Забавы придворных

I. ПРОЛОГ

Победа плоти противна рассудку, ибо человек меньше стремится к тому, что от Бога, и больше к тому, что от мира. Если же держаться рассудка, душа справляет триумф, воздавая кесарево кесарю, а Божие Богу[311]. Я намеревался рассказать две истории, являющие Божию милость и суд[312]: они не занятны и даже докучны, однако их дожидаются, как добиваются поэтических вымыслов или подражаний им. Но отложим эти истории, если не отбросим, а начнем с чудес, которые знаем или в которые верим.

II. О ГРИГОРИИ, МОНАХЕ ГЛОСТЕРСКОМ[313]

Видел я Григория, глостерского монаха, человека престарелого и (хотя сама старость — уже немощь) угнетенного многими иными недугами: он страдал каменной болезнью и язвами на голенях и бедрах, но неизменно был бодр; не уставала нападать на него хворь, но он не отставал от псалмопения. Если по долгим трудам прокрадывался к нему сладостный сон, Григорий говорил, что на этот час Богом покинут или предан забвенью; а когда страдал сильнее, обильнее изливал благодарности Всевышнему, как бы говоря вместе с блаженным Августином: «Здесь пали, здесь казни, и не в ярости Твоей обличай меня»[314]. Его молитвам препоручил я себя в ту пору, как впервые переправлялся через пролив: когда непогода поднялась такая, что корабль почти скрывался под волнами[315], а все остальные были в совершенном отчаянии, я уповал на заслуги того, кому себя вверил, и с тем благоговением, с каким обычно взывают к Богу подвергающиеся опасностям на гибнущем корабле, молился, чтобы Своим милосердием и заслугами оного доброго Григория исторг Он нас из волн невредимыми. Посреди бури я забылся немного — и вот вижу господина Григория, идущего от морехода к мореходу, ободряющего их, наставляющего и все исправляющего. Очнувшись, застаю все в полной тишине и покое и воздаю Богу подобающую благодарность.

Потом я поведал это аббату Григория, Гамелину[316], и он, много меня благодарив, многим это сообщил. Услышав о том, Жильбер де Ласи[317], муж именитый, посвятивший себя Храму, последовал моему примеру, отправившись в Иерусалим с молитвами и благословением сказанного Григория, и рассказывал потом, как в Греческом море с ним приключилось нечто подобное.

III. О БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ ТАРАНТЕЗСКОМ[318]

Позже я видел блаженного Петра, архиепископа Тарантеза, что лежит в Альпах, мужа столь великой добродетели и столькими чудесами прославленного, что по всей справедливости можно провозгласить его равным в заслугах древним отцам, коих мы почитаем в церкви; одним касанием его руки вкупе с молитвой Господь исцелял немощных, изгонял демонов, и никогда Петр не брался за то, чего не мог довершить[319]. Одиннадцать дней он пребывал с английским королем, господином Генрихом Вторым, в Лиможе[320], заботу же о нем король поручил мне, и я должен был содержать его на королевский счет; это был человек веселый, с лицом, ясным во всяких обстоятельствах, чистый, скромный, смиренный, и, как казалось многим другим и мне самому, во всем совершенный. Я видел одно чудо, сотворенное от Господа его рукою, и о многих слышал. Однажды в поздний час пришло великое множество лиможских граждан, ведя с собою одержимого. За ними шел епископ Пуатевинский, ныне архиепископ Лионский, по прозвищу Альбеман[321], родом из Кентербери, муж замечательного красноречия, высочайшей власти и славы, — не чтобы искушать, но чтобы подлинно узнать то, во что все верили. Он обратился ко мне с такими словами: «Дорогой мой, пригласи к нам архиепископа, чтобы нам быть истыми свидетелями тому, о чем все говорят. Не раз я наблюдал, как там, где люди толкуют о виденных ими чудесах, было одно наваждение; я находил лишь притворство, но никогда — истинное чудо». Тогда я привел господина Петра: опустившись на колени, он возложил руку на недужного, изрыгавшего пену и, без всякого сомнения, совершенно безумного. Мы насторожили уши, господин епископ Иоанн и я, и услышали, как он молвит: «Возлежащим одиннадцати ученикам»[322] и прочее. Бесноватого держали, прижав к кровати, но не связывали, затем что он был их согражданин. После Евангелия произнеся краткую молитву, Петр велел его отпустить, а тот сейчас же утер себе рот рукою и вымолвил: «Матерь Божия, смилуйся». Внезапно отпрянув, господин епископ Иоанн сказал со слезами: «Подлинно исцелен больной. Лишь он один — епископ, а мы — псы, не могущие лаять[323]».

IV. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

Рассказывал мне магистр Серлон Вильтонский, аббат Милостыни[324], что того же доброго архиепископа Петра, когда он присутствовал на капитуле в Сито, один монах той обители, с ногою изуродованной и вывернутой от рождения, просил исцелить его своим заступничеством. Отведя монаха в сторону, он усадил его на скамью и, разув, молился пред ним, преклонив колена и держа в руках обнаженную эту стопу. Приблизился магистр Серлон и, насторожив уши, внимал господину архиепископу; тот отпрянул от монаха, точно ударенный, и, воззрев на него с изумлением, сказал: «Брат, лучше тебе с одной ногой войти в Царствие Небесное, чем с двумя отправиться в геенну[325]», и отпустил его, и, оглянувшись на Серлона, сказал: «Брат Серлон, если б исцелить этого брата допустил меня Господь, самого бы его упустил». Приписывая это скорее его неспособности, чем прозорливости, Серлон, однако, хотел удостовериться, что же произошло, и поведал обо всем аббату Сито, настойчиво прося отозвать этого монаха и велеть ему рассказать, что случилось. Вняв повелению, тот говорит: «Отче, хотя я знатен и принадлежу к прекраснейшему роду, но, видя, что из-за этой ноги я не похож на свою родню и безобразен, как на посмешище, от стыда за свое убожество я водворился в здешней обители. Но когда эту ногу лелеял в руках господин Петр, мне казалось, я чувствую, как приходит здоровье, и, пожав его первины, я думал с весельем вернуться туда, откуда ушел в стыде и печали».

V. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

Тот же Серлон рассказывал, как назавтра тот совершил другое чудо. Когда господин Петр проповедовал народу по распоряжению аббата Сито, его прервала какая-то женщина, с громкими воплями причитавшая, что у нее срезали кошель ее хозяина. Велев всем молчать, архиепископ много молил и упрашивал вернуть плачущей просительнице ее потерю, но видя, что все увещания впустую, сказал наконец: «Возьмите вон того верзилу в белой шапке: деньги у него под левой подмышкой». Взяли деньги там, где велел правдивый пророк, и вернули женщине; хозяин этого вора спросил у архиепископа, как ему угодно поступить с вором, а тот в ответ: «Пускай идет: выловить его можно, а выправить — нет».

Этот Петр, говорят, обращал воду в вино, чудесным образом кормил множество народа немногими хлебами, так что вы можете ведать, что благодать Божия и в наши времена не покидает ищущих ее и заслуживающих.

В бургундских же краях рассказывают, как один рыцарь, мало боявшийся Бога и упорно державшийся греха, испытал, как ему отмстили или, скорее, как его хватили[326]. Забралась на плечи к нему ящерица и запустила в них зубы и когти. Нельзя было удалить ее ни Гиппократовым искусством, ни помощью молитвы, и тогда чудесно возвеличила Себя Матерь милосердия. Всякий раз, как этот несчастный входил в церковь, Ей посвященную, отпускала его ящерица и с глаз пропадала, но на выходе вновь прилеплялась к нему. Узнав о сем от помянутого рыцаря, Петр выслушал его исповедь и наложил покаяние, и тот, совершив покаяние, освободился.

VI. О НЕКОЕМ ОТШЕЛЬНИКЕ[327]

Являет Свои милости Господь, когда покаяние свершено или начато, научая нас, что сердце, истинно кающееся, освобождается незримой и тайной силой. [Освободил Господь отшельника. ][328] В час вечери приполз к отшельнику в пустыне маленький змей, и, вползя в келью, словно голодный, скромно держался подле трапезующего, всем своим видом словно прося поесть. Ревнуя о Господе, но не по разуму[329], отшельник внял заповедям «просящему у тебя дай» и «щенки едят от крох»[330]. Он дал змею крох и так принимал гостя, каждый день приходящего, пока тот не вырос настолько, что не мог выползти тем путем, каким вполз. Время шло, и пришлец заполнял тесный домишко своими огненными витками, так что там уж ничего, кроме гостя, не помещалось. Плачет кормилец извилистого дьявола, воздвигает всю душу к Господу[331], раскаивается, узнав, как вознаграждается глупо расточаемая любовь. Смиловался над ним Господь, не могущий не миловать в Своей благодати, и послал ему вестника спасения, мужа, пришедшего его навестить, который, услышав и увидев это чудовище, велел кающемуся терпеть присутствие змея до дня сорокового. Он так и сделал, и в назначенный день тот, кто не давал отшельнику найти в хижине что-нибудь кроме него самого, сам уже не нашелся. Силен Тот, Кто незримою силою заставил зримого врага исчезнуть и несомненно готов уничтожить скрытые опасности, если только не находит в нас упрямства.

VII. О ЛУКЕ ВЕНГЕРСКОМ[332]

В Париже, в школе магистра Жерара Девицы[333], я видел Луку Венгерского, мужа достойного и хорошо образованного, который разделял свою трапезу с бедняками, так что они выглядели зваными гостями, а не побирающимися ради пропитания. Господь посредством короля Венгрии, клира и народа призвал Луку на архиепископство Эстергомское. О житии его и нравах по восшествии на архиепископскую кафедру рассказал мне Гуго, муж родом из Ле-Мана, епископ Акры[334]. Упомянутый мной король Венгерский умер, оставив наследником маленького сына, совсем дитя. И вот пришел к архиепископу Луке брат короля, требуя, чтобы тот помазал и венчал его на царство. Укорил его Лука, обвинил в измене, затем что вопреки закону, обычаю и праву хочет он невинного обездолить, и не пожелал дать ему согласие. А тот добился, чтобы сделал его королем другой архиепископ того же государства, не имеющий никакого касательства к королевскому венчанию, как бы промолвив:

и тотчас был поражен от Луки проклятием. Он немедленно потребовал у Луки отпущения, с ужасными угрозами и обнаженным мечом в качестве довода, но, встреченный презрением и сызнова отлученный, грубо вверг его в темницу, а церкви, подвергнутые интердикту, заставил этим пренебречь. Когда Лука уже долго пребывал в узах, некий друг тайно принес в темницу послание от папы Александра Третьего о его освобождении, обращенное к королю; но Лука решительно отказался воспользоваться этим письмом, услышав, что, как всякое другое послание, к которому прикреплена булла, оно стоит двенадцать денариев, и сказав, что не желает свободы благодаря симонии. Отверз ему Господь темницу в день пасхальный, когда король был на праздничной мессе. Вошел Лука в капеллу при общем великом изумлении и, сорвав покров с алтаря и отшвырнув прочие украшения, перед крестом, подле короля, ошеломленного и испуганного, молвил так: «Господи Иисусе, Чьего Воскресения никто не проповедает, токмо христиане если Ты признаешь этого короля достойным Твоего посещения, то силою, которою Ты воскрес, „обрати нечестивого, да не будет”[336], — если же нет, то рукою крепкою[337] и десницею, отмстившею фараону, в течение сорока дней дай ему почувствовать Того, Кого он пронзил[338]». Выйдя из капеллы, он снова был отдан служителями беззакония под стражу строже прежнего, но сносил все терпеливо, в молитвах и хвалах Господу неустанно бодрствуя. И случилось так, что прежде дня сорокового король умер нераскаявшимся. Наследовал ему единственный его брат, в жестокости ему равный. Лука дал и ему отсрочки сорок дней, а потом «убил духом уст своих»[339], а мальчика, законного наследника, помазал на царство со всякой торжественностью. Отрочество его Лука прожил в совершенном покое, но юность — не так, ибо король, войдя в юные лета, брался за большее, чем мог свершить, и, истощив свои средства, не побоялся расточать церковные имения. Когда Лука по многих слезных увещаниях увидел, что король упорствует в своих намерениях, он с плачем предал его проклятию. Много молитв вознеся за него ко Христу, Лука добился королю таковой Божией милости, что тот, ведомый истым покаянием, поспешил к церкви Эстергома, дабы дать Луке удовлетворение, коего он желал. Лука же со всем клиром и праздничной толпою вышел королю во сретенье с ликованьем и, дав ему отпущение, повел с собою. Все прочие пели, Лука же украдкой плакал. Король ему: «Отчего это, дражайший отче, среди столь великой радости тебе захотелось плакать?» Лука в ответ: «Могу ли я искренне радоваться? Ведь в этот же день по прошествии года, к общему нашему смятению и гневу, на это самое место будешь ты принесен мертвым». Так и случилось.

VIII. О НЕРАЗУМНОМ БЛАГОЧЕСТИИ ВАЛЛИЙЦЕВ

«Во всяком народе, — как где-то сказано, — кто Бога боится, тот Ему приятен»[340]. Редок у наших валлийцев страх Божий по разуму[341]. С господином Гильомом де Браозом[342], мужем, опытнейшим в военных делах, был, как сам он мне сказывал, один валлиец знатного рода, столь ревностной добродетели, что каждую ночь при первых петухах он вставал с кровати и голый, преклонив колена на голой земле, до зари бодрствовал на молитве. Он хранил такую воздержность и так строго соблюдал себя, что узнай ты его, почел бы выше людей и всех ближе к ангелам. Но если б ты увидел, сколь разнуздан он в стычках, сколь легок на кровопролитие, сколь нерадив о своем спасении, сколь до чужой смерти жаден, как рад свершить какое-нибудь злодеяние или убийство, ты не усомнился бы, что он полностью предан беззаконию[343]. Столь прочно и глубоко укоренен в валлийцах этот недостаток мягкости, что если в одном они выглядят благоразумными, то во многом другом — неотесанными и дикими.

IX. ОБ ИЛИИ, ОТШЕЛЬНИКЕ ВАЛЛИЙСКОМ

Видел я Илию, отшельника валлийского, человека замечательной веры и честной жизни. С ним был брат его Валенфрейт и много других, в лесу, что зовется Дина, не из-за какой-нибудь десятины[344], но сам по себе. Не по желанию Илии, но по своему собственному они держали много скота на тамошних обильных паствах. Случилось, что одна кобыла пропала и по долгом поиске не нашлась. Они приходят с сетованиями к Илии, а он говорит: «Ричард-перевозчик увел ее отсюда к Ост-Клиффу[345]; она устала от долгих трудов и недосыпа; найдете ее в сарае рядом с его воротами»; и с этими словами дает им четыре пенса[346], говоря: «Дайте ему за труды по краже, чтобы не лишился делатель мзды своей[347]». Сделали так, и все оказалось согласно со сказанным. Никто не усомнился, что в сем случае Илия был пророком. Он уже скончался и обретается теперь с Тем, в Кого уверовал[348]; да будет с нами Его попечение.

X. О КАДОГЕ, КОРОЛЕ ВАЛЛИЙСКОМ[349]

Кадог, король Уэльса, внял слову Господа: «Кто не оставляет все ради Меня, недостоин Меня»[350] и, оставив все, жил отшельником в пустыне, с радостной и здравой набожностью вкушая хлеб, трудом рук своих и в поте лица своего добытый[351]. Прошли дни и годы, и случилось так, что преемник его, избранный по жребию[352], путешествовал в этих краях и послал к Кадогу за хлебом для себя и своих рыцарей. Тот отвечал, что хлеба у него мало, на такое множество народа не достанет, но если попросят ради Бога, он даст. Король послал к нему сказать: «Если пошлет, приму; а если нет, и жилье его, и хлеб, и самого его огонь спалит». Кадог на это: «Лучше мне, чтобы он получил хлеб, чем чтобы мне с ним сгореть; но будь проклят всякий, кто вкусит его». Когда же они ели, зная о проклятии, но не думая поберечься, один рыцарь, по имени Ильтуд, стоя посреди их, сам воздерживался и других отговаривал. Эти упрямцы, потешаясь над ним, сгинули, поглощенные разверзшейся трещиной, земля же под ногами Ильтуда осталась твердой, и он спасся. Это о Кадоге Бренине.

XI. О ПРИЗРАЧНЫХ ЯВЛЕНИЯХ[353]

Рассказывают нам валлийцы и о другом событии, не чудесном, но диковинном. Говорят, Гвестин Гвестиниог, будучи близ озера Брихейниог[354], имеющего две мили в окружности, три ясные лунные ночи видел в своих овсах хоровод женщин и шел за ними вслед, пока не погрузятся в озерные воды, а на четвертый раз схватил одну из них. Сам похититель сказывал, что каждую ночь, как они канут под воду, слышал он под водою их шепот и речи: «Сделай он так-то и так-то, поймал бы одну из нас»: так они его и научили, как завладеть этой девой. Она покорилась ему и вышла за него замуж, и первые ее слова к мужу были: «По доброй воле я стану тебе служить и подчиняться со всей преданностью до того дня, когда ты, собираясь кинуться на крики с той стороны Ллифни[355], ударишь меня уздечкой». Ллифни — это река близ озера. Так и вышло: родив уже много детей, она получила от мужа удар уздечкой, а когда он вернулся, застал ее убегающей со всем потомством. Он пустился за ними и едва ухватил одного из своих сыновей, по имени Трюнейн Вагелаук[356].

Будучи человеком честолюбивым, тот покинул тесные пределы своего имения и избрал себе господином короля Дехейбарта, то есть Северного Уэльса[357]. Долго он там оставался, но не снес хвастливости своего господина, который за ужином, оглядев свою дружину, весьма многочисленную и крепкую силами и оружьем, горделиво молвил: «Нет области или королевства под небом, откуда я не мог бы с легкостью вынести добычу и возвратиться без битвы: кто мог бы противиться мне, столь могучему, и могучей моей челяди? кто бы мог без помех бежать от лица нашего?» Услышав это и помыслив об истовой и неистовой доблести своих земляков, Трюнейн говорит: «Господин король, не в обиду твоему королевскому величию, Брихан, наш король, отличается столь великой доблестью, своей и своих людей, что ни ты, ни кто другой из владык не сможет силою взять у него добычу в день, когда поутру горные вершины безоблачны, а долинные реки туманны». Король, слыша это, в гневе велит его связать и бросить в темницу. Тут королевский племянник по имени Мадок, любивший Трюнейна, говорит: «Государь, нельзя его связывать или дурно с ним обходиться, даже в шутку, без ущерба вашей славе, прежде чем мы обличим его лживость. Туман, покрывающий реки, и безоблачные вершины, о которых он толкует, — приметы хорошей погоды; он хочет сказать, что в ясный день никому не взять у них добычи. Давайте проверим, правдива ли эта похвальба, и в ясную погоду сделаем этого Трюнейна нашим вожатаем, ибо ему ведомы в тех краях все места, все входы и выходы». Согласился король; они вошли в королевство Брихана Брихейниогского и собрали много добычи. А король Брихан сидел в своей купальне, и никто не говорил ему о нападении. Его боялись из-за того порока, что всякого, кто придет с дурными вестями, король, которого словно демон охватывал, едва он уразумеет случившуюся беду, тотчас поражал тем, что подвернется под руку, — камнем ли, дубиной или мечом — но после первого броска, удара или нападения раскаивался и звал обратно вестника, пораненного или нет, чтобы его выслушать. Он слышал громкие вопли, подле него было копье, и хотя его войско собиралось на врага, никто не решался ему слово сказать. Наконец один юноша, из самых знатных, выскочив на середину, говорит: «Я знаю, что от страха никто из вас не пойдет к королю глашатаем наших новостей, но если вы все меня благословите, я возвещу ему об опасности». Склонив голову и приняв благословение от всех рук и языков, он вошел к королю в баню и молвил: «Ваши земли Рейног, то есть Брихейниог, отныне не смогут сражаться, ибо зверей там не осталось»[358]. Выскакивает король из купальни и яростно швыряет в него камень, оказавшийся рядом, но промахивается и, как водится, зовет его обратно; слушает вести и, схватив платье и оружье, вскакивает на стреноженного коня. А тот свободно, словно не стреноженный, уносит его с горы Кумерайк[359], где король был в ту пору, в подвластные ему края. Какая-то женщина посоветовала ему снять с коня путы; он тотчас остановился и не тронулся в путь, пока не распутал коня. Потом, прокляв женщину, он пустился скакать без остановки, пока не встретился со своими людьми. Завидев его, они, успокоенные и ободренные, набрасываются на врагов, рубят и губят. По истреблении почти всего воинства король назавтра велел снести на одно место все десницы неприятелей, на другое — все их мужские уды, на третье, подле дороги, которой они бежали, — все правые ступни, и над этими их членами возвел насыпи в память о своей победе после всей этой похвальбы; холмы эти существуют доныне и носят названия того, что под ними скрыто. А все рассказы, что Трюнейн был спасен своей матерью и живет с нею в упомянутом озере, я думаю, лживы, ибо такую выдумку можно изобрести о любом пропавшем[360].

XII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

Нечто подобное вышло с Эдриком Диким[361], прозванным так за свое телесное проворство и занятные дела и речи, человеком великой доблести, господином Северного Лидбери. Возвращаясь поздно с охоты, он до самой полночи блуждал по глухим местам, не зная пути, сопутствуемый лишь одним пажом, и вышел к большому дому на лесной опушке, такому, каковы у англичан в каждом приходе питейные дома, называемые по-английски ghildhus[362]. Когда он приблизился и завидел свет, то, заглянув внутрь, увидел множество знатных дам в большом хороводе. Были они прекрасны видом, изысканно одеты в платья из отменного полотна, выше и стройнее наших женщин. Среди них приметил сказанный рыцарь одну, выдающуюся обликом и чертами, паче всех королевских любимиц желанную. Они кружили в легком движении, с прелестными жестами, и слышался нежный звук, приглушенными голосами издаваемый в торжественном согласии, но слов было не разобрать. Увидев эту даму, рыцарь чувствует рану в сердце и едва может снести пламень, заброшенный Купидоновым луком; весь он горит, весь снедаем огнем, и от зноя сей прекраснейшей чумы, сей золотой угрозы[363] наполняется отвагой. Он слышал о заблуждениях язычников, о ночных полчищах демонов и смертоносных видениях, о Диктинне[364], о сборище дриад и ларах[365], знал о мстительности раздраженных богов, нежданным свидетелям несущих нежданные кары. Он слышал и о том, как эти существа держатся в стороне и живут неведомыми, отдаленно и тайно; какую неприязнь питают к тем, кто пытается застичь и раскрыть их собрания, кто разыскивает их, чтобы разоблачить; с какою заботливостью укрываются, чтобы, попав людям на глаза, не потерять в цене. Слышал он и о мщенье, и о былых примерах наказаний; но так как Купидона справедливо изображают слепым[366], рыцарь, ни о чем не думая, не остерегается морока, не видит мстителя и, не имея света, по неосторожности оступается. Он обходит дом и, найдя вход, врывается и хватает ту, которою охвачен: в него мигом вцепляются остальные, и после жаркой схватки он вырывается с большими усилиями, своими и своего пажа, и не без урона, но неся на ступнях и голенях отметины, какие смогли оставить женские зубы и ногти. Даму, однако, он уносит с собою. Три дня и три ночи наслаждаясь ею, как было ему угодно, он не смог вынудить у нее ни слова, хотя она кротко уступала его любовному влечению. На четвертый же день она молвила ему так: «Здравствуй, мой милый! и будешь ты здрав, тебе на радость будут благополучны твои дела и ты сам, пока не попрекнешь меня или сестрами, от коих я тобой похищена, или местом, или лесом, откуда я, или чем-нибудь вроде этого; но с того дня ты разлучишься со счастьем, по моем исчезновении познаешь непрестанные потери и, не в силах это сносить, умрешь прежде дня, тебе нареченного». Он же всячески ей ручается и сулит постоянство и верность в любви. Сзывает он всю знать, соседнюю и дальнюю, и при великом стечении народа торжественно справляет свадьбу. Царствовал в ту пору Вильгельм Незаконнорожденный, тогда еще новый король Англии; прослышав об этой диковине и возжелав удостовериться, правда ли это, он призвал их обоих в Лондон. Прибыли с ними многие свидетели, а также свидетельства многих, кто не смог явиться, величайшим же доказательством чудесной природы была невиданная и неслыханная красота этой женщины, и, вызвав общее изумление, они были отправлены восвояси. А через много лет случилось так, что Эдрик, вернувшись с охоты около третьего часа ночи, искал ее и не нашел, позвал ее и велел отозваться, а так как она промешкала, поглядел на нее с гневом и молвил: «Что, у сестер задержалась?» — но остальную брань пустил на воздух: едва услышав о сестрах, она исчезла. Раскаялся юноша в своей вспышке, непомерной и пагубной, и отправился на место, откуда ее некогда похитил, но никаким плачем, никаким рыданьем вернуть ее не смог. Он звал ее денно и нощно, но лишь себе на пагубу, ибо жизнь его кончилась там в неизбывной печали.

Но он оставил наследника, сына своего и той женщины, из-за которой умер, Альнота, мужа великой святости и мудрости, который, едва достигнув старости, был поражен параличом и дрожанием головы и членов. Все врачи сочли его неизлечимым, но от людей благоразумных он узнал, что ему следует приложить все усилия, чтобы поспешить к апостолам Петру и Павлу, ибо он несомненно получит исцеление там, где тела их погребены, то есть в Риме. Альнот отвечал, что никуда не пойдет в обиду святому Этельберту, королю и мученику, чьим прихожанином он был, пока перед ним не предстанет. Он велел нести его в Херефорд, где в первую же ночь пред алтарем помянутого мученика обрел прежнее здравие и в благодарность даровал навечно Богу и блаженной Деве и святому королю Этельберту свое поместье Лидбери, расположенное в валлийских землях[367], со всем, к нему принадлежащим; сие поместье доныне находится во владении епископа Херефордского и, говорят, приносит своим господам тридцать фунтов в год.

Мы слышали о демонах-инкубах и суккубах[368] и об опасностях сожительства с ними; но редко или никогда не читали в старинных историях, что их наследники или потомство кончили жизнь счастливо, как вышло с Альнотом, все свое наследие отдавшим Христу за свое выздоровление и проведшим остаток жизни паломником, в служении Ему.

XIII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

«Фантасма» происходит от слова «фантазия», то есть преходящее явление[369]; ибо те явления, что иной раз учиняют демоны своею силою, получив сперва позволение от Бога, проходят или безвредно, или вредоносно, сообразно тому, хранит ли нас Бог, наводящий сии явления, или покидает, или допускает для нас искушение. Но что сказать о тех фантастических происшествиях, что находят продолжение в достойном потомстве, какова история с Альнотом или та, с бретонцами, о которой выше[370]: как один рыцарь похоронил жену, несомненно умершую, и вновь обрел ее, выхватив из хоровода, и потом прижил с нею сыновей и внуков, и потомство их живо доселе, и тех, кто ведет от них свой род, ныне множество, и все они зовутся Сыновьями умершей? Должно внимать делам и попущениям Господним со всяческим терпением и хвалить Его во всем, ибо как Сам Он непостижим, так и дела Его превосходят наши изыскания и ускользают от наших рассуждений; и что бы мы ни помыслили и ни уразумели в отношении Его чистоты — если мы можем знать хоть что-то — всем Он обладает, ибо Он весь — истая чистота и чистая истина.

XIV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ[371]

Один рыцарь, у которого от любимой, доброй и знатной жены родился первенец, на следующее утро после его рождения нашел сына в колыбели с перерезанным горлом; через год — второго, и на третий год — то же самое с третьим, и стража, которую нес он со всеми своими домочадцами, оказывалась плачевно тщетною. Четвертые роды сам рыцарь и жена его предварили постами, милостынями, молитвами и обильными слезами, и вот родился у них мальчик, они же всю окрестность окружили факелами и светочами и уставили на него все взоры. Тут приходит паломник, словно утомленный дорогой, и просит приюта ради Бога; принимают его благоговейно. Он садится с ними бодрствовать, и вот после полуночи, когда все остальные уснули, он, один не дремлющий, вдруг видит, как почтенная дама над колыбелью склоняется и на младенца напускается, чтобы глотку ему перерезать. Не мешкая выскакивает этот человек, хватает ее и крепко держит, пока все пробуждаются и обступают ее: тут узнают ее многие, а скоро и все, свидетельствуя, что это знатнейшая из городских дам, по рождению, нравам, богатству и всякой почести. Она же ни на имя свое, ни на какие вопросы не отзывается. И сам отец, и многие иные приписывают это стыду из-за ее поимки и уговаривают ее отпустить; но паломник настаивает, что это демон, и держит крепко, и одним из ключей соседней церкви прижигает ей лицо в знак ее злодеяния, а потом велит быстро привести даму, за которую принимают эту. Он держит эту, а между тем приводят другую, во всем подобную пойманной и даже с таким же ожогом. Говорит паломник всем им, изумленным и обомлевшим: «Я полагаю, эта, ныне пришедшая, женщина превосходная и Богу любезная, добрыми делами навлекла на себя неприязнь демонов, а потому негодная их вестница и служительница их гнева, неузнанная, уподобилась, как могла, этой доброй женщине, дабы излить на нее бесславие своего греха. А чтобы вы поверили — глядите, что она сделает, коли ее отпустить». И тут она вылетела в окно с громким воплем и сетованьем.

XV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ[372]

Что сказать о таких и подобных вещах? Павел и Антоний, справедливо названные пустынниками, ибо обширной пустыни скитающиеся насельники искали единого Бога в уединении, не ведая друг о друге, были предупреждены в духе, что один из них будет гостем, другой же — гостеприимцем, один — жданным, другой — ждущим. И когда один из них, Антоний, шел, не уверенный в своей дороге, пересек ему путь скачущий кентавр, создание двойное, до пояса — человек, а ниже — конь; на вопросы отшельника он издал рев вместо речи и указал ему дорогу рукою. После этого явилось ему по доброй воле что-то другое, с козлиными ногами и косматым брюхом, со звездчатой оленьей шкурой на груди, с лицом огненно-красным, бородатым подбородком, торчащими рогами — так древние изображают Пана. Pan переводится как «всё», поэтому говорят, что в нем содержится образ всего мира[373]. Этот внятной речью объяснил Антонию дорогу и, будучи спрошен, кто он таков, отвечал, что он — один из ангелов, что были низвержены вместе с Люцифером и рассеяны по миру, каждый терпя соразмерно своей гордыне[374].

XVI. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

Разве и это — не фантасма? Близ Лувена, на границе Лотарингии и Фландрии, в месте, называемом Лата Кверкус[375], собрались, как это доныне в обыкновении, многие тысячи рыцарей для вооруженной потехи; сию игру зовут ристаньем, а правильнее бы назвать терзаньем[376]. Перед сшибкою сидел на крепком коне один рыцарь, красивый, ростом выше среднего и подобающим образом облеченный в отменные доспехи. Опираясь на копье, он вздыхал так тяжело, что многие вокруг это заметили и спросили его о причине. Он отвечал с глубоким вздохом: «Боже благий, сколь великий труд для меня — всех нынче одолеть, кто здесь собрался!» Это слово всех облетело, и каждый в свой черед указывал на него пальцем, шепча с завистью и негодованием. Рыцарь же первым устремился с копьем на противников и, весь день сражаясь так крепко, отличаясь такими успехами, столь победоносно блистал, всякого превосходя, что никакая зависть не могла удержаться в обиду ему от хвалы и изумление обратило всякую злобу и ненависть в любовь к нему. Но подлинно, слава в конце поется, и день хвалится вечером[377]. Он казался сыном Фортуны[378], но когда все уже близилось к концу и общему разъезду, копьем какого-то встречного рыцаря, безвестного и незначительного, он был поражен в сердце и тут же умер. Отозваны были обе стороны, и когда он, обнаженный от доспехов, показан был каждому из бойцов, никто его не узнал, и до сего дня неведомо, кто это был.

XVII. О ГАДОНЕ, РЫЦАРЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ[379]

Гадон[380] достоин удивленья, словно недвижный утес среди бурь, ибо, свершая Геркулесовы труды, он всегда хранил равновесие меж надеждой и страхом, не бесчестя себя укором ни в одной, ни в другой крайности. Он был сыном короля вандалов, чье королевство покинул в отрочестве, не убегая ни от грубости отчизны, ни от отцовской строгости, но, имея дух выше мира, гнушался быть замкнутым в отеческих рубежах. Получив достаточные знания в словесности, он взялся за оружие и укротил чудовищ всей вселенной. Не будучи диковиной вроде Алкида по исполинскому росту, ни вроде Ахилла по чудесному происхождению, он заслужил славу не ниже их и даже, кажется, превзошел их доблестью и мощью. Опытнейший в брани, искуснейший в ловле рыб, птиц и зверей, и в мире и в войне он блистал столь славно, что полагали, все ему ведомо. И хотя целый сонм ратников едва мог противостоять мечу в его деснице, он был великий поклонник и защитник мира. Всю вселенную обходя, всюду участвовал он в славных боях, всегда тщательно дознаваясь о притязаниях обеих сторон, чтобы быть усмирителем неправды и поборником правды. И так как он никогда не уклонялся ни от какого предприятия, не отказывался от дела и не отступался от своего намерения, говорили, что он обладает всякою мудростью. Ему был доступен язык всякого королевства; от всегдашней его удачливости казалось, что вся жизнь ему покорствует, будто повиновалось его желанию — и сознательно — все, что живет и движется[381].

Прибыв на наш остров, то есть Англию, он встретил Оффу, короля отважнейшего, в возрасте между отрочеством и юностью[382] — счастливейшее время, если кому удается это понять; но наши лета так летят, что не углядишь, когда приходит счастье, и глаза открываются, лишь когда оно минует. Король этот запер валлийцев в тесном углу Уэльса и окружил их валом, по сию пору носящим его имя[383]; выход за его пределы они оплачивали ногой и оплакивали потерю[384]. Великим трудом и рвением он возвел свое королевство на высшую степень благоденства и взял себе в жены дочь императора римлян. Мы слышали о многих таких супружествах между римлянами и англичанами, совершившихся на горе и тем и другим, а это одно из них. Часто приходили к Оффе римляне, посланные императором, и, осыпанные дарами, уходили, славя короля и королевство. Когда Рим увидел их в блистанье риз и злата, в нем тотчас возгорелась природная алчность. Неудивительно; ведь имя его, «Рома», образовано из начальных букв алчности и ее определения; оно состоит из Р, О, М, А, а определение ему — корень всех зол алчность[385]. По этой причине они внушают господину своему императору Куннану (о котором одна монахиня, видя его безобразие, сказала: «Господин Куннан — лишь кунка и анус»[386]), что Рим по праву — глава вселенной и госпожа всех земель; что Англия из свободной должна сделаться данницей; и не прекращают его подстрекать, пока он не соглашается с алчными их затеями. Лишь то, однако, мешает нападению, что знают они: жив Гадон, всякой невинности поборник, и никак нельзя начать столь трудное дело, ни вблизи, ни вдали, чтобы его не призвали туда защитить справедливость. Долго вздыхает из-за этого император, и римляне вздыхают с ним вместе, но держат затею в тайне. Не ведая об этих намерениях, Оффа отослал Гадона, которого весьма долго удерживал при себе и всегда оказывал честь и великое уважение; унес Гадон с собою из его сокровищ не сколько мог, но сколько хотел. Порядком нагруженный, он покинул Англию для отдаленных индийцев[387], но был оттуда отозван задыхающимися гонцами и тревожными письмами, словно он, отмститель всех неправд, против коих его призывали, был мечом в руке Господней. Поскольку он подвизался в отдаленнейших краях, воспоминание о нем у римлян ослабло; иные даже сочинили и образ, и место, и время Гадоновой смерти, чтобы император не страшился напасть на англичан. Вот настоятельными указами созывается империя, и собравшееся многочисленное, а скорее бесчисленное войско застигает Оффу и англичан неготовыми — по их мнению, неготовыми, затем что Бог их приготовил. Ибо Гадон, избавив индийцев от их тягот и поспешая по морю в отеческое королевство, из-за ветров, противных его желаниям, но устремленных от Бога на помощь англичанам, пристает, защитник и друг, в тот же день к тому же берегу, что и захватчики-враги. Он является к Оффе: тот расположился с собранными войсками в Колчестере, где, говорят, родилась Елена[388], обретшая крест Господень; его послы, искавшие мира, вернулись с отказом. Гадон, видя неминуемую брань, разумеет, что Господь его сюда принес, и добровольно повинуется Его желанию. Приготовившись явиться на люди, он, облеченный драгоценным платьем, которое обычно носил, и сопровождаемый сотней лучших и отборнейших всадников, спешит к императорскому шатру. Первый, кто его завидел, в изумлении кидается во весь дух с вестью к императору, говоря, что прибыл величайший муж, окропленный сединою, как бы полуседой, в изящнейших шелковых одеждах, — человек, ангелу подобный и уже прославленный от Бога, и вокруг него сотня рыцарей, лучших, величайших и прекраснейших изо всех частей света. Надобно заметить, что Гадон всегда держал при себе по меньшему сотню людей. Встревоженный донесением, император, понимая, что случилось, медлит в смущении и винит в измене тех, кто присоветовал ему сюда явиться. И тут Гадон, став посреди них, говорит: «Мирен ли приход господина величайшего владыки?» Император в ответ: «Что до этого тебе, никогда не сидящему дома? И разве мирен приход твой[389], что ты ловишь ссоры и распри по всей вселенной?» Тут Гадон, человек неколебимой души и стойкий в истине, учтиво добавляет: «Мирен, ибо благодатью и силою Божией невинные обретут мир; а что называешь меня ловцом распрей, так ты не ошибаешься, ведь я выслеживаю их тщательно и, найдя, истребляю всеми силами, а виновников их ненавижу, и пока не перестанут пестовать раздор, я их не полюблю». С сими словами он выходит из шатра, присоединяется к своим людям, ждавшим его снаружи, и, пожелав римлянам здравствовать, удаляется. Не потому он желает им здравия, что любит их и желает от них ответного приветствия, но потому, что полезно помнить о добрых манерах; ни граном учтивого поведения нельзя пренебрегать, чтобы не забылось добронравие, что весьма легко случается; посему учтивость следует оказывать даже там, где она не требуется, и счастлив, кто сохраняет добрые манеры постоянным в них упражнением.

Дивятся и страшатся римляне, ибо Гадоновы рыцари, выделявшиеся высоким ростом, примечательной красотой и богатым убором, были превосходней не только самих римлян, но всех, кого они когда-либо видели. Входит нежданным к Оффе Гадон, принеся ему столько облегчения и надежды, сколько римлянам он принес страха и неуверенности, и, узнав о правоте Оффы и их неправоте, вооружается первым и выдвигает войско на правую брань. Самого короля и все воинство, кроме пятисот наилучших, он поставил посреди города, на месте пространном и открытом, а сам с одними своими людьми поспешил к воротам, сулившим первый натиск врага, помянутыми же пятью сотнями поставил начальствовать замечательного юношу, королевского племянника по имени Сван[390], охранявшего ближайшие к нему ворота. Подступает первый полк римлян, боязливо избегает Гадона и нападает на Свана, он же с такой их встречает доблестью и с такой отвагой им противостоит, что, не веря своим глазам, видевшим Гадона в другом месте, они думают, что нашли здесь его самого, и силятся могучим многолюдством сокрушить того, кого не могут одолеть воинской искусностью. Наконец два их полка обратились в бегство и рассеялись, а из пяти Свановых сотен две полегли замертво. Нападает на триста человек полк из пятисот, прежде чем те, изнемогшие, отдышались; Сван посылает рыцаря к Гадону за помощью и получает ответ, чтобы бился крепко. Он повинуется без упрека, так отчаянно кидается на врагов, так бесстрашно вторгается в их средину, что казалось, это не битва, но бегство агнцев перед волками и зайцев перед собаками, и преследует их даже за воротами, истребляя до четвертого ряда. Устыдившись, что просил помощи, он презирает жизнь, стыдится поворотить вспять и смертью готовится искупить бесчестную робость, пока Гадон, сжалившись, не велит ему отступить. Не о себе заботясь, но старшему благоразумно подчиняясь, Сван, оставив ворота, как приказано, поспешил к своему королю. Враги же, как великие воды, когда прорвется плотина[391], хлынули в ворота, уверенные в победе, но на стогнах стойко их встретил Оффа, и грянули они в крепчайшую преграду. А с тыла теми же воротами к ним подступил Гадон, вторгся в среду несчастных, как серп в гущу тростника, и куда ни шел, за ним открывалась улица. Никнут и гибнут они, запертые, и так как нет ни надежды побежденным, ни страха победителям, те пренебрегают преследованием, и Гадон отзывает короля. Принесшим войну даруют мир, и, получив от короля корабли, они увозят своих мертвецов в Рим для погребения.

XVIII. ОБ АНДРОНИИ, ИМПЕРАТОРЕ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОМ[392]

Когда Людовик Толстый царствовал в Галлии, а Генрих Первый — в Англии, в Константинополе властвовал Андроний, славный двумя сыновьями, Андронием и Мануилом. Андроний был послан отцом в поход и задержался, а меж тем отец его кончил свои дни. Мануил захватил власть незаконно, ибо он был младший, и отразил вернувшегося Андрония. А тот, по областям и городам разнеся свои жалобы на столь великую несправедливость, ополчил почти полмира против Мануила и преуспел бы, но Мануил, щедрый на сокровища и скупой на почести, ведая, что греки изнеженны и женственны, речисты и коварны, не отличаются ни верностью, ни доблестью против врага, по обстоятельствам времени использовал их выгодно, расточив богатства и измыслив обещания. Кроме того, он ввел в свою страну людей с нашей стороны гор, якобы ради охраны и спасения греков, на деле же — чтобы защитить от опасностей себя самого. И так как он денег не жалел, эти изголодавшиеся, сбиваясь в стаи, наполняли землю и, входя в нее исподволь, наконец превратились в великий народ. Одержав победу их трудом и своей казной, Мануил сжалился над братом, побежденным и изгнанным, и даровал ему царство, смежное с парфянами, то есть турками[393], прибыльное и пространное, но отдаленное, приняв клятвенное заверение и вечное отречение от державы, принесенное как от него самого, так и от младшего Андрония, его сына и наследника. Мануил думал таким образом удовлетворить и справедливости в том, что касается захвата власти, и милосердию в том, что касается его добровольного дара. По смерти Андрония-отца Андроний-сын обновил и повторил клятву Мануилу. Она честно соблюдалась до времени папы Луция, наследовавшего папе Александру Третьему[394], и помянутый Мануил счастливо правил державой, женил сына своего Мануила на дочери Людовика, короля Франции, и скончался исполненный днями[395], безмятежно и счастливо, за исключением того, что оставил сына, едва семи лет от роду, под опекой некоего грека, который по своей должности назывался протосальватор[396]. Услышав об этом, Андроний, человек дурной отваги, уже дважды отрекшийся от Христа, чтобы выклянчить помощь от турок, теперь, говорят, отрекся от Него в третий раз[397] и, собрав большое войско сарацин, разнес свои жалобы по соседним островам, принадлежащим Мануилу, и по прилегающим провинциям. Он измыслил, что протосальватор грешит с женой своего господина и хочет взять ее себе в супруги, что они сговорились на убийство отрока Мануила или уже его умертвили, чтобы вместе править с видимым уваженьем к добродетели. Он со слезами заверял, что был бы вернейшим защитником отроку, если б они удостоили своею благосклонностью и помощью довершить это дело и устранить всякий обман и соблазн. К посулам он присовокупляет дары, плача и показывая вид праведной скорби. Верят ему и ставят его стражем и защитником отрока. Шествуя с великим войском, он разбивает полки, посланные ему навстречу протосальватором, не бранною доблестью сокрушенные, но собственными воеводами предательски проданные на смерть. Такова греческая верность[398].

Наконец они достигли моря, называемого Рукавом святого Георгия[399]. Выслав вперед нескольких греков, константинопольских граждан, он по благосклонности Алексия и с их помощью перебрался на другой берег и был впущен в Дакские ворота[400], заплатив и поклявшись не причинять вреда. В ту пору жили в Константинополе люди, приведенные туда Мануилом, коих называли франками[401], пришлецы почти из каждого племени; греки ненавидели их от зависти, ибо так истощена была греческая сила Троянской войной, что после Аякса, чью доблесть недостойно одолело лукавство[402], ни в одном из греков не обреталось ничего похвального или превосходного, так что даже накипь всех племен и всякий людской отброс сделались для них завидными. Как нам известно, туда прибыли беглые полчища изгнанных и осужденных, и те, кого природная злобность понудила сняться со своих мест, приобрели такую влиятельность, что греки воспламенились против них неприязнью, словно против воскресших троян. Я не отнимаю славу у святейшей девы[403], которую Господь от колыбели до дня кончины ущедрял знаменьями и чудесами; я ни в чем не умаляю избранных Господних; моя речь лишь о ратниках, ибо цвет этого племени пал в войне с троянскими полками, и со дней Ахилла, Аякса и Тидида не обреталось меж ними воинской славы[404].

XIX. О СКОТТЕ ГИЛЛЕСКОПЕ, МУЖЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ

Видел я мужа из Скоттии, стяжавшего в своих краях вечную славу; имя ему Гиллескоп, то есть епископ[405]. Замешанный во всех почти столкновеньях вождей, князей и королей в том краю, в каждом бою превосходил он обе стороны, был ли с победителями или с побежденными, ибо от юности до старости был человеком счастливой отваги, его опрометчивая самонадеянность не бывала ему мачехой, хотя, словно слепой, он кидался во всякую опасность, и успех редко или никогда отказывал его дерзости. Епископом же его прозвали не по сану, а по венцу плеши. Близ Скоттии есть много островов, каждым из которых правит свой князек; один из них, чья область располагалась лишь в двух милях от Скоттии, был человек великой наглости, похвальной по их суждениям о воинственности. В предрассветный час в воскресенье он похитил у помянутого Гиллона любовницу. Известившись об этом в первый час того же дня, тот воспринял это с такой дикостью, что, не посоветовавшись с друзьями, не ждав и не искав челна, вооруженный лишь мечом, без всякой одежды, кроме штанов, разошедшихся на седалище, дерзнул бороться с морем, сам себе кормило, гребец и парус, вместе корабел и кормчий, войско и вождь. И хотя он неистово бросается во все, чего следовало бежать, однако переплывает и выбирается без вреда. К дому похитителя он подбирается сзади и, украдкой заглянув в небольшую дверь, среди трехсот и более бражников видит свою подругу в королевских объятьях. Он неистово бросается туда без всякой осторожности, одним ударом умерщвляет короля и выскакивает вон. Сотрапезники застывают; иные скорбят о мертвом, но большинство, разъяренное бурным негодованием, пускается в погоню с оружием. А тот, среди морских зыбей держа кровавый меч в руке, ищет спасения в плавании, словно вепрь, которого псы облаивают издали: страх ранений удерживает их от нападения, а злоба не дает отступиться. Двоих врагов он сразил в пучине и добрался домой невредимым, свершив дело, неслыханное по дерзости, и став горчайшим из мстителей.

Тот же человек отвечал господину своему, королю Скоттии, когда тот по болезни не мог с уверенностью выйти навстречу врагу: «Господин, ты посылаешь меня вместо себя и просишь, чтоб я храбро бился; будь уверен, кому бы ни досталась победа в бою, тебе или врагам, я восторжествую над славою каждого». И восторжествовал.

Однажды он, победив, обратил многих врагов в бегство; бедра его были пробиты широким копьем; оставив товарищей собирать добычу, он шел назад, опираясь на копье. Когда он был вдали от своих и вне их зрения, нападают на него внезапно трое пеших из побежденного войска, первый с копьем, второй с ножом, третий с луком. У него нет оружия, кроме копья, и у них ничего, кроме упомянутого. Первого, лишь тот подступил, Гиллескоп принимает на копье, пронзив ему сердце, а его копье отводит левой рукой; затем, вытащив свое копье, всаживает второму в средину утробы. Третий застает его шатающимся и недолго думая обхватывает его, как бы выбирая, какой смертью угодить врагу. А тот тотчас погружает нож ему в грудь и в ответ получает другой нож между лопатками[406]. Упали наземь все четверо, но уцелел один Гиллескоп: нашли его сотоварищи и перенесли в безопасное место. Среди стольких опасностей он дожил до старости: возможно, от случаев вроде этого и происходит воинское присловье: «Иди куда хочешь, умрешь, когда должен», как будто любой может ринуться в любую погибель и не упредить свой день. Хорошо, чтобы воины так думали и от этого воодушевлялись на соперничество друг с другом.

XX. О НРАВАХ ВАЛЛИЙЦЕВ

Мои соотечественники валлийцы, хотя не блюдут верности никому, и в частности чужакам, за всем тем люди добрые: не хочу сказать — отменных нравов или особенно сильные, но пылкие в нападении и суровые в сопротивлении, в общем, одной недобротой добрые, расточители своей жизни, скупые на свободу, небрегущие о мире, воинственные и искусные в битве, жадные до мщения, щедрые на все имущество, весьма скупые на пищу для себя и щедро уделяющие ее всякому[407], так что еда одного — еда для всякого; никто среди них не ищет хлеба, но берет без спроса там, где на него наткнется или найдет выставленным что-нибудь съестное. Сторонясь обвинений в скаредности, они так благоговейно блюдут щедрость и гостеприимство, что раньше третьего дня никто не спросит у гостя, которому предоставил кров, откуда он и кто таков, чтобы не заслужить укоризны. Но на третий день можно уважительно спрашивать.

XXI. О ГОСТЕПРИИМСТВЕ ВАЛЛИЙЦЕВ[408]

Вот дело, что приключилось вопреки их обыкновениям. Один человек из тех краев приютил странника, наутро же, оставив его дома, взял копье и отправился по своим делам. Заночевал он в другом месте, а на другое утро, вернувшись, искал и не нашел гостя и спросил у жены, что с ним сталось. Она в ответ: «Он лежал в кровати на рассвете, а дверь против него была открыта, и вот, видя большую непогоду с ветром и снегом, он говорит: „Благий Боже, какая опасная буря!”, а я отвечаю: „Хороший день для бездельника, чтобы пересидеть в доме человека разумного”. Тут он с тяжелым стоном говорит: „Подлая женщина, я не пересиживаю”; и выскакивает вон с копьем, и я не смогла позвать его обратно». Муж восклицает, что он обманут, пронзает ее своим копьем и с жалобным воплем отправляется по следам гостя. Долго идя вслед ему, он находит убитого волка, а после этого, подле самой тропы, — еще восемь, и наконец сломанное копье. Потом он увидел и его самого: тот, за кем он следовал, сидит на земле, и один волк, но самый большой, на него изблизи набрасывается. Он спешит, отгоняет волка и, кинувшись к ногам гостя, просит себе прощения за женину оплошность, рассказывая, как ее наказал. А этот несчастный, почти бездыханный, видя волка, ждущего, чем кончится дело, говорит: «Я позволю считать, что нет на тебе вины в моей смерти, если ты уберешься отсюда, пока во мне есть еще жизнь и сила, чтобы, когда нападет этот волк, который так злобно подле меня держится, я мог сам его убить». Он отходит прочь, как велено; волк кидается на раненого, а тот пронзает его копьем, которым его снабдил хозяин. Тот принес домой гостя полумертвым, а вскоре его, умершего, и похоронил. Это было первопричиной вражды между потомками хозяина и погибшего и началом взаимного мщения даже до сего дня. И хотя живая родня ничем не виновата, но не избежала попреков из-за подозрения, порожденного словами недовольной жены. А коль скоро зашла речь о валлийцах, позвольте мне изложить дело, о котором меж ними долго судили и спорили.

XXII. О ЛЛИВЕЛИНЕ, ВАЛЛИЙСКОМ КОРОЛЕ[409]

Король Уэльса Лливелин, муж вероломный, как почти все предшественники его и преемники, имел прекраснейшую жену[410], которую любил сильней, чем она его. По этой причине он всеми способами вооружился против нападений на ее целомудрие и, снедаемый ревнивым подозрением, ни о чем другом не заботился, лишь бы никто до нее не коснулся. Довелось ему услышать, что один юноша из тех краев, возвышенной славы, отменного нрава, рода и красоты, благополучнейший в своих делах и в здравии, видел во сне свое соитие с королевой. Король объявил себя обманутым, ярился и скорбел, будто из-за настоящего дела, коварно захватил невинного юношу, и не будь ему помехой почтение к его родичам и страх мести, истерзал бы пленника пытками до смерти. По обычаю вся родня приходит поручителями за юношу, внушая ему, чтоб остерегался предстать перед судом; юноша же им прекословит и требует немедленного суда. Те сетуют на отказ, но, пока юноша в узах, разносят весть о тяжбе. Многие стекаются на судилище, кто по королевской воле, кто по приглашению другой стороны, и, терпя неудачу в каждом прении, вторая сторона отовсюду зовет на помощь тех, кто мудрее. Наконец они советуются с одним человеком, кого молва объявляла лучше всех, а его дела были тому подтверждением; он им говорит: «Надобно следовать законам нашей земли; предписания, установленные отцами и утвержденные долгим обыкновением, нельзя отменять ни под каким видом. Последуем же им и не станем вводить никакой новизны, пока народные постановления не побудят нас к обратному. Нашими древнейшими уставами учреждено: кто обесчестит блудом супругу валлийского короля, пусть выплатит королю тысячу коров[411] и уйдет свободный и без вреда. Подобным образом о женах князей и всех вельмож, сообразно их сану, установлено взыскание точной мерой. Этот же обвиняется в том, что во сне сожительствовал с королевой, и в сем деле не запирается. Ввиду его признания несомненно, что надлежит дать тысячу коров. Ввиду же того, что это был сон, мы рассудили так: пусть этот юноша поставит перед королевскими очами на берегу озера Бехтен тысячу коров в ряд, при солнечном свете, чтобы тень каждой из них была видна в воде, и эти тени пусть принадлежат королю, сами же коровы — кому прежде, поскольку сон есть лишь тень истины»[412]. Все одобрили этот приговор, и велено было его исполнить, несмотря на брань Лливелина.

XXIII. О НЕМ ЖЕ

Этот Лливелин в юности, при жизни отца его Грифида, был человек ленивый и вялый, сидевший на отеческой золе[413], никчемный[414] и жалкий, никогда не выходивший за порог. Сестра, часто над ним насмехавшаяся, в канун Обрезания[415] пришла к нему в слезах, говоря: «Любезнейший брат, на великую досаду королю и королевству сделался ты посмешищем и притчей для всех[416], хотя ты единственный сын и наследник королевства. Ныне, однако, я прошу о том, что тебе сделать совсем легко и безопасно. Обычай этой земли таков, что этой ночью, первой ночью года, все юноши выходят грабить или красть, либо по крайней мере подслушивать, чтобы каждый мог таким образом испытать себя, — грабить, как Гестин, который уйдет далече и что ни ухватит, принесет домой легко и без всякой тревоги, а потом весь год преуспевает в больших затеях; красть, как Голен-бард, что унес из свинарника соломину, не вызвав ни одного хрюканья, и в тот год мог украсть все, что ему хотелось, без жалобы и без звука; слушать или подслушивать, как Февд (а по-латински Феодосий), который, прокравшись к дому Мейлерия[417], услыхал, как один из сидевших внутри сказал: „Видел я нынче утром, как облачко поднялось от моря[418] и сделалось огромной тучей, так что покрыло все море”; из этого Февд заключил, что это он — облачко, то есть малое дитя, родившийся от моря, то есть Уэльса, вечно волнующегося, и имущий стать королем, как оно потом и вышло. Теперь же, любезнейший брат, выйди хотя бы послушать, ведь в этом нет никакой опасности». От таких речей пробудился отрок, словно душа его очнулась от тяжелого сна, и впал в гнев, доселе ему неведомый; от бурного и ревностного влечения он сделался сильным и деятельным. Созвав множество товарищей, стал он тайком у чьей-то стены и насторожил уши. Внутри сидит много людей в ожидании, когда приготовится еда: посреди них — бык, порубленный на куски, а повар помешивает его в котле на огне большой вилкой и молвит: «Попался мне тут среди прочих один удивительный кусок: я все толкаю его вниз и подвожу под другие, а он тут же всплывает наверх». «Это я, — говорит Лливелин, — которого многие пытались и еще попытаются придавить, но я всегда прорвусь силком вопреки их желанию». Радуясь столь недвусмысленному предсказанию, он оставляет отца, объявляет войну соседям, делается искуснейшим вором и неистовым хищником чужого добра; очертя голову слетается к нему всякая ватага беззаконников, и вскоре его начинает страшиться даже родной отец. По смерти отца Лливелин владычил всеми рубежами Уэльса в спокойствии, не считая гонений, коим подвергал он своих подданных. Он ведь был схож с Александром Македонским и со всеми, кого оставило без узды неутолимое вожделение, — щедрый, бдительный, деятельный, дерзкий, остроумный, приветливый, сластолюбивый, неукротимый, вероломный и жестокий[419].

Видя юношу, обещавшего стать добрым и крепким, он или коварно убивал его, или, памятуя о своей безопасности, калечил, чтобы тот не вырос сильным мужем. Внезапно достигнув верховенства, он говаривал: «Я никого не убиваю, но притупляю Уэльсу рога, чтоб матери не повредили[420]». Его племянник, Лливарх, мальчик с добрыми задатками, статный и красивый, во многом преуспел и являл многие приметы мощи и доблести; предвидя его величие, король устрашился за себя, но, несмотря на многие обольщения, ловил его впустую. Долго искав, находит он мальчика в безопасном месте, где тому не нужно было за себя бояться, и молвит: «Скажи мне, милый, отчего ты сторонишься и избегаешь меня, надежнейшее для тебя и твоих убежище? Позоришь ты и себя, и весь род свой, и ничем не искупить бесчестия, которое ты им приносишь, кроме одного: чтобы нас с тобою, соединенных по крови, сочетало и приязненное общение; а если ты чего боишься, я дам поручителей, каких тебе угодно». Мальчик на это: «Хочу, — говорит, — поручителем Хоэля, которого ты велел тайно удавить, когда он исполнял твое приказание; Ротерика, которого ты, целуя и обнимая, вероломно зарезал ножом; Феодосия, которому, когда он с тобою гулял и беседовал, ты подставил ногу и столкнул с отвесных скал; Мейлина, твоего племянника, которого ты тайно поймал в ловушку и, отягчив его цепями, довел до смерти в темнице», и так напомнил ему многих других, им погубленных.

Среди всех его беззаконий было, говорят, одно дело благородное и честное. В свою пору он был столь тягостен и пагубен своим соседям, что король Эдуард, правивший тогда Англией[421], был вынужден или молить за своих людей, или вступаться за них с оружием. Отрядив послов с обеих сторон, они беседовали, разделенные Северном: Эдуард был на Ост-Клиффе, Лливелин на Бичли. Посланцы сновали туда и обратно в челнах; обменявшись несколькими сообщениями, владыки надолго заспорили, кому из них надлежит перебираться на другой берег. Переправа была трудна из-за бурных волн, но спор был не по этой причине. Лливелин ссылался на свое старшинство, Эдуард — на их равенство; Лливелин — что его народ отвоевал всю Англию вкупе с Корнуоллом, Скоттией и Уэльсом у гигантов[422], и объявлял себя их наследником по прямой линии, Эдуард — что его предшественники отняли эту землю у ее отвоевателей. После долгой ссоры Эдуард вошел в лодку и поспешил к Лливелину. В этом месте Северн в милю шириной. Увидев и узнав короля, Лливелин сбросил свой пышный плащ (ибо он готовился явиться при народе), вошел в воду по грудь и, сердечно обнимая челн, молвил: «Мудрейший король, твое смирение победило мою гордыню, твоя мудрость одолела неразумие; ты поднимешься на шею, которую я, глупец, поднял против тебя, и так ступишь на землю, благодаря твоей кротости ставшую нынче твоею». И, взвалив его себе на плечи, он усадил его на своем плаще и, соединив руки, принес ему оммаж.

Таково было блистательное начало мира, но по обыкновению валлийцев он соблюдался до первого случая навредить. Это дало мне повод ответить притчей блаженному Томасу, в ту пору канцлеру господина моего короля Генриха Второго[423]. Он спросил меня, поскольку я жил на валлийских рубежах, какова их вера, то есть верность, и насколько можно им доверять. Я ему: «Рыцарь Франкон, изгнанный из Германии, жил в Галлии. Идя Биэрским лесом, увидел он короля Людовика, Карлова сына[424], сидящего в одиночестве на камне; его слуги настигли оленя и, завидев другого, пробегающего мимо, покинули короля и кинулись за оленем. Рыцарь хотел заговорить с ним, но не знал, кто это, и, обратившись к нему, спросил, где король. Людовик, не желая себя открывать, говорит: „Скоро будет здесь”, и когда рыцарь начал спешиваться, король поднялся и держал ему стремя с другой стороны, как это обычно делается, чтобы седло не съезжало. Видя, что рыцарь препоясан длиннейшим мечом, он попросил показать ему. Дивясь величине и красоте меча, который король держал обнаженным, он, забыв о своем намерении не открываться, повелительно молвил: „Принеси мне камень, я сяду”. Франкон, побоявшись меча, принес камень и потребовал клинок назад, а взяв его, сказал: „Отнеси камень на место”. Король, видя поднятый меч, устрашился и отнес. На этом примере я вам показываю верность валлийцев: пока вы держите меч, они повинуются, когда сами его возьмут — будут приказывать. Но чтобы вы знали, чем кончилось дело с Франконом: король, когда его люди воротились, удержал рыцаря, который в испуге пустился было прочь, вознес его великими похвалами, рассказал своим, как смело и остроумно тот заставил его отнести камень, и дал ему в наследие Крепи-ан-Валуа»[425].

В грабеже и краже — слава валлийцев, и так им мило и то и другое, что будет попреком сыну, коли отец умрет не от раны. Поэтому мало кто доживает до седин. Есть там присловье: «Смерть в юности или нищета в старости», то есть пусть каждый кидается к смерти, чтобы в старости не побираться.

XXIV. О КОНАНЕ БЕССТРАШНОМ[426]

Конан Бесстрашный, прозванный так, потому что никогда не знал боязни, грабитель и вожак разбойников, желая ограбить рыцаря, жившего над Северном в Гламоргане, мужа отважного и богатого, вышел в одиночестве из леса, что господствовал над всей областью, в лесу же спрятал большой отряд, устроив безвредному вредоносную засаду. Когда же под вечер он увидел, что другой рыцарь поспешал к дому вышеупомянутого рыцаря, что он выслал вперед пажа и был принят как гость, Конан вернулся к сотоварищам и сказал: «Этого человека, которого мы затеяли обобрать, надобно оставить с миром, ибо он оказал гостеприимство рыцарю, просившему о том во имя милосердия, как у нас в обычае, и в его лице оказал гостеприимство Богу, против Которого всякий бой неравен[427]». Сыплются при таких словах на него отвсюду ужимки и насмешки: «Ба! как справедливо зовут его Бесстрашным!» и другие попреки в этом же роде. Предпочитая смерть обвинениям в малодушии, он последовал за остальными, и в предрассветный час они подошли к дому рыцаря. Подымаются на них псы, кои при виде множества людей, как обычно, выбегают со двора и лают снаружи. Гость лежал в зале под большими окнами, подходящими близко к земле; по лаю он понял, что подступила большая сила; в спешке и молчании набрасывая на себя кольчугу, держа копье в руке, он стоит посреди зала против окон, прислушиваясь, и слышит толпу, хотя они и пытались не шуметь. И вот племянник Конана, украдкой открыв окно, заносит ногу, чтобы войти, но рыцарь тотчас вонзает ему в сердце копье и отбрасывает его назад. Брат его, думая, что тот отпрянул от страха, с бранью его обходит, и тот же рыцарь его отражает, нанеся такую же рану. Тогда Конан, забрав мертвых, поспешно отступает, говоря своим людям: «Я знал, что Бог внутри; я знаю также, что Иуда Маккавей, сильнейший из воителей Божиих, сказал: „ Не во множестве войска победа на брани, но от небес бывает сила”[428]. Посему я боялся учинять это нападение, и не преминул Господь отмстить кичливые попреки на моих племянниках».

XXV. О ВОРЕ ХЕВЕСЛИНЕ[429]

Хевеслин из Северного Уэльса, носивший уздечку на шее и шпоры на поясе, получил пристанище в Южном Уэльсе в доме Траера. После трезвого и скудного ужина они долго сидели в молчании, и вот он говорит Траеру: «Вы все дивитесь, однако из уважения к нашим обычаям никто не спрашивает, кто я и откуда. Но коли всем вам хочется это знать, я из северной части Уэльса, а в южные края меня привлекла молва о чистокровной кобыле, которую человек, живущий на границе наших и ваших земель, стережет так усердно, что вот уже целый месяц тщетны мои засады и пусты мои усилия, хотя эти вот приметы, уздечка и шпоры, у меня всегда спрятаны, как оно следует». Засмеялся Траер и ответил: «Воистину, заслуженно и справедливо наши называют ваших боязливыми и мешкотными. Любой из наших предпочел бы ради славы быть схваченным за дерзким, хотя и безрассудным, воровством и в горьких муках с жизнью проститься, нежели в вялой праздности канителиться целый месяц с драгоценной добычей; гляди, какой ты убогий лентяй, — даже не краснеешь, когда признаешься в таком позоре! Скажи мне, кто хозяин этой кобылы, где и как ее стерегут, и обожди меня с моей женой и детьми до третьего дня с моего прихода на место: или ты услышишь, что я славно умер, или, тебе на удивление, я ворочусь с добычей». Тот ему: «Много мы слыхали дерзкого самохвальства от ваших людей, которое кончает, как росток тамариска, обращенный в веник. Известный тебе Кадолан, сын Утера, владеет этой кобылой в Геллигаре[430]. Днем она пасется посреди его рати, ночью стоит в дальнем углу его дома, так что все домочадцы лежат между ней и единственной дверью, а четверо лучших слуг, чтобы стеречь ее вблизи, — между нею и огнем на бракане[431], то есть отменном ковре; и если ты доставишь мне его вместе с кобылой, будет десять коров платой за кобылу и пять — за бракан». Траер хватает уздечку и шпоры, и хотя в Уэльсе пойманного вора обыкновенно не задерживают и не выкупают, но немедленно карают смертью, он спокойно готовится к делу близ указанного жилья, найдя, что дело обстоит именно так, как он слышал. Первую ночь он стоит подле дома, насторожив уши и не смыкая очей. А ночь была подходящая для его затеи — беззвездная, темнее некуда. Выждав свой час, он проделал ножом отверстие возле двери, запустил туда руку и отпер себе, так бесшумно, как смог. Распахнув дверь, он прокрался к кобыле и отвязал ее. Заметив тех четверых, что спали на бракане, он в своем кипучем удальстве осмелился крепко привязать бахрому бракана, длинную и прочную, к кобыльему хвосту, и поволок этих четырех прямо через большой огонь, что скрывался под золою, вон из дверей, и оставил вконец оторопевшими. Поднимается крик; вся рать пускается за ним, ведомая лишь искрами, что неслись от бракана. Но он, затушив их, вернулся домой невредимым, отдал лошадь и бракан, получил коров и снискал для себя и своих людей, насколько это было в его власти, славу за свое дерзкое обхождение с северянами.

XXVI. О ЯРОСТИ ВАЛЛИЙЦЕВ

Чтобы вы знали, как неразборчив и безрассуден в своей ярости гнев валлийцев, послушайте вот что. Один мальчик из крепости, что зовется Обрезанной Изгородью[432], вышел, чтобы перебраться через реку Уай. Он нес лук с двумя стрелами. Встретив двух врагов, он пустился бежать; один из них гнался за ним так близко, что был уж с хватающим сходен[433]. Но мальчик одной из своих стрел угодил ему посредине груди. Тот молвит своему сотоварищу: «За ним! я умираю; принеси мне от него мою жизнь!» Тот преследовал мальчика так далеко, как позволяла ближайшая деревня, и вернулся к товарищу; мальчик последовал за ним на расстоянии, чтобы сведать конец его товарища, и увидел, что когда невредимый подошел к раненому в роще, тот спросил, принес ли он ему жизнь от мальчика; и, услышав в ответ «нет», молвил: «Поди сюда, прими мой поцелуй, чтобы отнести его моей жене и сыновьям, ибо я умираю». Когда же невредимый целовал раненого, тот, лежавший снизу, ножом раскроил ему утробу, примолвив: «Потеряй и свою, коли мою мне по трусости не вернул». А тот, что сверху, подобным же образом рассек ему утробу своим ножом со словами: «Не бахвалиться тебе о моей смерти; лишь о том жалею, что должен умереть от твоей раны, прежде чем твоей жене и детям передам такой же поцелуй». Вот как безрассуден и неправеден гнев валлийцев и как скоры они на кровопролитие.

XXVII. ОБ ОДНОЙ ДИКОВИНЕ[434]

Величайшая диковина, какую я знаю, приключилась в Уэльсе. Гильом Лаудун, английский рыцарь, человек большой силы и испытанной храбрости, пришел к Гильберту Фолиоту[435], тогда епископу Херефордскому, а ныне Лондонскому, говоря: «Господин, к тебе прибегаю за советом. Один валлийский лиходей умер недавно нехристианской смертью в моей деревне, а по прошествии четырех ночей принялся каждую ночь наведываться в деревню, не переставая по отдельности и поименно призывать своих односельчан; кого он помянет, те тотчас слабеют и в три дня умирают, и уже немного их осталось». Епископ, дивясь этому, говорит: «Может статься, Господь дал власть злому ангелу этого погибшего человека бродить в мертвом теле. Пусть, однако, выроют труп и, перерубив шею заступом, обильно окропят тело и могилу святой водой и снова похоронят». Так и сделали, но наваждение по-прежнему изнуряло уцелевших. И вот однажды ночью, когда уже немного оставалось живых, он окликнул самого Гильома, призвав его трижды. А тот, отважный и быстрый, зная, что это значит, выскакивает с обнаженным мечом, преследует убегающего демона до самой могилы и там ему, уже падающему в яму, рассаживает голову по самую шею. С сего часа прекратилось опустошение от этой блуждающей чумы, и ни самому Гильому, ни кому другому впредь не было вреда. Подлинный ход этой истории я знаю, но причин ее не ведаю.

XXVIII. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

Мы знаем также, что во времена Рожера, епископа Вустерского[436], некто, о ком говорили, что он умер не по-христиански, месяц и дольше ночью и днем у всех на глазах блуждал в своем саване, пока окрестный люд не обложил его в саду, и там его, говорят, было видно три дня. Мы знаем также, что оный Рожер велел водрузить крест на могиле этого несчастного, а самого его отпустить. Когда тот, сопровождаемый народом, пришел к могиле, при виде креста явно отпрянул назад и пустился прочь; по здравом размышлении они убрали крест: тот человек упал в могилу, земля за ним затворилась, крест был снова поставлен, и тот успокоился.

XXIX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

В книге Турпина, реймсского архиепископа, о деяниях Карла Великого[437], коему он до самой смерти был неотлучным помощником, я нашел, что некий рыцарь из Карлова войска, скончавшись при Памплоне, все свое добро оставил одному клирику, своему сердечному другу, с тем чтобы тот роздал его бедным. Подобающим образом разделив все прочее, клирик, однако, был так жаден, что долго удерживал рыцарева коня, одного из лучших во всем войске. Трижды предупрежденный во сне самим рыцарем, чтобы не присваивал себе завещанное бедным, он беззаконно этим пренебрег. На четвертый раз рыцарь явился ему бодрствующему и молвил: «Ты уже осужден, и ожесточил Господь сердце твое, чтобы ты не раскаялся. И так как ты насмеялся над Его долготерпением, и пренебрег Его увещаниями, и горделиво отказал Богу в почести, то в третий день после нынешнего, в третьем часу, вживе будешь утащен демонами на воздух». Известившись о сих словах, Карл в урочный час окружил клирика всем войском. Стоял клир, крестами, реликвариями и свечами ополченный; стояли миряне с мечами и подобающими им оружьями; и все же, средь великого вопля вырванный из их рук, клирик был утащен на воздух и на четвертый день был найден в трех днях пути оттуда, среди скал, и все его члены были переломаны.

[438]

Один рыцарь из Нортумберленда сидел у себя дома в одиночестве, около десятого часа, после обеда, летом, и вдруг его отец, давно умерший, приближается к нему, укутанный дешевым и оборванным саваном. Рыцарь, решив, что тут демоны, отталкивает его от порога; но отец ему: «Милый сын, не бойся, ибо я твой отец и ничего тебе дурного не сделаю; но позови священника, дабы узнать причину моего прихода». Позван был священник, пришел с толпою народа, и отец, упав к его ногам, говорит: «Я тот несчастный, которого ты некогда отлучил, не называя имени, вкупе с другими, за неправедное удержание десятины; но по благости Божией так пособили мне общие молитвы Церкви и милостыня верных, что мне позволено просить отпущения». Получив отпущение, он, провожаемый великою толпою, отправился к могиле и упал в нее, и она сама за ним затворилась. Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании[439].

XXXI. О НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВИЦАХ[440]

Один рыцарь, наследственный сенешаль Франции, умирая, сказал сыну своему: «Милый сын, по благости Божией ты всем любезен, и Господь с тобою явно. Ныне же соблюди мои последние наказы ради безопасности и благополучия, твоего собственного и твоих имений, и чтобы твои начинания увеселял счастливый исход. Не освобождай того, кто справедливо осужден; не пей застоявшуюся воду, из которой никакой поток не вытекает; не возвышай раба; не женись на дочери прелюбодейки; не верь рыжему безвестного рода». Похоронив отца, сын был введен королем в наследство и поставлен на отеческую должность. Он был любезен королю и приятен всей Франции, ибо был человек кроткий и мудрый и строго держался добрых нравов. Но, менее внимательный к отцовским наказам, чем надлежало, он женился на дочери прелюбодейки и, имея рыжего раба, подобного голодному гречишке[441], и примечая его заботливость, рачение и расторопность в делах, счел себя счастливцем, что обрел такого, словно с этим рабом пришло к нему благословение Божие. Он поставил его над всем домом, 442 деньгами и всеми своими делами…[442]

XXXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО

Целый лес и поленницу[443] выложил я перед вами — не скажу в побасках, но в набросках; ведь я не предаюсь отделке слога, да и займись этим, не преуспел бы. Каждый читатель пусть высечет что-нибудь из предложенной ему груды, чтобы его усердием все это явилось на люди в благообразном виде. Я ваш охотник: я приношу вам дичь, а вы из нее стряпайте.