Зачем России Европа? - Избранные статьи

Спрашивается, если самодержавие есть власть неограниченная, то могла ли она в то же время быть ограниченной (боярской думой и боярской аристократией)? В том, что они были именно ограничением самодержавия, сомнений ведь нет. Сошлюсь хоть на авторитетное суждение В.О. Ключевского, единственного русского историка, специально изучавшего структуру, функции и динамику Боярской думы. «Признавали, - пишет он, - что состав ее не вполне зависит от усмотрения государя, а должен сообразовываться с боярской иерархией, что эта дума есть постоянно действующее учреждение... словом, что это не государев только, но и государственный совет». (7) С другой стороны, мог бы я сослаться на академика Е.В. Тарле, категорически утверждавшего, что «абсолютизм ограниченный есть логический и фактический абсурд». (8)

Но останусь в рамках дискуссии и сошлюсь лишь на формулу одного из ее участников Н.И. Павленко, гласящую, что «история становления абсолютизма есть история освобождения самодержавия от боярской думы». (9) И константирую, что руководясь противоречащими друг другу высказываниями классика №3 мы неминуемо приходим к своего рода дефиниционному хаосу, где неограниченная власть оказывается ограниченной и вообще все кошки серы. В частности «абсолютизм», «деспотизм», «самодержавие» употребляются через запятую, как синонимы, безнадежно запутывая вопрос о реальных формах организации монархической власти (игнорируя попутно главную проблему, мучившую западных историков). И что еще хуже, напрочь отрезая какую бы то ни было возможность вычленить из общей массы неограниченных монархий тот самый абсолютизм, которому и посвящена была дискуссия.

По такому пути, уличавшему классика в противоречии самому себе, Аврех, ясное дело, пойти не мог: там подстерегала его ересь, ревизионизм. Поэтому сосредоточился он на почтительной реинтерпретации той из ленинских цитат, которая была в те годы общеупотребительной. «Во втором издании Большой Советской Энциклопедии, - говорит он, - об абсолютизме сказано со ссылкой на В.И. Ленина, что это неограниченная монархия... Но подходит ли это определение в данном случае? Мы думаем, нет. Возможно ли, например, установить на его базе различие между абсолютной монархией и восточным деспотизмом? И что сказать по поводу прав человека, скажем, при Иване Грозном?... Доказывать, что Иван был ограниченным монархом, значит ставить под удар свою научную репутацию. Признать же его абсолютистским монархом... и того хуже». (10)

Почему хуже? Потому, оказывается, что это означало бы «скомпрометировать идею равновесия». Какого равновесия? Проблема в том, что наряду с высказыванием Ленина, отрицающим специфику абсолютизма, есть ведь еще и высказывание классика №2, эту специфику как раз утверждающее. Энгельс объясняет, что абсолютизм -- это когда «борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII-XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга». (11)

Мало того, -- продолжал Аврех -- «эта мысль [Энгельса] кладется в основу всех исследований об абсолютизме, о какой бы стране ни шла речь. Под нее подгоняются и ею объясняются все факты и явления, какого бы порядка они ни были». (12) Как видим, едва попытался Аврех столкнуть классиков лбами, пришлось ему бросить вызов классику №2. Ибо если проблема с «высказыванием» Ленина в том, что оно не позволяет изучать абсолютизм, то «высказывание» Энгельса попросту не имеет отношения к русской истории. В самом деле, два поколения советских ученых облазили ее в поисках «равновесия» вдоль и поперек, но ни в XVII веке, ни в XVIII, ни даже в XIX, не говоря уже о временах Ивана Грозного, ничего подобного не обнаружили. Надо полагать потому, что ничего подобного там и не было. Или, как выражается Аврех, по причине «полного отсутствия доказательств существования равновесия». (13)

Ситуация, согласитесь, пиковая. Понятно, почему Аврех начинает с признания, немыслимого в устах представителя «истинной науки»: «Абсолютизм тема не только важная, но и коварная... Чем больше успехи в её конкретно-исторической разработке, тем запутанее и туманней становится ее сущность». (14) В поисках замены

Конечно же, попыток найти сколько-нибудь приличную замену этому ускользающему из рук «равновесию» было в советской историографии не перечесть. Чем плохо, например, равновесие между «самой реакционной стратой боярства» и «прогрессивными», даром что крепостники, помещиками? Но если даже забыть на минуту, что были на самом деле тогдашние помещики лишь своего рода средневековым «новым классом» (по терминологии Милована Джиласа), янычарами феодальной реакции, все равно ведь, ядовито замечает Аврех, «нетрудно видеть, что это полная капитуляция. Спасается, собственно, уже не существо дела, а слово. Ведь вся суть высказываний Маркса и Энгельса сводится к мысли, что абсолютизм есть продукт равновесия сил принципиально разных класов, носителей различных способов производства, результат буржуазного развития страны». (15)

Еще более экстравагантной выглядела попытка усмотреть это окаянное равновесие в отношениях между дворянством и крестьянством. Ну ровня ли на самом деле было растоптанное, политически несуществующее, «мертвое в законе» крестьянство мощному и способному влиять на государственную власть классу крепостников? Но зачем было думать о каких-то там жизненных реалиях, когда само просилось в руки прелестное «высказывание» Ленина: «Классовая борьба, борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататорской, лежит в основе политических преобразований и в конечном счете решает судьбу таких преобразований». (16) Смотрите, как замечательно сходится этот трудный пасьянс у Б.В. Поршнева: «Угроза крестьянских восстаний потребовала централизации политической власти, и она же, нарастая, заставляла централизацию все больше усиливаться и дойти, наконец, до стадии абсолютизма». (17)

Допустим. Но почему, собственно, борьба между эксплуатируемыми и эксплуататорами непременно должна была вести именно к абсолютизму? Ведь таким образом та самая разница между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом, из-за которой и ломались в дискуссии копья, исчезала безнадежно.

Понятно теперь, почему еще один участник дискуссии А.Н. Чистозвонов неожиданно признался: «тщательный анализ высказываний основателей марксизма-ленинизма, свидетельствует, что эти сложные феномены просто не могут быть втиснуты в предлагаемые модели». (18) Понятно также, почему Аврех, наскоро разделавшись с обеими искусственными альтернативами энгельсовскому равновесию, решается на шаг в «истинной науке» почти беспрецедентный. Он предлагает собственное определение абсолютизма. Определение Авреха

Нечего и говорить, что автор маскирует свою отвагу батареей ленинских «высказываний». И что даже после мощной цитатной артподготовки пытается он представить свое определение всего лишь логическим продолжением этих «высказываний»: «Нам кажется, именно эта мысль заключается в приведенных словах В.И. Ленина, только выражена она в косвенной форме». Мы предчувствуем, конечно, и Аврех наверняка предчувствовал, что таких опытных надсмотрщиков за чистотой марксисткх риз, как С.Н. Покровский или А.Н. Сахаров (ныне яростный ревизионист марксизма-ленинизма) на мякине не проведешь. Но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. И вот результат: «Абсолютизм - эта такая феодальная монархия, которой присуща в силу ее внутренней природы способность эволюционировать и превращаться в буржуазную монархию». (19)

А дальше Авреха понесло: «Какие основные черты отделяют абсолютистское государство от, скажем, феодального государства московских царей? Главное отличие состоит в том, что оно перестает быть деспотией, вернее только деспотией. Под последней мы разумеем форму неограниченной самодержавной власти, когда воля деспота является единственным законом, режим личного произвола, не считающийся с законностью и законами обычными или фиксированными. Абсолютизм сознательно выступает против такого порядка вещей». (20)

Уязвимость этой дефиниции бьет в глаза. Обозначив деспотизм как режим произвольной личной власти, мы тотчас же приходим к парадоксу. Досамодержавная Россия с ее боярской аристократией (которая реально, как мы помним, ограничивала эту самую произвольность), с ее свободным крестьянством и растущей предбуржуазией объявляется деспотизмом («неспособным к эволюции»). Способной к ней оказывается по Авреху как раз Россия самодержавная. Та самая, что, истребив независимую аристократию и предбуржуазию и закрепостив крестьянство, по всем этим причинам политически стагнировала до самого 1905 года. Согласитесь, что все тут поставлено с ног на голову.

Но при всем том были у попытки Авреха, по крайней мере, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в косвенной форме, но впервые вводила в советскую историографию категорию политической модернизации (пусть и под туманным псевдонимом «способности к эволюции»). «Высказывания» классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических формаций. Буржуазная монархия могла сменить феодальную, но о том, что разные виды монархии внутри одной и той же формации могут обладать различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было.

Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в русской истории оба полюса общепринятой тогда биполярной модели (по крайней мере в хронологическом смысле). Самодержавие было объявлено одновременно и деспотическим (в период Московского царства), и абсолютистским (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патриотический постулат не допускал и намека на деспотизм в России, перед нами безусловная ересь.

И в-третьих, наконец, при всей бедности и противоречивости авреховской дефиниции, замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от «высказываний» классиков, попытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо, то есть, не только от классиков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК КПСС.

Не забудем, впрочем, время, когда начинал он эту дискуссию. Случайно ли совпала она с Пражской весной? Если нужно доказательство, что прорыв цензурной плотины в одном конце тоталитарной империи тотчас эхом отзывался в другом, то вот оно перед нами. От этого перепутья могла дискуссия развиваться по двум направлениям. Порыв к независимому мышлению мог привести к результатам совершенно неожиданным. Но с другой стороны, эта преждевременная попытка своего рода восстания крепостных в советской историографии могла с еще большей вероятностью быть раздавлена карательной экспедицией. До августа 1968-го, когда советские танки положили конец Пражской весне, казалось, что движется дискуссия в первом направлении. После августа она и впрямь начала напоминать карательную экспедицию. Подо льдом «истинной науки»

В статье , следовавшей непосредственно за публикацией Авреха,

М.П. Павлова-Сильванская нашла его точку зрения, что до начала XVIII века русское самодержавие было деспотизмом, «перспективной». (21) Смущал ее лишь безнадежно «надстроечный» характер его определения. «У Авреха деспотизм представляет собой режим голого насилия, относительно социально-экономическй базы которого мы ничего не знаем», тогда как «Г.В. Плеханов ... поставивший знак равенства между царизмом и восточным деспотизмом... опираясь частично на К. Маркса и Ф. Энгельса, аргументировал свою точку зрения особенностями аграрного строя России». (22) Соответственно, заключает автор, «неограниченная монархия в России складывается в виде азиатских форм правления - деспотии - централизованной неограниченной монархии, которая формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общинной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закрепощения крестьянства и перехода к внешней экспансии.» «Таков, - говорит Павлова-Сильванская, - исходный пункт эволюции.» (23)

С одной стороны, механическое соединение Авреха с Плехановым делало его тезис вроде бы более ортодоксальным, подводя под него марксистский «базис». Но с другой, оно неожиданно обнажило всю его искусственность. Ведь если деспотическая надстройка и впрямь опиралась «на особенности аграрного строя России», то с какой, помилуйте, стати начала она вдруг в XVIII веке эволюционировать - несмотря на то, что базис оставался неподвижным? Причем, у самого Авреха, как мы видели, весь смысл деспотической надстройки как раз в том и состоит, что она «к эволюции неспособна» (и тут он, кстати, мог бы опереться на авторитет Маркса, который тоже ведь ставил знак равенства между деспотизмом и стагнацией. 24) Так каким же, спрашивается, образом этот неспособный к эволюции деспотизм ухитрился послужить «исходным пунктом эволюции»? Совсем уж чепуха какая-то получается.

Тем не менее отчаянная попытка мыслить независимо оказалась заразительной. И уже следующий участник дискуссии А.Л. Шапиро усомнился в самом существовании самодержавия до Ивана Грозного: «Боярская дума (XV и начала XVI века) делила функции управления и суда с великим князем, не только помогая ему, но и ограничивая (реально, а не юридически) его власть». (25) Так какое же это, спрашивается, самодержавие? Более того, масштабы этих ограничений в первой половине XVI века не уменьшаются, но увеличиваются. Ибо «главная особенность политического строя России... в конце 1540 - начале 1550-х заключалась в возникновении центральных и в общем распространении местных сословно-представительных учреждений... И именно в это время на Руси создаются Земские соборы... Форму политического строя для этого времени правильнее характеризовать как разделенную власть царя и Боярской думы... В России была несамодержавная монархия с Боярской думой и сословно-представительными учреждениями». (25)

Замечательно смелая, согласитесь, для своего времени – да, честно говоря, и для нынешнего– мысль, и по сию пору необъяснимая для того же неоевразийца А.Н.Сахарова!.

Далее Шапиро совершенно логично указывает на роль самодержавной революции Грозного в ликвидации этой «несамодержавной монархии». Он подчеркивает функцию террора: «Из членов Думы, получивших думские титулы... до 1563 г., к концу опричнины уцелели лишь отдельные лица. Они и новые члены Думы были настолько терроризированы, что не смели прекословить проявлениям самовластия Ивана Грозного... ни Боярская дума, ни Земские соборы [больше] не оказывали влияния на опричную политику, которую приходится рассматривать как политику самодержавную». (26)

Шапиро даже догадывается, что «опричнина была скорее государством над государством, чем государством в государстве». Он понимает, что после этого периода «судорожного самодержавия» наступило известное его размягчение, которое, впрочем, сменилось новым ужесточением. (27) В частности, «петровское царствование ознаменовалось полной ликвидацией Боярской думы и Земских соборов и полной победой самодержавно-абсолютистского строя». (28) Одним словом, динамика русской политической системы перестает вдруг под его пером выглядеть плоским однолинейным процессом эволюции, будь то от «варварства к цивилизации», как уверял нас когда-то С.М. Соловьев, или от «деспотизма к буржуазной монархии», как объясняет А.Я. Аврех.

Оказывается, что на самом деле политический процесс в России пульсировал. Крепкие мышцы власти то сжимались, то расслаблялись, то снова напрягались. Ритм сложный, особенный, совершенно отличный от европейского абсолютизма. Исследователю понятно даже, в чем корень этого отличия.

Одним словом, выступление Шапиро впервые поставило как перед участниками дискуссии, так и перед читателями действительно серьезные вопросы. Ибо если не было самодержавие ни деспотизмом (потому что так никогда и не смогло выкорчевать наледственную аристократию), ни абсолютизмом (европейские абсолютные монархии несовместимы ни с крепостничеством, ни с полным разрушением сословных учреждений), то чем же оно было? Ни одна деталь этого загадочного поведения самодержавия не ускользнула, казалось, от проницательного взгляда Шапиро. И все-таки не складывались у него все эти детали в единую картину. Попрежнему, как мы видели, пишет он «самодержавно-абсолютистский» через дефис. Что же держит его на поводке, не позволяя выйти за пределы точных, но мимолетных наблюдений?

«Высказывания»? Но хотя Шапиро и отдает им обильную дань, делает он это скорее в манере московских князей, откупавшихся от монголов лишь затем, чтоб развязать себе руки. Патриотический постулат? Но бесспорно ведь, что руководится Шапиро в своем анализе не столько его предписаниями, сколько исследованиями историков-шестидесятников, тех же Зимина, Шмидта и Копанева, на которых опираюсь и я. Так что же в этом случае заставляет его рассматривать русское самодержавие лишь как экзотический вариант европейского абсолютизма?

Тем и ценна для нас его работа, что видим мы здесь отчетливо, как под слоем священных «высказываний» и патриотических постулатов, висевших, подобно гирям, на ногах советских историков, вырисовывалось еще более глубокое и мощное препятствие для рационального анализа. Перед нами знакомая логика биполярной модели. Если Аврех напутал и никаким деспотизмом самодержавие не было, то чем оно было? Правильно, абсолютизмом. Другого выбора царствовавшая в ту пору метаисторическая модель просто не оставляла.

И все же, как видим, лед был сломан. Пусть лишь робкими тонкими ручейками, но потекла независимая от «высказываний» мысль. Дискуссия совершенно очевидно переставала напоминать препирательства средневековых схоластов. Значит, глубоко подо льдом высокомерной и бесплодной «истинной науки» источники свободного творчества все-таки сохранились. Конечно, их можно было снова засыпать ледяными торосами. Но могли они и растопить лед. Карательная экспедиция

Не в этот раз, однако. Сигнал для охоты за ведьмами уже прозвучал. Военные каратели раздавили Пражскую весну. Седлали коней и идеологические каратели - рыцари «классовой борьбы» и жрецы священных «высказываний». Уже в самом начале 1969 г. А.И. Давидович и С.А. Покровский выпустили первый оглушительный залп по Авреху, обвинив его в «попытке противопоставить исторический процесс на Западе... и в России». (30)

Не могло быть, утверждали они, «никакого фундаментального различия между русским абсолютизмом и классическим [европейским]». (31) Почему? Потому, оказывается, что, как сказал Ленин, любой абсолютизм есть результат борьбы эксплуатируемых классов против эксплуататоров. «Восстания в городах середины XVII века и крестьянская война 1670-71 гг. показали господствующему классу феодалов необходимость поступиться средневековыми привилегиями в пользу неограниченной власти царя для успешной борьбы с мятежным народом». (32)

Разгром Авреха казался неминуемым: бичи «высказываний» засвистали над его головой. Однако в азарте охоты каратели и не заметили, как попали в собственную ловушку. Они говорили, что «Ленин определял русский абсолютизм как помещичье государство» (см. Полное собрание сочинений, т. 17. С. 309), как «крепостническое самодержавие» (Там же. С. 310), как «диктатуру крепостников» (Там же. С. 325), как «помещичье правительство самодержавного царя» (там же, т.20. С. 329). Ну и что? - спросит неискушенный читатель. А то, что «в свете всех этих высказываний классиков марксизма-ленинизма со всей наглядностью видно, что выводы А. Авреха об абсолютизме... - это очевидное искажение исторической действительности». Искажение, поскольку из «высказываний» бесспорно следует, что «абсолютизм (самодержавие)... есть воплощение диктатуры дворян-крепостников». (33)

И тут ловушка захлопнулась. Ибо что же тогда сказать о классическом абсолютизме, где и следа «диктатуры крепостников», как, впрочем, и самих крепостников, не было? Мыслима ли в самом деле диктатура несуществующего класса? А если ее там не было, то что остается от ленинского определения абсолютизма? Короче, едва приговорив к высшей мере Авреха и провозгласив ересью любое «противопоставление русского и классического абсолютизма» (34) охотники нечаянно впали в еще более страшную ересь. Они сделали какое бы то ни было сравнение абсолютизма и самодержавия невозможным. Только обличить их было уже некому: охота на ведьм имеет свою логику.

Следующий каратель С.М. Троицкий ударил по Авреху с другой позиции, обвинив его в отрыве надстройки от базиса, в «стремлении объяснить происхождение абсолютизма в России, не связывая его с генезисом буржуазных отношений». (35) По всем правилам доноса о политической неблагонадежности вскрывается подозрительная близость концепции обвиняемого Авреха А.Я. к взглядам буржуазного историка Милюкова П.Н.. Хотя каждому советскому человеку должно быть ясно, что не в таком мутном источнике, а «в трудах классиков марксизма-ленинизма имеются ценные указания, помогающие нам выяснить, какие исторические причины вызвали переход к абсолютной монархии в России». (36) Что ж, посмотрим, как помогли «ценные указания» Троицкому. «Действительно русская буржуазия, - признает он, - была экономически слаба и малочисленна на ранних этапах своего развития». (37) Но ведь в XIV-XV веках слаба она была и во Франции, и в Голландии. «А раз так, то она нуждалась в поддержке королевской власти. И королевская власть помогла ей. А русской буржуазии помогала царская власть». И вот под влиянием «требований буржуазии» и её «борьбы за их осуществление с господствующим классом феодалов» в России формировался абсолютизм.

Проблема лишь в том, что говоря о «равновесии», Энгельс, как мы помним, имел в виду вовсе не слабость буржуазии, а ее силу. Именно то обстоятельство, что сравнялась она в силе со слабеющим дворянством, и сделало абсолютистское государство независимым от обеих социальных групп. Но в России-то, в отличие от Европы, дворянство не только не слабело, а наоборот, крепло. Более того, согласно «высказыванию» Ленина, оно даже «осуществляло диктатуру крепостников-помещиков». Так как же совместить диктатуру дворянства с независимостью от него самодержавия? А никак. Троицкий и не пытается.

Вместо этого берется он за Павлову-Сильванскую. В особенности раздражает его, что она тоже основывается на «ценных указаниях классиков», например на указании Ленина об «азиатской девственности русского деспотизма». (38) В отчаянной попытке загнать обратно этого джинна, по возмутительной небрежности редакции выпущенного из бутылки, Троицкий тоже решается на нечто экстраординарное: он переворачивает концепцию Авреха с ног на голову.

Согласно предложенной им новой периодизации русской политической истории, с XV до середины XVII века длилась в ней эпоха сословно-представительных учреждений, с середины XVII до конца XVIII царствовал абсолютизм, а в XIX и XX (разумеется, до 17 года) - что бы вы думали? Деспотизм. «Усиление черт деспотизма, ‘азиатчины’ во внутренней и внешней политике российского абсолютизма происходило с конца XVIII - начала XIX века, когда в результате победы буржуазных революций в значительной части государств Западной Европы утвердились капитализм, парламентский строй, буржуазные свободы. В России же в первой половине XIX века сохранялся крепостной строй, усиливалась реакция во внутренней политике, царизм явился главной силой Священного союза и душителем свободы. Именно с этого времени, по нашему мнению, и можно говорить о нарастании черт ‘деспотизма’ и ‘азиатчины’ в политике российского абсолютизма. В.И. Ленин в 1905 писал о "русском самодержавии, отставшем от истории на целое столетие". (39)

Значит, как раз в то время, когда отменена была предварительная цензура, освобождено от крепостного рабства крестьянство, введено городское самоуправление, началась стремительная экономическая модернизация страны и даже легализована (после 1905-го) политическая оппозиция, когда впервые после самодержавной революции Ивана Грозного отчетливо проступили контуры реальных, как сказал бы А. Л. Шапиро, ограничений власти - как раз тогда и воцарилась в России деспотия? То есть не абсолютизм вырос из деспотии, как думал Аврех, а совсем даже наоборот – деспотия из абсолютизма? Вот ведь какой вздор пришлось печатать редакции, потратившей четыре года на серьезную дискуссию!

Аврех, как мы помним, начал ее с атаки, пусть почтительной, на «высказывание» Энгельса о равновесии и на ленинское «высказывание», стиравшее разницу между абсолютизмом, самодержавием и деспотией. Карательная экспедиция, попросту умолчав об Энгельсе, восстановила «высказывание» Ленина во всей его торжествующей нелепости. Выходит, что в конце дискуссии вернулись мы к ее началу -- с пустыми руками. Заключительный аккорд

Можно бы по этому поводу вспомнить библейское «... И возвращаются ветры на круги своя». Имея в виду нашу тему, однако, уместнее, наверное, припомнить тут набросанную в предыдущих главах историю досамодержавного столетия России - с его неопытными реформаторами, пытавшимися пусть наощупь и спотыкаясь, но вывести страну на магистральный путь политической модернизации. И с карательной экспедицией Грозного, не только уничтожившей в свирепой контратаке все результаты их работы, но и провозгласившей, что станет отныне судьбою страны тупиковое самодержавие. Пусть приблизительно, пусть в микромасштабе, но такую вот печальную картину продемонстрировала нам на исходе 1960-х дискуссия об абсолютизме в журнале «История СССР».

Худшее, однако, было еще впереди, когда на сцене появился в роли мини-Грозного главный надсмотрщик Андрей Н. Сахаров - двойной тезка знаменитого диссидента и потому, наверное, особенно свирепый в доказательствах своей лояльности. Прежде всего он проставил, так сказать, отметки - и мятежникам, и карателям. Читатель, впрочем, может заранее представить себе, что двойку схлопочет Павлова-Сильванская - за то, что зловредно «вслед за Аврехом, обнаруживает плодородную почву, на которой выросла типичная восточная деспотия, зародившаяся где-то в период образования русского централизованного государства». А Шапиро так и вовсе два с минусом (минус за то, что слишком уж много внимания уделил крепостничеству, сочтя его «главным и определяющем для оценки русского абсолютизма». (40) Аврех отделается двойкой с плюсом (плюс за то, что при всей своей крамольной дерзости заметил-таки «соотношение феодального и буржуазного в природе и политике абсолютизма» 41).

Совсем другое дело Троицкий. Он удостаивается пятерки ибо, «в отличие от названных авторов, основную социально-экономическую тенденцию, которая привела Россию к абсолютизму, видит в зарождении буржуазных отношений в феодальном базисе». А уж Давидович и Покровский, подчеркнувшие «значительное влияние ... классовой борьбы трудящихся масс на всю политику феодального государства» заслужили и вовсе пятерку с плюсом. (42)

Но лидер, как положено, идет дальше всех. Он не станет стыдливо умалчивать о терроре Ивана Грозного «в эпоху сословно-представительной монархии», как делает Троицкий. И тем более не будет, подобно Шапиро, отвлекать внимание публики такими мелочами в русском политическом процессе, как истребление представительных учреждений или тотальное воцарение крепостничества. И вообще намерен А.Н. Сахаров не защищаться, а нападать -- на восточный деспотизм... Западной Европы.

Ясно, что для такой операции священные «высказывания» были бы лишь обузой. Достаточно напомнить читателю хоть некоторые из них. «Даже освободившись [от ига], Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба как рабовладельца». Разве это не коварный удар в спину патриотическому постулату? И не от какого-нибудь Шапиро, которого легко поставить на место, но от самого классика №1. (43) А кто сказал, что «Русское самодержавие... поддерживается средствами азиатского деспотизма и произвольного правления, которых мы на Западе даже представить себе не можем»? Павлова-Сильванская? Увы, сам классик №2. (44) А кто называл самодержавие «азиатски диким», (45) «азиатски девственным», (46) «насыщенным азиатским варварством»? (47) Мы уже знаем кто. Ну словно издевались классики над «истинной наукой».

Нет уж, для обвинения Европы в азиатском варварстве требовалась совсем другая традиция. Впрочем, и она была под рукой. Я говорю о той традиции, что до виртуозности развита была поколениями домохозяек в борьбе за место на коммунальных кухнях: "От дуры слышу!" Право же, я не преувеличиваю. Судите сами.

«Между ‘восточной деспотией’ Ивана IV и столь же ‘восточной деспотией’ Елизаветы Английской разница не так уже велика... Централизация государства во Франции, особенно при Людовике XI, тоже отмечена всеми чертами ‘восточного деспотизма’... Елизавета I и Иван IV решали в интересах феодального класса примерно одни и те же исторические задачи, и методы решения этих задач были примерно одинаковыми. Западно-европейские феодальные монархии XV-XVI веков недалеко продвинулись по части демократии по сравнению с опричниной Ивана Грозного... Абсолютистские монархии Европы, опередившие во времени становления русский абсолютизм, преподали самодержавию впечатляющие уроки, как надо бороться с собственным народом. В этих уроках было все - и полицейщина, и варварские методы выжимания народных средств, и жестокость, и средневековые репрессии, словом, вся та ‘азиатчина’, которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму... [Если мы попытаемся сравнить абсолютистские режимы в России XVIII-XIX вв. и, скажем, Англии и Франции XVI-XVII вв., то окажется, что] и там и тут «дитя предбуржуазного периода» не отличалось особым гуманизмом... и камеры Бастилии и Тауэра не уступали по своей крепости казематам Шлиссельбурга и Алексеевского равелина». (48)

Заметим, что массовое насилие в Европе, выходившей из средневековья, приравнивается здесь к политическому террору в современной России (которая и четыре столетия спустя все еще была, как мы знаем, «дитя предбуржуазного периода»). Но даже независимо от этой подтасовки, нет ли у читателя впечатления, что, по слову Шекспира, "эта леди протестует слишком много"? Конечно же, если все зло, принесенное человечеству авторитарными режимами, поставить в счет именно европейскому абсолютизму, то в этой непроглядной тьме все кошки будут серы. Но даже в ней, впрочем, сера была России по особому.

Не знали, например, страны европейского абсолютизма ни крепостного рабства, ни обязательной службы элиты, ни блокирования среднего класса, о которых так тщательно умалчивал тогда Сахаров, описывая ужасы азиатского деспотизма в Европе. Не знали и повторявшихся вплоть до самого ХХ века приступов террора - порою тотального. И направленного, главное, вовсе не против врагов короля или каких-нибудь гугенотов, но против любого Ивана Денисовича, которому судила судьба родиться в это время на этой земле.

Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание этих бедствий в официальных актах времен опричнины, продолжавших механически, как пустые жернова, крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, - читаем в одном из таких актов, - лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины - опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины - опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины - опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...». (49)

И тянутся и тянутся, бесконечно, как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые, нисколько не покушавшиеся на государеву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся вина которых заключалась в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно было насиловать, земля была, которую можно отнять -- пусть хоть потом запустеет.

В Англии того времени тоже сгоняли с земли крестьян и, хотя не грабили их и не убивали, насилие то вошло в поговорку ("овцы съедали людей"). Но творилось там это насилие отдельными лендлордами, тогда как в России совершало его правительство, перед которым страна была беззащитна. И если в Англии было это насилие делом рук растущего класса предбуржуазии, который на следующем шагу устроит там политическую революцию, добившись ограничения власти королей, в России направлено оно было как раз против этой предбуржуазии. И целью его было -- увековечить брутальное самодержавие. Короче говоря, Англия платила эту страшную цену за свое освобождение, а Россия за свое закрепощение.

Кто спорит, режимы Елизаветы Английской, Ивана Грозного и шаха Аббаса Персидского одинаково «недалеко продвинулись по части демократии». Но ведь это трюизм. Ибо совсем в другом была действительная разница между этими режимами. В том, что абсолютизм Елизаветы нечаянно способствовал политической модернизации Англии (благодаря чему освободилась она от государственного произвола на столетия раньше других), тогда как самодержавие Грозного на века заблокировало модернизацию России, а деспотизму шаха Аббаса и сегодняшний Иран обязан средневековым режимом аятолл. Значит, действительная разница между ними - в разности их политических потенциалов. Или, чтоб совсем уж было понятно, абсолютизм, самодержавие и деспотизм в разной степени мешали избавлению своих народов от государственного произвола.

Это в метаисторическом смысле. А практически читатель ведь и сам видит, что, обозлившись на предательство классиков и предложив в качестве определения восточного деспотизма самодельный критерий (насилие), А.Н. Сахаров, один из главных тогда enforcers марксистской ортодоксии, нечаянно приравнял к Персии шаха Аббаса не только Англию, но и Россию. В результате оказалось совершенно невозможно ответить даже на самые простые вопросы. Например, чем отличается самодержавие от деспотизма. Или от абсолютизма. Или как случилось, что в тот самый момент, когда в крови и в муках зарождались в Европе современные производительные силы, в России они разрушались. Или почему, когда Шекспир и Сервантес, Бруно и Декарт, Галилей, Бэкон и Монтень возвестили Европе первую, еще робкую зарю современной цивилизации, пожары и колокола опричнины возвещали России долгие века самодержавного произвола. Итоги

Читатель мог убедиться, насколько они неутешительны, эти итоги. Чем глубже проникали мы в лабораторию «истинной науки», тем больше убеждались, что за фасадом высокомерных претензий на абсолютную истину лежали лишь уязвленное самолюбие, теоретическая беспомощность и дефиниционный хаос. Абсолютизм рос в нем из деспотии, как объясняли нам одни участники дискуссии, а деспотия из абсолютизма, как думали другие; «прогрессивный класс» нес с собою крепостное рабство, а восточный деспотизм обитал в Западной Европе. И не было этой путанице конца.

Нет, язык на котором спорила советская историография, не довел бы нас до Киева. Не только неспособна оказалась она определить, к какому классу политических систем относилось самодержавие, не только не строила по завету Г.П. Федотова «новый национальный канон», ей просто не с чем было подступиться к такому строительству - ни теоретических предпосылок, ни рабочих гипотез, ни даже элементарных дефиниций.

Ни в какой степени, конечно, не умаляет это обстоятельство результатов серьезного, кропотливого труда трех поколений советских историков, работавших над частными проблемами прошлого России – в областях, далеких от ортодоксальной метаистории и вообще от всего, что жестко контролировалось «высказываниями» классиков и идеологическими правилами имперской игры. Тем более, что результаты эти были порою великолепны. Мы видели их хоть на примере шестидесятников, раскопавших в архивах историю борьбы Ивана III и нестяжателей за церковную Реформацию или борьбу за Великую реформу1550-х. Даже в области метаистории оказались мы свидетелями неожиданной и блестящей догадки А.Л. Шапиро о природе государственности в досамодержавной России.

Понятно, что большинство этих тружеников исторического фронта, во всяком случае те из них, кто дожил до эпохального крушения «истинной науки», вздохнули с облегчением. Еще бы! Для историков России, перефразируя знаменитые строки Пушкина, адресованные сосланным декабристам, падение тяжких оков «высказываний» означало то, что и обещал поэт, -- свободу.И чувствовали они себя, надо полагать, как освобожденные от помещиков крестьяне в феврале 1861 года. Но...

Но воспользовались ли они этой свободой, чтобы за двадцать постмарксистких лет создать нечто подобное тому, что создали их великие домарскистские предшественники С.М. Соловьев или В.О. Ключевский, т.е.монументальные обобщающие гипотезы о природе и происхождении русской политической системы как целого (что, по-видимому, и имелось в виду под «метаисторией») ? Сумели они завоевать на свою сторону просвещенного читателя, противопоставив свои гипотезы дилетантским интерпретациям истории (Ключевский, между прочим, опубликовал «Боярскую думу древней Руси» в 11 номерах популярного журнала «Русская мысль»)?

Или постигла историков России после их 1861-го та же судьба, что и освобожденных крестьян -- и снова заперли их в гетто? И уступили они внимание общества дилетантам, как В.Р. Мединский, и «оборотням», как А.Н. Сахаров?

Случилось, увы, как мы знаем, худшее.

= = =

И всё-таки не жаль мне труда, потраченного на анализ проблем советской историографии (пусть и оставила она нас всего лишь с очередным мифом о русском абсолютизме). Не жаль хотя бы потому, что не осталось, надеюсь, теперь у читателя сомнений: даже под непробиваемым, казалось, льдом «истинной науки» теплилась живая жизнь. И это не дает умереть надежде, что, несмотря на сумятицу первых постсоветских десятилетий, на шабаш дилетантизма и торжество «оборотней», лед все-таки будет растоплен. Примечания

1. Quoted in Donald Тreagold (ed). The Development of the USSR? An Exchange of Views. Seattle, 1964. P. 203

2. Wittfogel K. Oriental Despotism. New Haven, Conn., 1957

3. Цит. по Кара-Мурза А.А., Поляков Л.В.. Реформатор. М., 1994. С. 63.

4. Черепнин Л.В. К вопросу о складывании абсолютной монархии в России // Документы советско-итальянской конференции историков, М.,1968. С. 38.

5. Там же. С. 24-25.

6. История СССР. М., 1966. С. 212.

7. Ключевский В.О.. Боярская Дума древней Руси. М., 1909.

С. 330.

8. Тарле Е.В. Падение абсолютизма. Пг., 1924. С. 54.

9. История СССР. 1970. №4. С. 54.

10. Аврех А.Я. Русский абсолютизм и его роль в утверждении капитализма в России // История СССР. 1968. №2. С. 83, 85. (выделено мной - А.Я.)

11. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1955-77. Т. 21. С. 172.

12. Аврех А.Я. Цит. соч.. С. 83.

13. Там же. С. 85.

14. Там же. С. 82.

15. Там же. С. 87.

16. Ленин В.И.. Полн. собр. соч. Т.9. С. 333-334.

17. Поршнев Б.В. Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 354.

18. Чистозвонов А.Н. Некоторые аспекты проблемы генезиса абсолютизма // Вопросы истории. 1968. №5. С. 49.

19.. Аврех А.Я. Цит. соч.. С. 89. (выделено мной. - А.Я.)

20. Там же. С. 85.

21. Павлова-Сильванская М.П. К вопросу об особенностях абсолютизма в России // История СССР. 1968. №4. С. 77.

22. Там же. С. 85.

23. Там же.

24. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные письма. М., 1948. С. 77.

25. Шапиро А.Л. Об абсолютизме в России // История СССР. 1968. №5. С. 71.

26. Там же. С. 72.

27. Там же. С. 74.

28. Там же. С. 82 (выделено мной - А.Я.).

29. Там же.

30. Давидович А.И., Покровский С.А. О классовой сущности и этапах развития русского абсолютизма // История СССР. 1969. №1. С. 65.

31. Там же. С. 62.

32. Там же. С. 65.

33. Там же. С. 60-61.

34. Там же. С. 62.

35. Троицкий С.М. О некоторых спорных вопросах истории абсолютизма // История СССР. 1969. №3. С. 135.

36 . Там же. С. 139.

37. Там же. С. 142.

38. В.И. Ленин. Цит. соч.. С. 381.

39. Троицкий С.М. Цит. соч. С. 148.

40. Сахаров А.Н. Исторические факторы образования русского абсолютизма // История СССР. 1971. №1. С. 111.

41. Там же. С. 112.

42. Там же.

43. Marx K. Secret Diplomatic History of the XVIII Century. London, 1969. P. 121.

44. Маркс К. Избранные произведения. М., 1933. Т.2. С. 537.

45. Ленин В.И. Цит. соч. Т. 12. С. 10.

46. Там же. Т. 9. С. 381.

47. Там же. Т. 20. С. 387.

48. Сахаров А.Н. Цит. соч. С. 114, 115, 119.

49 Цит. по: Смирнов И.И. Иван Грозный. Л., 1944. С. 99.

Source URL: http://polit.ru/article/2012/07/19/hist/

* * *

Александр Янов: Судьба оппозиции в России

Долгое рабство – не случайная вещь. Оно, конечно, соответствует какому-то элементу национального характера.

Этот элемент может быть поглощен, побежден другими его элементами. Но он может и победить.

Александр Герцен

Будущее страны принадлежит тем, кто овладел ее прошлым.

Джордж Оруэлл

Если [европейской традиции] в русской истории не было, а было лишь «тысячелетнее рабство» и «ордынство», то у нас с вами нет не только прошлого, но и будущего. С нуля в истории ничего не начинается...

Игорь Клямкин

Честно говоря, надеялся я приступить ко второй части своего этюда сoвсем иначе: ответить на отзывы читателей на спорные (в высшей степени спорные!) утверждения, которыми полна часть первая. Увы, приступать приходится с признания своей наивности. Просто потому, что оппозиционная периодика отказалась публиковать этюд о судьбе оппозиции в России. И мотив, по которому она отказалась, выглядел ошеломляюще: «Наших читателей интересует текущая политика, а не древняя история».

В самом факте отказа ничего особенного, конечно, не было. В конце концов, это не более, чем частный случай: в оппозиционных редакциях не меньше неумных людей, чем в официозных. Шокировала формулировка. Словно бы предложил я им какой-нибудь трактат о средневековой схоластике, а не подробный разбор ошибок оппозиции в прошлом. Разбор, без которого сегодняшняя оппозиция рискует их повторить.

Сначала показалось мне это недоразумением: самоочевидно ведь, что чем больше глубина временного горизонта, тем надежнее защита от старых ошибок. И тем больше возможностей воспользоваться уроками «древней истории». Я пробовал спорить. Ссылался, например, на такого классика оппозиции, как Джордж Оруэлл. Но и его вынесенная в эпиграф знаменитая максима прошла мимо ушей.

В конечном счете, убедился я, что нет здесь никакого недоразумения. Дело обстоит куда хуже. В местном экспертном сообществе утвердилась жесткая монополия «текущей политики» – в диапазоне от Горбачева до Медведева – а прочее, как говорил Пастернак, литература. И это далеко выходит за пределы частного случая. Ибо такая монополия не безобидна, она опасна, она безнадежно сковывает политическое воображение оппозиции, по сути, обезоруживает ее перед лицом сложной проблемы, в которой она оказалась.

Это обстоятельство, собственно, и подвигло меня на то, чтобы – в попытке, если не разрушить, то, по крайней мере, скомпрометировать эту монополию – посвятить вторую часть этюда не в последнюю очередь урокам «древней истории». Даже самому древнему из них, нестяжательскому.

Не в последнюю очередь потому, что, как уже упоминалось в первой части этюда, сегодняшняя оппозиция – первое поколение, живущее в России, в наибольшей степени напоминающей ту, в которой пришлось жить и бороться нестяжателям – в неимперской, несамодержавной, не- крепостнической. КРЕМЛИНОЛОГИЯ

Но чтобы разрыв между «текущей политикой» и «древней историей» не шокировал читателя, как шокировала меня формулировка отказа, начну все-таки с уроков сравнительно недавних, которые у всех пока еще на памяти.

На протяжении десятилетий «холодной войны» преобладающая часть западного экспертного сообщества жила под тем же девизом, что и сегодняшняя оппозиция в России. Я имею в виду, конечно, монополию «текущей политики». Прошлое своего антагониста она не знала. То есть про Сталина и про Ленина, и даже про формирование большевистской партии в начале ХХ века, разумеется, читали. Но какое, спрашивается, практическое значение могла иметь вся эта «древняя история» к тому, спихнет ли Хрущев Маленкова или Брежнев Шелепина? Ведь главная забота кремлинологов именно в том и заключалась, чтобы заранее угадать, кто из кремлевских бульдогов берет верх в их вечной «драке под ковром».

Согласитесь, это не только похоже, но и буквально то же самое, чем занималось российское экспертное сообщество в 2008 году, гадая, кого – Иванова или Медведева – назначит в президенты Путин. Или то, чем занимается оно сейчас, в преддверии 2012. Как бы то ни было, для нас важен здесь опыт кремлинологии лишь в одном отношении. В том, что, разработав тонкую и рафинированную методологию распознавания «сигналов из-под ковра», слона-то она и не приметила. ПЕРЕСТРОЙКА

Нет спора, это была увлекательная игра. Я и сам однажды увлекся ею, когда в Мичиганском университете в Энн Арборе завязался бурный факультетский спор о том, кто придет на смену умирающему Андропову. Я даже выиграл этот спор (с призом в 10 долларов), угадав, что немедленным преемником станет Черненко и вскоре после него Горбачев.

Действительно интересно в этой истории лишь то, что Горбачев был для меня фигурой знаковой. Я писал о нем еще в книге «Драма советских 1960-х» в 1984 году и ждал от него резкого поворота руля в Кремле, куда более резкого, чем хрущевский в 1956-м (1). Коллег-кремлинологов, однако, мои взгляды не заинтересовали. Нисколько. За то, что я угадал Черненко, меня хвалили: молодец, лучше других прочитал «сигналы из-под ковра». Но никакого поворота от Горбачева они не ждали, как, впрочем, не ждали и ни от кого другого. И вообще были уверены, что драк под кремлевским ковром на их век хватит. И еще на долю следующих поколений останется. Чего же еще ожидать от «азиатского монстра»?

Вот это и было на самом деле важно в кремлинологии: рутина «текущей политики» лишила ее возможности предвидеть. До такой степени, что даже когда из Москвы раздались вполне уже различимые трубы Перестройки, большинство продолжало настаивать, что это лишь очередной маневр Кремля, имеющий целью усыпить бдительность Запада.

Подумать только, так много серьезных, ярких, квалифицированных людей столь примитивно, столь невероятно оскандалились. Научившись грамотно читать «сигналы из-под ковра», они просмотрели Перестройку, которая (при всех ее очевидных прегрешениях) оказалась тем не менее поворотным пунктом в истории ХХ века, ничуть не уступающим по важности великой победе над фашизмом в 1945 году.

Конечно, и для России стала эта Перестройка глотком свежего воздуха, отчаянным воплем о свободе после десятилетий угрюмого молчания. Впечатлял один уже вид многосоттысячных колонн, грозно марширующих – без всяких признаков бесчинств или мародерство – во имя отмены монополии коммунистической власти. Казалось, что, как предсказывал Пушкин, и впрямь вспряла ото сна Россия. И прокатившаяся по Восточной и Центральной Европе волна «бархатных» революций тоже ведь подтверждала: происходит что-то непредвиденное – и непревидимое – «текущей политикой». Как можно было такое просмотреть?

Еще более очевидным и необратимым оказался этот кремлевский поворот в мировой политике. Исчезла вдруг, растворилась в тумане наводившая десятилетиями ужас картина двух насупленных супергигантов, ощетинившихся друг против друга десятками тысяч смертоносных ракет. Никто больше не угрожал стереть с лица земли все живое. Выглядело это, согласитесь, скорее как чудо. Так можно ли, спросите вы, упрекнуть западное экспертное сообщество в том, что оно не предвидело чудо? ОДНА МАЛЕНЬКАЯ РАЗНИЦА

Я, как уже знает читатель, упрекаю. Просто потому, что русская история полна таких «чудес». И всякий, кто осмеливается что бы то ни было о ней предсказывать, обязан был держать это в уме. А западное экспертное сообщество, окунувшись в омут монополии «текущей политики», позволило себе об этом забыть. И я, по правде сказать, не понимаю, почему их сегодяшние российские коллеги так равнодушны к опыту своих оскандалившихся западных предшественников. Чему-то же все-таки не мешает учиться и на чужих ошибках...

Тем более, что не в одних ведь кремлинологах дело. Разве не точно так же оконфузились и стратеги Антанты, втягивая в 1914 году царскую Россию в заведомо пагубную для нее мировую войну, ни на минуту не задумываясь о том, что выйти из нее живой она ни при каких обстоятельствах не сможет? И хуже того, попытавшиеся в последний момент вообще оставить ее один на один с могущественной военной машиной Германии?

Я рассказал эту малоизвестную историю в третьем томе трилогии, но не грех, думаю, ее здесь кратко повторить. Хотя бы затем, чтобы читатель убедился: некоторых «древняя история» все-таки учит. Во всяком случае, 27 лет спустя западные державы больше не повторили ошибку, допущенную ими в канун первой мировой войны. Напротив, на этот раз они мобилизовали все силы, чтобы помочь России выстоять против той же германской военной машины. В этом и разница: есть, оказывается люди на свете, умеющие учиться хоть на своих ошибках.

А тогдашняя история была такая. 1 августа 1914 года князь Лихновский, немецкий посол в Лондоне, телеграфировал кайзеру Вильгельму, что в случае русско-германской войны Англия не только готова остаться нейтральной, но и гарантирует нейтралитет Франции. Обрадованный Вилли, как называл его «дорогой кузен» Ники (Николай II), тотчас приказал перебросить все силы на русский фронт. Еще бы! Кошмар войны на два фронта всю жизнь преследовал Вилли, а тут неожиданно явилась возможность ее избежать, раздавив Россию уже в1914-м.

Увы, кайзера ждало разочарование. Фельдмаршал Мольтке ответил, что поздно, германские дивизии сосредоточены на бельгийской границе и ровно через шесть недель будут в Париже. Таков план Шлиффена и не нам от него отступать (2). Выходит, что от возможности немедленного разгрома спасла в 1914 году Россию вовсе не лояльность союзников, но догматизм немецкого Генерального штаба. А ТЕПЕРЬ РАЗНИЦА БОЛЬШАЯ

Тем не менее, результаты обеих ошибок западного экспертного сообщество в ХХ веки разнились между собою как дантовский ад от мильтоновского потерянного рая. Ошибка 1914-го оказалась катастрофической – как для России, так и для мира. Почти уже прирученная, уже полусамодержавная белая империя царей вдруг сменилась – еще одно русское «чудо» – красной империей большевиков. И мир раскололся надвое.

Не только трактовала себя новая империя как победоносную альтернативу современной цивилизации, но и возжаждала воплотить почти уже забытую мечту Н.Я. Данилевского о гегемонии России в славянской Европе. А попутно породила еще и предельно уродливый феномен сопротивления коммунистической экспансии, лучше известный под названием фашизм. И с ним вторую мировую войну, как раз и закончившуюся, наряду с разгромом фашизма, тем самым воплощением безумной мечты Данилевского. Понадобилось еще полстолетия «холодной войны», чтобы – в результате очередного русского «чуда» – избавиться от последствий этой ошибки.

Результат второй, кремлинологической, ошибки, хотя и не шел ни в какое сравнение с первой, тоже, однако, был далеко не безобидным. Да, надорвавшаяся красная империя рухнула столь же неожиданно, как возникла, но Европа не пришла на помощь новой постимперской России. Не учредила для нее какой-нибудь «план Маршалла» вроде того, какой учредила для нее самой после 1945-го Америка, не приняла ее обратно в европейскую семью как блудного сына.

Попросту говоря, все поверхностные «текущие» расчеты западного экспертного сообщество не соответствовали сложности «древней истории» России, не улавливали присущие ей «чудеса», ошеломляющие повороты ее судьбы, ее невероятные на первый взгляд Перестройки и Контрперестройки. В первом случае геополитические расчеты стратегов Антанты упустили из виду как петровскую «порчу», безнадежно расколовшую страну, так и то, что вовлечение ее в мировую войну чревато было гигантским восстанием одной России против другой – и возвращением мечты Данилевского.

Во втором случае стратегам кремлинологии и в голову не приходило, что новая неимперская Россия, которую они, как мы видели, и представить себе не могли, неминуемо окажется все той же «испорченной Европой», какой была она и в царские и в советские времена. И, оставленная сама на себя, она непременно скатится к привычной ей за столетия политической монополии. В известном смысле Россия до сих пор расплачивается за две эти жестокие ошибки «текущей политики». ВОЗВРАЩЕНИЕ

Так, по крайней мере, следует из интерпретации русской истории, изложенной в моей трилогии. Ясное дело, я не придумал ее вчера или в прошлом году. Я работал над ней всю жизнь. И источники, на которые эта интерпретация опирается, очень высокого качества. Самого, я думаю, высокого, какой доступен исследователю «древней истории» России.

Я имею в виду в первую очередь идеи лучших из лучших ее либеральных мыслителей, начиная от Вассиана Патрикеева и кончая Георгием Федотовым. Говорю я также о таких замечательных историках России, как Василий Ключевский и славная когорта советских медиевистов-шестидесятников, как Александр Зимин, Сигурд Шмидт, Алексей Копанев или Николай Носов.

Вполне возможно, конечно, что все эти люди ошибались (или что я неправильно их понял). В этом случае моя интерпретация, понятно, неверна. Я не знаю, однако, ни одного заметного мыслителя, будь то в России или на Западе, кто предложил бы за последние десятилетия какую либо другую серьезную интерпретацию русской истории как целого – с начало ее государственности до наших дней. Или показал бы ошибочность той, что предложена в трилогии.

Так или иначе, предполагает эта интерпретация, две главных идеи, на первый взгляд противоречащие друг другу, но на самом деле друг друга дополняющие. Сформулированные предельно кратко, выглядят они так. Во-первых, в силу исторических причин, изложенных в первой части этюда, шансы на то, что Россия сможет добиться политической модернизации, опираясь лишь на собственные силы, исчезающе малы. Во-вторых, шансы такой модернизации, опирающейся на поддержку Европы, благоприятны сегодня, как никогда. Во всяком случае, никогда со времен первой, самой затяжной и страшной, иосифлянской Контрперестройки XVI века, захватившей страну в самую хрупкую и уязвимую ее пору, в момент становления ее государственности, – и искалечившей ее судьбу. На четыре столетия вперед.

С точки зрения «текущей политики» эти утверждения несомненно покажутся взаимоисключающими. С точки зрения «древней истории» России,однако, они заслуживают, я думаю, серьезного рассмотрения. В особенности, если вспомнить, что препятствия, которые пришлось преодолевать предшествующим поколениям оппозиции, выглядели несопоставимо более монументальыми, нежели сегодняшние. И все-таки были с помощью Европы преодолены.

Ну, представьте себе хоть ситуацию Московии XVII века с ее «русским богом, никому более неведомым и не принадлежащим», с ее смертельным страхом перед геометрией и астрономией как «душевными грехами», с ее Кузьмой Индикопловом вместо Ньютона. На самом деле, опоздай тогда Петр со своими реформами, страну неминуемо ожидала бы участь Оттоманской империи, тогдашней сверхдержавы, безнадежно опоздавшей реформироваться. На века превратилась бы Россия, подобно этой империи, в «больного человека Европы», в объект агрессивных вожделений жадных соседей. И совсем другая была бы тогда у нее «древняя история».

А теперь, представив это себе, подумайте, почему удалось Петру в начале XVIII века то, над чем безуспешно бились на протяжении целого столетия Оттоманские султаны (во втором томе трилогии описаны их попытки очень подробно). Уверяю вас, вы найдете лишь один ответ на этот основополагающий вопрос: Петр смог это сделать потому, что возвращал страну к ее европейским истокам, т.е к чему- то, чего не было и не могло быть у Оттоманских султанов. А также потому, что, в отличие от этих султанов, отрекся он от «особого пути» своей империи и вернул ее в Европу, как мы уже знаем, смиренной ученицей. И Европа ему помогла.

Да, сокрушение православного фундаментализма – после того, что натворила в Москве иосифлянская Контрперестройка XVI века – было лишь первым шагом возвращения России в Европу. Но вспомните, ценою каких невообразимых жертв был этот шаг оплачен, ценой какой крови! И какой вдобавок ко всему «порчи», за которую пришлось расплачиваться последующим поколениям...

Сопоставимо это, хоть отдаленно, хоть приблизительно, с препятствиями, перед которыми стоит сегодняшняя оппозиция – в канун завершающего шага к возвращению в Европу. Нелепо, согласитесь, выглядит даже сам этот вопрос. Но ведь столь же нелепо и сопоставить сегодняшние препятствия с громадой крепостного права, этого любимого детища иосифлянской Контрперестройки, пережившего ее на столетия.

Нет нужды сегодня оппозиции начинать кампанию и против «сакрального самодержавия», внедренного в сознание народа все той же роковой Контрперестройкой. Спросите сегодняшнего студента, и он вам даже не скажет, что такое «сакральное самодержавие». А ведь было время, и не такое уж давнее, когда молодые люди в России шли во имя его свержения на террор и убийство царя, шли на виселицы. Где оно сейчас, это время?

Все это институциональное наследство первой русской Контрперестройки, кроме разве, как мы скоро увидим, обломков архаической «сакральности», словно по волшебству, убрано с пути сегодняшней оппозиции. Совершенно неожиданно оказалась она в ситуации своих древних предтеч, нестяжателей. Если мои источники меня не обманывают, впечатление такое, что после гигантского исторического детура, дав немыслимого четырехвекового кругаля, возвращается сегодня Россия к себе – еще европейской, еще не познавшей разрушительных соблазнов «особого пути» в человечестве, но уже стоявшей на пороге крепостного рабства и «сакрального самодержавия».

Возвращается, увы, «испорченная» столетиями долгого рабства. В том же смысле испорченная, в каком «испорчены» были возвращавшиеся из векового египетского плена библейские евреи. ТРЕВОГИ ИСХОДА

Как знаем мы, впрочем, из того же источника, исходом из Египта путь евреев к Земле обетованной не закончился. Предстояло долгое кружение по Синайской пустыне. Предстояли бунты голодного, обнищавшего народа, внезапно лишившегося всего своего скудного достояния. Предстояли сомнения в том, существует ли вообще Земля обетованная и даже страстная агитация за возвращение в Египет. В рабство, то есть. Многие ведь помнили не только барский гнев, но и барскую любовь. «Испорченный», одним словом, оказался народ.

Одна из фатальных ошибок перестроечной интеллигенции, погруженной в «текущую политику», состояла в том, что упустила она из виду в том числе и этот, библейский, урок, древней истории. Ожидалось, что Земля обетованная за ближайшим поворотом. Ожидалось, что вспомнит Европа свою роковую ошибку 14 года, поможет. Не помогла, увязла в «текущей политике». Да и вторая, кремлинологическая, ошибка, как мы помним, вмешалась. А самостоятельно, как и предвидела предложенная в трилогии интерпретация «древней истории», не получилось. Сейчас, впрочем, едва ли кто-нибудь сомневается, что по-прежнему кружит Россия по своей Синайской пустыне.

И тут вступает в спор сегодняшняя оппозиция. Да, может быть, она и согласится, что ее ситуация благоприятнее той, в которой пришлось работать предшественникам. Но что из того нам, сегодняшним? В конце концов, так же не видно на горизонте Земли обетованной, как не было ее видно из нашего Египта. Даже еще туманнее перспектива. По-прежнему непонятно, как долго еще будет продолжаться бесплодное кружение по пустыне и главное, чем оно закончится, не завершится ли, фигурально говоря, возвращением в Египет? Не зря ведь предупреждал Герцен, что традиция «долгого рабства» может в конечном счете и победить.

Это серьезные возражения, и они заслуживают серьезного ответа. Прежде всего, констатируем, в чем оппоненты правы. Да, противостоящий им сегодня режим, пусть и лишенный освященных историей идей и институтов, пусть, по правде говоря, серый как валенок, сумел, тем не менее, вполне успешно адаптировать заимствованные с Запада конституционные учреждения к вполне традиционной в России политической монополии.

И эта откровенная имитация сходит ему с рук. Сходит, ибо, помимо нефтегазовых богатств, которыми он может подкармливать население, опирается он еще и на древнюю и мощную ментальную инерцию «испорченных» поколений страны. На стереотипы Sonderweg, переведенного с немецкого на русский как «особый путь» России, на имперские амбиции, усвоенные бог весть когда, быть может, еще во времена Иосифа Волоцкого, но многократно усиленные тремя поколениями советской пропаганды, обеспечившей им долгую жизнь.

Все это верно. Но давайте по порядку. Сначала о главном: может ли сегодняшнее кружение по пустыне и впрямь закончится возвращением в Египет? Все на свете вероятно, но возможно ли? Похоже, что невозможно. Просто потому, что прошлые поколения оппозиции лишили режим необходимых для этого атрибутов.

Судите сами. В отличие, допустим, от режима Грозного царя, не может сегодняшний режим поверить в свою «сакральность», и тем более в то, что он единственно правоверный в мире. Не может, поскольку основан на откровенной имитации чужих учреждений. В отличие от режима Николая I, не может он принудить интеллигенцию к «духовному оцепенению». В отличие от сталинского, не в силах он и увлечь народ великой исторической целью. Нет у него такой цели.

Нет слов, вторгнись сегодня в Россию какой-нибудь Гитлер (или, по крайней мере Наполеон), и все эти расчеты не стоили бы и ломаного гроша. Страна сплотилась бы вокруг режима, каков бы он ни был. Только вот откуда взяться в современном мире новому Гитлеру (или Наполеону)?

Если, однако, исключить невероятные ситуации, то я ведь перечислил, по сути, всю идеологическую амуницию, необходимую для Контрперестройки. Не только нет ничего подобного в арсенале нынешнего режима, не смеет он даже просто доверить свою судьбу честным выборам. И впадает в отчаянную панику, мобилизует молодежную массовку для протеста против честных выборов на Украине. Дрожит перед ними, как некогда Брежнев перед «социализмом с человеческим лицом». Согласитесь, что уже по одной этой причине исторический лимит власти в России на возвращение народа в Египет выглядит исчерпанным. Окончательно.

Пойдем дальше. Как свидетельствует та же «древняя история», с политической имитацией можно бороться. Можно даже ее сломать. Нестяжателям, как мы скоро увидим, это удалось. И вообще в сфере идей интеллигенция сильнее власти. Если, конечно, она способна сосредоточиться на той единственной задаче, которая в каждый исторический момент решает дело. Как умели это прежние поколения оппозиции. ПРОБЛЕМА АУРЫ ПЕРВОГО ЛИЦА

Так обстояло дело в первой половине XIX века с отменой крепостного права. Так обстояло оно во второй половине века с избавлением страны от «сакрального самодержавия». Точнее всех сформулировал тогда задачу Герцен. «В XIX столетии,– твердил он,– самодержавие и цивилизация не могут больше идти рядом» (3). И самодержавие было сокрушено. Как выяснилось, однако, десятилетия спустя, сокрушено не до конца. Обломки его дожили и до наших дней. Надо полагать, по причине псевдосакральной сталинской диктатуры в ХХ веке. Так или иначе, осталось от дважды свергнутой «сакральности» своего рода охвостье,осталась аура первого лица государства.

И получился парадокс. Большинство населения, откровенно презирающее режим, принципиально неспособный создать для него условия жизни, хоть приблизительно сопоставимые с европейскими, продолжает, тем не менее, преклоняться перед аурой создателя и возглавителя этого самого режима. И именно на этой ауре, на рейтинге, как говорят сегодня, первого лица режим, собственно, и держится.

Казалось бы, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко работали, не покладая рук, над разрушением сталинской псевдосакральности. Но вот, оказалось, недоразрушили: жив курилка. Никуда не делась аура первого лица. И, подумать только, на этой недоразрушенной во второй половине ХХ века тени от тени свергнутого еще в 1917 «сакрального самодержавия» стоит сегодня режим политической монополии, ведущий страну, если верить вполне прагматическим расчетам проф. А.Ю.Ретеюма, к нарастающей «африканизации» (4). Нелогично, нелепо, если хотите,но факт. Такова, как видите, мощь «древней истории».

Но этот же факт подсказывает и задачу сегодняшней оппозиции. Вопрос в том, способна ли она так же сосредоточиться на сокрушении тени, как ее предшественники на избавлении России от оригинала? Требуется ли для этого еще одна революция, пусть и бескровная, как в феврале 1917? Не думаю. Февраль был лишь результатом процесса, начавшегося задолго до него. Процесса разрушения ауры первого лица, в ходе которого русской интеллигенции удалось убедить большинство, включая элиты страны, включая даже членов императорского дома, в том, что стыдно – и губительно – доверять ее судьбу режиму, возглавляемому самодержцем.

Начался этот процесс с декабристов. Конечно, свергали в России царей и до них. Но никогда из-за того, что меньшинство устыдилось отечественного самодержавия. Ни малейших сомнений не оставляет в этом хотя бы проект конституции Сергея Трубецкого. «Опыт всех народов и всех государств доказал,– говорится в нем,– что власть самодержавная равно губительна для правителей и для народов... Нельзя допустить основанием правительства произвол одного лица. Ставя себя выше закона, государи забыли, что и они в таком случае вне закона»(5).

Декабристы, конечно, были в ничтожном меньшинстве. Должно было пройти еще три четверти столетия прежде, чем их стыд за российское самовластье завоевал большинство. И все таки прав оказался Трубецкой: устыдилась в конечном счете Россия самодержавия.

Едва ли кто-либо усомнится, что аналогичный процесс, как напомнила нам недавно на Эхе Москвы Ксения Соколова (6), происходит и сегодня. Можно сказать, что для меньшинства ауры первого лица больше не существует. Должно ли, однако, пройти еще три четверти столетия, чтобы устыдилось ее и большинство? Все-таки, не забудем, что, в отличие от декабристов, имеет сегодняшняя оппозиция дело лишь с тенью от тени.

Короче, проблема в сроках. А сроки кружение России по своей Синайской пустыне зависят не столько от режима, сколько от самой оппозиции ( и ее европейских единомышленников, конечно). ЕВРОПЕЙСКАЯ ПАРТИЯ РОССИИ

Едва ли многие в московских оппозиционных кругах воспримут это утверждение серьезно. Тем более в ситуации, которую Лев Гудков, руководитель Левада-центра, очень точно охарактеризовал как «устойчивую атмосферу аморализма, цинизма и политической пассивности» (7). Наверное, следовало бы добавить к этому прискорбному списку еще и взаимную неприязнь среди разных отрядов оппозиции, своего рода политическую депрессию, обезоруживающую широкие слои либеральной интеллигенции и удручающий недостаток политического воображения.

При такой печальной диспозиции приступать к разрушению ауры первого лица следует, боюсь, не столько даже с пробуждения большинства, сколько с пробуждения меньшинства. Для начала представлю на рассмотрение оппозиции один из возможных вариантов такого пробуждения. Выглядит он, мне кажется, вполне практичным и реалистическим, но осуществить его, как, впрочем, и любой другой, непросто. Требуется ряд условий. Все они опираются на опыт «древней истории» и не мне судить, насколько они осуществимы. Постараюсь свести их к нескольким пунктам.

1. Прежде всего, конечно, необходимо точно сформулировать задачу, способную убедить либеральных лидеров отложить на будущее бесконечные споры, связанные с «текущей политикой». Я предложил бы такую формулировку задачи: предотвратить необратимое отставание России от современного мира (или, что то же самое, деградацию страны и ее превращение в «больного человека Европы»).

Курс, избранный президентом Путиным, начиная с 2003 года, уверенно вел Россию по пути деградации. Глобальный экономический кризис как будто бы его подкосил. Но подкосил ли? Это правда, кампания президента Медведева за технологическую модернизацию страны с опорой на иностранный капитал и know how свидетельствует, что в высших эшелонах власти некоторая тревога по этому поводу и впрямь возникла. Беда в том, что медведевская кампания принципиально не изменила путинский курс. Слишком уж напоминает она аналогичную попытку спасти «сакральное самодержавие», предпринятую в 1890–е Сергеем Юльевичем Витте.

Нет спора, Медведев со всех сторон зафлажкован путинскими кадрами и стреножен умышленно созданной атмосферой неопределенности: он ведь и сам не знает, дадут ли ему довести свою кампанию до ума после 12 года. Так или иначе, страну она не вдохновила. Да и опыт Витте ничего хорошего ей не предвещает: самодержавие он не спас. С другой стороны, еще 12 лет суверенной демократии без сомнения продвинули бы страну по пути деградации очень далеко.

2. Очевидно, что в таких экстраординарных обстоятельствах серьезно изменить ситуацию могло бы лишь появление на политической арене сильной либеральной оппозиции, способной предложить реальную – и убедительную, пусть пока что хоть для меньшинства – альтернативу путинскому курсу. Поистине можно сказать об этом словами другого декабриста Ивана Пущина: «Нас по справедливости сочли бы подлецами, если бы мы пропустили этот единственный случай» (8). Пущинский «единственный случай», похоже, при дверях. Но вот опять парадокс: сильной либеральной оппозиции, которая могла бы его «не пропустить» практически нет. Ее строительство предстоит начинать, по сути, с нуля.

3. Отправной точкой такого строительства могло бы, представляется, послужить создание из обломков Солидарности, Яблока, Демократического выбора, Союза правых сил и десятка других малых либеральных групп, включая, возможно, из либералов из ЕР, новой партии. Назвать ее следовало бы, наверное, без затей, но – в духе древнего варяжского князя Святослава и его знаменитого «Иду на вы!» – с вызовом. Короче назвать ее предложил бы я Европейской партией России (ЕПР).

Само уже это название с порога отметало бы идею «особого пути» России (на которой, как мы еше увидим, и зиждется курс на деградацию страны), открыто провозгласив ее вновь обретенную великую историческую цель (которая,если верить Марксу, рождает великую энергию), – возвращение в Европу. Не интеграция, как принято застенчиво выражаться в академических кругах, но именно возвращение.

Только такая сильная и необыкновенно по нынешнему состоянию исторической науки спорная идея тотчас выделила бы ЕПР из привычной толпы политических животных, из года в год жующих одну и ту же унылую жвачку «текущей политики».

4. Время такой идеи, похоже, пришло. И дело не только в том, что откровенно затосковала невостребованная режимом интеллигенция. И не только в том, что бушевавшие адским летом 2010 в России пожары, очевидная беспомощность властей и заведомая неисполнимость розданных погорельцам обещаний серьезно подорвали в глазах большинства миф об адекватности режима. И даже не в том, что впервые создана в моей трилогии для этой идеи достаточно надежная теоретическая база. Дело еще и в том, что очень убедительно подтверждает ее десятками графиков и диаграмм даже сухая статистика.

Иначе говоря, дерзкие утверждения трилогии, основанные лишь на исторических фактах, которые могут представляться спорными, сегодня, благодаря усилиям М.Л.Козельцева, директора Российского регионального экологического центра (РРЭЦ), впервые формализованы, переведены на язык прикладной науки, легко и просто верифицируемы. Вот лишь один пример.

Н.А.Пивоварова, директор Института экономического анализа, самым тщательным образом исследуя сравнительные параметры развития России и Румынии (которая в 1990-е стояла перед аналогичной угрозой деградации) пришла к неожиданному для нее самой выводу. «В это трудно сейчас поверить, – пишет она, – но в начале и середине 90-х годов Россия по большинству индикаторов находилась в лучшем стартовом положении, чем Румыния. Причем, речь отнюдь не только об экономических показателях, но и о ситуации с гражданскими свободами и политическими правами, свободой прессы» (9).

В начале третьего тысячелетия, однако, обе страны пошли разными путями: Россия своим «особым», а Румыния, ничтоже сумняшеся, приступила к переговорам о возвращении в Европу. И что же? «”Возвращение в Европу,“ – продолжает Пивоварова, – запустило процесс модернизации Румынии» (10). Согласно тем же индикаторам, по которым она еще 1996 году отставала от России, Румыния обогнала ее в «нулевые».

Во всяком случае процесс деградации, продолжающийся в России, был в Румынии повернут вспять. «Пример Румынии как страны с чудовищным тоталитарным прошлым, – заключает Пивоварова, – сумевшей политически и экономически модернизироваться благодаря добровольному присоединению к европейской модели развития, показателен» (11).

Еще бы! В высшей степени показателен. И не только в смысле, подчеркнутом автором, но и в самом важном для нашей идеи. В том, что с предельной ясностью высветил неоспоримый факт: своей нарастающей деградацией обязана Россия не столько советскому прошлому или реформам Гайдара – еще 1996-м, вспомним, она опережала Румынию – сколько именно путинскому курсу, неосознанно воспроизводящему фундаменталистскую линию «древней истории». Тому самому, который Чаадаев заклеймил в свое время «моральным обособлением от Европы». Тому, короче говоря, что обрекает Россию на деградацию.

Проблема оппозиции, следовательно, в том, чтобы избавить страну от мертвого груза инерции этого московитского наследства, своего рода идейной чумы, преследующей Россию на протяжении столетий. Вот же что на самом деле означало бы возвращение в Европу.

5 Есть шанс, что провозглашение такой неожиданно провокативной исторической цели страны пробудит ото сна интеллигенцию – и в России и в Европе. Во всяком случае, сделает неизбежным жесточайший интеллектуальный спор о роли России в Европе. И спор этот неминуемо потребует мобилизации всех невостребованных сегодня интеллектуальных сил страны. Хотя бы потому, что подразумевает: России принадлежит в Европе место не на приставном стульчике, но в концерте великих держав континента. Просто по праву рождения.

Сшибка взглядов, спровоцированная столь спорной постановкой вопроса, была бы практически гарантирована. И представьте вдобавок ярость, с которой сопротивлялась бы этой идее вся «ретроградная партия» России (как называли при старом режиме националистическую котерию, противившуюся отмене крепостного права и самодержавия), не говоря уже о русофобском лобби в Европе! Но разве не послужила бы такая интеллектуальная сшибка неслыханному со времен Перестройки оживлению морального климата страны? В конце концов, оживить его, рассеять «устойчивую атмосферу аморализма, цинизма и политической пассивности» и само по себе первостепенно важная задача оппозиции.

6. Разумеется, пробуждение интеллигенции не может быть самоцелью: для победы на выборах его недостаточно. И потому уже на следующем шагу ЕПР должна были бы начать то, что так хорошо умели делать, как мы скоро увидим, нестяжатели (и не умели декабристы). А именно, массовую кампанию за умы и сердца большинства, практически лишенного после брутальной «зачистки» политического поля убедительной альтернативы путинскому курсу.

Первостепенно важно при этом не повторить ошибку радикалов, уверенных, что курс этот покоится лишь на телевизионной монополии, избирательных манипуляциях и спорадическом насилии. На самом деле, как мы уже говорили, у него есть сильная – и популярная – идейная основа, без которой он не продержался бы и года. Нужно ли напоминать читателю, что речь все о том же «особом пути»?

Нет спора, в условиях, когда ни в конституции, ни в политических учреждениях режима нет ровно ничего «особого», когда они просто скопированы с чужих образцов, идеологам режима пришлось решать головоломную задачу: как в самом деле примирить этот элементарный факт жизни с мощной вековой традицией «ментального обособления от Европы»?

Фокус, однако, в том, что они успешно ее решили, придумали «суверенную демократию» – и вновь обрели почти уже утраченную идейную основу. Теперь они с чистой совестью могут сказать большинству: мы по-прежнему «особые». Европейцы готовы пожертвовать частью суверенитета в обмен на свободу и «нормальную жизнь», а мы не готовы. Для нас суверенитет – святое, важнее и свободы и «нормальной жизни».

Сила этого аргумента в его укорененности в древней московитской традиции. Слабость в том, что именно его в как раз и употребляла «ретроградная партия», защищая крепостное право и «сакральное самодержавие». И в обоих случаях она потерпела сокрушительное поражение: ее аргумент был, как и предсказывал Герцен, побит «другими элементами» русской политической культуры. Теми самыми, которые и представляет сегодняшняя оппозиция. Тут ей и впрямь, похоже, есть чему поучиться у предшественников.

В конце концов, ситуация ведь и сегодня в принципе та же, что и при старом режиме. Тогда оппозиции удалось поставить мыслящее большинство элиты перед судьбоносным вопросом: сохранение крепостного рабства, на чем настаивала ретроградная партия, или «нормальная жизнь»? Разница лишь в том, что сегодняшней оппозиции предстояло бы сделать центральным пунктом своей кампании аналогичный вопрос, адресованный большинству электората: «нормальная жизнь» или сохранение архаической в современном мире полноты суверенитета?

А имея в виду, что нарастающая деградация страны, верховным оправданием которой как раз и служит идеология суверенной демократии, неминуемо сделает «нормальную жизнь» все менее и менее возможной, выбор этот должен будет выглядеть в глазах большинства поистине судьбоносным. Помощь пробудившейся интеллигенции была бы в такой кампании неоценима, но ...

7. Но у режима большой опыт – и ресурсы – по части замалчивания и мистификации кампаний оппозиции. Незарегистрированная партия не может и мечтать о ресурсах, которыми располагает режим. Резонно поэтому, согласитесь, для Европейской партии обратиться за помощью к ресурсам – как интеллектуальным, так и технологическим и пиаровским – своего естественного союзника, ЕС. Другими словами, почему бы не сделать кампанию ЕПР международной? Так чтобы за каждым ходом оппозиции и за каждым контрударом режима следила европейская пресса, чтобы счетом этих ходов и контрударов пестрели заголовки европейских газет и новости европейского телевидения. Короче, почему бы Европейской партии не вырваться за пределы внутрироссийской «черты оседлости», куда загнал оппозицию режим? Пусть в путинской России нет гласности, но в Европе-то она есть...

9. Тем более, что у Европейского Союза есть свои резоны явить миру, и в первую очередь Восточной Европе, однажды уже побывавшей в чреве чудовища, лицо другой, европейской России, достаточно серьезной и компетентной, чтобы в один прекрасный день сменить у руля страны режим суверенной демократии. Доказать, другими словами, что путинский курс не безальтернативен.

Если верить крупнейшему британскому историку Норману Дэвису, «включать или не включать Россию – центральная проблема Европы на протяжении последних пятисот лет» (12). И за все эти столетия никогда не была еще эта мучительная проблема так близка к разрешению, как сегодня, покуда способна европейская оппозиция России мобилизовать свои интеллектуальные – и моральные – ресурсы, чтобы повернуть вспять опасный процесс деградации ядерной сверхдержавы. В известном смысле российская оппозиция оказалась сейчас в роли Петра. Так же, как в свое время Петру, ей нельзя опоздать. Слишком далеко зашел уже процесс превращения России в «больного человека Европы».

Стамбульские султаны, как мы помним, опоздали. И – тут уже проблема Европы – на столетие обосновалась на ее границах медленно и мучительно деградирующая Оттоманская империя, самим своим существованием порождавшая бесчисленные и неразрешимые международные конфликты. Ее территория тоже была, как и российская, необозрима – от северной Африки до Балкан и Малой Азии, – она тоже, как и Россия, была бывшей евразийской сверхдержавой и тоже оказалась неспособной самостоятельно интегрироваться в современную ей цивилизацию

Таков на самом деле реальный выбор, перед которым стоит сегодня ЕС. Он может беспомощно наблюдать за нарастающей деградацией современного Стамбула, но может и вырваться из затягивающей, как болото, рутины «текущей политики» и всей своей политической, технологической и интеллектуальной мощью поддержать своих союзников в России. Как видим, интерес тут на самом деле обоюдный. Так или иначе, одной из главных обязанностей ЕПР было бы поставить Европу перед этим выбором.

10. В случае если ЕС и впрямь решится поддержать Европейскую партию России (что никак, кстати, не осложнило бы его отношения с официальным режимом: тот ведь и сам проповедует многопартийность, пусть декоративную, но и декорации ведь обязывают!), ЕПР могла бы на вполне законном основании зарегистрироваться и принять участие в выборах. Любопытно, не правда ли, было бы посмотреть, как ЦИК рутинно откажет ей в регистрации – на виду у Европы, в разгар континентального спора о природе и происхождении европейской традиции Росии. Да еще и в момент, когда европейские инвестиции оказались вопросом жизни и смерти для модернизации страны.

Конечно, согласись, и сумей, Медведев сыграть в русской истории роль Ивана III, после которого, как мы знаем, страна расцвела – несмотря на столетия варварского ига, которые ей пришлось преодолевать, – ЕПР без сомнения поддержала бы его, как поддержали в свое время нестяжатели Ивана III. В противном случае придется, боюсь, Медведеву смириться с тем, что останется он в анналах истории чем-то вроде сноски №1428 в труде какого-нибудь особенно дотошного летописца. СОМНЕНИЯ

Как бы то ни было, теоретически все в проекте ЕПР вроде бы сходится, все логично, не придерешься. В конце концов, придется же декоративному режиму уважать собственные декорации. Но как подумаешь, сколько на пути этого проекта встанет препятствий, начиная от амбиций либеральных лидеров, с головой погруженных в перипетии «текущей политики», и кончая неописуемой яростью «ретроградной партии», в глазах которой ЕПР неминуемо предстанет чем-то вроде предательства родины, как подумаешь обо всем этом, право, руки опускаются. И не забудьте о главном, о том, с чего я, собственно, и начал эту часть этюда. Я говорю, конечно, о монополии «текущей политики» в оппозиционной периодике, не сломав которую не поднимешь в бой за Европейскую партию даже интеллигенцию!

По всем этим причинам, боюсь, начинать свержение последнего обломка сакрального самодержавия (речь, понятна, об ауре первого лица, о рейтинге, если хотите, на котором держится режим), начинать придется, наверное, с какого-нибудь более скромного проекта. Поговорим о нем в заключении этюда. Но лишь после обещанного урока «древней истории», который мог бы сделать больше для компрометации монополии, чем дюжина проектов. И в первую очередь может он продемонстрировать, что предшественники сегодняшней оппозиции умели завоевывать большинство, вопреки отчаянному сопротивлению «ретроградной партии». Понадобилась свирепая Контрперестройка, чтобы перечеркнуть их триумф.

Я не говорю уже о том, что вопиет об этом уроке то, что Владимир Ильич Ленин назвал однажды «национальной гордостью великороссов». В самом деле, не одни же были в прошлом России долгое рабство и сакральное самодержавие. Были и замечательные победы. Триумфы, которыми по праву может она гордиться. О самом важном из них я сейчас и расскажу. СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИМИТАЦИЯ

Конечно, нестяжателям в XV-XVI веках не приходилось, в отличие от сегодняшней оппозиции, иметь дело с проблемой «проклятого прошлого». Но было нечто схожее. Они тоже воевали с гигантской политической имитацией. И ситуация их, поверьте, была ничуть не менее сложной, нежели сегодня. Ибо противостояла им господствовавшая в тогдашней церкви могущественная иосифлянская иерархия, перед которой трепетали и сами московские государи.

Действительный ее интерес заключался примерно в том же, что и у нынешнего режима, т.е. в сохранении и приумножении своих баснословных земных богатств. А также, поскольку по тем временам было это необычайно выгодно, в закрепощении крестьян, обрабатывавших монастырские земли. Но вы никогда не узнали бы об этом из официальной риторики иерархии (как и из писаний ее последующих апологетов – вплоть до сегодняшнего дня). Официально иерархия представлялась миру пастырем народным, хранительницей единственной истинной веры, основой государства и даже целью его существования. Так, собственно, и формулирует эту риторику один из сегодняшних ее апологетов А.Л.Дворкин: «Главная задача православного царя [состоит] в защите церкви» (13).

Естественно всякий протест против приумножения ее гигантских латифундий и тем более против закрепощения крестьян рассматривался иерархией как предательство этой «главной задачи» и, страшнее того, как ересь (что по тем временам равносильно было государственной измене). В этом и была суть дела. Имитировалось нечто в высшей степени благородное, от чего зависела сама жизнь страны, а прикрывался этой риторикой на практике обыкновенный грабеж.

Вот что рассказывает о нем замечательный знаток проблемы Б.Д.Греков: «вотчины Троице-Сергиевского монастыря росли на боярских костях» (14). Не менее ярко описывает подвиги собрата Троицы Кирилло-Белозерского монастыря А.И.Копанев: «Вотчины светских феодалов, обширные в XV веке, исчезли к концу XVI почти целиком. Крупнейший феодал края, Кирилло-Белозерский монастырь, забрал в свои руки большинство вотчинных земель» (15).

А теперь представьте себе, какие чувства должна была испытывать эта грабительская иерархия по отношению к православному царю Ивану III, который, разгадав эту несложную шараду, посягнул на самое ее святое – ее гигантские латифундии. И какие чувства должна была она испытывать по отношению к благочестивым и авторитетным в церковном народе заволжским старцам (они же нестяжатели), которые неожиданно оказались вдохновителями этого склонного к ереси государя.

К таким, например, как старец Нил (Сорский), который очень громко «нача глаголати, чтоб у монастырей сел не было» (16). Можно ли усомниться в том, что восприняла она эту внутрицерковную оппозицию, как удар ножом в спину? Тем более, что принялся так предательски «глаголати» старец Нил на церковном соборе 1503 года, самом, быть может, драматическом в истории православия, где, как рассказывает летописец, «восхоте князь великой Иван Васильевич у митрополита и у всех владык, и у всех монастырей села поимати…Митрополита же и владык и всех монастырей из своей казны деньгами издоволити и хлебом изоброчити из своих житниц» (17). Посадить, короче говоря, иосифлянскую знать, привыкшую за столетия ига к роскоши и «стяжанию», на зарплату.

Могла ли, спрашивается, иерархия простить такое царю-отступнику? И мудрено ли, что ее лидер Иосиф Волоцкий публично сообщил церковному народу, что православный царь, столь бесстыдно уклонившийся от своей «главной задачи», и не царь вовсе, а «неправедный властитель, слуга диавола и тиран»? По каковой причине православные от повиновения ему свободны? (18)

Еще в 1889 году замечательный русский историк М.А.Дьяконов обратил внимание на этот «революционный тезис» Иосифа и пришел к заключению, что в конце XV века именно иосифляне выступили в роли мятежников, призвавших народ сопротивляться воли государя, которого сочли отступником от канонов православия и покровителем ереси (19). И даже вполне правоверный современный историк церкви В.А.Алексеев заметил – не смог не заметить – в поведении тогдашней иерархии странный парадокс: «Против государства выступили государственники – иосифляне, а в интересах государства – либералы, заволжские старцы» (20). Иначе говоря, борясь с государством, иерархия имитировала борьбу с ересью.

Не было, конечно, для нее секретом и откуда ветер дует. Один из самых авторитетных современных историков церкви А.В.Карташев так объяснял «странный, по его словам, либерализм Москвы». Отчетливо видела, он уверен, иерархия, что «лукавым прикрытием их [государя и его окружения] свободомыслию служила идеалистическая проповедь свободной религиозной совести целой аскетической школы так называемых заволжских старцев. Геннадий призывал к беспощадному истреблению еретиков». (21)

В изображении Карташева позиция иерархии не требует особых пояснений, она сводится к простейшему уравнению: «проповедь свободной религиозной совести» = «свободомыслию» = «странному либерализму» власти. Единственное поэтому, что может озадачить в его пассаже читателя, это неожиданное противопоставление проповеди мирных заволжских старцев фанатической ярости некого Геннадия.

Архиепископ Новгородский Геннадий, главный инквизитор иосифлянства, слыл радикалом даже в кругах иерархии. Известен он был в церковный кругах своим посланием собору 1490 года, где требовал прекратить с еретиками споры о вере, «а токмо для того собор учинити, чтобы их казнити – жечи и вешати» (22). Но при чем здесь, спрашивается, благочестивые заволжские старцы? Какая, казалось бы, связь между ними и еретиками? Карташевское противопоставление как раз эту связь нам и выдает .

Ибо на самом деле никто в иосифлянской Москве с еретиками о вере не спорил, их жгли и вешали без всяких споров. Спорили с нестяжателями. Именно в них и видел прямолинейный Геннадий вдохновителей «слуги диавола». И именно с ними требовал он прекратить споры, «а токмо казнити – жечи и вешати». Иначе говоря, иосифлянское уравнение имело на самом деле зловещее продолжение.

И было оно такое: нестяжательская «проповедь свободной религиозной совести» приравнивалась к ереси. Пассаж Карташева как раз и дает нам представление по сколь опасному краю пропасти ходили в свое время нестяжатели.И тем не менее сражались до конца. И победили. НЕСТЯЖАТЕЛИ

Разумеется, после смерти «неправедного властителя» иосифляне резко сменили тактику. Вчерашние мятежники не только превратились в ярых государственников, но и предложили новым царям проект неограниченной власти и «особого пути» России в еретическом мире, – конечно, в обмен на покровительство своим латифундиям. Идеям этим, как мы знаем, суждена была долгая жизнь. И все-таки неспокойны были иосифлянские сердца, покуда не были подверстаны к еретикам проповедники свободной религиозной совести. И борьба с заволжской «ересью» продолжалась.

А что еще, спрашивается, оставалась иерархии? Опять таки подобно нынешнему режиму, не могла же она, право, открыто признать, что смыслом ее деятельности было «стяжание», а вовсе не забота о своей пастве. А нестяжатели в это их уязвимое место как раз и били, доказывая, что издревле противно православию церковное стяжание и тем более закрепощение соотечественников и, стало быть, забота о чистоте веры не требует ни гигантских латифундий ни крепостных.

Вот как на своем языке объяснял это церковному народу самый талантливый из нестяжательских публицистов Вассиан Патрикеев: «Испытайте и уразумейте, кто от века из воссиявших в святости и соорудивших монастыри заботился о приобретении сел? Кто молил царей и князей о льготе для себя или об обиде для окрестных крестьян? Кто имел с кем-нибудь тяжбу о пределах земель или мучил бичом тела человеческие, или облачал их оковами, или отнимал у братьев имения?» (23)

И представьте себе, таковы были мощь и правота этой нестяжательской проповеди, что даже в век, когда не было еще ни телевидения, ни радио, ни даже газет, работала она с удивительной силой. Есть у нас тому документальное подтверждение. Хотя иосифлянские идеологи продолжали (и продолжают) привычно именовать нестяжательские обличения «ересью», не могли они скрыть, что не верил им больше православный народ. И недоверие это обретало массовый характер.

Вот что писал по этому поводу сам преподобный Иосиф: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все – иноки и миряне – с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся у них жидовству» (24).

От себя-то не скрывали, конечно, иосифлянские идеологи, что никогда не учили пророки, апостолы и святые отцы «отнимать у братьев имения» и тем более «мучить бичом тела человеческие». Как объяснял тот же Вассиан, напротив, жили святые отцы «в последней нищете, так что часто не имели даже дневного хлеба, однако монастыри не запустели от скудости, а возрастали и преуспевали во всем, наполнялись иноками которые трудились своими руками и в поте лица своего ели хлеб свой» (25). Можно себе представить, что «есть хлеб свой в поте лица своего» – последнее чего хотелось иерархам.

Вернемся, однако, к письму преподобного. Согласитесь, что ситуация которую он описывает, подозрительно смахивает на ту, что видели мы своими глазами, и совсем недавно, в 1989 году. Ведь звучит жалоба Иосифа скорее как всхлип какого-нибудь позднеперестроечного секретаря обкома на то, что с тех пор, как солнце коммунизма воссияло в земле нашей, никогда еще не слышали мы такой ереси на распоясавшейся улице. Орут, демонстрируют, несут несусветицу «в домах, на дорогах, на рынке», основываясь не на учении апостолов марксизма, а на словах еретиков, учатся у них жидовству. Того и гляди, потребуют отмены 6 статьи Конституции. Вот же до чего довел социалистическую державу «странный либерализм Москвы».

Трудно, согласитесь, поверить, что такое могло происходить в Москве в 1489 году (хотя не менее ведь трудно становиться и представить, что происходило то же самое в России и в 1989). Трудно, но придется, перед нами документальное свидетельство очевидца. И означает оно, что нестяжатели добились того, чего не может добиться сегодняшняя оппозиция: имитация была изобличена. Да, иосифлянская церковь была успешным ростовщиком, удачливым предпринимателем и землевладельцем, но она перестала быть пастырем народным, духовным лидером нации – вот же что взялись доказать православным нестяжатели. И, как видим, доказали.

Жалоба Иосифа Волоцкого лишь одно из многих документальных свидетельств этого. Вот еще одно. Годы спустя после смерти Вассиана, замученного в иосифлянском монастыре, еще раз – увы, в последний, – как гром, прозвучал голос нестяжателей в устах самого молодого царя. Я говорю о знаменитых царских вопросах церковному собору 1551 года: «В монастыри поступают не ради спасения души… а чтобы всегда бражничать. Архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства… прикупают себе села, а иные угодья у меня выпрашивают. Где те прибыли и кто ими корыстуется?... И такое бесчиние и совершенное нерадение о церкви Божией, на ком весь этот грех взыщется? Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?» (26).

Это было совершенное очевидное эхо речей Вассиана. И в устах царя свидетельствовало оно, что идеи его завоевали не только большинство церковного народа (а другого народа тогда, собственно, и не было), но дошли и до самого трона. Только где же было заволжским старцам состязаться с иосифлянской иерархией, плотной стеной окружавшей молодого царя и нашептывавшей ему соблазнительные речи о том, что негоже единственному христианскому государю в мире и прямому наследнику Августа кесаря не быть самодержцем и делиться властью с какой-то Думой (которая все-таки была в ту пору, если верить Василию Осиповичу Ключевскому, «конституционным учреждением с обширным политическим влиянием» 27)? Перефразируя популярную поговорку, «ближняя кукушка всегда дальнюю перекукует». Уж слишком внушаемый попался им царь, совсем не Иван III, умевший, как мы видели, разгадывать иосифлянские шарады. Результатом этой пирровой победы иосифлян и оказалась свирепая Контрперестройка, разорившая и Думу, и церковь – и страну.На века. КРАТКО: УРОКИ

Разумеется нестяжателям не приходилось ломать монополию власти, как пришлось бы сегодняшней оппозиции. Но всякий кто жил в СССР, знает, что покушаться на монополию идеологическую – занятие ничуть не менее опасное и драматическое. Поэтому первый урок, который несет в себе опыт борьбы нестяжателей, очевиден: монополию сломать можно.

Хотя приходилось им разрушать опять таки не политическую имитацию, а иосифлянскую, церковную, – и эта задача выглядела, согласитесь, по их временам, неподъемной и, как мы видели, смертельно опасной. Они ее, однако, разрушили. Понадобились столетия иосифлянской пропаганды, чтобы голос их был заглушен и урок стерт из памяти народной.

Последний урок нестяжательской оппозиции, однако, печален: довести свою борьбу до ума они не сумели. Именно он, этот урок, между тем, самый поучительный и актуальный из всех. Просто потому, что их североевропейские единомышленники свою борьбу до ума довели. Они сумели выработать вполне практический проект, благодаря которому тотальное закрепощение соотечественников было предотвращено. И сумели убедить в преимуществах своего проекта королей и правящие элиты своих стран. В результате, как я надеюсь, помнит читатель из первой части этюда, смертоносный военно-церковный альянс был в Северной Европе расколот – и ужасы опричнины ее миновали.

В исторических источниках нет никаких следов чего либо подобного у российских нестяжателей. После того, как иерархия нанесла поражение «неправедному властителю», заволжские старцы посвятили свое блестящее красноречие исключительно изобличению иосифлянской имитации. Да, они добились на этом поле замечательного успеха. Но никакого практического проекта они не предложили – ни Василию III, наследнику «неправедного», ни молодому Ивану VI. Иосифляне свой проект, как мы видели, им предложили, а нестяжатели – ничего, кроме разоблачения иерархии.

Между тем, судя по царским вопросам Собора 1551 года, шанс у них был. Не было лишь европейской способности воплотить свой идейный триумф в четкий политический проект. А к европейскому опыту путь им был отрезан средневековой религиозной рознью. Два столетия должны были пройти, прежде чем Петр открыл стране этот неисчерпаемый интеллектуальный и технологический ресурс. Даже в XVIII веке прослыл он, как известно, из-за этого антихристом.

Сейчас, однако, на дворе век XXI. И ничто, казалось бы, не мешает сегодняшней вполне секулярной оппозиции этим ресурсом всерьез воспользоваться. Да вот почему то не хватает у нее для этого духу. И, даже не подозревая об этом, повторяет она роковую ошибку своих средневековых предтеч. ЕВРОПЕЙСКИЙ РЕСУРС

Конечно, возьми сегодняшняя оппозиция на вооружение проект Европейской партии, который мы так подробно обсудили, дело обстояло бы проще. Читатель помнит, однако, какие серьезные сомнения возникли у нас по поводу того, готова ли к такому нетривиальному (и вызывающему) проекту сама оппозиция.

Проблема, однако, остается. И несмотря на столетия, отделяющие сегодняшнюю оппозицию – и сегодняшнюю Европу – от опыта нестяжателей, опыт этот лишь сделал ее более наглядной.. Без поддержки Европы возвращение в нее России выглядит практически невозможным. А без него невозможна и политическая модернизация. То, в чем состоит здесь интерес оппозиции, понятно. И о том, в чем тут интерес Европы, мы тоже говорили.

Образование на ее границах медленно деградирующей ядерной сверхдержавы, своего рода новой Оттоманской империи XIX века, жестокая, и, что еще более важно, непредсказуемая, согласитесь, перспектива.

Но есть и более немедленная забота. Россия становиться яблоком раздора в ЕС. И покуда Восточная Европа будет идентифицировать ее с «оттоманским» режимом, с его фантомными имперскими притязаниями, и, как следствие, тревожиться о своей безопасности, раздор будет лишь углубляться. Проблема, стало быть, в том, чтобы каким-то образом доказать восточноевропейскому меньшинству, что другая, европейская, Россия не только существует, но и достаточно компетентна, чтобы, в обозримой перспективе сменить «оттоманский» режим. И сделать то же самое, что сделала в аналогичных обстоятельствах Румыния, т.е вступить в переговоры об условиях ее возвращения в Европу. Вопрос лишь в том, как это доказать.

В качестве первого шага я предложил бы, как это ни странно, обратить внимание на … кадровую ситуацию в стране. В конце концов, в составе этой, другой, европейской России есть первоклассные специалисты, которые сегодня практически исключены из политической и хозяйственной жизни страны. Та самая, если хотите, Европейская партия, только атомизированная и в глухой политической изоляции. В составе ее между тем и бывший председатель правительства, и бывший заместитель председателя правительства, и бывший советник президента, и бывший заместитель спикера Думы, и великое множество бывших министров и их заместителей. Я не говорю уже о сотнях блестящих аналитиков и публицистов, уж во всяком случае не менее серьезных, чем румынские.

И весь этот бесценный кадровый капитал, запертый сегодня в оппозиционном гетто, растрачивает себя в бесплодных идейных баталиях, лишенный возможности каким бы то ни было образом способствовать модернизации страны.

Понятно, лишен он этой возможности целым арсеналом приемов «оттоманского» режима, призванных обеспечить его политическую монополию. И произволом избирательных комиссий, и откровенной фальсификацией выборов, и государственной цензурой СМИ, и запретом выборов по одномандатным округам. Сломать эту изоляцию внутри «оттоманского» режима выглядит делом невозможным. Но ведь есть еще, как мы уже упоминали, и европейский ресурс. И он тоже, как и управленческие и политические ресурсы оппозиции никак не используется. «ДАЙТЕ НАМ ШАНС ВАМ ПОМОЧЬ»

Так почему бы не соединить оба эти бездействующие ныне ресурса в рамках проекта «Партнерство во имя модернизации»? Нет спора, либеральная оппозиция представляет сегодня меньшинство в российском электорате. Но ведь и соображения миноритариев имеют право быть услышанными, если речь и впрямь идет о партнерстве, не так ли? В Европе всякий может их услышать – по телевидению, если не within the executive board, – но в России-то не может. Так почему бы ЕС не настоять на том, чтобы голос российского меньшинства был услышан, по крайней мере, в комитетах и комиссиях вовлеченных в эти переговоры?

В конце концов, заинтересована в модернизации, если верить президенту Медведеву, именно Россия и само собою заинтересована она и в вовлечении всех своих интеллектуальных ресурсов в эту самую модернизацию. И отторгать от нее значительную часть этих ресурсов явно не в интересах страны. С какой, собственно, стати должна тогда российская сторона возражать против предложения ЕС включить в свои делегации наравне с порученцами режима и компетентных представителей либерального меньшинства? А если все-таки станет Россия возражать, то это ведь было бы равносильно признанию перед лицом европейской гласности, что заинтересована она на самом деле не столько в модернизации страны, как уверяет мир Медведев, сколько в увековечивании режима политической монополии.

Допустим, однако, что на такой уничтожающий ущерб своей репутации «оттоманский» режим (весьма, кстати, этой репутацией озабоченный), пойти все-таки не решится. Ибо слишком велика в этом случае была бы вероятность, что все его любимые проекты, включая Сколково, повиснут в воздухе. И так откровенно разоблачаться перед миром режиму все таки не с руки. Тем более, что в крайнем случае представители российского либерального меньшинства могут быть включены и в состав европейских делегаций.

Так или иначе, посмотрим, что произошло бы, согласись Россия и Европа на наше предложение. Вот лишь один пример. В Совете Россия – НАТО представляет Россию некто Дмитрий Рогозин. За плечами у него ровно ничего, кроме руководящего комсомольского прошлого и обычного для этой среды ультранационализма. Одним словом, ветродуй, никто, типичный порученец. И поручено ему разоблачать продвижение НАТО на Восток, фигурирующее в военной доктрине режима в качестве главной потенциальной угрозы России. Не исламский фундаментализм, угрожающий всему остальному миру, включая, кстати, Россию, но именно НАТО. Что поделаешь, «особый путь». Рогозин собственно и не скрывает, что мыслит, как в благословенные для него времена «холодной войны», в терминах игры с нулевой суммой: «если не мы их – то они нас» (28).

А теперь представьте себе, что в той же делегации, рядом с нашим ветродуем, сидит представитель либерального меньшинства, компетентный уважаемый специалист, русский, если хотите, европеец, скажем Владимир Милов. Он был бы готов к конструктивному диалогу с партнерами, но попутно настаивал и на том, чтобы обе стороны соблюдали одни и те же правила игры. Ибо какое же это в самом деле равноправное партнерство, если одна из сторон позволяет своему электорату слышать мнение политического меньшинства, а другая запирает его в оппозиционное гетто, изолирует от общества, как прокаженных?

Президент Медведев уверяет, что «мы готовы улучшать нашу политическую систему, но собираемся делать это самостоятельно, без поучений извне» (29). Но Милов то не «извне», он изнутри, он такой же представитель России, как и Медведев, и он полагает, что «система» политической монополии вредит стране, превращает ее в «больного человека Европы». По сути, он просто отнял бы у Медведева возможность оперировать стандартной советской отговоркой: СССР, мол, «не потерпит поучений извне». И, по правде сказать, оказал бы ему услугу. Ибо к большой беде, как мы помним, ведут такие отговорки.

Так или иначе, Европа получила бы таким образом возможность формулировать условия своего участия в проекте модернизации России устами представителей России. Разумеется, самым очевидным из этих условий должна быть абсолютная гласность всех переговоров по проекту модернизации: как иначе услышала бы европейская публика голос того же Милова? И вообще представителей либерального меньшинства России?

Только при этом условии позиции сторон были бы понятны не только восточноевропейскому, но и российскому электорату. И больше того, выглядели бы в его глазах справедливыми. Тем более, что позиция ЕС на этих переговорах должна быть элементарно простой: вы хотите чтоб мы помогли вам модернизировать страну, так помогите нам разрушить окаменевший за столетия имидж России как непредсказуемой «испорченной» Европы. И в первую очередь в глазах тех восточноевропейцев, кто в силу собственного исторического опыта не склонен доверять «оттоманскому» режиму. Сформулируем позицию ЕС так: дайте нам шанс вам помочь! ВОПРОСЫ

Я историк оппозиции в России, и для меня сегодняшняя ситуация очень естественно походит на ту старинную борьбу нестяжателей против иосифлян, которую мы только что вкратце описали. Допустим, что в те далекие времена существовал пусть не ЕС, но какая-нибудь конфедерация североевропейских государств или, по крайней мере, некая международная организация нестяжателей, которая в эпоху «второго издания крепостного права» стояла бы перед одной и той же проблемой: как предотвратить провал своих стран в пропасть тотального крепостничества. И одни из участников этой организации, шведы, скажем, или датчане, додумались до проекта, способного предотвратить общее несчастье.

Разумеется, все эти допущения контрфактические, как принято именовать их на научном жаргоне, и ничего подобного быть на самом деле тогда не могло. Но все таки, гипотетически, допустим, что те же шведы поделились своим проектом с единомышленниками в самой большой из тогдашних североевропейских держав, Московской? И в результате московским нестяжателям удалось бы убедить своих правителей в преимуществах шведского проекта? Что произошло бы, удайся тогдашней Москве избежать опричнины, т.е. разгрома своей аристократии и тотального закрепощения соотечественников?

Едва ли что-нибудь серьезно изменилось бы в ближайшей перспективе. Но зато в дальней, в longue duree, как говорят французы, изменения были бы поистине судьбоносными. И самое важное из них состояло бы в том, что в XX веке не случилось бы рокового противостояния коммунизма и нацизма и, как следствие этого, второй мировой войны и сопровождавшей ее «холодной», и не пришлось бы сейчас Европе иметь дело с «испорченной» крепостничеством, петровским расколом и коммунизмом Россией. И была бы она сегодня столь же полноправным членом ЕС как та же Северная Европа.

Убежден ведь был знаменитый основатель школы так называемой мегаистории Фернан Бродель, что в конечном счете longue duree (в его представлении промежутки времени в 500 или 1000 лет) всегда выигрывает. Вот и мне никак не удается избавиться от аналогии между той докрепостнической, досамодержавной и доимперской Россией и сегодняшней – посткрепостнической, постсамодержавной, постимперской. Те же 500 лет. Так не это ли имел в виду Бродель? Не пришло ли время longue duree начать выигрывать и в России?

Аналогия эта, однако, порождает тьму вполне актуальных вопросов, на которые у меня нет ответов. И главный из них такой: есть ли сегодня среди лидеров объединенной Европы, ее мыслителей и влиятельных публицистов люди, способные мыслить в терминах longue duree? И если такие люди есть, способны ли они мобилизовать интелектуальный и моральный потенциал континента, чтобы предотвратить новое общее несчастье?

По существу это тот же вопрос с которого и начал я вторую часть своего этюда: преодолима ли монополия «текущей политики»? Только на этот раз не в масштабах российской оппозиционной периодики, но в масштабах всего экспертного сообщества Европы.

Если преодолима, то все остальное дело юристов. Смогут ли они обосновать право либерального меньшинства России быть услышанным в общеевропейских организациях? Смогут ли отвести главный пропагандистский довод режима, что либеральная оппозиция в России представляет лишь ничтожное меньшинство электората? Здесь впрочем юристам и карты в руки.