За право летать

Глава четырнадцатая Одно неосторожное движение… Бесконечное 24 августа 2014-го

– На шести базах сейчас точно такая заварушка, – сказал Макарушкин, начальник оперативного подразделения группы «Вымпел»; несколько лет назад Адам учился с ним на одном курсе в академии, и оба здорово обрадовались нечаянной встрече. – Это только по России и Европе. А китайцы вообще на ушах стоят… И где ваша хваленая контрразведка?

– Я на флоте не служу, – в который раз оправдался Адам. – И потом – пацаны до этого не сами додумались, марцалы помогли, а против марцалов наша контрразведка ещё сосунок. Вы хоть это имейте в виду…

– Да уж… пацаны. Мальчик в канаве нашел пулемет – больше в деревне никто не живет… Если Бабакин их не уболтает – придется идти силой. А что делать? – Макарушкин пожевал ус. – Хорошо ты приложил этого парня, но рано. Пусть бы он сначала нам схему минирования нарисовал.

– Перестарался, – сокрушенно сказал Адам. – Хотел просто – дать по морде, и все…

Барс пришел в сознание, но из-за треснувшей челюсти и выбитых зубов еле мычал, путался в словах и вообще мало что помнил. Рассчитывать на него было пока нельзя.

Ввалился майор Бабакин, пожилой дядька самого что ни на есть простецкого вида, красноносый, в промокшем плаще. Макарушкин говорил, что он – один из лучших в мире переговорщиков, способный уболтать кого угодно, заставить обвешанного гранатами зомби плакать и каяться…

– Ну погодку устроили, засранцы, – сказал Бабакин, шмыгая носом. – Как все равно октябрь… Ни черта у меня не выходит, Иваныч, – повернулся он к Макарушкину. – Не помню такого, чтобы вообще на контакт не шли. Не люди, а… я не знаю… жестяные барабанщики какие-то. Все безотцовщина… Пойдем, сынок, – повернулся он к Саньке. – Не хотел тебя задействовать, думал, сам вырулю. Да вот… видишь. Охрип и умом слегка тронулся. Попробуй ты. Понимаешь, душа у каждого есть, а вот у этих… болтается неизвестно где, и дай-то Бог, чтобы на привязи… Ее бы обратно втащить.

– Я тоже безотцовщина, – зачем-то сказал Санька.

– Значит, лучше поймешь, что и почему. А может, не поймешь… Может, они тебя послушают – тогда вообще все образуется. А нет… Нам бы ещё с полчаса продержаться, пока минеры там в проводах разбираются… или с час. Попробуй ты, я рядом буду, на подхвате.

– Давай, – сказал Макарушкин. – Работай.

– Давай, Санька, – сказал Адам. – Опять от тебя все зависит…

С высоты диспетчерской башни хорошо было видно, как Санька с Бабакиным садятся на мотоцикл: Санька за руль, Бабакин сзади. Дождь по какому-то капризу ветров прекратился, но полоса была залита так, что ветер гнал по ней рябь. Восходящие потоки над антигравами напоминали сейчас исполинские туманные фонтаны.

Пожалуй, непонятно было одно: как она не почувствовала этого раньше. На подходе к больнице. В автобусе. На окраине города… Наверное, в состав Приказа входила и экранировка от ментального воздействия. Или она просто-напросто дьявольски вымоталась… Или это только что началось?

Где-то рядом происходили мощные ментальные выбросы – один за другим, один за другим. Может быть, они были немного послабее того, что послала она сама, когда совместилась с деревом, – этого Маша не могла сказать точно. Мощность была примерно сравнимой…

Зато частота, с которой кто-то обращался к небу, превосходила все мыслимые пределы. Маша не засекала время, но между выбросами проходило минуты две, изредка чуть, больше. Те, кто сигналит, уже давно должны просто изойти на эти сигналы, никакой мозг такого напора выдержать не в состоянии. Однако же вот – это было.

Понять содержание таких выплесков посторонний не мог, а мог только тот, кому адресовано послание. Маша и не пыталась. Но не слышать она не могла. И постепенно в голове её стало складываться что-то вроде мелодии.

Оставшись одна, как бы на дежурстве, Вита с наслаждением растянулась на кушетке. Спать хотелось – до ломоты в суставах, но постельное белье, хотя и перестланное заново, сильно отдавало больницей и гнало сон прочь. Все же, ворочаясь, как голодный медведь, она заставила себя пролежать с закрытыми глазами примерно с час, безуспешно отгоняя всяческие тревожные мысли – пока рядом, мягко припечатав все четыре лапы, не приземлился котенок. Пришлось срочно выкарабкиваться из постели, искать в остатках маминых запасов что-нибудь вкусненькое, успокаивать и утешать малыша, и вообще – «говоришш-говоришш-говоришш»… Он жаловался, ластился и мурлыкал, но в общем-то не возражал против того, чтобы после отдыха вернуться к своим пациентам. Вита поняла, что им уже не так плохо, как раньше, лечебная магия Кеши начала действовать, вот только для продолжения лечения близкое присутствие котенка было необходимо, а больные непрерывно звали на помощь с такой выматывающей истерической силой, что обескураженный малыш был на грани нервного срыва.

Тут Вите наконец-то пришла в голову на редкость здравая идея: попросить их замолчать. Сказать, передать, протелепать, что помощь уже пришла и незачем так орать. Она потратила четверть часа, чтобы втолковать котенку, что она предлагает и как это сделать, и накормленный, наглаженный и вновь полный энтузиазма Кеша умчался обратно.

А Вита, решив, что проспала достаточно, развила бурную деятельность. С помощью первой попавшейся медсестры вытребовала к себе свою долю охраны, приставленной Мартыном и все это время скучавшей в приемном отделении. Двое охранников, один длинный в штатском, второй широченный в камуфляже (двое из ларца, одинаковых с лица, подумала она сначала, но это было неточно, и она назвала их про себя «многояйцовыми близнецами»), снабженные чем-то вроде революционного мандата с заголовком из четырех крестов, в рекордное время обеспечили Виту полевым телефоном, запасом деликатесов из «генеральской» столовой (давно не помнившей столь наглого налета) и небольшим аэрогрилем для подогрева оных (реквизированным из кабинета начхоза), и были водворены на место – к сожалению, не в ларец…

Мартын, как выяснилось, пропал на редкость капитально. Не то чтобы он был так сильно нужен Вите, но вот Адаму в его похождениях с чокнутым марцалом – очень не помешал бы. Тем не менее поиски по телефону закончились даже не нулевым, а отрицательным результатом (по ординарным номерам его не было, а чрезвычайные не отвечали), и Вита, заполняя паузу, использовала служебное положение в личных целях – позвонила родителям. Там все было спокойно. Как и следовало ожидать, большинство питерцев (исключая, разумеется, родителей пилотов), несмотря на регулярные сводки по радиотрансляции, не отдавали себе отчета, что над их головами разыгралось генеральное сражение с невнятным исходом в нашу пользу, что накануне началось ц уже закончилось вторжение имперцев, – и уж точно никто из мирных жителей не подозревал, что город висит если и не на волоске, то на не слишком толстом пучке проводов…

Огорчать родителей Вита, естественно, не стала, бодро отрапортовала о хорошем здоровье и отличном настроении, посочувствовала матери, вынужденной вторые сутки развлекать Густочку, положила трубку, взяла апельсин и задумалась, кому бы ещё позвонить.

В дверь робко, даже вкрадчиво постучали. Вита пошла открывать – под ручку был привычно подсунут стул.

Вот уж кого не ожидала, мелькнуло в голове… впрочем, объяснимо: Владивосток, мальчик Сережа, Ким… да, это было просчитано, но почему-то она не ожидала, что он придет сам. Хотя и не один…

– Эвита Максимовна! – Голос у Кима сдавленный, почти на грани крика. – Они…

– Входите быстрее! – сказала она одновременно с ним и почувствовала, что губы стали непослушными и язык ворочается с трудом.

Как ни готовься внутренне…

Стремительно вошли: Ким и по сторонам от него двое в зеленых хирургических халатах, зеленых шапочках и марлевых масках. Они вроде бы не касались Кима, но двигался он до того синхронно с ними…

Ф-ф-ф… Теперь в палате четверо. Двоих очень трудно рассмотреть. Пол вдруг стал покатым, не удержаться. Надо сесть или схватиться за что-нибудь. В голове звенят кузнечики, заглушая слова Кима, а он почти всхлипывает:

– Они обещали, что не сделают вам ничего плохого!

Вита зажимает уши руками, мотает головой. Перед глазами круги, такие красивые, ускользающего серебристо-зеленого цвета…

И разом все стало на свои места.

Тот, что стоял слева от Кима, перестал обнимать его за талию, прижал когти к ладони и снял маску вместе с шапочкой. Он оказался не совсем таким, как ожидала Вита: черты лица более человеческие, уши на месте, да и растительность можно считать всего лишь экзотической бородкой, причудливо стриженной и покрашенной… правда, глаза – выдают.

– Мы слышны? – спросил он озабоченно. Вита утвердительно кивнула головой. Потом сообразила, что нужно говорить. Словами. Вслух.

– Да.

– Теперь хорошо?

– Да-а… ужж… – Вита наконец отпустила спинку кровати, мимолетно удивилась, что там не осталось вмятины, и присела на подушку.

– Предмет настоящий свойственен вам? – Взрослый Кот достал откуда-то из-под халата маленький елочный шарик. Вита потянулась к шарику, но отдернула руку.

– Он был мой. Я его отдала. Подарила. Зачем вы его забрали?

– Зачем отдала?

– О господи. Она же такая маленькая. Пусть у неё будет хоть какая-то игрушка… там, где она сейчас…

Вита не ожидала, что её поймут, но почему-то её поняли. Кот поднес шарик к лицу и подышал на него. Погладил. Осторожно вернул в карман – и Вита не сомневалась, что в самое ближайшее время шарик снова окажется в маленькой мертвой лапке.

– Спасибо, – сказал Кот. Второй наклонил голову и приложил руку ко лбу.

Слышно было, как Ким сглотнул.

– Где обитает второй маленький мертвый? – спросил Кот, и Вита не поняла сразу, чего от неё хотят, а когда поняла, очень удивилась:

– Почему – мертвый? Живой. Еще какой живой!

Тут случился резонанс, который бывает иногда, когда рядом оказываются несколько эмпатов. Витино удивление умножилось на удивление котов, отлетело обратно к ней, дополнилось ещё чем-то… и Ким, который, как и все зоноходцы, тоже был эмпатом, хотя слабым и странным, добавил свою ноту в этот нарастающий хор…

– Ну, ни фига же себе! – сказала Вита наконец и коротко, горлом, засмеялась, вдруг вспомнив мимоходом историю, которая приключилась с ней зимой в Вашингтоне.

Там проводилась очередная конференция по вопросам всех этих необъяснимых пси-воздействий зон контакта как на профессиональных контактеров, так и неделиквентов, имевших неосторожность вляпаться в ту или иную историю с Чужими. Конференция была рутинная, неинтересная, да ещё от перемены часовых поясов тянуло в сон когда не надо, – и Вита, удрав с заседания, решила вернуться в отель и предаться ничегонеделанию. В лифте, который вез её на двадцатый этаж, она вдруг поняла, что оказалась единственной белой женщиной среди двух десятков здоровенных негров. В некоторой оторопи она произнесла эту же фразу, только в более раскованном варианте – как часто бывает, когда оказываешься среди людей, заведомо не знающих русского. «Каково же было удивление гостей…» – м-да. Словом, один из негров, подняв брови и широко раскрыв ослепительные глаза, совершенно без акцента ответил: «О, мадам! Как я вас понимаю!..»

Наконец волна удивления иссякла, и Кот сказал:

– Это не может быть. Принцип.

Какой ещё принцип, почти в раздражении подумала Вита, а вслух сказала:

– Попробуйте его позвать. Он совсем рядом.

Оба кота, стремительно зыркнув друг на друга, переместились в угол палаты и там замерли, полуприкрыв глаза. В движениях их почти человеческих фигур (совсем чуть-чуть отличаются пропорции головы, туловища и конечностей, в пружинистой осанке читается готовность припасть на все четыре лапы…) вдруг возникла странная неуверенность.

Сначала вообще ничего не происходило. Только Ким, осознав вдруг, что его больше никто не поддевает когтями под ребра, опустился, как стоял, на пол – и, закрыв глаза, привалился к стене.

А потом коты вздрогнули и обернулись к Вите, а спустя несколько секунд из вентиляционного хода послышалось стремительное шебуршание и неясный урчащий рокот, он накатывал все ближе, ближе и вдруг выплеснулся наружу (решетка сорвалась и грохнулась на пол) – «хорошшо-хорошшо-хорошшо!» – вместе с чумазым, покрытым пылью и штукатуркой котенком. «Бам – хрлясь» – Кеша сиганул на спинку кровати, перепрыгнул на окно, рухнул вниз вместе с занавесками и карнизом – «Ишщем – жждем! Ишщем – жждем!» – и заходил колесом по стенкам, оставляя глубокие царапины.

– Хорошшо-хорошшо-хорошшо…

– Кеша! – ахнула Вита. – Ты что творишь?! Иди сюда!

Котенок послушно метнулся к ней, обхватил всеми четырьмя лапками, спрятал мордочку под мышкой и уже умиротворенно забубнил свое «хорошшо…». Коты вышли из столбняка.

– Что есть «Кеша»? – спросил тот, кто все это время говорил. Кот, Кот с большой буквы, Кот как имя, Вита в конце концов назвала его – до выяснения обстоятельств. Тот, который молчал, получил номер – Второй.

– Кеша – это он, – пояснила Вита, поглаживая малыша по голове. – Мы его так назвали. Кешенька. Имя такое. Ему понравилось.

– Хочу такого же хомячка, – чуть слышно, не открывая глаз, пробормотал Ким.

Коты сдвинули головы и возбужденно заговорили между собой на гортанно-урчащем языке. Потом Кот чуть возвысил голос, и Кеша перепрыгнул к нему. Тут настала Витина очередь удивляться: после короткой паузы котенок без усилий заговорил на том же языке, что и взрослые. Странное совещание продолжалось недолго, минут пять-семь, и за это время Ким успел оклематься, встать на четвереньки и перебраться в противоположный от совещающихся уголок. Вита взглядом спросила его: как? Он взялся за голову, чем-то напомнив одну из четырех даосских обезьянок.

Взрослые коты, словно зеркальные двойники, повернулись к Вите, выставив перед собой малыша, прижали кулаки к головам, поклонились. Кеша, не заморачиваясь формальностями, запрыгнул на кровать и обнял Виту сзади за шею.

– Мы есть крайне признательны и удивлены, – заговорил Кот. – Мы есть обязаны. Это небывало-ново-невозможно. Маленькая пара. Единый воздух, единый свет, единая мысль, единая жизнь. Невозможно порознь. Потом, большие – иногда. Маленькие – никогда. Глазам верить ли? Один, маленький, полный, единый. Дышит. Носит имя. Значит, есть второй единый. Большой – родитель. Два родитель? Два давали имя?

– Да, – прошептала Вита. – Двое…

– Истинно. Заключается, ваш маленький человек общий. Кешша. Вы есть родитель. Два родитель. Понятен есть?

В полном обалдении Вита шевелила губами.

– Хорошший, – подсказал Кеша. – Большшшой.

– Как честный человек теперь он обязан на мне жениться… – Это не было мыслью. Это была автоматическая словесная затычка.

– Одно неосторожное движение – и ты отец, – прокомментировал Ким. И чудом уклонился от свистнувшего в воздухе апельсина.

Геловани не мог позволить себе послеполетной реакции, а потому выпил пол-литра крепчайшего черного кофе, это не так чтобы помогло, и тогда он уговорил доктора Майе («…вообще-то я канадец, живу в Амстердаме, а с этими ребятами зарубился по контракту…») влить ему в трицепс какое-то снадобье, от которого действительно усталость и вялость как рукой сняло, но которое обладало продолжительным побочным эффектом, крайне нежелательным на таких вот изолированных от мира базах: возникла совершенно сумасшедшая беспредметная эрекция. С внешним своим видом Геловани кое-как управился, притянув озорника брючным ремнем к животу, но мысли постоянно уходили куда-то не туда – то к Мальборо, то к этой бедняжке на койке в медотсеке… Видения приходилось отгонять, как мух. Они тут же возвращались.

Полчаса Геловани потратил, шифруя телеграмму в Пулково. Не помогло.

Эскадра на «Мтубатуба» базировалась небольшая, тридцать шесть боевых бортов (точно таких же, как у него, «Портосов», только французской постройки; в бою было потеряно восемь) и десять транспортных, – но командовал ею вице-адмирал, поджарый седой зулус по имени Рейли и с совершенно непроизносимой фамилией. Геловани сидел в его кабинете, равнодушно разглядывал богатую коллекцию развешанного по стенам старинного оружия и пил из высокого стального бокала какую-то чересчур крепкую гадость, отдававшую жженой резиной, патокой и зубной пастой. Налито это было из красивой черной бутылки со множеством печатей, так что Геловани приходилось пенять разве что на свои недостаточно проработанные вкусовые пристрастия…

– То, что вы рассказали, мистер фест, удивительно и совершенно неправдоподобно, – сказал хозяин кабинета, раскуривая кривую норвежскую трубку. – Но ваш выговор превосходен, вы правильно расставляете слова в предложениях – в отличие от моих пилотов, – и поэтому я вынужден вам поверить… я уже не говорю про великолепные снимки… – Он пыхнул дымом и сложил тонкие серые губы в тильду: один уголок рта вверх, другой вниз. – Вы абсолютно уверены, что это были марцалы?

– Это были корабли марцалов, – сказал Геловани. – Их стандартные эсминцы. В наших альбомах они именуются «Звездные птицы». – Он произнес название по-русски и тут же перевел на английский. – В этом у меня нет ни малейших сомнений. Были ли на борту именно марцалы – этого я знать не могу.

– «Старбердс»… – протянул адмирал. – Как же вам удалось от них уйти? Тем более что ваш визибл…

– Я только об этом и думаю, – соврал Геловани. – И единственное, что приходит на ум, – это то, что их тоже ослепило. Видимо, этот остров как-то пытался защищаться…

– Остров – защищаться… – Адмирал снова запыхал трубкой. – Я приказал проверить. Все визиблы на нашей базе с периодичностью примерно раз в полторы-три минуты выдают сбой. Все одновременно. Несомненно, это внешнее воздействие. Неясной природы. Периодичность сбоев не строгая, закономерности изменений ритма пока не установлено. С поверхности никаких летающих объектов в радиусе пяти тысяч миль не определяется, пространство кажется удивительно пустым… впрочем, как вы знаете, с поверхности всегда мало что улавливается…

Не выпуская изо рта курительной трубки, он поднял телефонную, сказал что-то на непонятном языке, подождал ответа, покачал головой. Снова сказал что-то, коротко и устало.

– Никаких изменений, – сказал он. – Визиблы сбоят. Я приказал прекратить наблюдения за пространством. Мальчикам очень больно.

Геловани внутренне поежился. Он помнил, как отходил – да что там, отходит до сих пор – Исса после того, как визибл взбесился. Исса так это и воспринял: взбесился. Все перемешалось…

– Мой корабль готов к вылету? – спросил Геловани.

– Да, – медленно кивнул головой адмирал. – В любую минуту. Вы поведете сами? Или возьмете свежего пилота?

Секунду-другую Геловани колебался. Потом покачал головой:

– Нет. У мальчиков недостаточно навыков в атмосферном пилотаже – да ещё вживую. Поведу сам.

– Можете прихватить доктора Майе, ему все равно нужно в его обдолбанный Амстердам, – предложил адмирал. – Через неделю у него кончается контракт, но я готов отпустить его хоть сейчас. Из Петербурга до Амстердама ходят трамваи, не так ли? – Он усмехнулся.

– Плохой доктор?

– Доктор хороший. Очень хороший. Но пидор. А я отвечаю за мальчиков.

– Были какие-то?.. – осторожно спросил Геловани.

– Нет. Держался, как скальный баран. Молодец. Но я боюсь, как бы не расслабился напоследок. А его сменщик уже готов, я заберу его завтра из Кейптауна…

(Только спустя несколько лет, вспоминая эти дни, когда случилось так много всего и, можно сказать, радикально поменялась эпоха, Геловани сообразил; а откуда же сэр Рейли узнал, что доктор – голубой? Если тот весь срок службы честно воздерживался от приставаний к мальчикам? Ему даже захотелось найти дока Майе и задать пару вопросов, но тот не отозвался…)

Потом как-то сразу, не успев моргнуть, Геловани оказался в пилотском кресле. Рядом был Исса, бледный и строгий, но с сияющими глазами, а за спиной ворковал доктор и бредила Римма, совершенно невозможная женщина со все ещё пушистыми, как одуванчик, волосами. Двое из космодромной обслуги, в оранжевых меховых комбинезонах, провожали корабль. Вот его подцепил пушер, направил к воротам. Оранжевые подняли руки в одинаковом прощальном жесте. Ворота распахнулись, фары осветили черную гладь стартового стола. Когда пропала тяжесть и корабль закачался под порывами ветра, Геловани полностью выпустил крылья и чуть качнул вперед сектор тяги…

Он сделал круг над базой, потом развернулся на северо-восток и взял курс примерно на южную оконечность Индии, держа высоту около километра и скорость около восьмисот. Когда внизу кончились льды и луч прожектора осветил пенные волны, он снизился до пятисот метров и стал разгоняться до двух махов. Это была компромиссная скорость: сравнительно быстрый полет – но воздух, обтекающий корабль, ещё не начинает светиться.

Любых гостей, кроме самых несимпатичных, надо приглашать к столу и кормить, а не поить пустым чаем. Так учила Виту мама, переехавшая в северную столицу из Краснодара, с благословенного юга, где традиции гостеприимства все ещё живы и подыхают очень медленно – в отличие от холодных многоэтажных городов, многие из которых этих традиций и вовсе не знали.

За хорошей едой легче найти общий язык. В застольном разговоре двух дальнобойщиков в придорожном кафе легко решаются вопросы, над которыми годами бьются опытные дипломаты. Это на Западе: сначала дела, а потом что-нибудь быстро съесть и выпить – отметить успех. На мудром медленном Востоке наоборот: сначала пир, а уж потом, может быть, и дела… Интересно, что пьют инопланетяне, если они вообще пьют. Надо ли посылать Кима искать валерьянку.

Эти, а также другие глупости крутились у Виты в голове, пока Ким стелил на полу одеяла и простыню, превращенную в скатерть, а сама она разбиралась в награбленных «близнецами» лакомствах.

Их опять было четверо в палате – Кеша ускользнул на дежурство к своим подопечным. Второй кот хотел было пойти вместе с малышом, помочь, но вентиляционное отверстие, увы, оказалось маловато для взрослого.

Саму идею общей трапезы коты восприняли положительно. Вите даже показалось, что она нечаянно сдала какой-то сложный экзамен. Теперь она сидела по-турецки, прислонившись к ножке кровати, и машинально жевала что-то, не разбирая вкуса, и запивала чаем, чаем, чаем – благо ведерный термос Санькина мама заполнила доверху.

Коты устроились на полу скорее по-кошачьи, чем по-человечески. Ким полулежал немного поодаль – Вита чувствовала его присутствие спиной.

Катастрофически не хватало Адама – хоть за спиной, хоть вообще где-нибудь. Вита пыталась дозвониться до базы, но ничего не получалось, все телефоны были либо заняты, либо там никто не брал трубку. Она не знала даже – приехал туда Адам или нет.

Нечего сказать, оставили отдохнуть, чтобы с ней ничего не случилось…

Со своей ролью полуродителя Вита ещё не освоилась, да и не осваивалась. Нечаянное материнство не шло ни в какое сравнение с тем, что взрослые коты разговаривали с нею как полномочные представители своей расы – с полномочным представителем расы людей, ни больше ни меньше… Нет, больше – через некоторое время Вита с оторопью поняла, что коты так много рассказывают о себе для того, чтобы её, Виту, познакомить с историей теперь уже и её собственного народа.

Итак, эрхшшаа – так коты называли себя – испокон веков были разведчиками, первооткрывателями, пионерами, покорителями пространства и строителями кораблей. Именно благодаря им старая Империя так стремительно расширялась – и, пожалуй, именно их меньше всего затронула великая вселенская катастрофа: просто они принялись осваивать пространство в обратном направлении, навстречу друг другу. Их модификат оказался исключительно стабильным – ни в каких генетических подкачках они никогда не нуждались. Собственно, даже то, что они модификат, учеными эрхшшаа ставилось под сомнение. Скорее уж, полагали они, исходные люди (то есть земного типа) и эрхшшаа – суть изделия одной мастерской, а уж что послужило исходным материалом, сейчас, когда утрачена почти вся значимая информация о древней Империи и её предшественницах, – узнать невозможно.

Воссоединившись наконец и освоив шесть вполне приличных кислородных планет и около полусотни спутников и астероидов, где атмосферу приходилось создавать искусственно, эрхшшаа вдруг неожиданно для себя наступили на какие-то больные мозоли новой Империи, наивно полагавшей себя законной наследницей той, исчезнувшей. До военного конфликта не дошло, хотя долго все висело на волоске. При соотношении живой силы примерно один к десяти тысячам эрхшшаа не сомневались, что выиграют любое сражение. Более того, они выиграют столько сражений, сколько нужно выиграть. Но – что дальше? В конце концов победили соображения, что худой мир лучше доброй ссоры и что торговля выгоднее контрибуций. В результате сложных переговоров эрхшшаа сохранили полную самостоятельность, но взамен согласились строить корабли не только для себя (Вита поняла так, что коты выращивают корабли почти с той же легкостью, с какой человеческие дети выдувают мыльные пузыри – причем корабли строятся на все случаи жизни: от уютной, как гамак, одноместки, предназначенной для медленных прогулок над лунным озером, до огромных перелетных городов, перемещающихся между звездами), но и для Империи – в обмен на сырье и что-то вроде денег. И достаточно быстро почти вся Империя пересела на их корабли – простые, удобные, прочные. Обе стороны были довольны.

Правда, в том старинном договоре был один крайне неприятный для эрхшшаа пункт, имевший, как ни странно, непосредственное отношение к тому, что происходило сейчас на Земле. Имперцы требовали, чтобы каждый новый или капитально отремонтированный корабль в первом полете сопровождали «представители фирмы». Это оскорбляло котов, потому что их техника отказов не знала, но, очевидно, имперцы вынесли какой-то неприятный опыт из собственного корабельного дела. Но вообще-то одно дело, когда строитель моста сам становится под ним при открытии, другое – когда его туда ведут под дулом винтовки… А у имперцев мозги устроены как-то иначе, не так, как у нормальных людей, и многих простых вещей они не понимают. Не понимают, и все. Это Вите объяснили буквально на пальцах. Выходит, имперцы потребовали заложников? – попыталась уточнить она. Понятия «заложники» в языке эрхшшаа не было. Когда Вита с трудом растолковала, что означает это слово, коты пришли в ярость, снизу примчался всполошенный Кеша, его тут же отправили обратно… и только после долгой паузы взрослые согласились, что такое толкование может иметь место. Не имело же места – единственно по причине гордости. Все-таки эрхшшаа были гордым и мужественным народом, и, сказал Кот, просто не согласились бы жить на таких унизительных условиях, как те многочисленные народы и расы, что составляют ядро Империи…

Это было как сон – как то, от чего Маша сознательно отказалась много лет назад, избрав новое для себя поприще, став чем-то вроде тайного правителя, нет, не правителя, конечно, но все равно – вершителя судеб. Звездочкой в какой-то чертовски сложной коробке передач. Вик любил рассуждать на темы: на что мы влияем, как оно было бы без нас…

Маша просто твердо знала: без неё ничего не было бы. Без неё и без таких же, как она. Тайных невидимых гномиков, крутящих колеса Истории. Подливающих масло или подсыпающих песочек – там, где надо. И иногда, если надо – ложащихся самим: когда в качестве смазки, когда – песочка, а когда – и динамитика.

И вовсе незачем – да и нельзя – знать, что в прошлом произошло само собой, а что – по воле таких вот маш.

И, разумеется, тех, кто мудро руководил ими со звезд.

Но за это все она расплатилась снами. Так уж получилось именно с нею: иначе она не могла связываться со своими, а без связи – какой же ты вершитель судеб? И вот теперь, как в детстве, как в ранней юности – она попала в сон. В собственный сон. Причем наяву.

…Компрессор продолжал негромко пыхтеть, и музыка, звучащая сразу отовсюду и более всего изнутри, каким-то образом вплела его пыхтение в себя, преобразовала в дополнительную тему, облагородила, звуки стали лилово-серебристыми и синевато-серыми, пушистыми, мягкими. Внешнее и внутреннее пространства не то чтобы поменялись местами, но поменялись значениями. Внешнее съежилось до объема картонной коробки, в которой сидит мышь; внутреннее, напротив, разрослось, облекло внешнее в себя, вырвалось за его пределы. По нему можно было сначала ходить, потом летать…

Там было все: солнце, скалы, море, луга, леса, пронизанные светом. Правда, иногда пробегали какие-то чуть заметные волны – словно Маша видела все это отраженным в очень спокойной воде.

Потом пришли гости. Их было, разумеется, двое: мальчик и девочка… нет, конечно – молодой человек и девушка, просто не очень высокие и с копнами волос на головах, из-за чего пропорции тел изменились и казались почти детскими, подростковыми. Они были одеты только в собственную наготу, но это было очень естественно, очень им шло, а кроме того, вокруг их тел что-то струилось, почти невидимое взгляду, но интуитивно воспринимаемое как граница. За этой границей они могут делать что хотят… равно как и Маша могла делать что хочет в своем внутреннем пространстве, и она их одела во что-то квазигреческое, а потом добавила венки из полевых цветов на головы: пусть будут пастух и пастушка, Дафнис и Хлоя.

– Меня зовут Дениза, – сказала девушка.

– А меня – Холос, – сказал парень.

– То есть почти то же самое, что вы подумали, только наоборот. Дениза и Холос. Смешно, правда? А вы – Маша. Мы про вас все знаем.

Они про неё действительно знали все…

– …Вы не должны этого делать, Маша, – убеждала её Дениза, сидя рядом на траве. Холос лежал перед ними, положив голову на сгиб локтя, и сосредоточенно жевал длинный стебель ромашки. Глаза его были необыкновенно светлые, голубовато-серые, взгляд спокойный и чуть насмешливый. – Подумайте, разве вы могли бы в нормальном состоянии пойти на такое? Никогда в жизни! Значит, вас используют для совершения преступления. Используют, а потом выбросят…

– На помойку, – добавил Холос.

– Это страшилка – что от браков марцалов и людей происходят чудовища. Ее когда-то вбили в марцалов, чтобы они держали себя в рамках. Вы же знаете, какие они… Ну и в остальных тоже – и с той же целью.

– Страшилка на молекулярном уровне, – сказал Холос. – Передается из поколения в поколение. Не изменяясь.

– У нас есть полумарцалы. И их потомки, весьма отдаленные. И – все нормально. Вот у Холоса – прадедушка марцал. И даже имя марцальское.

– Кстати, обозначает – «Тот, Кто Приносит Свет». Правда, это полная форма переводится: Холосмандр. Я сократил. Денизе так больше нравится.

– Подождите, – сказала почти в отчаянии Маша. – У нас – это у кого?

Гости переглянулись.

– Ну… у нас. У Свободных. Вы разве про нас не слышали?

– Не знаю, – сказала Маша. – А что я должна была слышать?

– Обалдеть, – развела руками Дениза.

…Единственно, чего они не могли делать сами, – это уходить с больших планет. Тяготение и плотный воздух расстраивали что-то в тонких взаимодействиях их организмов с симбионтами, микроскопическими… трудно сказать кем. Не бактериями, не грибками, не водорослями. Опи. Опи образуют вокруг человека прозрачный (а когда надо, и затененный) пузырь, наполняют его кислородом, задерживают вредное излучение, усваивают и перерабатывают практически все, что выделяет организм, снабжают его водой и питательными гранулами. Теоретически в коконе опи можно существовать неограниченно долго, главное – чтобы был свет…

…Одиночества просто не может быть, потому что в любой момент ты можешь навестить кого угодно – вот так, как мы навестили тебя. Или физически. Для этого нужно особым образом уснуть – и просыпаешься уже у другой звезды. Трудно сказать, как долго длится путь, да никто и не задавался целью измерить скорость; но совершенно определенно, что попадаешь на место раньше, чем если бы летел на корабле. Особенно это заметно на больших расстояниях, которые корабли преодолевают за месяцы или даже годы. Скажем, отсюда до столицы Империи, планеты Тангу, свет идет четыреста двадцать лет, корабли летят пять-шесть месяцев, а тут – уснул и проснулся, – не больше недели…

…Свободные существовали всегда. Бывали времена, когда их даже принимали у императоров и всяческих наместников, пытались склонить их к тому, чтобы Свободные стали чем-то средним между жрецами и тайной полицией – потому что умели они прицельно проникать в сознания людей, выправлять при необходимости душевные расстройства, что-то внушать исподволь, неприметно… а ещё этим их хотели привязать к планетам, грязным толстым планетам, откуда не было выхода…

…Чтобы стать Свободным, нужно просто захотеть – ну и еще, конечно, чтобы тебя захотели принять. Любой может получить кокон Опи, просто протяни руку, и он твой. Опи дадут тебе и особую телепатическую связь – хочешь, со всеми сразу, а хочешь – исключительно с тем, с кем тебе нужно связаться. И все это не так, как обычно у людей-телепатов, то есть не обмен посланиями и не чтение чего-то написанного невзначай – это вот такая полноценная связь, которую по большому счету и не отличить от обычного общения…

…Свободные умеют много такого, чего обычные люди лишены, и поэтому Свободных побаиваются и рассказывают про них страшные сказки. На самом деле Свободные никогда не крадут людей против их воли, не насылают эпидемии и не захватывают корабли. Зачем, если люди идут к ним сами, а кораблей, оставшихся от древней Империи, так много в пространстве, что и сотой их доли хватает Свободным для всех их нужд…

…Не надо убивать детей, сказал кто-то. Да, сейчас тысячи агентов Империи по всей Земле охотятся за марцальскими ребятишками, но хоть ты… пожалуйста… ты нам нравишься – не убивай…

И Маша вспомнила, что она должна сделать.

Санька упрямо шагал сквозь дождь, нагнув голову, пока его не окликнули:

– Стой!

В дверях блиндажа стоял незнакомый светловолосый гардемарин.

– Что тебе надо?

– Мою девушку, – мрачно ответил Санька. – Юльку. Позови.

– Ты идиот? – с ленцой спросил гард.

– Я Санька Смолянин. – Он подождал, пока в глазах мальчишки не отразится узнавание. – А ты салага. Позови Юльку.

Парень занервничал. Лицо его не изменилось, но голос сорвался:

– Врешь! Смолянин в коме!

– А ты в танке. Тебя вообще-то хоть до тренажера допустили, тормоз? Как ты с инструктором разговариваешь?

На пороге появился второй мальчишка, очень похожий на первого (который тут же исчез внутри).

– Ты на нас не очень-то дави, инструктор. Знаешь, что у нас тут?

– Знаю. Пугать будешь? – холодно оскалился Санька. – Такой крутой, весь Питер можешь взорвать, что хочу, то ворочу, хочу сто пудов шоколада – везут шоколада, хочу цирк – привезут цирк…

Где-то в самой глубине памяти сидело очень смутное воспоминание о наставлениях Бабакина: не повышать голос, искать точки соприкосновения, быть дружелюбным… Начхать было Саньке на все наставления! Этих дебилов малолетних надо было драть, драть и драть, а их в Школу приняли, им форму дали… Анжелка – в атомы, а эти пацаки вислоухие тут с кнопочкой играются…

– Чего ещё потребуешь, защитничек хренов? Мы чему тебя учили? Землю собой закрывать! Людей закрывать! А ты – бомбы рвать?! – орал Санька уже во все горло. – Да у вас у всех вместо бошек жопы, и куда ты хапалки тянешь?

Над плечом гарда появилось бледное Юлькйно лицо, и Санька умолк.

– Он? – спросили её и тут же уволокли обратно в глубь бункера. Санька успел заметить, как исказилось её лицо, но слез не увидел.

– Значит, правда Смолянин, – хмыкнул гард. – Надо же, теперь героя прислали. Зря старались. Мы же ясно сказали – нам нужны переговоры с имперцами. Иначе никуда мы не выйдем. А будете мудрить – взорвем все к чертям.

– Слушай, головожопый, – изумился Санька, – у тебя вообще какие-нибудь мозги есть? Где тебе сейчас возьмут имперцев? Когда их с неба смели на хер?

– Не наши проблемы. Знаешь, да: ищщы, ищщы, должон быть… Мы ведь баз двадцать под контролем держим, не меньше, так? Наши все согласились – пока своими глазами не увидим, стоим насмерть.

– Слушай, урод, тебя в детстве не роняли? Я тебя ещё раз спрашиваю, где нам взять хоть одного имперца, если их в окрестностях всей Земли – только трупы, и тех мало. Хочешь слетать, пособирать их там? Так валяй, я договорюсь, чтобы тебе дали взлет.

– Ты мне мозги не пудри, – заговорил гард с угрозой. – Что от нашего флота осталось – я знаю. Видел, как они возвращались. Значит, вот-вот высадка начнется, если уже не началась. И сдаться мы вам не позволим.

Никогда в жизни Санька не соображал так много и так быстро. До сих пор все в его жизни было просто и ослепительно, кристально ясно: летать, любить, учить, кататься и пижонить – над чем тут задумываться? Но как доказать этому отмороженному, что Вторжение закончилось, не начавшись, Санька не понимал. От бессилия он опять хотел заорать и только чудом удержался.

– Ты гардемарин или просто так форму надел? – тихо, очень тихо спросил Санька.

– Уж точняк не просто.

– Я тебе слово офицера даю: нет никакого вторжения. Имперцы ушли. Переговоры вести не с кем и не о чем.

– Слово офицера? У нас тут уже много офицеров было. Все жить хотят. Может, и ты брешешь, – равнодушно ответил гард. – Нам нужны гарантии, что до имперцев наши требования доведены. Пусть они знают, гады, что мы не сдадимся и что на марцалов нам уже начхать. Мы теперь сами… Нас ведь не только летать учили, инструктор, нас и умирать учили. Ты и учил. Теперь вот – принимай зачет.

– Ты хоть понимаешь, – Санька взвыл, – что вы Питер снесете только потому, что ты хочешь того, чего нет? Хвост Большой Медведицы зажарить?

– Хвост зажарить, говоришь… – Гард заговорил почти ласково. – Нет, нам Медведица не нужна. Нам нужна свобода. Понял? Вот ты, хоть и герой, а уже жить захотел. Значит, сдался. Значит, нам только на себя рассчитывать.

– Парень, – психанул Санька, – если для тебя главное – это откинуть копыта, давай я сам тебя пристрелю. Для простоты. А хочешь героической смерти, посажу тебя на «копейку», запузырю в Пояса – и мокрого места не останется. Какого хера ты к Питеру прикопался?!

Гардемарин оглянулся через плечо и подался назад. Мимо него на бетон перед бункером вытолкнули зареванную Юльку.

– Забирай, – снисходительно улыбнулся гард. – Это тебе за крейсер. Конец света будете встречать вместе. Прощай, Смолянин. Говорят, летал, ты хорошо.

Он поднял руку в утрированно-четком гардемаринском салюте, и дверь закрылась.

Мимоходом тронув Юльку за плечо, Санька подошел к двери и хлопнул по железу.

– Слушай! – рявкнул он прямо в это железо, сложив руки рупором. – Марцалы говорят, что имперцы после сегодняшних больших пиздюлей наверняка пришлют парламентера. Будете дожидаться его или отвалите пораньше?

Дверь опять приоткрылась – совсем чуть-чуть. Блеснул глаз.

– Слушай, а чего – правда им накидали? Без балды?

– Правда, – сказал Санька и повернулся к Юльке. Она так и сидела, одной рукой опершись о бетон, а другой – прикрывая глаза.

– Ага, – услышал Санька. – Ладно, инструктор. Ты передай там, что мы на три часа откладываем. Будем ждать этого зеленого козла.

Уж какого пришлют, подумал Санька. Он протянул Юльке руку, чтобы помочь, но она не заметила его руки и встала сама.

Только сейчас Санька понял, что уже по-настоящему темно. По всему полю горели подсветочные прожектора, и вдоль полосы набегала очередная стена холодного косого дождя.