За право летать

Глава шестая Длиный-длинный день Все ещё 21 августа 2014 года

Это был длинный-длинный день – день в ожидании грозы, день добега, день перед неминуемой сдачей города… «Субарик» подпрыгивал на ухабах разбитой дороги, давно забывшей, что такое колеса. В трещинах местами росла трава.

– Еще двадцать лет, – ворчала Вита, – и здесь будет поле. А по полю будет ходить Лев Толстой. С во-от такой бородой. И в пенсне. Как Чехов.

– Почему Толстой? – рассеянно спросил Адам.

– А увидишь, – сказала Вита. – За пожаркой направо и сразу во двор.

Они миновали памятник пожарным, изнемогающим в борьбе со шлангом. «Субарик» в ужасе вильнул. Возможно, ему примерещились змеи. Или древние греки.

Из нужной подворотни медленно выпячивался толстой задницей вперед многоместный старый глайдер-автобус. Приходилось ждать…

Адам, отрешенно скрестив руки на руле, что-то немелодично насвистывал, вытянув губы трубочкой. Видно было, что он уже не здесь.

А где?

…Когда Мартын положил перед нею пси-грамму, она не обратила внимания на имя, скользнула взглядом по фотографии (лицо показалось незнакомым: низкие брови, глаз почти не видно…) и стала разбираться в хитросплетении кривых; Мартын азартно посапывал за плечом: во какой зубец! а тут, а тут! да если ты из него хоть половину его способностей вытащишь, вам обоим цены не будет!..

А потом он вошел – и, ещё не признав в нем старого знакомца, Вита почувствовала этакий теплый ток, медленно пролетевший по воздуху и шевельнувший чувствительные вибриссы души. Да. А потом оказалось, что они давным-давно знакомы. Давным-давно. Просто некоторое время не виделись…

Все могло бы быть просто. А стало почему-то очень сложно.

Вита сразу почувствовала его. Слишком быстро и слишком отчетливо. Даже для нее, опытной, проработанной эмпатки с хорошими способностями к инициации латентников, – такой стремительный контакт был чем-то из ряда вон выходящим. За последний год она «запустила» шестерых чтецов и, случайно, одну девушку-телепатку – правда, низкой, четвертой-Б категории, то есть работающую на очень близкой дистанции и практически без селекции объектов. В одной комнате с тем, в чьи мысли надо проникнуть, и чтобы в радиусе ста метров – никого больше…

Впрочем, и это как-то использовалось. Тогда за право владеть глупой кукольно-красивой Аней чуть ли не в кулачном бою сошлись четыре могущественные организации. Вита не знала, кто победил в результате.

И вот сейчас она пребывала в растерянности. Хотя бы потому, что чувствовала – Адам скрывает от неё что-то, но не по злому умыслу или из недоверия, а будто бы для того, чтобы смешнее разыграть… или вызвать какую-то запланированную реакцию – как ленивый режиссер у глупой и бесталанной актрисы, которая не может сыграть, а непременно – по Станиславскому – должна все-все пережить как бы на самом деле и так далее…

И она пообещала себе, что позволяет ему вытворять такое с собой в последний раз. Партнеры – значит, партнеры. Все поровну. И пышки, и шишки.

Наконец проезд освободился, Адам тронул машинку, и уже через минуту они звонили в массивную дверь с затейливой резной надписью «Киностудия „Ореол-фильм“» по арке.

Жукович, директор «Ореола», как две капли воды походил на Льва Толстого периода всяческих дамских паломничеств в Ясную Поляну: седая бородища, лохматые брови, торс в два обхвата, поросшие рыжим диким волосом здоровенные руки и ноги. Возможно, Толстой тоже дефилировал по усадьбе босиком, в растянутой зеленой футболке с эмблемой какого-то киношного мероприятия пятилетней давности и застиранных до белизны джинсовых шортах. Правда, при этом Толстой вряд ли носил дорогие платиновые пенсне на шелковом шнурке…

Он был старый приятель Виты – ещё времен её запойного увлечения БДТ. Жукович тогда делал киноспектакли. Одно время она даже всерьез подумывала, не влюбиться ли ей в него. Но потом что-то отвлекло.

При своих немалых габаритах Жукович двигался плавно и почти грациозно, Вите доставляло удовольствие смотреть на него: как он расставляет чашки, стаканы, сухарницы, сахарницы, кладет на места щипчики, ложечки… Ритуал кофепития у него был свой, выработанный годами, – равно как и рецепты. Коллекция джезв ещё в пору их театрального знакомства – это сколько уже? пять лет тому? – насчитывала полторы сотни экземпляров и непрерывно пополнялась. А вот жаровня с песком была все та же, из почерневшего ажурного кованого железа на резных костяных ножках; правда, её уже давным-давно перевели с древесного угля на газ.

Жукович поджарил зерна на зеркально-блестящей сковородочке, подцепил горсть серебряной лопаточкой, раздавил с хрустом специальными щипцами, бросил в закипающую воду, отодвинул эту джезву на край жаровни, снова раздавил, снова бросил… Потом он каким-то чудом подхватил сразу три вспенившиеся джезвы и, не пролив ни капли, наполнил три чашки, в стаканы бросил кусочки колотого льда, налил воду, выдавил по половинке лимона, сыпанул от души сахарной пудры…

– Вот, – сказал он, усаживаясь наконец и поднимая в назидательном жесте толстый палец. – Минут через пятнадцать можно будет и поговорить – о главном. О насущном.

– Если захочется… – пробормотал Адам, поднося чашку к лицу и втягивая носом облачко аромата, которое было почти видимым – как воздух становится видимым над раскаленной крышей. – Были в Аравии?

– Нет. Много лет собирался – не получилось. Но я слышал, что арабы тоже умеют делать неплохой кофе.

– А где тогда учились?

– Да нигде. Просто талант. Один из многих.

Адам понимающе кивнул.

Когда чашки наконец опустели, Жукович отобрал их у Виты и Адама, покрутил в пальцах, а потом опрокинул на блюдца.

– Это правильно, – сказала Вита. – Сейчас ты объяснишь нам, зачем мы пришли.

– Пришли-то вы… понятно и так… – пробормотал Жукович, разглядывая внутренность чашек, – морды у вас помятые, усталые, а ты же, Витка, знаешь, что единственное место в городе, где можно выпить нормального напитка, а не помоев, – это здесь… вот тебя подкорка и привела… – Он вдруг замолчал и долго смотрел перед собой. – Во что это вы так влипли, ребята? Ни фига себе… Ну, очень запутано. Лабиринт какой-то… и крысы. Ты боишься крыс, Витка?

– Я боюсь, – сказал Адам.

– Ага… В общем, братцы, главное для вас – ничего не бояться. Ничего абсолютно. Вот так…

– Ты это серьезно или прикалываешься? – хмуро спросила Вита.

– Конечно, прикалываюсь. Ты что, веришь в гадание на кофейной гуще?

Вита зашипела, потом засмеялась.

– Ладно, давай о станках. Ты ведь специализируешься, в частности, на съемках всяческих странных… происшествий, сцен…

– Поправка: сам я снимаю мало, но скупаю любительские ленты.

– Не вижу разницы. Они у тебя хранятся?

– Разумеется.

– Много?

– Несколько тысяч. Нужно точнее?

– Не-а… Просто скажи, ты их все смотрел?

– Разумеется.

– Ага… Тогда скажи, там есть что-то такое, чего действительно не может быть?

Жукович внимательно посмотрел на нее, перевел взгляд на Адама.

– Ребята, я вас напоил таким замечательным кофеем. Может быть, вы объясните мне, что вас интересует? Потому что иначе мне очень трудно…

– Если б мы сами знали… – вздохнула Вита.

– Вчера я видел съемку сцены, которой абсолютно не может быть в природе, – сказал Адам медленно. – Но при этом я уверен, что никакой фальсификации не было. Теперь я точно знаю, что мир немного не такой, как я его представлял себе раньше. Значит, мне нужно знать, насколько он не такой. То есть – количественные отличия…

– Что за сцена, не скажете?

– Не имею права. Увы.

– Жаль… Впрочем, я, возможно, донял, что вам надо. И… в общем, у меня действительно есть подборка… как бы сказать… того, что я считаю по-настоящему интересным и необычным. Вы хочете песен… Большая часть этого никогда не демонстрировалась.

– Сколько часов?

– Два с небольшим.

– Можно посмотреть сейчас?

– Конечно. Ничего, что без меня? Я вас провожу, включу аппарат и сбегу на некоторое время.

В просмотровом зальчике на два десятка мест сильно пахло озоном и новой искусственной кожей. Жукович зарядил шестнадцатимиллиметровый долгоиграющий аппарат, работающий по принципу митральезы: когда одна бобина заканчивалась, колесо проворачивалось на одну двенадцатую и подносило к лучу проектора следующую ленту, уже заправленную в лентопротяжный механизм. Этакий музыкальный автомат…

Пожалуй, половину всех представленных здесь любительских фильмов составляли съемки «призраков» – каких-то движущихся размытых полупрозрачных фигур, иногда темных, иногда светящихся. Было несколько лохматых «снежных людей», мелькающих за деревьями и камнями. Кто-то непонятный высовывался из черной воды, потом нырял без брызг. Яркий огненный шар подплывал к собаке, как бы обволакивал её, и собака неслась по улице, разбрасывая искры. Была также летающая собака: похоже, она левитировала во сне.

Некоторые эпизоды были озвучены, и получалось комично. Наверное, Жукович надергал их из сборников типа «Сам себе режиссер» или «Би-ба-бо!».

Но если отключить звук, получалось вполне таинственно. Если отключить звук… Почему-то эта мысль зацепилась и не желала уходить.

– А ещё у него про бородатую женщину есть… Ты всерьез надеешься тут что-то найти? – спросила заскучавшая под конец Вита, когда почувствовала в Адаме не вполне понятную удовлетворенность.

– Чем не шутит черт? – вполголоса отозвался тот. – Вот динозавр, который выныривал, вполне мог быть настоящим…

– Я – по нашей теме…

– По нашей – вряд ли. Люди перестали искать чего-то необычного в небе. Объективы нацелены под ноги. В лучшем случае.

– Тогда зачем мы это смотрим?

– «Жемчужну кучу разрывая…» – как там дальше?

– Ты ведь врешь. Ты зачем-то тянешь время.

– Мотивированно тяну время.

– Мотивированно тянешь время. Только зачем? И зачем валяешь ваньку передо мной? Кто я тебе – статистка какая-нибудь?

– Я не валяю… – растерялся Адам. – Слушай, а что – надо именно говорить? Словами? Я думал, все и так понятно… Во, смотри, смотри! – Он показал на экран.

Девушка шла по канату. Покачнулась, почти упала, но удержалась за воздух, поднялась, на воздух опираясь, пошла дальше.

– Какой-то фокус, – неуверенно сказала Вита.

– Может, и фокус… Понимаешь, Вит, объяснять свой действия я не умею. Особенно когда такая вот неопределенность во всем… Я вот сейчас не головой думаю, а просто плыву по течению. Если тебе надо, я могу попробовать…

– Но это может сбить настройку, – подхватила Вита. – Понимаю. Почти как я в Зоне… Забавно. Нет, ты только не думай, что мне нужно все объяснять, что я такая тупенькая… Просто я после Зоны, вот и все. Ладно, давай, я запомню, что ты со мной втемную не играешь – и так оно и будет.

– Не сердись, ладно?.. Подождем хозяина или поедем?

– Лучше подождем. А то получится невежливо.

Как будто подслушав под дверью, вошел Жукович, чем-то очень довольный.

– Ну как, перцы? Ваше мировоззрение вправилось на место?

– Сделало попытку…

– Неужели ничего стоящего не нашлось?

– Ну, почему же? Эта ныряющая колода…

– Кстати, так и не выяснили, что это было такое. Целая экспедиция весной туда выезжала – с марцалами вкупе. Бесполезно.

– Дык, – сказала Вита. – Никто так классно не прячется, как современные динозавры. Сколько уже случаев. Чудовище Миргородской лужи. Никто поймать не может…

– Зря прикалываешься, – сказал Жукович, пожимая плечами. – Над тарелочниками ещё не так прикалывались. И что?

– Уговорил, ты прав, – сказала Вита. – Так все-таки про бородатую женщину у тебя есть? Или хвостатую?

Жукович вдруг стал как-то слишком серьезен и будто бы даже обижен.

– Вообще-то вы могли сразу спросить, без подходцев…

Адам и Вита переглянулись.

– Не понял? – сказал Адам.

– Да бросьте…

– Ты о чем? – Вита извернулась в кресле, встала на него коленями, оперлась о спинку. – Я просто ляпнула – и во что-то попала?

Жукович некоторое время ещё мучился недоверием, потом понял, что его не разыгрывают, и рассказал странную историю. Месяца четыре назад к нему вот так же пришли из Комитета ВОС, марцал и две женщины-землянки, попросили на просмотр все материалы по человеческим аномалиям, он выдал – почти сто пятьдесят часов просмотра, шестьсот бобин – и спустя обусловленное время получил все обратно, и по счету бобин, и по метражу… но вот случайно оказалось так, что некоторые кадры он помнил, и когда стал монтировать очередной прокатный ролик, захотел их вставить – и не нашел. Он просмотрел в скоростном режиме все эти сто пятьдесят часов, заработал гнойный конъюнктивит, но убедился, что у него зачем-то изъяли некоторые материалы, подменив схожими – но другими…

– Эти кузены… – пробормотала Вита. – Интересно…

– Кто?

– Комитетчиков мы зовем «кузенами», – пояснила она. – Не важно. Ты можешь описать, что именно они изъяли?

– Аномалии развития, при которых дети… как бы это сказать… имеют черты животных. Люди-кошки, люди-собаки, люди-обезьяны…

Вита шепотом издала изумленно-торжествующий вопль, а потом с размаху ладошкой запечатала себе рот.

(Котенок не мог знать, но смерть напарника его просто спасла. Ученые, с остервенением бросившиеся терзать труп, на какое-то время охладели к живому. Правда, лингвисты продолжали рыть копытами землю, но полукоматозное состояние, в которое внезапно впал пленник, заставило врачей наложить вето на все эксперименты. Они плохо представляли себе, что делать, а потому некоторое время не делали ничего…)

Он наконец-то остался один.

Думать – а не ощущать – было странно, но гораздо удобнее. Например, Он давно перестал вырываться, а главное – не попытался избавиться от своих пут, когда сообразил, насколько это легко. Это действительно было легко, но следовало остаться в одиночестве – или почти в одиночестве. Как сейчас.

Он изогнул кисть, вывернул боевые пальцы, отвел назад, направив кончики когтей на край удерживавшего Его ремня, и сделал неуловимо быстрое для человеческого глаза движение. Ремень с шорохом разошелся. Еще два движения – и от ремней остались только кольца на запястьях и щиколотках. Он вскочил на все четыре лапы, постаравшись не оборвать тоненькие веревочки, прикрепленные к Нему по всему телу, – помнил, что когда какая-то из них отрывалась, раздавался противный звук и начиналась суета. Так. Большой непрозрачный ход – через него входят и выходят Большие-белые. Прозрачный, поменьше – за ним открытое пространство. Чтобы спрятаться там, надо знать где. Он – не знает. Маленький ход наверху, закрытый металлической заслонкой. За ней угадывалась сеточка тонких переходов внутри стен. Тонких, но достаточно удобных для Него – маленького и настолько подвижного, что эти, Белые, и вообразить себе не могли.

Чтобы сорвать решетку вентиляционного хода и втянуться внутрь, Ему понадобилось ровно четыре движения…

Стояли роскошные августовские сумерки – тихие, ласковые, теплые, с бездонным невыразимого цвета небом в редкую розовую полоску. Где-то ещё выше этих легких облаков, сияя в лучах невидимого с земли солнца и оставляя короткий пушистый след, медленно полз то ли самолет, то ли стратосферный патрульный катер. За спиной из открытого окна доносилась негромкая музыка: похоже, крутили старую пластинку…

– А что ты все-таки от меня скрываешь? – спросила Вита, когда они удобно разместились в машинке. – Мне кажется, это пошло – скрывать от напарника что-то важное.

– Скрываю… – пробормотал Адам. – Пожалуй, что и скрываю. Вот, почитай. – Он вынул из кармана и вложил в руку Вите сложенный листок: записку от врача. Вита взяла листок, но некоторое время тупо смотрела на него, не понимая букв; от того места, где ладони её коснулись пальцы Адама, кругами медленно расходилось тепло…

– Не въезжаю… – сказала она наконец. – Ты хочешь сейчас туда съездить?

– Я тоже не въезжаю, – сказал Адам. – Нет, я думаю, нужно заглянуть на базу, потолковать с народом. Говорят, у гардемарин богатый фольклор – ознакомиться бы… Смолянин все равно без сознания.

– Знакомая фамилия, – сказала Вита. – Пляшет где-то вот здесь, на краю… – Она тронула висок. – Смолянин…

– Не только фамилия, – усмехнулся Адам. – Помнишь тот Новый год – ну, с которого все, в сущности, и началось? Это он тогда меня газировкой облил, паршивец…

– Как интересно, – сказала Вита. – Сгущение событий. Нас уже трое – с той вечеринки.

– Четверо, – помотал головой Адам и рассказал о вчерашней странноватой встрече с бывшим издателем.

– Вообще-то дядя Коля может быть не в счет, – непонятно сказала Вита, – потому что он вездесущ. Даже я с ним встречалась за эти годы раз десять, а ведь я нигде почти не бываю… Но, похоже, идет именно сгущение событий. Еще человека два наших – и можно заказывать музычку…

– Э-э… – протянул Адам. – А ещё раз? Я вроде бы понимаю слова…

– Не обращай внимания. – Вита легкомысленно взмахнула ручкой. – Меня несет. Как Остапа. Есть такая дисциплинка – «каузосекветометрия» называется. Обоснования теоретические у них идиотские, высосанные из понятно чего… а наблюдения встречаются иногда забавные. В частности, о повторяющихся структурах момента, о циклических сюжетах всяческих жизненных ситуаций… о тяготении членов экстраординарных групп… что, мол, члены группы, пережившей какое-то существенное событие, неизбежно собираются в том месте, где и когда подобное событие намерено произойти ещё раз…

– События, подобные нашему, теперь происходят чуть ли не каждую неделю, – проворчал Адам. – И куда более масштабные…

– Может быть, те, да не те? – сказала Вита. – Я вот все время думаю: почему у нас забрали только двоих?

– И почему?

– Ничего не придумывается, – сокрушенно вздохнула Вита. – Такое впечатление, что тогда они кого-то выбирали, а сейчас просто гребут частым гребнем. Или тралом…

– Просто охота стала опаснее, – предположил Адам. – Если с сорок шестого года до ноль третьего они потеряли четыре катера, то за эти одиннадцать лет…

– Именно! Что произошло в две тысячи третьем? Вот в чем вопрос… Достойно ли терпеть безропотно позор судьбы – иль надо оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить…

– Или погибнуть.

– Дык. Представляешь, сижу это я на диване, четыре года, ножки коротенькие до пола не достают, и читаю во-от такую черную книжищу. Входит тетка, спрашивает – что это, мол, читаешь? А я так сурово: «Гамлета»…

– Врешь ведь.

– Не-а.

– Хвастунишка.

– А это есть немножко. Ну, совсем немножко. Можно ведь?

– Можно. Тебе даже идет… Так все-таки? Что принципиально нового возникло в мире в две тысячи третьем?

– Ну… появились марцалы…

– Вот-вот. Появились марцалы. Защитить нас, блин, от вторжения. Защитили. Но сами при этом остались.

Он замолчал. Такие вещи всегда было трудно проговаривать вслух – и даже думать про себя было трудно, мысли ускользали, уходили в сторону, становились тягучими и ленивыми… и совсем не о том.

Откуда-то взявшийся «черный список», в который он угодил.

И репутация. Адам твердо знал, что ничем не проявлял своих сомнений. Репутация…

Вита тоже молчала, нахмурившись, выпятив губу. Дыхание её изменилось. Она покосилась на Адама, дотронулась до виска…

Адам свернул на Лесной, проехал немного вперед, увидел уютно освещенное кафе под навесом и припарковался напротив.

– Пойдем, – сказал он. – Мне кажется, нам надо передохнуть.

Он оглянулся на машинку, такую удобную и вообще классную. Визибл. Ну-ну…

Ему казалось, что машинка не хотела их отпускать.

– Два очень крепких кофе, – сказал он бармену, – и позвонить.

– Пятнадцать рублей, – процедил бармен.

Адам несколько секунд смотрел ему в переносицу, потом медленно достал горсть мелочи и высыпал не глядя на стойку.

– А я что? – испугался вдруг бармен. – Хозяин требует. Я-то… мне все равно бы…

Нелегальное подключение. Как и в большинстве подобных кафешек, погребков и магазинчиков. Без связи им хана, а дождаться законного номера нет никакой возможности.

Пока Адам пропадал во внутренностях заведения, Вита устроилась в дальнем углу и, в ожидании кофе, достала ручку и блокнот. С последней заполненной страницы на неё смотрел Котенок. Вита обвела его квадратиком и в задумчивости пририсовала по краям перфорацию. Получился кадр. Рядом изогнулся вопросительный знак.

2003. Много-много летающих тарелок и марцальские крылатые кораблики. Пришлось перевернуть лист.

Итак, ещё раз. 2003. Санька. Зачеркиваем. Марцалы – гордый абрис, берет, указующий перст – «Ты записался в Оборонительный Флот?» Длинный прочерк и в конце его – 2014. Здесь придется рисовать много всего, поэтому подумаем сначала, что же мы не заметили в промежутке.

Много-много летающих тарелок. Зато на крылатых корабликах летают теперь не столько любители беретов, сколько наши девчонки и мальчишки. Не просто летают – спят и видят, как бы полететь. Цель жизни – сгореть на орбите.

Ставим закорючку…

Как-то уж слишком очевидной кажется последовательность: марцалы появились в нашем небе в момент вторжения имперцев – для того, чтобы помочь нам это вторжение отразить. Но ведь если «отключить звук», если судить только по голым схемам… тогда получается так: в небе над Землей столкнулись А и Б, после чего А оттеснили Б – и остались на Земле…

Можно ли сказать, что марцалы захватили Землю? Опять же – при «отключенном звуке»…

Никто из землян – за исключением какого-то ничтожного процента всегда всем недовольных – не рассматривает наличие на планете марцалов как оккупацию. Но никакой оккупант не сумел бы так изменить весь уклад жизни…

Это действительно непостижимо. И в то же время… в то же время…

Боже, как тяжело думать об этом! Тяжело чисто физически. Будто идешь по пояс в снегу…

Все. Голова горячая и каменная. Не могу больше.

Вита спрятала блокнот.

Вернулся Адам.

– Скоро за нами приедут. Я сказал, что сломалась машина.

– Концепт??? Сейчас сюда рванет весь техотдел.

– Какой техотдел?

– Ты куда звонил?

– На базу.

– Ну?

– На базу ВВС. То есть этих. КФ. Куда мы и ехали.

– Тьфу! А я думала – на базу.

– Ах, на ба-азу! Не-е, не на базу. Что нам там делать, на этой базе. Что мы, базы не видели?

– И вообще – у нас выходной, – подхватила Вита. – Так что – без базы.

– Без ба… Так, стоп. Где наш кофе? В конце концов, мы заказывали «эспрессо»!

– Вы заказывали «покрепче», – пробухтел из-за стойки бармен.

– И как успехи?

– Градусов сорок уже есть. Собирался довести до шестидесяти. Но если вы торопитесь…

– Адам, извинись перед человеком.

Адам щелкнул каблуками и сдержанно кивнул.

Бармен удовлетворенно засопел.

– Знаете что, – распорядилась Вита, – до шестидесяти доведем следующую, эту давайте сюда. И сахару побольше!

Маша нашла то, что искала, когда солнце уже основательно склонилось к закату. Огромная сосна, растущая посреди круглой полумертвой поляны, засыпанной толстым многолетним слоем шишек. Маша пошарила в инструментальном ящике глайдера, нашла универсальный ключ, взвесила в руке – увесистый, подойдет. Нужно было сковырять, срубить, стесать кору до луба в двух местах – так, чтобы приложить ладони к голому дереву. На это ушло с полчаса. Потом она отдохнула. Заставила себя отдохнуть. Потом встала и обняла сосну…

Наверное, если бы она взялась за клеммы под током, такого бы не произошло: все мышцы напряглись судорожно, отчаянно, до хруста, до разрыва, до дикой боли – она исторгала из себя что-то, совершенно не воспроизводимое словами, не только боль и отчаяние сегодняшнего дня, не только подготовленный загодя и уже устаревший доклад о положении в регионе, не только просьбу об эвакуации – но еще, наверное, и обрывки того, что вылетело из умирающей Марьяны, и то, что успели и сумели передать попавшие в засаду в её доме…

И то, что хотел, но не смог передать Вик. Все это вылетело из неё раз, и другой, и третий – тело содрогалось, как от мучительной рвоты, когда желудок уже пуст, а позывы не прекращаются. Потом на какое-то время наступило облегчение – Маша чувствовала себя пустым мешочком, гвоздями прибитым к дереву, – и наконец навалился страшный холод. Словно все вокруг внезапно перестало притворяться явью, а стало тем, чем было всегда: бумажной декорацией посреди ледяной пустыни… черная невидимая поземка хлестала по ногам, и ветер, ветер, убийственный пронзительный ветер, тоже черный и почему-то пустой внутри…

Потом и это прекратилось, и тело не ощутило падения, Маша лишь глазами увидела и остатками сознания отметила, что лежит на спине, лицом вверх, а ветви дерева сухо и неподвижно перечеркивают пятнистое небо над нею.

И ещё чувствовалась гнетущая тяжесть в темени и затылке. Она получила послание, но пройдет час или два, прежде чем оно откроется ей – и она сумеет осознать его содержание. Час, или два, или три. Или вся ночь.

Если удастся выжить…