Заброшенная дорога

1

Олимпиодор : Что касается завоевания нас варварами, я не вижу в этом большой беды, мой Аммоний. Пусть придут и покорят нас, как ромеи покорили эллинов. Мы покорим их, как эллины покорили ромеев. Кто знает? Возможно, скифы или германцы усвоят нашу мудрость и свежими силами построят обновлённую империю, которая превзойдёт Рим настолько же, насколько Рим превзошёл Македонское царство?

Аммоний : А через тысячу лет тоже сгниёт и рухнет, и будет завоёвана какими-нибудь гипербореями или антиподами. И так снова и снова, пока однажды очередное воплощение империи не захватит всю Ойкумену. А что потом? Что будет, когда варвары кончатся? Когда эта всемирная империя тоже рухнет – кто придёт её обновить?

1

На исходе ночи 24 августа, в тот самый час, когда войско Алариха входило в Город через Соляные ворота, открытые рабами по приказу одной из знатнейших римских аристократок – далеко на юго-восточной окраине империи уже рассвело.

Внутренний двор принципия Первого Валентинианова легиона – квадрат портиков из жёлтого известняка – ещё тонул в лиловой тени. Стояла прохлада. Начинался приёмный день у дукса Фиваиды – командующего римскими войсками на южной границе Египта. По углам и портикам переминались в очереди военные и гражданские – просители, жалобщики, искатели милостей и профессиональные ходатаи.

Гражданских было немного, и только арабы и греки – ни одного египтянина. По египетскому календарю начинались эпагомены, вставные пять дней между концом старого и началом нового 360-дневного года. Несчастливый тринадцатый недомесяц, когда египтянин даже из дома побоится нос высунуть, а не то что вступить в отношения с такой грозной, непредсказуемой стихией как римское начальство.

Высокая аркада отделяла двор от полуоткрытого сводчатого зала базилики. Под сводами возвышался трибунал, как театральная сцена, а в кресле посреди трибунала восседал дукс Фиваиды, муж славный Флавий Секундин. Седой и грузный, он сидел с прямой спиной и каменным лицом, стараясь выглядеть монументально, широко расставив ноги в белых брюках и кавалерийских остроносых сапогах. Из-под красного плаща, застёгнутого фибулой на плече, торчала рукоять меча в ножнах на широком воинском поясе из тиснёной кожи. Белую тунику украшали две вертикальные полосы златотканого узора из розеток и свастик. На шее наградная гривна сверкала золотом.

Слева и справа от дукса на трибунале выстроились воины его свиты, офицеры легиона, чиновники канцелярии. За ними возвышались на частоколе шестов значки центурий, драконы когорт и в центре, выше всех – орёл легиона. Ещё выше на стене, под самым карнизом свода, нависали доски с портретами августов во весь рост, в порфирах и золотых венках: западный император Гонорий и восточный, восьмилетний мальчик Феодосий.

Внизу перед трибуналом стоял почётный гость – посол одного из нубийских царьков. Высокий, темнокожий, в белой хламиде с красной каймой, в облегающей шапочке, обвязанной златотканой лентой, он торжественно вздымал золочёный посольский жезл и декламировал по-гречески:

– … Мой госбодин Данокве, василиск нубадов и всех эфиобов, лев Нижней страны и медведь Верхней страны, босылает великому василевсу Феодосию и тебе, бобедоносный стратилат…

В очереди хихикали над его акцентом. Но дукс и его свита, конечно, хранили подобающую невозмутимость.

Воины посла, суроволицые татуированные нубийцы-копейщики в полосатых юбках и кожаных шлемах, со щитами из дублёных коровьих кож, выстроились двумя рядами вокруг подарков. Здесь лежали алебастровые вазы с благовониями, слоновьи бивни, страусовые перья, леопардовые шкуры, и стояли две рабыни – молоденькие девушки с кожей гораздо чернее, чем у нубийцев, с волосами, заплетёнными в мелкие косички, с медными кольцами в губах. Из одежды на них были только ручные и ножные браслеты из раковин каури. Но девушки держались безо всякого смущения, и оглядывали толпу с таким видом, будто уже сейчас были любимыми наложницами дукса и держали в руках всю провинцию.

– … Вот каково желание моего госбодина Данокве: да бребудет вовеки мир между ромеями и нубадами! – продолжал посол. – Да будут ваши друзья нашими друзьями, а наши друзья вашими друзьями, а ваши враги нашими врагами, а наши враги…

Похоже, речь намечалась долгая.

Маркиан, молодой императорский гвардеец, прикомандированный к свите Секундина – обладатель роскошного щита, крашеного пурпуром, с золочёной розеткой на умбоне и золочёными крылатыми Победами – чуть наклонился вправо и оперся на копьё. Не поворачивая головы, одними губами спросил у соседа по строю Фригерида, рыжего пышноусого герула из личной охраны дукса:

– Как думаешь, они близняшки?

– А пёс их чёрные морды разберёт. – Фригерид тоже стоял как каменный и едва разжимал губы. – Для меня они все одинаковы, пока не дойдёт до постели.

Маркиан скосил на него взгляд.

– An tu futuebas Aethiopissas? – усомнился он. – Серьёзно?

(– … Да утолят ромей и нубад жажду из одного колодца! – вещал посол. – Да бридёт невозбранно ромей в землю нубадов, а нубад в землю ромеев! Да басутся наши коровы рядом с вашими коровами, а наши овцы рядом с вашими овцами, а наши верблюды…)

– А ты бы нет? – Фригерид как будто слегка обиделся.

– Ну, если за неимением лучшего… – Маркиан снова изучающе оглядел рабынь. – Фигуры-то ничего, но они же на лицо страшны как горгоны, клянусь Юпитером!… То есть клянусь Христом, – поспешил он поправиться. – Ты так не считаешь?

– Лицом их поворачивать совершенно необязательно. Зато знаешь, брат, какой огонь… ух! После них белые девки – все равно что дохлые рыбы. Да ты попробуй, не пожалеешь. Сходи к Евмолпу, знаешь, у храма Мина?

Одна из рабынь поймала взгляды римских воинов, хихикнула, что-то шепнула другой и показала язык. Другая захихикала тоже.

– Вот обезьяны, – пробормотал Маркиан. – И с чего они такие весёлые?

– А чего бы не радоваться? У них-то, у нубадов, когда умирает царь – всех его рабов убивают и с ним хоронят. А у нас? У нас, конечно, много всякого дерьма, но такого нет, согласись.

– У вас – это у кого? – спросил Маркиан. – У герулов? Ты же сам рассказывал, что твою мать удавили на могиле твоего отца!

– У нас – это у римлян. – Фригерид насупился. – Я римлянин, брат, запомни. Служу августу, как и ты. А ты, кстати, сам иллириец! Ваши давно ли в шкурах бегали? А мать сама удавилась, добровольно, как верной жене полагается, это совсем другое дело!

(– … Так говорит мой госбодин Данокве, – голос посла уже немного охрип, – василиск нубадов красных и чёрных, и всех эфиобов от Бустыни заката до Бустыни восхода и от Бримиса до Фертотиса, отважный бобедитель блеммиев, и мегабаров, и сесамбриев, и себерритов, и…)

– Ладно тебе обижаться, брат. Ты же знаешь, я не всерьёз. – Маркиан снова указал глазами на девушек. – Как думаешь, куда их дукс пристроит?

– Себе точно не оставит. У его жены не забалуешь. Подарит кому-нибудь…

– Но только не нам.

– Само собой. Или продаст в бордель.

– Почему именно в бордель?

– А на что они ещё годятся?

– Логично… Кстати о борделях, – припомнил Маркиан. – Ты там начал говорить о каком-то Евмолпе из храма Мина…

(– … И да не нарушится клятва дружбы, бринесённая нашими отцами перед всевышним Богом! Брими эти дары, бобедоносный стратилат, а с ними брими…)

– А, Евмолп! – Фригерид оживился. – Есть у него такая Аретроя, очень интересная девочка из дальней Эфиопии. Когда мы стояли в Коптосе в прошлый раз, я…

– … Дружбу и верность отважного народа нубадов и моего госбодина Данокве, того, кто любит ромеев и божественного василевса!

Посол замолк.

– … Я с этой чёрной кобылки вообще не слезал, – договорил Фригерид при общем молчании. Захлопнул рот и окаменел лицом.

Свита хранила торжественное безмолвие. Но кто-то из офицеров делал вид, что покашливает, а кто-то из чиновников покусывал губы.

– Передай василиску Данокве мою благодарность за щедрые дары, – величаво заговорил Секундин по-гречески. – Передай поздравление со вступлением на престол. Пожелай от меня здоровья, умножения стад, славных побед, счастливого правления. Если Данокве будет хранить союзную клятву и воевать с нашими общими врагами блеммиями, я обещаю перед всевидящим Богом… – (Как и посол, он дипломатично не уточнил, кто имеется в виду: Святая Троица или нубийский Мандулис). – … Что дары и выплаты будут поступать в том же размере, что покойному василиску Дагале. Сегодня приглашаю тебя на ужин.

Когда посольство двинулось к выходу, дукс полуобернул голову к Маркиану и Фригериду и прошипел по-латыни:

– Вы, два жеребца! Заткните пасти и придавите щитами стояки! Разве не видите… – Повысил голос: – … Что Божии люди почтили нас посещением!

И, невиданное дело, встал с кресла.

Маркиан перевёл удивлённый взгляд на входную арку.

Во двор вступали монахи.

Просители освобождали дорогу с благоговением и страхом. Некоторые падали на колени, хватали и целовали руки тому, кто возглавлял шествие. Но инок даже не останавливался. Он неторопливо шагал к трибуналу, шаркая сандалиями по отполированным плитам известняка, мерно стуча посохом из ююбы.

Он был одет во всё белое, согласно уставу аввы Пахомия. Льняная туника-безрукавка, подпоясанная вервием, волочилась по плитам грязной истрёпанной бахромой. На плечи была накинута милоть – цельная козья шкура мехом наружу. Льняной куколь с пурпурным крестом на лбу был надвинут так низко, что виднелась только косматая черная борода с обильной проседью.

Монахи, что шествовали следом, выглядели попроще. На вид простые египетские крестьяне в грязных заплатанных безрукавках до колен – но только совсем нестриженые, бородатые, нечёсаные, каждый с перемётной сумой и увесистым посохом, утыканным гвоздями. Все смотрели в пол, чтобы взгляд ненароком не упал на женщину. Все молчали.

Монах в белом вступил под аркаду базилики и остановился у крыльца трибунала. Секундин неторопливо, с достоинством спускался навстречу. Монах поднял голову. Из-под куколя показалось бронзово-смуглое лицо с орлиным носом, и глаза: левый – затянутый бельмом, правый – сверкающий чёрным пламенем.

– Благодать и мир тебе, славный Секундин, во имя господа нашего Иисуса Христа! – Голос монаха полнозвучно отдался эхом от стен и сводов. Он говорил с египетским акцентом, не отличая звонких смычных от глухих, но на хорошем греческом. – Я – многогрешный раб Божий Пафнутий из Пелусия, а это мои братья Исидор Большой, Исидор Малый, Пахон, Пиор, Памва, Анубий, Онуфрий, Питирим и Питирион.

– Приветствую тебя, авва Пафнутий, и вас, братья. – Секундин, сойдя с нижней ступени, наклонил голову, и одноглазый благословляюще возложил сухую ладонь на его седину.

– Было ко мне слово Господне в юности моей, – проповеднически возгласил авва. – Было открыто мне, что народ египетский делает неугодное пред очами Господа, и ходит путями отцов своих, и служит идолам, и зверям, и бесам, и поклоняется им. И возревновал я о Господе Иисусе Христе, и подобно пророку Илии, подошёл я к народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? Если Христос есть Бог, то последуйте Ему; а если Исида, то ей последуйте. И с теми братьями, кто пошёл за мной, я достиг Панополя и изгнал беса из бронзового идола. Затем в селении Исиу мы разрушили капище и выбросили идолов из домов. В Себеннитском номе жрецы носили по деревням деревянного идола; набросились мы на них и били посохами, пока те не приняли веру Христову и не сожгли идола того. В Тмуисе мы сожгли капище, где приносили бесам жертвы, и с ним сожгли заживо верховного жреца и всех идолов его. В Абидосе мы разрушили капище Аполлона с оракулом, и четыре других капища, и убили тридцать идоловых жрецов, а их детей обратили в святую веру, и видя это, весь народ пал на лице свое и сказал: Христос есть Бог!…

Маркиан снова приклонился к Фригериду. Авва Пафнутий так громогласно вещал на всю базилику, что гвардейцу пришлось спросить почти в полный голос:

– А ничего, что он вот так просто сознаётся в убийствах римских граждан?

Фригерид пожал плечами.

– Это ж Египет. Здесь язычники, евреи и христиане постоянно друг друга режут. Если за такое всех казнить – страна обезлюдеет. Потом, они же монахи.

– И что?

Фригерид покосился на него сочувственно.

– Ты не знаешь египтян, брат. Тут в прежние времена воевали ном с номом, заливали страну кровью, если кто-нибудь дёргал за хвост их священного быка Аписа. А теперь монахи – их новый Апис. Понимаешь? Тронь монаха – так полыхнёт…

– Лучше бы остался старый Апис, – несколько тише заметил Маркиан.

Фригерид вздохнул.

– Давай лучше о бабах.

– … Но что тебе в делах наших, славный стратилат? – риторически вопросил авва Пафнутий. – Мы прослышали, что в твоих владениях, в одной крепости в Восточной пустыне, свили змеиное гнездо злейшие бесопоклонники из язычников, иудеев и еретиков. Что они добывают из фараоновых гробниц волшебные письмена и талисманы, и что в своей крепости творят нечестивое волхвование, неистовое беснование, призывание демонов и всяческую прочую гибельную скверну. И прежде чем препоясаться на брань во имя Христово, спрашиваю тебя, славный Секундин: с твоего ли ведома это творится? – В голосе монаха зазвучала угроза. – Или, может, военачальник той крепости учинил своеволие?

– Ничего об этом не знаю, авва. – Голос дукса был твёрд. – Назови крепость. Назови имена.

– Услышь это из первых уст. – Пафнутий обернулся к своим спутникам. – Брат Онуфрий! – обратился он неожиданно кротко, даже любовно. – Выйди, поведай свою историю!

Тощий жидкобородый монашек выступил вперёд.

– Я Онуфрий из Гелиополя, переписчик-каллиграф, – тихо заговорил он, не поднимая глаз. – Однажды в мою лавку зашёл александриец, одетый как философ. Дал ветхий папирус фараоновых письмён и заказал копию. Я сказал, что не понимаю этих знаков. Он сказал: «Понимать не нужно. Просто перерисуй в точности». Я спросил: «Это чернокнижие?» Он ответил: «Плачу по драхме за строку». И алчность обуяла меня. Каждую неделю александриец приносил свои колдовские письмена, и я переписывал…

– Имя! – строго перебил его дукс. – Мне нужны имена!

– Ливаний, – проговорил каллиграф, опуская голову ещё ниже. – Ливаний, сын Евмения. Я знаю, потому что иногда он платил расписками на банк Апиона. Примета – шрам на шее… очень заметный шрам. Он сказал, что был ранен двадцать лет назад, когда в Александрии язычники с христианами бились за храм Сераписа. Ещё однажды проговорился, что едет к друзьям в какую-то крепость по дороге на каменоломни Клавдия. Я работал на него от месяца паопи до месяца фармути, и радовался хорошему заработку. И вот однажды мне явился во сне диавол. Он разжёг костёр из тех переписанных папирусов, хохотал и восклицал так: «Сам себе ты, глупец, наделал растопки для огня, чтобы гореть в геенне!» И после того я покаялся, и сжёг чернокнижные папирусы, что у меня были, и принял монашеский постриг.

Онуфрий поклонился и отступил к братьям, за спину Пафнутия. Висело молчание.

– Я расследую это дело. – Секундин развернулся и стал подниматься на трибунал. – Авва Пафнутий, не сомневайся: эти дела отвратительны мне так же, как и тебе. И никому не позволено самовольно селиться в крепостях. Я отправлю туда разведку. Приходи через две недели, и я расскажу все, что удалось выяснить.

Одноглазый поклонился.

– Благодарю тебя, славный стратилат. Будь по слову твоему.

Секундин уже на трибунале провёл взглядом по строю притихшей свиты.

– А в разведку отправятся… – Его взгляд остановился на Маркиане. – Кто тут у нас любитель чёрных девок? – спросил он по-латыни вполголоса. – Кого отправить в пустыню к горячим блеммийкам? Тебя, гвардеец?

– Это был я, господин! – благородно вмешался Фригерид.

– Значит, пойдёшь и ты. Маркиан за старшего. Проверить слух о самовольном занятии крепости, и если подтвердится – всех нарушителей арестовать. Задача ясна?

– Да, господин, – непослушными губами проговорил Маркиан.