Забытая Византия, которая спасла Запад

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ПЕРЕМЕНЫ К ЛУЧШЕМУ

Словно для того, чтобы подчеркнуть опасность положения Византии, на заре IX века появилась новая смертельная угроза. Великий полководец пересек Карпаты и объединил племена болгар от Трансильвании до Дуная, выковав тем первую великую Болгарскую империю. Известный только под именем «Крум», ужасный хан разметал посланные против него византийские армии, убил одного императора и сумел стать причиной свержения другого.[118]

Почти не встречая сопротивления, его солдаты атаковали богатые города вокруг Черного моря, захватывая в плен всех их жителей и угрожая полностью наводнить Балканы. Казалось, даже Константинополь был готов пасть перед не знающим поражений завоевателем — но его стены подтвердили свою прочность, и разочарованным болгарам пришлось удовольствоваться тем, что они сравняли с землей предместья и убили все живое, что не успело убраться с их дороги.

К счастью для империи, опасность Крума, как Аттилы до него и Чингисхана после, в большей степени основывалась на силе его личности, а не на какой-либо могущественной основе, и после смерти хана возглавляемая им мощь улетучилась так же быстро, как и возникла. Однако унижения, которые пришлось претерпеть с такой неожиданной стороны, глубоко поразили напуганных жителей империи и привели к повторному возрождению иконоборчества. Что бы ни творили императоры-иконоборцы, в военном отношении они всегда оказывались эффективны — а теперь именно этой доблести крайне недоставало империи. Менее чем через десять лет после смерти Ирины толпа прервала службу в Церкви апостолов, вломившись в богато украшенную мраморную усыпальницу Константина V и умоляя великого иконоборца восстать из мертвых и снова повести византийские армии к победе.

Однако, к несчастью для империи, предание огню произведений искусства мало способствовало усилению армии. После нескольких десятилетий относительного покоя халифат возобновил наступление, и имперская армия на деле показала, что не способна остановить его. В 826 году мусульманские войска высадились на Крите, навязали ислам сопротивляющемуся населению и превратили столицу острова Кандию в самый оживленный невольничий рынок в мире. К 838 году мусульмане вторглись в Малую Азию, разграбили город Аморий и заживо сожгли его жителей в городской церкви, где те заперлись, поймав себя в ловушку.[119] На следующий год была покорена большая часть западной Сицилии, одновременно мусульмане вступили в Италию, захватив Тарент и использовав «каблук» итальянского сапога как базу для дальнейших атак на земли, где ныне располагается Хорватия. Имперское правительство было настолько встревожено, что отправило к западному императору Людовику Благочестивому своих послов, умоляя о помощи. Но до возникновения идеи крестовых походов оставалось еще более двухсот лет, и просьбы ни к чему не привели.

Игнорируя все более явные свидетельства обратного, императоры упрямо продолжали настаивать, что иконоборчество — это единственный способ вернуть имперской армии божественную милость. Один император даже лично руководил избиением двух палестинских монахов, которые отказались уничтожить свои иконы, и когда после недели подобного обращения их все же не удалось заставить переменить свое мнение, он велел вытатуировать на их лицах оскорбительные стихи и изгнал монахов в Анатолию. Но подобные неуклюжие меры никогда не были особенно действенны в вопросах, касающихся веры, и без аргумента в виде победы, способного подкрепить иконоклазм, тот не имел силы. Большинство византийцев понимали, что они напрасно уничтожили свои иконы и подавили свое чувство прекрасного. Менее чем через тридцать лет, в 843 г., иконоборчество снова бесславно исчезло. В первое воскресенье Великого поста того года прекрасная и блистательная императрица Феодора официально прекратила последний значительный византийский раскол, проведя общий церковный совет и благодарственную службу в Софийском соборе.[120] Художники снова взялись за свои кисти, молотки и резцы и продолжили попытки изобразить божественное в красках, дереве и камне. Хотя прошло несколько лет, прежде чем первая икона появилась в великой церкви Святой Софии, ее открытие показало, что годы гонений не умалили силы византийского искусства.[121]

Если не принимать во внимание военные неудачи, в IX веке появились ободряющие признаки того, что империя медленно восстанавливает свои силы. Уменьшившись после военных потерь, она сократилась до ядра, состоявшего из Малой Азии, Фракии и Греции, но эти территории были сильными и сплоченными. Религиозное инакомыслие по большей части исчезло вместе с беспокойными землями Сирии и Египта, и небольшое имперское правительство действовало достаточно эффективно вне зависимости от того, кто сидел на троне. Были открыты новые золотые прииски, вскоре заполнившие до краев обедневшую сокровищницу, и вслед за этим неожиданным изобилием возникло богатое сословие торговцев.

Еще более обнадеживающим стало возрождение образования, которое, что довольно неожиданно, разгорелось из угасающих углей иконоборчества. Попытки поддержать ту или иную сторону в споре ссылками на неясные цитаты более ранних отцов церкви вылились в изучение того, как их можно опровергнуть. Во время правления императора Феофила в середине IX века учителя содержались за счет государства, открывались скриптории, а константинопольский университет обзавелся новыми факультетами права и философии.[122]

Это являло собой примечательный контраст с Западом, где церковь медленно распространяла сохраненные ею крупицы учености. Средневековая западная мысль, хотя и довольно оживленная, была отрезана от своего богатого исторического наследия; ей пришлось дожидаться Ренессанса, чтобы вновь опереться на античные знания. Однако восточные школы могли следовать своим философским и литературным традициям, поскольку те не пострадали. За несколько лет обновленная интеллектуальная слава Византии стала настолько велика, что халиф даже попросил, чтобы ученого специалиста послали в Багдад. Император, скорее всего приняв мудрое решение, отказал ему в разрешении уйти, взамен устроив его в столице, чтобы продолжить бурное развитие. Приободренные новыми веяниями любопытства, придворные историки снова взялись за перо, знатная молодежь вернулась к изучению классики, и византийская ученость, которая пребывала почти что в спячке со времен правления Ирины, расцвела снова. Армии Феофила могли быть рассеяны в Малой Азии, но он взял свое в культурном возрождении, покоряя сердца подданных своим стремлением к справедливости.[123]

В эпоху, когда император выглядел неприступной фигурой — человеческим представителем бога на земле, — Феофил был удивительно близок к своим подданным. Страстный поклонник гонок на колесницах, однажды он принял участие в соревновании под знаменами синих и восхитил толпу своими умениями.[124] Однако самой удивительной для жителей Константинополя привычкой императора было то, что он тайно прогуливался по улицам столицы, расспрашивая тех, кто ему встречался, об их заботах и следя за тем, чтобы торговцы устанавливали справедливые цены на свои товары. Раз в неделю, сопровождаемый ревом труб, он верхом проезжал из одного конца города в другой, приглашая всех, у кого были жалобы, встретиться с ним. Остановившие его могли рассчитывать на то, что их с вниманием выслушают независимо от того, насколько могущественной была другая сторона в споре. Одна из таких историй повествует о вдове, которая приблизилась к императору и сделала шокирующее заявление, что тот самый конь, на котором сидит император, был украден у нее старшим магистратом города. Феофил должным образом рассмотрел дело и когда обнаружил, что вдова была права, он приказал выпороть магистрата, а своим наблюдающим подданным сказал, что справедливость — это величайшая добродетель императора.[125]

Однако доступность не означала, что император собирается хоть на дюйм поступиться своей царственностью, и он вложил золото в строительную программу, равной которой не было со времен Юстиниана.[126] Предпочтения всех императоров были дорогостоящими, но Феофил посрамил большую часть своих предшественников. В приступе активности стены вдоль Золотого Рога были укреплены, построен новый величественный летний дворец, а Большой Дворец был полностью отреставрирован впервые за почти триста лет.[127] Это последнее достижение привлекло внимание историков той поры, оставивших восторженные отчеты о работе. Прямо на их глазах Феофил превратил бестолково расположенное нагромождение зданий, которые составляли Большой дворец, в резиденцию, достойную императора IX века.[128] Подобная реконструкция назревала давно. Изначально построенный Септимием Севером во II веке, дворец бессистемно дополнялся последующими императорами, которые строили приемные залы, жилые помещения, церкви, бани и административные корпуса до тех пор, пока хаотично разбросанные строения не стали угрожать занять всю юго-восточную оконечность города.

Феофил навел в Большом дворце долгожданный порядок, убрав мешающие стены и неиспользуемые комнаты и соединив его здания ровными коридорами. Площадки для поло, построенные Феодосием II четыреста лет назад, когда этот император привез царский спорт из Персии, были расширены, и фонтаны, питаемые подземными водохранилищами, вскоре украсили собой изящные аллеи и висячие сады. Кремовые мраморные ступени вели к овеваемым ветерком палатам, лес розовых и порфировых колонн поддерживали изысканные апсиды, и серебряные двери вели в комнаты, полные великолепных мозаик. Однако истинная роскошь была припасена Феофилом для не имеющего себе равных тронного зала. Ни одно другое место в империи — а возможно, и во всем мире — не было так расточительно украшено золотом или похвалялось такой внушительной демонстрацией богатства. Позади золотого трона располагались деревья из кованого золота и серебра, дополненные украшенными драгоценными камнями механическими птицами, что заливались песнями, стоило тронуть рычаг. Свернувшись у подножий деревьев, из-под каждого подлокотника грозно смотрели львы и грифоны, которые выглядели так, будто готовы вскочить в любой момент. Для неподготовленных послов это должно было стать пугающим опытом — по сигналу императора золоченый орган начинал играть оглушительную музыку, птицы принимались петь, а львы ревели и дергали хвостами. Редкий гость мог не исполниться благоговения после такого представления.

Но нигде растущая уверенность империи не проявилась так отчетливо, как в религиозной сфере. Мало было вещей столь же унизительных для византийского религиозного склада ума, как все более настойчивые претензии папы на то, что голос римского епископа единственный может определять церковную политику. Четыре других патриарха христианского мира традиционно подчинялись наследнику святого Петра, но решения по важным вопросам веры всегда решались общим согласием, по контрасту с растущим авторитаризмом западной столицы. В прошлом Востоку и Западу удавалось скрывать свои растущие разногласия вежливыми отношениями на расстоянии, но сейчас в воздухе витали новые воинственные настроения. Когда папа послал франкских миссионеров, чтобы обратить славян, патриарх Фотий ответил на это, отправив своих людей, замечательных братьев-монахов Кирилла и Мефодия.

У людей папы было преимущество, но они оттолкнули от себя славян, настаивая, что все службы должны вестись на латыни, даже если их новообращенные не понимают из нее ни слова. Кирилл и Мефодий, напротив, приступили к работе, немедленно начав изучение славянского языка, и обнаружив, что тот не имеет собственной письменности, Кирилл создал таковую.[129] Западные епископы выражали резкое недовольство, считая, что только иврит, греческий и латынь являются подходящими языками для святой литургии, но Кирилл возразил им, сказав что как божий дождь равно идет над всеми, так и все языки достаточно хороши, чтобы славить его.[130] Болгарский хан, на которого произвели впечатление новые свободы, обещанные Фотием (и в любом случае не желая входить в подчинение Риму), отправился в Константинополь, чтобы быть крещеным в Софийском соборе, и Болгария вошла в культурную сферу влияния Византии, в которой остается и по сей день. Позволив византийской культуре отделиться от греческого языка, Фотий распространил влияние империи далеко за ее пределы и неизмеримо укрепил узы, которые удерживали вместе многообразный византийский мир. Более шести веков пройдет, прежде чем латынь будет подобным образом смещена с трона на Западе.

Добавление славян в имперскую культурную сферу влияния увеличило авторитет империи, но тогда же прозвучала и тревожная нотка. Открыто соперничая с Римом за Балканы, Константинополь вывел противоречия между Востоком и Западом на поверхность, а отношения с папой всегда было легче разорвать, чем восстановить. У обеих разделенных культурно сторон было что припомнить друг другу, и когда взаимные подозрения и ненависть наконец принесли плоды, им несомненно предстояло оказаться горькими.

Однако все это было делом грядущих веков. Империя была снова уверена в себе и, по всей видимости, готова к захватывающему росту. Не хватало только способного действовать императора. Люди, занимавшие трон в IX веке, хотя и жили красочной жизнью, в большинстве своем были несведущи в военном деле.[131] Несмотря на свои религиозные и культурные достижения, они никогда не могли полностью вытащить империю из военного кризиса. Это может показаться невероятным, но первые запинающиеся шаги к выздоровлению были предприняты при содействии императора по имени Михаил Пьяница.

Как на то намекает его имя, фигура Михаила была не особо многобещающей, но у него имелось огромное преимущество в виде его прозорливого дяди. Пока император, оправдывая свое прозвище, пил в столичных тавернах, его дядя Варда вел империю к ее первым значительным победам над мусульманскими войсками. Под его руководством византийская армия впервые с VII века пересекла Евфрат, а морской флот совершил дерзкий набег в Египет. Когда эмиры Месопотамии и Армении ответили вторжением на территорию империи, Варда поймал их в ловушку и убил эмиров и большую часть их людей.

Эти победы значительно прибавили к репутации Варды, и поскольку никто не мог сказать, как долго еще продержится императорская печень, большинство предполагало, что когда Михаил наконец скончается, одаренный дядя станет его преемником. Конечно, все еще оставалась ничтожная возможность, что император назначит своим наследником другого человека, но хотя у Михаила было много фаворитов, большинство из них стали таковыми из-за их любви к веселой компании, а не за государственные таланты. Между тем Варду полностью устраивало позволять своему непутевому племяннику веселиться, а самому спокойно править империей если не от своего имени, то по факту.

Однако трудность со слабыми императорами состояла в том, что они колебались от каждого мимолетного ветерка, и Михаил вскоре поддался чарам грубого армянского крестьянина по имени Василий Македонянин.[132] Изначально Василий привлек внимание императора особенно впечатляющей демонстрацией силы в состязании по борьбе, и поскольку в глазах Михаила это было такой же хорошей причиной для продвижения, как и другие, молодой армянин был взят на имперскую службу. Для своенравного императора это стало ужасной ошибкой. Василий был умен, амбициозен — и вместе с тем пугающе жесток. Варда предупредил своего племянника, что Василий «лев, который пожрет их всех», но Михаил не прислушался к его предостережению. В течение года Василий лично убил Варду, и Михаил, окрыленный тем, что избавился от своего могущественного дяди, наградил своего жестокого любимца титулом соимператора. Спустя несколько месяцев Михаил тоже был мертв; его жестоко убили после обычной для него долгой ночи возлияний. Накинув лошадиную попону на тело императора, чтобы скрыть растекающуюся кровь, Василий верхом направился в Большой дворец, рассчитывая захватить его до того, как кто-то сможет возразить. Едва ли ему стоило об этом беспокоиться: Михаил Пьяница давным-давно промотал то достоинство, что у него когда-то было, и никто ни слова не сказал против его убийства. Когда следующим утром солнце взошло над тихой столицей, бывший крестьянин уже стал единоличным правителем Римской империи. Как ни невероятно, начался золотой век.