Зачем России Европа? - Избранные статьи

Все, казалось бы логично. И Сербия даже не названа по имени. Но шторм в «патриотической» прессе грянул девятибальный. Панслависты были вне себя. Милюков чуть было не потерял свою газету «Речь». Пришлось отступать. Далеко. Короче, повторил Милюков судьбу Сухомлинова, переменившего, как мы помним, в аналогичной ситуации фронт за год до него. Третья попытка удержать Россию на

краю была (или могла быть) намного более серьезной.и требует отдельного обсуждения. Но прежде

ОШИБКА СТОЛЫПИНА

Нет сомнения, что здравомыслящая часть высшей петербургской «номенклатуры» была согласна с Милюковым. Столыпин не раз публично заявлял, что «наша внутренняя ситуация не позволяет нам вести агрессивную политику». С еще большей экспрессией поддерживал его министр иностранных дел Извольский: "Пора положить конец фантастическим планам имперской экспансии«.И уж во всяком случае вступаться за отвязанную Сербию было для России, как все понимали, смерти подобно. Ведь за спиной Австро-Венгрии, которую отчаянно провоцировали сербы, стояла европейская сверхдержава Германия. Но и не вступаться за них перед лицом бешеной «патриотической» истерии могло означать политическую смерть, как на собственной шкуре испытали в 1912 году Сухомлинов, а в 1913-м Милюков. Вот перед какой страшной головоломкой поставила предвоенную «номенклатуру» царствовавшая в тогдашней Росии очередная ипостась славянофильства, панславизм.

Единственным человеком, чья репутация спасителя России, могла противостоять панславистскому шторму, был Столыпин. Во всяком случае в 1908 году — пока страх перед революцией еще не окончательно развеялся в «номенклатурных» сердцах. И тут совершил он решающую ошибку: он недооценил опасность. Отчасти потому, что внешняя политика вообще мало его занимала. От нее требовал он лишь одного — мира. По крайней мере, на те два десятилетия, что нужны были ему для радикальной «перестройки» России. Его увлеченность своей крестьянской реформой понятна.

Но простительно ли было Председателю совета министров империи не обращать внимания на растущую напряженность в Европе, на отвязанность Сербии и националистическую истерию в России? На то, от чего с ума сходил его собственный министр иностранных дел? На то, что один неосторожный шаг Сербии — а Россия,как мы знаем, удержать ее от такого шага не могла — и камня на камне не осталось бы от всей его «Перестройки»? И достаточно ли было для того, чтоб ее спасти, делать время от времени антивоенные заявления?

На самом деле требовалась столь же радикальная переориентации внешнеполитической стратегии России, какую предпринял он в политике внутренней? И для этого следовало создать столь же квалифицированную команду, какую создал Столыпин для крестьянской реформы. Днем с огнем искать людей, способных предложить принципиально новые идеи. Ничего этого,увы, Столыпин не сделал. Самонадеянность подвела, Не понимал, что для царя и его окружения он всего лишь мавр, которого вышвырнут, едва убедятся, что он свое дело сделал. Не понимал, что , что время, короче говоря, работает против него и надо спешить.

Так или иначе, сильную внешнеполитическую команду Столыпин после себя не не оставил, «людей с идеями» не нашел. И это особенно обидно потому, что и ходить далеко для этого не нужно было. Человек,предлагавший своего рода ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКВИВАЛЕНТ столыпинской реформы, был под боком, в его собственном МИДе лишь двумя ступенями ниже министра.

ПЛАН РОЗЕНА

К сожалению, узнали мы об этом слишком поздно. Узнали из мемуаров Р.Р. Розена, изданных в 1922 году в эмиграции в Лондоне. Розен, кадровый русский дипломат, бывший посол в Японии, исходил из того, что первоочередной задачей внешней политики столыпинской России был «отвязаться» от союзов, навязанных России контрреформой Александра III и способных втянуть ее в ненужную ей и непосильную для нее войну, — как от «рокового альянса» с Францией, так и от обязательств перед Сербией. И объяснял, как это сделать Цинично, но в рамках тогдашней международной этики.

Розен понимал, что в обозримой перспективе идея Витте вполне бесполезна, но для того, чтобы «отвязаться» от Франции, она была превосходна. Заведомый отказ Франции присоединиться к Континентальному союзу, предложенному Россией, мог быть истолкован как отказ от сотрудничества и разрыв обязательств по альянсу. Сложнее было с Сербией, но и тут можно было рассчитывать на могущественную союзницу, императрицу. Фанатическая роялистка, она никогда не простила сербам убийство короля Александра Обреновича и королевы Драги в ходе государственного переворота 1903 года.

Да и счет предательствам, который Россия могла предъявить Сербии был устрашающим. Начиная с того, что, присоединившись к Австрии на Берлинском конгрессе 1878 года, Сербия отняла у России все плоды ее победы в Балканской войне и кончая отречением от России в 1905 года самый трудный ее час, когда она больше всего нуждалась в союзниках. А ведь в промежутке было еще худшее предательство: союз сербов с Австрией в 1881-1896, т.е. сразу же после того, как Россия положила десятки тысяч солдат под Плевной во имя сербской независимости..

Но главное даже не в этом. России вообще нечего было делать на Балканах, считал Розен. Более того, ее присутствие там противоречило ее экономическим интересам. Если состояли они в свободном проходе ее торговых судов через проливы, то дружить для этого следовало с Турцией, тяготевшей к Германии, а вовсе не с Сербией. Требовалось поэтому забыть о «кресте на Св Софии» и прочей славянофильской дребедени и, опираясь на поддержку императрицы (а, стало быть, и царя, который, как известно, был подкаблучником) и мощного помещичьего лобби, чье благосостояние зависело от свободы судоходства в проливах, развязать широкую антипанславистскую кампанию за вооруженный нейтралитет России в европейском конфликте. И требовалось это срочно — пока звезда Столыпина стояла высоко.

Другого шанса, по мнению Розена, спасти реформу — и страну — не было. Перенос центра тяжести политики России с европейского конфликта и балканской мясорубки на освоение полупустой Сибири как раз и обеспечил бы Столыпину те двадцать лет мира, которых требовала его «Перестройка». Я не знаю, какие изъяны нашел в этом плане Столыпин, но знаю, что нет никаких свидетельств того, что он принял план Розена к исполнению. Быть может, потому, что, подобно другому «перестройщику» России много лет спустя, планировал химеру. Его идея «самодержавия с человеческим лицом» имела ровно столько же шансов на успех, сколько надежда Горбачева на «социализм с человеческим лицом». Но если Горбачев все-таки добился крушения внешнего пояса империи, разрушив таким образов биполярный мир,балансировавший на грани самоуничтожения, то Столыпин всего лишь оставил Россию БЕЗ ЛИДЕРА — перед лицом грозящей ей катастрофы.

* * *

Нет спора, известный британский историк Доминик Ливен прав, когда пишет, что «с точки зрения холодного разума ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над проливами ни в малейшей степени не оправдывали фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну». Ибо, заключает он, «результат мог лишь оправдать мнение Розена и подтвердить пророчество Дурново». Но сама ссылка историка на Розена и Дурново свидетельствует, что пошла Россия в июле 1914 года навстречу катастрофе не по причине отсутствия «холодного разума», но потому, что в решающий час оказалась без лидера, способного противостоять националистической истерии.

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19817720/?sphrase_id=766659

* * *

Террор спецслужб и еврейский вопрос

15 октября //16:28 В одном из предыдущих очерков я обещал читателю продемонстрировать документально абсолютную уверенность третьего поколения славянофилов в том, что сокрушив Германию, Россия непременно займет ее место на сверхдержавном Олимпе. Уверенность, которой заразили они своих бывших оппонентов — западников. Оказалось, как и следовало ожидать, что проистекала эта уверенность из общего их взгляда на роль России в мире. И на будущее мира вообще. Из взгляда, отражавшего особенности режима контрреформ (1881-1905), породившего этих «третьих» (назовем так для краткости третье славянофильское поколение). Придется начинать с этих особенностей

«РОССИЯ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ»

Это, собственно, название статьи Петра Струве («Освобождение», 1903). Автор так суммировал в ней итоги того, к чему привел Россию режим контрреформ: «всемогущество тайной полиции». Говоря современным языком, террор спецслужб. Можем ли мы доверять оппозиционеру из заграничного журнала? Даже бывший начальник Департамента полиции А.А. Лопухин, был совершенно с этим диазнозом согласен: «Все население России оказалось зависимым от личных мнений чиновников политической полиции». Джордж Кеннан, родственник знаменитого дипломата, описал это еще эффектнее. Ему тогдашние российские спецслужбы представлялись «вездесущим регулятором всего поведения человека, своего рода некомпетентной подменой божественного Провидения».

Иначе говоря, на финишной прямой, на последней накануне «национального самоуничтожения» ступени деградации оказалось русское самодержавие полицейской диктатурой, идейно пустой, интеллектуально нищей. Удивительно ли, что таким же было и порожденное им славянофильство? Ни следа не осталось в нем от наивной утопии его родоначальников, все еще мерцавшей, как мы помним, отраженным светом декабристского свободолюбия. Даже от романтических порывов второго поколения ничего не осталось — ни от православной окрыленности Достоевского, ни от мрачного византийского вдохновения Константина Леонтьева. Вот три главных постулата, которыми они руководились.

Первый был сформулирован знаменитым «белым генералом» Михаилом Скобелевым: «Путь к Константинополю должен быть избран теперь не только через Вену, но и через Берлин». Второй принадлежал Сергею Шарапову: «Самодержавие окончательно приобрело облик самой свободолюбивой и самой желанной формы правления». Последний был основан на «открытии» популярного и в наши дни Михаила Меньшикова, «великого патриота» и «живоносного источника русской мысли», по выражению нашего современника, известного писателя-деревенщика Валентина Распутина. Состояло открытие в том, что «входя в арийское общество, еврей несет в себе низшую человечность, не вполне человеческую душу».

Понятно, что пришлось «третьим» отречься от всего идейного арсенала, доставшегося им от второго поколения. Их воинственность, то, что именовал Соловьев «национальным кулачеством», зашкаливала, все больше напоминая полубезумное фанфаронство николаевских идеологов накануне Крымской войны. Вот образец. «За самобытность приходилось еще недавно бороться Аксакову, — восклицал Шарапов, — какая там самобытность, когда весь Запад уже успел понять, что не обороняться будет русский гений от западных нападений, а сам перевернет и подчинит себе все, новую культуру и идеалы внесет в мир, новую душу вдохнет в дряхлеющее тело Запада». Но главное было даже не в этом. Повторяя давнюю ошибку Ивана Грозного, совершили «третьи» самоубийственный для России

«ПОВОРОТ НА ГЕРМАНЫ»

Еще для Достоевского воплощением всех европейских зол была Франция. Ей пророчил он мрачное будущее: «Франция отжила свой век, разделилась внутренне и окончательно сама на себя навеки... Францию ждет судьба Польши и политически жить она не будет». Что же до Германии, руководимой Бисмарком, «единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взлядом своим в самую суть вещей», то все симпатии Достоевского были на ее стороне. Тем более, «что Германии делить с нами? Объект ее все западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо романских и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великих народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего».

Если эта тирада напомнит кому-нибудь грядущий пакт Молотова-Риббентропа, то не забудем, что речь тогда все-таки шла не о нацистской Германии. А о цинизме что ж, славянофилы они славянофилы и есть, даром что ли покинул их Соловьев? Важно здесь для нас одно: к Германии Достоевский относился более чем дружелюбно. Леонтьев предлагал даже использовать Германию для уничтожения «худшей из Европ», ибо именно "разрушение Парижа облегчит нам дело культуры в Царьграде".Итог подвел Данилевский: "Россия — глава мира возникающего, Франция —представительница мира отходящего«.В этом все без исключения гранды второго поколения были едины.

И вдруг возникает Сергей Шарапов, совсем молодой еще в конце 1880-х человек, но уже редактор Русского голоса и издатель влиятельного Московского сборника, и переворачивает все их приоритеты вверх дном: «В предстоящей мировой борьбе за свободу арийской расы, находящейся в опасности вследствие агрессивной и безнравственной политики Германии, последняя должна быть обезврежена». Поворот, согласитесь, ошеломляющий. Обоснование тоже: «французы уже пережили свою латинскую цивилизацию. [А поскольку] блестит луч с Востока, греет сердце, и это сердце доверчиво отворяется, то зла к нам во Франции мы больше не встретим».

А вот «Германия — другое дело. Позднее дитя латино-германского мира, не имеющее никаких идеалов, кроме заимствованных у еврейства, не может не ненавидеть новую культуру, новый свет мира». Как видим, «обезвреживание» Германии тоже оказалось для «третьих» частью всемирной борьбы против еврейства, во главе которой и предстояло стать «новому свету мира». Теперь понятно? «Не в прошлом, свершенном, а в грядущем, чаемом, Россия — по общей мысли славянофилов — призвана раскрыть христианскую правду о земле». И звучала эта правда отныне как «Россия против еврейства».

ОБЛИК ГРЯДУЩЕГО

Я так много говорю о Шарапове потому, что именно он, единственный из «третьих», оставил нам исчерпывающий ответ на вопрос, поставленный в начале этого текста, своего рода программу своего поколения: Я хотел в фантастической форме дать читателю практический свод славянофильских мечтаний, показать, что было бы, если бы славянофильские воззрения стали руководящими в обществе. Называется роман «Через полвека», опубликован в 1901 году. Вот что, по мнению «третьих», ожидало Россию после того, как Германия будет «обезврежена».

Москвич 1951 года встречается с человеком из прошлого и отвечает на его недоуменные вопросы.

«— Разве Константинополь наш?

— Да, это четвертая наша столица.

— Простите, а первые три?

— Правительство в Киеве, вторая столица Москва, третья — Петербург».

Внешне автор словно бы следует предписаниям Леонтьева: и Константинополь наш, и правительство в Киеве, но смысл, душа леонтьевского предписания — «отдать Германии петровское тусклое окно в Европу и весь бесполезный и отвратительный наш Северо-Запад за спокойное господство на юге, полном будущности и духовных богатств» --- утрачены. О превращении Петербурга в «балтийскую Одессу» и «простой торговый васисдас» речи нет. Духовные богатства автора не волнуют, были бы территориальные. Тут он красноречив сверх всякой меры. Каковы же границы будущей России?

Персия представляет нашу провинцию, такую же, как Хива, Бухара и Афганистан.Западная граница у Данцига. Вся Восточная Пруссия, Чехия с Моравией, мимо Зальцбурга и Баварии граница опускается к Адриатическому морю. В этой Русской империи Царство Польское с Варшавой, Червонная Русь со Львовом, Австрия с Веной, Венгрия с Будапештом, Сербо-Хорватия, Румыния с Бухарестом, Болгария с Софией, Греция с Афинами.

Когда-то, за много лет до шараповских откровений Леонтьев предсказывал: «Чувство мое пророчит, что когда-нибудь Православный Царь возьмет в свои руки социалистическое движение и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни вместо буржуазно-либеральной». И добавлял для тех, кто еще не понял: «и будет этот социализм новым и суровым трояким рабством — общинам, Церкви и Царю».

Конечно, для Шарапова социализм табу, ему это не по чину, он не Леонтьев, да и Леонтьев промахнулся насчет Лравославного социалистического Царя. Но все-таки, если соединить два эти столь разных, казалось бы, прогноза, невольно создается впечатление, что истинным наследником Русской идеи стал, хоть и не православный, но социалистический царь Иосиф. Тем более, что и террор спецслужб оказался при нем почище, чем во времена Шарапова. Мы еще вернемся к этому удивительному совпадению.

Покуда скажем лишь, что в некоторых деталях Шарапов ошибся. С Константинополем и с Грецией вышла осечка, С Австрией и Сербо-Хорватией тоже. Иран не вошел в советско-славянскую империю, а с Афганистаном и вовсе оскандалились. Но общее предвидение гигантской империи, простершейся на пол Европы и основанной на леонтьевском предчувствии, что социализм будет «новым рабством», оказалось верно. Пусть с совершенно иной идейной начинкой, пусть лишь на полвека, но оно оправдалось.

Какое еще нужно доказательство, что Соловьев был прав и Россия больна? И что дореволюционные славянофилы при всей своей гротескности угадали природу этой болезни куда лучше тогдашних либералов, до конца уверенных, что Россия всего лишь запоздалая Европа? И не урок ли здесь для сегодняшних русских европейцев, заклинившихся на Путине, игнорируя проекты Изборского клуба?

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

Конечно, согласно Шарапову, в 1951 году, и Всеславянсий союз оказался лишь маской русской сверхдержавности, отброшенной за ненадобностью: Помилуйте, это смешно. Вы посмотрите, какая необъятная величина Россия и какой маленький к ним привесок славянство. Неужели было бы справедливо нам , победителю и первому в мире народу, садиться на корточки ради какого-то равенства со славянами?

Да и до славян ли, когда «речь идет о непомерном размножении в Москве еврейского элемента, сделавшего старую русскую столицу совершенно еврейским городом»? Дело ведь дошло до того, что «была уничтожена процентная норма для учащихся евреев во всех учебных заведениях». Даже в фантастическом будущем такой либеральный разврат ужасает автора. Для того ли «обезвредили» мы Германию с ее заимствованными у еврейства идеалами, чтоб допустить такое дома? Подобает ли «первому в мире народу» и «новому свету мира» мириться с засильем этих, «с не вполне человеческой душой»?

Впрочем, как мы знаем, ужасался Шарапов зря: процентная норма для учащихся евреев была при царе Иосифе благочестиво восстановлена. И бушевавшие в тогдашней Москве истерические кампании против «безродных космополитов» и «убийц в белых халатах» свидетельствовали, что к его предупреждению прислушались. Социалистический царь и впрямь превратил еврейский вопрос в самую насущную проблему России. И вообще Москва 1951 года куда больше, согласитесь, напоминала предсказание Шарапова, нежели видение Ленина.

Взгляды, как и в начале ХХ века, расходились лишь по поводу того, что с этим проклятым «вопросом» делать. Шарапов предлагал бойкот евреев со стороны «коренных русских людей, которые, наконец, почувствовали себя хозяевами своей земли». Просто не брать их ни на какую работу, кроме черной. Единомышленники его, как Владимир Пуришкевич, возглавлявший Союз Михаила Архангела, и Николай Марков, шеф Союза русского народа, опираясь на диктум «великого патриота» Михаила Меньшикова, что «народ требует чистки», нашли, однако, рекомендации Шарапова слишком либеральными. Они требовали «чистки» более радикальной. Например, выслать всех евреев куда-нибудь за Полярный круг, к чему, по многим свидетельствам, склонялся в конце своих дней и социалистический царь.

РИТМ САМОДЕРЖАВИЯ

Как видим, «красные бесы», захватившие власть в России в Октябре 1917, превратились со временем в «бесов черных». О том, что все утопии раньше или позже вырождаются, было известно давно. Но тому, что вырождаются они в собственную противоположность, научила нас только история России ХХ века. И все-таки главного Шарапов не понял, историю отечества учил по Карамзину, а не по Ключевскому: режим террора, породивший как его утопию, так и кампанию против безродных космополитов «через полвека», оказался не только преходящим, он сменился, как и следовало ожидать, режимом либерализации

В первом случае сокрушен он был гигантской всероссийской забастовкой и отвратительной для славянофилов Конституцией, во втором — «оттепелью» и реабилитацией жертв террора. Более того, в этом постоянном чередовании режимов террора и либерализации и состоит, собственно, как мы знаем, регулярный ритм самодержавного политического процесса. И потому сработал этот ритм, конечно, не только при жизни Шарапова, но и после смерти царя Иосифа. Так, как срабатывал он в русской истории всегда.

Вспомним, например, что произошло в 1801 году после того, как Павел I «захотел, — по словам Карамзина, — быть Иоанном IV и начал господствовать всеобщим ужасом, считал нас не подданными, а рабами, казнил без вины, ежедневно вымышляя новые способы устрашать людей». Разве не пришло тогда на смену режиму террора «дней Александровых прекрасное начало»? Разве не сменила аналогичный террор Николая I Великая реформа и «дениколаизация» страны, если можно так выразиться, Александром II?

И разве не продолжало в том же ритме функционировать самодержавие и после торжества «мужицкого царства» в 1917? Вспомните хоть неожиданную смену «красного террора» и военного коммунизма НЭПом в 1920-е или десталинизацию в середине ХХ века или, наконец, Перестройку в конце тысячелетия. Вот и верьте после этого Солженицыну, что «советское развитие — не продолжение русского, но извращение его, совершенно в новом, неестественном направлении». В очень даже естественном для самодержавия направлении происходило это развитие.

Если в чем-то и прав был Солженицын, так это в том, что первая мировая война действительно прервала процесс очередной либерализации режима. Мы не знаем, чем закончилась бы эта либерализация, не будь войны, но знаем, что война и впрямь принесла стране национальную катастрофу. О том, могла ли Россия избежать этой страшной войны — и катастрофы — мы и поговорим в следующем очерке.

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19768433/?sphrase_id=766659

* * *

Александр Янов: "Заговор против России?"

08 октября //: Автор просит прощения у читателей за то, что перебивает хронологическую последовательность своего курса.

В этом году исполнилось 160 лет со времени начала Крымской войны (не все знают, что началась она в 1853 году с оккупации русскими войсками Дунайских княжеств, принадлежавших тогда Турции, и знаменитой победы адмирала Нахимова, уничтожившего турецкий флот в порту Синопа). Предлог для войны был неслыханный в истории дипломатии c 1648 года, c тех пор, то есть, как закончилась последняя межконфессиональная война в Европе: Николай I потребовал у султана уступить ему суверенитет над родственными России по вере балканскими христианами. Чтоб оценить, что это на самом деле означало, нужно представить себе, что сказала бы Россия, потребуй тот же султан уступить ему право считать своими подданными родственных ему по вере казанских и крымских татар.

Идеологию войны сформулировал для Николая М.П. Погодин, с идеями которого мы уже не раз встречались в ходе курса истории русского национализма, что я веду в Дилетанте и в Институте современной России. Звучала эта идеология так: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении.Мы можем сказать, вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, которого мы единственно требуем, так мы теперь потребуем освобождения славян – и пусть война решит наш спор. Наши враги только и ждут, чтоб мы обробели и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства».

Не знаю, как сейчас, но в мое время даже школьники знали, каким позором для России закончилась эта фиктивная «миссия» и какую страшную цену она за него заплатила. История и впрямь поучительная. Но все равно не стал бы я о ней сейчас писать, перебегая дорогу собственному курсу, в котором мы давно миновали николаевские времена. И не писал бы, если б один самоуверенный блогер не перебил меня, когда я упомянул Крымскую войну, в таком примерно духе: да что вы нам тут мозги за...раете, кто не знает, что это был заговор Запада против России, что турки, французы и англичане, ни с того ни с сего на нас напали?

Первая моя мысль была: да откуда же, помилуйте, молодой человек с высшим, судя по всему, образованием мог в 2013 году набраться такой дури? Второй мыслью была досада: вот память дырявая, да я же сам, в своей трилогии упомянул о профессиональных историках нашего уже постсоветского времени, которые именно эту дурь школьникам и студентам внушают. Вот хоть несколько примеров.

В.В. Ильин описывает наш сюжет как «войну империалистической Европы против России», ее «последний колониальный поход на Россию». А. Н. Сахаров разгадал, оказывается, тогдашний военный замысел британских политиков: «Россия должна быть расчленена».Покойный В.В Кожинов сочувственно цитировал слова Тютчева о Крымской войне как о «заговоре против России всех богохульных умов и богомерзких народов». В.Н. Виноградов: «Подлинной причиной войны была отнюдь не мнимая агрессия России против Османской империи». А что? А.Н. Боханов обьясняет: «Интересы России, стремившейся добиться защиты прав православных народов...противоречили интересам других держав». У меня нет под рукой сочинений нынешнего министра культуры Мединского, но я ни минуты не сомневаюсь, что толкует он Крымскую войну в тех же терминах.

Вот тут и возник соблазн: а не стоит ли и впрямь рискнуть прервать хронологическое течение нашего курса, чтобы бросить вызов всему этому хору, сознательно надувающему молодежь? Должен же кто-то это сделать. Я уже писал в «Последнем споре», как стыдно было мне перед памятью Георгия Петровича Федотова, благороднейшего из рыцарей свободы в первой русской эмиграции, наблюдать торжественное перезахоронение на Новодевичьем останков его антагониста, певца «национальной диктатуры» Ивана Ильина.

И не только ведь за то был стыд, что о Федотове никто на всех этих торжествах и не вспомнил, словно его и не было, за то еще – и то была прямая ложь, -- что умолчали о прогитлеровских заскоках Ильина, о его страстных призывах не смотреть на Гитлера «глазами евреев», и, главное, о том, как связано было это восхищение нацизмом с его проповедью национальной диктатуры в постбольшевистской России. Ложь между тем растлевает, она преступление перед национальной памятью. Но разве ложь о Крымской войне не такое же преступление? Хорош был бы я после этого упрека соотечественникам, когда б промолчал о столь откровенной, торжествующей лжи о Крымской войне. Вот, однако, как все было на самом деле.

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

Прежде всего защита балканских славян, побудившая Николая издать в 1853 году Манифест о крестовом походе против Турции, вовсе не была его приоритетом еще за десятилетие до войны. Как не была она приоритетом русских царей на протяжении столетий турецкого владычества на Балканах. Я уже цитировал рескрипт С.С. Уварова, министра народного просвещения, свидетельствовавший о полном безразличии, чтоб не сказать отвращении царя к этим самым славянам еще в 1840-е. Предписывалось учителям гимназий и профессорам университетов внушать учащимся, что «оно [зарубежное славянство] не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе. Мы без него устроили свое государство, а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование».

Этого, кажется, достаточно, чтобы убедиться, что никакой такой «миссии, предназначенной нам с основания нашего государства» никогда не существовало и перед нами химера, «изобретенная на коленке традиция», как говорят британские историки (что, впрочем, не помешало ей превратиться со временем в долгоиграющий миф, пережить полтора столетия и чувствовать себя вполне, как мы видели, уютно даже в XXI веке). Царь, однако, в нее поверил. Почему поверил, подробно обьяснено в предыдущих очерках. Как бы то ни было, Манифест о крестовом походе явился на свет. Конечно, дипломаты намекали царю, что крестовые походы закончились еще в раннем средневековье и о религиозных войнах во имя расчленения соседней страны никто последние двести лет не слышал. Но ведь это был тот самый царь, который еше за пять лет до Манифеста провозгласил на весь мир Разумейте языци и покоряйтесь. Ибо с нами бог! Стал бы он слушать каких-то дипломатов?

Те, однако, настаивали, цитировали ему декларацию Пальмерстона, что «британское правительство считает своим долгом любыми мерами противиться попытке России расчленить Турецкую империю». И что синопская победа Нахимова оказалась Пирровой: она свалила в Лондоне дружественное России правительство лорда Абердина. Англия ведь гарантировала туркам безопасность их портов, а Нахимов превратил эту гарантию в клочок бумаги. И теперь Абердин жаловался русскому послу: «Меня обвиняют в трусости, в том, что я изменил Англии ради России, я больше не смею показаться на улице». И правда, принца Альберта, мужа королевы Виктории и антивоенного активиста, на улице освистали.

Это опасно, говорили дипломаты. Если в дело вмешается Англия и к ней, не дай бог, присоединятся французы, то они со своими пароходами очень быстро превратят нахимовскую победу в похороны русского флота. Ведь он у нас парусный. XVIII век. Вот прикажут ему под угрозой уничтожения стоять на якорях в Севастополе и придется стоять. Так не разумнее ли отложить эту погодинскую «миссию» до лучших времен? На все это следовал ответ: «Россия и в 1854 году сумеет показать себя такой же, какой она была в 1812 !». Нам ли их бояться? Не мы ли побили Наполеона? Нет, их угрозы «меня не остановят. Я пойду вперед своим путем, как диктуют мне мои убеждения. Я буду настаивать на этом до последнего рубля в казне и до последнего человека в стране». Как жаловался впоследствии близкий к царю Александр Меншиков: «с венгерской кампании государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе».

А доверчивая страна, неискушенная в дипломатических хитросплетениях, ликовала по поводу роковой синопской ошибки своего государя, буквально спровоцировавшего вмешательство в войну Европы. Страна-то была уверена, что нахимовская победа «посбавит спеси у Джона Буля» (так презрительно именовали теперь в Петербурге англичан). «Нахимов молодец, истинный герой русский», -- писал Погодину С.Т. Аксаков. Адресат, конечно, тоже пребывал в восторге: «самая великая минута наступила для нас, какой не бывало с Полтавского и Бородинского дня». И С.П. Шевырев сообщал: «От всей России войне сочувствие, таких дивных и единодушных рекрутских наборов еще никогда не бывало. Крестовый поход».

А славянофилы, хоть и в оппозиции, и вовсе были вне себя от радости. По свидетельству Б.Н. Чичерина, «для них это была священная война, окончательное столкновение между Востоком и Западом, которое должно было привести к победе нового молодого народа над старым одряхлевшим миром». Не подкачал и Тютчев

Вставай же, Русь, уж близок час!

Вставай Христовой службы ради!

Уж не пора ль, перекрестясь

Ударить в колокол в Царьграде?

Чем должна была закончится эта священная война против «одряхлевшей» Европы, обьяснил нам тот же Тютчев. И тоже в стихах.И соперничать может, как мы очень скоро в нашем курсе увидим, его описание новых послевоенных границ России разве лишь с аналогичным обзором будущих русских завоеваний в славянофильских сочинениях на пороге первой мировой войны. Впрочем, в обоих случаях кончилось дело одинаково плохо. Но планы говорят сами за себя. Вот планы Тютчева

Семь внутренних морей и семь великих рек,

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная

Вот царство русское...

И все это – от Синопской провокации «Джона Буля» и оккупации Дунайских княжеств до священной войны и грандиозных планов экспансии – постсоветские историки именуют «мнимой агрессией»? Кто на кого напал? Кто кого намерен был расчленить? Кто кого объявил «дряхлым миром»? Кто кого собрался завоевывать?

ДРУГАЯ СТОРОНА ВОПРОСА

Отталкиваясь в своих рассуждениях от великой победы в 1812 году, Николай упустил из виду то, что успел он натворить с имиджем России после этого. Между тем даже собственные его имиджмейкеры ему об этом говорили. О том, что Россию воспринимали в Европе как «людоеда XIX века», говорил ему Тютчев. О том, что «народы ненавидят Россию, видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспеянию», говорил, как мы помним, Погодин. Впрочем, Николай, будь у него сейчас возможность побеседовать с нами, непременно заметил бы, что не было еще случая в истории, когда б сверхдержаву не винили во всех грехах – своих и чужих. Разве не объявили Наполеона в России Антихристом? Разве американцев не обзывают сегодня «пиндосами»? А моя-то Россия была сверхдержавой!

Важнее поэтому найти голоса нейтральные, т.е. лояльные не режиму, а России. Кажется, я их нашел. Александр Васильевич Никитенко, цензор и академик, один из самых чутких наблюдателей петербургской жизни при Николае, сам тяжело переживавший Крымскую трагедию, ни на минуту тем не менее не рассматривал ее как «колониальный поход Европы против России». Во всяком случае записывал он в дневнике нечто прямо противоположное. 30 августа 1854 читаем: «Мы не два года вели войну – мы вели ее тридцать лет, содержа миллион войска и беспрестанно грозя Европе». И снова 16 января 1856: «Николай не взвесил всех последствий своих враждебных Европе видов... До сих пор мы изображали в Европе только один громадный кулак».

Так же двойственно переживал Крымскую войну и знаменитый историк Сергей Михайлович Соловьев: «В то время, как стал грохотать гром над нашим Навуходоносором, мы находились в тяжком положении. С одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России; с другой, мы были убеждены, что только несчастная война могла остановить дальнейшее гниение, Мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные привели бы нас в трепет». Ни намека, как видим, на «заговор против России», напротив, несчастная война – как освобождение. Лондонская Westminster Review, разделяла оценку русских европейцев: «Николай добивался диктатуры над государствами Европы».

И вот еще что. До последней минуты Наполеон III пыталcя предотвратить европейскую войну из-за Турции. 4 февраля 1954 года, когда страсти были уже раскалены докрасна, в личном письме царю обещал он, что в случае эвакуации русских войск из дунайских княжеств, союзники уйдут из Черного моря -- и конфликт будет исчерпан. Нессельроде сообщил императору французов, что Его Величество не считает нужным ему отвечать.

Подводя итоги, заметим, что, вопреки инсинуациям постсоветских историков, контекст Крымского кофликта не позволяет усомниться, что Россия БЫЛА АГРЕССОРОМ по отношении к Турции, а Европа лишь защитила Османскую империю от грозившего ей расчленения. На суд читателя остается другой вопрос: не бросила ли тогда Россия вызов самой Европе, сознательно спровоцировав ее вмешательство в конфликт?

ЦЕНА ОШИБКИ

Если согласиться с А.В. Никитенко, признав «главной ошибкой николаевского царствования то, что все оно было ошибкой», резонно поставить вопрос, во что обошлась России эта ошибка. Взвесим ее результаты. На одной чаше весов у нас окажутся, если не считать постыдной капитуляции и жесточайшего национального унижения (России было запрещено иметь военный флот в Черном море), финансового банкротства и территориальных потерь, 128 тысяч молодых жизней, бессмысленно загубленных в Крыму. И 183 тысяч умерших от болезней по дороге к театру военных действий, так и не увидев неприятеля.

На ту же чашу ложится и разгром самого, пожалуй, интеллектуально одаренного в русской истории пушкинского (декабристского) поколения. И как результат этого разгрома продленное почти на полвека крестьянское рабство и затянувшееся почти на столетие архаическое «сакральное» самодержавие. И вдобавок глухая изоляция России, у которой «больше не было друзей», как заявил на особом совещании 3 января 1856 года главнокомандующий Крымской армией князь Горчаков. Непомерная, согласитесь тяжесть.

А что на другой чаше? Золотой век русской литературы? Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Гоголь, Чаадаев, Белинский, Герцен, С.М. Соловьев? Но ведь все, что создали они великого и вечного, создано было вопреки, а не благодаря имперскому национализму, которым жил и дышал Николай.

Так нужен ли России этот губительный имперский национализм?

Не нашлось перед судом истории у Николая ответа на этот роковой вопрос. И потому он, феноменально здоровый физически, никогда ничем не болевший человек, внезапно умер. У постниколаевской России ответа на него не нашлось, как мы видели, тоже. В результате она погибла. Не нашлось его и у России советской. Погибла и она. А у постсоветских историков ответ, выходит, нашелся?

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19732518/?sphrase_id=766659

* * *

«Расстрел парламента» или путч №2?

04 октября //00:00 Новый очерк Александра Янова посвящен событиями, произошедшим в Москве двадцать лет назад. Сейчас одни называют их "расстрелом парламента", другие "путчем". Александр Янов вспоминает и анализирует конфликт между президентом и Верховным советом...

На днях на радиостанции « «Свобода» « прошла передача под названием «Был ли расстрел парламента в 1993 похоронами демократии?».

Без сомнения у каждого читателя есть по этому поводу свое мнение. Есть оно и у меня. Но сначала о названии передачи, в котором ВСЕ ключевые слова употреблены очевидно некорректно. Прежде всего потому, что никакого «парламента» в России 1993 года не было. Более того, без роспуска Верховного совета быть не могло. Парламент есть атрибут демократической государственности, которой в России 1993 тоже не было. По каковой причине хоронить ее было невозможно.

Законодательная ветвь власти, которая в демократических странах называется парламентом, делит ее на равных с другими ветвями – исполнительной и судебной. Это именуется разделением властей и без такого разделения демократической государственности «не бывает. «Советская государственность это разделение принципиально отрицала как буржуазный предрассудок, несовместимый с «социалистической демократией». Она создавалась под лозунгом «Вся власть Советам!» и формально от него вплоть до 1993 года не отказалась. По этой причине Верховный совет, о котором идет речь в передаче, никогда себя ОДНОЙ из ветвей власти категорически не признавал. Верный принципам своей праматери он считал себя ВСЕЙ властью.

Понятно поэтому, почему он, избранный по советской конституции, до конца настаивал, что никакая новая конституция России не нужна. Достаточно подлатать старую. Я знаю это из первых рук. До переезда из Энн Арбора в Нью Йорк у меня была увесистая папка стенограмм заседаний Верховного совета (они издавались отдельными выпусками каждую неделю). К сожалению, я их выбросил как лишнюю тяжесть. Но каждый может проверить мою память в библиотеке: говорили, о чем угодно, но о разделении властей речи не было. Следовательно, что?

ВОПРОС НА ВОПРОС

Могут спросить, с чего это вдруг заклинился я на процедурных подробностях, если спор сегодня, двадцать лет спустя, идет не из-за них. Спор из-за того, вправе ли был Ельцин, самовольно ликвидируя параллельную ветвь власти, устраивать стрельбу (из танка!) в центре столицы? Отвечу вопросом на вопросом: а что сделали бы на его месте вы -- в ситуации, когда архаический Верховный совет, ни на минуту не считавший себя «ветвью власти», уже низложил всенародно избранного президента, уже назначил своего карманного президента, и тот уже обратился к вооруженным силам страны с призывом восстановить конституционный (т.е. советский, другой конституции в 1993 году в России не было) порядок? Готов был, другими словами, вернуть страну в поздний СССР – только с Руцким вместо Горбачева? Всего-то и оставалось что захватить телецентр и объявить городу и миру, что советская власть вернулась и то, что не удалось в августе 91-го бездарным путчистам, удалось этой роковой ночью «патриотам»?

Я не был в ту ночь в Москве, прилип к экрану, видел каждую деталь происходящего глазами Джуди Вудроу (репортера, ныне ведущей CBS). Видел, как приземлился на Красной площади вертолет Ельцина, и он шел в темноте тяжелыми медленными шагами к Спасским воротам, а Джуди со слезой приговаривала, словно хоронила: «Боже мой, он еще он еще не знает, что все кончено». Не знаю, как другие, но я задыхался от отчаяния. Мне хотелось крикнуть (а может быть, я и кричал): да прибавь же шагу, черт тебя возьми, сделай что-нибудь, смог же ты сделать невозможное в том августе!

Диспозиция в ту ночь была такая. На Тверской вокруг памятника Юрию Долгорукому волновалось море голов. Их позвал Гайдар – противостоять возвращению советской власти. Вероятно, те же люди, что пришли в августе 91-го к Белому дому. А у Белого дома тоже толпа. Вооруженная. Милиция разбежалась. Там хозяйничали чернорубашечники Баркашова. Громили мэрию рядом. И вдруг, откуда ни возьмись, появились автобусы и грузовики. Генерал Макашов позвал вооруженную толпу на штурм телецентра. Там завязался бой. Охрана отбивалась.

ГОД ПРЕДЧУВСТВИЙ И УВЕРЕННОСТЬ

Так или иначе видели это все. Интерпретировать потом будут по разному, но я не могу обижаться, операторы CBS свое дело знали. Я, однако, о другом.

Год 1992 – промежуточный между августом 91-го и октябрем 93-го, между, то есть, путчем №1 и путчем №2, прямо относится к нашей теме. Не только потому, что в этом году началась« Реформа и я был в Москве, но и потому, что был он годом, когда самые мрачные либеральные предчувствия удивительно совпали с совершенной уверенностью в победе будущих путчистов.

О предчувствиях многие еще, возможно помнят. Именно ведь летом 92-го публично признал министр иностранных дел РФ Козырев, что «для России истекает последний веймарский год». И комментировал ведущий публицист Московских новостей: «Мне не кажется сенсационным вывод Андрея Козырева, чье интервью Известиям почему-то наделало шума,хотя для любого вдумчивого наблюдателя уже очевидно – то, что происходит сейчас у нас, похоже на 1933 год в Германии, когда часть демократов перешла на сторону националистов». И молодой американский аналитик, ныне посол США в Москве, Майкл Макфол писал: «Инфляция больше не является в России врагом №1, фашизм является». Вот такие были предчуствия.

Менее известно то, что происходило по другую сторону баррикад. Я знаю об этом лишь потому, что пришлось мне тогда побеседовать с некоторыми персонажами грядущего «расстрела парламента», с Жириновским, с Прохановым, с Бабуриным, с Кургиняном (у меня и сейчас есть кассеты с записями этих бесед). И то, что они говорили в 92-м действительно совпадало с предчувствиями либералов. Кургинян: «В марте-апреле 93-го национально-освободительное движение будет у власти». Жириновский: «В марте в России будет другой политический режим, к власти придут патриоты».

Что ж это за другой режим, который все мои собеседники так уверенно предсказывали? Что на самом деле несли с собой России «патриоты» под видом конфликта между «ветвями власти»?

ЛАБОРАТОРИЯ РУССКОЙ ИДЕИ

Вполне откровенно обьяснил мне это главный идеолог обоих путчей – прошлого и грядущего – Александр Андреевич Проханов. Вот фрагмент нашей беседы.

 То, что сделали с нами, преступление! Свалить на голову авторитарной империи демократические институты – мы взорваны, мы уничтожены.

 Но ведь то же самое случилось с Японией, -- возразил я, -- и ничего не взорвалось.

 Нет, не то же самое. В Японии демократия была под контролем американских штыков.

 Но что же делать, если этих штыков нет?

 Дать нам, русским националистам, немедленный выход во все эшелоны власти, политики, культуры. И тогда мы этой угрюмой, закупоренной в массах национальной энергией, которая еще немного и превратится в энергию взрыва, станет национальным фашизмом, будем управлять.

 Не я сказал, вы сказали, что «национальная энергия русского населения» -- дикая, коричневая энергия. Откуда же у вас уверенность, что «тонкая пленка просвещенного патриотизма», как называете вы себя и своих товарищей, справится с такой энергией? Где гарантия, что не найдет она более адекватных, «непросвещенных», прямо скажем фашистских лидеров, покруче вас, которым вы уже и сами покажетесь либералом?

 Едва они уничтожат тонкую пленку русской культуры, вылезет русский монстр, русский фашизм и вся это омерзительная, близорукая, бесовская демократическая культура будет сметена.

 Вы повторяетесь, мой друг.

Поскольку продолжалась эта дуэль больше двух часов, я не стану утомлять читателя дальнейшими подробностями. И без того,думаю, ясно, что никакой Проханов не фашист, как думали московские либералы. Он игрок. Азартный, рисковый. И добивается он власти, жесткой, авторитарной, имперской. Но традиционной, православной. Демократию терпеть не может. Хасбулатова и депутатов презирает, уверен, что, кроме него и его «патриотических» толп, опереться им не на кого. Но до времени готов терпеть их конституционную возню. Знает, кто хозяин в доме. Руководится «национальной идеологией», чем-то вроде путинского «государства-цивилизации». Тем, что «на нашем сленге мы называем русской идеей»

ЗАЩИТНИКИ ОТ ФАШИЗМА?

Вот и побывали мы с читателем на другой стороне баррикады. Лучше знаем теперь, посетив лабораторию русской идеи, как выглядела бы Россия, не решись в 1993 Ельцин на «расстрел парламента». Да, она напоминала бы сегодняшнюю, путинскую. С очень существенной разницей, однако. Опасность фашизма тогда была реальной. Не на пустом месте возникли мрачные либеральные предчувствия, если «Русского монстра» побаивался и сам Проханов. Не очень надежной от него защитницей выглядела его козырная карта, «тонкая пленка просвещенного патриотизма». Экспериментальным, если хотите, подтверждением этому мог служить Конгресс гражданских и патриотических сил 8-9 февраля того же 92-го года.

Организовали его «перебежчики» Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев. С их стороны это был смелый шаг: в глазах «патриотов» они – вчерашние демократы – выглядели, естественно, жидо-масонами. Но они верили в «просвещенный патриотизм», в то, что каким-то образом удастся им отделить белых патриотов от коричневых дикарей и красных ихтиозавров.

Я был в кинотеатре «Россия» в день открытия Конгресса. У входа волновались «непросвещенные» патриоты, подняв лес плакатов, разоблачающих «демократов-сионистов», пытающихся оседлать патриотическое движение. Они кричали делегатам «Вас обманывают!», «Вас заманивают в жидовскую ловушку!». Но кинотеатр охраняли, поигрывая нагайками, дюжие казаки, в ту пору еще экзотическая новинка в Москве, -- и «непросвещенные» не смели штумовать двери.

Впрочем, если б их и впустили, они не обнаружили бы внутри никакой ловушки. Те же газеты продавались там, что и на всех других «патриотических» сходках, вплоть до Русского воскресения под девизом «Один народ, один рейх, один фюрер!» и те же памфлеты, включая «Справочник патриота-черносотенца». Огромный плакат «Прости, распятая Россия!» был растянут поперек всего лобби.Короче, попал я на стандартный «коричневый» митинг. «Непросвещенные» чувствовали бы здесь себя дома.

Ход Конгресса подтверждал это впечатление. Речи организаторов зал встретил молчанием. Оживился он лишь когда на сцене появился Руцкой. Присутствие вице- президента призвано было свидельствовать, что не какие-то безвестные жидо-масоны, но сам верховный патриот страны готов возглавить движение «просвещенного патриотизма».

Говорил Руцкой, правда, плохо, сбивчиво. Те, кто писал ему доклад, явно не рассчитывали на эту напряженную, наэлектризованную аудиторию, ожидавшую скорее призыва к оружию, нежели академических экзерсисов. Зал заскучал. Но лишь до момента, когда докладчик употребил вполне, казалось бы, невинное для «просвещенного» патриота выражение: «Национал-шовинизм, черный эктремизм должны уйти в прошлое. Им не место в демократическом движении». И тут зал взорвался топотом тысячи ног. Он протестовал против нанесенного ему оскорбления. Напрасно метались по сцене перепуганные Аксючиц и Астафьев, взывая к бушующему залу: «Уважайте вице-президента России!». Совсем не походили они в тот момент на прохановскую «тонкую пленку», скорее на христианских девственниц, брошенных в клетку к разъяренным львам. А из зала неслось «В Тель Авиве читай такие доклады!», «В синагогу ступай!», «Иуда!». Не дали Руцкому закончить.Ушел на полуслове. Точнее сбежал. Так завершился этот исторический экперимент. У защитников страны от фашизма, по Проханову, «просвещенных» патриотов не обнаружилось никаких отличий от «непросвещенных» в Останкино.

НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ

Не все знают, что попыток штурма Останкино было на самом деле две. Первый был 12 июня все того же 92-го. Тогда требовали времени на ТВ. «Но, --добавлялось в объявлении, -- не исключены и прямые выборы президента СССР». Когда охрана не впустила толпу в телецентр, во мгновение ока вокруг него вырос палаточный городок. Кстати, в той же передаче «Свободы» американский журналист заявил, что появившиеся рядом с Белым домом автобусы для макашовской экспедиции в Останкино 4 октября были ельцинской провокацией, чтобы подставить вооруженных патриотов под пули охраны. Откуда бы иначе им взяться? – спрашивал он. И почему-то никто на спросил его, откуда взялись палатки, переносные туалеты и все параферналии для осады телецентра 12 июня 1992 года. Имея в виду, что самый популярный лозунг митингующих был «Повесить Иуду Ельцина!»,едва ли можно заподозрить его в провокации. Но откуда тогда палатки? Не от тех ли доброхотов, что и автобусы?

Конечно, наученный горьким опытом Руцкой в Останкино не поехал. Генерал Макашов поехал. Сопровождавший его генерал Филатов позже с удовлетворением рассказывал: «Люди больше не просят хлеба. Они требуют пулеметов». Зачем? Это объяснил Лимонов: « Мы все умрем без сомнения, если не поднимемся сейчас же на национальную революцию». Сегодняшнему читателю трудно вообразить, что творилось тогда в Останкино. К счастью, Марина Хазанова оставила подробные записки об этих «играх патриотов». Записки длинные. Довольно одной сцены.

«По обе стороны от входа [в телецентр] в две шеренги стояли субъекты, часть которых не вполне твердо держалась на ногах. Они рекомендовали себя предствителями Русской партии. Каждый входящий и выходящий из телецентра адресовался, как «жид». При мне девушка явно славянской внешности попыталасть не идти сквозь строй, а выскочить сразу наружу. Не тут-то было, партийцы взялись за руки и прогнали голубоглазую красотку под крики «жид» серез весь коридор. Большинство шло сквозь строй молча, стараясь не поднимать глаз. Я стояла около получаса и ничего, кроме «Жид, вали в Израиль!», не слышала... На вопрос «а что вы сделаете, вам не дадут время на ТВ?», ответили однозначно: «Перебьем всех жидов». Так спросим у Лимонова, что это было? Начало «национальной революции?» Или зародыш прохановского «Русского монстра?».

ДВЕ КОНФРОНТАЦИИ

Я пишу так подробно о событиях 92-го, чтоб у читатателя не осталось сомнений, я не разделяю общепринятую версию, что в трагическом 1993 году в Москве происходила лишь одна конфронтация -- между Президентом и Верховным советом. Кто спорит, была она (и мы сейчас набросаем основные ее вехи), но я думаю, что представляла она лишь внешнюю, поверхностную сторону происходившего. Будь общепринятая версия верна, то какое бы решение ни принял тогда Ельцин, Верховный совет все равно выиграл бы: сейчас, двадцать лет спустя, страна вернулась, пусть в иной форме, к тому же советскому архетипу единовластия, которое он отстаивал.

Я,однако, исхожу из того, что происходила в 1993 году и другая, глубинная конфронтация – Президента с прохановским «Русским монстром», формальным прикрытием которого был Верховный совет, – и эту решающую конфронтацию Ельцин выиграл: «национальная революция» не состоялась. Как бы постыдна и унизительна ни была сегодняшняя ксенофобия, НИЧЕГО ПОДОБНОГО тому, что происходило тогда в кинотеатре «Россия» или в Останкино, невозможно себе сегодня представить. «Русского монстра» Ельцин убил в зародыше. От фашизма избавил Россию он.

Предвижу возможные возражения – еврейскую эмиграцию, ОМОН, «выстронное» ТВ, скачок цен на нефть и тень благополучия, что снизошла в результате на страну и еще тысячу обьяснений исчезновения «Русского монстра». Но то, что трусливо, поджав хвост, по загаженным канализационным трубам сбежали утром из Белого дома чернорубашечники Баркашова, символ «Русского монстра», еще ночью готовые торжествовать победу, уже из истории не вычеркнуть. Никогда больше не напишет Лимонов того, что писал тогда.

А в заключение кратко о том, что предшествовало «рассрелу парламента». Первый в 1993-м номер газеты День, тогдашней штаб-квартиры «национальной революции»,открывался Новогодним словом редактора: «Год, в который мы шагнули, запомнится нам как год победы, физической, во плоти, ибо победу нравственную мы уже одержали». И действительно, как обещали, мы помним, Жириновский, Кургинян и Проханов, большинство Верховного совета проголосовало 28 марта за импичмент президенту. Увы, не рассчитали, до двух третей, без которых импичмент недействителен, 72 голосов нехватило. Пришлось согласиться на всенародный референдум. Но уж тут были уверены: народ за ними. Как писал уже известный нам перебежчик Михаил Астафьев, «Ельцин не выиграет референдум даже если его сторонники попытаются подтасовать результаты голосования». Увы, опять перепутали народ с толпой «патриотических» активистов. Ельцин выиграл референдум «нокаутом», по выражению Сергея Адамовича Ковалева.

Тогда перешли к шантажу. Верховный совет настоял на пакете заведомо неприемлемых экономических мер, который практически все крупнейшие экономисты страны расценили как контрреформу. Ельцин ответил указом №1400 о роспуске Верховного совета. Совет ответил путчем №2. Дальнейшее известно. Остается повторить вопрос, заданный в начале: что сделали бы в такой ситуации вы на месте Ельцина?

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19714061/?sphrase_id=766659

* * *

Александр Янов: Работая на Бисмарка

16 сентября //08:00 «Две русские идеи»

«Золотой век русского национализма»

«История русской идеи. Третья статья цикла»

«История русской идеи. Новая статья цикла»

«Русская идея и Путин»

«Патриотическая истерия»

«Рождение панславизма. Часть I»

«Рождение панславизма. Часть II»

Панславизм в действии

Я почти уверен, читатель уже догадался, что очередная инкарнация славянофильства, известная под именем панславизма, сыграла в постниколаевской России ту же роль, которую еще придется играть в СССР ленинизму (разумеется, в сталинской его интерпретации «социализма в одной, отдельно взятой стране»). Роль идеи-гегемона, в терминах Антонио Грамши. Другими словами, от нее зависели жизнь и смерть государства, основанного на этой идее. Отсюда и внимание, уделенное здесь рождению панславизма. Много, вы думаете? На самом деле мало, катастрофически мало.

В том-то как раз и состоит моя проблема, что — в рамках отведенного мне редакцией Дилетанта места для попытки воссоздания истории русского национализма — у меня просто нет возможности уделить проблемам cлавянофильства/панславизма и тысячной доли того внимания, что было уделено в СССР и на Западе проблемам ленинизма. .Понятно, что разница эта объясняется разным весом обеих знаменитых русских утопий на весах мировой истории. Если ленинизм обнимал обе фазы наполеоновского комплекса России, как восходящую, так и нисходящую, на долю славянофильства/панславизма досталась лишь вторичная, реваншистская его фаза. В результате оно «всего лишь» погубило петровскую, европейскую Россию, тогда как ленинизм расколол мир. Но все равно мне как историку русского нвционализма обидно. Тем более, что без славянофильства мир никогда и не узнал бы о ленинизме. Убедил я Вас в этом, мой читатель? Если убедил, все остальное приложится.

Как бы то ни было, основных событий в истории славянофильства/панславизма было два: Балканская война 1877-78 и Мировая 1914-18. Им и посвятим мы осеннюю сессию.

КОМУ НУЖНА БЫЛА БАЛКАНСКАЯ ВОЙНА?

Задумана она была, судя по всему, в недрах Аничкова дворца, резиденции наследника, отчасти, конечно, как ответ на либеральные настроения общества. Но главным образом как первый тест действенности политического союза между «номенклатурой» и славянофильством.

Требовалось для этого раздуть большую патриотическую истерию и развязать маленькую победоносную войну за освобождение балканских славян. Это, как предполагалось,сплотит страну на платформе реванша за Крымское поражение и докажет волнующейся молодежи абсолютное бескорыстие России, готовой пролить кровь своих сыновей за православных братьев. На бумаге выходило все у основоположника просто: «Приезжай-ка Государь а Москву, на весну, отслужи молебен Иверской Божьей матери да кликни клич Православные! За гроб Христов, за святые места, на помощь к нашим братьям! Вся земля встанет».

В реальности все было сложнее..Куда сложнее! И на ум не приходило царю «кликнуть клич» после того как министр финансов объяснил ему, что война означала бы государственное банкротство, военный министр,— что армия к войне не готова, а министр иностранных дел — что война с турками вопреки Европе привела бы лишь к повторению Крымской катастрофы. Другое дело, намекал Горчаков, если договориться заранее. Пообещать что-нибудь Австрии и Англии...

Как бы то ни было, поначалу Аничкову дворцу, т.е. «партии войны», ничего не светило. Тем более, что славянофилы не желали и слышать ни о каких уступках за счет славян «Иуде-Австрии», «самому коварному врагу славянства». Да и злодейский Альбион не вызывал у них энтузиазма. И понятно почему:

Пора догадаться,— писал Аксаков, — что благосклонность Запада мы никакой угодливостью не купим. Пора понять, что ненависть Запада к православному миру происходит от иных, глубоко скрытых причин; причины эти — антагонизм двух противоположных духовных начал и зависть дляхлого мира к новому, которому принадлежит будущность.

Дело тут не только в том, что начитался, бедняга, Погодина и Данилевского. Это очевидно. В том еще дело, что так никогда он не понял, что без помощи «дряхлого мира» задуманная панславистами перекройка Балкан была невозможна. И помощь эта на его счастье (или несчастье) явилась — в лице самого гроссмейстера европейской интриги и известного «друга России» Отто фон Бисмарка, рейхсканцлера новоиспеченной Германской империи, которому по его собственным соображениям позарез нужна была тогда русско-турецкая война.

НА ПУТИ К ВОЙНЕ

Роль посредника между Бисмарком и наследником исполнял принц Александр Гессенский, брат императрицы, сновавший из Аничкова дворца в рейхсканцелярию, оттуда в Вену и обратно в Берлин. Наконец-то все было согласовано. Англия удовлетворилась Кипром. Но Австрия потребовала изрядный кусок славянских Балкан и вдобавок поставила жесткое условие — в результате войны не должно быть создано «одно сплошное славянское государство». Все это, разумеется, держалось в строжайшем секрете от славянофилов.

Долго ожидать повода для войны не пришлось. У гигантской Оттоманской империи было с десяток собственных «Польш», и бунтовали они практически беспрерывно. В 1875 поднялась Герцоговина, в 1877 — Болгария. И своих «патриотических истерий» Турции тоже хватало. На этот раз они достигли такого накала, что группа патриотических пашей свергла султана Абдул-Газиза, заменив его непримиримым исламистом Мурадом V, и восстание болгар стало поводом для свирепой резни, всколыхыхнувшей всю Европу. Как писала лондонская Дaily Mail, «если перед нами альтернатива — предоставить Герцоговину и Болгарию турецкому произволу или отдать их России, пусть берет их себе — и бог с ней». Дальнейшее было делом техники.

Славянские благотворительные комитеты, основанные славянофилами в крупных городах, собирали в церквях деньги на «славянское дело» Созданы были бюро для вербовки волонтеров в сербскую армию. Их оказалось немало. Попадался, конечно, и просто бродячий люд, но были и отставные офицеры, и юные идеалисты, как Всеволод Гаршин. Аничков дворец отрядил в Белград героя средназиатских походов генерала Черняева, который принял командование сербской армией.

Прокламации Аксакова, обличавшие «азиатскую орду, сидящую на развалинах древнего православного царства» дышали яростью. Турция именовалась в них «чудовищным злом и чудовищной ложью, существующей лишь благодаря совокупным усилиям всей Европы». И все это бурлило, соблазняя сердца и будоража умы, выливаясь в необыкновенное возбуждение, притивостоять которому не смел и сам царь. Свою часть работы славянофилы делали хорошо. Патриотическая истерия 1863 года выглядела по сравнению с тем, что происходило в 76-м, как детский утренник. Единственное, чего не знали славянофилы, это что работали они на Бисмарка. .

ВОЙНА

30 июня 1876 года Сербия объявила войну Турции. Но продолжалась она недолго. Три месяца спустя войска Черняева были разбиты наголову. Турки шли на Белград. Сербия запаниковала. И что бы вы думали, ее спасло? Ультиматум «дряхлого мира», потребовавшего международной конференции. Оставшись в одиночестве, турки отступили. Но в последний момент сорвали конференцию, неожиданно объявив, что «султан жалует империи конституцию, открывая новую эру благоденствия для всех ее народов». Обнадеженные европейские послы покинули Константинополь.

Но в Москве патриотическая истерия полыхнуло с новой силой: какая может быть перестройка в «азиатской орде»? Нет, не устраивали славянофилов ни бескровное разрешение конфликта, ни тем более турецкая конституция. Не прощали туркам унижение Сербии. Сопротивление «партии мира» было сломлено. 12 апреля 1877 года Россия объявила войну Турции. Исход ее был предрешен. Даже при крайнем напряжении сил турки могли выставить в поле 500 тысяч штыков, половину из них необученных. Им противостояла полуторамиллионная регулярная армия. При всем том затянулась война почти на год. Маленькой победоносной войны не получилось, хотя патриотическая истерия вышла и впрямь большая и, как видим, победоносная.

Потери были гигантские, главным образом из-за трех бездарных лобовых штурмов Плевны (в конце концов взял ее правильной осадой герой Севастополя Эдуард Тотлебен). Спасла судьбу кампании героическая защита Шипки. Но победоносная армия, спускалась с Балкан в состоянии отчаянном. Как записывал офицер главного штаба, «наше победное шествие совершается теперь войсками в рубищах, без сапог, почти без патронов, зарядов и артиллерии».

Увы, мирный договор, подписанный 19 февраля 1878 года в пригороде Стамбула, Сан Стефано, оказался еще более бездарным, чем планирование войны. Он предусматривал воссоздание средневековой Великой Болгарии величиной с половину Балкан — от Эгейского моря и до самой Албании на Адриатическом. И вдобавок «временно окупированной» русскими войсками. Но ведь это как раз и было «сплошное славянское государство», категорически запрещенное секретным соглашением с Австрией. В ответ Австрия объявила мобилизацию, грозя отрезать русскую армию от ее баз в Валахии. И что уж и вовсе выглядело предательским ударом в спину России — к австрийскому протесту присоединилась Сербия, ради которой война вроде бы и затевалась.

Конечно, и сербов можно было понять. Братство братством, но надеялись они, что закончится война воссозданием Великой Сербии, а вовсе не усилением их старой соперницы. Они тоже рассматривали Сан Стефанский договор как предательство. Со стороны России. Этим, видимо, и объясняется, что уже в 1881 году Сербия заключила военный союз с Австрией и долгих 15 лет была союзницей «Иуды». Этим объясняется и отречение Сербии от России в 1905 году после русско-японской войны и ее нападение на Болгарию в 1913-м в союзе со злейшим своим врагом, Турцией. Страшно даже подумать, что приключилось бы с Аксаковым, доживи он до этой серии сербских предательств и межславянской резни.

И тут -то показал зубы Бисмарк. На Берлинском конгрессе в июне 1878 года, замечает французский историк, «Горчаков и Шувалов к великому своему изумлению не нашли у Бисмарка того расположения к России, на которое они рассчитывали, ни малейшей поддержки ни в чем». Теперь славянские страсти, которые Бисмарк в компании с туповатым наследником русского престола старательно разжигал, были ему ни к чему. Он своей цели добился. Он стал европейским миротворцем; Австрия, проглотившая наживку, кусок славянских Балкан, была отныне у него в кармане, а Россия — дальше, чем когда-либо, от Константинополя (на ее пути встанет смертельно обиженная на Россию за отнятую у нее Бессарабию Румыния).

ИТОГИ

Берлинский конгресс разделил Болгарию, задуманную как инструмент русского влияния на Балканах, на три части, одной строкой лишив Россию всех плодов победы. Австрия получила Боснию и Герцоговину, Англия — Кипр. Без единого выстрела. А Россия что ж? Она с чем была, с тем и осталась. Это после войны, едва не приведшей ее к государственному банкротству, после десятков тысяч солдат, полегших под Плевной, после всех надежд и упований, связанных со Всеславянским союзом и — что уж тут скрывать? — с русской армией в столь соблазнительной близости от вожделенного Константинополя, после всего этого остаться ни с чем?

«Это была самая горькая страница в моей биографии», — сказал после Конгресса царю старый Горчаков. «И в моей тоже», — ответил царь. Аксаков разразился громовой статьей Ты ли это, Русь?, проклиная, конечно, «дряхлый мир», отнявший у России «победный венец, преподнеся ей взамен шутовской колпак с погремушками, а она послушно, чуть не с выражением чувствительной признательности склонила под него многострадальную голову». Вселенский траур, одним словом.

Погодите минутку, однако. По какой причине траур? Разве не для освобождения православных звали славянофилы Россию на бой с «азиатской ордой»? И разве цель не была достигнута? Разве не обрели после Конгресса независимость Сербия, Черногория и Румыния, Болгария — автономию? Это — «колпак с погремушками»? Откуда же плач на реках Вавилонских? Не дали России отхватить свою «законную добычу» на Балканах? Австрии дали, а России не дали? Так не клялась ведь Австрия, что ничего, кроме «христианской правды», ей для себя не нужно, а Россия клялась. Но, судя по трауру, мало ей почему-то показалось одной «христианской правды». Почему, как Вы думаете?

* * *

Вскоре после Балканского фиаско спрашивал Владимир Сергеевич Соловьев: «Стоило ли страдать и бороться тысячу лет России, становится христианской с Владимиром Святым и европейской с Петром Великим для того лишь, чтобы в последнем счете стать орудием великой идеи сербской или великой идеи болгарской?». К сожалению, Россия его не услышала. И три десятилетия спустя в точности повторила все ошибки, совершенные в 1870-х: опять ввязалась в войну ради «единоверной и единокровной» Сербии (так во всяком случае было написано в царском манифесте). С той разве разницей, что на этот раз кукловодом был уже не Бисмарк, а Пуанкаре (по прозвищу «Пуанкаре-война»). И с той, конечно, разницей что исход на этот раз был смертельный.

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19633085/?sphrase_id=766659

* * *

Александр Янов: "Рождение панславизма"

02 сентября //15:40 Моим читателям, будущим соавторам новой, пока еще не существующей дисциплины. Начиная осеннюю сессию курса истории русского национализма, очень рекомендую внимательно просмотреть все шесть предыдущих очерков. В них – о людях, на открытия которых нам предстоит опираться, и о событиях, породивших эти открытия. В них основы понятийного аппарата, без которого не сконструировать никакую новую дисциплину. В них, наконец, ответы на многие будущие вопросы.

www.diletant.ru

www.diletant.ru

www.diletant.ru

www.diletant.ru

www.diletant.ru

www.diletant.ru

РОЖДЕНИЕ ПАНСЛАВИЗМА

Часть первая

На протяжении трех десятилетий, с 1825 по 1855, внешняя политика России диктовалась, как ни парадоксально это звучит, мятежом декабристов. Точнее травмой, которую перенес в день мятежа ее демиург Николай I. А поскольку он был совершенно убежден, что «безумие наших либералов» нагрянуло с Запада, откуда же еще, то миссию свою видел он в искоренении революции в самом ее логове -- в либеральной Европе.

Тем более важным казалось это царю потому, что был он необыкновенно тщеславен. Лавры старшего брата, победителя Наполеона, не давали ему спать. Он тоже мечтал о блистательных победах, о прозвище Агамемнона Европы и титуле Благословенного в России. Имея в виду, однако, что место великого корсиканца заняла в его время в качестве возмутителя спокойствия именно Революция, то единственной для него возможностью сравняться с покойным братом могла стать лишь одержанная под его водительством победа над этой революцией. Так все сошлось – и травма на Сенатской площади, и царское тщеславие.

Федор Иванович Тютчев очень точно сформулировал для Николая эту миссию: «В Европе только две действительные силы, две истинные державы – Революция и Россия. Они теперь сошлись лицом к лицу и завтра, быть может, схватятся. Между той и другой не может быть ни договоров, ни сделок. Что для одной жизнь, для другой смерть. От исхода этой борьбы зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества.

НЕВЫПОЛНИМАЯ МИССИЯ

Глядя из XXI века, мы ясно видим, что миссия, приснившаяся Николаю и экзальтированным идеологам его режима была невыполнима. Больше того, признать свое поражение пришлось ему, как мы увидим, еще при жизни. Но тогда, в 1830-е, это было совсем неочевидно. В конце концов Россия была после победы над Наполеона европейской сверхдержавой. И ничего невозможного не было, казалось, для ее государя. Так прямо и писал второй выдающийся идеолог режима Михаил Петрович Погодин. Вот образец.

Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? Не в наших ли руках судьба мира, если только мы захотим решить ее? Что есть невозможного для русского Государя? Одно слово – целая империя не существует; одно слово – стерта с лица земли другая; слово и вместо нее возникает третья от Восточного океана до моря Адриатического. Даже прошедшее может он изворотить по своему произволу: мы не участвовали в крестовых походах, но не можем ли освободить Иерусалим одной статьей в договоре? Пусть выдумают русскому Государю какую угодно задачу, хотя подобную той, кои предлагаются в волшебных сказках. Мне кажется нельзя изобрести никакой, которая была бы для него трудна, если бы только на ее решение состоялась его высочайшая воля.

В еще большей степени, чем Тютчев, выражал тогда Погодин общее мнение, дух эпохи, если хотите. Мало кто не согласился бы с ним в тогдашней Европе и тем более в России. Но и Погодину было не угнаться за поэтическим воображением своего соперника. Вот тютчевская картина будущего России.

Лишь два факта могут заключить на Западе революционное междуцарстие трех последних столетий. Эти два факта суть:

1)окончательное образование великой православной империи, одним словом, России будущего, осуществленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;

2)воссоединение двух церквей, восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель Италии и Рима, православный Папа в Риме, подданный императора.

Короче, пробил, наконец, для России час Третьего Рима. Буквально. И закружились головы... Погодин аккуратно резюмировал: «Русский Государь теперь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универсальной империи. Да,будущая судьба мира зависит от России. Какая блистательная слава! Россия может все,чего же более?

Можно, конечно, спорить, о чем именно свидельствовало это полубезумное фанфаронство самых влиятельных идеологов режима, о славе России или о ее ... болезни. Владимир Соловьев не сомневался. «Россия больна, -- писал он – и недуг наш нравственный». Я как ученик Соловьева не только разделяю его мнение,но и назвал эту болезнь в трилогии по имени: «наполеоновский комплекс России» (еще одно добавление к нашему терминологическому лексикону). Бесспорно, однако, что началось все это в николаевское тридцатилетие и началось именно потому, что Россия твердо тогда, казалось, восседала на сверхдержавном Олимпе. Но об этом придется подробнее.

НАПОЛЕОНОВСКИЙ КОМПЛЕКС

Речь тут, собственно, не о какой-то специально русской, но именно о европейской болезни (это еще раз подтверждает, что Екатерина была права и даже в болезнях своих оставалась Россия державой европейской). И вообще называю я ее так лишь потому, что самым ярким ее примером – и жертвой – была Франция.

Удивительно, право, как Наполеон, гениальный во многих отношениях человек, не понимал тщету своей кровавой перекройки Европы. Да, он стал хозяином континента. Но очевидно ведь было, что даже в лучшем для него случае развалится после его смерти вся эта гигантская постройка, как карточный домик. И к чему тогда его триумфы? Тем более, что заплатить за них пришлось страшно: целое поколение французской молодежи полегло на европейских и русских полях. Во имя чего? Что осталось от всей этой помпы,кроме безымянных могил неоплаканных солдат в чужих, далеких краях?

Еще удивительнее, однако, что тщета свердержавных триумфов Наполеона ровно ничему не научила его последователей, один за другим встававших в череду «за первое место среди царств вселенной», ни Николая I, ни Наполеона III, ни Вильгельма II, ни Гитлера, ни Сталина, ни даже Буша. Несмотря даже на то, что у вожделенной этой сверхдержавности постоянной прописки, как мы теперь знаем, нет, кочует, подобно древним номадам, из страны в страну.

Еще хуже, что комплекс этот имеет коварное свойство давать рецидивы. За первичной его фазой неминуемо следует вторая, едва ли не более жестокая. Я говорю о пронзительной национальной тоске по утраченной сверхдержавности. Именно она, эта страшная тоска, привела на место Наполеона I Наполеона III, на место Вильгельма II Гитлера, на место Николая I Сталина.

Если первичная фаза наполеоновского комплекса опирается на ПРАВО СИЛЬНОГО, то ключевое слово второй – РЕВАНШ. Иначе говоря, со страной, на долю которой выпало историческое несчастье побывать на сверхдержавном Олимпе (и неминуемо быть после этого разжалованной в рядовые) происходит, по сути, то же, что с человеком, потерявшим на войне, скажем, руку. Руки нет, а она все болит. Человек, конечно, осознает, что боль эта фантомная. Но разве становится она от этого менее мучительной? Потому и называю я эту вторичную, реваншистскую, фазу наполеоновского комплекса фантомной (еще один термин, который нам понадобится). Ее, эту фантомную фазу, переживали в СССР большевисткие вожди, а в эмиграции русские националисты.Переживали сменовеховцы, принявшие всерьез клятву Муссолини возродить империю Рима и ставившие фашизм в пример советской России. Переживали евразийцы, проектировавшие «континентальную и мессианскую империю» на просторах Евразии.Да зачем далеко ходить, ее и в наши дни переживают изборцы. Послушайте хоть А.Г. Дугина: «Евразийский проект нисколько не утратил своей силы и привлекательности. Его реализация зависит от нового поколения. К нему обращен евразийский призыв, ему вручен евразийский завет».

Но если жажда реванша не дает спать даже нашим современникам, то что говорить о трех славянофильских поколениях, отчаянно тосковавших по утраченной сверхдержавности после ее крушения в злосчастной Крымской войне, о поколениях, для которых реванш, собственно, и стал Русской идеей?

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

Эти термины важны потому, что именно на перекрестке двух фаз наполеоновского комплекса и обрело славянофильство, будущая идея-гегемон постниколаевской России, собственную внешнюю политику. До того политика эта была исключительно доменом идеологов режима. А для тех славянство было пустым звуком. Их Русская идея зиждилась на «третьеримской» избранности русского народа, а не на племенной солидарности. Как сказано было в циркуляре Министерства народного просвещения: «Оно [зарубежное cлавянство] не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе. Мы без него устроили свое государство, а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование»

С точки зрения принципов внешней политики Николая это было логично. В конце концов зарубежные славяне были подданными других легитимных государей, и царь твердо стоял на страже их легитимности. В такой конструкции славянофилы были поистине пятой спицей в колеснице. Все изменилось после 1848 года, когда Европа справилась с революцией без его помощи (его пригласили лишь «подчистить хвосты» в Венгрии) и старая мечта сравняться с покойным братом рассыпалась прахом. И титулом Благословенного в России тоже не пахло. Одним словом, срочно требовалась переориентация внешней политики. И крутая.

Первым делом следовало пересмотреть концепцию Европы. Конечно, общепринятым в эпоху Николая было мнение, что Европа «гниет». Но в начале 1840-х большой шум наделала статья Степана Шевырева, соредактора Погодина в Москвитянине, явственно намекавшая, что Европа, похоже, уже и сгнила. Во всяком случае упрекал Шевырев петербургскую публику, что «не чует она в общении с Западом будущего трупа, которым он уже пахнет». И публика приняла упрек с восторгом: «Такой эффект произведен в высшем кругу, что чудо – писал соредактору Погодин. – Твоя “Европа” сводит с ума».

Трудно после этого представить себе степень разочарования публики, когда каких-нибудь полтора десятилетия спустя била Россию в Крыму «сгнивавшая» Европа. «Нас бьет не сила, --напишет тогда Хомяков – она у нас есть. И не храбрость, нам ее не искать, нас бьет и решительно бьет мысль и дух». И в ужасе воскликнет Погодин: «Не одна сила идет против нас, а дух, ум и воля, и какой дух, какой ум, какая воля!». Справедливость требует, однако, признать, что процесс пересмотра концепции Европы начался уже в ранние 1850-е.

Признано было тогда, что Европа хоть и гниет, но все еще сильна, чертовка. И один на один России ее не одолеть. Нужны союзники. Где их искать, однако? Вот тогда и вспомнили про зарубежных славян. И как ни странно, первым вспомнил о них тот же Погодин, который перестроился раньше всех. «Народы ненавидят Россию, -- писал он в неслыханно дерзких, по сути самиздатских, письмах царю, -- видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспеянию, злобствуют за ее вмешательство в их дела... Составился легион общего мнения против России». И словно этого мало, добавлял в следующем письме: «Вот результаты Вашей политики! Правительства нас предали, народы возненавидели, союзников у нас нет и предатели за всеми углами.Так скажите, хороша ли Ваша политика?».

Никто еще не раговаривал так с императором в запуганной им стране,где, по выражению А.В. Никитенко, «люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных». И все-таки, как писал впоследствии сам Погодин, «Государю угодно было выслушивать [мои письма] не только с благоволением, но и с благодарностью». Похоже на правду? Как ни парадоксально, похоже. И мы скоро увидим, что риск, на который шел Погодин, был не таким уже смертельным. Николаю отчаянно нужна была новая стратегия внешней политики. И Погодин оказался единственным в его окружении человеком (славянофилы не в счет, их царь презирал), который ее предложил.

Да, новая стратегия требовала решительного отказа от старой, контрреволюционной. Забудьте о революции, говорил Погодин, мы испугались ее напрасно. Забудьте и об уваровской триаде с ее туманной «народностью». Новая триада должна звучать недвусмысленно: ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ И СЛАВЯНСТВО! Потому что союзники наши – и единственные, и надежные, и могущественные – славяне. Их 10 миллионов в Турции и 20 миллионов в Австрии. Вычтем это количество из всей Европы и приложим к нашим 60 миллионам. Сколько останется у НИХ и сколько выйдет НАС? Мысль оставливается, дух захватывает.

Само собою, и от вчера еще священного принципа легитимизма предстояло отказаться тоже. Переорентация на славянство как на союзника требовала расчленения Турции и «поглощения» Австрии, вполне легитимных монархий. Но то, что предлагалось взамен всех этих жертв, кружило голову растерявшемуся царю. Звучало поистине соблазнительно. Вот послушайте: «Россия должна сделаться главою Славянского союза. По законам филологии выйдет, что русский язык станет общим литературным языком для всех славянских племен. К этому союзу по географическому положению должны пристать необходимо Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансильвания,в общих делах относясь к русскому императору как к главе мира, т.е. к отцу славянского племени...И посмотрим, будет ли нам тогда страшен старый Запад с его логикой, дипломатией и изменою». Понятно теперь, почему крамольные погодинские письма выслушивались с благодарностью?

Конечно, нашему современнику погодинский план «великой православной империи» должна представляться столь же утопическим, как ленинский лроект мировой революции. Тем более, что первый же шаг к его реализации – неуклюжая попытка расчленить Турцию – привел к европейской войне, к крушению николаевского режима и, что хуже всего, к изгнанию России со сверхдержавного Олимпа. Но ведь и неудача первого шага к реализации ленинского проекта – похода на Польшу – не заставила большевиков отказаться от утопии. Точно так же славянофил Николай Данилевский четверть века спустя после Погодина, придавая его утопии наукообразный вид, рассматривал панславистский проект как вполне реалистичный.

Проблема была лишь в том, что вместе с Николаем ушла в небытие и первичная фаза наполеоновского комплекса России и на долю славянофилов досталась лишь реваншистская его фаза. Ею и руководились они до самого 1917. Но только ли до 1917? В заключение перебью это полуторавековой давности повествование, чтобы поделиться с читателем вполне современным впечатлением.

Просматривая в июле 2003 года на сайте газеты Завтра отклики на статью В. Бондаренко о «русском реванше», наткнулся я на такой перл: « Сразу вливается энергия от одного словосочетания РУССКИЙ РЕВАНШ [заглавные буквы везде в оригинале]. Это не мечта. Это витает в воздухе... Случайно встретил в аэропорту культурного болгарина, живущего 12 лет в Германии. Буквально через 10 минут беседы болгарин сказал со сдержанной силой “Да, мы сейчас бедные и униженные, над нашим порывом к христианской правде насмехаются, но я убежден, что Запад – это уже мертвое общество. Еще будет наш СЛАВЯНСКИЙ ПРАЗДНИК, НАШ ПРАВОСЛАВНЫЙ РЕВАНШ. Все у нас впереди! У них все позади“».

Вся и разница между сегодняшним культурным болгарином и стариком Шевыревым, что тот писал в первичной фазе наполеоновского комплекса, когда иллюзии еще были свежи и реальностью не поверены, а этот -- в фазе фантомной. Отсюда и вопль о реванше. В остальном совпадение полное, один к одному. И это после стольких жестоко развеянных иллюзий...

Продолжение следует.

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19569825/?sphrase_id=766659

* * *

Александр Янов: "Рождение панславизма. Часть II"

05 сентября //13:58 Моим читателям, будущим соавторам новой, пока еще не существующей дисциплины. Начиная осеннюю сессию курса истории русского национализма, очень рекомендую внимательно просмотреть все шесть предыдущих очерков. В них – о людях, на открытия которых нам предстоит опираться, и о событиях, породивших эти открытия. В них основы понятийного аппарата, без которого не сконструировать никакую новую дисциплину. В них, наконец, ответы на многие будущие вопросы.

"Две русские идеи"

"Золотой век русского национализма"

"История русской идеи. Третья статья цикла"

"История русской идеи. Новая статья цикла"

"Русская идея и Путин"

"Патриотическая истерия"

"Рождение панславизма. Часть I"

РОЖДЕНИЕ ПАНСЛАВИЗМА

Часть вторая

Нельзя сказать, чтобы либералы отнеслись к Николаю I после его кончины дружелюбно. Иван Сергеевич Тургенев, например, назвал его царствование «своего рода чумой». Было презрение, была ненависть. Но все это не шло ни в какое сравнение с безжалостной кампанией развенчания, которую развернул против памяти покойного государя консервативный политический класс России, ее, если хотите, «номенклатура». Отметился даже такой умеренный консерватор, как А.В. Никитенко. «Главным недостатком этого царствования, -- писал он, -- было то, что все оно было ошибкой». Подробности антиниколаевской кампании зафиксированы в дневнике

А.Ф. Тютчевой, влиятельной фрейлины новой императрицы.

Конечно, Анна Федорона была девушкой экзальтированной, но она превосходно знала ситуацию изнутри – как при дворе, так и в обществе. Нет, касалась «номенклатурная» критика вовсе не того, что Николай так и не удосужился освободить крестьян или отменить введенные им 11 цензур. О другом шла речь: Обвиняют его в чисто личной политике, которая ради удовлетворения его собственного самолюбия, ради достижения европейской славы предала наших братьев, православных славян, и превратила в полицмейстера Европы государя, который должен был возродить Восток и церковь.

Суть обвинений, если очистить их от риторической шелухи, была проста, Обособив Россию от Европы морально, Николай слишком долго не решался обособить ее и политически. Это все равно, как если бы Путина после смерти обвинили, что морально отрезав Россию от цивилизованного мира, окунув ее в купель православного фундаментализма, он продолжал играть в игры с Большой Восьмеркой -- вместо того, чтобы вместе с изборцами создать собственную Евразийскую восьмерку, в которой Россия доминировала бы, как некогда СССР. Предупреждал ведь его А. Г. Дугин, что «Россия в рамках РФ является не только недостаточным геополитическим образованием, но и принципиально ложным решением вопроса». А правильное его решение должно исходить «из сугубо имперского понимания исторической миссии России, которая либо должна стать самостоятельным автаркийным континентом, либо отклониться от своего исторического предназначения».

М.П. Погодин, хотя и понятия не имел полтора столетия назад о таких мудреных словах, как «автаркийный», тоже ведь, как мы помним, поучал Николая по поводу «исторического предназначения России», разве что не евразийского, а славянского. Но меняется ли от этого суть? Речь-то в обоих случаях об одном и том же, о реставрации сверхдержавности. Так или иначе, всякому, кто хоть просмотрел первую часть этой статьи ясно, с чьего голоса пела после смерти Николая «номенклатура». Вот как суммировала ее идеи та же Тютчева:

Николай считал себя призванным подавить революцию.Но он ошибался относительно средств, которые нужно было для этого применить.Он пытался гальванизировать тело, находящееся в стадии разложения –- еретический Запад – вместо того, чтобы дать свободу прикованному цепями, но живому рабу – славянскому и православному Востоку, который, сохранив традиции веры и социального строя, призван внести в мир живое искупительное начало.

В результате, объяснялось, «Россия сбилась с пути». Исправить эту роковую ошибку мог только РЕВАНШ. А каким еще, спрашивается, мог быть новый консенсус «номенклатуры» в фантомной фазе наполеоновского комплекса? Так или иначе, согласно этому консенсусу, предстояло отныне России добиваться реставрации столь бездарно растраченного царем-неудачником сверхдержавного статуса.

К ВОПРОСУ О КОНСТИТУЦИИ

Так переживала изгнание России со сверхдержавного Олимпа ее «номенклатура». Проблема была лишь в том, что большинство образованного общества, в особенности студенческая молодежь, всех этих душераздирающих страданий и грандиозных планов попросту... не заметило. У него были свои заботы. Это правда, что поначалу ненависть к николаевскому ancien regime и впрямь сплотила страну на короткое историческое мгновение. И – трудно удержаться от сравнения – уж очень это было похоже на бушующий вал антикоммунизма, сплотивший на мгновение Россию 130 лет спустя, в конце 1980-х. Только героем той, старой России, ее Борисом Ельциным, если хотите, был молодой царь, еще не освободитель, но уже отвергший вместе со своим народом старый режим. На этом, впрочем, сравнение кончается.

Тогдашняя «номенклатура» мечтала не о собственности, но о сверхдержавности, а общество ожидало от своего героя не европейского уровня жизни, но конституции. Позиция общества выглядела логичнее. Подобало ли в самом деле новой России оставаться единственным самодержавным монстром в конституционной Европе, если и диктаторы, как Наполеон III или Бисмарк, понимая, что, как гласила максима графа Гейдена, «единственный способ сохранить монархию – это ее ограничить», предпочли всеобщее избирательное право? Тем более, что все, о чем 30 лет назад только шептались в тайных обществах декабристы, провозглашалось теперь их наследниками публично? По свидетельству К.Д.Кавелина, который знал в этих делах толк, «конституция – вот что составляет теперь предмет мечтаний и горячих надежд. Это сейчас самая ходячая и любимая мысль общества».

А вот что докладывал царю министр Ланской о беседе с одним из самых влиятельных дворянских депутатов: «Он положительно высказался, что помышляет о конституции, что эта мысль распространена повсеместно в умах дворянства и что, если правительство не внемлет такому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий». Любому здравомыслящему человеку было понятно, о каких «последствиях» говорил депутат, да и сам царь должен был это понять после выстрела Каракозова весною 1866-го года: речь шла об опасной радикализации молодежи.

Но царская «номенклатура» стояла против конституции стеной. Как неосторожно высказался главный выразитель ее идей тюфяк-наследник, будущий

Александр III: «Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам?» Хорошо же думал он о своем народе (да извинит меня читатель за непочтительный отзыв о государе,которого и по сей день не устают славить православные монархисты. Но ведь и близкие его сотрудники отзывались о нем не лучше. Вот что писал о нем Сергей Юльевич Витте: «ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования»).

Между тем, если и было когда-нибудь время для возрождения страны, то именно тогда, в 1850-е, когда сам воздух России напоен был, казалось, ожиданим чуда. Даже в Лондоне почувствовал это Герцен, когда писал царю: «нынешнее правительство могло бы сделать чудеса». Так разве не выглядело бы таким чудом, пригласи молодой император для совета и согласия, как говорили в старину, «всенародных человек» и подпиши он в начале царствования то, что подписал в его конце, роковым утром 1881? Я говорю о проекте законосовещательной Комиссии, по поводу которого Александр II сказал своим сыновьям, по свидетельству присутствовавшего на церемонни Дмитрия Милютина: «Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции».

Мало кто задумывался о том, что история предоставила тогда России неповторимый, быть может, шанс. Что, подпиши царь этот акт на четверть столетия раньше -- в ситуации эйфории, а не страха и паники -- страна могла бы и сохранить монархию, и избежать уличного террора и цареубийства. И большевизма, следовательно, тоже. И Сталина. Слов нет, трудно это сейчас себе представить. И еще труднее в небольшом очерке доказать (хотя в трилогии я, кажется, довольно основательно в этом разобрался). Сейчас скажу лишь, что опасения безымянного собеседника министра Ланского более, чем оправдались: молодежь и впрямь радикализировалась. И чем с большим упорством цеплялись «номенклатура» (и царь, слишком долго не смевший ей перечить) за право рассматривать свой народ как скотов, тем стремительнее радикализовалась молодежь.

Только радикализм ее был вовсе не ленинский, а декабристский. Не переломить Россию через колено во имя мировой революции стремилась тогдашняя молодежь, но лишь избавить от самодержавной власти. К гарантиям от произвола она стремилась, а не к социализму. Этим объясняются не только симпатии к ней либерального общества (Вера Фигнер: «Мы окружены симпатией большей части общества»), но и отчаянные метания самого обличителя «бесов» Достоевского. Недаром же Петр Верховенский у него «мошенник, а не социалист». Недаром аплодировал Федор Михайлович оправданию Веры Засулич. Недаром, наконец, сказал он перед смертью: «Подождите продолжения Братьев Карамазовых... Мой чистый Алеша убьет царя».

Знал Достоевский, что не со стрельбы начали эти чистые мальчики и девушки. Начали с «хождения в народ» -- учить и лечить. И ужаснулись тому, что сделало с народом самодержавие. Рискну привести здесь отрывок из воспоминаний той же Веры Фигнер, будущей народоволки. Он длинный, но без него нам трудно будет понять логику Достоевского. Фигнер закончила мединститут в Швейцарии и пошла фельдшерицей в деревню.И вот что она увидела:

30-40 пациентов мгновенно наполняли комнату. Грязные, истощенные. Болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу ревматизм, катары желудка,грудные хрипы,слышные за много шагов, сифилис,струпья, язвы без конца – и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом –это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом прямо в микстуры и капли.

И чем же отблагодарило самодержавие эту благородную самоотверженность образованной молодежи? Массовыми тюремными сроками («процесс 50-и», «процесс 193-х»). Оно было глухо и безжалостно – и к страданиям своего народа, и к попытке молодежи ему помочь. Упаси бог, я не оправдываю террор, я лишь пытаюсь объяснить ситуацию, в которой «чистый Алеша убьет царя». Нет слов, Достоевский сделал бы это несопоставимо лучше. Но он не успел.

Ему, я думаю, пришло в голову, а нам почему-то не приходит, что террор это, конечно, ужасно, но ведь во власти государя было положить ему конец одним росчерком пера. Был ведь не только конституционный проект Лорис-Меликова в 1881 году, но и аналогичный проект Валуева, заказанный самим императором в 1862! Значит понимал царь-освободитель, что именно от него зависело прекращение террора. Понимал, но не смел пойти наперекор «номенклатуре», посмел лишь когда оказался с ней на ножах из-за любовных своих дел.

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Так или иначе, гнипые настроения публики «номенклатуру» решительно не устраивали. Как, впрочем, и ненадежность царя. Реванш требовал «сильной», самодержавной России, а не европейской конституционной размазни.Политическое воображение вообще не было сильной стороной «номенклатуры». Все, до чего она додумалась в 1870-е, чтобы переломить либеральное настроение в обществе, это противопоставить идеализму молодежи идеализм государственный. А именно идею племенного и религиозного единства славян и абсолютного бескорыстия России, готовой на любые жертвы во имя освобождения православных братьев. Иначе говоря, подменили декабристскую революцию, во имя которой жертвовала жизнью молодежь, революцией идеологической.

На время, впрочем, сработало. Есть замечательный документ: письмо будушей народоволки Александры Корба Достоевскому во время патриотической истерии середины 1870-х: «И вот кончилась рознь между царем и интеллигенцией. Среди приготовлений к войне за освобождение братьев-славян состоялось светлое торжество примирения». Так хотелось им верить в добро. Ключевое слово здесь, однако, «временно». Корба еще будет принимать участие в цареубийстве.

На роль лидеров этой идеологической революции славянофилы были вне конкуренции. Во-первых, в отличие от «номенклатуры», их репутация была безупречной: они были в оппозиции старому режиму, во-вторых, самодержавию они всегда были преданы беззаветно и, в-третьих, наконец, роль эта выглядела для них выходом из их собственного кризиса. В ситуации мини-гражданской войны между радикальной «номенклатурой» и радикальной молодежью нельзя было больше сидеть на двух стульях, как сидели они при старом режиме, ратуя одновременно и за свободу и за самодержавие. Как писал лидер второго их поколения Иван Аксаков, «теперешнее положение таково, что середины нет – или с нигилистами и либералами, или с консерваторами. Приходится идти с последними, как это ни грустно». Означало это на практике возглавить панславистскую идеологическую революцию (бракосочетание Ивана Аксакова с Анной Тютчевой стало своего рода символом нового политического союза).

ЗАИГРАЛИСЬ

Общая схема стратегии Реванша была ясна еще со времен Погодина: после большой европейской войны победоносная Россия приступит к переделу Европы. И cтав во главе «Всеславянского союза с русскими великими князьями на престолах Богемии, Моравии, Венгрии, Кроации, Славонии, Далмации, Греции, Сербии, Болгарии. Молдавии, Валахии – а Петербург в Константинополе», вновь окажется сверхдержавой (Николай Данилевский очень подробно, с бухгалтерской точностью подсчитал в своей России и Европе, сколько именно кв. км. территории и сколько миллионов «свежего населения» прибавит каждая из этих стран к русским. Получалось много, очень много. Вот вам и бескорыстие России, на котором зиждилась панславистская революция. Откровенный Погодин называл это «законной добычей».

Но самое интересное, что так (или почти так) десятилетия спустя и получилось. Одного лишь не приняли в расчет проектировщики Реванша: совсем иная понадобится для этого революция,не та, которой добивались петербургские мальчики. Страшная, кровавая понадобится революция, и камня на камне не оставит она ни от царской «номенклатуры», ни вообще от старой России,ни, увы, от ее поистине великой культуры.

Слишком уж на безумный, на самоубийственный риск пошли они, заигрались в свои реваншистские игры, забыв, что за плечами у них веками ждет своего часа другая, «мужицкая Россия». Да, восстание неодекабристской молодежи подавить им удастся. Но в процессе его подавления они еще доведут страну до Ленина...

Source URL: http://www.diletant.ru/articles/19583385/?sphrase_id=766659

* * *

Александр Янов: «Патриотическая истерия»

15 июня //: Не думал, признаться, что все будет так сложно. Хотя, честно говоря, мог бы и догадаться, коли уж взялся за столь неизведанную тему, как история русского национализма. В конце концов не нужно быть Сократом, чтобы сообразить, что если такой отрасли знания никогда до сих пор не существовало, то не существует и ее теории, и ее понятийного аппарата. А что без них факты? Как писал крупнейший русский историк Василий Осипович Ключевский, «факт, не приведенный в [концептуальную] схему, есть лишь смутное представление, из которого нельзя сделать научного употребления». С еще большей экспрессией подтвердил это знаменитый французский историк Фернан Бродель, когда сказал: «Факты — это пыль».

На самом деле обстояло все еще хуже. Ибо нет не только теории Русской идеи, нет и терминов — языка, на котором предстоит ей объяснятся с читателем. Все это приходилось создавать на марше, так сказать. Или собирать с миру по нитке — в ситуации, когда некоторые читатели, не говоря уже о политиках, нередко употребляют термин «национализм» как синоним «патриотизма», через запятую. Удивительно ли, что получается порою вполне сюрреалистичекая картина.

Вот недавний пример. Идеологи Изборского клуба совершенно, как мы видели, убеждены в ТАТАРСКОМ происхождении русской государственности, настаивая, что именно это патриотично и объявляя саму мысль об ОТЕЧЕСТВЕННОМ ее происхождении зловредным либеральным западничеством, русофобией. Нонсенс ведь, казалось бы. Да вот никто, включая их самих, этого почему-то

не замечает.

ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКАЯ ДОКУКА

Так или иначе, все пять начальных опусов в мае и в начале июня пришлось посвятить такому скучному прозаическому занятию, как поиск адекватного новой отрасли знания языка и знакомство читателей с этими самыми терминами. Знакомство причем подспудное, контрабандное, если хотите, по возможности незаметно вплетенное в живую ткань исторического повествования. Читатель ведь не студент: не придет в твой блог, если ему скучно. Да и в одной ли докучливости терминологических разборок дело? В любой аудитории есть ведь и идейные противники, для которых предложенные термины в лучшем случае бессмыслица, а в худшем и вовсе крамола. Для защитника самодержавия даже мысль о деградации Русской идеи — оскорбление «традиционных ценностей русского народа». Для бывшего преподавателя научного коммунизма, ныне переименованного в какую-нибудь «мировую экономику» само понятие Русской идеи — абсурд. Ибо где ее экономическое обоснование?

Едва ли бы я самостоятельно со всем этим справился. Спасибо таким замечательным мыслителям, как Петр Чаадаев, Владимир Соловьев, Александр Герцен, Василий Ключевский, Георгий Федотов, Антонио Грамши, которые проделали самую трудную часть работы по разъяснению терминов, связанных с драматической эволюцией Русской идеи — от николаевской Официальной народности и раннего славянофильства до дикого черносотенства предреволюционных лет.

Едва ли удалось бы мне без их помощи убедить читателя, что патриотизм и Русская идея две вещи так же несовместные, как гений и злодейство. Или в том, что славянофильство потому победило западничество в постниколаевской России, что добилось статуса «идеи-гегемона» эпохи. Или, наконец, в том, что судьба страны решалась тогда в ИДЕЙНОЙ БОРЬБЕ между социализмом и Русской идеей, в борьбе, в которой либералы-западники, до конца настаивавшие вместе с националистами на «войне до победного конца», оказались не более, чем статистами. Потому и проиграли так бесславно Февральскую республику.

Самое, однако, интересное, что и пяти опусов недостало, чтобы привести в порядок наше терминологическое хозяйство. Приходится продолжать в том же духе, опять втискивая объяснения новых для читателя терминов в хронологическую последовательность событий. Сегодня у нас на очереди понятие стихийных «патриотических истерий», время от времени потрясавших Россию. Откуда оии, спрашивается в самодержавной стране, находящейся под надзором полиции? Почему начинала страна вдруг биться, как в падучей? Первый случай, когда такая истерия охватила страну в национальном масштабе пришелся на 1863 год, когда в очередной раз поднялась против империи несмирившаяся Польша. Об этом и пойдет у нас речь.

Дело происходило, как понимает читатель, в разгар Великой реформы, когда казалось, что либеральная европейская Россия побеждает на всех фронтах, когда Колокол Герцена по общему мнению добился, можно сказать, статуса «всероссийского ревизора». Польское восстание обнаружило вдруг, что все это — иллюзия.. Что в умах вполне даже просвещенных людей ОТЕЧЕСТВО намертво срослось, полностью отождествилось с ИМПЕРИЕЙ. И страна, от Москвы до самых до окраин, единодушно поднялась против мятежников-поляков,требовавших немыслимого — независимости. Другими словами, распада России? Так прямо и объяснял искренне возмущенный наглостью поляков император фрацузскому послу: «Поляки захотели создать свое государство, но ведь это означало бы распад России» (Курсив мой А.Я.) Почему?—спросите вы.

Выдающийся славянофил Юрий Самарин объяснял: «Польское государство погибло потому, что было носителем воинствующих католических начал. Приговор истории необратим». Слабое объяснение — скажете — Франция или Испания были носителями тех же «начал», но ведь здравствуют и поныне? Или просто не дотянулись у России руки, чтобы и у них привести в исполнение «приговор истории»? Михаил Катков, редактор Русского вестника, предложил объяснение посильнее: «История поставила между двумя этими народами [польским и русским] роковой вопрос о жизни и смерти. Эти государства не просто соперники, но враги, которые не могут жить рядом друг с другом, враги до конца». А Тютчев так и вовсе неистовствовал

В крови до пят мы бьемся с мертвецами

Воскресшими для новых похорон.

«УБИЕНИЕ ЦЕЛОГО НАРОДА»

Современный немецкий историк Андреас Каппелер выражается осторожно: «Сохрание империи стало после падения крепостного права самоцелью,главной задачей русской политической жизни». А я спрошу: если это не имперский национализм, то как бы вы это назвали (ну вот,кажется, попутно втиснули еще один термин)? Мы еще увидим, сколько напридумывали умные люди в России оправданий этому внезапному припадку убийственной национальной ненависти. Сейчас мне важно показать, что возмущение императора разделяла практически вся страна.

В адрес царя посыпались бесчисленные послания — от дворянских собраний и городских дум, от Московского и Харьковского университетов, от сибирских купцов, от крестьян и старообрядцев, от московского митрополита Филарета, благословившего от имени православной церкви то, что Герцен назвал «убиением целого народа». Впервые с 1856 года Александр II вновь стал любимцем России.

Между тем Герцен-то был прав: речь дейстсвительно шла именно об убиении народа.

Даже в 1831 году, при Николае, расправа после подавления предыдущего польского восстания не была столь крутой. Да, растоптали тогда международные обязательства России, отняв у Польши конституцию, дарованную ей Александром I по решению Венского конгресса. Да, Николай публично грозился стереть Варшаву с лица земли и навсегда оставить это место пустым. Но ведь не стер же. Даже польские библиотеки не запретил. Нет, при царе-освободителе происходило нечто совсем иное.

Родной язык запрещен был в Польше, даже в начальных школах детей учили по русски. Национальная церковь была уничтожена, ее имущество конфисковано, монастыри закрыты, епископы уволены. Если Николай истреблял лишь институты и символы польской автономии,то царь-освободитель в полном согласии с предписанием Каткова, поставившего, как мы помним, отношения с Польшей в плоскость жизни и смерти, целился в самое сердце польской культуры, в национальную идентичность страны, в ее язык и веру.

Добрейший славянофил Алексей Кошелев восхищался тем, как топил в крови Польшу новый генерал-губернатор Муравьев, оставшийся в истории под именем «людоеда» и «Муравьева-вешателя»: «Ай да Муравьев! Ай да хват! Расстреливает и вешает. Вешает и расстреливает. Дай бог ему здоровья!». Обезумела Россия.

Даже такой умеренный человек, не политик, не идеолог, цензор Александр Никитенко, совсем еще недавно проклинавший (в дневнике) антипетровский переворот Николая, и тот записывал тогда оригинальное оправдание происходящему: «Если уж на то пошло, Россия нужнее для человечества, чем Польша». И никому, ни одной душе в огромной стране не пришли в голову простые, простейшие, очевидные вопросы, которые задавал тогда в умирающем Колоколе лондонский изгнанник Герцен : «Отчего бы нам не жить с Польшей, как вольный с вольными, как равный с равными? Отчего же всех мы должны забирать к себе в крепостное рабство? Чем мы лучше их?».

Я не знаю ни одного адекватного объяснения того, почему это массовое помрачение разума произошло именно при самом либеральном из самодержцев XIX века, при царе-освободителе. Попробую, предложить свое, опираясь, на известную уже читателю формулу Владимира Сергеевича Соловьева. Мы недооцениваем идейное влияние николаевской Официальной народности (как, замечу в скобках, недооцениваем сегодня и влияние сталинской ее ипостаси). Ей между тем

удалось-таки стереть в русских умах благородный патриотизм декабристов, подменив его государственным имперским патриотизмом их палачей. Десятилетиями сеяла она ядовитые семена «национального самообожания». И страшна оказалось жатва. Если есть у кого-нибудь, будь то у монархистов или у «советских доцентов», лучшее объяснение, был бы очень признателен.

А тогда, в 1863-м, Герцен признавался: "дворянство, литераторы, ученые и даже ученики повально заражены: в их соки и ткани всосался патриотический сифилис«.Как видит читатель, термин, который я для этого помрачения разума предлагаю, по крайней мере, политкорректнее. И что важнее именно с терминологической точки зрения, даже в разгаре жесточайшей полемики (а для герценовского Колокола то был поистине вопрос жизни и смерти) не было произнесено роковое слово «национализм». Сколько я знаю, первым, кто противопоставил его патриотизму в серьезном политическом споре был Соловьев. Но случилось это лишь два десятилетия спустя и было в своем роде терминологической революцией.

Но это к слову, чтобы напомнить читателю о громадном значении расхожих сегодня терминов и о том, что каждый из них был в свое время открытием. Так или иначе, массовая истерия, поднявшая в 1863 году Россию на дыбы, не только заставила замолчать всероссийского ревизора, она научила власть и «идею-гегемона» манипулировать уязвимыми точками в национальном сознании и вызывать патриотические истерии искусственно. Но то была опасная игра. Кончилось тем, что последняя такая истерия — в 1908-1914 — погребла под собою Российскую империю, увы, вместе с неразумной монархией, так никогда и не нашедшей в себе сил стать единственной формой королевской власти, у которой был шанс сохраниться и в XXI веке, — конституционной монархией.

«МЫ СПАСЛИ ЧЕСТЬ ИМЕНИ РУССКОГО»

Но мы забежали далеко вперед и боюсь как бы за всей этой терминологической суетой не ускользнул от читателя образ истинного героя 1863, действительного наследника декабристов,посмевшего остаться свободным человеком даже посреди бушующего моря ненависти, когда все вокруг оказались рабами. Я говорю о человеке, сказавшем: «Мы не рабы нашей любви к родине, как не рабы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая заставила бы его участвовать в деле, противном его совести». Один, пожалуй, Андрей Дмитриевич Сахаров во всей последующей истории России заслужил право стать вровень с этим человеком.