За право летать

Глава девятая Кого только не встретишь в подполье… Все ещё 22 августа 2014-го

…В парадной резко пахло растворителем, стружкой и бетонной пылью. Новенькая дверь легонько чвакала непросохшей в петлях краской. Адам медленно поднялся по лестнице, касаясь ещё необтертого бруса перил (бук или красное дерево? – он присмотрелся, но в полумраке не смог определить), положенного на щербатую чугунную решетку. Тщательно, впрочем, выкрашенную. Чувствовался знакомый армейский стиль: быстро сделать то, что можно сделать быстро, а остальное закрасить.

Квартирной двери турборемонт не коснулся. Адам вдавил кнопку звонка. Сколько лет он тут не был?..

– Входите, не заперто, – раздалось откуда-то из глубины.

– Людмила Михайловна? – Он осторожно вошел в темные и душноватые недра квартиры. Пахло чем-то сладким и дымным – будто подгорел сахар. – Это Адам Липовецкий, вы меня ещё помните?

– Умерла Люда, – сказал из темноты старушечий голос. – Как про Саньку узнала, так в тот час и померла. Вчера схоронили.

– Калерия Юрьевна?!

– Я, Адичка, я. Дочку вот схоронила. Теперь правнука хоронить готовлюсь. Ты уж не обижайся, что не прибрано тут…

В костяном голосе не было слышно слез.

– Так вы ещё не знаете?! – Он рванулся на голос, упал на колени, нашел в темноте и сжал тонкие сухие запястья. – Вам ещё не сказали?! Жив Санька и жить будет! Я только что от него! Врачи глазам не верят – живой! Уже и лопает нормально, вы ему каких-нибудь пирожков заверните, а то – госпитальная еда…

– Свет включи, – сказала Калерия. – Вон, в холодильнике – капли. Накапай… да нет, давай так… и залить…

В дверь позвонили.

– Открыто! – твердым голосом отозвалась Калерия.

– Это я, ба… – На миг Адаму показалось, что Санька сбежал из госпиталя, и только потом он сообразил, что голос хоть и очень похожий, и хрипловато-низкий – но женский. – Ой, тут кто-то уже… здравствуйте…

– Здравствуй, Аля, – сказал Адам.

– Это Адичка, – сказала Калерия. – Видишь, какой он теперь. В чинах, в орденах… Что ж ты мне не позвонила, коза?

– Связи нет, – сказал Адам. – Я тоже звонил. Сказали, до вечера по всему Ваське – не будет.

– Значит, ты уже знаешь… – Аля как-то сразу осела и стала уставшей. – А я думала – хоть одну радостную весть… – Она беззвучно заплакала.

Адаму сделалось неловко.

– Видишь, как у нас, – сказала Калерия. – Салат-винегрет – и горе, и радость, и медные трубы.

– А мне бежать надо, – сказала Аля. – А я вся разреванная. Я ведь на минутку заскочила… мне ведь ещё бы к Юлечке, ей сказать…

– Умойся, – посоветовала Калерия. – Иногда помогает.

– Юлечка – это кто? – спросил Адам, заподозрив появление очередного малолетнего родственника.

– Это подружка Санькина, из Флота тоже, только наземница… – Калерия закашлялась. – Что с дитями делают…

Адам промолчал.

Из ванной Аля вышла почти такая же, какой он её помнил, – в спиральных кудряшках. Припухшие глаза были широко раскрыты.

– Полетели, – сказала она. – Попробую сегодня завотделением уболтать – чтобы в палате ночевать оставили. Мало ли – вдруг он чего испугается…

Она забралась в холодильник и несколько минут ворочалась в нем, набивая едой розовый, с бантиком, рюкзачок. Потом повернулась к Адаму:

– Данте Автандилович говорил – вас на похороны в городе не было, так вы на девять дней приходите, хорошо? Мама вас очень любила…

И, не прощаясь, она вылетела за дверь.

– Ну? – сказала Калерия. – И кто ей даст тридцать пять лет?.. Садись, Адичка, поговорим. Я ведь знала, что ты придешь. Данте доложил, что ты Санькиным делом занимаешься. Я не успела собрать много, но кое-что…

За чаем с марципановыми булочкам и Адам постигал философию подполья, коего Калерия Юрьевна пребывала главою. Состояло оно из людей вполне зрелого возраста, среди которых доля усомнившихся была достаточно большой. Калерия Юрьевна объясняла это тем, что нынешние шестидесяти пяти – семидесятилетние – особенно в России – получили очень мощную прививку против всяческих проявлений массового восторга. Сказывался, конечно, и нормальный возрастной скептицизм, переходящий в старческое брюзжание по любому поводу, а ещё лучше без повода. Может быть, играла свою роль и ностальгическая атрибутика: тонкие листки бумаги, слепые десятые машинописные копии каких-то статей, самодельных журналов, бюллетеней, которые передают из рук в руки, переписывают, перепечатывают, прячут от детей… Кроме того, сказывался класс образования и всякой прочей подготовки: к началу вторжения многие уже имели и высокие научные степени, и надлежащую квалификацию в делах и умениях, оказавшихся вдруг излишними. Вот эта, как назвала её Калория Юрьевна, «сытоватая невостребованность», и оказалась бродильной закваской недовольства, возникшего в среде некоторой части научной и технической интеллигенции – той части, которая осталась практически не у дел.

А еще, в отличие от родителей, вдруг проникшихся оборонным духом, бабушки и дедушки готовы были на все, чтобы спасти внуков.

Адам и раньше догадывался, что такое существует, – но сейчас впервые прямо услышал о врачах-педиатрах, осуществляющих микрокалечащие операции ещё грудничкам, чтобы не слишком осложнить этим ребятам жизнь на Земле, но навсегда закрыть дверь в космос; об общинах, закрытых от постороннего влияния и ещё более строгих, чем всякие там староверы и мунисты, – и о психотехниках, разрабатывающих концепции и методики образования таких общин и квазирелигиозных сект; наконец, о целых научно-исследовательских институтах, существующих нигде, но тем не менее ведущих важные исследования как самого человечества, так и его разнообразных оппонентов, с целью дать ответ на вопрос: чего вам всем от нас надо и как от вас, ребята, отвязаться навсегда?..

Бабка Калерия отдавала себе отчет в том, что функционирование подобной сети неизбежно приводит к возникновению всякого рода противоречий и как результат – к созданию организованной оппозиции, чаще самого крайнего, радикальнейшего толка. За ними нужен был глаз да глаз… но старички пенсионеры из безопасности и военной разведки понимали толк в такого рода делах; недавно, например, удалось нейтрализовать нескольких выживших из ума маразматиков, собравшихся устроить взрыв в месте скопления марцалов – на торжественном выпуске гардемарин Космофлота…

Но в последние месяцы контрразведка Калерии нащупала нечто новое – причем такое, чему не могла дать оценки и просто не знала, что с этим делать. Где-то в недрах детских и молодежных организаций, пестуемых марцалами, обнаружились неявные очаги то ли сопротивления пестунам, то ли напротив – предельного радикализма («марцалы – слабаки, нам бы их технику, а сами пусть уматывают…») и стремления быть «папее папы». В обоих случаях подобные настроения следовало бы приветствовать, но – что-то мешало. Все попытки аккуратно разговорить внуков, причастных к этому образу мыслей, натыкались на внезапную и дикую враждебность.

Словом, подполье ставило в известность правительство, что происходит нечто нежелательное – для всех.

…Так или иначе, по делу или нет – но неплохо бы Адичке впредь забегать почаще, пить чай с булочками и вареньем, слушать разговоры – потому что не радио же проводное бесконечно слушать, вот люди и собираются, как в старину, на кухнях, опять же чай, булочки…

Под булочки и чай Адам, как мог сжато, рассказал все, что произошло в тот день над Землей, стараясь ничего не упускать и ничего не повторять. Хотя нет: про людей-кошек он сказал дважды. И очень настойчиво. Кажется, его поняли.

…Охрану инфекционного бокса одномоментно несли четверо: двое в штатском – контрразведка – и два офицера в форме. Начальником караула был контрразведчик, некстати похожий на постаревшего Саньку: невысокий, щуплый, лопоухий и вислоносый, с бледным лицом, изборожденным глубокими морщинами, и темными запавшими глазами. Ему могло быть как двадцать пять, так и шестьдесят. Фамилия его была Сарафанов, и Адам когда-то давно слышал её, но не мог вспомнить, в связи с каким делом. Во всяком случае, дурных ассоциаций вроде бы не возникало.

Адама он понял с полуслова. Понял – и в глазах появилась некоторая озабоченность.

– Понятно… – Сарафанов сильно пришепетывал, получилось «поняфно». – Значит, вот из-за чего у них тут шухер… плановые учения. Ничего не сказали. Ну и мы им ничего не скажем.

– А есть что сказать?

– Да тут краем глаза ребята кого-то замечали пару раз… Действительно – краем глаза. Может, и померещилось. А может, и не очень.

– Можно поговорить с тем… кому померещилось?

– Почему бы нет? Мироныч, где сейчас Годзилла? Спит?

– Не, Валер Палыч, закусывает. Тут за углом славная забегаловка, блины – за уши не оттащить. Он и наверстывает…

Забегаловка была действительно славная. От полудюжины блинов с маслом Адам внезапно осовел и на некоторое время как бы вывалился из тела. То есть он прекрасно понимал, что ему говорят и что говорит он сам, но – только понимал, а не говорил. Присутствовал при разговоре, но не участвовал.

Годзилла, здоровенный, наголо бритый костлявый татарин (он представился, конечно, но в этом состоянии осовения Адам не смог зацепиться за фамилию, поэтому продолжал называть его про себя Годзиллой; и где-то на краю сознания вертелась нахальная и наверняка несправедливая дразнилка: по улице ходила нетрезвая Годзилла…), был, помимо всего прочего, серьезным проработанным эмпатом. Он не мог сказать, что видел что-либо своими глазам, но несколько раз, несомненно, ощущал присутствие кого-то живого, настороженного, но не агрессивного… с этаким кошачьим оттенком, сказал он, дался бы в руки – гладил бы по шерстке и гладил… Но прятался этот котенок настолько умело и ловко, что приблизиться к нему никак не удавалось.

Котенок, отметил про себя Адам. Годзилла его так ощутил – как котенка. Я ведь ничего не говорил. Вот черт… неужели на самом деле – новая раса? Или все-таки какая-то генная инженерия? Он представил себе, как бесятся сейчас кузены, упустившие свой шанс…

Охраняемая территория была немалой: сам бокс располагался в бывшем бомбоубежище, в центральной его части. По бокам и немного сверху были пустые – и не очень пустые – помещения, в которых с помощью примитивного компрессора могло поддерживаться чуть более высокое давление воздуха: на случай госпитализации больных с особо опасными летучими инфекциями. Слышно было, как этот компрессор тихонечко пыхтит и молотит.

Все это хозяйство хотя бы два раза в сутки следовало обойти…

Адаму очень хотелось полазить там и понюхать самому, но, во-первых, это ничего бы не дало, кроме утоления праздного любопытства, а во-вторых, его туда попросту не пустили бы даже под давлением Мартына, который все равно уехал… Так что Адам ограничился тем, что ещё раз поболтал с Сарафановым. Оставалось надеяться на то, что опытный контрразведчик понял его обиняки и недомолвки правильно: эти кошачьи спецназовцы – некая неизвестная третья сила, а потому: а) имеет смысл расценивать их как потенциальных союзников людей, и б) нужно по возможности не препятствовать им, а ещё лучше – помогать. В качестве жеста доброй воли. Таково неофициальное мнение крупнейшего специалиста по взаимодействию человечества с инопланетными цивилизациями, каковым Адам и является…

В машине он почти уснул и доехал до гостиницы на одном автопилоте. Усталость была патологическая. На последних каплях воли он сунулся в номер Виты. Напарницы в постели уже не было, а из душа доносился плеск воды.

– Вита! – громко позвал он.

– Да! Это ты, Адам?

– Я! Разбуди меня через час, хорошо?

– Хорошо!

Будить не понадобилось бы: внутренние часы со множеством функций все могли сделать сами – поднять, умыть, побрить, выгулять, даже заварить кофе. Но так было приятнее.

– Кошак?! Сбежал? Вот ведь умница!..

Адам ещё не видел её такой: в полном восторге. Глазищи… м-да. Он стал внимательнее смотреть на дорогу. Потом свернул к знакомому уже подвальчику.

– Во-первых, тебе стоит что-нибудь съесть, – сказал он. – Во-вторых, – пропуская Виту вперед и запирая дверцу «субарика», – надо поговорить, а я с некоторых пор не слишком доверяю визиблам, даже таким простеньким. Здесь подают очень хорошее пиво и классных креветок, но боюсь, что на это времени мы сейчас не наскребем. Так что просто по салатику…

– Ну уж дудки, – сказала Вита. – Такое событие надо отметить.

– Такие события, – поправил Адам. – Это ещё не все. Давай-ка сядем…

Они сели, и Адам под шелковистый перелист меню рассказал о чудесном выздоровлении Саньки, о депеше принца Халиля и о том, что наверняка произойдет, если взрослые коты не найдут тела ребенка…

– Тем более нужно искать живого…

– Живой сейчас вполне может быть на пути к Владивостоку, как ты его будешь искать?

– Значит, надо лететь туда. Ты же сам понимаешь…

– А задание?

– Это часть задания. Может быть, самая важная.

– Слушай, – задушевно сказал Адам. – Котенок сумел удрать из больницы – это факт. Но кто тебе сказал, что он уже научился разбираться в расписаниях самолетов? Максимум, что он может использовать, это автостоп.

Вита потрясла головой.

– Кто из нас бредит? Ты или я?

– Витка! – Адам впервые её так назвал, но сам не обратил на это внимания. – Нам нужно. Слушай и не отвлекайся. Нам нужно. Немедленно. Сегодня. Спереть тело мертвого котенка. Пока его не изрезали на кусочки. Иначе будет поздно.

– Спереть, – повторила она. – Спереть… Да, конечно. А как? Откуда? Где он сейчас?

– Если не придумывать всяческой экзотики, то он скорее всего в морге госпиталя. А морг в подвале. А в подвале охрана… Правда, они охраняют не морг. Но пока они там, к моргу так просто не подойти. Нужна легенда, повод, причем самый незамысловатый. Кто ходит ночью в морг? Санитары, если везут свежий труп…

– Следы, следы, следы… Пойдем наниматься в санитары? Так у меня нет санитарной книжки.

– Или, скажем, патанатом, который что-то забыл…

– …в трупе. Вставную челюсть, например. А ещё – слесарь по холодильникам. Пожарник. Полиция – срочное опознание. Достаточно?

– Не знаю. Сами охранники…

– Будете заказывать? – Посторонний голос. Кажется, официантка.

– Да, девушка. Две камбалы на вертеле и два маленьких узо. Есть ещё вариант: отвлечение охраны и взлом.

– Если ты думаешь, что я подойду на эту роль…

– Гхм… Я имел в виду, что где-то там поблизости тусуется твой лохматый друг. По крайней мере тусовался. Это ли не повод для большого шухера?

– Фи, полковник. Что ты там говорил насчет Владивостока?

– Это была версия. Ничем не подкрепленная.

– Ладно. У меня тоже есть версия. Лучше всего любую охрану отвлекает начальство. У тебя есть на примете подходящее начальство?

– Мартын?.. Ой, вряд ли. А вот одна полковник медицинской службы…

Ощущение было – будто она внезапно оказалась в Зоне. Зрение расслоилось, стены стали полупрозрачными, по телу рассыпались невидимые искры. Ее повело так, что она непроизвольно ухватила Адама за локоть.

– Что?

Она замотала головой: тихо!

И стало тихо. Обычные больничные звуки не проникали в ту тишину, которая вдруг окружила Виту. По-прежнему опираясь на Адама, она медленно дошла до двери в Санькину палату. Здесь.

– Адам, – тихо сказала она. – Пока не входи. И никого не пускай.

И переступила порог.

Все в той же объемной искрящейся тишине глухо звякнули металлом пружины – и из-под кровати вылетела серая мохнатая ракета, прямо ей в грудь, и Вита закружилась, чтобы устоять на ногах…

– Ушастый! Ты куда?! – тихо вскрикнул кто-то.

– Все хорошо, – шептала она, прижимая котенка к себе. – Все хорошо…

– Ты… здесь… хорошшо… хорошшо, хорошшо, хорош-то, – урчал котенок. Не все согласные у него получались, но Вита понимала.

Весь остров был: три квадратных километра белого камня, колючий кустарник, запущенная оливковая рощица – и два десятка домов на берегу неглубокой голубой бухточки, пристанища для яхт, катеров и лодок. Центром жизни острова был маяк. Когда-то маяк был автоматический, но теперь его снова приходилось обслуживать вручную. Делали это четыре человека, получающие жалованье от правительства. Еще жалованье получали почтальон, полицейский и две школьные учительницы: бабушка и внучка. Остальные так или иначе обслуживали их – да нечастых туристов и рыболовов. На острове можно было перекусить в одной из трех харчевен и купить все что угодно в лавочке с гордым названием «Макси-маркет».

Накануне старая учительница мисс Паола Хенксон, англичанка, попавшая в Грецию сразу после свержения «черных полковников» и так и оставшаяся здесь насовсем, получила письмо от собственной внучки, молодой учительницы, которая сейчас гостила в Ливерпуле у родственников. Внучка писала, в частности, что ей предлагают поступить на полугодовые курсы в университете, это освежит её знания и увеличит кругозор, а это необходимо, потому что на острове они почти отрезаны от мира и мало знают о том, что в мире происходит…

И хотя об этом в письме не было ни слова, бабушка поняла, что в жизни внучки появился кто-то – скорее всего молодой человек. Что, в свою очередь, значит: все классы островной школы, все семь человек, придется вести ей одной.

Письмо привело старую учительницу в странное состояние – между грустью и радостью. Она переоделась в лучшее свое платье и пошла на высокую западную оконечность острова, к развалинам византийской церкви. От церкви осталась только часть фасада с каменным крестом над дверным проемом. Все остальное стало грудой ноздреватых камней, истертых временем и зимними солеными ветрами.

Сразу за камнями земля круто обрывалась в море. Слева рос огромный молочай, похожий на экзотическое хищное растение. Рядом с ним стояла скамеечка из плетеного железа и тонких темных реек, чем-то похожая на скелет неведомого четвероногого зверя.

Учительница осторожно присела на эту скамеечку. Земля – светло-серая потрескавшаяся плита – кончалась в двух шагах от носков её туфелек, и дальше был ветер и воздух, много воздуха, и только потом – море. Оно покачивалось и очень слышно, но совсем не видно билось в скалы там, под ногами. Нужно было наклониться над обрывом, чтобы увидеть прибой. А сюда ветер, летящий вверх по обрыву, доносил невесомые кристаллики соли.

Небо вдали было подернуто тонкими стрелками, как молочная пенка, – там был плавучий космодром, и сегодня, похоже, много летали. Больше, чем обычно…

Все, что случилось потом, произошло мгновенно и беззвучно. Просто в один миг земля исчезла из-под ног, и небо с морем поменялись местами. А потом мисс Хенксон поняла, что висит в воздухе лицом вниз и видит, как валятся в бушующую пену и скамеечка, и обломки каменной плиты, на которой она стояла, и куст молочая… Было больно в плечах и пояснице.

Потом её перевернули и поставили вертикально. В узкую голубовато-серебристую лодку. По крайней мере это было похоже на лодку. А тот, кто стоял перед нею, был похож на человека. Но она сразу поняла, что он не человек.

То есть он стоял как человек, но у него было совершенно кошачье лицо и кошачьи руки.

– Все хорошо, – сказал он. – Не бояться.

– Хорошо, – согласилась учительница. – Я не боюсь.

Потом у неё подогнулись ноги, и она села на дно лодки. Дно было теплым и ребристым.

Обрыв поплыл вверх, быстрее и быстрее. Шум прибоя усилился, потом пропал. Она поняла, что заложило уши. В голове стучали серебряные молоточки и свистел забытый на огне чайник. Потом ей помогли сойти на каменистый пляж. Один из людей-котов держал её за руки, а другой сзади массировал ей виски и затылок. Она смотрела в глаза тому, который её держал, и поражалась глубине этих коричневато-золотых глаз.

– Спасибо, – повторяла она, – спасибо, спасибо…

– Никакой цены, – сказал кот, и она все прекрасно поняла.

Потом ей махнули руками, две фигуры совершенно неуловимо для глаза вспрыгнули в лодку, так и висевшую в воздухе, и лодка стремительно скользнула прочь от берега, сразу став невидимой. Но дальнозорким глазам старой учительницы показалось, что чуть в стороне и низко-низко над водой скользнули ещё две такие же неуловимые длинные тени.

Морг «взяли» легко: пока полковник медслужбы Софья Михайловна Табак (уже без шуточек насчет загара и сметаны) долго, многословно и безуспешно убеждала помощника Сарафанова, капитана Петько, что ей совершенно необходима помощь не имеющего допуска Адама в неурочной ночной работе с охраняемыми объектами, Геловани за их спинами спокойно пересек просматриваемый коридор, слесарной отмычкой отпер простейший висячий замок на двери холодильника морга, нашел при свете фонарика нужное тельце (к счастью, ещё не разрезанное на кусочки, лишь вскрытое и зашитое довольно грубо, и только левая кисть хранилась отдельно, в банке с каким-то раствором, Геловани выругался и сунул мокрую лапку в карман), запеленал в простыню и вынес просто под мышкой во двор госпиталя. Здесь его ждала Вита на спортивном глайдере-«лягушке», способном преодолевать пятиметровые препятствия. В заборе было всего два с половиной…

(– Не знал, что ты увлекаешься такими вещами… – удивленно сказал Адам, разглядывая глайдер поздно вечером, когда отмели все сложные планы и остановились на этом, простом и последнем, и Вита махнула на такси домой и вернулась верхом на глайдере: приземистом, серо-стальном.

– А я и не увлекаюсь, – сказала она. – Купила, можно сказать, сдуру.

Ей не нравилось, когда он о ней чего-то не знал…)

В квартире было уже достаточно холодно. Оба кондиционера работали на полную мощность. Адам сгонял в ночной универмаг, купил детскую ванночку, пару пуховых перин, большие пластиковые чехлы для пальто. Когда он вернулся, у подъезда дожидался военный фургончик и сонный усатый мичман. Адам расписался в получении груза, мичман козырнул и уехал. Двадцатилитровые термосы с жидким азотом пришлось волочь на третий этаж самостоятельно. Зато большой пакет из универмага шустрые мальчики в пестрой униформе порывались затащить внутрь квартиры, распаковать, расставить… Адам с трудом расплатился с ними на пороге.

Адам обложил периной ванночку, потом аккуратно натянул сверху один чехол, потом обернул все второй периной и натянул следующий чехол, побольше. Получился прекрасный термоизолирующий кокон. Жидкий азот будет поступать внутрь по обычной медицинской капельнице. Холода хватит на несколько суток.

– Вита! – позвал он.

Вита не ответила, и он пошел за ней, в соседнюю комнату.

На диване совсем по-человечески лежал мертвый котенок, одетый в тельняшку и чуть великоватые черные брюки. Руки были сложены на груди. Обе, отметил Адам. Витка все-таки пришила отрезанную кисть. Длинный рукав скрыл неумелый шов. Мертвые пальцы сжимали маленький елочный шарик с серебряными звездочками. Рядом, у закрытого зеркала, горел светильничек.

Вита сидела на полу, поджав ноги. Она не заметила, как вошел Адам. Закрыв глаза, чуть покачивая головой, она очень тихо, без слов, пела колыбельную.