Забытая Византия, которая спасла Запад

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВАРВАРЫ И ХРИСТИАНЕ

Из всех проблем, с которыми столкнулась Римская империя в конце IV века, самой серьезной была варварская угроза. Со времен Августа римские армии привыкли остерегаться темных германских лесов и леденящих кровь криков над замерзшим Рейном. Почти три сотни лет варвары оставались за пределами империи, лишь время от времени совершая налеты на пограничные земли, но главным образом их сдерживали неустойчивость их кратковременных союзов и страх перед римской армией.

Впрочем, ко времени смерти Юлиана Отступника положение стало меняться. С востока явилась новая устрашающая сила — дикие гунны, столь жестокие, что испуганные германские племена ринулись через границу, не обращая внимания на охраняющие ее ослабевшие имперские войска. Впрочем, на сей раз они пришли как поселенцы, а не завоеватели, и нуждались в землях, а не в золоте.

Приток новых людей, не желающих ассимилироваться, спровоцировал кризис идентичности в Римской империи, подведя трещавшую по швам империю к критической точке. Под давлением обстоятельств пришлось заново определить, что означает быть римлянином, и тем почти разрушить классический мир.

Особый дух Рима заключался в его концепции гражданства — тем более удивительной, что она родилась в эпоху, когда гражданство чаще всего ограничивалось принадлежностью к определенным городам. Греция V века до нашей эры, так поражавшая своим блеском Средиземноморье, по существу представляла собой лоскутное полотно городов-государств, и при всем своем величии никогда не сумела бы превратить спартанца в афинянина или наоборот. Надежно запертые за своими стенами, города были не способны к обновлению, и после нескольких ярких поколений блеск их быстро померк. В отличие от греков, римляне вывели концепцию гражданства за тесные пределы одного города, распространив ее со своими легионами. Афины, при всей своей выдающейся исключительности, оставались всего лишь городом; Рим стал целым миром.

Несмотря на давние традиции ассимиляции, на людей по ту сторону границ римляне посматривали с пренебрежением. Эти люди за пределами сферы влияния Рима не обладали гражданством — следовательно, считались варварами и дикарями независимо от того, насколько развитыми они были в действительности. Разумеется, самые проницательные из римлян сознавали, что их собственные предки когда-то были такими же варварами, как и теперешние племена за Рейном, и ничуть не сомневались, что несколько столетий в плавильном котле империи превратят их всех в римлян.

Впрочем, последняя волна пришельцев сильно отличалась от прежних. Для империи никогда не составляло труда впитать в себя новых людей, и иммигранты, как правило, становились для нее источником силы. Но времена переменились. Теперь империи приходилось защищаться, и германские племена, пересекающие ее границы, хотели земли, а не культуры. Они приходили на своих собственных условиях, не желая, чтобы Рим поглотил их, говорили на своих языках и сохраняли свои родные обычаи. Приток новой крови более не был источником силы, как когда-то. Для многих людей, видящих, как тысячелетние традиции отходят в прошлое, пришельцы представлялись пугающей волной, что угрожала захлестнуть империю.

Даже в лучшие времена было непросто переварить настолько интенсивный приток приезжих; к несчастью для империи, наплыв иммигрантов пришелся на время, когда трон занимали чрезвычайно недальновидные правители. Со времени смерти Юлиана они сильно измельчали. Его непосредственный преемник однажды ночью оставил в своем шатре горящую жаровню и задохнулся после каких-то восьми месяцев своего правления. Его смерть оставила трон двум довольно неотесанным братьям, которых звали Валентиниан и Валент. Они разделили империю между собой и постарались укрепить ее осыпающиеся границы. Старший из братьев, Валентиниан, одиннадцать лет удерживал Запад единым, в то же время пытаясь сдерживать влияние молодого дерзкого Валента, но из-за полной неспособности держать себя в руках его хватил удар прямо посередине характерной для него гневной речи. Его шестнадцатилетний сын Грациан унаследовал трон, но был слишком молод, чтобы отстоять свои права, что позволило находчивому Валенту стать главной фигурой в имперской политике.

На фоне явного недостатка государственных деятелей на имперской сцене визиготы и остроготы испросили разрешения селиться на римских территориях. Они покинули холодные земли Германии и Скандинавии и пришли в поисках новых земель, которыми, как казалось, изобиловала плодородная Восточная Империя. Они обещали обеспечивать войска в обмен на землю, и император любезно согласился, позволив двумстам тысячам готов пересечь границу страны и со всем скарбом заселиться в их новые дома во Фракии.

Теоретически замысел Валента пополнить истощенную римскую армию силами германцев и одновременно вновь заселить разоренные земли был превосходным, но на деле он был обречен с самого начала. У восточных правителей не было возможности справиться с таким ошеломляющим наплывом иммигрантов, и Валент даже не прилагал к этому усилий. Партии продовольствия, обещанные готам, часто прибывали сгнившими или такого низкого качества, что едва годились в пищу. Местные торговцы обманывали прибывших новичков, а некоторые магистраты даже начали похищать их и продавать в рабство. Доведенные до крайности, готы подняли мятеж.

Валент, чья недальновидная политика послужила основной причиной катастрофы, написал своему племяннику Грациану письмо с планом организовать совместную кампанию и в августе 378 года выступил по Эгнатиевой дороге с армией размером в сорок тысяч человек, чтобы преподать пришельцам урок. Когда он приблизился к лагерю готов возле Адрианополя[27], то получил ошибочное донесение, согласно которому у готов было только десять тысяч бойцов. Валент решил атаковать сразу же, не проверив, соответствуют ли сведения истине. Поддавшись безрассудному желанию не делить с Грацианом славу в победе над готами, он бросился вперед со всем своим войском. Это оказалось чудовищной ошибкой. День выдался не по сезону жарким, и римляне, изнуренные долгим переходом, страдали от жажды и были не в состоянии сражаться эффективно. Конница остготов смела их, с легкостью разбив их ряды и отрезав все пути к отступлению. К концу побоища Валент, две трети его армии и миф о непобедимости Рима были растоптаны окровавленными копытами готских лошадей.

Это была самая ужасная катастрофа за четыреста лет, открывшая путь для вторжения любому варварскому племени с границ империи. Восточное правительство было поставлено на колени, армия разбита вдребезги, а император мертв. Больше не боясь римских войск, готы бесчинствовали по всему Востоку, нападая на его главные города и угрожая даже Константинополю. Перепуганные сельские жители покидали свои поля, прячась от приближающихся полчищ среди холмов, и наблюдали, как ужасающие чужеземцы уничтожают их дома и предают труды их жизни огню. Жители городов сгрудились за стенами и молились о спасении, но после смерти Валента имперские власти безмолвствовали. Если бы спаситель не явился в ближайшее время, могущественная Римская империя не выдержала бы напряжения и исчезла.

Безнадежные ситуации обычно пробуждают величие, в казалось бы, обычных людях, и в час нужды удалившийся от дел полководец пришел, чтобы спасти империю. Его звали Феодосий, и хотя ему было лишь немного за тридцать, он уже обладал обширной военной подготовкой. Рожденный в Испании в военной семье, он уже в молодости приобрел первый опыт, усмирив восстание в Британии и проведя кампанию в области нижнего Дуная. Ко времени поражения под Адрианополем во всей империи не нашлось бы лучшего военачальника, и западный император Грациан возвел его в ранг императора, поручив ему восстановить порядок в восточной части империи.

Задача эта была практически невыполнимой, и не было недостатка в людях, твердящих ему об этом — но Феодосий приступил к делу с удивительной энергией и целеустремленностью. Чтобы возместить потерю почти двадцати тысяч ветеранов, он начал широкомасштабную мобилизацию, забирая на военную службу всех годных мужчин — даже тех, что наносили себе увечья в надежде избежать этого. Когда и этих мер оказалось недостаточно, чтобы набрать необходимое число людей, он прибег к опасному прецеденту привлечения к военной службе готов-перебежчиков, усилив ряды армии варварскими войсками. Риск оправдался, и в 382 году, после долгих суровых сражений, Феодосий вынудил готов подписать мирный договор с Римской империей. Подтвердив предыдущую договоренность, Феодосий позволил готам селиться на римских землях в обмен на то, что они предоставят римской армии двадцать тысяч людей. Это продолжило неоднозначную практику, согласно которой на территории империи селился независимый народ — но Феодосий мог поздравить себя с тем, что ему удалось предотвратить крушение Востока и одновременно решить проблему нехватки людей в армии. Разумеется, некоторые возражали против подобной «варваризации» армии, вслух высказывая опасения в том, что такая сильная германская составляющая в войсках станет еще большей угрозой, чем та, которой удалось избежать, но в свете политических реалий их голоса были едва слышны. В конце концов, иммигранты всегда были источником силы для империи, и некоторые из ее величайших императоров происходили с таких разнообразных территорий, как Африка или Британия. Даже Испания, родная земля Феодосия, когда-то считалась варварской — а теперь она была столь же римской, как и Италия Августа.

Люди утешали себя таким образом, но у этих варваров не было причин становиться римлянами, и они так никогда и не стали ими. Готы, присоединившиеся к имперской армии, служили под началом своих собственных командиров, говорили на своем языке и придерживались своих собственных обычаев. У них не было причин вливаться в общество, так что они остались нероманизированными, на положении полуавтономной группы в пределах империи. Спустя поколение они полностью подчинят себе правительство и ввергнут Европу в жуткий хаос Темных веков. Хотя в то время Феодосий не мог этого знать, он подписал смертный приговор Западной Римской империи.

Классическая империя превратилась в средневековую Европу не только под давлением варваров. В дополнение к соглашению с готами 382 год ознаменовал начало окончательной победы христианства в империи. Весьма характерно, что все началось с ужасной болезни. Отправившись в Фессалоники, Феодосий заболел настолько серьезно, что приближенные опасались за его жизнь. Как и все христианские императоры, он откладывал свое крещение, надеясь смыть все свои грехи в последний момент и чистым предстать перед небесным судией. Был вызван местный епископ, и после торопливой церемонии умирающий император был крещен. К огромному изумлению окружающих, император полностью оправился от болезни, и ко времени, когда он достиг Константинополя, он стал совершенно другим человеком. Как некрещеный христианин, Феодосий мог позволить себе не прислушиваться к голосу совести, поскольку мог рассчитывать на крещение в последний момент, которое смыло бы с него все дурное, совершенное им. Теперь он был полноправным членом церкви, но все же не ставил себя выше духовной власти епископов. Больше он не мог высокомерно отдать приказ казнить невинных или игнорировать ересь, которая разрывала церковь. Его священным долгом было возродить и мирскую, и церковную власть. Пренебречь чем-то одним означало подвергнуть свою душу опасности.

Почти каждый император после Константина — даже Юлиан, пусть и на свой лад — поддерживал ересь Ария, и эта имперская опека только способствовала разногласиям внутри церкви. Намереваясь раз и навсегда положить этому конец, Феодосий созвал великий церковный собор в Константинополе и предложил явным образом осудить арианство. После некоторых размышлений епископы так и поступили, однозначно подтвердив тем самым решение Никейского собора и дав Феодосию официальное разрешение выступить против ереси. Император принялся за дело с решительностью, какой никогда не проявлял Константин. Ариан вынудили покинуть их церкви, и без имперской поддержки их конгрегации скоро исчезли. Во всей империи только готы упрямо оставались арианами, но хотя вскоре они и подчинили себе Запад, они никогда не предпринимали серьезных попыток обратить своих христианских подданных. После шестидесяти мучительных лет борьбы спорам с арианами наконец пришел конец.

Дела с церковью были улажены, и Феодосия убедили погасить догорающие угольки язычества. Хотя оно глубоко укоренилось в империи, для большинства жителей язычество давно уже сводилось к набору освященных веками традиций без какого-либо значимого религиозного наполнения. Но поскольку храмы представляли собой общественную собственность, они продолжали содержаться на общественные средства, и тот неудобный факт, что христианский император финансирует языческие ритуалы, ужасал истового советника императора, епископа Амвросия Медиоланского.

Уже не в первый раз епископ пытался заручиться поддержкой императора, чтобы искоренить последние следы древней религии. Несколькими годами ранее епископ убедил императора Грациана в том, что не пристало христианскому императору носить титул Pontifex Maximus — главного жреца государственной религии, — побудив Грациана явиться в римский Сенат и публично заявить, что он отказывается от этого титула.[28] К несчастью для Амвросия, Грациан вскоре был убит, и недовольные сенаторы постарались возродить свою религию, посадив на трон язычника. Феодосий вскоре устранил этого человека, объединив империю под своим руководством — но этот случай убедил епископа, что язычество является опасной силой, которую необходимо немедленно устранить. В то время довольно снисходительный Феодосий не обращал внимания на его громогласные проповеди, но столкновение между ними было неизбежно.

Все началось, когда одного из военачальников Феодосия убили во время мятежа в Фессалониках. Чтобы наказать город, разъяренный император запер семь тысяч горожан на ипподроме и расправился с ними. Услышав эти новости, Амвросий глубоко опечалился и отправился во дворец, дабы сказать Феодосию, что вне зависимости от причины вызванного недовольства христианский император не должен убивать невинных людей. Когда Феодосий, полностью уверенный в своем праве поступать таким образом, не обратил на него внимания, Амвросий усилил давление, запретив императору причащаться или входить в церковь до тех пор, пока тот не раскается. После нескольких месяцев без причастия, что угрожало его душе, Феодосий сдался. Одетый во власяницу, посыпая голову пеплом, он публично принес извинения и подчинился епископу. В отличие от времен абсолютной власти Диоклетиана как языческого правителя, теперь стало очевидно, что есть пределы, которые не может преступить христианский император — даже назначенный богом. В первой схватке между церковью и государством победа осталось за церковью.[29]

Феодосий был должным образом наказан и занял более жесткую позицию против последних остатков язычества. Олимпийские игры, проводившиеся в честь богов последнюю тысячу лет, были отменены, а Дельфийский оракул официально запрещен. Вечный огонь в храме Весты на римском Форуме был погашен и девственные весталки распущены, заставив негодующих горожан ожидать ужасных последствий и небесной кары. Впрочем, такие протесты были теперь редкими. Несмотря на то, что большую часть столетия язычество еще подавало признаки жизни, оно уже очевидно отжило свое.[30] Христиане торжествовали, и завершающий удар был нанесен в 391 году, когда Феодосий сделал его единственной религией в Римской империи.

Несмотря на историческую важность своих действий, Феодосий никоим образом не был революционером. Сделав христианство государственной религией, он всего лишь поставил точку в изменениях, начатых еще на Мильвийском мосту. Христианство настолько переплелось с римским образом жизни, что и для варваров, и для римлян «быть христианином» и «быть римлянином» по существу означало одно и то же. Христианские богословы восприняли интеллектуальные традиции классического прошлого и присвоили их. Климент Александрийский описал церковь проистекающей из двух рек — библейской веры и греческой философии, а Тертуллиан остроумно заметил: «Seneca saepe noster» — «Сенека часто наш», то есть один из нас.

Даже церковные и придворные церемонии стали зеркально отражать друг друга. Клирики и придворные облачались в пышные одеяния; продуманные процессии и сладкоголосые хоры возвещали начало служб, благовония и свечи несли как знак почета. У двора был император, у церкви — епископы, и всем им оказывались равные внешние знаки почтения. Во всем присутствовало успокаивающее единообразие, знакомые черты, что убеждали каждого празднующего в божественном порядке. Даже государственная пропаганда несла на себе этот отпечаток. На ипподроме Феодосий воздвиг обелиск, чье основание было украшено резными изображениями его самого в окружении подчиненных — подобно тому, как Христа изображали вместе с учениками. Все граждане, от самых образованных до неграмотных, легко могли понять, что царство небесное отражается здесь, на земле.

В Риме не было сомнений, что провидение благосклонно к империи. Даже экономика в последний век стала налаживаться. Относительная политическая стабильность позволила снова накапливать состояния. Торговцы в безопасности развозили свои товары по великим римским дорогам, а корабли снова рассекали воды Средиземного моря. Земледельцы доставляли свою продукцию в крупные города, где их ожидали возродившиеся рынки. Может быть, Римская империя и не была столь же процветающей, как когда-то, но ее жители все же могли надеяться, что золотые дни еще могут вернуться.

Впрочем, на горизонте уже появились тревожащие знаки. Основная часть налоговых средств собиралась со знатных семей, и финансы их были истощены. Поскольку все больше и больше из них оставляло свою ношу и вступало в ряды духовенства или принимало монашество в пустынях Египта и Малой Азии, власти ответили усилением налогового бремени на бедные и работающие слои населения. Последующие правительства увеличивали налоги и пытались прикрепить крестьян к земле. Это вызывалось интересами нормального функционирования государства, но в итоге обернулось для многих нищетой. Запад в особенности страдал от непомерных налогов, и хотя Восток всегда был богаче, теперь они и вовсе казались принадлежащими к двум разным мирам.

Как долго так будет продолжаться, вопрошали проницательные, прежде чем расстояние между Римом и Константинополем станет настолько большим, что его уже нельзя будет преодолеть?