Тысячи солдат покинули фронт. Десятки офицеров были убиты своими. В правительстве начался переполох. Князь Львов подал в отставку. Его заменил на посту Министра-Председателя Керенский. На место уволенного генерала Брусилова назначен был Корнилов. Все эти перестановки, впрочем, уже не имели значения. Момент был упущен. Настоящим победителем в брусиловском «прорыве» был Ленин. Современный британский историк Орландо Фигес (в английской транскрипции Файджес) согласен с такой оценкой: «Основательней, чем чтобы то ни было, летнее наступление повернуло солдат к большевикам, единственной партии, бескомпромиссно стоявшей за немедленный конец войны. Если бы Временное правительство заняло такую же позицию, начав переговоры о мире, большевики никогда не пришли бы к власти».
А публика в столицах и не подозревала, что судьба ее предрешена. Кабаре были полны, карточная игра продолжалась до утра. Билеты на балет с Карсавиной перекупались за бешеные деньги. Шаляпин был «в голосе» и каждый вечер в Большом был аншлаг. Люди как люди, что с них возьмешь? Интереснее ответить на недоуменное замечание другого британского историка Джеффри Хоскинга, что «ни один член Временного правительства так никогда и не понял, почему содаты покидали окопы и отправлялись по домам».
В самом деле почему?
НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ
Первое, что приходит в голову,когда мы пытаемся решить эту загадку, оказавшуюся фатальной для России 1917 года: члены Временного правительства и солдаты, которые в разгар войны отправлялись по домам, жили в разных странах, а думали, что живут в одной. Русские мыслители славянофильского направления интуитивно угадывали это задолго до войны. Я мог бы сослаться на кучу примеров, но сошлюсь лишь на самый авторитетный. Что, по вашему, имел в виду Достоевский, когда писал, что «мы [oбразованная Россия] какой-то совсем уже чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»? Разве не то же самое обнаружилось в 1917: два народа, живущие бок о бок и не понимающие друг друга потому, что говорят на разных языках? Один из этих народов жил в Европе, другой, «мужицкое царство», – в Московии. В этом, собственно, и заключается секрет того, как еще на три-четыре поколения продлила свое существование в России после Октября Московия: в момент эпохального кризиса «чужой народик» сам себя обманул, вообразив, что говорит от имени «мужицкого царства». Ленин, воспользовавшись этой роковой ошибкой, угадал московитский язык «мужицкого царства» и оседлал его. Надолго.
Как представляли себе члены правительства этот другой народ в солдатских шинелях? Прежде всего как патриархального православного патриота, для которого честь отечества, как честь семьи, дороже мира с ее врагами и святыня православия, Царьград, дороже куска собственной земли. Короче, это было славянофильское представление, утопическое. Ленину, прожившему практически всю сознательную жизнь в эмиграции, оно был совершенно чуждо. Он знал, что ради этого куска земли «мужицкое царство» готово на все. Даже на поругание церквей.Как бы то ни было, один эпизод того же лета 1917 накануне июльского наступления поможет нам понять эту «языковую», если можно так выразиться, проблему лучше иных томов.
Читатель, я полагаю, знает, что Керенского армия в то лето боготворила. Британская сестра милосердия с изумлением наблюдала, как солдаты «целовали его мундир, его автомобиль, камни, на которые он ступал. Многие становились на колени,молились, другие плакали». Очевидно, ждали они от своего кумира слова, что переговоры о мире уже начались, что перемирие завтра и к осени они будут дома. Можно ли усомниться, что был он в их глазах тем самым добрым царем, который, наконец, пришел даровать им мир и землю? Потому-то и испарилось вмиг их благоговение, едва услышали они вместо этого стандарную речь о «русском патриотизме» и пламенный призыв (Керенский был блестящим оратором) «постоять за отечество до победного конца». Он сам описал в своих мемуарах сцену, которая за этим последовала.
Солдаты вытолкнули из своих рядов товарища, самого, видимо, красноречивого, чтобы задал министру вопрос на засыпку: «Вот вы говорите, что должны мы германца добить, чтоб крестьяне получили землю. Но что проку от этого будет мне, крестьянину, коли германцы меня завтра убьют?».
Не было у Керенского ответа на этот вопрос, совершенно естественный в устах содата-крестьянина, неизвестно за что воевавшего. И он приказал офицеру отправить этого солдата домой: «Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны!». Будто не знал, что по всей стране укрывают общины в деревнях сотни тысяч дезертиров и никому там и в голову не приходит считать их трусами. Так или иначе, ошеломленный офицер растерянно молчал. А бедный солдат лишился от неожиданности чувств.
Растерянность офицера понятна. Он ничего не смог бы поделать, покинь его часть тем же вечером окопы, отправившись по домам. И печально заключает, прочитав, как и я, рассказ Керенского, тот же Фигес: «Керенский видел в этом солдате урода в армейской семье. Уму непостижимо, как мог он не знать, что миллионы других думают точно так же». Вот вам и ответ на вопрос, до сих пор беспокоящий мировую историографию: «Почему Россия стала единственной страной, в которой победил в 1917 году большевизм?». Потому, что Россия была единственной страной, в которой правящее образованное меньшинство не понимало язык неграмотного большинства.
Нет, не выиграли большевики схватку за власть. Временное правительство ее проиграло. Оно провело эту пешку в ферзи, отвергнув совершенно очевидную до 1 июля альтернативу большевизму и упустив тем самым возможность вывести большевизм из игры. В этой ситуции большевики были, можно сказать, обречены победить. Их, если хотите,принудили к победе.
* * *
И это был результат всей русской истории, начиная с поражения нестяжателей и отмены Юрьева дня при Иване Грозном в XVI веке до трехсотлетнего крепостного рабства, когда «чтение грамоты считалось, -- по выражению М.М.Сперанского, -- между смертными грехами», до крестьянского гетто при Александре II, до, наконец, «превращения податного домохозяина в податного нищего» при Александре III. С такой крестьянской историей и с такой еще вдобавок «языковой» глухотой правительства резонней, пожалуй, было бы спросить: как могли большевики НЕ победить в России?
Опубликовано здесь.
Source URL: http://www.snob.ru/profile/11778/blog/67742
* * *
Журнальный зал | Неприкосновенный запас, 2003 N3(29) | Александр Янов
Александр Львович Янов (р. 1930) - историк, профессор Университета города Нью-Йорка, в отставке. Недавние книги: «Россия: У истоков трагедии 1462-1584» (М.: Прогресс-Традиция, 2001), «Патриотизм и национализм в России 1825-1921» (М.: ИКЦ «Академкнига», 2002). В 2004 году в издательстве «Академкнига» выходит трехтомник его работ по русской истории. Публикуемый доклад был прочитан 29 октября 2002 года в Московском центре Карнеги.
Источников, использованных для этого доклада, немного: главным образом это исследования Василия Осиповича Ключевского (прежде всего его докторская диссертация «Боярская дума древней Руси»), мои собственные изыскания и один, правда, ультрасовременный термин, заимствованный у американского профессора Айры Страуса.
Терпеть не могу научного жаргона - «птичьего языка», как назвал его в свое время Герцен, и всюду, где возможно, пытаюсь заменить его метафорическим языком, который был бы понятен каждому школьнику. Иногда получается. Сейчас, например, я попробую это сделать с термином «supra-identity» (сокращенно просто «супра»).
Пример: где-нибудь в Марселе жителю Парижа, вероятно, придет в голову, что он все-таки парижанин. Но в Лондоне он, естественно, будет чувствовать себя французом, а в Нью-Йорке, уж несомненно, европейцем. Этот самый верхний слой в иерархии идентичностей профессор Страус, если я правильно его понимаю, и называет «супра».
Россия - единственная из европейских стран (не считая Германии, о которой речь пойдет ниже), периодически терявшая на протяжении своей истории эту самую «супра». Точнее, она теряла ее и вновь обретала. Опять теряла и снова находила - только, увы, затем, чтобы в очередной раз ее потерять и снова попытаться ее обрести. В этом и состоит ее цивилизационная неустойчивость. Попробую показать это на материале ее истории.
Конечно, практически каждая европейская страна прошла через бурную полосу политической турбулентности: революции и контрреволюции, Реформацию и Контрреформацию. Пример - Франция, превратившаяся после 1789 года из абсолютной монархии сначала в конституционную, а затем и вовсе в республику, потом в империю, потом опять в конституционную монархию и опять в республику, и снова в империю, и, наконец, снова в республику.
Между прочим, катковский «Русский вестник» в конце 1850-х злорадно усомнился в том, «способна ли вообще французская нация к политической свободе. Не совершила ли уже Франция всего круга своего развития, не угрожает ли ей судьба южноамериканских республик, не предстоит ли ей в будущем переходить постоянно от анархии к диктатуре, от господства масс к военному деспотизму?» Не напоминает ли это вам некоторые сегодняшние прогнозы о будущем России?
Еще решительней два десятилетия спустя пророчил политическую кончину Франции Федор Михайлович Достоевский: «Франция отжила свой век. [Ее] ждет судьба Польши, и политически жить она [больше] не будет». Чего стоили все эти прогнозы, вы можете судить сами.
Я лишь подчеркну, что при всей радикальности французских политических метаморфоз до утраты своей европейской «супра» французы не доходили никогда. В Нью-Йорке француз оставался европейцем одинаково и при монархии, и при республике.
Никакой идеологии Sonderweg (переведенного с немецкого стараниями русских националистов как «особый путь» - В.С. Соловьев перевел его точнее: «особнячество»), никакого противопоставления Европе во Франции не возникло. В Германии идеология Sonderweg и впрямь на протяжении XIX и половины ХХ века господствовала. Немцы противополагали свою духовную Kultur европейской материалистической Zivilization. Но Германия была исключением. В остальной Европе ни о чем подобном не помышляли - ни в Англии, ни в Испании, ни в Швеции, ни в Дании, каждая из которых была в свое время имперской страной, а некоторые прошли и через горнило церковной Реформации. Даже в империи Габсбургов, не говоря уже о Речи Посполитой, которая тоже ведь раскинулась когда-то od morza do morza, от европейской «супра» не отрекались.
Россия же отрекалась. Здесь «особнячество», отвергавшее «латинство» Европы как путь к «гибели духовной», возникло уже в конце XV века. Сначала как оппозиционная идеология, а потом, начиная с середины XVI века и почти до конца XVII, уже как идеология официальная, можно сказать, государственная. По словам В.О. Ключевского, странное общество, сложившееся тогда в Московии, «считало себя единственно правоверным в мире, свое понимание Божества исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым».
Василий Осипович считал это «органическим пороком» Московии. Зато славянофилы именно за это и объявят ее впоследствии Святой Русью, воплощением «русской цивилизации». Иными словами, никакой европейской «супра» у Московии не было - на протяжении полутора столетий. Соответственно на карте мира, открывавшей изданное в 1685 году в Париже «Новое введение в географию», Московия в состав Европы не входила. И европейские мыслители XVII века единодушно исключали ее из планируемой ими Христианской конфедерации. Но так было не всегда.
Десять поколений, два с половиной столетия, с конца IX века до середины XIII, никому - ни в России, ни в остальной Европе - и в голову не приходило усомниться в ее принадлежности к европейскому сообществу, тем более объявить ее некой особой, отдельной от Европы «цивилизацией». Великий князь Ярослав без всяких проблем выдал, как известно, трех своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей. Одной из них не повезло, ее муж вскоре умер, оставив младенца-наследника. И православная княжна стала правительницей самой «латинской» из «латинских» стран, Франции - уже после раскола христианства. Похоже, что русская «супра» во времена Киевско-Новгородской Руси ровно ничем не отличалась от французской.
Потом случилась трагедия. В середине XIII века неостановимая лава азиатской варварской конницы, нахлынувшая из монгольских степей, растоптала Киевско-Новгородскую Русь на своем пути в Европу. Только на венгерской равнине, которой заканчивается великий азиатский клин степей, ведущий из Сибири в Европу, лава эта была остановлена и отхлынула в Азию. Но вся восточная часть того, что некогда было Киевско-Новгородской Русью, оказалась отдаленной западной провинцией чингисханской империи. Между Россией и Европой опустился первый железный занавес - на два столетия. Россия не только потеряла свою европейскую «супра», ей была навязана кардинально другая, евразийско-монгольская. Столицей ее стал Сарай.
Здесь и завязывается главный узел историографической - и политической - путаницы, по сей день мучающей Россию. Тот же консенсус - существующий и на Западе, и в России, - который гласит, что на входе в монгольский «черный ящик» Киевско-Новгородская «супра» была несомненно европейской, утверждает, что на выходе из него она вдруг оказалась евразийско-монгольской, деспотической, «чингисханской». Означает этот консенсус, что на исходе монгольского рабства Россия вдруг потеряла свою европейскую «супра» -навсегда.
Самым красноречивым адвокатом этой евразийско-монгольской версии русской истории, отрицающей религиозно-культурное тождество Киевско-Новгородской Руси с Россией, был Карл Маркс. «Колыбелью Московии, - писал он,- была не грубая доблесть норманнской эпохи [читай: домонгольской России. - А.Я.], а кровавая трясина монгольского рабства… Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом… Современная Россия есть не более, чем метаморфоза этой Московии».
Выглядит это, согласитесь, точно так же, как если бы кто-нибудь предположил, что, допустим, библейские евреи вошли в «черный ящик» египетского рабства избранным народом Божиим, а на выходе из него Господь не узнал свой народ и отрекся от него. Библия, как известно, придерживается на этот счет противоположного мнения.
Извиняет Маркса лишь то, что он не имел понятия об истории России после ее освобождения. Не знал, например, о том, что между окончанием ига и воцарением «русского Бога» прошло целое столетие, когда боярская дума была, по словам Ключевского, «конституционным учреждением»; когда в стране шла открытая идеологическая война между церковными партиями; когда попытка первого из постмонгольских государей России великого князя Ивана III провести церковную Реформацию натолкнулась на яростное сопротивление самого мощного и богатого из институтов тогдашней Москвы, православной церкви. Не знал Маркс даже о том, что в этой растянувшейся на многие десятилетия борьбе церковьпобедила государство и что воцарение «русского Бога», о котором говорил Ключевский, так же как и сопровождающих его самодержавия и крепостничества, было именно результатом этой победы.
Хорош в самом деле деспотизм, при котором государя проклинают со всех амвонов. При котором противостоящая ему иосифлянская церковная партия открыто формулирует право народа на восстание против нечестивого главы государства, на импичмент, говоря современным языком. И самое главное, государь оказывается в конечном счете бессилен сломить ее сопротивление. Похоже ли это на железного правителя Чингисхана?
Есть множество других фактов[1], из которых следует, что вышла Москва из горнила монгольского рабства вовсе не тоталитарным монстром, каким изобразил ее Маркс, но обыкновенным североевропейским государством, не очень отличавшимся от Дании или Швеции и куда более политически прогрессивным, нежели Литва или Пруссия. И стало быть, унаследовала постмонгольская Россия свою «супра» не от чингисханской Орды, но именно от Киевско-Новгородской Руси.
Кроме всего прочего, неопровержимо свидетельствовал об этом уже сам факт церковной Реформации, к которой Иван III приступил практически тотчас после освобождения от мусульманского ига. Могла ли идти речь о Реформации в наследнице Орды, если тем и отличается ислам от других мировых религий, что в нем вообще никогда не было Реформации? А Москва в свое «европейское столетие» приступила к такой Реформации на поколение раньше соседей. Иначе говоря, не заимствовала эту идею из Европы, но опередила ее.
Проблема лишь в том, что у соседей Реформация победила, а в Москве потерпела поражение - от рук церкви. И именно это обстоятельство определило ее судьбу на столетия вперед.
Я понимаю, насколько ответственно такое заявление, и потому попытался обосновать его очень подробно[2]. Резюмирую вкратце: в XVI веке на Восточную и Северную Европу надвигалось «второе издание крепостного права». Один за другим короли раздавали своим дворянам и рыцарям земли вместе с сидящими на них крестьянами, и те крестьян закрепощали. Почему этого не происходило на Западе, вопрос отдельный. Историк Иммануил Валлерстайн, например, предполагает, что по мере превращения Западной Европы в гигантскую фабрику Восток превращался в гигантскую ферму.
Но Валлерстайн не заметил, что закрепощение крестьянства шло на Востоке и Севере Европы двумя совершенно разными путями, условно говоря, шведским и польским. Разница состояла в том, что там, где церковная Реформация победила, дворянам раздавались лишь земли, конфискованные у церкви, а там, где она потерпела поражение, раздавались земли боярские и крестьянские. В результате в реформированных странах крепостничество распространилось лишь на часть крестьянства, сидевшую на монастырских землях, тогда как в нереформированных оностало тотальным.
Другими словами, судьба подавляющего большинства населения Восточной и Северной Европы зависела именно от исхода церковной Реформации. И потому победа церкви в Москве означала крушение ее аристократии и тотальное порабощение ее крестьянства. В этом и заключался смысл первой в России самодержавной революции Ивана Грозного в 1560 году, превратившей постмонгольскую Москву его деда в «антилатинскую», изолированную от Европы Московию.
Другими словами, европейское столетие в русской истории с его свободным крестьянством, с его конституционной думой и открытым соревнованием идей закончилось. Досамодержавная, докрепостническая и доимперская Москва превратилась в самодержавную, имперскую и крепостническую Московию. Вот чего не увидел Маркс.
Причем если в первый раз утратила Россия свою европейскую «супра» по воле иноземных завоевателей, сделавших церковь в России своей фавориткой, освободив ее от налогов и податей и вообще от всех тягостей иноземного ига, то в XVI веке это произошло по воле самой могущественной церкви, выступившей в некотором роде настоящей наследницей завоевателей. Отсюда и новый железный занавес, вторично отрезавший страну от Европы.
Будь Маркс и другие адвокаты чингисханской политической природы России правы, победа «русской цивилизации», вероятно, стала бы окончательной. В этом случае Московия должна была превратиться во что-то вроде Османской империи, медленно угасавшей на задворках Европы. На деле, однако, с Россией случилось нечто прямо противоположное. Из недр угрюмой, изолированной Московии вдруг явились сильные европейские реформаторы. Сначала А.Л. Ордин-Нащокин, за ним В.В. Голицын и, наконец, Петр, железной рукой вырвавший страну из московитской изоляции, вернув ей утраченную европейскую «супра». Петр даже попытался повторить прием одного из своих предшественников, предложив Людовику XV в жены свою дочь Елизавету - в надежде, надо полагать, что она пойдет по стопам Анны Ярославны.
Однако цена выхода из московитского тупика оказалась непомерной (куда страшнее, замечу в скобках, нежели из советского - в конце ХХ века). Террор, полицейское государство, ужесточение крепостничества, и - что еще важнее для будущего страны - она оказалась разодранной надвое. Ее рабовладельческая элита действительно шагнула в Европу и заговорила по-французски лучше, чем по-русски, но подавляющая масса крестьянства, по сути, осталась в Московии.
И все же, как заметил Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал […] Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». И все потому, что «окно он прорубил не куда-нибудь в Мекку или в Лхасу», но в Европу. Так или иначе, но на век с четвертью Россия вновь обрела свою европейскую «супра».
Неустойчивость ее, однако, видна была непредубежденному наблюдателю уже в середине XVIII века. В опубликованном тогда четырнадцатом томе знаменитой французской Энциклопедии довольно точно говорится: «В царствование Петра русские люди […] обрели цивилизованность, склонность к коммерции, интерес к наукам и искусствам», и «эти искусства в пятьдесят лет достигли больших успехов, чем где бы то ни было за три или четыре столетия». Но тут же добавлялось, что «они не пустили еще корней достаточно глубоких, чтобы некоторый период варварства не мог разрушить это прекрасное здание». Да и как же иначе могло это быть, если страна и после Петра по-прежнему жила как бы в двух временных измерениях - европейском и московитском?
Первыми, кто понял смертельную опасность этого фундаментального раскола нации, были декабристы, третье поколение «непоротых», поставившее перед собою практическую задачувоссоединения России. В этом, собственно, и состоит их действительная роль в истории русского самосознания. Нельзя было избавиться от московитского наследства, не уничтожив крестьянское рабство и самодержавие. Другого способа довести дело Петра до логического завершения, то есть окончательно вернуться в Европу, просто не существовало.
Но декабристы были разгромлены, в стране произошел антипетровский переворот Николая I, и под именем теории «официальной народности» было воссоздано старое, отмененное Петром московитское иосифлянство. «Некоторый период варварства», предсказанный в Энциклопедии, наступил. Россия и Европа опять были противопоставлены друг другу, и теперь уже не только как «русский Бог» и «латинство», но и как два полярных по духу миродержавных начала, две чуждые друг другу цивилизации.
Новое иосифлянство, развитое славянофилами в стройный исторический миф, вознамерилось повторить то, что сделали его средневековые предшественники, - напрочь отказаться от европейской «супра», вернуть страну в Московию.
Сделать это немедленно им не удалось. Еще три четверти века после смерти Николая Россия балансировала на роковой грани между Европой и Московией - до тех пор, покуда, ввязавшись в совершенно ненужную стране мировую войну, постниколаевская элита не покончила коллективным самоубийством. И замысел нового иосифлянства наконец сбылся - хотя и в совершенно неожиданной, мистифицированной форме СССР. Так или иначе, Россия опять на три поколения потеряла свою европейскую «супра». И снова, как в московитские времена, попыталась представить себя альтернативной Европе цивилизацией.
Поскольку, однако, на дворе было уже не средневековье и даже не XIX век, а столетие массовых революций и социализма, воплотился новый иосифлянский замысел в виде совершенно извращенном, богоборческом. Что, впрочем, дела в принципе не меняло. Новая Московия - СССР - оказалась столь же безнадежным историческим тупиком, как и старая. И в 1991 году она рухнула.
Однако ввиду отсутствия нового Петра Россия вернулась после этого к той же роковой грани между Европой и Московией, на которой она находилась после смерти Николая - не уверенная в том, какая именно у нее «супра» и вообще камо грядеши.
В заключение хочу лишь подчеркнуть, что все три раза, когда Россия отрекалась от европейской «супра», противополагая себя то «латинству», как в московитские времена, то революции, как при Николае, то, наоборот, капитализму, как при советской власти, она неизменно попадала в один и тот же исторический тупик, в «черную дыру», выбраться из которой без гигантского катаклизма оказывалось невозможно.
И наконец, стоит вспомнить удивительное и поразительно актуальное сегодня предвидение Петра Яковлевича Чаадаева в третьем философическом письме: «Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток… и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит всю нашу будущую судьбу в зависимость от судеб европейского общества. Поэтому чем больше будем мы стараться слиться с ним, тем лучше это будет для нас».
Source URL: http://magazines.russ.ru/nz/2003/29/ian.html
* * *
Сто дней до тайного приказа - Общество
«Занимался этот загадочный «трибунал» совершенно неподобающими для тайной полиции делами, например покупкой попугаев для царских птичников»
Приказ Великого государя тайных дел — так официально именовался один из 40 Приказов/Министерств в Московии середины XVII века. Понятно, что столь устрашающее название причинило историкам массу хлопот. Что за такие «тайные дела» у великого государя? Западные ученые склонны были усматривать в Приказе нечто вроде «кровавого трибунала». Впрочем, и известный русский историк Николай Костомаров подозревал в нем прародителя тайной полиции.
Между тем еще в 1911 году Казимир Валишевский, опираясь на забытую старую книгу московского подъячего Григория Котошихина, напомнил, что занимался этот загадочный «трибунал» среди прочего и такими совершенно неподобающими для тайной полиции делами, как «выписка из-за границы плодовых деревьев и покупка попугаев для царских птичников». И заграничных ликеров тоже. Не говоря уже о том, что числилось за Приказом 300 сокольников и больше 3000 соколов, кречетов и ястребов, а также 100 000 голубиных гнезд «для подкормки и выучки охотничьих птиц». Такие, оказывается, «тайные дела» были у этого Приказа.
Из книги Котошихина следовало, что в ту пору, как и сейчас, Москва желала жить по европейским стандартам — с заграничными ликерами и попугаями. Была, однако, и другая Москва — ремесленников и купцов. Да, им тоже что-то перепадало от роскошеств бюрократии. Но они же были и первыми, кто бунтовал против ее бесчинств и беззаконий. Даром ли XVII век вошел в историю как «бунташный»? Все, одним словом, как сегодня.
Разница в том, что сегодня на службе у чиновной бюрократии государственная пропаганда, всепроникающее ТВ, и слишком велик у нее соблазн перевести стрелку традиционной неприязни провинции к столице именно на протестующих. Хитрый маневр сработал: обманутая провинция восстала не против зажравшейся чиновной столицы с ее Рублевкой и многомиллионной недвижимостью за кордоном, а против другой, ремесленной, условно говоря, Москвы.
Откуда, собственно, взялась в России эта традиция неприязни провинции к столице?
О Григории Котошихине
Нельзя, однако, двинуться дальше, не сказав несколько слов о человеке, благодаря которому узнали мы все подробности о нашем Приказе. Можно ли ему верить? Нет, конечно, никаким разведчиком он не был. Скорее был Котошихин ранним прототипом Ломоносова, замечательно одаренным молодым человеком из «простых», жизнь которого не сложилась, да и не могла в допетровской Московии сложиться.
Начав переписчиком бумаг в Посольском приказе (тогдашнем Министерстве иностранных дел), он дослужился до подъячего и, что важнее, стал доверенным лицом самого А.Л. Ордина-Нащокина, министра и единственного блестящего русского дипломата XVII века. В этом качестве он принимал участие в переговорах и был командирован в Швецию (что по тем временам было для человека его ранга исключительной привилегией). Не успел он вернуться, как семья его оказалась на улице: жадный ростовщик отобрал за долги дом его отца.
Благодаря вмешательству министра дом удалось вернуть, но долги с непомерными процентами платить надо было. С подъяческой зарплатой это было невозможно. И Котошихин решился на должностное преступление: продал шведскому посланнику секреты Посольского приказа. А тут новая беда: под угрозой битья батогами его принуждали оговорить бывшего командующего Днепровской армией князя Черкасского. Нащокин больше не был министром, просить помощи было не у кого. И Котошихин сбежал из страны.
В Швеции он получил государственную стипендию и за восемь месяцев написал замечательную книгу, из которой мы и узнали о Приказе тайных дел и о многом другом, что навсегда потонуло бы без него в Лете. В стокгольмских архивах раскопали оригинал, написанный его рукой (помимо всего прочего он был еще и известным каллиграфом). На протяжении почти двух столетий «патриотические» историки пытались уличить Котошихина в клевете на историю отечества. Но безуспешно. Текст несостоявшегося Ломоносова был безукоризненно точен.
Двойная жизнь чиновной Москвы
Функция Приказа тайных дел и нынешней президентской администрации (АП) идентична — обман. Но дьявол в деталях. А в деталях разница есть — и большая. Конечно, обвиняя протестующую «ремесленную» Москву в том, что она, а не чиновники, с жиру бесится, АП тоже обманывает народ — опасно раскалывая при этом страну, — но смысл ее деятельности все-таки в том, чтобы обмануть мир. Скрыть от него, что никакого разделения властей (на законодательную, исполнительную и судебную), общепринятого в этом мире, в современной России нет, а есть неограниченная власть первого лица.
Это первостепенно важная функция. Просто потому, что страну без разделения властей даже в «большую двадцатку» не приняли бы, не говоря уже о «большой восьмерке». В этом случае Россия со всеми своими ядерными боеголовками и межконтинентальными ракетами обречена была бы стать изгоем в современном мире. Приходится это разделение имитировать. И — с помощью АП — обезвреживать.
Другое дело — Московия. Ей ни к чему было обманывать мир. Она со своим «русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым», по выражению В.О. Ключевского, современный ей мир игнорировала. Ну, скажем, как сегодня Северная Корея со своим чучхе. И поэтому смысл Приказа тайных дел исчерпывался обманом собственного народа.
Это сейчас двойная жизнь столичного чиновничества: дети и недвижимость — за рубежом, служба — в РФ — на виду. В Московии с этим было строго. «Для науки и обычая, — читаем Котошихина, — детей своих в иные государства не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыслили». И лояльностью начальству там было не откупиться. Ибо, продолжал наш Вергилий, «а который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь сам, или сына или брата своего послал в иные государства, не бив челом государю, такому бы человеку за такое дело поставлено было б в измену». Ну как в той же Северной Корее или, чтобы совсем уж знакомо, в СССР.
Вот и приходилось тогдашней столичной элите устраивать свою двойную жизнь дома. Для того, собственно, и учрежден был Приказ тайных дел. В стране не было, например, ведомства по устройству дорог, провинция тонула в грязи, зато было — тот же Приказ — ведавшее доставкой в столицу заграничных чулок и перчаток. Или вот в конюшнях Приказа постоянно кормилось 3000 парадных лошадей и 40 000 упряжных. Не многовато ли для прогулок царя и его семейства? Для кого же, вы думаете, вся эта армада кормилась?
Государство «Столица»
А жилось тогда стране плохо. «Ты всем проповедуешь поститься, — писал царю патриарх Никон, — а теперь и неведомо, кто не постится, ради скудости хлебной, а во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего. Нет никого, кто был бы помилован, везде плач и сокрушение… Нет никого веселящегося в наши дни». Ошибался патриарх, в столице веселились вовсю. В момент, когда под страхом строжайших наказаний запрещены были в стране даже самые зачатки искусства, скоморохи или медведевожатые, когда в скрипках и флейтах усматривала РПЦ проделки антихриста, преспокойно наслаждалось государство «Столица» этими самыми сатанинскими скрипками, слушало заграничных Эсфирь и Орфея.
Тем более ни в чем не отказывало оно себе по части наслаждений материальных. 3000 изысканных европейских блюд ежедневно готовились в приказных кухнях. Знаменитые фруктовые сады во Владимире обслуживали исключительно Приказ. Для доставки свежего молока устроена была неслыханная по тем временам молочная ферма из 200 отборных коров. Отечественные вина доставлялись из приказных виноградников, устроенных в окрестностях Астрахани французом, выписанным для этого из Пуату. Православное государство «Столица» ни в чем не желало уступать еретическому, но такому соблазнительному Парижу.
Так благоустраивало столичное чиновничество свою двойную жизнь в условиях международной самоизоляции. Котошихин не мог, конечно, знать, что на его глазах рождалась национальная традиция. Он лишь добросовестно описывал странную ситуацию, в которой ему пришлось жить. Описывал столицу, живущую «опричь», отдельно от собственной страны и презирающую население этой страны как дикарей-туземцев.
А страна что ж? Она, в свою очередь, никогда не простила этой опричной столице ее фанфаронство, ее пир во время чумы, ее обманную жизнь с официальным государственным учреждением, первым в реестре правительственных Приказов, исполнявшим тем не менее на самом деле роль, как сказали бы сейчас, спецраспредителя для опричников.
Что же после этого спрашивать, откуда взялась неприязнь провинциальной России к зажравшейся Москве? Спасибо Котошихину, мы всё об этом знаем. Вот его-то, бедного Григория, и не взяла в расчет АП, обманывая страну в 2012-м. А он между тем свидетель. Да еще какой! Проверенный-перепроверенный. Очевидец. Единственный. Переиздать бы его. Массовым тиражом.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/57171.html
* * *
Распад путинской «триады» - Комментарии
В патриотизме вижу консолидирующую базу нашей политики.
В.В.Путин
Наряду с «патриотизмом» и «суверенитетом» «традиции» образуют как бы фундамент всей путинской философии, своего рода новую триаду — наподобие недоброй памяти уваровской. С традициями у него, однако, проблема. За исключением одного случая («Для России характерна традиция сильного государства») Путин тщательно избегает упоминать, о каких, собственно, традициях речь. Едва ли удивительно: традиции у России разные, можно сказать полярные.
Разве лермонтовское «страна рабов, страна господ» не проливает свет на одну из главных ее традиций? Так же, впрочем, как и знаменитые стихи Алексея Хомякова «России»: «В судах черна неправдой черной / И игом рабства клеймена / Безбожной лести, лжи притворной / И всякой мерзости полна». Грозное предостережение Александра Герцена следовало бы высечь на мраморе: «Долгое рабство не случайная вещь, оно, конечно, соответствует какому-нибудь элементу национального характера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими его элементами, но он способен и победить».
Мы говорим о крупнейших мыслителях России, носителях ее национального интеллекта, кто посмеет заподозрить их в недостатке патриотизма? Страну свою любили они беззаветно. И тем не менее говорили они ей эти горькие слова. Говорили потому, что, подобно Петру Чаадаеву, были уверены: «Прежде всего обязаны мы отечеству истиной».
В этом, собственно, и состоит интеллектуальная традиция России: начиная от Нила Сорского в XV веке и до Андрея Сахарова в XX-м, ее интеллектуалы всегда говорили своему народу правду, как бы ни была она горька. И на призыв, прозвучавший в послании президента «Мы должны... быть и оставаться Россией», несомненно, ответили бы они вопросом: КАКОЙ Россией? Той, от которой бежали Лермонтов и Герцен, или свободной Россией?
Конечно, есть у России и другая традиция. Хрестоматийным ее примером был девиз А.Х. Бенкендорфа, шефа жандармов при Николае I: «Прошлое России замечательно, ее настоящее великолепно, ее будущее превосходит все, что может представить человеческое воображение». Это не случайная реплика какого-нибудь Скалозуба. Да, Бенкендорф был жандармом (чекистом в современном лексиконе), но у нас довольно свидетельств, что знал он о «долгом рабстве» не хуже Герцена и о том, что в судах черна его Россия «неправдой черной», — не хуже Хомякова.
Бенкендорф лгал сознательно, в воспитательных, так сказать, целях, полагая, что для «целости государственной и поддержания духа народного» ложь полезнее истины. Лгал потому, что ложь правителей такая же старинная русская традиция, как и чаадаевская. Только это не интеллектуальная традиция, жандармская.
Та, для которой не существует вопроса, КАКОЙ должна «быть и оставаться» Россия. Та, которую не пугала страшная герценовская догадка, что «долгое рабство» может и победить. Та, что не породила ни одного серьезного мыслителя, одних посредственностей, вроде того же Бенкендорфа в XIX веке или Андропова в XX-м.
Так на стороне какой же из этих традиций Путин? Лермонтова-то он читал и, значит, не может не знать о центральной проблеме, воодушевлявшей ВСЮ интеллектуальную жизнь России на протяжении столетий. Стало быть, перед нами сознательный выбор, жандармский.
Сможет ли Россия отстоять свою самостоятельность в мировой схватке «за интеллект» под руководством столь сомнительного «интеллектуала», так очевидно тяготеющего к ее жандармской традиции? Вопрос риторический.
Ибо если исход всемирной конкуренции и впрямь зависит от превосходства национального интеллекта, путинская Россия без сомнения смотрит в глаза эпохальному поражению. И тем не менее, не все здесь так просто, как кажется.
В самом деле, когда граф Уваров, интеллектуал-расстрига, бывший президент Академии наук, замышлял свою триаду «Православие, Самодержавие, Народность», он совершенно точно знал, зачем это делает. Уваров консолидировал патерналистское, антиинтеллектуальное большинство против «безумия наших либералов», по выражению его государя. Против европейски просвещенного меньшинства, против носителей национального интеллекта. Но Путин-то, формулируя совершенно аналогичную по духу триаду «Патриотизм, Суверенитет, Традиции», взывает в том же тексте именно к ИНТЕЛЛЕКТУ страны как единственной ее надежде. Здесь, согласитесь, парадокс.
И парадокс на этом не кончается. Путин снова нарушает уваровскую, так сказать, конвенцию, с нескрываемой неприязнью обрушиваясь на националистов (что для автора оригинальной триады было невозможно: шедевр Уварова провозглашал, по выражению известного историка А. Е. Преснякова, «золотой век русского национализма»). А вот что говорит про них Путин: «Какие бы громкие слова они ни произносили, они тянут нас к общественной деградации» Это, конечно, не искрящаяся ирония Владимира Сергеевича Соловьева: «Да, национализм несомненно связан с национальностью, но лишь на манер чумы или сифилиса», так, канцелярская проза, но все-таки...
Национализм — старинная язва русской жизни. Ему обязана страна жесточайшими своими катастрофами — московитским провалом XVII века с его «Русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым» (по выражению В. О. Ключевского), и участием в Первой мировой войне, угробившей петровскую Россию и подарившей нам три поколения большевистской диктатуры. Казалось бы, Путин сделал здесь шаг вперед по сравнению с Уваровым. Увы, интеллеллектуальная ущербность и здесь сыграла с ним злую шутку. Он даже не заметил, как трудно отличить любезный ему патриотизм от ненавистного ему национализма. Между тем, еще со времен М. Н. Каткова, то есть с 1860-х, именно себя — и только себя — считают националисты ПОДЛИННЫМИ ПАТРИОТАМИ России. Получается опасная путаница.
Если Путин не согласен с Катковым и его сегодняшними последователями, ему следовало бы отмежеваться от них, предложить свое определение патриотизма, отличное от тех, что предлагают националисты. Как сделал, например, еще 130 лет назад тот же Соловьев, когда писал о «внутреннем противоречии между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше». Вспомните хоть соперничающий по омерзительности с «антисиротским» законом лозунг Дугина «Россия все, остальные — ничто».
Судя по тому, однако, что никаких таких попыток Путин не делает, приходится заключить, что он и не подозревает, как давно бьется русская мысль над размежеванием этих ключевых, но противостоящих друг другу явлений — светлого, интимного, естественного как дыхание ЧУВСТВА любви к отечеству от жесткой холодной ИДЕОЛОГИИ, предназначенной «консолидировать политику». Именно такую идеологию, кстати, и предлагал Катков, именуя ее патриотизмом.
Так с кем же Путин, с Соловьевым или с Катковым, чье имя стало нарицательным в этом споре? Или, чтоб совсем уж все было ясно, вот вам самое точное, кажется, определение, предложенное Георгием Петровичем Федотовым: «Ненависть к чужому, не любовь к своему, — вот главный пафос современного национализма».
Понятно, что Путин не имеет представления ни о формулировке Соловьева, ни об определении Федотова. И потому запутывается. До такой степени, что все его ссылки на «классиков патриотизма» относятся к людям, о которых трудно сказать — патриоты они или националисты. Ломоносов, известный знаменитой одой «На взятие Хотина», где Петр говорит Ивану Грозному: «Не тщетен подвиг твой и мой, чтоб россов целый мир страшился!» Патриот или националист? Гумилев, провозгласивший, что «защита самостоятельности государственной требует войны с агрессией Запада». Патриот или националист?
На патриарха современных националистов Проханова Путин не ссылается, хотя тот тоже считает себя классиком патриотизма, буквально подтверждая правоту Федотова. Вот одна из его иеремиад в сокращении: «Америка смешна, Америка отвратительна... Ее солдаты трусы. Ее политики развратники и хулиганы. Ее актеры содомиты. Тексты ее литераторов дышат СПИДом». Нет спора, говорит наряду с этим Проханов и об «органичности патриотизма», как Солженицын, и о «духовных скрепах», как Путин. Все правильные слова говорит, но пафос — пафос, о котором писал Федотов! — выдает его с головой: ни в какое сравнение не идет в его текстах любовь к своему с ненавистью к чужому.
Так или иначе, вот что расслышал Проханов в путинском послании своим опытным «патриотическим» ухом, а уж в этом нет ему, пожалуй, сегодня в России равных: Путин, оказывается, чистой воды националист. С восторгом сообщает нам Проханов, как «Путин тронул глубинные коды русского человека, многократно, в отличие от прежних посланий, повторяя слова “русский“, “Россия“, “русская цивилизация“». Нет, конечно, Путин и патриот. Как верный ученик Каткова, хотя и не подозревающий об этом, Проханов решительно не видит разницы между этими понятиями.
А в итоге что же? Рассыпается на глазах путинская триада. Интелектуальная традиция России, для него как выяснилось, темный лес, патриотизм его неотличим от национализма, а постулировав, что в современном мире решает судьбу страны интеллект, Путин загнал себя в ловушку. Ибо следовало бы ему в этом случае немедленно уйти в отставку. Это, конечно, если не полагает он в простоте душевной, что кресло в Кремле ставит его на одну доску с Чаадаевым и Герценом. Или хотя бы с Уваровым. Как мог убедиться читатель, не ставит. Проверено: Александра III не поставило. И Николая II тоже.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/comments/56546.html
* * *
Памяти Юрьева дня - Комментарии
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
(Присказка, пережившая столетия)
Политическая жизнь в России, подмененная в последнее десятилетие суррогатами — скандалами, разоблачениями, компроматом, — вновь затеплилась в декабре 2011-го. Понадобился год, чтобы тогдашние массовые демонстрации обрели некое институциональное оформление — Координационный совет оппозиции (КСО). Как и во времена Великой Французской революции конца XVIIIвека, almamaterвсех оппозиционных движений Нового времени — КСО разделился на «якобинцев» и «жирондистов» (чтобы не обидеть ненароком никого из спорщиков, я предпочитаю употреблять эти нейтральные, «generic», как говорят американцы, термины).
Как историка, заинтересовал меня лишь один эпизод завязавшегося спора. С точки зрения текущих событий он может показаться незначительным. С точки зрения истории как в капле воды отразились в нем самые монументальные проблемы оппозиции. Эпизод был такой. «Жирондисты» предложили считать предстоящий декабрьский марш-2012 началом борьбы за новый Юрьев день в России, иными словами — за ПРАВО ВЫБОРА БУДУЩЕГО для ее народа. «Якобинцы» беспощадно высмеяли это предложение. Какой к черту Юрьев день, этот несчастный «марш крепостных граждан в поисках лучшего барина», когда на повестке дня тотальный демонтаж режима? «Жирондисты» не устояли перед издевками. Замечательная попытка возродить историческую память оппозиции, СВЯЗАТЬ ее, сегодняшнюю, с древней отечественной традицией была подавлена.
Я не знаю, как объяснить этот странный эпизод иначе, чем безграничным, почти неправдоподобным пренебрежением собственной историей. Это ж вам не какой-нибудь случайный день в истории потерять: закон о Юрьевом дне 1497 года («крестьянская конституция», как назвал я его в трилогии «Россия и Европа. 1462—1921») стоял на страже крестьянской свободы почти целое столетие! И был отменен лишь после государственного переворота Ивана Грозного (Указ о «заповедных годах», 1581). Глубочайшее разочарование народа отразилось в присказке, дожившей до наших дней. Еще бы! Отмена Юрьева дня знаменовала начало крепостного права на Руси. Нашли, право, над чем поиздеваться.
Это правда: либеральная оппозиция времен начала русской государственности, когда, по сути, решалась судьба страны на столетия вперед, — оказалась в конечном счете не в силах предотвратить закрепощение русского крестьянства. Но, связав свою судьбу с Юрьевым днем, сумела она не только спасти несколько поколений крестьян от крепостного рабства, но и создала, как мы скоро увидим, конструктивную альтернативу крепостничеству.
По одной уже этой причине заслужили, казалось бы, прародители сегодняшних оппозиционеров, начиная от Нила Сорского и Максима Грека до Вассиана Патрикеева и старца Артемия, почетное место в пантеоне великой европейской традиции России. Какая печаль, что ничего, кроме насмешки, не нашлось для этой славной когорты героев Юрьева дня у современных «якобинцев». И что не сумели отстоять их память современные «жирондисты»…
Я понимаю, что говорю обидные вещи. Историческое невежество — разве это не оскорбление для интеллигентного человека даже в наше расхристанное время? Но поймите и меня, господа. Как историку оппозиции в России, мне тоже отчаянно обидны нигилистические издевки над теми, перед чьей памятью я преклоняюсь. И дело даже не в моих обидах, вопрос принципиальный. Если позади у нас и впрямь одни «тысячелетнее рабство» да «марши крепостных», если нет у европейской России прошлого — то нет ведь у нее и будущего.
Ибо, как знает каждый здравомыслящий человек, леопард пятен не меняет, деревья без корней не растут, и Серый Волк даже в сказках не оборачивается доброй бабушкой. По какой же в таком случае причине должно, по мнению сегодняшних либеральных идеологов, свершится чудо: «страна рабов, страна господ» обернется вдруг европейской Россией? Но в том-то и дело, что прошлое у европейской России есть. И очевидно это уже с самого начала ее государственного существования.
Ошибка Валлерстайна
Начну с того, что закрепощение крестьян в России вовсе не было исключением в тогдашней Европе. Оно было лишь частью «второго издания крепостного права», стремительно, как лесной пожар, охватившего в XV—XVIвеках всю Европу к востоку от Рейна. Известный американский историк Иммануил Валлерстайн объяснил его в своей знаменитой формуле: «Восточная Европа заплатила превращением во всемирную кладовую за превращение Запада во всемирную мастерскую».
Хлеб дорожал и землевладельцы (монастыри и помещики) озаботились «закреплением» крестьян. Иначе говоря, лишением свободы. Противиться их давлению не смел ни один европейский монарх. В одном тем не менее Валлерстайн ошибся. Не все зависело от анонимных экономических сил, многое — и от поведения национальных элит. Если в Польше, скажем, или в Венгрии крестьяне были закрепощены уже к середине XVIвека, то в североевропейских странах (в Швеции, Дании, Норвегии) «закреплена» была лишь малая часть крестьянства. В Дании, например, даже в XVIIвеке барщину несли лишь 20% крестьян. В Швеции и того меньше, лишь те, что сидели на конфискованных государством монастырских землях.
Откуда разница, понятно. В Европе бушевала церковная Реформация. Там, где она победила, короли могли себе позволить раскулачить, так сказать, непомерно разросшиеся церковные владения и за их счет удовлетворить неодолимую тогда помещичью жажду «закрепить» крестьян. Эта протестантская модель «закрепления» позволила им сохранить громадный массив свободного крестьянства — залог свободного будущего их стран.
Нестяжатели
Тогдашняя Москва занимала в этом европейском раскладе положение промежуточное. С одной стороны, она, бесспорно, принадлежала к семейству североевропейских стран (ее южная граница проходила где-то в районе Воронежа, ее хозяйственный и культурный центр был на Севере, в «крестьянской стране», как назвал С.Ф. Платонов земли гигантской Новгородской империи, простиравшиеся до Урала). С другой стороны, однако, удовлетворить земельную жажду помещиков за счет церковных земель, как сделали все его североевропейские коллеги, Иван III, первостроитель российской государственности, — не мог.
Во-первых, потому, что коллеги раскулачивали чужую, папскую церковь, а он имел дело со своей, отечественной. Во-вторых, что еще важнее, РПЦ была авторитетнее и богаче новорожденного государства. Щедротами монгольских царей ее владения далеко превышали треть всех пахотных земель страны. И за свои земли готова она была драться. Да, «латинов» проклинала РПЦ со всех амвонов, но в том, что касалось ее земных богатств, она решительно предпочитала именно католическую модель «закрепления» крестьян. И была в первых рядах «закрепителей».
Все, чего мог в такой ситуации добиться Иван III, был Юрьев день. Согласно закону никто в стране не имел права «закрепить» крестьянина навсегда.
Две недели, до и после 26 ноября, крестьяне были вольны уйти от землевладельца — хоть на боярские земли, где не было барщины, хоть на «черные», где вообще не было бар. Это объясняет и то, почему начиная с 1497 года знаменем всех ретроградных элит страны стала отмена Юрьева дня. И то, почему для тогдашних реформаторов, назвавших себя нестяжателями, борьба за сохранение Юрьева дня стала священным долгом.
Конечно же, то была лишь программа-минимум оппозиции (если можно так выразиться, говоря о средневековой политике). Действительная ее цель совпадала с программой североевропейских королей. Но с отечественной спецификой: то, что те сделали силой, осуществить с помощью общественного движения, объявив эксплуатацию крестьянского труда монастырями богопротивной ересью. Хотите иметь землю, имейте, но лишь столько, сколько сумеют обработать ваши послушники. На деле это означало, разумеется, полный «демонтаж» монастырского землевладения — и тем самым свободу для подавляющего большинства крестьян.
Лишь два столетия спустя догадалась проверить эффективность предложенной нестяжателями стратегии Екатерина II. Монастырям было предписано возделывать свои земли собственными силами. И что же? Три четверти монастырей тотчас прекратили существование. Запашка остальных сократилась до неузнаваемости. Короче, сработало. Увы, было поздно: не могло больше этим воспользоваться русское крестьянство, давно наглухо закрепощенное и «мертвое в законе».
А теперь попробуйте приблизить эту древнюю историю к сегодняшним спорщикам и представьте, что нестяжатели отказались от своей программы-минимум во имя «тотального демонтажа монастырей». Что бы из этого вышло? Юрьев день был бы отменен не в 1580-е, а тотчас после кончины Ивана III в 1505-м, и трем поколениям русских крестьян пришлось бы изведать все прелести рабства. Какой был бы им толк от «тотального демонтажа», если права выбора больше не существовало бы? Урок для наших спорщиков: никогда прежде времени не отказывайтесь от программы-минимум — даже во имя светлого будущего.
Здесь не место подробно останавливаться на причинах поражения реформаторов XVI века. Коротко: причина самая тривиальная, как обычно в России — оппозиция раскололась. Но факт остается фактом. Они нашли отечественную альтернативу закрепощению крестьянства и, уж во всяком случае, отсрочили его на целое столетие. Право, нам есть кем гордиться в прошлом России.
Впрочем, пусть читатель теперь судит сам, заслуживает ли подвиг этих героев Юрьева дня насмешки или восхищения.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/comments/55717.html
* * *
Преступление как сигнал тревоги - Комментарии
Наговорено о деле Pussy Riot, кажется, сверх всякой меры. От «поругания святыни» (произносимого с подлинно исламской яростью) до канцелярского «наказание не соответствует преступлению». От брезгливого презрения к «пуськам» до восхищения ими «как святыми». От «конфликта цивилизаций» (из ответа МИД РФ на международное возмущение уголовным преследованием) до бесчинств «крайнего либерализма» (из отзыва протодиакона Андрея Кураева). Все, что можно, вроде бы уже сказано, а вот не покидает меня ощущение, что чего-то самого важного во всей этой разноголосице нету. Но чего?
Мне всегда в таких случаях приходила на помощь история. Первым, впрочем, вспомнил о ней тот самый ученый диакон, ратующий против либерализма. «Не делайте из них Засулич», — настойчиво увещевал он своих разбушевавшихся единомышленников.
ОПРАВДАНИЕ ЗАСУЛИЧ
Вера Засулич
При чем здесь, казалось бы, бедная Вера, «капитанская дочка», как ее прозвали (она действительно была дочерью капитана Ивана Засулича)? Ее дело отгремело давно, почти полтораста лет назад. По здравом размышлении понял я, однако, что ученый диакон прав —и по всенародному звучанию, и по неоднозначности преступления, и по ошеломляющей разноголосице откликов, и в особенности по тому, насколько вопиюще наказание не соответствовало преступлению, случай PussyRiotдействительно напоминает легендарное дело Веры Засулич. Мало того, напоминает он его и по возможным историческим последствиям, которых так боится упомянутый диакон.
Вкратце состояло это дело в том, что Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова —и присяжные признали ее НЕВИНОВНОЙ. «Преступница», — говорили о ней одни. «Героиня», — говорили другие. Интрига заключалась в том, что правы были и те и другие.
Засулич действительно преступила все законы, божеские и человеческие. И она действительно совершила акт «трогательного самопожертвования», как описал ее поступок впоследствии председательствовавший на суде А.Ф. Кони. Она вступилась за честь неизвестного ей арестанта, которого Трепов приказал ВЫСЕЧЬ РОЗГАМИ за то, что тот не снял перед ним шапку. Да, подпустили бы ее близко к Трепову, она, возможно, дала бы ему публично пощечину. Но знала, что не подпустят. Оставалось стрелять —несмотря на то, что светило ей за этот выстрел по меньшей мере лет 20 каторги. Да, сказала она на суде, протестовала против полицейского произвола. И против системы, сделавшей этот произвол возможным («против царя», уточнил впоследствии Кони). Но разве все это ее извиняло?
Преступница? Да. «Тургеневская девушка», какие, похоже, бывают только в России (поверьте мне, я сам на такой женился), готовая пожертвовать собой ради ЧЕСТИ другого? Да. Вот перед какой немыслимой дилеммой стояли тогда присяжные. Какое решение приняли бы на их месте вы?
«CИСТЕМА» ПЕРЕД ВЫБОРОМ
Как бы то ни было, они приняли решение. Единогласно. И это решение словно высветило для меня то, чего недоставало во всех разноречивых суждениях о деле PussyRiot. Ведь те присяжные оказались перед дилеммой не только юридической (закон требовал одного, а справедливость другого), но и политической: правомерна ли система власти, неминуемо воспроизводящая такие дилеммы? Другими словами, воспроизводящая произвол тысяч маленьких самодержцев на всех уровнях власти —от градоначальников, таких, как Трепов, до гоголевских городничих? Вот на какой вопрос на самом деле отвечали присяжные.
И оправдав Засулич, они ответили на него громко и ясно: нет, не правомерна. Не хочет больше Россия мириться с произволом самодержавия! Такой вот грозный сигнал тревоги послали они власти. Да, страну можно изнасиловать, можно придушить, но кончится это плохо, кончится катастрофой —и для власти, и для страны. Но разве не тот же сигнал послали власти PussyRiot? Разве не это имели они в виду, моля Богородицу «Прогони Путина!»? И разве не это подчеркнула в своем последнем слове Мария Алехина: «Говоря о Путине, мы говорили о СИСТЕМЕ, которую он создал»?
Так или иначе, во второй половине XIXвека вердикт присяжных по делу Засулич поставил самодержавие перед решающим выбором. Оно могло начать закручивать гайки, насилуя страну и превращая ее в полицейское государство. Но могло заняться и тем, с чего следовало начинать еще в 1856 году, после капитуляции в Крымской войне, —постепенным демонтажем системы произвола. На первый путь толкала ее бюрократия во главе с председателем Святейшего синода РПЦ К.П. Победоносцевым, толкали генералы, на второй — либералы.
Еще тогда ведь, в 1850-е, когда готовилась крестьянская реформа, писал Алексей Унковский, предводитель тверского дворянства и лидер тогдашних либералов: «Крестьянский вопрос касается уничтожения не только крепостного права, но и всякого вида рабства». Тогда самодержец послушался генералов. Но и в конце 1870-х, о которых речь, еще не было поздно, и тогда не добивалась еще «Народная воля» ничего, кроме конституции, то есть все того же «уничтожения всякого вида рабства».
Даже 2 июля 1881-го, уже после цареубийства, она так протестовала против покушения на президента США Гарфилда: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого мы ставим своей задачей. Насилие имеет оправдание, только когда направляется против насилия». Как видим, вовсе не борьбе против капитализма посвящали свою жизнь — и смерть — тогдашние террористы, всего лишь свободе «честной идейной борьбы».
ТРАГИЧЕСКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ
И представьте себе, сигнал присяжных по делу Засулич был тогда услышан. С обычным, конечно, для российской власти опозданием, но услышан. Словно глаза вдруг открылись у Царя-освободителя, успевшего запятнать свое долгое царствование многими и многими актами насилия и произвола. На этот раз, однако, выбор между генералами и либералами он сделал правильный —в пользу «честной идейной борьбы». В пользу, иначе говоря, демонтажа самодержавия, единственно способного тотчас выбить почву из-под ног террористов. Увы, на этот раз опоздание оказалось роковым.
Вот как это было. Утром 1 марта 1881 года Александр IIподписал конституционный проект, представленный ему либеральным правительством М.Т. Лорис-Меликова. Подписал, полностью отдавая себе отчет в том, что делает. Согласно присутствовавшему на этой церемонии военному министру Дмитрию Милютину, царь сказал тогда своим сыновьям: «Я подписал это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции».
Другое дело, что у террористов, взорвавших тем же вечером его экипаж, не было никакой возможности знать, что они потеряли в этот день могущественного союзника, а Россия — последнюю надежду избежать катастрофы. Я не знаю во всемирной истории другого такого трагического недоразумения. Во всяком случае такого, что обошлось бы великой стране в целое столетие беды, разорения и ужаса, включая ГУЛАГ.
ПОВОРОТ
И подумать только, что именно воля одного человека так круто развернула курс страны — от надежды к отчаянию, и потом к катастрофе. Я говорю о Константине Петровиче Победоносцеве, наставнике туповатого Александра III, вовсе и не предназначавшегося в наследники Царю-освободителю и попавшему на престол случайно, благодаря преждевременной смерти старшего брата, наставником которого был Василий Ключевский. Вот так несчастливо сошлось все тогда для России.
...Несколько недель спустя после смерти Александра II правительство Лорис-Меликова подало в отставку и — «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». Это Александр Блок. Все большие поэты у нас немножко либералы. Но вот отзыв о Победоносцеве самого, пожалуй, непримиримого врага либерализма Константина Леонтьева: «Он не только не творец, он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего». Если даже Леонтьеву, «реакционеру в тесном смысле этого слова», было смертельно тоскливо жить под совиными крылами Победоносцева, представьте, каково это было другим.
Спора нет, строились железные дороги и броненосцы, открывались банки, отменялись подати, люди по-прежнему влюблялись и рожали детей, были счастливы и несчастливы, жизнь продолжалась. Но тоскливое ощущение удушья, ощущение, что страна идет в никуда, отчаянно отставая от мира, не покидало мыслящую Россию до самой революции 1905 года, когда разжались, наконец, тиски четвертьвекового тандема РПЦ и самодержавия, превратившего великую страну в «безвоздушную гробницу». Времени наверстать упущенное, однако, уже не было.
ВОЙНА
Статистика впоследствии подтвердила: роковой тандем этот действительно оставил страну вопиюще отсталой. Единственная среди великих держав Европы, она была неграмотной. Во всяком случае, если верить компетентному исследованию Ольги Крисп, уровень грамотности в России накануне войны был «значительно ниже, чем в Англии XVIIIвека».
И если Бисмарк гордился тем, что своими военными успехами «Германия обязана немецкому учителю», то Александра III, несмотря на то, что он с первых дней своего царствования определил именно Германию на должность противника в будущей войне, «русский учитель» не заботил. Судите сами. В Японии на тысячу населения приходилось тогда 2,8 учителя, в Англии —4,4, во Франции —4,8, в США —5,7. В России их было 1,1.
Отсталость была чудовищная. Даже просто военная. Несмотря на замечательный экономический подъем после 1905 года, в России все еще добывалось в 1912 году лишь 13% угля, добываемого в Германии, и выплавлялось лишь 26% стали по сравнению с будущим противником. И протяженность немецких железных дорог на порядок превосходила протяженность российских (10,6 к 1,1). Короче, избежать войны с Германией было sinequanon(необходимое условие, лат. — Прим. ред.) для России.Я не говорю уже, что делить им было решительно нечего. Тем более что Германия была крупнейшим торговым партнером Российской империи. Но воля самодержца была законом. Такая была система.
И преодолеть отравленное идейное наследство уже почившего в бозе тандема Россия за оставшиеся 9 лет не смогла. А наследство это обрекало ее на войну с Германией, на поражение и на катастрофу 1917-го.
И все потому, подумайте, что наследники Царя-освободителя отказались исполнить его завещание и принялись насиловать неграмотную страну. Упустили время. В 1917-м власти противостояла уже не «Народная воля» с ее простодушным требованием «честной идейной борьбы», а партия большевиков с ее проектом мировой революции, требовавшим переломить Россию через колено.
АНАЛОГИЯ
Еще товарищ Сталин учил, что все исторические аналогии хромают. Но все-таки, все-таки прав ведь ученый диакон: началось-то все и впрямь с ошеломительного вердикта присяжных по делу «капитанской дочки», с сигнала тревоги, который они послали власти. Они не молили Богородицу «прогнать царя», но они единодушно проголосовали против архаической системы, чреватой произволом. Сигнал, однако, был тот же, что и у наивной мольбы PussyRiot: не хочет больше Россия самодержавия.
И они, те присяжные, угадали: не хочет. Чтобы сохранить самодержавие (на современном жаргоне «ручное управление»), пришлось наследникам Александра II превратить страну в «безвоздушную гробницу». Так ли уж нелепо в этом случае спросить: а что если и Pussy Riot угадали? Я не уверен, что та же Мария Алехина, когда говорила в своем последнем слове о «системе, созданной Путиным», когда-либо слышала о деле Засулич и тем более о выборе, перед которым поставил самодержавие вердикт присяжных по этому делу. Но она ведь поставила «систему, созданную Путиным», перед тем же выбором.
Вот почему важно, чтобы за шумихой о «поругании святыни» и о «наказании, не соответствующем преступлению», не утрачена была суть дела —вызов новому самодержавию. Нет сомнения, страну можно изнасиловать. Для того, однако, и написал я это эссе, чтобы показать, что из этого получается.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/comments/55020.html
* * *
Ордынский синдром РПЦ - Общество
«Вспомните о традиционных нравственных ценностях церкви!» Эту полную достоинства реплику услышал я в одной из дискуссий о судьбе Pussy Riot. Но как историка больше всего заинтересовало меня в той дискуссии одно — о какой церкви речь? Если о сегодняшней РПЦ, то тут, должно быть, какое-то недоразумение. Ибо за РПЦ, начиная с середины XIII века, никаких нравственных ценностей не водилось. Нет у нее такой традиции. И доказать это для всякого, кто знает ее историю, не очень сложно.
Дата, конечно, знакомая со школьной скамьи: в середине XIII века Русь завоевала Орда. Чего, однако, нам в школе не объяснили, так это, что с момента завоевания оказалась вдруг РПЦ фавориткой этой самой Орды. И потому не знаем мы, как правило, за что, собственно, монгольский царь (именно так, за здравие царя земли русской, ордынского хана, молились тогда в православных церквях) одарил РПЦ такими щедрыми привилегиями и иммунитетами, каких не знала, пожалуй, ни одна другая церковь в Европе.
Вот указ царя своему воинству: «Не надобе им от церкви ни дань, ни поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм, во всех пошлинах не надобе им, ни которая царева пошлина». В переводе на современный русский означает это, что полностью была освобождена РПЦ от каких бы то ни было налогов, повинностей и вообще тягот, которыми обложено было все остальное население покоренной страны.
И, что не менее важно, вручалось РПЦ верховное право управления и суда в ее владениях (а владения эти были огромны: под покровительством завоевателей монастыри захватили больше трети всех пахотных земель в стране). Другой царский указ сообщает: «А знает в правду и право судит и управляет люди своя, в чем ни буди: и в разбое, и в татьбе, и во всяких делех ведает сам митрополит, один или кому прикажет».
Поистине стояла та церковь посреди разоренной страны как сказочная храмина, как твердыня благополучия. И преуспевания. Но…
Но завоеватели отнюдь не были филантропами. Они платили РПЦ – за коллаборационизм. За то, что она положила к их ногам духовный меч православия. За то, что звучала с амвонов проповедь покорности монгольскому царю и его славному воинству. За то, что отторгала она от церкви восставший от отчаяния народ, который топило в крови это свирепое воинство.
Само собой, едва зашаталась на Руси власть Орды, зазвучали с амвонов совсем другие проповеди: проклинали «поганых», поработивших страну. Не моргнув глазом, РПЦ предала свою вчерашнюю покровительницу. Новой предстояло стать победительнице — Москве. Ожидалось, естественно, что она подтвердит все ордынские «ярлыки» и станет защищать корпоративную собственность РПЦ столь же ревностно, как защищала их Орда.
В частности, беспокоило тогда РПЦ, что крестьяне массами бегут с церковных земель на боярские (где, как правило, не было барщины). Чего стоила земля без обрабатывавших ее крестьян? Следовало запретить им переходы, закрепить их. В конце концов, привыкла церковь за столетия ига, что на первом плане стоят ее частнособственнические интересы. А также к тому, что власть (то есть Орда) их по первому требованию удовлетворяет. Но тут вдруг нашла коса на камень. Иосифляне и нестяжатели
Не могли нравиться Ивану III, первостроителю Московского государства, претензии постмонгольской РПЦ. С его точки зрения, церкви подобало быть пастырем народным, а не землевладельцем, не ростовщиком, не предпринимателем. И тем более не государством в государстве. Даже очень лояльно относящийся к РПЦ историк А.Н. Сахаров, который усматривает главную ее заслугу в «борьбе с католической агрессией Запада», и тот вынужден признать, что «церковь с ее религиозным влиянием, земельными богатствами, многочисленными льготами стала порою соперничать с великокняжеской властью».
И государь решил привести РПЦ в чувство. Первым делом в Судебник 1497 года был включен закон о Юрьевом дне (две недели в ноябре), когда крестьяне могли беспрепятственно покидать монастырские земли. Отныне о закреплении их не могло быть и речи. Понятно, что с этой минуты РПЦ возненавидела бояр, Юрьев день и... государя.
Власть, к которой нельзя было прислониться, которая не только не одаривала ее все новыми привилегиями, подобно ордынскому царю, не нужна была иосифлянам (как именовала себя РПЦ в XV–XVIвв., по имени главного своего идеолога Иосифа Волоцкого, игумена Волоколамского монастыря).
Но Юрьевым днем дело не ограничилось. Иван IIIпризвал на помощь единомышленников, почитаемых заволжских старцев, отколовшихся от монастырского иосифлянства и считавших церковное стяжание, не говоря уже о закрепощении крестьян, смертельном грехом и ересью. Очень скоро превратились эти нестяжатели в мощное церковное движение, выдвинув выдающихся лидеров Нила Сорского и Вассиана Патрикеева.
Вот что отвечали они Иосифу: «Испытайте и уразумейте, кто от века из воссиявших в святости и соорудивших монастыри заботился приобретать села? Кто молил князей о льготе для себя или об обиде для крестьян? Кто мучил бичом тела человеческие или облачал их оковами?» Как видим, взывали нестяжатели к простоте доордынских церковных нравов. Для них иосифлянское стяжание было карой Божией за измену древнему преданию, за поругание «нашей руссийской старины».
Одно за другим — между началом 1480-х и серединой 1560-х — выйдут на арену истории четыре поколения нестяжателей. Борьба шла с переменным успехом. Бывали у них и «свои» епископы и даже «свои» митрополиты. Но иосифляне, наследниками которых считает себя сегодняшняя РПЦ, были богаче, хитрее и, как мы скоро увидим, аморальнее. В конечном счете они победили.
Главный их политический враг — русская вотчинная аристократия, боярство — был разгромлен, нестяжательство объявлено ересью и уничтожено, Юрьев день отменен, и русское крестьянство наглухо закрепощено — на три долгих столетия. Но добились всего этого иосифляне лишь в конечном счете.
Еще в середине XVIвека исход этой эпической борьбы, решившей практически всю дальнейшую судьбу России, был неясен. В монастырях царил «великий разброд». Жадность съедала дисциплину, коррупция — духовные цели, распутство — человеческую порядочность. И ясно это было всем. Даже молодому царю Ивану IV.
В известных царских вопросах церковному Собору 1551 года недоверие монастырской РПЦ выражено было совершенно недвусмысленно. Судите сами. Вот о чем спрашивал ее царь:
«В монастыри поступают не ради спасения души, а чтоб всегда бражничать. Архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства, прикупают себе села и угодья у меня выпрашивают. Где те прибыли и кто ими корыстуется? Над ком весь этот грех взыщется? И откуда мирским душам получать пользу и отвращение от всякого зла? Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади? И через кого просить нам милости у Бога?»
Согласитесь, вопросы были нестяжательские. Пиррова победа иосифлян
Для иосифлян то был страшный, тревожный сигнал. Все осложнялось тем, что новый Судебник 1550 года не только подтвердил закон о Юрьевом дне, но и в последней своей (58-й) статье законодательно запретил царю принимать новые законы без «совета и согласия» бояр. В этой ситуации ничто, кроме государственного переворота, аннулирующего все законы Московского государства, спасти положение не могло. И иосифляне мобилизовали все свои ресурсы для организации такого переворота. А ресурсов у них было немало.
Прежде всего им повезло: митрополит в ту пору был у них «свой». Макарий был также воспитателем молодого царя и хорошо знал его слабости. Иван IVнисколько не походил на своего великого деда, первостроителя. Был он легко внушаемым, патологически жестоким и отчаянно честолюбивым юношей. На этом и решено было сыграть. План переворота состоял из трех пунктов. Во-первых, царю было внушено, что он наследник по прямой линии самого «Августа кесаря» и нет ему равных в Европе, кроме «цезаря» Священной Римской империи.
Во-вторых, поскольку вся коронованная европейская мелкота — польская, шведская или датская — отказывалась признать Ивана IV царем, ее следовало проучить, завоевав, вопреки ей, земли распадавшегося Ливонского ордена (Прибалтику), против чего категорически выступало правительство.
В-третьих, предложен был царю соблазнительный пример турецкого султана Мехмета, который не только не послушался своего правительства, но и «велел их живыми одрати да рек так: есть ли они обрастут телом опять, ино им вина отдастся. И кожи их велел бумаги набити и написати велел на кожах их — без таковыя грозы правду в царстве не мочно ввести. Как конь под царем без узды, так царство без грозы».
Трудно себе представить, что самые дальновидные из иосифлянских иерархов не понимали риски предстоящего переворота. Очевидно ведь было, что создавали они монстра — власть, не признающую никаких законов и ограничений, способную «живыми одрати» всякого, кто ей перечит, произвольную, самодержавную власть. Но так глубоко вошла уже в плоть и кровь большинства иерархии унаследованная от времен ига жажда прильнуть к груди «своей» власти, если хотите, «ордынский синдром», что предпочли рискнуть.
Так или иначе, план удался. И едва грянул государственный переворот (известный под именем опричнины), как разразилась турецкая «гроза» над Русской землей, Иван IV превратился в Ивана Грозного — и полетели головы, в том числе и иосифлянские.
С той поры и любит РПЦ представлять себя жертвой. И митрополита Филиппа задушил опричник Малюта Скуратов. И ленинские репрессии припомнят, и хрущевские. Но ни полслова о том, что сами же и создали «царя Бешеного, который 24 года купался в крови подданных», говоря словами Михаила Лунина, одного из самых светлых умов декабризма.И о том не расскажут, как поспособствовали они большевикам, пальцем о палец не ударив, чтобы помочь Временному правительству — несмотря даже на то, что именно оно вернуло им Патриархию.
Как бы то ни было, коварная попытка иосифлян спасти свои привилегии с помощью государственного переворота кончилась для них в XVIвеке и впрямь плохо. Трижды заставил их Грозный заплатить беспримерным страхом и унижением. В первый раз принудил он их всем Собором участвовать в омерзительной комедии суда над их собственным митрополитом. Вторично, когда до нитки ограбил их псковские и новгородские монастыри. И в третий раз, когда поставленный им на время вместо себя шутовской «царь» татарин Симеон отобрал у монастырей все льготные грамоты, выданные им Ордой, и потребовал разорительную мзду за их возвращение. Такова была страшная царская шутка.
Куда страшнее, однако, заплатило за их «ордынский синдром» крестьянство. Конечно, как помним мы из времен ига, судьба собственного народа была последним, что интересовало РПЦ. В особенности, если на кону стояли ее земные богатства. Но то, что защищая эти богатства, они во второй раз причинили неимоверные страдания своему народу (Николай Карамзин был первым, кто приравнял царствование Грозного к монгольскому нашествию), не должно быть забыто.
Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание бедствий народных в официальных актах времен опричнины, продолжавших механически, как пустые жернова, крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, — читаем в одном из таких актов, — лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины — опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали. Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины — опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет. Лук Мелентейки запустел от опричнины — опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...»
И тянутся и тянутся бесконечные, как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого несчастья. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре ведь все эти Игнатки, Еремейки да Мелентейки, не враги государевы, просто мужики, у которых был «живот», который можно было пограбить, были жены и дочери, которых можно насиловать, «лук» был, который можно отнять... Нераскаявшаяся
Здесь кончается моя компетенция как историка РПЦ. Отныне единственное мое преимущество перед читателем — историческая ретроспектива. Увы, свидетельствует она неоспоримо — на протяжении трех с половиной столетий заботилась иерархия РПЦ исключительно о своих земных богатствах. Ради них готова она была не только преданно сотрудничать с иноземным завоевателем, но и вдохновить, если верить Карамзину, «второе монгольское нашествие». Какие уж там нравственные ценности! Когда напомнили ей о них нестяжатели, она объявила их еретиками, жидовствующими — и уничтожила. Так откуда у нее в таком случае «традиция нравственных ценностей»?
Теоретически она могла, конечно, обрести ее в последующие века. Могла, если бы искренне покаялась в тех тяжких страшных грехах, о которых мы говорили. Но слышали ли вы из уст иерархов РПЦ хоть слово покаяния? Напротив, они наняли целую армию пишущей обслуги, призванную оправдать все ее грехи. И главное, продолжала грешить — в том же духе, в каком начала в XIIIвеке. Тот же «ордынский синдром» и в 1943-м, когда прильнула она к груди Сталина, как некогда к груди монгольского царя, и преданно сотрудничала с его спецслужбами. И в 2012-м, когда пытается она подкрепить своими средневековыми канонами идейную пустоту чекистской власти.
* * *
Я знаю, что и сегодняшним иосифлянам не удалось убить традицию доордынского православия и нестяжательства. Ее бережно хранят в сердцах тысячи священников и мирян. Да, их приходы бедны. Да, голоса их едва слышны за шумом официальной пропаганды. Но они есть, эти приходы. И само присутствие этой альтернативы — залог того, что у нравственных ценностей православия есть будущее. Ибо начинаются эти ценности с преодоления «ордынского синдрома», с независимости.
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/society/53969.html
* * *
Столыпин: в преддверии памятника - Комментарии
Предисловие редакции
Статья историка Александра Янова, безусловно, полемична. Споры о Столыпине имеют не только дворцово-церемониальное значение, но и важны для понимания ключевых развилок истории, которые определяют и наше сегодняшнее состояние. Особенно если учитывать столь мощно сказывающийся на России эффект «колеи» (pathdependence) — зависимости от предыдущего развития.
Дискуссия о значении Столыпинских реформ и самой фигуры премьер-министра, с которым готово отождествлять себя и свою политику нынешнее первое лицо, уже де факто началась на страницах «Новой». Были голоса и против Столыпина (Денис Драгунский — «Вагон в галстуке», № 42 от 16.04.2012), и за (Михаил Давыдов — «Теорема Столыпина», № 74 от 06.07.2012).Но вот в чем Александру Львовичу Янову не откажешь, так это в способности четко выстроить систему аргументации в пользу причинной связи между некоторыми шагами Петра Аркадьевича и тем, что происходило со страной потом. Во всяком случае, в статье Янова мы видим реальную историческую фигуру, а не ее мифологический суррогат на службе нынешнего царя и того «Отечества», с которым отождествляет себя его ближний круг.
В известном смысле текст одного из крупнейших знатоков истории русского национализма — это письмо министру культуры Владимиру Мединскому. В рамках дискуссии о Столыпине «Новая газета» готова предоставить министру свои страницы для ответа Александру Янову.
Нет сомнения, что, в отличие от недавних годовщин А.И. Герцена и М.М. Сперанского, двойной юбилей Петра Аркадьевича Столыпина (150 лет со дня рождения и столетие со дня смерти, хотя на самом деле 101-летие — Столыпин скончался от ранения в сентябре 1911 года) будет отпразднован с фанфарами. Возведут к сентябрю и запланированный памятник на Краснохолмской набережной, первый камень в основание которого заложил еще весной сам новый старый президент РФ. Столыпин — его герой. И шумиха в СМИ поднимется знатная. Так вот, покуда она не началась, попробую добавить несколько штрихов к портрету путинского героя, тех, что наверняка не будут упомянуты (читатель легко сможет это очень скоро проверить) в шуме официального празднества.
Не в последнюю очередь задуманы эти празднества, конечно, как ответ на недавние волнения либеральных «новых декабристов» (они же «бандерлоги», отозвавшиеся, по мнению Путина, на призыв госдеповского удава). Нет, Столыпин, сколько я знаю, никогда не оскорблял либеральных соотечественников, хотя ему тоже приходилось им отвечать. И не раз. Но отвечал он им с большим достоинством: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!» И хотя разница в выражениях бьет в глаза, Путин, я думаю, уверен: именно это и бросил бы он в лицо «новым декабристам», будь он воспитан не в ленинградской подворотне, а в императорском кадетском корпусе.
Однако и в школе КГБ, где Путин продолжал свое образование, обязательно пользовались советским «Энциклопедическим словарем», в котором Столыпину дана несколько менее героическая характеристика. Там нет ничего про великую Россию, а есть вот что: «Определял правительственный курс в годы реакции 1907—1911. Организатор контреволюционного третьеиюньского переворота 1907». И даже отбросив советскую дребедень («контрреволюционность» и пр.), нам все равно не уйти от факта: антиконституционный государственный переворот (фактически путч) действительно организовал в 1907 году Столыпин. И «столыпинские галстуки» действительно вошли в народный фольклор. И едва мы все это вспомним, как образ путинского героя начинает вдруг странно двоиться. И на белых перчатках безупречного воителя за Великую Россию вдруг явственно проступают пятна крови.
Отчасти способствовал этому знаменитый рассказ Леонида Андреева о семи подозреваемых в терроризме — и повешенных — военно-полевой офицерской «тройкой» по столыпинскому указу, по странной случайности так никогда и не представленному для утверждения Государственной думе. А ведь таких, повешенных, было не семь человек, а шесть тысяч!
Я понимаю, что после массовых чекистских экзекуций тех же офицеров во времена Гражданской войны эти цифры покажутся, пожалуй, сущей мелочью.
Но ведь «столыпинские галстуки» практиковались ДО чекистских художеств.
И, можно сказать, приучали народ к бессудным массовым экзекуциям. Именно так, во всяком случае, понимал их Лев Николаевич Толстой, когда писал в своем антистолыпинском Манифесте «Не могу молчать!»: «Все эти насилия и убийства, кроме того прямого зла, которые они приносят жертвам насилия и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло, разнося быстро распостраняющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распостраняется же это развращение особенно быстро среди простого рабочего люда потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все, что делалось ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного и хорошего, необходимого».
Выходит, если верить Толстому, что столыпинское «развращение всех сословий русского народа», его бессудные казни, совершавшися «под видом чего-то нужного и хорошего», были — хоть старый провидец и не мог этого знать — своего рода подготовкой русских умов и душ к чекистскому террору, наступившему в «развращенной» стране всего лишь десятилетие спустя.
Отступление в современность
Могу себе представить, какое негодование вызовет эта неприкрашенная, демифологизированная, если угодно, история Столыпина (со всеми, как говорят американские историки, его «бородавками» — wartsandall) у только что назначенного министра культуры В.Р. Мединского. Его-то ведь и назначили как признанного борца с «мифами» о прошлом России, способного избавить это прошлое от всяких таких кровавых «бородавок». Он даже какой-никакой капиталец успел сколотить на этой своей борьбе (не путать с MeinKampf), миллионы, по его собственным словам, заработал. А тут скандал: кровавые «бородавки». Да еще у путинского героя! Да еще в преддверии памятника! Кому же, как не министру по борьбе с «мифами», придется за них отдуваться?
Но что он скажет? Ясно, что фирменный трюк Мединского: «А все это миф» — тут не проходит. Слишком много свидетельств, сотни газетных статей. Конечно, Столыпин, как мог, пытался погасить скандал: 206 газет были его указом закрыты, редакторы отданы под суд. Но Толстого-то «закрыть» он не мог, и толстовский вопль ужаса услышал весь мир.
Есть, правда, еще один стандартный ход. Да, революция умирала в 1906 году своей смертью, но ее террористическое «охвостье» оставалось. Как-то же нужно было его ликвидировать. Вот и вешали, куда денешься? Для нужного ведь, для хорошего дела вешали, чем не аргумент? Только Толстой уже на него ответил. Не было в России шести тысяч террористов. Вешали всех без разбора подозреваемых в терроризме. По доносам вешали. Без суда и следствия. Конечно, были среди повешенных и террористы, но кто знает, сколько попало под раздачу совершенно невинных душ? И на чьих руках кровь этих невинных?
Видит бог, один лишь аргумент остается у Мединского. И это хорошо знакомый нам — по чекистскому террору — аргумент: лес рубят — щепки летят. Столыпин-то своего добился, с «охвостьем» было покончено. Победителей не судят. Согласно древнему иезуитскому правилу, цель оправдывает средства.
Вполне возможно, что тот наследник чекистов, кто заказал памятник Столыпину в центре Москвы, и впрямь втайне исповедует эту иезуитскую мораль. Совсем другое, однако, дело, согласитесь, так публично ее, эту мораль, демонстрировать. Ведь это же означает — принародно, на весь белый свет, саморазоблачиться! Или Мединский думает иначе?
В роли Чурова
На этом, однако, история столыпинских «бородавок» не заканчивается. С этого она только начинается.
То, что сделал Столыпин по части фальсификации выборов в Государственную думу, не имеет себе равных образцов в истории России; куда там Чурову с его кустарными «каруселями»!
Ну подумайте, каких вершин нужно было в этом фальсификаторском деле достичь, чтобы добиться такого результата: если в 1-й Думе было одинаковое число великороссов и представителей национальных меньшинств (что примерно соответствовало их численности в империи), то в 3-й — всего год спустя — великороссов было 377, а все национальные меньшинства, включая украинцев, поляков, белорусов, финнов, татар, кавказцев, представляли 36 (!) депутатов. Я не упоминаю народности Средней Азии только потому, что они — по причине «отсталости» — были вообще лишены права голоса.
Так или иначе, неожиданно исполнилась «придурочная», по выражению Путина, мечта сегодняшней ДПНИ — «Россия для русских» (будь я на их месте, непременно избрал бы Столыпина почетным председателем). Это правда: черносотенцев он, как и все порядочные люди в правительстве (кроме государя императора), терпеть не мог, но русификатором был перворазрядным и то, что финны все еще говорили на своем языке, долго не давало ему покоя. А вот довела ли империю до добра столыпинская «Россия для русских»? Результат хорошо известен.
Впрочем, это лишь малая часть того, что сделал Столыпин в роли царского Чурова.
Нельзя сказать, что Основной закон империи, дарованный царем своему народу 6 мая 1906 года, был Конституцией свободной страны (скорее прав был Макс Вебер, именовавший ее «квазиконституцией»).
Царь сохранил за собой полный контроль над внешней политикой и вооруженными силами, над императорским двором и государственной собственностью, даже титул самодержца сохранил. Правительство несло ответственность перед ним, а не перед Думой. Больше того, в перерывах между думскими сессиями царь имел право издавать указы, имевшие силу законов (и Столыпин этим не раз пользовался). При всем том, однако, голоса практически всего мужского населения империи были между собою равны.
Отдадим должное Столыпину: он сполна расплатился за фатальную ошибку Александра II. Мне уже приходилось писать, что, согласись царь-освободитель с тогдашними либералами и подпиши он в начале своего правления документ аналогичный тому, который подписал в конце, в роковой день 1 марта 1881-го, история России могла бы сложиться cовсем иначе. Во всяком случае, не было бы ни террора, ни цареубийства, ни революции 1905 года. (Речь идет о проекте созыва Законосовещательной комиссии, представленном утром 1 марта Александру II М.Т. Лорис-Меликовым, по поводу которого царь сказал своим сыновьям: «Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к Конституции». Вечером того же дня его убили. И еще несколько дней спустя Победоносцев «зарубил» проект, и правительство Лорис-Меликова подало в отставку. — Прим. авт.) И — что для нас сейчас главное — первая же Дума, с которой столкнулся Столыпин, не была бы враждебна правительству. В 1906 году Россия проголосовала против самодержавия.
За него были лишь 45 крайне правых (из 497). Кадетов было 184, умеренных левых — 124. В то же время судьба послала Столыпину необыкновенную удачу: «непримиримые» (крайние левые), как эсеры, так и социал-демократы, бойкотировали выборы. Спора нет, работать с 1-й Думой было трудно. Но все же легче, чем Ельцину после 1993-го. С либеральным большинством можно было искать компромиссы, во всяком случае, легко было предвидеть, что, едва «непримиримые» поймут свою ошибку и примут участие в выборах, следующая Дума уж точно будет недоговороспособна. Увы, стратегом путинский герой оказался никудышным, и вместо того чтобы работать с либеральной Думой, он ее бесцеремонно распустил.
И в результате получил то, что должен был получить: Думу «непримиримую». Иначе говоря, сам загнал себя в угол. Надо сказать, Ельцин повел себя в аналогичной ситуации с большим достоинством. Он не распустил ни 1-ю, ни 2-ю Думу, хотя иметь дело с постсоветскими коммунистами и националистами, борцами против «антинародного режима» ему было, как мы помним, не проще, чем Столыпину с его «непримиримыми». И главное, не устроил Ельцин путч, внезапно изменив избирательный закон и лишив тем самым права голоса подавляющее большинство населения страны.
Столыпин устроил. Отныне голос помещика считался как четыре голоса предпринимателей, 65 голосов людей свободных профессий, 260 крестьянских и 540 рабочих. В итоге 200 тысяч помещиков представлены были в 3-й Думе точно так же, как десятки миллионов остального население империи, — их было 50% (!). Это и был государственный переворот, путч.
Царь оправдывал путч лениво и высокомерно: я, мол, самодержец, и что даровал — имею право и отнять. И вообще как помазанник Божий отвечаю лишь перед Ним. Пожалуй, нигде, кроме России, не говорила уже в ХХ веке верховная власть со своим народом на таком архаическом языке. И хотя столыпинское оправдание звучало более интеллигентно, по сути, оно было столь же нелепо: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью государства».
Но кто в тогдашней России угрожал целости государства, если только не отождествлять его с целостью самодержавия? Столыпин, увы, именно их и отождествлял. Он был фанатиком самодержавия.
Как бы то ни было, немедленный выигрыш был очевиден. В 3-й Думе правительство получило поддержку 310 депутатов: 160 националистов и 150 октябристов. Единственное, о чем не подумал Столыпин, так это о том, легитимна ли была такая Дума в глазах народа, практически лишенного в ней представительства? Достаточно вспомнить популярность и силу Советов в феврале 1917-го, чтобы понять, что первый камень в подрыв легитимности Временного правительства заложил своим антиконституционным путчем именно Столыпин. Просто потому, что своих представителей большинство видело в демократических Советах, а не в порождении нелегитимной Думы.
Реформатор
Нет спора: всё, что делал тогда Столыпин, как бы ужасно или глупо это впоследствии ни выглядело, делалось «во благо». Он спасал империю царей. Он искренне верил в успех своего безнадежного дела. Другой вопрос: отсрочила его работа или ускорила неизбежный финал? Затруднила она или облегчила в 1917-м Ленину задачу сокрушить Временное правительство — и с ним свободу?
Самой важной структурной реформой Столыпина, с которой он вошел в историю, хотя Сергей Витте и оспаривал ее авторство, была попытка разрушить крестьянскую общину, доделав тем самым то, на что не решился царь-освободитель. На первый взгляд, попытка в известной степени удалась. Консенсус современных историков — и западных и советских (Огановский, Робинсон, Флоринский, Карпович, Лященко) — таков: к 1916 году 24% крестьянских домохозяйств действительно выделились из общины.
Но состоит этот консенсус также и в том, что знаменитая Столыпинская реформа представляла собой помимо всего прочего еще и отчаянную — и обреченную — попытку спасти помещичье землевладение, заставив крестьян перераспределить землю, которой они и без реформы владели. Россию без помещичьего землевладения представить себе Столыпин не мог. Что говорит нам это о реалистичности его видения Великой России?
Кто знает, посвяти он столько же внимания и ресурсов, сколько разрушению общины, заселению Сибири, реформа могла быть более успешной. Хотя едва ли. Стратегом, как мы уже говорили, Столыпин был никудышным. Ни на минуту не предвидел он, какую страшную рознь посеет его реформа в деревне. Не предвидел, что те 76% крестьян, что остались в общинах, возненавидят выделившихся «кулаков» так же, как ненавидели они помещиков, и ненависть эта грозит новой пугачевщиной, найдись только у нее подходящей лидер.
Лидер, как мы знаем, нашелся. Вся стратегия Ленина построена была на союзе пролетариата с этим беднейшим крестьянством, с теми самыми 76%, не последовавшими за Столыпиным. Положение, конечно, усугубилось тем, что царь нарядил в солдатские шинели десять миллионов крестьян и послал их в окопы ненужной России войны, дав им в руки оружие и подписав тем самым смертный приговор режиму. Столыпин даже намекал на возможность такой вооруженной пугачевщины, способной сорвать в случае войны все его начинания: «Дайте мне двадцать лет мира, — говорил он, — внутреннего и внешнего, и вы не узнаете Россию».
Намекал, но пальцем о палец не ударил, чтобы расформировать сильную «военную партию»: при дворе, в Генеральном штабе и в Думе, чтобы «развязаться» с союзниками, втягивавшими Россию в роковую для нее войну. Да и что мог бы он поделать, когда б и захотел, если во главе этой «военной партии» стоял самодержец? Нет, не умел Столыпин смотреть дальше немедленной цели, так до конца и не понял, как страшно для России любимое им самодержавие, которое он самозабвенно пытался спасти.
Суммируем в заключение все, что мы знаем о путинском герое. Он приучил страну к бессудным массовым казням, «развратил» ее, говоря словами Толстого. Он не сумел сработаться с либеральной 1-й Думой, чем загнал себя в угол. Результатом был роковой для России, как очень скоро выяснилось, путч, превративший Конституцию в фарс. Он беспощадно русифицировал империю, сделав тем самым все ее национальные меньшинства — половину населения страны! — врагами режима. Он не предвидел, что его реформа посеет в деревне жесточайшую рознь и ненависть к режиму, в конечном счете сокрушившую империю царей, и в этом смысле сделал для революции больше, чем все революционеры вместе. Он не мог представить себе Великую Россию без архаического самодержавия и помещичьего землевладения.
Так отсрочил ли этот человек или приблизил катастрофу 1917-го? Слишком уж похоже, что, спасая «прогнившую империю России», говоря словами Герцена, Столыпин ее, эту катастрофу, пусть невольно, пусть по недальновидности, готовил. И в преддверии оглушительных фанфар, что неминуемо грянут этой осенью в связи с открытием памятника путинскому герою, не мешало бы задуматься и над этой, действительной его ролью в российской трагедии.
* * *
Во всяком случае, если верна сумма приведенных выше фактов, едва ли многие усомнятся, что Петр Аркадьевич Столыпин, как несостоявшийся спаситель Великой России, воспетый А.И Солженицыным и даже самим министром по борьбе с «мифами» В.Р. Мединским, не говоря уже об Н.С Михалкове, — как раз и есть миф. Или все-таки усомнятся?
*Автор — российский и американский историк и политолог, специалист по истории русского национализма и политической оппозиции в России, преподавал во многих американских университетах (Техасе, Беркли, Анн Арборе, Нью-Йорке), автор многочисленных книг, в том числе трилогии «Россия и Европа, 1462—1921»
Source URL: http://www.novayagazeta.ru/comments/53625.html
* * *
Александр Янов: Крепостная историография - ПОЛИТ.РУ
Развернувшаяся в последнее время на «Полит.ру» дискуссия об исторической науке побудила известного историка русской мысли и публициста Александра Янова предложить в качестве одной из реплик несколько переработанную главу из своей трилогии «Россия и Европа» (М.: Новый хронограф, 2007 – 2009; с некоторыми иными ее фрагментами наши читатели хорошо знакомы), посвященную дискуссиям в советской исторической науке, ее специфическому статусу дисциплины, контролируемой из идеологической повестки. См. также:
Известный американский историк Сирил Блейк заметил однажды, что «ни одно общество в современном мире не было объектом столь конфликтующих постулатов и интерпретаций, как Россия» (1). Проф. Блейк, конечно, преувеличивал. Но сказано это было в 1960-е, а в ту пору так думали все историки. Никогда раньше не было в мировой историографии (и, боюсь, не будет) ничего подобного столь представительным и бурным, хотя, увы, большей частью и бесплодным, спорам о природе и происхождении русской политической системы.
Многие из этих теоретических или, как тогда говорили, метаисторических дискуссий подробно рассмотрены в первом томе моей трилогии Россия и Европа. 1462-1921. Коротко, сводились они к противостоянию двух основных концепций: «Восточного деспотизма» (крупнейший ее знаток Карл Виттфогель именовал деспотию «системой тотальной власти» (2) и абсолютной монархии (или «умеренного правления», как называл ее Монтескье).
Что поделаешь, такова была господствовавшая в ту пору в историографии биполярная модель, очень точно, как понимает читатель, соответствовавшая тогдашнему расколотому надвое миру.Спор о России, конечно, тоже ограничивался выбором между «системой тотальной власти» и европейским абсолютизмом.
И настолько жгучей казалась тогда эта метаисторическая загадка, что в разгадывание ее были втянуты и советские историки - несмотря даже на жесткую, чтоб не сказать крепостную их зависимость от «истинной», как она себя величала, марксистко-ленинской науки.
Конечно же им, обложенным со всех сторон, как флажками, авторитетными «высказываниями» классиков Маркса, Энгельса, Ленина (до 1953-го тот же ранг имел и генералиссимус Сталин, впоследствии разжалованный в рядовые) нелегко приходилось в таких теоретических спорах. Ну, посмотрите. Маркс умер в 1883, Энгельс в 1895, Ленин в 1924-м. Никто из них профессиональным историком не был и «высказывания» их противоречили друг другу порою отчаянно. Время, однако, было над ними не властно. Всё, что изрекли классики, пусть хоть в самые нежные годы отрочества, ревизии - под страхом тяжелых наказаний - не подлежало. На страже стояла целая армия полуграмотных охотников за ведьмами, мало что знавших об истории, кроме этих священных "высказываний". И чем меньше они знали, тем были свирепее.
В сталинские времена ревизионистов ожидали ГУЛаг или ссылка (вкус которых пришлось отведать даже таким крупным историкам, как Д.С. Лихачев или С.Ф. Платонов), в брежневские всего лишь отстранение от ученых «привилегий». От доступа к архивам, например, или от возможности публиковать результаты своих исследований. Согласитесь, однако, что для людей, чье призвание в том именно и состоит, чтоб исследовать, размышлять и писать, лишение этих «привилегий» могло порою быть равносильно гражданской казни.
Когда советские историки пытались реинтерпретировать (не ревизовать, боже сохрани, всего лишь реинтерпретировать!) высказывания классиков, выглядело это если не героическим, то, по крайней мере, мужественным и рискованным поступком. Всегда ведь могли найтись бдительные коллеги, которым и самая невинная реинтерпретация покажется ревизией.
В некотором смысле ситуация историков России была в ту пору хуже той, в которой работали средневековые схоласты. Ибо страдали они как от обилия священных «высказываний», так и от их дефицита. Но главным образом из-за того, что по большей части изречения классиков, хоть плачь, отношения к русской истории не имели. «Как беззаконная комета...»
Спросив любого советского историка, чем руководился он, анализируя политическое развитие любой страны, ответ вы знали заранее. Учением Маркса, чем же еще? Идеей о том, что в определенный момент производительные силы общества обгоняют его производственные отношения (вместе они назывались «базис»), порождая тем самым непримиримую классовую борьбу. Та расшатывает существующую политическую структуру («надстройку»), что в конечном счете ведет к революции, в ходе которой победивший класс «ломает старую государственную машину», воздвигая на ее месте новый аппарат классового господства (см. историю Нидерландов в XVI веке, Англии в XVII, Франции в XVIII). И история страны начиналась как бы с чистого листа.
Так говорили классики. Таков был закон.
Что было, однако, делать с этим законом историку России, специализировавшемуся, допустим, на тех же XVI-XIX веках? Производительные силы, чтоб им пусто было, росли здесь так медленно, что на протяжении всех этих столетий так и не обогнали производственные отношения. Классовая борьба, которой положено было расшатывать «надстройку» (самодержавие), была как-то до обидного безрезультатна. Ибо после каждого очередного «расшатывания» поднималась эта надстройка, словно феникс из пепла, и,как ни в чем не бывало, гнула все ту же крепостническую средневековую линию. Соответственно не разрушалась в эти столетия и старая государственная машина. И аппарат нового классового господства, которому положено было строиться на ее обломках решительно отказывался - ввиду отсутствия упомянутых обломков - возникать. Короче, русское самодержавие XVI-XVIII веков вело себя - буквально по Пушкину - как беззаконная комета в кругу расчисленных светил.
Но каково было, спрашивается, работать с этой «кометой» историку России? Как объяснить это вопиюще неграмотное поведение надстройки с помощью оставленного ему беззаботными классиками скудного инструментария, который, как мы видели, состоял лишь из не имеющего отношения к делу «базиса» да скандально неэффективной классовой борьбы? Страдания «истинной науки»
Но совершенно уже невыносимой становилась ситуация советского историка, когда бреши, оставленные классиками, заполняли чиновники из идеологического отдела ЦК КПСС. Самый важный их взнос состоял в простом, но непреложном постулате, согласно которому истории России предписывалось развиваться в направлении от феодальной раздробленности к абсолютной монархии, ничем не отличавшейся от европейской. Причем, защита этого постулата почиталась ни больше, ни меньше, как патриотическим долгом историков.
Другими словами, из страха, что Россию могут чего доброго зачислить по ведомству восточного деспотизма, советским историкам предписано было доказывать прямо противоположное тому, что провозглашают сегодня неоевразийцы (включая А,Н. Сахарова, исполнявшего в ту пору, как ни парадоксально звучит это сегодня, роль одного из главных жрецов в храме священных «высказываний»). Вот они и доказывали, что самодержавие вовсе не было уникально, что Россия, напротив, была более или менее как все абсолютные монархии, и нет поэтому никаких оснований отлучать ее от Европы.
Конечно, не подозревали по невежеству чиновники, что их марксистко-ленинское предписание русской истории всего лишь повторяет патриотический наказ Екатерины II, которая тоже, как известно, утверждала, что «до Смутного времени Россия шла наравне со всей Европою» и лишь Смута затормозила ее европейские «успехи на 40 или 50 лет». (3) При этом самодержавная революция Грозного, как раз эту Смуту и вызвавшая, выпадала, если можно так выразиться, из теоретической тележки - как у Екатерины, так и у советских чиновников.
Тем не менее, даже присвоив себе функции вседержителей-классиков (и императрицы), допустили по обыкновению чиновники промашку, не подумали о том, как следует поступать историкам в случаях, когда патриотический постулат входил в противоречие со священными «высказываниями». Как легко себе представить, такие коллизии приводили к ситуациям драматическим. Вот лишь один пример. Докладывая в 1968 г. советско-итальянской конференции о крестьянской войне начала XVII века (как трактовалась в советской историографии та же Смута), академик Л. В. Черепнин пришел к неожиданному выводу. По его мнению, она была «одной из причин того, что переход к абсолютизму задержался в России больше, чем на столетие». (4) Это был скандал.
Екатерина, конечно, тоже относилась к крестьянским бунтам отрицательно. Но ей-то классики марксизма были не указ. Черепнину, однако, следовало утверждать обратное. Ибо классовой борьбе положено было ускорять «прогрессивное движение истории» (т.е. в данном случае переход к абсолютизму), а она, оказывается, его тормозила. Аудитория затаила дыхание: доведет академик крамольную мысль до логического конца? Не довел. Вывод повис в воздухе. Намек, однако, был вполне внятный. Никогда не огласил бы свое наблюдение Черепнин, не будь он уверен, что лояльность патриотическому постулату важнее в глазах начальства, чем следование «высказываниям». Намекнул, другими словами, перефразируя Аристотеля, что хоть классовая борьба ему и друг, но абсолютизм дороже.
Еще более отчетливо подчеркнул он патриотический приоритет абсолютизма, говоря об опричнине. Признав, что «попытка установить абсолютизм, связанная с политикой Ивана Грозного... вылилась в открытую диктатуру крепостников, приняв форму самого чудовищного деспотизма», Черепнин тем не менее продолжал, не переводя дыхания: «ослабив боярскую аристократию и поддержав централизацию государства, опричнина в определенной мере расчистила путь абсолютизму». (5) Другими словами, кровавое воцарение крепостничества, сопровождавшееся самым, по его собственным словам, «чудовищным деспотизмом», сослужило-таки свою службу «прогрессивному движению истории». Удивляться ли после этого, что вузовский учебник "Истории СССР" без всяких уже оговорок объявил : «опричнина носила прогрессивный характер»? (6) Потерянный рай «равновесия»
С самого начала скажу, что интересуют меня здесь лишь теоретические аспекты советской дискуссии о природе русского абсолютизма, проходившей с 1968 по 1971 г. в журнале «История СССР». Все препирательства о «соотношении феодальных и буржуазных элементов в политике абсолютной монархии», отнявшие массу энергии у ее участников, оставлю я в стороне. Хотя бы потому, что они игнорировали известный уже нам факт: после опричного разгрома крестьянской предбуржуазии в ходе самодержавной революции Грозного во второй половине XVI века крепостное право заблокировало каналы формирования среднего класса. Какая после этого могла быть речь о влиянии «буржуазных элементов» на политический процесс в России? В блокировании среднего класса и состояла, в частности, уникальность самодержавия в первые его столетия. И потому именно с обсуждения этой аномалии и начал бы я дискуссию, будь я ее инициатором.
Инициатором, однако, был известный советский историк А.Я. Аврех. И начал он ее, естественно, с реинтерпретации «высказываний» Ленина об абсолютизме. Возьмись Аврех за дело по-настоящему, такой зачин несомненно вызвал бы бурю. Хотя бы потому, что Владимир Ильич явно себе противоречил. В том же докладе Черепнина, например, на одной странице фигурируют две ленинские цитаты, с порога отрицающие друг друга. Первая утверждает, что «Самодержавие (абсолютизм, неограниченная власть) есть такая форма правления, при которой верховная власть принадлежит всецело и нераздельно (неограниченно) царю». Вторая опровергает первую: «Русское самодержавие XVI века с боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века...»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги