Забавы придворных

Ордерик Виталий[894] ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ

Нельзя, я думаю, опустить или обойти молчанием случившееся с одним священником в епископстве Лизье первого января. В деревне, называемой Бонневаль, был священник Валхелин, служивший церкви святого Альбина исповедника, сперва монаха, а потом епископа Анжерского. В лето от Воплощения Господня 1091-е, первого января, ночью был он послан, как требовала его служба, навестить некоего больного в далеком углу своего прихода. Возвращаясь оттуда в одиночестве и идя вдали от человеческого жилья, он заслышал оглушительный шум, словно от огромного войска, и подумал, что это челядь Роберта Беллемского, поспешающая на осаду Курси. Восьмая луна ясно сияла в созвездии Овна, показывая идущим дорогу. Помянутый пресвитер был молодой человек, отважный и сильный, крупного сложения и проворный. Но, услышав шум беспорядочно спешащих людей, он устрашился и принялся раздумывать, пуститься ли ему в бегство, чтобы не набросились на него низкие подручники и не ограбили позорно, или поднять сильную руку ради своей защиты, если кто на него нападет. Наконец он приметил четыре мушмулы в поле поодаль от тропы и решил быстро двинуться к ним, чтобы схорониться, пока войско не пройдет. Однако некто огромного роста, несущий здоровенную палицу, заступил путь спешащему пресвитеру и, занеся над головою его дубину, молвил: «Стой, и ни шагу дальше». Пресвитер тотчас застыл и стал недвижно, опершись на палку, которую нес. Суровый палиценосец стоял подле него и, ничем ему не вредя, поджидал проходящее войско. И вот огромная толпа пеших потянулась мимо, неся на шеях и плечах скот, одежды, разнообразный скарб и домашнюю утварь, обыкновенно похищаемую разбойниками. Все они горько стенали и понукали друг друга поторапливаться. Узнал там пресвитер многих из своих соседей, что недавно умерли, и услышал, как они оплакивают великие муки, коими по грехам своим терзаются. За ними последовало полчище носильщиков, к которому помянутый гигант нежданно присоединился. Они тащили почти пятьдесят носилок, по двое при каждых. А на носилках сидели люди, маленькие, как карлики, но с головами большими, как бочки. Два эфиопа несли огромный древесный ствол, на котором терпел муку какой-то несчастный, туго прикрученный, вопя в свирепых терзаньях: ведь ужаснейший демон, сидевший на том же стволе, безжалостно вонзал ему, окровавленному, огненные шпоры в чресла и спину. Валхелин тотчас признал в этом человеке убийцу пресвитера Стефана[895] и уразумел, что он терпит нестерпимые муки за кровь невинного, которую пролил два года назад и умер, не довершив покаяния за столь великий грех.

За ними следовала толпа женщин, показавшаяся пресвитеру несметным множеством; они скакали на женский манер и сидели в женских седлах, из коих торчали раскаленные гвозди. Ветер то и дело поднимал наездниц на целый локоть, а потом снова опускал на острия. Палящие гвозди уязвляли им ягодицы; ужасно мучимые уколами и ожогами, женщины вопили: «Увы, увы», и признавались в гнусностях, за которые так платились. За соблазны и непристойные услады, коими они на земле безудержно упивались, они ныне жестоко терпят огонь и смрад и иные муки, паче всякого исчисления, и, рыдая, в жалостных воплях выказывают свою муку. В сей веренице помянутый священник узнал несколько знатных дам и заметил лошадей и мулов с пустыми женскими седлами, принадлежащими многим, кои еще не покинули белого света.

Пресвитер стоял в трепете от таких видений, о многом думая. Чуть дальше он увидел несметное сонмище клириков и монахов и приметил их правителей, епископов и аббатов, с пастырскими посохами. Клирики и епископы были облечены в черные накидки, монахи же и аббаты были в черных клобуках. Они вздыхали и стенали, а некоторые окликали Валхелина и просили молиться за них ради былого их знакомства. Пресвитер поведал, что увидел там многих мужей высокой славы, коих людское мнение уже приобщило к святым на небесах: он разглядел Гуго, епископа Лизье, и выдающихся аббатов, Майнера из Св. Эвруля[896] и Герберта Фонтенельского, и многих иных, коих я не могу поименно упомнить и не пытаюсь предать письму. Взор человеческий часто заблуждается, но Божье око в утробы проницает, ибо человек смотрит на лицо, Бог же на сердце[897]. В царствии вечного блаженства непреходящая ясность все озаряет, и совершенная святость, обретя всякую отраду, ликует в сынах царствия[898]. Там ничего без порядка не делается, ничто запятнанное туда не допускается, ничто скверное и честности противное там не обретается. Потому все недостойное, что совершает плотская низость, сжигается в очистительном огне и различными очищениями убеляется по распоряжению вечного Судии. И как сосуд, прокаленный от ржавчины и тщательно со всех сторон отполированный, помещается в сокровищнице, так душа, очищенная от скверны всех пороков, вводится в рай и там, всяким благоденствием наделенная, веселится без боязни и заботы.

Видя эти ужасы, пресвитер дрожал и, опершись на палку, ждал еще ужаснейшего. И вот потянулось огромное полчище рыцарей, в которых никакого цвета не виделось, лишь чернота и вспыхивающий огонь. Они восседали на огромных конях, вооруженные всяческим оружием, словно спешили на битву, и несли черные стяги. Показались там Ричард и Балдуин, сыновья графа Жильбера[899], что недавно умерли, и многие иные, коих я не могу исчислить. Среди прочих Ландри Орбекский, умерший в тот год, начал говорить с пресвитером, страшным зыком возвещая ему свои поручения, и всячески умолял передать его наказы жене. Но те отряды, что позади него и перед ним, прерывали и мешали его речам, говоря пресвитеру: «Не верь Ландри, он лжец». Он был виконтом и поверенным Орбека и благодаря своему разумению и заслугам поднялся много выше своего происхождения. Но в делах и прошениях он судил по своему хотению, переменяя приговор сообразно принятым дарам, и больше служил алчности и нечестности, чем правоте. Потому он заслужил, чтобы мучения ославили его, а сотоварищи объявили лжецом. В сем испытании никто ему не льстил, никто не просил помощи у его искусного многоречия, ведь поскольку он, пока мог, обыкновенно затыкал свой слух при воплях бедняка, ныне в сих терзаниях его, как проклятого, почитали совершенно недостойным внимания. Валхелин, когда прошло мимо огромное полчище многочисленных рыцарей, сказал сам себе: «Без сомнения, это свита Эрлехина. Я слышал многих, ее видевших, но, не доверяя этому, смеялся над рассказчиками, ибо никогда не находил у них прочных доказательств. Теперь же я сам вижу маны умерших, но мне никто не поверит, расскажи я об увиденном, коли не дам живым какого-нибудь наглядного подтверждения. Поймаю-ка я одного из бесхозных коней, что следуют за воинством, тотчас вскочу на него, отведу домой и покажу соседям, чтобы добиться доверия». Он сейчас же ухватил за поводья черного скакуна, но тот резко вырвался из схватившей его руки и окрыленным скоком умчался за ратью эфиопов. Пресвитер опечалился, что не сумел завладеть желаемым. Ведь он был летами молод, душою отважен и легок, а телом скор и крепок. Он стал наготове посередине дороги и протянул руку к другому коню, что шел ему навстречу и его казалось легко похитить. Конь стал, чтобы пресвитер вскочил на него, и выдохнул из ноздрей огромное облако, подобное высочайшему дубу. Тогда священник поставил левую ногу в стремя и, ухватив узду, положил руку на седло, но внезапно почувствовал под ногой сильный жар, словно пылающий огонь, а через руку, державшую поводья, несказанный холод проник в его сердце.

Пока все это происходит, подъезжают четыре устрашающих всадника и, ужасно возвышая голос, говорят: «Чего хватаешь наших коней? Пойдешь с нами. Никто из наших тебя не обидел, однако ты пытаешься украсть наше». Он, безмерно испуганный, отпустил коня, и когда три рыцаря хотели было его схватить, четвертый сказал: «Оставьте его и дайте поговорить со мной; я передам через него наказы моей жене и сыновьям». Затем он сказал пресвитеру, безмерно устрашенному: «Прошу, послушай меня и расскажи моей жене то, что я поручу». Пресвитер отвечал: «Я тебя не знаю и жены твоей не ведаю». Рыцарь сказал: «Я Вильям из Гло, сын Барнона, что был некогда знаменитым кравчим у Вильяма Бретейского и отца его, Вильяма, графа Херефордского. Пока был жив, я творил неправедные суды и грабежи и совершил больше грехов, чем можно поведать. Но пуще всего терзает меня ростовщичество. Я ссудил нуждающегося моими деньгами, взяв в залог мельницу, и как он не смог вернуть заем, я всю мою жизнь удерживал залог и, обездолив законного наследника, оставил мельницу моим наследникам. Вот я ношу во рту раскаленную мельничную ось, которая мнится мне тяжелее Руанской крепости. Итак, скажи Беатрисе, жене моей, и Рожеру, сыну моему, пусть мне пособят и быстро вернут наследнику залог, от которого они получили много больше, чем я дал». Пресвитер отвечал: «Вильям из Гло давно умер, и такого послания никто на веру не примет. Не ведаю, кто ты и кто твои наследники. Если я осмелюсь рассказать это Рожеру из Гло, или братьям его, или матери их, осмеют меня как полоумного». Вильям упорствовал в своей просьбе, усердно представляя ему много очевиднейших доказательств, но пресвитер, хотя и понимал, что ему говорят, за всем тем притворялся, что ничего такого не ведает. Наконец, побежденный обильными мольбами, он согласился и обещал пойти, куда прошено. Тогда Вильям повторил все и в долгой беседе открыл ему многое. Между тем священник подумал, что не осмелится возвестить кому бы то ни было поручения проклятого отверженца. «Не подобает, — говорит он, — разглашать такие вещи. Ни в коем случае не передам я никому твоих наказов». Тот в бешенстве протягивает руку, хватает пресвитера за горло и, волоча его за собою по земле, угрожает ему. Пленник чувствует, что рука, которой его держат, пылает, как огонь, и в таковой тесноте внезапно восклицает: «Святая Мария, преславная Матерь Христова, помоги мне». Тотчас, как призвал он Всемилостивую Родительницу Сына Божия, явилась и помощь, которую даровало распоряжение Всемогущего. Некий рыцарь показался с одним мечом в деснице и, размахивая им, будто думая разить, молвил: «Что брата моего убиваете, окаянные? Оставьте его и уходите». Они немедля унеслись, последовав за эфиопскою фалангой.

Когда все удалились, рыцарь остается один с Валхелином на дороге и спрашивает: «Узнаешь меня?» Пресвитер отвечает: «Нет». Рыцарь говорит: «Я Роберт, сын Ральфа Белокурого и твой брат». И пока пресвитер изумляется такому нежданному делу и пребывает в великом удручении из-за того, что увидел и испытал, как о том сказано, рыцарь начинает напоминать ему многое из отрочества их обоих и представлять вернейшие приметы. Священник же все услышанное прекрасно вспомнил, но, не решаясь признаться, все отрицал. Наконец рыцарь говорит: «Дивлюсь я твоей черствости и неподатливости. Я тебя воспитывал после смерти обоих родителей и любил больше всех смертных. Я послал тебя в школу в Галлию, щедро снабжал одеждой и деньгами и многими другими способами старался тебе пособить. А ты теперь позабыл об этом и гнушаешься даже признать меня». Тут пресвитер, обличенный обилием правдивых слов и достоверными доводами, со слезами признал правоту братних речей. Тогда рыцарь говорит ему: «По справедливости ты должен бы умереть и носиться с нами вместе как общник наших кар, ибо с нечестивым безрассудством накинулся на наше добро. Никто другой на это не отважился. Но месса, которую ты нынче совершил, спасла тебя от гибели. И мне ныне позволено тебе показаться и явить тебе мое злосчастье. После того как я беседовал с тобой в Нормандии, я с твоим благословением отправился в Англию и там по воле Творца нашел конец своей жизни, и по грехам, коими отягощен чрезмерно, познал суровейшие мучения. Оружие, которое мы носим, раскалено, поражает нас ужасающим смрадом, давит безмерной тяжестью, сжигает неугасимым зноем. Доныне несказанно терзают меня эти кары. Но когда ты был посвящен в Англии и совершил первую мессу за умерших верных, Ральф, твой отец, был освобожден от мучений, и мой щит, тяжко меня удручавший, пропал. Меч, как видишь, я все еще ношу, но в этом году твердо уповаю на избавление от сего бремени».

Пока рыцарь вел эти и другие речи, а пресвитер усердно ему внимал, увидел он комок крови вроде человеческой головы на его пятках вокруг шпор и в изумлении спросил: «Откуда такой сгусток крови на твоих пятах?» Тот в ответ: «Не кровь это, а огонь, и он мнится мне тяжелее, чем если б я нес на себе гору Святого Михаила. Так как я пользовался роскошными, острыми шпорами, поспешая на кровопролитие, по справедливости таскаю я на пятах огромный груз и, несносно им отягченный, не могу никому возвестить меру моих терзаний. Об этом должны живые непрестанно помышлять и страшиться, а паче того — беречься, чтоб не пришлось им искупать грехи свои так жестоко. Больше нельзя говорить мне с тобою, брат, ибо я должен спешить за этой злосчастной ватагой. Молю, помни меня и помоги мне благочестивыми молитвами и милостынями. Ибо за год от Цветоносной недели я надеюсь спастись и по милосердию Творца освободиться от всех мучений. Ты же позаботься о себе, благоразумно исправь свою жизнь, многочисленными пороками оскверненную, и знай, что долгой она не будет. О нынешнем не говори. Храни молчание о том, что нынче нечаянно увидел и услышал, и три дня не смей никому поведать».

Молвив это, рыцарь спешно удалился, пресвитер же целую неделю тяжело болел. Потом, начав выздоравливать, он отправился в Лизье, изложил все по порядку епископу Жильберу и получил от него нужные лекарства[900]. После этого он прожил в добром здравии около 15 лет, и я слышал из его уст то, что предал письму, и многое другое, изглаженное забвением, и видел лицо его, поврежденное прикосновением ужасного рыцаря. Я написал это для наставления читающих, дабы укрепились в добре праведные и удалились от зла порочные. Теперь я вернусь к тому, о чем начал говорить.

Вильям Мальмсберийский ДЕЯНИЯ АНГЛИЙСКИХ КОРОЛЕЙ[901]

Но вернусь к Риму. Гражданин этого города, юноша по возрасту, богач по имению, высокого рода сенаторского, недавно женился и, созвав своих товарищей, учинил пышный пир. После трапезы, умеренным питьем побуждаемые к веселью, они выходят на поле[902], чтобы отягощенный яствами желудок облегчить прыжками, бросаньем дрота или иными упражнениями. Сам царь пиршества, знаменосец игры, потребовал мяч, а между тем приладил обручальное кольцо на вытянутый палец медной статуи, стоявшей поблизости. Но так как почти все нападали на него одного, он, тяжело дыша, с разгоряченным нутром, вышел первым из игры и, желая забрать кольцо, обнаружил, что палец статуи согнут до самой ладони. Он долго бился, однако не сумел ни стянуть кольцо, ни отломить палец и втихомолку ушел, скрыв все от товарищей, чтобы не осмеяли его, пока он здесь, или не присвоили кольцо, когда уйдет. Глубокою ночью вернувшись со слугами, он удивился тому, что палец вновь разогнут, а кольцо похищено. Умолчав о своей потере, он утешал себя ласками супруги. Но когда пришел час лечь в постель и он улегся рядом с женой, то ощутил, как что-то туманное и густое вращается меж ним и нею, ощутимо, но невидимо. Удерживаемый этой преградой от объятий, он услышал голос: «Возляг со мною, ибо сегодня ты со мною обручился. Я Венера, на чей палец ты надел кольцо; ты мой, и я тебя не отдам». Устрашенный таковым чудом, он не дерзнул и не смог ответить и провел бессонную ночь, в безмолвии о сем судя и раздумывая. Много времени протекло так: в какой бы час он ни захотел припасть к груди своей супруги, одно и то же ощущал и слышал, в остальном будучи совершенно здоров и годен и дома, и в службе. Наконец, побужденный жалобами жены, он поведал все родителям; посовещавшись, они открывают дело некоему Палумбу, пригородному пресвитеру. Был он научен некромантским искусством вызывать магические обличья, устрашать демонов и понуждать их ко всякой службе. Он потребовал богатой награды, поставив условием, что, если соединит влюбленных, набьет кошель обильною монетой; затем возбудил знакомыми искусствами все свои дарования и, составив письмо, дал его юноше с такими словами: «Иди в такой-то час ночи на перекресток четырех дорог, стань там и смотри молча. Пойдут мимо людские обличья обоего пола, всякого возраста, всякого сана, всякого сословия, одни конные, другие пешие, одни опустив лицо к земле, другие горделиво подняв бровь; словом, какая ни есть радость и горесть, все увидишь на их лицах и в их жестах; ни с кем из них не заговаривай, даже если к тебе обратятся. За этой толпой последует некто выше прочих, дороднее видом, сидящий в колеснице; молча передай ему письмо на прочтение: тотчас все станет по твоему желанию, только храни присутствие духа». Тот совершает предписанный путь и, став ночью под открытым небом, видит, что пресвитер сказал правду: ничего не было упущено, все обещанное сбылось. Среди прочих мимоидущих увидел он женщину, разубранную, как блудница, едущую на мулице; распущенные кудри реяли по плечам[903], стянутые сверху золотою повязкою; в руках — золотая трость, коею она правила; по тонкости одежд почти нагая, она делала бесстыдные жесты. Коротко говоря, последний из них, казавшийся их господином, вперив в юношу ужасные очи, с горделивой колесницы, распещренной изумрудами и перлами, спрашивает о причине его прихода[904]. Тот ничем не отвечает, но, протянув руку, подает ему письмо. Демон, не дерзая презреть знакомую печать, читает написанное и, воздев руки к небу, говорит: «Боже Всемогущий, долго ли Ты будешь терпеть непотребства Палумба пресвитера?» Он немедля посылает приспешников, бывших подле него, отнять кольцо у Венеры: всячески уклоняясь, она наконец его отдает. Так юноша, добившись желаемого, без помех вкусил давно вожделенную любовь. Но Палумб, услышав вопль демона о нем к Богу, уразумел, что этим предвещается конец его дней; посему, все свои члены по доброй воле изувечив, он умер от этого жалостного покаяния, сперва исповедавшись папе пред всем римским народом в неслыханных гнусностях.

Другой брат из той же обители, по имени Захария, рассказывал, что, когда он еще был в миру и охранял ночью сданную ему жатву, явилась перед ним какая-то женщина, будто бы пришедшая из ближайшей деревни. Думая, что это одна из соседок, он начал с ней дружескую беседу. А пока они судачили, явился еще какой-то человек, ставший прямо против него на том же поле. Увидев его, он счел его хлебокрадом и начал выкрикивать угрозы, намереваясь даже натянуть лук и пустить стрелу. Тут его окоротила помянутая мнимая женщина, молвив: «Отстань от этого человека и не думай причинить ему зло, ведь ты совсем не знаешь, кто он и чего ради сюда явился». Сказав так, она прибавила: «Скажи, видал ли ты когда или слышал о том призрачном (fantasticam) племени, что зовется в народе челядью Эрлекина?» «Очень мало», — отвечает он. Тут она: «Подожди, — говорит, — немного, да не бойся: увидишь их нынче ночью». При этих ее словах внезапно послышался шум и крики многочисленного народа, шествующего с великим грохотом. Услышав это, юноша смутился духом и весьма устрашился от страха нощного. Тут, осенив себя знаменьем креста и имя Христово призвав, принялся он ожидать исхода этого дела, оставаясь на том же месте. А те, идущие с великим гулом, быстро проходили мимо него. Все они неслись, поднятые на воздух, и земли ногами не касались. В этом множестве, бурном и беспорядочном, — дивно сказать — находились, как было слышно, ремесленники, рудокопы, плотники, каменобойцы, бьющие топорами и молотами, а также башмачники, скорняки, ткачи, сукновалы и прочих механических искусств рачители. Все они шумели, взволнованные и озабоченные своими работами, и, словно пребывая в мастерских, они, непрерывно носясь туда-сюда по воздуху, трудились в терзаньях и тесноте. Один из них, несший на плечах барана, приблизился к дрожащему юноше, ободряя его и говоря: «Молчи и не бойся, ибо ты не умрешь, только остерегайся мне что-нибудь ответить. Гляди, я — тот товарищ твой, некогда бывший с тобою в тесной дружбе. Этого барана, которого я вечно ношу в качестве повинности, я когда-то украл у бедной вдовы, ты ее знаешь. Если кто, движимый милосердием, решит вернуть его хозяйке, я тотчас избавлюсь от этого наказания». Это и многое другое открыл сей мертвец живому и наконец отошел от него, и тотчас все войско блуждающих исчезло вместе с ним. А помянутый юноша, устрашенный и уязвленный видением, удалился и посвятил себя божественному служению в этой обители.

Элинанд из Фруамона О САМОПОЗНАНИИ[906]

Жоффруа Осерский[919] НА АПОКАЛИПСИС

Справедливо порицается священник Фиатирской церкви за то, что допустил жену, которой никак не дозволено отправлять должность общего поучения, не только поучать, но и обольщать рабов Божиих. В чем именно обольщать, указывается, когда добавляется: «любодействовать и есть идоложертвенное»[920]. Так сыны Израилевы в пустыне и даже — что еще прискорбнее и ужаснее — Соломон на царстве своем из-за женских обольщений впал в идолопоклонство. Так и эта Иезавель обольщала рабов Божиих, дабы равно грешили против нижнего и против вышнего, любодейством — против тела своего, идолопоклонством — против Творца своего. И сколь мерзки обе эти скверны, сколь гнусны разумному творению, особенно всем верным, — как духовное любодейство, так и плотское! Небезосновательно сходна в обоих случаях причина отторжения. Ведь, возможно, сноснее было бы для людей (если не считать, что обе эти вещи совершаются на людскую беду) то, что с ними по сладострастию соединяются демоны-инкубы, нежели то, что люди не боятся сочетаться с демонами в идолослужении. Природа не дала демонам никакого пола, но вопреки условиям своего бытия они забавляются, погрузившись в грязь телесной похоти, и, говорят, оскверняются противоестественным вожделением, сходясь с людьми обоего пола. Неясно, однако, находят ли они отраду в одной лишь пагубе тех людей, что с ними соглашаются, или же могут в самом деле испытывать плотское удовольствие.

Я знаю священника, меж многих священников много лет исполняющего должность декана, чье свидетельство соседи и знакомые почитают вполне заслуживающим доверия. Некоторое время прожив в Сицилийском королевстве с сестрою герцога Бургундского, некогда обрученной с преславным королем Сицилии Рожером[921], он, по его утверждениям, достовернейшим образом узнал там ту историю, которую доныне рассказывает.

Один юноша, весьма сильный и искусный в плавании, ночной порой при ясно сияющей луне купался в море в обществе своих сверстников. Слыша подле себя звук движения в волнах, он решил, что кто-то из его товарищей приближается, чтобы утянуть его под воду, — обычная забава у таких пловцов. Крепкий и резвый, он надумал его опередить, набросился на него и ухватился за оказавшиеся на голове женские волосы. Держа ту, кого считал женщиной, он погрузил ее в волнах, как хотел, и вытащил ее, без сопротивления за ним следовавшую, на берег. Заговорив с нею и спросив, кто она, он не смог ни слова у нее вынудить. Укрыв ее своим плащом, он отвел ее домой и дал ей укрыться подобающими одеждами, взятыми у его матери. В остальном довольно милая, довольно любезная, она сидела подле них безмолвно. Расспрашиваемая о многом, она надлежащим образом отвечала на все знаками и кивками, кроме того, что никак не открыла свой род, отчизну и причину своего появления. С ними она ела и пила[922], почти во всем ведя себя так дружелюбно, будто была между соседей, между родственников и знакомых[923]. Будучи спрошена, верит ли она в Бога и христианка ли, кивнула утвердительно. Спрошенная, хочет ли замуж за юношу (ведь он питал к ней сильную страсть), она тотчас с охотою наклонила голову и дала руку. Что же еще? Мать через несколько дней уступила желанию сына; уговорили друзей, зовут священника, по слову жениха и манию невесты заключают союз без приданого. Отправляются в церковь и торжество брака справляют, как принято. Растет любовь день ото дня, и видно, что молодые супруги все милее друг другу. Зачинает жена и, родив дитя, с такою любовью его лелеет, что никогда не позволяет отлучить его от своего лона, прилежно его кормя молоком, моя и пеленая. Дни проходили, и видно было, что с ростом мальчика и материнская любовь растет. Меж тем вышло так, что помянутый юноша вместе с товарищем вышел из дому для какого-то дела, и между ними, как обычно, было много разговоров. Коря его за этот брак, товарищ всячески доказывал, что он не на женщине женился, а на какой-то фантасме. И хотя епископ, которому они были сперва представлены, исследовав все с возможною тщательностью, неосторожно утвердил этот несчастный брак, ум юноши начал сильней обычного волноваться от слов товарища и сомневаться насчет этого супружества. Наконец они согласились в том, что по возвращении домой он в уединенном покое с грозными речами и взорами, обнажив меч, приступит к жене с сыном и велит ей немедля признаться, кто она такая, грозя смертью младенцу, если она промедлит. Он ведь полагал, что будет сильней ее любить, освободившись от сомнений. Вернувшись домой, он немедля исполнил то, что сам затеял и что друг посоветовал. Устрашилась она, видя занесенный над головой сына меч, и немедля произнесла такие слова: «Горе тебе, несчастному, ты теряешь добрую жену, заставляя меня говорить. Я была бы с тобою, и благо бы тебе было, пока ты позволял бы мне хранить наложенное на меня молчание. Вот, я молвлю, как ты велишь, но впредь уж ты меня, молвившую, не увидишь». С этими словами женщина исчезла; оставленный ею мальчик вырос и жил, подобно прочим. Однако он начал часто ходить на морское купанье, туда, где некогда была найдена его мать, пока однажды его мать-фантасма на глазах у многих, как утверждают, в тех же волнах не ухватила юношу, на нее натолкнувшегося, и никто из них больше не появлялся.

И если бы эта Иезавель, дабы меньше вредить, и впредь бы молчала, или подобным же образом исчезла, еще не начав говорить вредоносные вещи! Как представляется, явившемуся в женском облике демону было запрещено говорить, чтобы обличилась пагубная болтливость женщин. И кажется неправдоподобным, что подлинное потомство может произойти от такого рода фантасм. Потому море не выбросило мертвое тело этого юноши, не уступило его напоследок земле, что было бы в согласии с разумом и природой, будь он подлинным человеком. Хотя этому утверждению, по видимости, противоречит другой рассказ, который мы некогда слышали, а многие подтверждали это дело.

В Кельнском диоцезе возвышается над Рейном знаменитейший и огромный дворец, что зовется Нимвеген. Когда однажды собралось там множество князей и даже, как некоторые говорят, присутствовал император, к берегу пристала ладья, которую тянул привязанный золотой цепью за шею лебедь, а все, пораженные столь необычным делом, поднялись на это посмотреть. Оттуда выскочил новый рыцарь, никому не знакомый; лебедь же, как привел ладью, так же точно, увлекая на цепи, увел ее оттуда. Рыцарь оказался крепок в брани, в советах предусмотрителен, в делах предприимчив, послушен господам, врагам тягостен, любезен товарищам и отраден друзьям; он нашел себе знатную жену, чьим приданым был обогащен и родством защищен. Он породил с нею детей, а по истечении немалого срока, сидя в том же дворце, он видит своего лебедя, подплывающего с той же ладьей и цепью. Он немедля встает, поспешает, всходит на ладью и больше не появляется. От его детей произошло много знати, и доныне многочисленное потомство его существует и возрастает. И в нашем Лангрском диоцезе, говорят, доныне есть много знатных людей, владельцев замков, ведущих род, словно порождения ехиднины[924], от змея, которого отец их предка или еще более древний прародитель, войдя в глухие углы леса, нашел в обличье женщины, прекрасной и облеченной драгоценными одеждами. Увидев, он тотчас ее полюбил, похитил, унес с собою и, довольствуясь тем приданым, что никто не мешал ему соображениями родства или свойства, обручился с помощью церковных служителей. Он прижил с нею детей и многие дни и годы по великой своей любви пренебрегал тем, что родители и родина жены ему неведомы. Она же получала большое удовольствие от купальни и ходила туда с великой охотой. Она не терпела, чтобы ее видели голой, даже какая-нибудь из приближенных девиц, но, когда все было приготовлено, она, выслав всех, оставалась одна в покое и запирала дверь изнутри. Наконец случилось так, что одна из ее служанок, от любопытства заглянув в щель в стене, увидела не женщину, а змею, омкнувшую своими кольцами и извивами купальню. Много раз видя подобное и сильно удивляясь, она наконец открыла тайну беззакония[925] своему господину. Он не меньше ужаснулся при упоминании змеи, легко дав себя убедить и быстро поверив, что какая-то беда вышла из-за его неведения о происхождении жены. Он дождался благоприятного часа: о чем слышал ушами, то и узрел очами и остолбенел, весьма удивляясь, что после старинной вражды между женщиной и змеем заключен меж ними новый союз. Он не мог таить свое открытие, но с криком ринулся в оное ее убежище и вломился туда. Женщина же исчезла и никогда больше ему не показывалась, не стерпев, что была застигнута в змеином обличье.

Пусть же никто не обвинит и не укорит меня тем, что в речах такого рода я, по-видимому, склонен вдаваться в любопытные вещи и рассказывать достойное удивления. Пусть всякий слушатель прилежно рассмотрит и добросовестно обдумает, куда клонится наша речь и на что она нацелена. Я хотел бы, признаюсь, сделать ненавистною похоть, грязью которой наслаждаются, погрузившись в нее, ангелы Сатаны, дабы христианин должным образом избегал сладострастия как подруги демонов и гнушался ее как спутницы идолопоклонства.

<...>

Гервасий Тильберийский[926] ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ

КНИГА ПЕРВАЯ XIX. О заблуждении Эвдона от Звезды и его гибели[973]

Около этого времени Евгений, папа Римский, по строгости своего иноческого жития призванный к правлению апостольского престола, в заботе о церковной дисциплине прибыв в Галлию, устроил всеобщий собор в Реймсе[974]. Когда он сидел там со всем множеством епископов и знати, был приведен к нему один вредоносный человек, который, исполнясь дьявольского духа, стольких соблазнил своим морочащим коварством, что, полагаясь на толпу приверженцев, бродил по разным местам, устрашая людей, наипаче враждебный церквям и монастырям. Долго и много он таким образом бесновался, но наконец мудрость одолела злобу, и он был схвачен реймсским архиепископом и представлен святому собору. Звался он Эвдон, родом был бретонец, по прозванию «от Звезды»[975], человек неграмотный и невежда, так одураченный потехами демонов, что, зовясь по-галльски Эвн (Eun), он считал, что лично к нему относятся слова церковного экзорцизма: «силою Того (Eum), Кто придет судить живых и мертвых, и мир огнем». Он был настолько глуп, что был неспособен различать Eun и Eum, но с поразительной слепотой верил, что он — владыка и судья живых и мертвых. Благодаря дьявольским ухищрениям он был так силен уловлять души простецов, что словно из мух, пойманных в паучьи сети, собрал себе из них обольщенную толпу, безотлучно следовавшую за ним, словно за царем царей. Иногда он с дивной быстротой носился по разным областям, а иногда останавливался со всеми своими в местах пустынных и непроходимых, откуда по дьявольскому наущению нежданно выскакивал, особенно злобствуя против церквей и монастырей. Часто приходили к нему друзья и близкие, ибо он был не низкого рода, или чтобы увещевать его со смелостью, подобающей близким, или чтобы точнее известиться, как обстоят его дела. Он представал окруженным великою славой, пышностью и гордостью царской; а те, что были с ним, — не знающими тревоги и труда, богато одетыми, пышно пирующими, во всякой радости живущими, так что многие, кто приходил его увещевать, соблазнялись при виде этой славы, не подлинной, но призрачной. Ведь это все совершалось призрачно, силою демонов, насыщавших злосчастную толпу не настоящими и существенными, но скорее воздушными яствами в пустынных местах. Ведь, как мы слышали потом от некоторых, кто был его спутниками, а после его поимки бродил по миру, как бы творя покаяние, у них были наготове, когда бы им ни захотелось, хлебы, мясо, рыба и всякая более изысканная снедь. А что эта снедь была не существенная, а воздушная, доставляемая незримо воздушными духами, не столько для насыщения, сколько для обольщения душ, явствует из того, что любая сытость от этой пищи пропадала после небольшой отрыжки и вскоре наступал такой голод, что они вынуждены были снова домогаться этой еды. Если же кто-нибудь, случайно придя к ним, вкушал хоть немного этих яств, то, сделавшись причастником демонской трапезы и потеряв от этого разум, неотлучно следовал за их мерзостным скопищем; и всякий, кто брал у них хоть что-нибудь, подвергался той же опасности. Наконец, говорят, один рыцарь, родич этого вредоносного человека, пришел к нему и прямодушно увещевал отринуть гнусную секту и вернуться к своему семейству через общение христианской благодати. А тот, лукаво его испытуя, показал ему в великом разнообразии обилие призрачных богатств, чтобы тот пленился и обольстился этим зрелищем. «Ты, — говорит, — мой родич: бери из моего добра, что и сколько хочешь». Но этот благоразумный человек, пустив свои советы на ветер, удалился и ушел. Однако его оруженосец, увидев дивной красоты ястреба, возжелал его на собственную погибель. Попросив его и получив, он радостно последовал за своим господином, уже уходившим. Тот ему: «Живо брось, что несешь, — это ведь не птица, как тебе кажется, а демон, сменивший обличье». Справедливость этих слов стала ясна чуть позже. Этот глупец, не послушавший совета, сперва начал жаловаться, что ястреб слишком сильно сжал его кулак когтями, а вскоре был поднят ястребом за руку в воздух и наконец исчез. И так как этот вредоносный человек по действию Сатаны бесновался описанным образом, владыки часто посылали войска для его выслеживания и преследования, и впустую: искали его и не находили. Наконец, лишенный помощи демонов, ибо им больше не было позволено неистовствовать через него — ведь им доступно не больше, чем высшее могущество попускает по праведному Божьему суду, — он без труда был схвачен реймсским архиепископом, а глупый народ, что следовал за ним, разбежался. Но те ученики, что крепче прочих прилепились к нему и были его подручниками, были схвачены вместе с ним. Став пред лицом собора, на вопрос понтифика, кто он таков, он отвечал: «Я Эвн, грядущий судить живых и мертвых, и весь мир огнем». В руке у него был посох необычного вида, сверху раздвоенный. На вопрос, что значит этот посох, он отвечал: «Это дело великой тайны. Покамест он, как вы сейчас видите, смотрит двумя остриями в небо, Бог владеет двумя частями мира, уступая мне третью. Но если я наклоню эти два острия к земле и подниму нижний, нераздвоенный конец, то буду владеть двумя частями мира, а Богу оставлю лишь третью». На это рассмеялся весь собор, осмеивая человека, столь глубоко вдавшегося в безумие.

Соборным решением было велено строго его охранять, чтобы зараза его опять не поползла, и после этого он прожил недолго[976]. Ученики его, коих он нарек пышными именами, одного Премудростью, другого Ведением, иного Судом и прочих на тот же лад, поскольку они не принимали здравого учения ни из каких доводов и даже строптиво хвалились своими пустыми прозвищами, так что прозывавшийся Судом в злосчастной самонадеянности грозил своим стражам карающим приговором, — преданные сперва суду, потом огню, они предпочли сгореть, а не исправить свою жизнь. Я слышал от одного почтенного мужа, бывшего при этом разбирательстве, что он слышал, как прозывавшийся Судом, когда вели его на казнь, много раз восклицал: «Расступись, земля», как будто по его приказу земля разверзнется и поглотит его врагов, как Дафана и Авирона[977]. Такова была сила заблуждения, единожды укоренившегося в сердцах.

КНИГА ВТОРАЯ XIII. О приходе еретиков в Англию и их изгнании[978]

В ту же пору[979] прибыли в Англию некие заблуждающиеся, как считают, из того рода, коих обычно зовут публиканами. Ведя свое происхождение из Гаскони, от неизвестного родоначальника, они разлили яд своего нечестия по многим странам: ведь, говорят, столь многие заражены этой чумой в пространных областях Галлии, Испании, Италии и Германии, что, по слову пророка, кажутся умножившимися без числа[980]. А так как предстоятели церквей и владыки земель действуют против них весьма нерадиво, наконец выходят из логовищ своих лисы лукавейшие[981] и под личиной благочестия, соблазняя простецов, разоряют виноградник Господа Саваофа сильно и беспрепятственно. Когда же против них воспламеняется огнем Божьим ревность верных, они укрываются в своих норах и вредят уж менее, однако непрестанно, рассевая тайный яд. Селяне, люди несмысленные и тугодумы, единожды вкусив этой заразы, так ею напитываются, что не поддаются никакому наставлению, а потому весьма редко случается вернуть к благочестию кого-нибудь из них, когда их вытаскивают из укрытий. Англия всегда оставалась свободной от этой и прочих еретических зараз, хотя в других частях мира произросло столь много ересей. Правда, этот остров, когда он по обитающим на нем бриттам именовался Британией, породил Пелагия, будущего ересиарха на Востоке, и с течением времени впустил к себе его заблуждение, для уничтожения которого благочестивая предусмотрительность Галльской церкви раз и другой направляла сюда блаженного Германа[982]. А когда по изгнании бриттов этим островом завладел народ англов, так что он назвался уже не Британией, а Англией, никакая еретическая зараза больше отсюда не извергалась — но и сюда из других мест до времен короля Генриха Второго не входила для проповеди и распространения. Тогда, по милости Божией, этой заразе, уже вкравшейся, было оказано такое противодействие, что побоялась она вступить на остров. Это были мужчины и женщины, числом чуть больше тридцати, которые, скрывая свое заблуждение, пришли сюда как будто с миром, ради распространения заразы, под началом некоего Герарда, на которого все взирали как на наставника и начальника: ведь он единственный был сколько-нибудь грамотен, остальные же безграмотные и несмысленные, люди неотесанные и грубые, по племени и языку германцы. Пробыв в Англии некоторое время, они залучили в свое сборище лишь одну бабенку, осажденную их ядовитыми нашептываниями и завороженную, говорят, некими волшебствами. Долго скрываться они не смогли: некими людьми, кои тщательно их разыскивали как принадлежащих чужестранной секте, они были обнаружены, схвачены и заключены в государственную тюрьму. Король, не желая ни отпустить, ни наказать их без разбирательства, предписал созвать в Оксфорде епископский собор[983]. Там, когда их официальным порядком спросили об их вере, тот, что казался грамотным, принял на себя общее дело и, говоря за всех, отвечал, что они христиане и чтут апостольское учение. Спрашиваемые о пунктах святой веры по порядку, о сущности вышнего Врача они сказали верно, о врачевстве же Его, коим Он удостоивает исцелять человеческую немощь, то есть о божественных таинствах, судили превратно, отвергая святое крещение, евхаристию и брак и нечестивой дерзостью умаляя католическое единство, которое допускает сию божественную помощь. Когда их прижали взятыми из Священного Писания божественными свидетельствами, они сказали, что веруют, как обучены, но о вере своей спорить не хотят. Увещеваемые принести покаяние и соединиться с Церковью, они пренебрегли благотворным советом. Над угрозами, благочестиво высказанными, чтобы образумить их хотя бы боязнью, они посмеялись, злоупотребляя словом Господним: «Блаженны терпящие гонение правды ради, ибо их есть Царство Небесное»[984]. Тогда епископы, остерегаясь, как бы еретическая зараза не расползлась шире, предали их как публично уличенных еретиков католическому государю, да понесут телесное наказание. Он приказал выжечь у них на лбу клеймо еретического бесчестья и, на глазах у народа высекши розгами, выгнать из города, настрого запретив кому бы то ни было осмеливаться оказать им гостеприимство или чем-то помочь. Когда приговор был объявлен, они шли на справедливейшее наказание радостные, а их начальник шествовал впереди быстрым шагом и пел: «Блаженны будете, когда возненавидят вас люди»[985]. До такой степени соблазняющий дух развращал обманутые умы. А та женщина, которую они соблазнили в Англии, отступив от них из страха перед наказанием, исповедала свое заблуждение и удостоилась примирения с Церковью. Это гнусное сборище с прижженными лбами подверглось справедливой суровости, ибо тот, кто у них первенствовал, в знак своего начальства понес позор двойного клеймения, на лбу и на подбородке. Одежды их были разорваны до пояса, и они были публично высечены; еще не отзвучали удары, как они были изгнаны из города и плачевным образом погибли, не снеся стужи, ибо была зима, а никто не оказал им ни малейшей жалости. Благочестивая суровость этого наказания не только очистила английское царство от уже вкравшейся заразы, но и предотвратила ее дальнейшее появление, смутив еретиков страхом.

КНИГА ПЯТАЯ XXII. О чудесном явлении мертвеца, блуждавшего после похорон[986]

В те дни в Бакингемском округе случилось чудесное дело, о котором я сведал сначала частично от некоторых знакомцев, а потом полностью — от досточтимого архидиакона этой области Стефана. Умер один человек и по обычаю, подобающим попечением жены и ближних в канун Вознесения Господня был предан могиле[987]. На следующую ночь, однако, он вошел в спальню, где почивала его жена, и, разбудив, не только перепугал ее, но и едва не задавил, налегши на нее невыносимым весом своего тела. На другую ночь он встревожил изумленную женщину тем же манером. Устрашенная опасностью, при приближении той же борьбы на третью ночь она сама осталась без сна и позаботилась надежно окружить себя бодрствующими людьми. Он все-таки пришел, но, отогнанный криками стражей, удалился, не в силах навредить. Когда его вот так отвадили от жены, он начал подобным образом донимать своих братьев, живших в том же селении. Они же, по примеру женской осторожности, приготовившись встретить и спровадить опасность, проводили ночи без сна с сотоварищами. Он, однако, пришел, словно уповая подловить их сонными, но, отогнанный усердием и отвагою стражей, бесновался среди животных, что были в домах или вокруг домов, о чем можно было судить по одичалости и необычным движениям этих животных. Тогда он сделался такою же тяготой и досадой для своих друзей и соседей, поставив всех перед необходимостью держать караул по ночам. По всем домам в этом селении уже были всеобщие бдения, и каждый тревожился, что тот появится внезапно. Долгое время он бесновался таким образом только ночью, а потом начал блуждать и при дневном свете, ужасный для всех, но видимый только некоторым: ибо, часто встречаясь многим людям, он был зрим лишь одному-двум, хотя его присутствие не укрывалось и от остальных. Испуганные сверх меры люди искали совета Церкви: они изложили все дело, со слезными жалобами, помянутому архидиакону на собрании клира, где тот торжественно председательствовал. Он немедленно сообщил все обстоятельства в письме досточтимому епископу Линкольнскому, жительствовавшему тогда в Лондоне[988], с полным основанием считая, что нужно ожидать его мнения и суждения в столь необычном деле. Епископ, весьма этим изумленный, держал тщательное рассуждение на этот предмет со своими людьми: некоторые говорили, что такие вещи часто бывали в Англии, и на многочисленных примерах показывали, что людям не будет покоя, пока тело этого несчастного не выкопают и не сожгут. Досточтимому святителю это показалось неприличным и недостойным: вскоре он отправил архидиакону разрешительную грамоту, написанную своей рукой, и предписал убедиться воочию, в каком состоянии тело этого человека, открыть его могилу и, положив на грудь ему грамоту, снова закрыть. Когда могилу открыли, нашли тело лежащим, как оно было положено; святительскую разрешительную грамоту положили ему на грудь, могилу снова закрыли, и впредь его уж не видели блуждающим, и не было ему позволено причинять кому-либо тяготы и страх.

XXIII. О подобном же деле, приключившемся в Бервике

В северной части Англии в ту же пору приключилось, как нам известно, еще одно подобное и равно чудесное дело. При устье реки Твид есть славный город, что зовется Бервик, в юрисдикции короля скоттов. Там один человек, состоятельный, но, как впоследствии выяснилось, очень дурной, по смерти своей и погребении выходил ночью из могилы — как считали, по действию Сатаны — преследуемый сворой неистово лающих собак, бродил там и сям и, введя всех соседей в великий страх, до рассвета возвращался в могилу. Когда все это длилось уже несколько дней и никто не осмеливался после заката выйти за порог, ибо все боялись встретиться со смертоносным чудовищем, люди знатные и средние вели неотложное обсуждение, что надобно делать. Те из них, кто попроще, боялись, что если пренебречь этим, мертвое чудище крепко их отделает, а те, кто разумней, проницательно считали, что если промедлить с лекарством, воздух, зараженный и испорченный постоянным блужданием тлетворного трупа, может вызвать болезни и смерти многих людей; необходимость принять против этого меры явствовала из многочисленных примеров в подобных случаях. Посему они нашли десять молодых людей, известных своей храбростью, дабы те выкопали ужасное тело и, разрубив его на части, предали на снедение огню. Это было сделано, и волнение прекратилось. Ведь и само это чудовище, пока, как мы сказали, водил его там и сям Сатана, при встречах с некоторыми людьми, как сообщают, говорило им, что пока его не сожгут, людям не будет покоя. Так, когда его сожгли, покой видимым образом вернулся к людям, но произошедшее вследствие этого поветрие унесло большую часть народа: ибо нигде не свирепствовало оно с такой жестокостью, хотя в ту пору язва была во всех пределах Англии, о чем мы подробнее расскажем в должном месте.

XXIV. О неких диковинах

Нелегко было бы поверить, что трупы умерших, выходящие из могил под действием невесть какого духа, блуждают на страх или погибель живым и возвращаются к тем же могилам, открывающимся сами собой, не будь в достатке примеров из нашего времени и обильных тому свидетельств. Удивительно было бы, если б такие вещи случались прежде, в то время как в книгах древних авторов не обнаруживается ничего такого, хотя они с великим усердием предавали письму все достопамятное. Ведь если они никогда не пренебрегали записать даже скромные происшествия, как бы они могли умолчать о вещах столь удивительных и ужасных, приключись они в их времена? А если б я захотел записать все события такого рода, которые, как мне известно, произошли в наше время, это оказалось бы чрезмерно трудоемким и тягостным. Я решил прибавить еще только два примера, свежей памяти, к уже рассказанным, и раз уж представился такой случай, ввести их в нашу историю на предостережение потомству.

Несколько лет назад капеллан одной знатной дамы, сложив с себя смертную природу, был погребен в том знаменитом монастыре, что зовется Мелроуз[989]. Имея мало уважения к священному чину, к коему он принадлежал, он был человеком сверх меры мирским, и — что особенно пятнало его как служителя божественных таинств — был так предан суетному удовольствию охоты, что многие звали его позорным прозвищем Hundeprest, то есть «песий священник». При его жизни люди или смеялись над этим его занятием, или рассматривали его как мирское, но после его смерти ход событий показал его виновность. Ведь, подымаясь по ночам из могилы, он не мог никому внушать страх или вредить в самом монастыре, ибо ему препятствовали заслуги обитающих здесь святых, и по этой причине он блуждал вне монастыря, и преимущественно вокруг спальни своей бывшей госпожи, с громкими воплями и ужасающим бормотаньем. Когда это участилось, она, крайне встревоженная, поведала о великом своем страхе и опасности одному из братьев, пришедшему к ней по монастырским делам, слезно прося, чтобы они усердней обычного изливали мольбы Господу за нее, как за пребывающую в мучениях. Почитая, что она заслуживает лучшего по частым ее благодеяниям святому собранию этого места, оный брат благочестиво и праведно соболезновал ей в этой тревоге и обещал скорое избавление по милости Всевышнего Избавителя. Вернувшись в монастырь, он взял себе в помощь еще одного брата, равно решительного духом, и двух крепких юношей, вместе с которыми стал на бессонную стражу на кладбище, где был погребен этот злосчастный пресвитер. Эти четверо с отвагой и оружьем проводили там ночь, в безопасности благодаря поддержке, которую оказывали друг другу. Уже миновала полночь, а ничего ужасного не появилось. Поэтому они сделали так, что на месте остался только тот, кто собрал их всех себе на помощь, а трое ушли в ближайший дом, чтобы, по их словам, согреться при огне, ибо ночь была холодная. Когда он остался один в этом месте, дьявол, сочтя, что улучил удачное время, чтобы сломить в монахе отвагу, немедленно пробудил свое орудие, покоившееся, казалось, дольше обычного. Завидев его издали, монах сперва застыл от страха при мысли, что он тут один; но потом, ободрившись, поскольку некуда было бежать, он, отважно встретив натиск этой чумы, надвигающейся с ужасным ропотом, глубоко вонзил в его тело секиру, которую держал в руке. Тот, раненый, громко застонал и, повернувшись назад, удалился столь же быстро, как подступил, меж тем как этот удивительный человек погонял убегающего сзади и принудил его вновь устремиться к своей могиле: а она, сама пред ним открывшись и приняв гостя пред очами преследователя, с той же легкостью тотчас затворилась. Тем временем те, что, не снеся холода, ушли к огню, прибежали, хоть и с опозданием, и, слыша, что случилось, подали монаху необходимую помощь, выкопав и вынув проклятый труп из могилы на заре. Когда они сняли с него землю, вырытую вместе с ним, то обнаружили полученную им большую рану, а в могиле — весьма много крови, вытекшей из этой раны. Они вынесли его из монастырской ограды и сожгли, а прах развеяли. Это все я изложил в простом рассказе, как сам услышал от благочестивых людей.

Еще одно дело, похожее, но более гибельное, случилось в замке, что зовется Аннантис[990], как я слышал от одного престарелого монаха, который был в тех краях человеком славным и влиятельным и повествовал об этих событиях как происшедших в его присутствии. Один человек дурного поведения, боясь то ли законов, то ли врагов, бежал из Йоркской области к господину помянутого замка, которому был известен, там поселился и, получив службу, сообразную его нраву, усердствовал в увеличении, а не исправлении своих пороков. Он взял себе жену — как потом оказалось, на свою погибель: ибо, слыша о ней кое-что, терзался духом ревности. Желая узнать, правдивы ли слухи, он притворился, что отправляется в дальний путь и вернется лишь через несколько дней. Вернулся он вечером и, тайком впущенный в спальню служанкой, осведомленной о его затее, спрятался на балке, что нависала над жениной опочивальней, чтобы удостовериться собственными глазами, будет ли тут что противное супружеской верности. Увидев свою жену, распутничающую с юношей-соседом, он от гнева забыл о своем намерении, свалился и тяжко рухнул на землю рядом с ними, лежащими на постели. Прелюбодей подскочил и убежал, а жена, искусно утаивая свой поступок, позаботилась бережно поднять упавшего. Немного придя в себя, он попрекает ее распутством, грозит наказаньем; она же говорит: «Объяснись, господин мой; ты ведешь несообразные речи; это не тебе надо приписывать, а болезни, которая тобою владеет». Разбитый падением, весь оглушенный, он охвачен был недугом, так что помянутый муж, который рассказал мне обо всем этом, навещая его по долгу благочестия, увещевал его исповедаться в грехах и принять евхаристию по христианскому обычаю. Но тот, помышляя лишь о том, что с ним приключилось и что сказала его жена, отложил исполнение благодетельного совета на завтрашний день — день, которого ему не суждено было застать во плоти. Ибо следующей ночью он, лишенный христианской благодати, терзаемый заслуженными злосчастьями, перешел из сна в смерть. И хоть он, недостойный, получил христианское погребение, однако это ему не пошло на пользу. Ведь ночью он, по вине Сатаны выходя из могилы, блуждал по улицам и вокруг домов, преследуемый стаей ужасно лающих собак, меж тем как все запирали двери и не решались выйти ни по какой надобности от начала ночи до восхода солнца, чтобы не встретилось им и не отделало их это блуждающее чудовище. Однако осторожность им не помогла, ибо воздух, зараженный блужданьем гнусного тела, наполнил каждый дом недугом и смертью от тлетворного дыхания. Селенье, недавно многолюдное, уже выглядело почти опустошенным, меж тем как уцелевшие от истребления переселялись в другие края, чтобы не умереть самим. Скорбя об опустошении прихода, человек, из чьих уст я все это услышал, в священный день, называемый Пальмовым воскресеньем, позаботился созвать мудрых и благочестивых мужей, чтобы они в таковой опасности дали здравый совет и хотя бы малым утешением ободрили несчастные остатки народа. Сказавши слово народу и должным образом совершив празднество досточтимого дня, он позвал к столу монахов вместе с прочими почтенными людьми, там присутствовавшими. Пока они обедают, двое юных братьев, потерявших отца в этом поветрии, ободряя друг друга, говорят: «Это чудище погубило нашего отца, а скоро и нас погубит, если мы рук не приложим. Надобно решиться на что-нибудь смелое, и ради своего спасения, и в отместку за отцовскую кончину. Никто нам не помешает: в доме священника все за трапезой, а город молчит, словно опустелый. Выроем эту заразу и предадим огню». Схватив тупой заступ, они пришли на кладбище и начали копать. Они думали, что придется копать глубоко, как вдруг, вынув немного земли, обнажили труп, раздавшийся до непомерной дородности, с лицом багровым и крайне разбухшим; саван, в который он был завернут, казался почти разодранным. Но юноши, коих подстегивал гнев, не устрашились и нанесли бездыханному телу рану, из которой тотчас излилось столько крови, что стало понятно, что он был кровопийцею многих. Они выволокли тело из города и быстро сложили костер; и поскольку один из них сказал, что этот смертоносный труп не будет гореть, если не вынуть сердце, другой частыми ударами тупого заступа вскрывает ему бок и, запустив руку, вытаскивает проклятое сердце. Когда юноши разняли сердце на кусочки и тело уже вспыхнуло, они возвестили сотрапезникам о том, что происходит, и те, примчавшись, смогли наблюдать все дальнейшее. Когда адский зверь был таким образом уничтожен, прекратилось и поветрие, свирепствовавшее в народе, словно пламя, истребившее ужасный труп, очистило воздух, зараженный тлетворным движеньем. Изложив это, вернемся к порядку нашей истории.

КОММЕНТАРИЙ РИДВОЛА

Говорить мне запрещено и молчать не могу, и т. д. Это послание содержит главным образом три вещи: извинение его сочинителя Валерия[992], порицание Руфину, желающему жениться, и разные наставления ему, претерпевшему порицанье. Валерий наставляет его и побуждает оставить свое намерение, приводя басни поэтов, истории из Священного Писания и деяния некоторых язычников. Прежде всего, Валерий порицает Руфина и неявно указывает на его обиду. Он ведь был обижен тем, что Валерий его отговаривал, советуя не жениться, и потому сказано: Говорить мне запрещено. Затем он извиняется за свои речи, говоря, что не может хранить молчание.

Там, где: Я ненавижу журавлей и совиный вой, он указывает причину своей неспособности молчать. Вот эта причина: из-за дружеского союза меж ним и Руфином, и поскольку он ненавидит урон и утраты, выпадающие другу, ему надлежит говорить и предупредить его о надвигающейся опасности. Таким образом, буквальный смысл таков: «О Руфин, как я ненавижу журавлей, сову, филина и других птиц, предвещающих зиму и предсказывающих ее знаками, ясными для искушенных людей, так я ненавижу твой брак и хотел бы оттащить тебя от него из-за опасностей, которые, как я замечаю, тебе определенно угрожают».

Заметь, что журавль — хорошо известная птица, которая, как упоминают авторы, Солин и другие, и повторяет Александр Неккам в первой книге «О природе вещей», гл. 44[993], обычно летит зимой в северные страны, и потому его называют предвестьем зимнего холода.

Сходным образом и сова, как говорит Исидор в XII книге «Этимологий»[994], это птица, которая у авгуров и предсказателей считается неблагоприятной и зловещей; ведь ее крик пророчит и предсказывает беду. Филин — также хорошо известная птица, которая у авгуров и предсказателей считается предвещающей беду и злосчастье: когда филина видят в городе, этим, говорят, предвещается безлюдье и запустение, как упоминает Исидор в XII книге[995], приводя стихи Овидия из его книги «О превращениях», где говорится об этой птице так:

Итак, буквальный смысл таков: Валерий хочет сказать, что, как он ненавидит птиц, предвещающих беду, и как он ненавидит птиц, предвещающих зимнюю непогоду, так ненавидит он будущее супружество Руфина, ибо из-за него Руфин понесет потери, и это причина, почему он не может хранить молчание, хотя Руфин и оскорблен этими его отговорами.

Там, где: А ты насмехаешься, он порицает Руфина за его опрометчивость и опрометчивую пренебрежительность. Ведь Валерий имеет в виду, что этот Руфин насмехается, то есть осмеивает и презирает его совет опасаться супружества, хотя таковой совет был верным и здравым, словно предсказание (vaticinium), то есть пророчество. Заметь, что «пророк» (vates) происходит от силы (vis) или мощи (virtus) ума, ибо те, кто может пророчески предсказывать будущее, очевидно, превосходят других силою ума; отсюда происходит и слово «предсказание» (vaticinium), то есть песнь пророка (vatis canticum). Заметь, что «насмехаться» (subsannare) значит выказывать насмешку и презрение, морща при этом нос, как говорит Персий: «Оглянитесь-ка вы на ужимки (sanne)»[997].

Там, где: Потому и запрещено говорить мне, он порицает Руфина за его неприязнь к правде и уклонение от нее. Он имеет в виду, что Руфин не захотел слушать истину, но предпочел уклониться от нее, и потому решил запретить говорить Валерию, бывшему авгуром истины. Поэтому Валерий обвиняет Руфина в том, что он хотел слушать лишь вещи приятные и желанные, поэтому он говорит: авгуру истины, а не желания. Заметь, что авгур здесь означает всякого человека, предсказывающего будущее, однако в собственном смысле авгуром обычно именуется тот, кто предсказывает будущие события по птичьему говору.

Там, где: Я люблю жаворонка и черного дрозда, Валерий выдвигает еще одно оправдание тому, что не может молчать, и говорит, что не может хранить молчание, ибо любит счастье своего друга Руфина. Поэтому, как он раньше сказал, что не может молчать, ибо ненавидит тяготы друга, так здесь говорит, что вынужден молвить, ибо любит пользу и счастье Руфина. Счастье подразумевается в образе этих птиц, то есть жаворонка, черного дрозда и филомелы, ведь это птицы, предвещающие мягкий и приятный ветерок. Заметь, что жаворонок (lucinia), согласно Исидору в XII книге[998], получил свое название потому, что своим пением обычно предвещает зарю. Поэтому его название составлено из «свет» (lux, lucis) и «петь» (cano), как бы «певец света». Черный дрозд (merula) также есть певчая птица, которая из-за стройности (modulatio) своего пения называлась в древности модула. Эта птица — черная, везде, кроме Ахайи, части Греции, где она обнаруживается белой[999]. Филомела (philomena) — известная птица, название которой — от греческого philos, что по-латински значит «любовь», и «приятный» (amenus), отсюда philomena — как бы «любящая приятное», то есть время и место[1000]. Эти три птицы предвещают веселье и отраду, и таким образом совет Валерия остерегаться супружества в конце концов ведет Руфина к счастью.

Там, где: Тебе по нраву гнатоны и т. д., Валерий порицает Руфина за его неумеренную страсть, которая тянет его к ложным и притворным друзьям, полным лести; таких льстецов он зовет гнатонами, комиками и Цирцеей. Заметь, что гнатоны в собственном смысле суть поэты, сочинители сатир, кои обыкновенно то осуждали и хулили людские слова и дела, то превозносили и прославляли их в хвалебных сочинениях, делая это в общественных местах, как то в театрах и на пирах. Поэтому они названы сатириками, от слова «сытость» (saturitas), как бы «полными речистости и краснобайства», и зовутся гнатонами, как бы «знающими» (gnari), то есть «говорящими искусно и умно», каковы обычно льстецы, масла продавцы[1001].

Комики суть поэты, как говорит Исидор в VIII книге[1002], кои затрагивают предметы веселые и приятные. Потому комедия отличается от трагедии тем, что предмет комедии — веселый и шутливый, а трагедии — печальный. Таким образом, Валерий хочет сказать, что Руфин любит не тех, кто говорит ему правду, а тех, кто говорит приятное и желанное ему, как обычно делают поэты.

О Цирцее (это женское имя) следует отметить вот что: о ней измышляют, что она — дочь солнца; эта Цирцея была столь опытной и сведущей в приготовлении сладкого и приятного на вкус питья, что таковым питьем превращала людей в зверей — одного в осла, другого в свинью и так далее. Это та Цирцея, к которой пришел Улисс, когда вместе с товарищами возвращался с Троянской войны. Она подала ему и товарищам питье, которого Улисс не пил, а товарищи выпили и тотчас превратились в зверей; этого касается Овидий в книге «О превращениях»[1003].

Если же обратиться к истине, эта Цирцея была красивая блудница[1004] — потому и названная дочерью солнца, — которая, увлекая людей к похоти, заставляла проститься со здравым смыслом и осмотрительностью, уподобляя их зверям по безобразию пороков. Ведь человека, зараженного пороками, следует называть скорее зверем, чем человеком, как говорит Боэций в «Утешении»[1005], а особенно если он заражен пороком сладострастия и обжорства: эти два порока следуют один за другим, как утверждает Агеллий в «Аттических ночах»[1006]. Буквальный смысл таков, что Руфин полюбил Цирцею, то есть плотскую похоть и разнузданность, которая превращает человека в осла и свинью. Ведь осел — животное похотливое, а свинья — прожорливое, и потому Руфин неохотно слушал своего друга Валерия, который говорил ему правду и пытался склонить к чистоте и стыдливости.

Там, где: Подают тебе медвяную отраву, Валерий снова обвиняет Руфина в неразборчивости, ибо тот не умеет различать здоровое питье и ядовитое, и намекает на историю о царе Седекии, которого царь Вавилонский взял в плен, привел в Вавилон и там вверг в темницу. Однажды царь Вавилонский, устроив празднество богам своим в благодарность за дарованную ему победу над врагами, после трапезы велел ввести царя Седекию в чертог и поместить подле других пленников, тоже туда приведенных. Царь приказал подать ему питье, изысканное, но действующее на желудок как слабительное: тот выпил, и вскоре его желудок прямо перед всеми позорно опорожнился. Униженный (confusus) перед всеми, Седекия был отведен обратно в темницу, где через несколько дней умер от стыда[1007]. Эту историю Валерий, как я сказал, напоминает, желая сказать, что кравчие Вавилона, то есть смешения (confusio)[1008], подают Руфину медвяную отраву (toxicon), то есть дают ему совет жениться, каковой совет кажется сладким, ибо он приятен поначалу, но напоследок постыдно убивает. Заметь, что toxicon — это греческий винительный падеж: где у нас винительный кончается на -um, там у греков — на -on. Он называется toxicon, как бы toxicum, от тиса (taxus), ядовитого дерева, тень которого, как говорят писатели, для людей смертоносна[1009].

Заметь также, что змий (coluber) — это пресмыкающееся, чей яд своей могучей силой убивает льва, однако этот змий бежит от оленя. Валерий хочет показать, что плотское удовольствие убивает сильных и смелых, подобно львам, но бежит от тех, кто страшится опасности погибнуть. Отсюда стихи:

Заметь: рана, что тяжелее всякого териака, есть рана неизлечимая, ибо териак — это сильнейшее средство против яда, и потому отрава или ядовитый укус, который не лечится териаком, следует считать неизлечимым, — и таков яд похоти. Что за средство представляет собой териак, среди врачей хорошо известно.

Там, где: У твоего желания много и т. д., он снова порицает Руфина за неумеренную страсть и говорит, что Руфин больше любит потаковников желания, которых много и которые красноречивы, чем глашатаев истины, коих мало и которые лишены красноречия, и по этой причине Руфина тошнит, то есть он отвращается от любви[1011] к другу своему Валерию и его совету. Заметь, что тошнота есть недуг желудка, происходящая от чрезмерного наполнения этого органа, и поскольку Руфин был сыт отговорами Валерия, тот и говорит, что Руфина тошнит от его любви.

Там, где: Осуждается глупый голос и т. д., Валерий ради порицания и наставления Руфина упоминает историю о спасении римлян благодаря гусиному предостережению. Галлы, желая тайно и скрытно захватить Капитолий, были замечены и застигнуты гусиным гоготом, и таким образом римляне благодаря гусю были спасены от ловушки. Об этом спасении Капитолия благодаря гусиному крику и гоготу говорит Овидий во второй книге «О превращениях»:

Ведь эта птица лучше всех животных воспринимает приближение человека по запаху, как говорит Александр в первой книге «О природе вещей», гл. 68, взяв это у Плиния в X книге[1013]. Валерий хочет сказать, что, как гусь, гогоча правду, был важнее городу Риму, чем пение лебедей (olorum), склоняющих к отрадным утехам, из-за вышедшей из этого большей пользы: ведь город Рим благодаря гусю был спасен от пожара, от разграбления сокровищ, от истребления сенаторов, и потому крик гуся был много приятней, чем пение лебедя, — так и Руфин должен был выше ценить дружеское и полезное, хотя и простое, наставление Валерия, чем любезное красноречие других, кои советовали ему жениться, ибо этот брак был для Руфина гибельным. Однако Руфин поступил наоборот, как делают глупцы, осуждающие голос гуся и приемлющие сладостную песнь лебедя. Заметь, что olor по-гречески — то же, что cygnus (лебедь) по-латински; происходит это слово от olon, то есть «все», потому что лебедь весь в белых перьях, как говорит Исидор[1014].

Там, где: Страстью своею ты весь пламенеешь и т. д., Валерий снова порицает Руфина за его неосмотрительность насчет своей похоти и ее утоления. Валерий говорит, что Руфин обманут, ибо у него есть глаз только для начала и главы[1015] похоти и Венериной услады, но не для середины ее и не для конца; поэтому он здесь проводит сравнение между плотской утехой и оным троевидным чудовищем, о котором обыкновенно упоминают поэты. Ведь Химера — это троевидное чудовище, как представляют ее поэты; Вергилий в шестой книге «Энеиды» изображает ее как адское чудовище. Ее представляют как льва в передней части, с брюхом козла и змеиным хвостом, согласно этому: «Спереди лев, посредине коза, змея в нижней части»[1016]. В моральном смысле под этим чудовищем следует понимать плотское удовольствие и венерино дело. Ведь у сладострастия — пыл в начале, смрад в самом действии и угрызение в конце, ибо за похотью всегда следует раскаяние и укус совести, как говорит Боэций в своей книге «Об утешении»[1017]: «Что мне говорить о наслаждениях, коих желание полно тревоги, а утоление полно раскаяния?.. Всякий, кто захочет вспомнить о своих наслаждениях, уразумеет, что исход их печален».

Там, где: Очарован Улисс и т. д., Валерий ради наставления Руфину, чтобы тот склонился избежать брака, приводит историю об Улиссе и смертоносном пении Сирен. История такова: по взятии Трои Улисс, возвращаясь в Грецию на корабле и замечая, что он приближается к обиталищу Сирен, тотчас велит своим сотоварищам заткнуть уши смолой и воском, чтобы не услышали их пения и не очаровались, очарованные — не обманулись, обманутые — не потонули или иным образом не погибли. Себя самого он велел привязать к корабельной мачте, чтобы сам, услышав сладостную мелодию, не разнежился душой и не повлекся к погибели. Говорится, что Улисс дал себе силы и стянул себя путами доблести, поскольку добродетель мудрости заставила его так сделать. Заметь, что благозвучье (symphonia) здесь употреблено в смысле гармонического согласия и созвучия; это слово состоит из syn, то есть «со-», и phonos, то есть «звучание», отсюда symphonia, то есть «созвучие». Заметь также о Сиренах, что согласно Исидору, «Этимологии», кн. XI, гл. 3[1018], «Сирен, как их изображают, было три, они отчасти девы, отчасти птицы, с крыльями и когтями. Одна из них пела, другая играла на свирели, третья на лире. Корабелов, очарованных их песнями, они увлекали к кораблекрушению». Как говорит Исидор, эта басня на деле описывает гибельность сладострастия; эти Сирены были блудницы и другие женщины, доводившие людей до смерти и погубления. У них есть крылья и когти, так как любовь, по словам Исидора[1019], летает и ранит. Эти Сирены обитают в морских волнах, так как ввергают своих, то есть преданных сладострастию и плотской похоти, в опасность духовного потопления.

Там, где: Я же, на Господа уповая и т. д., он упоминает еще одну историю, а именно о философе Эмпедокле, который, говорят, хотел быть погребенным лишь в одной стихии, в огне, затем что огонь благороднее всех стихий, и потому избрал себе гору Этну мавзолеем, то есть гробницей. Заметь, что Этна — гора на Сицилии, изрыгающая огонь, и так как этот философ предпочел, чтоб его тело было сожжено, а не сокрыто в земле или иной стихии, то и говорится, что он избрал себе Этну гробницей. И заметь, как зной сладострастия и плотской безудержности сравнивается с горой Этной, в каковом зное сладострастник умер и погребен, как потому, что это занятие приближает человека к природной смерти, так и потому, что оно отнимает жизнь духовную и добродетельную, то есть жизнь по благодати. Буквальный смысл, таким образом, ясен.

Эту гору Этну упоминает Исидор в книге XIV, гл. 8[1020], говоря: «Гора Этна названа так от огня и серы… Известно, что в этой горе есть пещеры, полные серой и тянущиеся до моря; сии пещеры, впуская в себя волны, производят движение ветров, каковое движение порождает огонь из серы, отсюда и видимый пожар». Эта гора находится на Сицилии, как явствует из той же книги Исидора, гл. 6[1021].

Далее следуют другие истории, коих Валерий касается, чтобы дать моральное наставление своему другу Руфину и отвести от него брачные узы. Из этих историй одни взяты из Писания и хорошо известны, как история об Адаме, где он показывает, что мудрецу не должно брать жену из-за опасности непослушания, свойственного любой женщине. Вторая история — о Давиде и Вирсавии, где Валерий показывает, что мудрецу не должно брать жену из-за опасности и злосчастия, которое приключается от супружества, как Вирсавия стала побуждением и причиной как прелюбодеяния, так и человекоубийства. Третья история — о Соломоне: из нее Валерий хочет сделать вывод, что любовь к женщине приводит любящего не только к телесному, но и к духовному постыжению; поэтому он говорит, что женское колдовство, то есть чары, лишило Соломона его мудрости и славы, и наконец из-за такого колдовства он был заражен пороком идолопоклонства, ибо преклонил колена и почтил Ваалов. По букве, согласно Исидору, VIII книга «Этимологий», гл. 11[1022], Ваал был идолом моавитян, которого латиняне называют Приапом. Этого идола почтил Соломон — не потому, что мнил в идолах нечто божественное, но потому, что, помраченный любовью к женам, он не хотел их печалить, как говорит Августин, «О книге Бытия»[1023]. Вот Соломон, который из-за этого поклонения идолам превратился в член диавола (Zabuli), то есть дьявола, будучи прежде екклесиастом, то есть витией и проповедником, Господним. Заметь, что Zabulus переводится как «противник»: это одно из имен дьявола, который нам присно противник и недруг. Заметь, что по манере наставления, которую Соломон использует в книге, сочиненной им о презрении к миру, он зовется Екклесиаст, то есть оратор, или вития, или проповедник, увещевающий людей любить Бога и гнушаться мирской суетой.

Там, где: и, кажется, опрокинулся стремительней и т. д., Валерий с помощью другой истории показывает тяжесть той опасности, в которую люди впадают из-за любви к женщинам и супружеского союза: он упоминает об Аполлоне, сыне Юпитеровом, который у язычников почитается богом мудрости. Ведь этот Аполлон претерпел такое низвержение, что из-за любви и страсти[1024], которую он питал к Венериным удовольствиям, сделался пастухом одного царя по имени Адмет, быв прежде в таком достоинстве, ибо он был сыном бога Юпитера, который, согласно поэтическому вымыслу, был верховным богом относительно всех прочих богов. Заметь, что во многих книгах содержится in casu Fetontis (в Фаэтоновом падении), а во многих — in casu Peonis (в Пеоновом падении). Если должно быть Fetontis, тогда здесь затрагиваются две истории, а если Peonis, то одна. В баснях повествуется, что бог Юпитер был разозлен на сына своего Аполлона из-за того, что Аполлон убил Циклопов, Юпитеровых кузнецов, изготовляющих молнии, которыми Юпитер убивает людей: такой молнией Циклопы убили Пеона, Аполлонова сына, который иначе зовется Эскулапием. Из-за этой безмерной любви, которую питал Аполлон к своему сыну Пеону, погибшему от молнии, Юпитер лишил Аполлона его божественности. Лишенный божественного достоинства, он был принужден служить царю Адмету[1025]. Валерий хочет сказать, что Соломон был принужден к службе еще низменней, ибо женолюбие привело его к служению дьяволу, которое хуже службы простому человеку. Заметь, если должно читаться Fetontis, тогда здесь упоминается, как Феб, то есть Солнце или Аполлон, дал Фаэтону, сыну своему, позволение править колесницей солнца, с четырьмя конями, ее влекущими, и Фаэтон, не умея ни править колесницей, ни обуздывать коней, ни держаться должной стези солнца, зажег всю землю и наконец себя самого спалил в пепел. Вот Фаэтоново падение, то есть несчастье, в которое он впал; но его падение было падением отца его Аполлона, из-за плача и скорби, постигших его, согласно басням, после смерти его сына, как повествует Овидий во II книге «О превращениях»[1026]. Валерий хочет сказать, что, поскольку такие несчастья случаются от недолжной любви, которой муж обычно любит жену и рожденных ею детей, мудрец должен не жениться, но скорее сторониться такого союза.

Там, где: Наилучшую из женщин, которая редкостней Феникса, Валерий для наставления Руфина сравнивает добрую женщину с птицей фениксом. Это птица единственная в своем роде; как говорит Исидор[1027], это птица аравийская; она рождается не из семени, но из гниения, и такая птица в мире всего одна. Способ, каким она рождается, упоминает Амвросий в своем «Шестодневе»[1028]. Итак, ясно, что хочет сказать Валерий. Он намекает здесь на стих поэта Ювенала, который о доброй и скромной женщине говорит, что она схожа с черным лебедем:

Ведь черного лебедя найти нельзя. Так же говорит и Валерий: добрую женщину найти нельзя, ибо она реже феникса. Рои — это скопления пчел; все прочее ясно.

Там, где: Знамена целомудрия, Валерий для наставления Руфина упоминает другую историю и касается истории о сабинянках, о Пенелопе, что была женою Улисса, и о Лукреции, римской матроне, что была женою Коллатина, римского гражданина. Он хочет сказать, что хотя это были женщины целомудренные, но поскольку больше таких нет, следует опасаться их всех и ни на одной не жениться. Заметь, что истории о похищении сабинянок касается Тит Ливий[1030]. Когда Ромул основал Рим, он сделал убежище, то есть место, которое назвал местом убежища, куда все были пускаемы без различия, сколь бы дурны ни были, и из-за бесчестия таких людей те, кто в Риме, не могли добыть себе благородных жен. Пойдя на хитрость, Ромул устроил в Риме игры, на которые пришли сабиняне, их жены и дочери. Ромул же со своими людьми похитил триста сабинских девушек и сделал их женами себе и своим сторонникам. Потом сабиняне, желая отомстить обиду, начали нападать на римлян, но девушки, которые были похищены и взяты замуж римлянами, со своими сыновьями и дочерьми, рожденными от римлян, молили у отцов мира и согласия и наставляли плакать своих сыновей и дочерей, чтобы быстрей склонить сабинян к жалости. Эту верность в любви, которую сабинянки оказали своим мужьям, вспоминает здесь Валерий, желая сказать, что нынешние женщины не таковы и потому не следует жениться.

Об истории Лукреции смотри Августина в I книге «О граде Божием» и того же Тита Ливия[1031], который рассказывает о ней, как она была изнасилована сыном императора Тарквиния; как только ей представился случай, она тотчас послала к своему мужу, по имени Коллатин, рассказала ему все об изнасиловании, а чтобы выказать, как ей гнусно это злодейство, зарезалась ножом. Об этой матроне и ее целомудрии упоминает здесь Валерий.

О Пенелопе, что была женой Улисса, и ее целомудрии повествуют истории. Улисс десять лет был на осаде Трои и еще десять лет возвращался домой, и все это время Пенелопа держала себя скромно, верно и целомудренно, в то время как иные женщины, как жена Агамемнона и другие, предавались распутству. Об этой Пенелопе, ее целомудрии и о том, как она отвадила множество женихов в отсутствие своего мужа Улисса, говорит Овидий в своей книге «С Понта»[1032].

Там, где: Выходят ратью против сабинянок, Валерий упоминает еще две истории, о Сцилле, дочери царя Ниса, и о Мирре, дочери царя Кинира, и хочет сказать, что по справедливости следует опасаться всех нынешних женщин, ибо все они схожи со Сциллой и Миррой, кои согласно басням были женщины дурные и бесчестные. Ведь Сцилла настолько возлюбила царя Миноса, врага ее отца, что сама сорвала отцовский золотой волос вместе с отцовской головой и принесла царю Миносу. Басни измышляют, что волосы царя Ниса были золотые, из-за великих богатств, коими он владел и которые его дочь похитила, убив собственного отца, как отмечает Овидий в VIII книге «О превращениях», приводя такие речи Сциллы:

О Мирре также повествует Овидий в X книге «О превращениях»[1034], как она была пленена безудержной любовью к собственному отцу Киниру и добилась наконец этого соития благодаря уловкам и обманам своей кормилицы. Но отец, уразумев совершенное им преступление, — он ведь возлег со своей дочерью, сам того не ведая, ибо привел ее на свою постель в темноте, — захотел убить дочь мечом, однако она бежала и бегством избегла смерти. Валерий хочет сказать, что рать, то есть великое множество, таких дурных женщин, какими были Сцилла, дочь Нисова, и Мирра, дочь Кинирова, проникла в сонм сабинянок, то есть целомудренных женщин, и совратила их, увлекши к сластолюбию и невоздержности, так что нынешние женщины ни в чем не схожи с сабинянками, Лукрецией и Пенелопой, и потому никакой мудрец не должен жениться.

Там, где: Юпитер, царь земной, Валерий приводит другую историю, о Юпитере, критском царе[1035], который так полюбил Ио, дочь Инаха, что, по измышлению поэтов, превратился в быка. Ведь Юнона, жена Юпитера, по внушению ревности превратила Ио в корову, и потому Юпитер, чтобы познать ее и утолить свое влечение, превратился в быка. Заметь, как такие басни, понимаемые в моральном смысле, показывают, сколь великие бедствия происходят от похоти и порока сладострастия, который лишает разума и осмотрительности не только простых и средних людей, но даже и великих, сколь бы велики они ни были, и таких, кои среди прочих по величию своей доблести сравнимы с богами, вследствие чего и этот Юпитер, которого женщина обратила в скота, согласно поэтическому вымыслу почитается в числе богов. Заметь, что эта Ио была потом названа Европой и с тех пор была двуименной.

Там, где: Феб, который лучами мудрости, он приводит другую историю, об Аполлоне, боге мудрости, который зовется Фебом от греческого phos, что по-латински lux (свет), ибо солнце — планета, исполненная света, — у поэтов зовется богом мудрости. Этот Феб, как повествует Овидий в IV книге «О превращениях»[1036], полюбил одну девицу, по имени Левкотоя, дочь царя Оркана, и столь был захвачен любовью, что принял облик ее матери, вошел в спальню Левкотои и познал ее. Оркан, ее отец, ненавидя это прегрешение, закопал дочь живой в землю и так умертвил ее. Феб столь скорбел о смерти Левкотои, что как бы потерял свой свет и не озарял вселенную, как обычно. Этой басней Валерий хочет показать, сколь опасна любовь к женщинам, если столь великое существо, как бог мудрости, претерпело позор и бесславие от любви столь глупой и безудержной. Заметь, что Левкотоя значит то же, что «белая богиня», от leucos, то есть «белый», и theos, «бог».

Там, где: Марс, удостоенный называться богом ратников, Валерий приводит другую историю, о Марсе, боге войны. Овидий в IV книге «О превращениях»[1037] повествует, что Венера, богиня сладострастия, и Марс, бог войны, соединенные недозволенной любовью, были застигнуты Фебом, то есть обращением солнца. Солнце открыло их прелюбодеяние Вулкану, которого поэты представляют мужем Венеры. Вулкан расстелил тончайшие цепи на ложе и вокруг него, и когда Марс с Венерой должны были совокупиться, они тотчас были прикованы друг к другу так крепко, что не могли отодвинуться друг от друга, Вулкан же немедленно велел созвать толпу богов, которые, придя, нашли Марса и богиню Венеру постыдно соединенными и вместе связанными. Эту басню Валерий приводит, чтобы показать, как люди военные не могут благодаря воинской предприимчивости избежать плотского влечения и позорных бедствий сластолюбия. В самом деле, весьма многие, кого среди людей почитают за их телесную удаль, делаются предметом презрения и осмеяния из-за плотской похоти; потому в продолжении этой басни говорится, что собрание богов осмеяло бога Марса и богиню Венеру из-за их гнусного и недозволенного соединения.

Там, где: Друг, помысли хоть о цепях, он применяет эту басню к наставлению Руфина, и, применяя эту басню, упоминает другую, о Вулкане и богине Палладе, или Минерве, которую называют богиней войны, а также мудрости. Вулкан просил у бога Юпитера богиню Палладу в жены, и Юпитер дал ее ему, если сможет ее одолеть. Паллада же никак не хотела уступить Вулкану, и в их борьбе, говорят, Вулкан пролил семя, по мнению одних — на землю, по мнению других — в эфир[1038]; от этого семени родился мальчик по имени Эрихтоний, что переводится как «сын ссоры и раздора», ведь eris по-гречески значит lis (ссора) по-латыни. На это сопротивление Паллады намекают слова не допустит на ложе богиня. Заметь и еще одну басню о Вулкане, которой касается здесь Валерий. Вулкан изображается кузнецом Юпитера и его сыном, и поэты говорят, что он рожден из бедра Юноны, жены Юпитера. Но из-за неподобающих родов он явился на свет хромым, потому поэты говорят, что Юпитер сбросил Вулкана с неба, и вымышляют, что он упал на некоем острове, что зовется Лемнос, и от этого острова, куда он упал, Вулкан зовется Лемносцем. Этой басни Валерий касается, когда говорит: которого (то есть Вулкана) трапезой (то есть небесным сотрапезничеством) бог (то есть Юпитер) не почтит и Паллада не удостоит его супружества.

Там, где: Ложным судьею богинь отвергнута Паллада, Валерий касается другой басни, об Александре Парисе, сыне троянского царя Приама, который похитил Елену, жену греческого царя Менелая. Парис некоторое время был в лесу, что зовется Идой, неся пастушескую службу. Случилось так, что богиня зависти бросила золотое яблоко меж тремя богинями, Юноной, Палладой и Венерой, дабы возбудить меж ними распрю. На яблоке было написано, что оно должно достаться прекраснейшей из них трех. И вот богини пришли, чтобы Парис, то есть этот пастух, рассудил, какая их них прекрасней. Пришла Юнона к Парису и обещала ему богатства, если присудит яблоко ей; Паллада обещала мудрость, если ей присудит. Но Венера обещала ему прекраснейшую жену, если яблоко достанется ей. Парис, больше желая наслаждения, чем обогащения или мудрости, присудил яблоко Венере, и потому здесь говорится ложный судья, поскольку он вынес решение под влиянием похоти[1039]. Эту басню Валерий прилагает к Руфину, как можно видеть: ведь он говорит, что Руфин схож с Парисом, ибо пресытился простой и необработанной манерой речей Валерия, хотя он говорит ему правду и вещи, могущие быть Руфину полезными. Он говорит также, что Руфин любит фигуры речи, то есть речь нарядную и стройную, хотя она может быть ему во вред и на погибель.

Там, где: Юлий Цезарь, Валерий касается истории о Юлии Цезаре. Ею он хочет показать, как полезно иметь доверие к другу, даже человеку простому, и поступать по его совету. История такова. В тот день, когда Юлий был убит на Капитолии, один друг предупредил его о заговоре против него. Женщина, бывшая на стороне этого простого человека, принесла императору письмо с описанием заговора; это письмо Юлий благосклонно принял, но не прочел, а держал его в руке и ждал подходящего времени, чтобы прочесть, — а после того, как был убит, это письмо нашли у него в руке. Валерий упоминает эту историю и хочет сказать, что если бы Юлий приклонил свою душу, как он приклонил свой слух к совету этого Тонгилия, то есть если бы он прочел письмо, ему посланное, и по совету, содержавшемуся в письме, ушел бы с Капитолия, то избежал бы смерти от жал (stilorum). Ведь в действительности, как говорят, Цезарь погиб, пронзенный стилями[1040], и потому Валерий их здесь упоминает.

Там, где: Ты ко мне, предвестителю твоих жал, Валерий для порицания Руфина, друга своего, делает разные сравнения: некими уподоблениями он описательно изображает присущие Руфину изъяны в добродетелях. Он сравнивает Руфина с аспидом, затыкающим уши свои, чтобы не слышать слов заклинателя, как учит Августин в толковании на это место Псалма: «Как глухого аспида, затыкающего уши»[1041] и т. д.: «Когда приходит марс, то есть заклинатель, аспид, чтобы не слышать слов заклинателя, одно ухо прижимает к земле, а другое затыкает своим хвостом, и так обманывает заклинателя и его заклинание»[1042]. Валерий хочет сказать, что Руфин поступает так, закрывая свои уши от советов Валерия, как аспид от чародейства, то есть от заклинаний, согласно псалму: «Чародея, заклинающего мудро»[1043].

Там, где: оказываешь внимание, как вепрь собачьему лаю, Валерий сравнивает Руфина с вепрем. В буквальном смысле — вепрь тем больше дичает и свирепеет, чем сильней донимает его собачий лай; и так как Руфин, по всей видимости, от слов Валерия скорее стремился к браку, чем удалялся от него, Валерий и делает это сравнение. Иное толкование: говорят, что вепрь по высоте своего сердца презирает и ни во что не ставит гомон лающих псов; так и Руфин в душе презирал наставления Валерия.

Там, где: унимаешься, как дипсада, Валерий сравнивает Руфина со змеей дипсадой — это род аспида. Валерий хочет сказать, что, как укушенный этой змеей все время испытывает жажду, и жажда, воспалившаяся в нем, не утолится до самой смерти, так Руфина никакие отговоры Валерия не удаляют от супружества, но лишь сильней он стремится к браку, как укушенный и отравленный дипсадой — когда тот пьет воду, его жажда не утоляется, но возрастает, согласно поэту: «Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая»; «Чем они больше пьют, тем в них и жажда сильней»[1044]. Заметь, что он упоминает о яде дипсады, когда солнце стоит в созвездии Рака, ибо в эту пору яд этой змеи сильнее.

Там, где: Ты рассудителен в своих делах, как отвергнутая Медея, Валерий уподобляет упрямство Руфина той Медее, о которой истории и басни рассказывают, что, желая отомстить своему мужу Ясону, она убила своих детей, согласно этому:

Из-за этого дела, безрассудного и безумного, Валерий и сравнивает Руфина с Медеей по части заботы о себе самом, ибо он принял решение себе на гибель, как и она гибельно отомстила самой себе, когда умертвила своих детей, зачатых от Ясона, после того как Ясон отверг ее и взял за себя Креусу. Об этой Медее и безрассудной ее мести, которую она свершила на своих чадах, говорит Овидий в VII книге «О превращениях»:

Там, где: Фороней, Валерий упоминает еще одну историю, чтобы привести Руфина к отказу от брака. История эта ясна. Это тот Фороней, которого упоминает Магистр в «Историях на Бытие», говоря, что он жил во времена патриарха Исаака. Он говорит: «В то время Фороней, сын Инаха и Ниобы, первым дал Греции законы, учредил разбор дел перед судьями и по своему имени назвал место суда форумом (forus)»[1047]. Ведь forus, как говорит Исидор[1048], это «место, где разбираются тяжбы, названное так от fando (говорить) или от Форонея, царя, который первым дал Греции законы». Так как, согласно Аристотелю[1049], только мудрецу, превосходящему в мудрости прочих, подобает устанавливать и учреждать законы, то Валерий приводит примеры таких мудрецов, чтобы хоть так отклонить Руфина от намерения жениться.

Там, где: Император Валенций, он приводит еще один пример о другом царе, в котором все ясно.

Там, где: Цицерон после развода с Теренцией, он приводит другую историю, о знаменитом ораторе Туллии, который был прозван Цицероном, потому что лицо его по форме и цвету было вроде нута (cicer), разновидности стручков. История ясна.

Там, где: Каний из Гадеса, он приводит другой пример, заимствованный у поэтов, упоминая о знаменитом и красноречивом поэте и приводя ответ, который тот дал одному историку, то есть сочинителю историй, который звался Ливием и был пунийцем, то есть из Африки. Ведь все африканцы зовутся пунийцами из-за багряного (puniceus) цвета, коим это племя обычно окрашено, и потому войну римлян с африканцами называют Пунической, как явствует из истории Орозия и прочих, описывающих Пунические войны; читай книгу Орозия «De ormesta mundi»[1050]. Заметь, что Геркулесов Гадес — это изображения, которые Геркулес воздвиг на востоке и на западе в знак того, что вплоть до этих мест он стяжал господство над миром, как в восточных краях, так и в западных. Заметь также для понимания буквального смысла, как историограф Ливий порицает поэта Кания за его невоздержность со многими женщинами и говорит ему укоризненно: Ты не сможешь разделить нашу философию, то есть не можешь быть способен к изучению мудрости, пока столь многие женщины разделяют тебя, с которыми ты сходишься в любви. Ливий подкрепляет свое замечание, приводя басню о Титии и Юноне в этих словах: не может Титий любить Юнону печенью. Басни рассказывают, что Титий, будучи без ума от Юноны, жены Юпитера, пытался ее совратить и из-за этого греха был осужден в преисподнюю на такие муки: коршуны (это птицы) пожирают печень Тития. Ведь в печени — седалище любви и полового влечения, согласно этим известным стихам:

Каким членом Титий согрешил, в том он и терпит кару в преисподней. Ливий хочет сказать, что как печень Тития, разорванная коршунами, не может больше толкать его на безудержную любовь к Юноне, так и поэт Каний, развлеченный столькими любовями к женщинам, совершенно негоден для изучения мудрости. Обычно говорят, что Титий домогался Латоны, матери Аполлона, и за это был осужден на такие адские муки, что коршуны клюют его печень. Об этом Титии есть такие стихи, объясняющие басню для морального понимания:

Об этом Титии упоминает Овидий в III книге «О превращениях», описывая адские кары:

Там, где: Каний ему, он приводит ответ этого поэта Кания, в котором тот первым делом извиняет себя за прегрешения невоздержности, говоря, что падение может внушить большую осторожность на будущее.

Там, где: если ненадолго погружаюсь, он подкрепляет другим примером, что это падение ему на пользу, как тот, кто, погруженный и надолго лишенный возможности вдохнуть, наконец, вдохнув снова, переводит дух и втягивает воздух с великой живостью и радостью.

Там, где: От чередования с ночами, он приводит другой пример к тому же и говорит, что чередование и смена дней и ночей более приятны людям, чем если бы все время была ночь или все время день, ибо, как говорит Сенека, «одинаковость порождает отвращение»[1054], и потому, как сказал Каний, непрестанный мрак схож с преисподней.

Там, где: Так ранние лилии, он приводит другой пример того же самого, чтобы показать, что в разнообразии чередований — отрада и веселье; это пример с весенними цветами, чье бытие зависит от чередования ветров — Эвра, Нота и Зефира. Заметь, что это три побочных, а не основных ветра. Эвр — побочный восточный ветер, главный ветер которого называется Субсолан, откуда стих: «Есть Субсолан, и Вультурн, и Эвр, то восточные (Eoy) ветры», то есть эти три — ветры с восточной стороны. Eous — то же, что «восточный», и в буквальном смысле Эвр — это ветер умеренный и потому подходящий для цветов весной. Нот — побочный южный ветер, главный ветер которого — Австр, откуда стих: «Нот африканский примкнул от страны полуденной к Австру». Поскольку южные ветры — влажные, Нот, влажный ветер, побочный к Австру, полезен весенним цветам. Зефир — побочный западный ветер, его главный ветер — Фавоний, откуда стих: «Цирций, Фавоний, Зефир от края закатного веют»[1055]. Зефир — ветер умеренный, дающий расти весенним цветам. Поэт Каний хочет сказать, что, как эти весенние цветы растут от чередования ветров и вянут с приходом перунного солнца, ибо непрестанный солнечный зной приносит им увяданье, так в делах и занятьях любовных любовь ко многим женщинам отрадна и утешительна, и наоборот — если любить лишь одну, это переходит в отвращение. Заметь, что этот поэт такими примерами хотел показать, что меньшее зло — жить невоздержно, сходясь то с одной, то с другой женщиной, чем жениться на одной. Заметь, что он называет солнце перунным[1056] из-за воздействия солнечного зноя, ведь он палит и сжигает, подобно молнии.

Там, где: Марс, разорвав путы, этот поэт Каний приводит еще один пример в подкрепление своих взглядов, вспоминая басню о Марсе, боге войны, застигнутом за прелюбодеянием с Венерой, женой Вулкана, и опутанном незримыми цепями, каковые цепи он называет путами. Эта басня, по его мысли, означает, что из двух зол надо выбирать меньшее и что меньшее зло — вести себя невоздержно время от времени и там и сям и так удовлетворять плотской похоти, а не брать жену, с которой супругу приходится вечно быть связанным. Ведь Марс, хоть и был стянут этими путами Вулкана и осмеян богами, как мы упоминали выше и как говорит Овидий в IV книге «О превращениях»[1057], однако после того как эти путы и цепи были порваны, Марс был принят в общество богов и сделался сотрапезником вышних. Но женатый Мулькибер, то есть Вулкан, муж Венеры, вечно остается чужд содружеству богов, ибо он низвергнут с небес и ограничен островом Лемносом: вот в чем смысл слов: оттуда, то есть от стола, вышних, то есть богов, женатый Мулькибер, то есть женатый Вулкан (ведь поэты изображают его супругом Венеры), далеко, собственным вервием связан, то есть из-за супружеских уз далек от содружества богов.

Там, где: Друг, их обоих, Валерий после спора Кания и Ливия выносит свое решение и говорит, что не одобряет жизнь ни Кания, ни Ливия, но речи их обоих считает добрыми. Однако он немного предпочитает мнение Кания, а поэтому в его защиту говорит, что меньше вредят телу многочисленные недуги, в которых есть перерывы, чем изнуренность постоянная и неизлечимая, — так дело обстоит и с тем, кто время от времени грешит по невоздержности, и с тем, кто привязан к жене: один болен как бы посменно, другой — постоянно. Заметь, что это мнение Валерия имеет свой смысл, ибо его следует понимать применительно к недомоганию и болезни телесной: таким недомоганием женатый терзается постоянно, а другой — не так.

Там, где: Пакувий, плача, он приводит другую историю, смысл которой ясен, как и там, где: Почувствовал Сульпиций, он приводит еще одну историю для того же вывода, а именно — отказа от брака; смысл ясен.

Там, где: Молвит Катон Утический, Валерий, чтобы подтвердить свою точку зрения и подкрепить совет, данный им Руфину, прибавляет мнение Катона Утического о вреде от женщин. Заметь, что Катон Утический был тот, что убил себя в городе Утике, не желая стать пленником Юлия Цезаря после его победы над Помпеем. Этот Катон весьма гнушался сластолюбия, как упоминает Августин в IV книге «Против еретика Юлиана»[1058], приводя эти стихи Лукана:

Смысл этого таков, что Катон никогда ничего не делал из-за зуда похоти. Ясно, каково было мнение Катона, ибо он сказал, что жизнь людская была бы с богами, будь мы вдалеке от женщин. В поддержку этого мнения Катона — мнение Варрона, который, как рассказывает сочинитель «Вселенной»[1060], обычно говорил, что человек, блюдущий себя чистым и незапятнанным пороками сладострастия и обжорства, живя в этом мире, наслаждается обществом вышних; приводится также пример Сократа, который имел дружбу с неким божеством, как сообщает Халкидий[1061], благодаря своей святости и целомудренной жизни.

Там, где: Метелл отвечал Марию, Валерий приводит еще историю в подтверждение своего основного суждения, а именно — что мудрецу не следует жениться, и подтверждает его ответом одного мудрого мужа, римского консула по имени Метелл; значение ее ясно.

Там, где: Коринфянка Фаида, Валерий приводит пример с философом Демосфеном и его ответом Фаиде, женщине, в ту пору дурной; ведь впоследствии эта Фаида была обращена к добру святым аббатом Пафнутием и покаялась[1062]. Эта Фаида просила у Демосфена огромных денег за то, чтобы совокупиться с ней, а он ответил, что за делом плоти всегда следуют уныние и неудовольствие, а потому он не хочет дешевое удовольствие покупать так дорого. Об этой Фаиде говорит Агеллий в книге «Аттических ночей». Заметь, что Валерий здесь упоминает Амфиона, который, как изображают поэты, был кифаристом и мелодией своей кифары влек камни из разных мест на строительство города Трои с ее стенами[1063].

Там, где: Ливия убила своего мужа, Валерий приводит еще истории с намерением показать, что Руфин не должен жениться из-за опасности, которая обычно выпадает женатым, любят ли их жены или ненавидят. Ведь Ливия ненавидела своего мужа и потому убила его; но другая женщина, Луцилия, чрезмерно любила своего мужа и, так как хотела побудить его к такой же чрезмерной любви, приготовила любовное питье, которое он здесь называет аконитом[1064]: это питье было ядовитым и отравило мужа Луцилии. Заметь, что поэты, как например Овидий в VII книге «О превращениях»[1065], изображают, как Геркулес сошел в преисподнюю и оттуда увел Кербера, адского пса о трех головах. Этот Кербер, увидев землю, испустил пену на скалы, то есть на камни, и эта пена была названа аконитом, как бы «рожденным от пса и скалы (a cane et caute)». И так как пена эта была ядовита, то аконитом обычно зовется всякий яд, поэтому Овидий в I книге «О превращениях», описывая то, что совершалось в первом железном веке, и говоря о мачехах, дающих яд пасынкам, молвит: «Страшные мачехи, те аконит подбавляют смертельный»[1066].

Там, где: Деянира, облекши Тиринфия, Валерий упоминает еще одну историю, о Геркулесе и жене его Деянире; эту басню или историю излагает Овидий в IX книге «О превращениях»[1067]; она такова. Деянира была прекрасная девица, взятая Геркулесом в жены. Когда Геркулес с Деянирой пришел к реке Евен, то нашел реку так вздувшейся от зимних дождей, что трудно было переправиться. Геркулес, однако, больше тревожился за жену свою Деяниру, чем за самого себя. Пока он стоял в тревоге, пришел кентавр Несс и предложил перенести Деяниру на тот берег, что и сделал; Геркулес же перебрался вплавь. Достигнув берега, Несс захотел изнасиловать Деяниру, а она закричала. Ее вопль достиг слуха Геркулеса, и он стрелой нанес Нессу смертельную рану. Видя, что смерти не избежать, Несс снял свою рубаху, то есть сорочку, и подарил Деянире, обещая, что, если когда-нибудь Геркулес перестанет ее любить, этой сорочкой, если Геркулес ее наденет, она сможет вернуть былую его любовь. Потом случилось, что Геркулес влюбился в другую женщину, по имени Иола, и Деянира, услышав об этом, скорбя от слухов и желая вернуть любовь Геркулеса, послала Геркулесу помянутую рубаху, и он, надев ее, был отравлен ею и умер.

Эту историю внятнее и подробнее излагает Овидий в IX книге «О превращениях»[1068]. Об этом-то Валерий и говорит: Деянира Тиринфия, то есть Геркулеса, названного так от горы Тиринф, облекла в рубаху (interula), то есть в сорочку, которая так называется потому, что облегает тело ближе всего (interius). Заметь, как Валерий здесь называет Геркулеса молотом чудовищ, ибо Геркулес усмирил множество чудовищ, как то Кербера, адского трехглавого пса, и Гериона, гиганта с тремя телами, и гиганта Антея, и прочих, коих перечисляет Овидий в IX книге «О превращениях»[1069].

Там, где: нечеловеческих трудов, Валерий напоминает об испытаниях Геркулеса, чтобы показать, сколь великую мощь смогла сокрушить женская порочность. Об этих Геркулесовых трудах, кои потому именуются нечеловеческими, что превосходят силы обычного человека, говорит Боэций в своей книге «Об утешении» и Сенека в первой из своих трагедий[1070]. Боэций в IV книге, метр 7, который начинается «Пятилетья два пребывая в битвах». В этом метре он говорит так: «Тяжкие труды Геркулеса славят: Горделивых он усмирил кентавров»; это первый труд. «Со свирепого льва совлек он шкуру»; это второй труд. Кентавры были двуприродные чудовища, частью люди, частью кони. Кроме того, в Немейском лесу был свирепейший лев, которого Геркулес убил и носил его шкуру с собой как трофей. «Верною стрелой поразил пернатых»; это третий труд. Ведь Геркулес застрелил Гарпий, которые были весьма хищными птицами[1071]. «Яблоки украл у дракона-стража»; это четвертый труд. Ведь в саду царя Атланта, говорят поэты, были деревья, приносящие золотые яблоки, кои охранял неусыпный, то есть присно бодрствующий, дракон, однако Геркулес похитил эти яблоки. «Кербера тройной оковал он цепью»; это пятый труд. Боэций хочет сказать, что Геркулес спустился в преисподнюю и вывел оттуда связанным адского пса Кербера, имеющего три головы. О Кербере Магистр в «Историях на Книгу Судей», в истории об Аоде[1072], рассказывает, что Орк, царь молоссов, имел пса по имени Кербер, который пожирал даже мужей сильных и смелых. Из-за его свирепости поэты и изображают его адским псом. Шестой труд Геркулеса — победа над Диомедом, царем Фракии. Этот царь имел обыкновение кормить своих коней человеческим мясом и всех приходивших к нему чужеземцев отдавал коням на съедение; но Геркулес, связав царя, отдал его собственным коням, которые его сожрали, а потом Геркулес их убил.

Седьмой труд Геркулеса — его битва с Гидрой, змеей из Лернейского болота. У этой змеи было много голов, и вместо одной отрубленной всегда отрастали две. Эту Гидру Геркулес одолел, спалив ее, ибо стрелами убить ее не смог. Восьмой труд — битва Геркулеса с гигантом Ахелоем, с которым Геркулес боролся и наконец победил. Девятый труд был у Геркулеса с гигантом Антеем, которого Геркулес сходным образом повалил и поваленного наконец убил. Десятый труд был с неким чудовищем Каком, изрыгающим огонь изо рта. Как украл скот Геркулеса, но Геркулес обнаружил кражу и убил вора. Об этом Каке упоминает Вергилий в VIII книге «Энеиды»[1073]. Одиннадцатый труд Геркулеса — битва с аркадским вепрем, опустошавшим все поля в этом краю; Геркулес его умертвил. Двенадцатый труд Геркулеса был, когда он держал небо вместо Атланта. Ведь Овидий в V и в I книге «О превращениях»[1074] изображает, что гигант Атлант держал небо на своих плечах, чтобы оно не упало, но, утомленный бременем, просил Геркулеса, не хочет ли он помочь ему держать небо. Тот согласился, подставил плечо и держал небо незыблемо. Валерий хочет сказать, что Геркулес, который вынес столько трудов и вышел из них невредимым, в тринадцатом труде, с женщиной, поддался и погиб, из чего он хочет заключить, что мудрецу не должно жениться.

Там, где: Прорвалось золото, Валерий касается другой истории или басни, хорошо известной, о царе Акрисии, у которого была прекраснейшая дочь по имени Даная. Боясь, как бы ее не похитили или не осквернили, отец ее Акрисий посадил ее в крепкую башню и поставил при ней несколько стражей. Но Юпитер, плененный любовью к девице, превратился в золотую дождевую каплю и, словно капая, сошел на ее лоно, и наконец обольстил ее и обольщенную оплодотворил и родил от нее Персея. Об этой Данае и ее обольщении Юпитером в образе золотого дождя упоминает Овидий в VI книге «О превращениях»[1075], когда, рассказывая о тканье Арахны, говорит, что она выткала, как Юпитер златой обманул Данаю; тот же Овидий в III книге, где он говорит: «Персей, от дождя золотого зачатый Данаей»[1076]. Заметь, что Валерий хочет сказать, что женщины не только злобны, но также алчны и честолюбивы. Поэтому тех, кого нельзя совратить мольбами, совращают дарами, как была совращена эта Даная принесенным ей золотом.

Там, где: Периктиона, дева, клонящаяся к старости, Валерий упоминает еще одну историю, о происхождении философа Платона. Блаженный Иероним в I книге «Против Иовиниана», гл. 29, говорит, что «Спевсипп, сын сестры Платона, и Клеарх, в книге, сочиненной им на похвалу Платону, и Анаксилид в книге философии говорят, что матерью Платона овладел призрак Аполлона»[1077], которого поэты называют богом мудрости. Заметь, что Иероним называет Периктиону девой. Эту историю Валерий приводит, чтобы показать, что немногие женщины остаются чистыми навсегда, ибо если им удается блюсти себя в бодрствовании, все же (или напоследок) совращаются они во сне; из этого он хочет заключить, что мудрецу не должно жениться, ибо это грозит многими опасностями со всех сторон.

Там, где: Не хочу, чтоб ты сделался супругом Венеры, Валерий желает Руфину жениться на мудрости — ведь Паллада есть богиня мудрости — и не сочетаться с Венерой, богиней похоти и разнузданности. И тотчас там, где: Эта свадьба прославится, он приводит причину, почему желает этого, и говорит, что если Руфин сочетается с Палладой, будет у него Аполлон, бог мудрости, дружкой, то есть стражем обрученной с ним жены. Фесценнины же, то есть колыбельную[1078], научит и устроит Стильбон, то есть Меркурий, бог красноречия, женатый, то есть соединенный в браке с Филологией, то есть разумом. Таким образом, Валерий здесь упоминает историю, которую излагает Марциан в своей книге «О браке Меркурия и Филологии». Заметь, что Валерий намекает, что почесть Руфина возрастет, если он соединится с благоразумием и удалится от плотского удовольствия.

Там, где: Услышал Ясон, Валерий упоминает другую басню или историю, о Ясоне, который, как повествуют поэты, первым изобрел корабль и первым дерзнул вдаться в опасности корабельного плавания. Он услышал молву, что на острове Колхос есть золотое руно. Слышал он и об опасных местах, коими надлежало ему пройти. Ведь надобно ему было пройти такими местами, где были чудовищные быки, изрыгающие изо рта огонь с серой (потому они и именуются пышущими серой быками). Кроме того, надобно ему было пройти через того дракона, никогда не спящего, вечно бодрствующего, что был стражем золотых яблок Атланта. И так Ясон согласился с советами мудрецов, хотя суровыми и трудными; и поскольку Ясон поступал сообразно совету, то стяжал желанное сокровище и привез его к себе на родину. Валерий хочет сказать, что и Руфин должен поступать так, а именно — действовать не по влечению и побуждению похоти, но по совету истины, хотя истина и мнится горькой, как полынь, по словам Иеронима в его «Диалоге между Аттиком и Критобулом». «Льстецу, — говорит он, — дано прекрасное определение „ласковый враг”. Истина же горька, с челом морщинистым и печальным, и оскорбляет тех, кого исправляет»[1079].

КОММЕНТАРИЙ ТРИВЕ

<…> Много диковин такого рода рассказывают и в наши дни[1080]. В книге «О чудесах Ирландии»[1081] рассказывается, что когда один священник шел рощей с телом Христовым, волк принял тело Христово и тотчас обратился в человеческий образ, хотя прежде казался волком. И разве мы не читаем и не верим, что Навуходоносор был обращен в бычий образ? Много похожего рассказывает Августин в «Граде Божием»[1082] и многие другие. И Гиральд в «Чудесах Ирландии» рассказывает, как волк, имеющий человеческую природу, явился священнику и издал человеческий голос, и таким образом напоследок соглашается с Августином в «Граде Божием», что вещи иногда не таковы, какими кажутся, и что демоны не могут изменять природу, но лишь Господь, обративший жену Лота в соляной столп и подлинно превративший хлеб в тело Свое.

Но как было возможно такое превращение? Я говорю, что для любой твари невозможно менять субстанцию или вид человеческий и даже любую акциденцию, зависящую от вида, то есть присущую человеку по видовым началам. Поэтому они могут изменять белизну, или цвет, или общие качества этого рода, очертания, движение, малость и великость, и общие акциденции этого рода; хотя некоторые говорят противоположное, я говорю, что они не могут менять сущностные свойства, так чтобы человек все еще оставался собой. Причина этому такова, что две субстанциальные формы не могут быть в одном и том же. Если человек превращается в волка, то есть субстанция — в субстанцию, очевидно, что должна сохраняться форма, благодаря которой он — человек, иначе его следовало бы назвать умершим, а не превращенным, и сохраняться форма, благодаря которой он — волк. Из этого следует, что согласно принципу, что субстанциальная форма остается той же, он не может быть лишен своего сущностного свойства, ибо сущность есть то, что свойственно всем и каждому и всегда, как здесь говорится о сущности. Следует также заметить, что Бог может сохранить то же сочетание свойств в теле, имеющем облик ослиного, которое Он сохраняет в теле, имеющем облик моего. И неверно ни такое заключение: «он имеет форму тела осла, следовательно, он осел», ни обратное, но верное заключение таково: «он человек, следовательно, он способен смеяться». Посему и способность смеяться, которая представляет собой акцидентальное свойство, не может быть изменена. Посему, если человек, превращенный в конский образ, издает звук, издаваемый ржущим конем, знающий о его превращении не должен поэтому говорить, что он ржет, но что он смеется, как многие люди, когда смеются, звучат, как ржущий конь[1083]. Таким образом, изменение в звуке не создает различия в акцидентальных свойствах.

<...>

Юпитер, царь. <…> Он приводит в пример бога, почитавшегося славнейшим. Для понимания того, что здесь говорится, следует знать, что, как сообщается в «Итинерарии Клемента»[1084], в «Граде Божием» обстоятельно и в «Этимологиях», книга VIII, глава 25, «были некие сильные мужи или основатели городов, коим после смерти люди, их любившие, создали изваяния, дабы иметь некое утешение от созерцания образа; но постепенно по наущению демонов в последующие поколения вкралось такое заблуждение, что тех, кого предки чтили только ради памяти об их именах, потомки начали почитать богами и поклоняться им»[1085].

Но я в кратких словах миную происхождение богов и басен, намереваясь в другом месте подробней говорить об этом, да и Фульгенций это уже сделал. Что до нынешнего предмета, должно знать, что Юпитер был царем Крита, которого из-за его предприимчивости народ нарек богом; Европа была дочерью Агенора, тирского царя, и Юпитер принял облик быка, чтобы ее обольстить, и породил от нее Миноса, своего наследника. Это измышлено потому, что он обольстил ее на корабле, эмблемой коего был бык. Но мне определенно кажутся странными слова Валерия, что он был муж несравненной тонкости ума, в то время как история передает, что он был человек порочный, и басни прикровенно сообщают то же. Поэтому Исидор говорит: «Он зовется Юпитером, как бы „помогающим отцом” (iuvans pater), то есть всех превышающим, и даже называют его наилучшим, хоть он и был нечистым со своей родней и бесстыдным с чужеземцами. То изображают его быком, поскольку он похитил Европу; то в виде золотого дождя, когда он добивался соития с Данаей (под этим понимается, что женское целомудрие обольщено золотом); то орлом, ибо он похитил отрока Ганимеда для распутства; и многое другое он совершил, что вовсе не иносказательно, но поистине просто грешно. Позорно было верить в таких богов, которых и людьми не следовало бы называть»[1086]. Поэтому следует знать, что Валерий не хочет признавать божество Юпитера, ибо сам в девятой книге к Тиберию Цезарю, гл. 1, пишет так[1087], говоря о сластолюбии: «Что отвратительнее, что пагубнее этих пороков, коими доблесть сокрушается, победы ослабевают, усыпленная слава обращается в бесславие, силы души и тела одолеваются, так что не знаешь, что хуже — стать пленником врагов или этих»[1088]. Поэтому нужно сказать, что он рассказывает эту историю от лица тех, кто в такое верит, и Руфин знает, что скрытое значение этих басен истинно. Итак, он говорит: Юпитер и т. д.

Там, где говорится: Феб, он приводит второй пример, о боге, что почитался мудрейшим. Следует знать, что Аполлон был на самом деле человек[1089], мудрый прорицатель и врач, и так как его мудрость была несравненной, измышляли, что он солнце (sol) — как бы один сияющий (lucens solus), — и по той же причине он назван был Фебом, что значит «юный»: так изображается, что солнце — словно отрок, ежедневно встающий. Левкотоя была дочерью царя Оркана. Чтобы ее обольстить, Феб принял облик ее матери и по согласию девицы лег с нею вместе: суть вымысла в том, что Феб обещал быть ей благодетельным, как мать. Потом отец из-за этого закопал Левкотою в землю заживо, то есть, возможно, запер ее под крепким надзором. Сам Феб был наказан затмением его света, ибо молва о его мудрости была очернена меж людьми, как и свет солнца иногда умаляется в наших очах. Александр в «Письме Аристотелю» говорит о жреце деревьев, солнца и луны: «Священник сообщил, а потом мы и сами увидели, что при затмении солнца и луны священные деревья движутся с обильнейшими слезами, страшась за состояние своих богов»[1090]. Из этого следует, что умаление света в светилах происходит на самом деле, во что я не верю, за исключением чуда, как то было в час смерти Христа[1091] и подобных случаях. «Итак, смотри, свет» и т. д. — Лука, гл. 11, буквальный смысл; и у Матфея, гл. 6, есть подобное: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, какова же тьма?»[1092] Таким образом, он говорит: Феб и т. д.

Там, где говорится: Марс, он приводит третий пример, о боге, который почитался храбрейшим. Здесь следует знать значения некоторых слов. Как говорит Папий, сатиры — это «род обезьян с приятным лицом, непрестанно жестикулирующих». И как говорит Угуччоне, в главе о наречии satis, сатиры «зовутся так от сытости (a saturitate), ибо они сладострастны и блудливы, откуда и слово сатириазис, то есть непрестанное Венерино влечение»[1093]; в этом смысле они и здесь упомянуты. Другие сатиры — те, о которых Исидор говорит в XI книге, гл. 4: «сатиры — это человечки с изогнутыми носами, рогами на лбу и ногами, похожими на козьи. Такого святой Антоний увидел в пустыне, и когда раб Божий спросил его, тот, говорят, ответил: „Я смертный, из обитателей пустыни, коих язычники, обольщенные различными заблуждениями, зовут фавнами и сатирами”»[1094]. Колченогий (loripes), согласно Папию, означает «с ногами, изогнутыми наподобие ремня (lorum)».

Следует знать, что Марс был воинственный царь Фракии, сын Юпитера, поэтому его изображают богом войны; имя его — как бы «мужчина» (mas), ибо у римлян бьются мужчины, и битва крепче; у амазонок женщины, у скифов и те и другие. Или, лучше сказать, Марс назван так от смерти (a morte), им причиняемой[1095]. Этот Марс, как измышляют, хоть и был удалой, был пленен Вулканом, ибо возлег с его женой Венерой. Ведь Вулкан сделал невидимые сети, положил их на кровать жены своей Венеры, и притворился, что уходит из дому; Венера тотчас послала за Марсом, и когда они были вместе на ложе, были захвачены этими невидимыми сетями. Вулкан привел всех богов к себе домой, чтобы посмеялись над Марсом, сатиры же дружески рукоплескали, ибо Вулкан сделал, что хотел. Вулкан же отсек Марсу тестикулы[1096]. Измышляют также, что Вулкан был воспитан обезьянами, и что он был хром и безобразен и потому назван кузнецом, и потому отчужден от пира богов. Он пытался соблазнить Палладу, она же окружила его облаком, и в этом облаке от семени Вулкана родился Эрихтоний, который был отчасти змей, отчасти человек, ибо был хром; так говорит Исидор. Чтобы скрыть свою изуродованную стопу, он изобрел колесницу. Об Эрихтонии в XVIII книге «Этимологий», гл. 8, Исидор говорит так: «Эрихтоний, царивший в Афинах, первым, молвят, запряг четверку коней, как свидетельствует Вергилий:

Он был сыном Минервы и Вулкана, произойдя, как говорят басни, от семени, упавшего на землю, демоническое чудовище, даже дьявол; он первый посвятил колесницу Юноне. Таким-то создателем изобретены квадриги»[1098]. А в VIII книге, в главе о языческих богах, он говорит о Вулкане так: «Называют Вулканом огонь; он нарицается Вулканом, как бы „летучим певцом” (volans cantor), или как бы „птицеподобным” (volicanus), ибо он летает по воздуху. Ведь огонь рождается от облаков. Поэтому и Гомер говорит, что он упал из воздуха на землю, ибо всякая молния падает из воздуха. Поэтому измышляют, что Вулкан рожден из бедра Юноны, ибо молния рождается из глубин воздуха. Говорят, что Вулкан хром, так как огонь по природе никогда не бывает прям, но выглядит и движется, как хромой. И говорят, что Вулкан работает у кузнечной печи, так как без огня никакой род металла нельзя расплавить и ковать»[1099].

КОММЕНТАРИЙ RELIGIOSOS

<...>

Много потаковников. Так было в войске Дария: все льстили ему, кроме одного человека. Кто-то говорил, что небо не вместит его стрел, другой — что поле мало для его ратей, то есть шатров или войска; один лишь Демарат сказал Дарию правду: «Этого огромного войска, столь тебе отрадного, ты должен страшиться»[1100]. Заметь также в истории Нектанаба[1101], как он погиб, плененный Александром. Подобным образом в IV книге Царств, гл. 18[1102], все пророки, числом 400, пророчили Ахаву, царю Израиля, счастье и отрады, — все, кроме Михея, которого царь за это возненавидел; и он потому и погиб, что был привержен этой толпе льстецов.

Глупый голос гуся осуждается. Гусь держит ночную стражу, лебедь же поет во всеуслышанье лишь днем. Так настоящий друг пребывает в ночи злополучия и предохраняет друга своего, ложный же — лишь днем благополучия. Я знаю рассказ о трех приятелях[1103], что шли по дороге и увидели, как кто-то несет продавать белого гуся на рынок. Они принялись обсуждать способ, как им обмануть этого человека насчет гуся, и наконец один предложил затею, с которой все согласились. Один из них подошел к тому человеку с вопросом, почем он продает лебедя. Тот в ответ: «Это не лебедь, а гусь». Тот: «Да брось, это лебедь» — и прошел мимо. Потом второй тем же манером, отчего селянин уже начал думать, что они сказали правду, и помыслил, что если кто-нибудь захочет его купить как лебедя, он его и продаст как лебедя. Подошел наконец и третий, спрашивая, почем он продает лебедя, которого несет. Селянин в ответ: «Три солида». Тот говорит: «Когда придем в город, я тебе заплачу». Когда же он пришел туда, то, подозвав своих приятелей, с которыми заранее условился, сказал: «Вот, я купил у него этого лебедя». Селянин это подтвердил, а приятели тотчас сказали, что это гусь, и хотели тащить его в суд, затем что он думал их обмануть, и наконец он рад был, отдавши им гуся задаром. Вот так он, недолго радовавшись лебедю, лишился гуся. Такую радость иные находят в льстецах, говорящих им приятное, и оттого лишаются гуся, то есть настоящего друга, который безыскусно говорит правду. Заметь, что в «Бруте» одна Корделия, дочь Лира, сказала ему правду[1104].

Страстью своею ты весь пламенеешь. Представим такого зверя, у которого голова — как у льва, изрыгающая огонь, тело — как у козла, имеющее четыре козлиные ноги, а хвост, загнутый назад, изгибистый и чешуйчатый, то есть защищенный наподобие драконьего хвоста. Я полагаю, такая тварь не существует, но есть измышление ума, и потому носит измышленное имя Химеры. Однако в «Хронике» Элинанда рассказывается о некоем человеке, который после смерти явился в двойном обличье животных, с коими был схож своею жизнью[1105]. Кроме того, Магистр в «Схоластической истории» говорит о Навуходоносоре, что «ему казалось, что он спереди был бык, а сзади лев: это иносказание о тиранах, ибо они в начале преданы удовольствиям, а в конце — грабежам»[1106]. Таким образом, мы можем сказать, что эта чудовищность — в уме тех, кто живет сластолюбиво. Те, кто сначала ищет почестей и превосходства, затем плотского наслаждения, а потом богатства, добываемого грабежом, суть как бы химеры. Или так: в себе самих они — как львы, изрыгающие огонь гордости и бахвальства; в своей жене или сожительнице они — как козлы, следующие внушениям сластолюбия; но в своих служителях, кои словно их хвост, они — драконы из-за вредоносных грабежей. О них Боэций в IV книге «Утешения» говорит: «Тот, кто, оставив праведность, перестал быть человеком, обращается в зверя»[1107]. Псалом: «Человек, когда был в чести, не имел разумения; уподобился скотам несмысленным и сходен сделался с ними»[1108].

Очарован Улисс. Улисс, как явствует из «Сатурналий» Макробия[1109], привязал себя к корабельной мачте, чтобы не лечь и не уснуть, и таким образом преградил путь опасности и спасся. Эмпедокл подверг себя опасности и погиб. Так и в моральном смысле: кто подставляет себя опасностям и случаям согрешить, те падут, а кто от них уклоняется, тот избегает. Отсюда ересь тех, кто говорит: «Быть в огне и не сгореть славнее, чем не быть в огне и не сгореть»[1110] и ввергает себя в искушения, по доброй воле имея при себе женщин на ложе. Еретик Дольчино[1111] был из секты этого заблуждения: это секта неких людей, ложно называющих себя братьями-апостолами, против коих свидетельствует и Писание, и толкование его у святых.

<...>

Первого Адама первая жена. Когда начало дела дурно, едва ли исход будет хорош, ибо коли корень болен, то и ветви. Поэтому в тех орденах, начала коих подозрительны, неизвестны или запятнаны, нет начал, сообразно коим следует жить. Случилось так, что один благочестивый муж, не из одобренного или утвержденного ордена, но доброго жития, умер и по смерти прославился чудесами. Поэтому некий муж из одобренного ордена, любивший его при жизни и привлеченный его святостью, еще очевидней проявившейся в чудесах, замыслил перейти в тот орден. Не желая, однако, поступать опрометчиво, он предался усердным молитвам, прося Бога, чтобы Он удостоил указать ему, что будет полезнее для его души. Наконец однажды ночью явился ему тот умерший муж, не вселяющий страха, но лучезарный, и сказал: «Послал меня Бог предупредить тебя, чтоб ты не менял свое состояние. Ведь глава нашего ордена всегда была немощна, и кто был его основателем, людям неведомо, ваша же глава вполне могла править всею Церковью Божией, что и доныне справедливо в отношении того, кто возглавляет ваш орден». Живой спрашивает его: «Ты во славе?» Тот: «И в весьма великой». Живой: «Истинны ли чудеса, которые о тебе рассказывают?» Тот: «Вначале они и правда были, но потом прекратились из-за гордыни моих братьев». Живой: «Какими заслугами в особенности ты стяжал такое величие и славу в чудесах?» Тот отвечает: «Смирением». (Ибо он был таков, что во всю свою жизнь не порицал никого в капитуле без слез и не говорил ни слова в свою защиту, когда порицали его другие.) И, молвив это, исчез.

Смотри, кому себя предаешь. Смотри на шесть вещей: кому даешь беречь свое тело, то есть какому врачу; кому исповедать свою душу, то есть какому исповеднику; какому вождю себя всего даешь направлять и советовать, то есть какому другу и советнику; какому управителю даешь распоряжаться твоим именьем; какому господину отдаешь себя на службу; какому товарищу уделяешь свое общество. Кто позаботится об этих шести вещах, проживет жизнь спокойнейшую.

У одного епископа было двое ближайших людей, коим доверился он во всем, — врач, коему доверял в том, что касается тела, и управитель, коему вверил внешние дела. Управитель многое делал неправедно, а епископ не хотел слушать жалобщиков, как это в обычае у богачей, ослепленных мирским благополучием и честями. Наконец епископ заболел, и врач, намереваясь очистить его от преобладающего вредного гумора, вместо этого очистил его от пятого гумора, то есть души. Когда епископ понял, что приходит его смерть, он воскликнул: «Вот такому врачу я вверил мое тело, такому управителю — душу и совесть, и так, несчастный, погубил и то и другое!» С этими словами он умер. Вероятно, он узрел свой собственный приговор.

<...>

Знамена целомудрия. Он хочет сказать, что число дурных женщин много больше, чем добрых. В моральном смысле это правда даже и о мужах, что прискорбно. Это показывает пример из природы, приводимый Бернардом[1112]: «Не удивляйся, если много званых, но мало избранных[1113], ибо в сравнении с колосом, мякиной и отрубями мало количество чистой муки». Кроме того, Ездра, гл. 19[1114]: «Земля даст обильную глину, чтобы делать скудель, но мало праха, чтобы сделалось золото». По части искусности — чистые лучники во многом имеют недостатки[1115]. Иносказательно — из всего мира только восемь душ были спасены: Бытие, гл. 7[1116]. Кроме того, три души из Пятиградия[1117]. Из шестисот трех тысяч пятисот пятидесяти человек, не считая детей, женщин и левитов, только два вошли в землю обетованную. Числа, гл. 1[1118]. «Из шестнадцати тысяч душ людских 32 души перешли в долю Господню», Числа, гл. 31[1119]. Кроме того, в «Хрониках» Мартина об императоре Льве Третьем рассказывается, что во времена этого Льва «Радбод, герцог фризов, проповедью Вульфрама, епископа Сансского, приведенный к крещению, когда уже поставил одну ногу в купель, другую удержал, спрашивая, где будет большинство его предков, в аду или в раю, — и услышав, что в аду, вынул погруженную ногу. „Отраднее, — сказал он, — следовать за многими, чем за немногими”. И так одураченный дьяволом, хотя тот сулил ему много добра и долгие годы, он умер внезапной смертью на третий день»[1120]. Жалкое утешение, ведь чем больше дров, тем жарче огонь: чем больше людей в аду, тем сильней кара.

Юпитер, царь земной. Это можно применить к дурному певцу, который, чтобы ублажить мирян, а в особенности женщин, так напрягает голос, что кажется, не поет, а мычит или ржет.

Феб. Это можно применить к тому, кто часто впадает в распутство, часто кается и снова падает.

Марс. Это может быть полезно для проповеди о дурных и скрытых узах.

Ложным судьею богинь. В моральном смысле: счастье преимущественно полагается в трех вещах. В мирском благополучии: так полагали и полагают иудеи[1121], и этого мнения держатся те, кто считает прекраснейшей Юнону. Другие видят его в удовольствии, как ныне сарацины[1122], а некогда эпикурейцы; эти предпочитают Венеру. Третья партия — философы, кои предпочитают Палладу, ибо полагают счастье в мудрости, как явствует из «Этики», кн. 10[1123].

Пакувий. Древесина креста есть то счастливое древо, на котором три злосчастья человеческой природы, как бы обрученные с нею и связанные браком, были повешены, то есть уничтожены. Ведь из-за греха прародителей природа человеческая сделалась легкой для обольщения, хрупкой для сопротивления, немощной и расслабленной для доброго деяния. Но древо это есть древо познания добра и зла, благодаря которому мы можем знать, что добро, а что зло. Из того, что наказание выбрал премудрый Бог, следует, что этот выбор был добр. Вследствие этого мы не обманываемся по неведению, и так погибает первая жена. Кроме того, древо это крепкое и не гниющее; потому тот, кто на нем распинается, делается крепок на сопротивление, и так гибнет вторая жена, то есть немощь. Кроме того, это древо производит добрые плоды. Потому тот, кто прилепляется к нему, делается усерден и трудолюбив, и так гибнет третья жена, то есть нерадивость.

<...>

Деянира. В моральном смысле: часто бывает так, что многие умирают той же смертью, какую готовили другим или какой предали другого. Так умер от отравленной рубахи Геркулес, убивавший других отравленной стрелой. Это символ (figura) истории Амана и Мардохея[1124]. Заметь также:

Заметь также, что всякий, кто верит дьяволу и его внушениям, обманывается. Ведь он сулит удовольствие или долгую жизнь, хотя и то и другое здесь весьма кратко, а смерть за ними следует весьма долгая. Так Несс обманывает Деяниру, говоря, что поможет ей в любви то, что на деле было ядом; яд любви — алчность. Так дьявол внушает алчность под видом любви, говоря: «Хорошо усердствовать в стяжании временных вещей, это поможет творить милостыню» и т. д. Так и у Деяниры, то есть у души, вышло на горе то, что затевалось для радости.

Двенадцать трудов. Когда предмет проповеди касается труда, например, одного из мучеников, апостола или учителя: «Я немного потрудился и обрел себе великий покой»[1126], или нескольких мучеников: «Воздаст Бог мзду за труды»[1127], можно привлечь Геркулесовы труды, ибо Геркулес обозначает добродетельного мужа. Истребляет кентавров тот, кто обуздывает чудовищные движения души, которые иногда выглядят человеческими, то есть разумными, однако суть конские или несомые конем, то есть скотские или направляемые скотством. Далее, убивает льва тот, кто укрощает гнев или гордость; и так о прочих трудах.

Периктиона. Я думаю, это правда, что женщина может зачать во сне. Но будет полезно знать, как мужчина и женщина могут охранить себя от видений такого рода. Средства такие: прежде всего, блюсти трезвость; прилежно занимать ум вещами, противостоящими плотскому греху, или же с ним несоотносимыми; бежать соблазнительного общества и лиц; гнушаться и бежать шутовских бесед. Отходя ко сну, не должно обдумывать слова святых о сем предмете, ибо они приведут на память само это дело. Пятое — благочестиво осенять крестом свое чело и грудь, отходя ко сну, и вверять себя Богу, и Блаженной Деве, и святым, коим человек привержен, и особливо ангелам. И, как говорит один учитель, пусть произносит этот гимн:

и сосредоточивается на его значении. <…>