

– Продуктовый, но его разграбили мародеры, вряд ли что-нибудь там осталось.

– А вы подумайте: может, где-то что-то сохранилось? – настаивал Кузьмич.

Алла задумалась, а потом, видимо, решившись расстаться с заначкой, сказала:

– В моем кабинете есть кладовка, где лежит набор продуктов, которые хотела домой забрать. Там должна быть колбаса, сыр, что-то из копченостей, хлеб, печенье отличное и несколько пачек сока. В тот день, когда я эти продукты собирала, на магазин напали мародеры, я едва успела убежать, а потом приехала за запасами, началась стрельба, и было уже не до продуктов. Можно было бы забрать, но было не пройти, и военные могли не пустить.

– Пустить они, может быть, и пустили бы, а вот на обратном пути ограбили, это точно. Я бы мог пробраться, тут все ходы-выходы знаю, не случайно два месяца в театре обретался, своими архаровцами-слесарями командовал. Так что, если не жалко заначки, давайте ключи, я попробую ее забрать, – предложил Кузьмич.

– Ну что вы, какое там жалко! И сама поем и людей поддержу. Вот ключи, это от кабинета, а эти от кладовки, – протянула ему ключи Алла.

Когда за окнами окончательно стемнело, Кузьмич отправился в путь. Вернулся он часа через два, хотя до магазина было максимум пять минут ходьбы, но зато принес в двух полиэтиленовых мешках продукты из заначки Аллы и, что особенно обрадовало всех, шестилитровую бутыль воды, которая тоже была в кладовке у завмага.

– Ну что, какое-то время протянем, – сказал Кузьмич, – ешьте экономно, больше не пойду. Возле театра азовцев минимум рота, они в подвале театра окопались. Заходят с черного хода с другой стороны, оттуда лестница ведет в подвал. Я пытался оттуда в театр зайти, но там стоит охрана, пришлось долго ждать, пока постовой от входа отлить пойдет, потом в темноте и проскочил. Так что берегите, что принес. Ах да, вот – в зале магазина нашел упаковку пластмассовых стаканчиков, культурно будем пить. На разлив воды и раздачу продуктов посадим хозяйку продуктов Аллу, с нею, похоже, не забалуешь, будет по норме все отпускать.

Перекусив бутербродами, сделанными умелыми рукам Аллы, запив их соком, решили устраиваться спать. Однако спать сидя получилось только у Кузьмича, остальные, как ни пристраивались, уснуть не могли. Особенно страдал Борис, не привыкший к дискомфорту.

– Я даже в самолете только в бизнес-классе летаю, чтобы можно было ноги вытянуть, а здесь не удается заснуть даже на минуту, ноги млеют, голова мотается, как неприкаянная, – жаловался он.

– Ну, барин, чистый барин, – проснувшись, заворчал Кузьмич и, поднявшись, вышел из ложи.

Через некоторое время он вернулся, неся под мышками два узла тряпья – списанного реквизита, который он нашел за кулисами. Пристроив стулья на парапет ложи и развалив тряпье на ее полу, предложил:

– Ложитесь, баре, если сидя спать не нравится.

– Ну, Костян, откуда ты такой ловкий взялся? Вроде мой ровесник, а такой заводной, – удивился Борис, укладываясь на пол рядом с Аллой прямо в своем роскошном полупальто.

– А ты поезди в командировки на стройки страны, тоже ловким станешь.

Спать на полу было жестко, пах пылью и прелостью старый реквизит, а звуки стрельбы усиливались и звучали уже по всему периметру города, приближаясь к центру, не давая успокоиться душе, но все же выдавались минуты, когда удавалось расслабиться и передремать в ожидании следующего дня и надежды на разрешение проблем. Наступивший день компания провела, сидя на стульях и слушая Бориса и Кузьмича, которые были хорошими рассказчиками. Борис все больше вспоминал свои любовные приключения, которых было множество, рассказывал о них с большим юмором, пересыпая анекдотами.

Рассказы Кузьмича касались его строительно-монтажных приключений, произошедших по всей территории бывшего Союза. Женщинам это было не очень интересно, но познавательно.

Так за разговорами прошло несколько дней вплоть до той ночи, когда ближе к утру они одновременно проснулись от взрывов снарядов, раздававшихся практически рядом с театром. Лежавший с краю у двери Кузьмич подхватился и побежал в холл, чтобы посмотреть, что происходит. Не сумев разобраться в ситуации в холле первого этажа, он пробрался наверх к окнам, выходящим в сторону сквера. Картина, открывшаяся оттуда, была ужасна и прекрасна одновременно. Черное небо, не подсвеченное уличными фонарями, было расчерчено белыми шлейфами снарядов, которые заканчивались яркими снопами взрывов, разлетом искр и кусков разбиваемых зданий, стоящих по ту и другую сторону проспекта Мира.

– Сволочи, что они делают! Там же люди живут и никаких военных объектов, – воскликнул Кузьмич. – Вот тебе и Россия-матушка!

– Это не русские стреляют, а наши, вернее, азовцы, – услыхал Кузьмич за спиной мужской голос. – Лупят с улицы Краснофлотской из трех орудий, которые поставили в пятидесяти метрах от моего дома. Я подходил к воякам, просил уйти с орудиями на пустырь, но они меня послали. Понимая, что там оставаться небезопасно, явно ответка прилетит, я загрузил семью в машину и решил прорываться на восток в сторону Новоазовска. На Нахимова меня тормознули и отправили в театр, мол, там сборный пункт для эвакуации, езжай, иначе колеса прострелим.

– А с чего ты взял, что стреляют с Краснофлотской? Тот расчет, может быть, в другую сторону лупит; зачем им центр обстреливать, здесь же ни ополчения, ни русских нет.

– С той стороны театра видно, откуда летят снаряды, да и по звуку слышно – от нас бьют, а ответка не прилетает, потому что здесь отстреливаться некому: центр пустой, – ответил голос из темноты. – Разбивают его, во-первых, для того, чтобы запугать людей и выгнать их из домов, чтобы заснять эту картину и показать Западу, какие русские варвары – по мирным стреляют, а во-вторых, с той целью, чтобы противник, войдя в город, не создал тут укрепрайон.

– Ироды, через час таких обстрелов от нашей самой красивой улицы ничего не останется, – с горечью произнес Кузьмич.

– А оно им надо? – ответил мужчина. – Эти твари мне сказали, что мы – сучьи ждуны, но счастливой жизни при русских нам не дождаться. Все решено смести нафиг в нашем вражьем городе и никого не жалеть. Я едва убежал от этих защитничков, в спину, суки, стреляли.

– А теперь ты куда? – спросил Кузьмич.

– К своим пойду, в нижний холл, надо думать, как отсюда выбираться, тут тоже опасно, не ровен час по театру из орудий зарядят.

Вернувшись в ложу, Кузьмич не стал передавать разговор с неизвестным, а сказал только, что обстрел идет со стороны Портовского района, по той части проспекта Мира, которая идет от театрального сквера вниз к знанию ДОСААФ.

– А по кому там стрелять? В этой части проспекта только мирные живут, жилых домов мало, в основном, банки, кинотеатр, магазины. Под казарму азовцев заняли только первую школу, сам видел. По ней бы и лупили, зачем им жилые дома? – удивлялся Кузьмич.

– Как это по школе бить, что вы такое говорите? Я там училась одиннадцать лет, – загоревала Алла. – Зачем войска располагать в школах, другого места нет?

– А что, новые казармы строить? Этих захистныкив здесь тысячи! На Левом берегу у них была огромная база в школе 61 и в соседних с нею общежитиях, которые когда-то строили для завербованных на комсомольские стройки. За последние восемь лет там всю территорию под азовцев зачистили, разместили стрельбища и спортивные площадки. Здесь в центре их располагой и штабом стала первая школа, откуда детей по другим школам раскидали. Похоже, что подвал театра тоже для их размещения приспособили, – изложил свои соображения Кузьмич.

– Зачем же тогда сюда мирных направляют? – удивилась Соня. – Каждый день подвозят, да они и сами приходят. Ведь явно азовцев отсюда будут выбивать.

– Прикрываются нами, что тут неясного. Пустили по сети инфу, что театр полный мирняка, кто же решится по нему стрелять? Вот и прячутся здесь, – ответил Кузьмич.

– Нет, я не понимаю, почему надо воевать в городе? Сколько смотрела военных фильмов, там везде сражения проходят в чистом поле, где окопы нарыты, солдаты бегут и стреляют друг в друга, а здесь что? Город, самый центр, неужели это место для сражений? – возмущалась Алла. – Это все довбосяки придумали. Свой Донецк развалили, теперь за нас принялись, твари.

– Вы что же, Алла, верите, что мы, донецкие, сами себя обстреливали, убивали друг друга, разрушали дома? – спросила Соня.

– А кто же? Украинская армия не позволила бы себе такого!

– Вы знаете, если бы такое говорила тетка из украинского села, я бы еще поняла, но, когда говорит просвещенная дама, жившая все это время рядом с Донбассом, где восемь лет шла гражданская война между бандеровским государством Украина и народным ополчением, это странно.

– Дамы, не ссорьтесь. Не до того, в любую минуту к нам сейчас что-то прилетит, и споры закончатся, – призвал к миру Кузьмич.

– Это просто американский метод ведения войны, – внес свои разъяснения Борис. – Мы никогда не воевали на своей территории, всегда в других странах, а, значит, нам мирных не жалко, не наши они люди и живут в чужих городах, которые можно превращать в крепости, а потом нещадно разрушать. Я вам уже говорил: Америка очень циничная страна, у нее есть неприкосновенное свое и чужое, которое жалеть ради победы не приходится. Они и ваших солдат этому учат.

– Но ведь их, этих американских солдат, тут нет, воюют одни украинцы, наверняка в Азове много мариупольцев, им-то что – своих не жаль? – удивилась Соня.

– А мы для них не свои, а сепары, вата, колорады, москали, ты что, не поняла? – ответил ей Кузьмич. – Нам же с тобой прямым текстом так и сказали, когда из подвала гнали.

Уснуть больше не удалось, так как с каждой минутой стрельбы и взрывов становилось все больше, и, если раньше их звуки доносились с восточной стороны города, то теперь они звучали со всех сторон практически единой канонадой, но больше всего пугало усиление стрельбы рядом со стенами театра.

– Мне кажется, нам надо отсюда уходить, пока не накрыло снарядами или бомбами; слышите, как гудит небо? Уверен, это бомбардировщики заходят на бомбометание, – мрачно произнес Борис.

– Куда ты пойдешь, так хоть какое-то укрытие есть, у кого рука поднимется государственное учреждение бомбить – да к тому же театр? – остановил его Кузьмич.

– Не знаю, как вы, а я пойду, сердце не выдерживает здесь сидеть и ждать смерти. Алла, вы со мной? – сказал Зильберберг и направился к выходу, вслед за ним вышла и Алла.

– Скоро вернутся, куда они денутся? – прокомментировал их уход Кузьмич. – Куда в такой момент убежишь? Надо как минимум затишья ждать.

Действительно, через некоторое время Борис и Алла вернулись в подавленном настроении.

– Нас не выпустили, сказали: сидите, сепары, на дупе ровно и защищайте нас своими погаными жизнями, – передал текст переговоров с охранниками театра Борис. – Всех от входа отгоняют, никого не выпускают, а только запускают новых людей, которые все идут и идут. Народу в театре заметно прибавилось.

Не успел он это сказать, как в ложу зашла администратор, а вслед за нею – молодая пара и девочка лет десяти. Вид у них был совершенно истерзанный: рваная грязная одежда, перепачканные сажей лица, всклоченные волосы, но что было самым ужасным – это безумные глаза людей, видевших смерть.

– Извини, Кузьмич, пришла вас уплотнять, нам некуда беженцев размещать, а у вас тут явно три свободных места есть. Принимайте, люди такое пережили, послушайте…

Сказала и ушла, оставив пришельцев в ложе. Видя их измученный вид, ни у кого не повернулся язык сказать «нам самим места мало», наоборот, их рассадили на свободные стулья и дали по кусочку колбасы и по полстакана воды. Звали их Катя и Дима, а девочку – Юля, но бросалось в глаза то, что у двух молодых людей, не старше двадцати пяти лет, такая взрослая дочь. Девочка была совершенно подавлена и практически не ела, а только попила воды.

– Это ваша дочка? – задал Кузьмич вопрос Кате.

– Нет, это наша соседка.

– А родители где?

– Погибли, – одними губами ответила девушка, – я сама вчера могла погибнуть три раза, но Бог нас с мужем спас, проведя через страшные испытания. В нашем тринадцатом микрорайоне идет настоящая война, едва выбрались.

– Слышите, похоже, самолеты летят, – перебил ее Кузьмич.

Действительно, откуда-то с востока нарастал гул тяжелых самолетов, заполняющий все небесное пространство, сворачивая душу в тугой узел страха. Гул приближался с каждой секундой, а затем раздались мощные взрывы.

– Бомбы, – ахнул Борис и кинулся в холл, за ним бросились и остальные.

Куда надо было бежать дальше, никто не понимал.

– Ложимся под стены, – крикнул Кузьмич и вытянулся вдоль одной из стен холла.

К счастью, взрывы вскоре прекратились, а гул самолетов стал стихать.

– Улетели, сволочи, но похоже, школу бомбанули, и здания, что стоят рядом, – сказал Борис, глянув в окно.

Посидели в холле еще какое-то время, но вскоре пришлось уйти, так как первый этаж театра начал наполняться военными, которые начали всех разгонять:

– Гэть з видселя, йдить по своих каморах и двери закрыйте, звильнить холлы! – громко отдавали они приказы, не задумываясь над тем, все ли понимают украинский язык.

– Уходим, ребята, с этими шутки плохи, – сказал Кузьмич и пошел в ложу.

Когда вся компания проследовала за ним, он затворил двери. Вскоре закрылись и остальные двери, соединяющие зал с холлами, и он погрузился во тьму.

– Сдается мне, они что-то затеяли не к добру, – заволновался Борис. – Кузьмич, думай, как отсюда можно выбраться, может быть, под сценой есть какой-то выход?

– Я все время думаю, как из этой западни выбраться, но пока ничего путного на ум не приходит, – сказал Кузьмич шепотом. – Двери не открывайте, я сейчас.

Из ложи он перебрался на сцену и через некоторое время вернулся таким же путем.

– Я через суфлерскую будку добрался до подвала, где эти черти размещаются, и из разговоров понял, что собираются отсюда уходить, боятся, что следующий прилет будет на театр. Вояк стало больше. Говорят, что к ним добавились выжившие в первой школе, где погиб основной состав расквартированного там отряда. Нам отсюда раньше их не уйти, будем ждать, когда свалят, и займем их место, там всяко надежнее. Сдается мне, что театральный подвал строили как бомбоубежище для артистов и зрителей. В шестидесятые годы все здания, особенно общественные, проектировали с убежищами, к ядерной войне готовились, большую прочность закладывали. Мне батя говорил, он у меня тоже строителем был.

– Ну, вы, Кузьмич, просто герой, в такие годы – и такие подвиги! – похвалила его Соня. – Только как мы узнаем, что они ушли?

– Следить будем, мы с Димой назначаемся главными разведчиками, а Зильбер – борцом с паникерством, т.е. развлекателем дам.

Было сложно не заметить, что Борис в последнее время впал в депрессию и непрерывно ругал тупую Украину за то, что стала дубинкой в руках агрессивной Америки, Россию – за то, что первой втянулась эту бойню, и, конечно, самого себя за сентиментальность и решение приехать в родной город в такое неподходящее время. Борис больше всего общался с Аллой, и если раньше она постоянно похохатывала над его шутками, то теперь ее смех стих, и она время от времени говорила ему:

– Ну что вы, Борис, все будет нормально.

Под вечер в зале зажегся аварийный свет, его центральная дверь, ведущая в партер, резко распахнулась, и через нее военные стали таскать деревянные ящики, устанавливая их штабелем в центре сцены. Закончив свое дело, один из них, видимо, из местных жителей, обращаясь к сидящим в зале, сказал:

– Всем сидеть тихо, в коридоры не выходить, к ящикам не приближаться, вы несете за них ответственность.

Вскоре, когда из зала и лож стали пытаться выйти первые смельчаки, выяснилось, что военный не шутил. Стоило кому-нибудь приоткрыть дверь, как тут же раздавалось: «А ну, зачини!»

Когда на улице окончательно стемнело и актовый зал погрузился в непроглядную тьму, Кузьмич опять полез на сцену, а вернувшись после небольшой отлучки, отозвал мужчин в холл, где тоже стояла непроглядная тьма.

– Мужики, сдается мне, что сидим мы на пороховой бочке, вернее, на ящиках с тротилом, – заявил он. – Их эти козлы таскали в театр сегодня весь день. Вначале я думал, что в ящиках оружие, надеялся, что они тут схрон сделали для джавелинов, мол, это супероружие может только в храме искусства лежать, но, обстукав ящики и приподняв один из них, понял, что они плотно забиты, а значит, что там может быть? Тротил или пластид. Зачем он здесь в таких количествах? Соображайте. При женщинах говорить не стал, зачем их пугать, они и так ни живы ни мертвы.

– Да, пока азовцы тут, мы целы, стоит им уйти – нам конец, так что надо за ними следить и сразу спускаться в подвал, как только он освободится, – вынес свой вердикт Борис. – Надо просто нам всем быть наготове и найти наблюдательный пункт, чтобы следить за этими уродами.

– А ты их, оказывается, не любишь? – удивился Кузьмич.

– А чего это я должен их любить? Не выпускают, не кормят, не поят, взорвать хотят. Я ненавижу их вместе с этим позорным клоуном, который обманом влез в кресло президента, сняв для быдла рекламный фильм «Слуга народа», а теперь вылезать из него не желает, почувствовав вкус денег, которые идут под видом военной помощи от Запада Украине. Мне стыдно, что мы с ним одной крови. Правильно говорят: есть евреи, а есть и жиды, – ответил Борис, пересыпая свою речь отборным высокохудожественным матом, который только усиливал сказанное.

К утру в холлах театра стало тихо, по всей видимости, вояки их покинули. Так прошел еще один день, полный тревожных ожиданий, а в ночь с 15 на 16 марта Кузьмич, наблюдавший из окна за азовцами, вернулся в ложу встревоженный.

– Уходят, пойду еще в подвале покараулю, а ты, Дима, сядь на сцене, и, как только я подам сигнал, что ушли все, выводи наших через боковую дверь холла в подвал, – сказал он и стал пробираться через суфлерскую будку вниз.

Где-то через полчаса он через суфлерскую щель тихо сказал Диме:

– Ушли. Веди наших в подвал, а я вас там встречу.

Когда вся компания была в сборе и размещена с относительным комфортом на местах, которые только что занимали азовцы, Кузьмич вернулся в зал и обратился со сцены к народу.

– Товарищи, перебирайтесь в подвал, вояки из него ушли. Там надежнее. Вход в подвал возле дверей туалетов, в правом и левом крыльях холла на первом этаже. Только не толкайтесь, места всем хватит.

Подвал театра начал быстро наполнялся народом, который спускался сюда со всех этажей театра. Навскидку народа тут собралось больше тысячи человек, уже основательно измученных долгим сидением в театре, голодом и жаждой. И если желание пить они все же удовлетворяли питьем воды из системы отопления, слив которой быстро организовали мужчины, то есть в театре было совсем нечего. Украинские вояки, сидевшие в подвале театра, принимали активное участие в разграблении соседних магазинов. Они съели и забрали с собой все до последней крошки, оставив после себя только горы мусора из упаковки от продуктов. И все же преимущество у подвала было – тут было намного теплее, чем в зале и холлах театра. При тех морозах, которые ударили в марте, это было особенно важно.

Расслабившись в относительно теплом помещении и почувствовав себя в большей безопасности, чем раньше, народ задремал и проснулся уже утром, когда над центром города опять заревели моторы бомбардировщиков. Когда звук стал нестерпимо громким, земля содрогнулась, бомбы упали опять где-то рядом, заставив задрожать землю и наполняя душу ужасом.

– Опять по школе жахнули, видимо, в первый раз не добили, – произнес Кузьмич.

Его слова утонули в оглушающем звуке взрыва, раздавшегося где-то над головой, который потряс все здание театра, включая фундамент, в объеме которого размещался театральный подвал, вслед за этим звуком начали доноситься менее громкие звуки падающих стен и кровли, а также мелодичный звон упавшей вместе с крышей красавицы люстры. Подвал затянуло пылью осыпавшейся штукатурки и скопившихся за шестьдесят лет различных отложений.

– Орки, настоящие орки! Здание театра взорвали, взорвали храм искусства, взорвали лучшее, что есть в городе! – понеслось со всех сторон.

– Да не взорвали, а бомбой зафигачили, ироды! Слыхали, как самолет рычал, вот и плюнул в нас бомбой. Им же ничего не жалко, они не строили…

– Ребята, за мной, надо уходить, пока не поздно, – дал Кузьмич команду своей компании, потом, оглядевшись, спросил: – А где Алла?

– Она в туалет пошла и меня с собой звала, но я отказалась, – пролепетала Юля.

– Тогда пошли на парадный выход, – скомандовал Кузьмич, – там ее и найдем.

Аллу действительно нашли – она лежала на лестнице, ведущей из подвала, глядя мертвыми глазами на тот хаос, в который превратил взрыв холл театра. По всей видимости, ее убила взрывная волна, ударив головой о стену или ступени лестницы. Крови было практически не видно, возможно, ее закрывала рыжая копна волос. Уже каменеющее лицо Аллы хорошо освещалось из окна, и друзья, видевшие ее только в темноте ложи, только сейчас разглядели, как красива была эта женщина, которой, судя по ее воспоминаниям, должно было быть под семьдесят. Сейчас, когда жизнь ушла из нее и разгладились возрастные морщины, ее лицо помолодело, а макияж, который она каким-то образом умудрялась делать даже в этих условиях, и татуированные брови, сделали его совершенно юным.

– О боже! – вырвалось из груди Сони. – Надо ее вынести отсюда.

– Нет смысла этим заниматься, – перебил ее Борис, – ей уже ничем не поможешь, а нам надо уносить отсюда ноги. Накройте ей лицо шарфом – и быстро на выход.

Соня не боялась мертвых, слишком много смертей она видела, когда работала санитаркой в госпитале. Она закрыла Алле еще теплые веки со стрелками тату и, накрыв лицо роскошным шарфом, снятым с шеи покойной, побежала догонять друзей, перепрыгивая через обломки стен, поражаясь, как взрыв, буквально за секунду изрешетив каменные стены и колонны в холле театра, почему-то пощадил огромные, знакомые еще с детства, зеркала.

Парадная дверь была открыта настежь, и через нее на улицу выбегали перепуганные люди. На ступенях стояли Борис, Дмитрий и Катя с девочкой.

Перед их глазами расстилалась театральная площадь и перспектива проспекта Мира. Ближние к театру дома почти не пострадали, а вот дальше к переходу здания были повреждены, из окон банка выбивался огонь, за дымом не было видно ЦУМа.

– Надо же, что-то еще сохранилось, а я, сидя в театре и слушая взрывы, был уверен, что все здесь разбито в лохмотья, везде сплошные воронки от авиабомб. Нет воронок, неужели одну-единственную бомбу приберегли для театра, зная, что там больше тысячи людей? – высказал свои сомнения Борис.

– А где Кузьмич? – спросила Соня.

– А где мне быть? Здесь я, – послышался за спиной его ворчливый голос. – Я в зал заглянул. Не бомба это была, а ящики взорвались. Мы в своем строительном деле часто сносим здания методом направленного взрыва. Если бы бомба упала на здание, пробив крышу, люстра бы не лежала как шляпа на развалинах, ее бы разнесло и разметало по стеклышку, и стены бы обрушились, а не упали наружу. Сейчас в зале светло, можно увидеть. Идем, покажу, – предложил он Борису, заметив его неодобрительный взгляд.

– Кузьмич, ты чокнутый, чтобы при дамах не сказать хуже. Надо бежать, а он экспертизу взрыва собрался делать, – одернул его Борис. – Бежать отсюда надо.

На другой стороне театральной улицы друзья на мгновение остановились, чтобы перевести дух, и взглянули в сторону театра. Зияя провалами крыши, он стоял на месте. Удивительно, но фасад его сохранился, и трио энтузиастов в окружении танцоров и музыкантов, украшавших его фронтон, все с тем же оптимизмом смотрели в будущее, только теперь за ними была пустота и сияло зимнее солнце. Понять и принять тот факт, что главное здание города – театр – в руинах, было невозможно, казалось, что все это происходит в параллельной реальности и стоит открыть глаза – этот страшный мираж исчезнет вместе с грохотом взрывов, раздающихся со всех сторон.

ПОЛОВИНА ГОСТИНИЦЫСветлана Леонтьева

– Поехали вместе! – согласилась на мое предложение Наталья Кириленко, библиотекарь из Дзержинска.

Я давно собиралась в Луганск, отчего-то именно сюда, где река Лугань. Мне всегда казалось, что она сливается с Москвой-рекой где-то в таинственном месте. Где-то среди камышей и болот.

Был случай, когда я входила в московский троллейбус, и мужчина, сидящий на переднем сидении, смачно сплевывая, произнес:

– Ну, чего, хохлушка, понаехала? Думаешь, что столица резиновая?

– Так я учусь здесь, дедушка! – улыбнулась я на слово «хохлушка», продвигаясь к свободному месту: стоять на каблуках в движущемся транспорте очень неудобно. Да еще на билетик мелочь передавать, прося пассажиров: «Будьте добры!»

– Какой я тебе дедушка? – огрызнулся мужчина.

– Такой же, как я тебе – хохлушка! Я вообще с Урала…

– А…там институтов, что ли, нет?

– Есть. Но такой, какой мне надо, – нет.

Литературный институт один на всю Россию.

Мне удалось как-то протиснуться вперед и расположиться на свободном месте.

Хохлушка! Смешно! Они же все темненькие, чернявые, такие титястые. А во мне веса не более 50 килограмм, волосы рыжие, глаза синие. Дурак пьяный!

И вот через двадцать лет мне удалось вырваться со своего Урала и отправиться с Натальей Кириленко, которая родом из Луганска, чтобы помочь отвезти кое-что из гуманитарки.

– Поездом, поездом, дорогуша, до Москвы, а там сядем в автобус вечером – и утром в шесть будем на месте. Все просто.

Но оказалось не просто.

Ровеньки – город тыловой. Да не совсем. И сюда тоже прилетает. Нам не повезло: долбанули в нефтебазу, как раз перед нашим приездом. Водитель сказал:

– Временно проезд перекрыт. Будем ждать пару часов… выходите. Погуляйте пока.

Спросонья я плохо соображала. Было темно. Просто темь непролазная. Южная, глубокая. А дорога вся сплошь разбитая, в каких-то немыслимых канавах.

– Наташ, что-то гулять неохота. Может, в автобусе останемся? – предложила я.

– Нет. Пошли. Лучше так будет…

Наталья встала и медленно шагнула к дверям, открытым так широко прямо в темноту, в черноту, в юг, в медленный угольный воздух. Бр-р…

– Выходите все! Вдруг и по вам прилетит? Лучше встать и выйти! – повторил водитель. Пожилой такой, низкого роста мужчина, лет шестидесяти. – Возвращайтесь через пару часов. Раньше я не поеду.

– Вас как зовут? – поинтересовалась я. – И номер телефона дайте. В кромешной мгле можно запросто заблудиться.

– Тамерлан Мирняк я! – ответил водитель. – Не боись, без вас не уеду. Всех хохлушек доставлю куда надо.

«Опять во мне хохлушку признали… – Я пожала плечами: Тоже мне Тамерлан! Завоеватель!»

Мы с Натальей перешли дорогу. И вдруг прямо перед нами словно выросло здание. Оно, наверно, стояло здесь на перекрестке, просто его не было видно.

– Это гостиница. Давай зайдем! Передохнем в вестибюле! – предложила я. – Ну, не в темноте же шарахаться!

Половину гостиницы прямо снесло украинским снарядом. Вторая половина уцелела. Даже вывеска: «Отель Семизвездный» была целехонька. Половина окон чисто вымыты до стерильности, белые крахмальные занавесочки, рюшки, бархатные шторы. Половина гостиницы – в черном котле, в завалах, кирпичи торчат кое-как, деревья проросли, и даже одно зацвело каким-то оранжевым цветом.

– Абрикосы, что ли? – я толкнула Наталью под локоть.

– Не знаю…

Наталья неловко ежилась, тяжело вздыхала… Уж поскорей бы на место прибыть…

Мы вошли в вестибюль. Идеальный порядок. Пол вымыт. Цветы политы. Крахмальные кружевные салфетки на столиках. На стене картина огромная, до потолка, и на ней рыцарь нарисован – узкоглазый, как Тамерлан, наряженный в шапку-уголку, весь рыжий, нос большой, в руке пика.

– Что хотите? – Нам навстречу вышла женщина лет сорока.

– А что у вас есть? – спросила я.

– Все! Меня Лукерья зовут, можете звать Ника. У меня двое детей семи и двенадцати лет, муж на фронте. Раньше тут на нефтебазе работал…

Мы с Натальей стояли молча.

– А что – только половина гостиницы работает? – спросила я, выслушав рассказ Ники-Лукерьи. – Вот ведь гады, а! Это же мирный объект, не блиндаж, не укреп, не склад оружия.

У Ники такой мягкий говор на «х», это такая коллективная Ника, такая южная, немного испуганная и совершенно смелая, и сразу все рассказала о себе. Ей-то за что? Она просто крахмалит занавески, просто стирает салфетки из кружева, просто растит детей.

– Ага, половина. Но у нас там все заделано крепко, не бойтесь. Так что вам надо? Поспать или покушать?

– А что есть на завтрак? – Во мне закипали слезы. Вот что плохого сделала Ника, что? Яйца на омлет недожарила? Сметаны мало в сыр положила? Помидоры крупно нарезала?

Мы прошли с Натальей по коридору в столовку. Там так все по-советски выкрашено: красный флаг в золоте. Это такая живопись, такая темпера…

Просто чистая любовь.

Именно такая вот она.

Так я подумала.

Начинаю нервно кусать заусенцы. Прямо вот жру свои пальцы. Сижу на железном советском стуле и выковыриваю грязь, как «кровь чужую» из-под ногтя.

Ника «для веселухи» включает музыку на проигрывателе, тоже из советских времен. Звучит какой-то вальс:

«Я кричу горлом, которого нет,

Я люблю телом, которого не было.

Что же ты пишешь этот портрет –

Целый роман обо мне кистью хлебною?

Не о себе я пекусь – о тебе!

«Душу ты живу», себя возвышая,

Полосовал! Что кричала – жива я!

Да ты не мой, а свой пишешь портрет!

В каждом уродстве есть много прекрасного:

Каждый мой волчий целуешь ты коготь,

Каждый медвежий мне лижешь ты локоть,

Солнце огромное шарообразное

То, что со вкусом стекол!

Как за тебя беспокоюсь, мой свет,

Много написано, а кому надо

Это читать? Это трогать? Ваял ты,

А мне сегодня краснеть!

Лучше порви эту книгу, как ватман,

Лучше про бусы, накидки, про платья,

Колоколом, что рыдает по-бабьи,

Либо на гибель, либо на свадьбы,

Бедный мой,

Бедный, несчастный мой! Хватит!»

Наталья удивленно смотрит на меня:

– Слышь, это же твои стихи поют тут!

Я поджимаю под себя ноги и еще крепче вдавливаюсь в советский стул всей спиной.

«Вая-я-ял ты-ы-ы, а мне-е кра-а-аснеть…»

Значит, я оказалась в нужном месте. И я вправду этакая малоросска-хохлушка.

– Откуда они взяли твои стихи и распевают тут? – Наталья потерла руками висок. – Пойду, руки помою…

– Думаешь, тут есть вода? Или хотя бы половина воды?

В это время к нашему столику подходит Ника, она принесла две чашки чая в белых, прямо-таки белоснежных блюдцах.

– Вам с сахаром или вареньем?

– Ника, а откуда у вас эти песни? – спросила я. – Где вы их взяли?

– А че, грустные, да? – Ника поставили чашки с блюдцами на стол. – Так с чем желаете? Могу мед принести.

– Хорошо, – кивнула я. – Несите!

– Че нести-то? – Ника встала, как вкопанная.

– Ну…мед или варенье…Ника, это песни на мои стихи откуда у вас? И кто поет?

– Поет один парень, он на побывке был, оставил диск, там еще стихи наших, украинских, поэтов поются. А вот что на ваши тоже поют, я не знала… Так мед или варенье?

Я вгрызаюсь в свой ноготь так, что выступает кровь, она соленая и одновременно пресная.

– Варенье…

– Персиковое или клубничное? – не унимается Ника.

Я встаю. Обнимаю ее. Я ее так крепко стискиваю, что мне кажется – хрустнет что-то в ее теле. И сломается. И будет две Ники, а одна из них – Лукерья. Как две половины гостиницы. Две трудолюбивых Ники. Два Донбасса. Один с войной, другой без войны. Один мирный-мирный, без дурацких прилетов!

Вот ведь какие женщины на Донбассе – настоящие! А не эти столичные фифы, бомонд хренов! И ненавижу, когда слово «мир» пишут через «i» нерусское, блин, какой еще такiй вмирик?

Вот где настоящие женщины: Ники! Чистенькие, аккуратные, добрые!

– Персиковое…

Буду есть персиковое сегодня.

И пусть поется моя песня. А не эта проституточная литература: «У меня новый диплом, шорт». Блин, отвали! Это сборище, которое живет так, словно гостиница Ники цела. Словно вторая половина не разбита. Плевать на Кундеру (хотя люблю его), чхать на Борхеса, Брамса (хотя их обожаю тоже). У меня сжимаются кулаки, и обгрызенные мои ногти мягко впиваются в кожу.

Ника принесла в вазочке варенье.

Ой…

Ой…

Это нечто необыкновенное…

Сахарное…медовое…благовонное. Чистое…прозрачное, как дерево возле половины гостиницы.

Особая темпера красок.

Ника – вот кто поэт, художник, творец. Никто более не поэт. Совсем. Вам это кажется за вашей корявостью. И я хочу перепрограммировать людей – вот отбирать у вас братьев и мужей и перепрограммировать их при помощи Ники.

Ника – это код. Ника – победа.

Это разгадка.

Это чистейшая божья любовь.

– Как вас зовут? Хоть запомнить, чьи поют слова…

– Да хохлушка она! – Наталья выходит из тьмы и садится рядом за столик. – Ее все любят. Поэтому она такая! И русские ее читают и уже тут поют вовсю. Реветь хочется!

Точно. Покраду всех. Всех.

И переделаю их. Пере…

Ника принесла нам блинчики. «С припеком!» – сказала она. И удалилась куда-то.

Вот не могу я видеть снобизм. Это такая гордыня: ты, блин, вторичная, ты, блин, хуже меня. А вот Ника – она совсем иная: духом, поведением. Вот тебе и – буфетчица. Я лучше буду кухаркой на Донбассе, хохлушкой в этом захудалом троллейбусе, везущем меня из Литинститута в общежитие. Лучше буду жрать свои ногти, чем оказаться в одном зале со снобами! Вам че – культ потребления нужен, поощрения за ваши глагольные рифмы? Бездуховные! Вот Ника – горжусь, что я ем из ее рук! Что глотаю чай и абрикосы, что ем блин с припеком из лука и паприки, сыра и сосисок.

Ника – это чистая-чистая любовь. Любовь побеждающая.

И как я могла думать иначе?

Зачем я стремилась куда-то? Какие-то дикие пляски возле поощрений. Некий переход в ничто.

Настоящая, чистейшая, кристальная божья Ника!

Я встала и тоже запела:

«Музы Цицерона»

Сказал Цицерон: «Пушки ввысь, муза, глохни!»

Стреляют снаряды, орут бомбы слева.

Ты, муза, не блудь, чтобы в недрах эпохи,

Когда людям плохо (а им очень плохо!),

В окопах, в грязи да в дерьме по колено,

Писать о цветочках?

Пиши о комочках

Отчаянной боли.

Встань, выйди на поле,

Огромное поле – оно поле боя!

Осколком младенец убит беспардонно.

– Да лучше б меня! – мать вопит, – разорвало!

Чем мертвое видеть дитя в одеяле!

Иль вот о любви голосочком слащавым

Читает девица стихи на концерте,

По триста билетик входной всем во Мценске.

Ты, муза, молчи, я тебя ненавижу!

Должна быть во чреве, во сгустке, в плаценте!

А ты, как развратная пошлая дева,

Бежишь за наградами. Я б тебя съела,

Пожарила б с гречкой

Сухариком в печке.

Ну, право, мне стыдно, как нищий в час сытый,

Важней мне АК, ПБС и глушитель,

Саундмодератор активного типа!

Повесьтесь, все музы, на Киевских липах!

Мне уровень нужен Бродского с Пушкиным,

Мне уровень Тютчева, как солнце, нужен,

Не этот слащавый, поддельный, кликуший!

Коль пушки горланят,

Молчите, все музы.

Небо загрохотало.

– Девки, в подвал! – крикнула Ника. – Живо!

Мы с Натальей кинулись вниз по лестнице, натыкаясь на картонные коробки из-под продуктов, на бутыли с водой, на какие-то лари и чемоданы, на груду постиранного и поглаженного постельного белья.

– Это со второй половины гостиницы тут лежит… – прокричала Ника. – Идите в угол!

Я легла на какой-то матрас. Наталья села рядом.

Когда мы вышли наружу, автобуса не было. Тамерлан, видимо, нас не дождался-таки.

Я начала звонить ему настойчиво, ибо номер телефона у меня имелся.

На одиннадцатый раз мне ответили. Это был женский голос:

– Тамерлан ранен. Вы что, не знаете?

– По-моему, Тамерлан вообще памятник… – Я положила трубку. – Наталья, пойдем пешком до твоих!

Это тебе не Москва, чтобы вызвать такси…

Следующий автобус приехал на следующий день. Мы переночевали в гостинице. Точнее, в ее половине. У Ники. До утра мы слушали песни – мои и Анны. И еще чьи-то.

Ника не обязана знать – авторов.

Для нее важнее – с медом, вареньем или сахаром. Если с вареньем, то с каким!

Мне кажется, мы съели три килограмма этого варенья. Мы стали Карлсонами. И у нас выросли рыжие кудри.

Осталось только нажать на кнопку и улететь, сбивая БПЛА, FPVи всякую хрень.

Наутро небо было чистым, все стаи ворон сбиты нашими.

Все наши похожи на Нику.

Это чистая-чистая божья любовь.

И мы очистились с Натальей. Вот до самых-самых сердечных аорт!

Здесь очень хорошо прочищается мозг.

Чего и всем желаю.

[1]Прибор ночного видения

[2]Снайперская винтовка Дегтярёва.

[3]Зенитная самоходная установка.

[4] МТ-ЛБ (многоцелевой транспортёр-тягач лёгкий бронированный.

[5] Украинская Православная церковь Московского патриархата.

[6] Ручной противотанковый гранатомёт РПГ-18 «Муха».

[7] Обстоятельства моего появления в Новопрокоповке (Н-ка из моих рассказов), подробно описаны в книге «У вас нет других нас», и описывать это повторно мне представляется здесь излишним (прим. авт.)

[8] На фронтовом жаргоне так называют лесополосы.

[9] Даниил Туленков. У вас нет других нас. Изд-во Яуза, 2024, с.59-79 (прим. авт.)

[10] Наблюдательный пункт.

[11] Боеприпасов (жарг.).

[12] Передовой пункт управления.

[13] «Немцы», «фрицы» – так между собой бойцы называют военнослужащих ВСУ (прим. автора).

[14] ОГА –областная гражданская администрация.

[15] Нарицательное название вермишели быстрого приготовления.

[16] Организация украинских националистов. Запрещена в России.