Заброшенная дорога

10

Равенна, ещё восемь лет назад лишь гавань военного флота, а ныне резиденция императора Запада, издали щетинилась на фоне утреннего неба строительными лесами. Стук тысяч молотков, звон зубил разносился над лагуной и морем: строили новые городские стены и императорский дворец, придворную церковь святого Лаврентия и кафедральную базилику – то был единственный город Западной империи, который строился, а не пустел и разрушался. Гонец проскакал мимо верфей и пристаней Классиса, въехал в пыльный, грохочущий стройками пригород Цезарею. Во дворе временной резиденции передал письмо дежурному чиновнику почтовой службы, спешился, проковылял в ближайшую караулку, рухнул на лежанку и мгновенно заснул – впервые после четырёх суток скачки.

По мере дальнейшей передачи письма скорость его движения снижалась, а руки передающих становились всё жирнее и холёнее.

Торопливой трусцой дежурный чиновник отнёс письмо начальнику отдела почты особой важности. Бодрым деловым шагом начальник отдела поднялся к главе имперского почтового ведомства. Неспешно, с достоинством, глава почты отнёс и с церемонным поклоном вручил письмо магистру оффиций – руководителю всей гражданской администрации Западной империи. Магистр оффиций, вандал Гайзо, был в этой цепочке первым, кто имел право вскрывать печати августов. Он сломал пурпурный сургуч, развернул свиток, прочёл единственную строку и посерел лицом.

Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.

– И всё же, мой господин, – проговорил Иннокентий, – я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности…

– Да, конечно, святой отец. – Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. – Я отправлю Констанция в Карфаген, как только это станет возможным… Кстати, как тебе мой Карфаген? – Император кивнул на золотистого петуха. – Разве он не прекрасен? – (Иннокентий промолчал). – В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны – всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! – Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. – Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали… А Рима я отправил лечиться, – кивнул он на пустую клетку. – Рим – мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и…

– Господин мой август! – Во двор вбежал и рухнул на колени магистр оффиций в полном церемониальном облачении. – Ужасная весть, небывалое несчастье… – Дрожащей рукой он протянул свиток. – Рим…

Гонорий развернулся.

– Рим?! – Сонные глаза ожили, вспыхнули тревогой и гневом. – Что с моим Римом?

Гайзо, всё ещё на коленях, стукнулся лбом о плитку. Прорыдал:

– Рим погиб…

Блеммии приближались размашистой рысью. Их было около сотни. Раза в полтора больше, чем блеммиев Харахена вместе с дромедариями.

– Это царь Яхатек, – сказал Кастор, с прищуром вглядываясь в кочевников. – Точно он, со всеми сородичами. Гамаль у него арабский, химьяритской породы. В этих краях больше ни у кого таких нет… – Десятник дромедариев завистливо вздохнул.

– Себе возьмёшь, когда завалим эту образину, – буркнул Фригерид. Лицо у него было мрачное. – Что, брат? – обратился он к Маркиану. – Дерёмся или как?

– Пока не знаю. – Маркиан смотрел из-под козырька ладони.

Царя Яхатека можно было отличить с первого взгляда. Единственный из блеммиев он был одет, кроме набедренной повязки, в плащик римского образца с фибулой, сверкал чем-то вроде диадемы на косматой голове, и держал копьё с гигантским, как меч, наконечником, длиной почти с древко. На чёрной безволосой груди багровела свежая, ещё в запёкшейся крови, татуировка – равносторонний крест. Такие же кресты во всю ширину груди метили всех его воинов. И на куколи аввы Пафнутия был начертан такой же.

– Мне этот Пафнутий не понравился с самого начала, – пробормотал Маркиан.

Монахи ехали на ослах в стороне от варваров. Они вооружились заметно лучше, чем давеча в Коптосе на приёме у Секундина. Кроме дубинок, виднелись и копья, и топоры, и даже тщедушный каллиграф Онуфрий вооружился луком. Один Пафнутий, кажется, оставался безоружным. Слышался только равномерный топот, никаких боевых кличей, и луки за спинами воинов Яхатека торчали прямыми палками, не натянутые – теперь уже можно было разглядеть и это. Они замедляли бег. На расстоянии двух полётов стрелы от дромедариев и блеммиев Харахена, которые успели выстроиться в боевой строй, монахи и царские блеммии остановились.

– Фригерид, Кастор, со мной, – сказал Маркиан. – Олимпиодор, ты тоже. Вот сейчас, возможно, твои дипломатические таланты понадобятся. – Он тронул коня.

Три офицера ехали с достоинством, неторопливым шагом, но Олимпиодор не сразу догнал их – он всё ещё плоховато управлял верблюдом. Пафнутий отделился от своих приверженцев и тоже выехал вперёд, готовый к переговорам.

– Спешиваемся. – В полусотне шагов от аввы Маркиан остановил коня. – Надо показать уважение.

Они с Фригеридом соскочили с коней. Верблюды Кастора и Олимпиодора опустились на колени, чтобы дать сойти седокам. Слез и монах со своего осла и зашагал, пыля шаркающими сандалиями, постукивая посохом из ююбы.

– Авва Пафнутий, приветствую. – Маркиан сдержанно поклонился.

Монах поднял голову, прищурил против солнца здоровый глаз.

– Был ли ты в крепости, воин? – спросил он громко – так, чтобы слышали его люди. – Убедился ли своими глазами, что это гнездилище волхвов, язычников и вероотступников?

– Я восхищён твоей ревностью о вере, авва, – ответил Маркиан. – Окрестить этих варваров, пересечь пустыню – это истинный подвиг. Но поверь, тебе не о чем беспокоиться. Я побывал в Гриэе. Там живут лишь невинные собиратели книг.

Пафнутий указующе воздел посох.

– Что за дым возносится к небесам? – вопросил он. – Не закалают ли тельцов в жертву Ваалу твои собиратели книг? Не творят ли всесожжение Молоху? – Он помедлил. – Молчишь, воин? Не знаешь, как лучше солгать?

– Нет, – сказал Маркиан, – просто пытаюсь придумать, как объяснить тебе, что такое героникон. Особенно учитывая, что я сам не очень понимаю. Это машина, которая…

– Позволь, я скажу, – вмешался Олимпиодор. – Я полагаю, что Маркиан готов поклясться именем Августа и принести присягу при свидетелях, что в крепости Гриэя не совершается ничего противного закону и вере. Этого будет достаточно, авва?

– Верую лишь слову Господа Всевышнего и своим глазам, – ответил Пафнутий. («Своему глазу», – негромко буркнул Фригерид. Маркиан сделал вид, что не расслышал). – Я должен увидеть всё сам. И эти книги, и этих людей, и эту машину.

– И ты, – подхватил Олимпиодор, – конечно, поклянёшься именем Христовым, что если не найдёшь ничего греховного, то не причинишь вреда ни людям, ни имуществу?

– Сказал Господь: «Не клянись вовсе». – Пафнутий ударом вогнал посох в песок. Ему явно не нравилось, что ему ставят условия. – Вот моё слово: если не найду, то не причиню.

Олимпиодор повернулся к Маркиану:

– Полагаю, у тебя нет возражений?

Маркиан не спешил с ответом.

Он оглядел блеммиев Яхатека, монахов. Обернулся, посмотрел на крепость, смерил взглядом высоту стен. Оглядел шеренгу дромедариев, блеммиев Харахена, табор у них за спинами.

– Кастор, – сказал он, – подзови бойцов.

– Есть, господин!

Десятник поднял копьё с красной лентой флажка, подвязанной под самым наконечником, сделал условный жест, и дромедарии дисциплинированно сорвались с места. Верблюды неслись галопом, поднимая страшную пыль, взрыкивая и громко топоча. По стану Яхатека прошло волнение, но авва Пафнутий не подавал знака, и никто не тронулся с места.

– Маркиан, что ты делаешь? – беспокойно спросил Олимпиодор.

– Всё-таки будет драка? – с предвкушением поинтересовался Фригерид.

Маркиан не ответил. Он дождался, пока дромедарии подскачут и по новому сигналу Кастора остановятся.

– Возражения есть, – сказал он. – Авва Пафнутий, это римская крепость, и в силу священной присяги Августу мы обязаны защищать её от любых посягательств. Официально объявляю, что данной мне властью я, Флавий Эмилий Евдоксий Маркиан, гвардеец и командир этого подразделения римской армии, запрещаю доступ в крепость Гриэю гражданским лицам, кроме проживающих в ней сейчас. Решение остаётся в силе до отмены вышестоящим командованием. И если ты, авва, или твои люди попытаются нарушить запрет, мы вас убьём.

– Отлично сказано, брат! – Фригерид хлопнул в ладоши.

– Неразумно, Маркиан, – прошептал Олимпиодор. – Это было неразумно.

Пафнутий уставил на него посох:

– Ты поднимаешь меч на Бога, безумец!

– Отвечу в твоём стиле, авва. Сказал Христос: «Отдай кесарю кесарево, а Богу Божие». Это, – Маркиан показал на крепость, – кесарево. И это моё последнее слово. Уходи. Уводи своих монахов и своих дикарей. Иначе…

– Нет, – сказал Кастор.

Маркиан в изумлении повернулся к десятнику.

– Что значит нет?

– Мои бойцы. – Голос Кастора дрожал. – Они египтяне. Они не поднимут оружия на монахов.

– Что?! – Маркиан развернулся к дромедариям. – Что я слышу? – заорал он. – Римские воины! Неужели среди вас есть трусы и изменники, которые откажутся выполнить приказ командира?

Египтяне нерешительно переглядывались.

– Это монахи, коспотин, – наконец осмелился выговорить Иовин. – Плаженные Пожьи люти.

– Крех упивать святых лютей, – подхватил Стефан.

– Осопенно в эпакомены, – добавил Виталий-первый, и все дромедарии закивали.

– Ах вы пёсьи дети! – рявкнул Фригерид. – Не выполняете приказ? Да вас казнят за такое! – Он выхватил меч. – Казнят каждого десятого! Маркиан, что ты стоишь? Ты римский офицер или поросячий хрен? Устрой этим скотам децимацию! Не хочешь сам? Ну давай я вон того прикончу, лопоухого, уж больно мне его морда не нравится!

– Остынь, брат. – Маркиан вновь обратился к Пафнутию, который не скрыл злорадной ухмылки: – Хорошо. Переходим к плану «бета». Убивать никого не будем. Закроемся в крепости. Все закроемся – и мы, и блеммии Харахена со всеми семьями и скотом. У нас будет неограниченный запас воды и солидный запас провизии. У вас – ничего, потому что эта вода в лужах уйдёт в песок, как только мы отключим героникон. Взять Гриэю вы не сможете – нечем. Если хотите держать осаду – придётся посылать за припасами в Египет. Но когда в Египте узнают, что вы закупаете припасы для осады римских солдат в римской крепости…

– Нет, – снова обречённо уронил Кастор.

– Опять?! – Маркиан сжал кулаки. – В чём дело на этот раз?

– Люди Харахена не пойдут в крепость, ни за что не пойдут. Это позор для блеммия – прятаться за стенами от других блеммиев. Да ещё и за римскими стенами. Сбежал от открытого боя – обесчестил себя и свой род навсегда.

– Идиоты, – пробормотал Маркиан.

– А я считаю, молодцы! – возразил Фригерид. – Мозгов нет, но яйца есть. Переходи к плану «гамма», брат. Ведь у тебя же есть план «гамма»?

Маркиан выдохнул и вытер пот. Солнце поднялось уже высоко, жара становилась нестерпимой. Авва Пафнутий смотрел выжидающе и насмешливо.

– Кастор, – сказал Маркиан, – скачи к Харахену. Скажи, что если Яхатек и монахи вырежут людей в крепости, никто не сможет запустить героникон, и ваша вода…

Какие-то его слова, видно, долетели до Яхатека. Царь крещёных блеммиев поднял копьё и проорал приветственно:

– Харахени! Анаа сану!

– Яхатеки йихаа! – издали откликнулся Харахен.

– Анаа сану! – повторил царь. – Аблаамиба эблаамиба эромайида эдирна?

Оба войска блеммиев зашумели, заволновались: царское – скорее радостно, Харахеново – скорее беспокойно. Маркиан обратился к Кастору:

– Переведи!

– Он спросил: «Брат мой, разве блеммии убивают блеммиев ради римлян»?

Маркиан нахмурился.

– Не нравится мне такая постановка вопроса.

– План «гамма» тоже срывается? – поинтересовался Фригерид.

Маркиан не успел придумать остроумного ответа.

– Ямида! – заорал Харахен. – Аблаамиба эблаамиба ямида эхаридна!

Теперь его племя взревело восторженно и яростно. Грозно вопя, тряся копьями и луками, блеммии обеих сторон принялись гарцевать на верблюдах, носиться в беспорядке, поднимая густую пыль – похоже, готовились к бою.

– Кастор, перевод!

– Ради воды, – повеселевшим голосом перевёл дромедарий. – Ради воды блеммии блеммиев порвут и выпотрошат!

– Отлично! – Фригерид хлопнул себя по бедру. – Будет хорошая драка! Командуй, брат!

– Все в крепость! – приказал Маркиан. – Кастор, твоя десятка тоже! Пусть варвары дерутся между собой. Мы садимся в осаду.