Потому хотя бы, что будь этот довод фактически верен, смертельный страх режима перед честными выборами выглядел бы, согласитесь, необъяснимым. Во всяком случае, блокировать доступ выдающихся лидеров либеральной оппозиции к телевидению и запрещать им баллотироваться в одномандатных округах было бы режиму ни к чему. А ведь он зачем то блокирует и запрещает. Зачем?
Между тем в отсутствие честных выборов косвенные показатели благоприятны скорее именно для русских европейцев. Другими словами, скорее для Милова, нежели для Рогозина. Замечательно остроумный вопрос Левада-центра это подтверждает. Спрашивали: «Как вы в целом воспринимаете слово…»? Оказалось, что слово «национализм» положительно воспринимают лишь 9 % опрошенных (75% отрицательно), а слово «Евросоюз» воспринимают положительно 62 % (отрицательно 13 %). Так у кого же больше оснований представлять России, у националиста Рогозина или у русского европейца Милова? (30)
Имея ввиду столь благоприятную расстановку сил внутри страны (и, конечно, реальную поддержку Европы), шансы оппозиции представить миру лицо другой «неиспорченной» России вовсе не кажутся такими уж безнадежными, как выглядят они в рамках монополии «текущей политики». Во всяком случае, «древняя история» обнадеживает: побили же нестяжатели в открытой идейной схватке иосифлян. Действительный вопрос, повторяю, лишь в том, хватит ли у объединенной Европы духу поддержать своих единомышленников в России? ПРИМЕЧАНИЯ
1. Alexander Yanov. The Drama of the Soviet 1960-s. A Lost Reform, Institute of International Studies, University of California, Berkeley, 1984
2. Martin Gilbert. The First World War. A Complete History, NY,1994, p. 30
3. А.И.Герцен. Собр.соч. в 30 томах, М., 1958, т.7, с.192
4. Европейская модернизация России как национальная идея. Сб.статей (далее ЕМР), с.6
5. Mikhail Zetlin. The Decembrists, NY,1958, p.252
6. www.Echo msc. Блоги. 25 июня 2010.
7. Европейский выбор России или снова «особый путь»? Сб.дискуссий, М.2010, с.206
8. Б.Б.Глинский. Борьба за Конституцию. 1612-1863, СПб, 1908, с.188
9. ЕМР, с.69
10. EMP, с.69
11. Там же.
12. Norman Devies. Europe. A history, Oxford Univ.Press, NY,1996, p.907
13. А.И.Дворкин. Иван Грозный как религиозный тип, Нижний Новгород, 2005, с.543
14. Б.Д.Греков. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века, М.-Л., 1946Б с.604
15. А.И.Копанев. История землевладения Белозерского края в XVI-XVII веках, М.Л., 1957, с.181
16. Г.П.Федотов. Святые Древней Руси (X-XVII столетий), Нью-Йорк, 1959, с.156
17. А.С.Павлов. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России, Одесса, 1871, с.46
18. А.Л.Дворкин. Цит.соч.,с 55
19. М.А.Дьяконов. Власть московских государей, М.,1889, С.208.
20. В.А.Алексеев. Роль церкви в создании Русского государства, СПб, 2003, с.234
21. А.В.Карташев. Очерки по истории русской церкви, Париж, 1959, с.495
22. Н.А.Казакова и Я.С.Лурье. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV- начала XV века, М.-Л., 1955, с.381
23. А.С.Павлов. Цит.соч.,с.68
24. С.М.Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. III, М.,1960, с. 190
25. А.С.Павлов. Цит.соч., с.68
26. Там же
27. Цит. По М.В.Нечкина. Василий Осипович Ключевский, М.,1974, с.235
28. НГ 23 июня 2010
29. www.kremlin.ru 25 июня 2010
30. Общественное мнение 2009. Ежегодник. Я признателен М.Л.Козельцеву, обратившему мою внимание на этом опрос.
См. также:
Source URL: http://polit.ru/article/2010/09/06/opposit/
* * *
Александр Янов: Россия без Петра
Каждому нормальному патриоту России хотелось бы сочувствовать Вадиму Цымбурскому (Цымбурский В.Л. Остров Россия: научное издание. М.: РОССПЭН, 2007). Я имею в виду, конечно, тех, кто согласен с Владимиром Сергеевичем Соловьевым, объяснившим нам еще в 1880-е «внутреннее противоречие между истинным патриотизмом, желающим, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше». (1)
Так вот, кто из таких «соловьевских» патриотов не подписался бы под утверждением Цымбурского, что пора России покинуть свои затянувшиеся на 300 лет великоимперские попытки «похитить Европу» и заняться вместо этого освоением собственной запущенной и приходящей в упадок Сибири? Да любой, я думаю, подписался бы.
При том, разумеется, условии, что Цымбурский действительно «желает, чтобы Россия была как можно лучше». Чтобы, другими словами, жить в ней стало для людей удобнее, чтобы в прошлом остались привычные произвол власти, непредсказуемость будущего, страшное неравенство, в три-четыре раза превышающее разрыв между богатыми и бедными в развитых странах, и вечная, казалось, обреченность на второсортное бытовое окружение.
Короче, если желает он, чтобы зажили, наконец, в России люди по-человечески. Или, на ученом жаргоне, чтобы пережила страна, пусть с вековым опозданием, политическую модернизацию (что, отвлекаясь от всех институциональных сложностей, означает самое элементарное: гарантии от произвола власти).
Замечательная, право, была бы книга. Только, увы, другая. Не та, о которой я сейчас пишу.
На самом деле эти «человеческие» материи до такой степени безразличны Цымбурскому, что он о них в большой (34 п.л.) книге вообще не упоминает. А это для нашего автора с его устрашающей, можно сказать, эрудицией несколько даже странно. Потому что упоминает он, кажется, обо всём, о чем можно упомянуть. О том, например, что «Российским патриотам нашего времени их страна всё больше видится... как геополитическая платформа русской цивилизации, четко выделяющаяся в этом смысле среди окрестных евразийских протяженностей». (2) О том, что «Наше контрреформационное движение сможет определить новую фазу российской высокой культуры». (3) Даже о «наследующем еврейскому хилиазму большевистском коммунизме». (4). Только вот о судьбах человеческих ни полслова. Не интересны они Цымбурскому, надо полагать.
Ладно, поговорим о том, что ему интересно.
Антипетровская “Контрреформация»
Интересно ему, что распад советской империи вернул страну в границы допетровской Московии. Он цитирует «критического либерала» Г. Гусейнова по поводу того, что «считанные месяцы политического развития вскрыли [в России] исторические пласты не XIX и XX, но XVIII и даже XVII столетий», и торжествующе восклицает: «Слово произнесено -- век XVII». (5) Отсюда, мол, и предстоит нам плясать. В новых/старых границах «отрезавшейся от Европы», по старинному выражению Герцена, Московии стране непременно суждено в XXI веке стать, утверждает Цымбурский, «послебольшевистской Россией – Московией» (6), иначе говоря, моделью российского будущего. Это центральная мысль его книги.
«Представим, – говорит он, – в порядке контрфактического моделирования, что в середине XVII века Россия... перешла бы на Западе к обороне и торговле, а основные силы бросила бы на освоение Сибири и тихоокеанского Приморья». (7) Представили? И теперь вам ничего не остается, кроме как признать, что «легко прочерчивается мысленный пунктир, который срежет великоимперскую петлю, соединив царство первых Романовых с Россией исхода ХХ века». (8)
«Мысленный пунктир» прочертить и впрямь легко. Но ведь с таким же успехом можно его прочертить и соединив, допустим, царство первых Оттоманских султанов с Турцией «исхода XX века». Тем не менее, сама идея «срезать великоимперскую петлю», показалась бы, сколько я знаю, современным турецким мыслителям скорее нелепой. Как бы то ни было, даже куда более драматическое, чем в случае России, изменение конфигурации границ страны не послужило турецкой политической мысли основанием для реставрации средневековья, тем более для «отдаления от Европы». Никакого «мысленного пунктира» не прочерчивают и современные автстрийские мыслители – несмотря даже на то, что их страна была на протяжении многих столетий ядром еще более древней, чем Российская, Римской империи германской нации. И совсем уж немыслимо, чтобы кто-нибудь в столицах этих бывших империй стал вдруг строить политические прогнозы на XXI век, руководясь такими «пунктирами». Цымбурский строит. Почему? Из «фальшивых притязаний национализма, что Россия всех лучше», как объяснил нам В.С. Соловьев?
Отечественному читателю, однако, тотчас бросится здесь в глаза и другое: при таком «контрфактическом» раскладе у России не было ни малейшей нужды в Петре с его реформами, круто развернувшими страну «лицом к Европе», превратив её из маргинальной и обреченной на судьбу Оттоманской империи Московии XVII века в одну из великих европейских держав. Короче говоря, Цымбурский предлагает России антипетровскую контрреформацию.
Контрреформация вообще тот стержень, на который нанизана вся его «московитская» концепция. Так обозначает он «срезание» петровской великоимперской петли. Так представляет он читателю «Письмо вождям» Солженицына (в качестве «одного из голосов русской контрреформации». 9) Так видит и сегодняшнее «контрреформационное движение», направленное против «демократической брежневщины». (10) Короче, воинствующей идеей контрреформации пронизана у Цымбурского вся структура «послебольшевистской России-Московии», смысл которой в «отдалении от Европы и вычленении из Евразии». (11)
Другой вопрос, по силам ли была на самом деле захиревшей и перманентно стагнировавшей Московии XVII века грандиозная задача освоения Сибири и тихоокеанского Приморья, которую рисует Цымбурский, если пребывала она, по словам одного из основоположников славянофильства Ивана Васильевича Киреевского, «в оцепенении духовной деятельности». (12) И кому, кроме сосланного в Тобольск одинокого мыслителя Юрия Крижанича, задача эта вообще приходила в XVII веке в голову?
Образец русского будущего?
Странным образом обнаруживается тут загадочная (не намеренная ли ?) брешь в фантастической эрудиции Цымбурского. Резонно, не правда ли, было бы оценить реальные возможности царства первых Романовых прежде, чем предлагать его в качестве образца для «послебольшевистской России-Московии»? Но, увы, не слышим мы от него ровно ничего по этому поводу. Что ж, придется нам сделать это за него.
Вот что представляла собой правительственная элита этого царства, если верить В.О. Ключевскому: «Московское правительство в первые три царствования новой династии производит впечатление людей, случайно попавших во власть и взявшихся не за своё дело. При трех-четырех исключениях всё это были люди с очень возбужденным честолюбием, но без оправдывающих его талантов, даже без правительственных навыков, заменяющих таланты, и – что еще хуже, совсем лишенные гражданского чувства». (13) Это с такой-то правительственной элитой предстояло, по мнению Цымбурского, допетровской Московии мобилизовать страну на освоение Сибири?
Действительная проблема, однако, глубже. И дело даже не в том, что Константин Леонтьев находил в Московии только «бесцветность и пустоту». (14) И не в том, что Виссарион Белинский называл её порядки «китаизмом» (15), в «удушливой атмосфере которого, – добавлял Николай Бердяев, – угасла даже святость». (16) И даже не в том, что Иван Киреевский усматривал в ней, как мы видели, пример духовного декаданса. Проблема в том, что произошло с ней все это по одной простой причине: Московия, в отличие от Киевско-Новородской Руси, «отрезалась от Европы» (чем, собственно, и любезна Цымбурскому). Результатом было то, что сочла она себя «единственно правоверной в мире, свое понимание божества исключительно правильным и творца вселенной представляла русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым».(17)
Василий Ключевский называл это «затмением вселенской идеи», а я в своей книге Загадка николаевской России – «московитской болезнью».
Суть этой «болезни» в том, что Московия противопоставила свой православный фундаментализм общехристианскому завету, благодаря чему утратила не только «средства самоисправления, но даже и самые побуждения к нему». (18) В том, другими словами, что оказалась она глухим историческим тупиком, принципиально неспособным к модернизации – ни к хозяйственной, ни к политической, ни к культурной.
Какое, спрашивается, могло быть в Московии культурное развитие, если школьникам строго предписывалось: «Спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай, еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах». «Не текох» и «не читах», добавлялось, поскольку «богомерзостен перед Богом всякий, кто любит геометрию, а се – душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам». (19)
Мудрено ли, что оракулом Московии в космографии считался Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший Землю четырехугольной? Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея! Можете вы представить себе Россию без Пушкина и Лобачевского, но зато с Кузьмой Индикопловом? Похоже, что жесткая зацикленность Цымбурского на конфигурации границ, попытка подменить историю географией грозит обернуться культурным нигилизмом.
Крижанич
Цымбурский посвящает массу энергии отмежеванию от конкурентов по «отдалению от Европы» – имперцев и евразийцев. Но самых опасных своих соперников он почему-то упустил из виду. Я имею в виду, конечно, «отечественных талибов», современных православных фундаменталистов. Сугубая опасность их для него состоит в том, что превознося Кузьму Индикоплова, они нечаянно доводят решающую отправную точку всего его «контрфактического моделирования» до абсурда. И безнадежно его тем самым компрометируют.
Вот, допустим, М.В. Назаров совершенно убежден, что «Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусапима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима». Причем именно эта двойная преемственность, – объясняет Назаров, – «сделала [тогдашнюю] Москву историософской столицей всего мира». (20) Это с Кузьмой-то в роли Ньютона!
Удивительно ли, что депутат Государственной думы Н.А. Нарочницкая с энтузиазмом поддерживает единомышленника? Она тоже сообщает нам, пусть и несколько косноязычно, что именно в московитские времена «Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, не создавая противоречия содержания и формы». (21) Всестороннее это развитие заключалось, надо полагать, в том, что «сам русский быт стал тогда настолько православным, что в нём невозможно было отделить труд и отдых от богослужения и веры». (22)
В наше время пример такого слияния «труда с богослужением» нашли бы мы разве что у талибов в Афганистане. Только едва ли кто-нибудь в здравом уме предположил бы на этом основании, что талибский Афганистан «прошел колоссальный путь всестороннего развития» и тем более стал «историософской столицей мира».
Я, впрочем, сейчас о другом. О том, что нам, историкам России, необыкновенно повезло: за временами, на которые делают ставку Нарочницкая (и Цымбурский) наблюдал собственными глазами, пусть из тобольской ссылки, замечательный, европейски образованный мыслитель Юрий Крижанич. Напомню, он не только цитировал Гомера, Платона, Полибия и говорил на нескольких европейских языках, он еще и ссылался на сочинения посетивших в разное время Москву Герберштейна, Олеария, Павла Новия. Вот что писал о Крижаниче в 1901 году совсем не симпатизировавший ему акад. В.И. Пичета: «Это какой-то энциклопедист – он и историк, и философ, богослов и юрист, экономист и политик, теоретик государственного права и практический советник по вопросам внутренней и внешней политики». (23) Короче, человек Возрождения.
Еще, однако, важнее то, что по единодушному заключению российской историографии, именно Крижанич был идеологом петровской реформы. Сошлюсь лишь на два примера. «Читая выработанный Крижаничем проект преобразований, – говорит В.О. Ключевский, – воскликнешь невольно “Да это программа Петра Великого, даже с её недостатками и противоречиями!“» (24) «В общем её духе, если не в подробностях практического её приложения, -- вторил ему К.Ф. Валишевский в книге «Первые Романовы», -- это почти программа... которую Петр Великий употребил в дело». (25)
Крижанич был великим патриотом России (некоторые историки сочли его даже предвестником панславизма). И он вполне отчетливо объяснил в своей «Политике», почему стране, если она хотела иметь достойное будущее, больше нельзя было жить «по-московитски», отдельно от Европы. У меня нет здесь возможности подробно обсуждать его аргументы. Приведу лишь одну коротенькую цитату. «Русские всеми народами почитаются жестокосердыми... бестактными в беседе, нечистоплотными в жизни... А отчего это? От того, что везде кабаки, монополии, запрещения, откупы, обыски, тайные соглядатаи; везде люди связаны, ничего не могут свободно делать, не могут свободно употреблять труда рук своих... Всё делается в тайне, со страхом, с трепетом, с обманом, везде приходится терпеть от множества чиновников, обдирателей, доносчиков или, лучше сказать, палачей». (26)
Крушение «контрфактического моделирования»
Перед нами беспощадный приговор Московии, произнесенный, можно сказать, сквозь слезы (Крижанич, как выяснилось, жить без России не мог: выпущенный, наконец, после смерти своего мучителя царя Алексея из тобольской ссылки за границу, он тотчас и умер). Но могло ли быть другим «отрезавшееся от Европы» общество, неспособное не только освоить Сибирь, но и просто выжить с достоинством?
Решающая отправная точка «контрфактического моделирования» Цымбурского, на которой воздвиг он все свои политические прогнозы для современной России, оказалась, как мог убедиться читатель, опасной подпоркой. Мудрено ли, что рушится оно при первом же прикосновении исторического материала?
В действительности дело с этим «моделированием» обстоит еще хуже. Из него выпадает дно. Его апелляция к Московии оказалась на деле живым – и ярким – примером, что существовать в качестве « геополитической платформы русской цивилизации», противопоставляя себя таким образом Европе, Россия просто не может. И единственным шансом не дать этой гнилой «геополитической платформе» навсегда загубить будущее России была именно реформа Петра, решительно порвавшая с Индикопловом и развернувшая страну к Европе Ньютона.
Но главное, о чем молчит Цымбурский, – что без Петра не было бы ни Пушкина, ни Толстого, ни Чехова, ни тем более преодолевшего «богопротивную» геометрию Лобачевского. Бестрепетно «срезая» великоимперскую петлю, Цымбурский нечаянно «срезал» и всю русско-европейскую культуру.
«Контрфактическое моделирование» и впрямь обернулось пренебрежением не к одним лишь судьбам человеческим, но и ко всему, чем может гордиться Россия. Обернулось, другими словами, апофеозом культурного нигилизма.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Соловьев В.С. Соч.: в 2 томах. М., 1989. С. 444.
2. Цымбурский В.Л. Остров Россия. М., 2007. С. 291.
3. Там же. С. 484.
4. Там же. С. 533.
5. Там же. С. 7.
6. Там же. С. 287.
7. Там же. С. 7.
8. Там же.
9. Там же. С. 483.
10. Там же. С. 287.
11. Там же.
12. Сочинения И.В. Киреевского. М., 1861. Т. 1. С. 75.
13. Ключевский В.О. Сочинения, М., 1957. Т. 3. С. 238.
14. Леонтьев К.Н. Собр. соч.: в 12 томах, М., 1912. Т. 5. С. 112.
15. Белинский В.Г. Собр. соч.: в 3 томах, 1948. Т. 3. С. 713.
16. Бердяев Н.А. Русская идея. М., 1997. С. 6.
17. Ключевский В.О. Указ. соч.. С. 297.
18. Там же. С. 296.
19. Там же.
20. Назаров М.В. Тайна России. М., 1999. С. 988.
21. Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой политике. М., 2002. С. 130.
22. Назаров М.В. Указ. соч.. С. 987.
23. Пичета В.И. Ю. Крижанич, экономические и политические его взгляды. Спб., 1901. С. 13.
24. Ключевский В.О. Цит. соч.. С. 252.
25. Валишевский К.Ф. Первые Романовы, М., 1911. С. 438.
26. Цит. По: Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях её гавнейших деятелей. Спб., 1874. С. 392.
Обсудить статью См. также:
Source URL: http://polit.ru/article/2007/09/06/tsymburgskiy/
* * *
Александр Янов: Последний спор - ПОЛИТ.РУ
Одной из классических тем историософских и политических дискуссий в России является проблема соотношения ее пути с дорогой “западной цивилизации”, или, иначе, проблема “европейскости” России. Текстом, для которого проблема “европейскости” России – стержневая, является выходящая в издательстве ОГИ трилогия известного политолога и специалиста по истории российской философии Александра Янова "Россия и Европа. 1462-1921" (первая книга - "В начале была Европа. У истоков трагедии русской государственности. 1462-1584", вторая - "Загадка николаевской России. 1825-1855", третья "Драма патриотизма в России. 1825-1921").
Публикация трех принципиальных фрагментов этого исследования - Введения к первой книге, первой ее главы, ее заключения, - а также интервью с Александром Яновым вызвали очень оживленную полемику среди наших читателей. Сегодня мы публикуем заключительную главу последней книги трилогии, планируя продолжить дискуссию.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
ПОСЛЕДНИЙ СПОР
...И древняя Русь не отатарилась, от европейского наследства не отреклась и кончилась Петром, прорубившим окно не куда-нибудь в Мекку или в Лхассу.
Владимир Вейдле
. Долгое рабство – не случайная вещь: оно, конечно, соответствует какому-нибудь элементу национального характера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими элементами, но он способен также и победить.
Александр Герцен
... Перемены Вашего духовного лица я старался понять. Но вот к власти пришел Гитлер и Вы стали прогитлеровцем. У меня до сих пор имеются Ваши прогитлеровские статьи, где Вы рекомендуете русским не смотреть на гитлеризм “глазами евреев”... Как Вы могли, русский человек, пойти к Гитлеру?. Категорически оказались правы те русские, которые смотрели на Гитлера “глазами евреев”.
Роман Гуль. Письмо И.А. Ильину,1949
Судя по сравнительно недавним публикациям, труднее всего, боюсь, будет мне убедить в том, что о русской истории можно судить и вне сложившихся за десятилетия стереотипов (outside the box, как любят говорить американцы), вовсе не имперских реваншистов, но своих политических единомышленников, либеральных культурологов. Конечно же, мои разногласия с ними не столь фундаментальны, как с певцами державного “особнячества” -- скорее тактические, нежели стратегические. Но все-таки они очень серьезны. И я не счел бы свои обязательства перед читателями выполненными, не обсудив эти разногласия публично, по крайней мере, в заключении трилогии.
Точнее всех, кажется, сформулировал их А.А. Пелипенко в статье “Россия и Запад: грани исторического взаимодействия”. (1) Впрочем, его формулировки до такой степени буквально отражают общепринятый среди либеральных культурологов взгляд на русскую историю, что спорить с ним по сути все равно, что спорить с самим этим взглядом.
Например, Пелипенко решительно не верит, что Россия изначально страна европейская – и либеральные культурологи не верят. Он убежден, что в качестве деспотической империи Россия всегда противостояла Европе, была ее антитезой. И его коллеги в этом убеждены. Он считает, что “генеральной доминантой” европейской государственности был “процесс формирования национальных государств” (2), тогда как в России никогда такого процесса не было. И культурологи так считают. Он полностью игнорирует открытия советских историков-шестидесятников, документально доказавших бурный подъём национальной экономики в досамодержавной и докрепостнической России первой половины XVI века, тот самый экономический подъем, на который, собственно, и опирались либеральные реформы 1550-х. И коллеги эти открытия игнорируют.
Короче, совпадений не перечесть. Что до отечества, то “с эпохи Ивана Грозного Русь обозначилась для Европы в качестве внешней имперской
антитезы”. (3) А это, естественно, влекло за собою “отказ от либеральной альтернативы”. (4)
ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ МАНЁВР
Здесь, однако, возникает проблема. Состоит она в том, что русская история не начинается с Ивана Грозного. И с империи не начинается она тоже. На самом деле от начала Киевско-Новгородской Руси до окончательной победы контрреформаторов - иосифлян (и вытекавшей из нее самодержавной революции Грозного царя), прошло не меньше веков, чем от этой победы до наших дней. И все эти либеральные, если можно так выразиться по отношению к тому времени, века “генеральной доминантой” русской государственности как раз и был точно такой же, как в Европе “процесс формирования национального государства”. Во всяком случае ничего подобного самодержавию (оставим пока в стороне вопрос о деспотизме) тогда и в помине не было. Более того, единственная известная нам попытка установить режим личной власти окончилась для великого князя Владимирского Андрея Боголюбского в середине XII века скорее драматически: он был убит собственными боярами.
Европейский характер Киевско-Новгородской Руси признают даже самые авторитетные из западных приверженцев теории “русского деспотизма” Карл Виттфогель или Тибор Самуэли (надеюсь, Пелипенко извинит меня за то, что Ричарда Пайпса, на которого ссылаются культурологи, я авторитетным историком не считаю: в первой книге трилогии подробно обьяснено,почему). Мало того, главная трудность для этих авторов состоит именно в том, чтобы объяснить роковой “перелом” второй половины XVI века, в результате которого европейская Русь превратилась вдруг в антитезу Европе.(5) Их неудачные, на мой взгляд, попытки объяснить этот драматический “перелом” тоже подробно рассмотрены в трилогии и нет надобности здесь их повторять.
Пелипенко, однако, предпочел, как мы видели, обойти эту трудность западных единомышленников своего рода хронологическим манёвром, попросту начав русскую историю с противостояния Европе в XVI веке. Само собою пришлось ему для этого пойти на некоторые жертвы. Например, игнорировать эпохальную борьбу тогдашних либералов (нестяжателей) против идеологов империи (иосифлян) за церковную Реформацию. Между тем именно трагический исход этой борьбы по сути и решил судьбу России на четыре столетия вперед.
И не одну лишь нестяжателькую борьбу, продолжавшуся, между прочим, на протяжении четырех поколений, пришлось ему игнорировать, но и, скажем, связанные с нею “Московские Афины” 1490-х. И “крестьянскую конституцию”
Ивана III (Юрьев день). И вообще его царствование, занявшее практически всю вторую половину XV века, на протяжении которого Россия не была ни империей, ни “антитезой”. Не упоминает Пелипенко даже о Великой реформе “Правительства компромисса”, вводившей в России 1550-х земское самоуправления и суд присяжных – за три столетия до реформ Александра II. Даже о пункте 98 Судебника 1550 года, впервые в русской истории юридически запрещавшем царю принимать новые законы единолично.
“АХ, ЕСЛИ БЫ...”
Но самое главное, и такой не совсем, согласитесь, корректный хронологический маневр не избавил Пелипенко от трудностей. Например, если уж не естественное для ученого историческое любопытство, то здравый смысл должен был, казалось, побудить его задать себе вопрос, откуда уже четверть века спустя после смерти Грозного возник в “имперской антитезе” первый среди великих держав Европы полноформатный проект Основного закона конституционной монархии. Я говорю, конечно, о конституции Михаила Салтыкова 1610 года, высоко, как мы видели, оцененной классиками русской историографии. Не мог же в самом деле столь подробно разработанный конституционный документ появиться на свет неожиданно, словно Афина из головы Зевса.
В трилогии я попытался дать на это вполне недвусмысленный ответ. В принципе состоит он в двойственности русской политической культуры. Возникла эта двойственность, как, я надеюсь, помнит читатель, не позже XII века, в период распада Киевско-Новгородской Руси, когда князья практически беспрерывно воевали друг с другом, и холопы, управлявшие княжескими доменами, насмерть враждовали с вольными дружинниками князя. Продолжалась эта непримиримая вражда столетиями. Отсюда и пошли, резонно предположить, в русской политической культуре две взаимоисключающие – и, примерно, равные по силе -- традиции. И потому называю я одну из них холопской, а другую традицией вольных дружинников.
Так или иначе, в свете этой перманентной и беспощадной войны традиций становится, я думаю, понятным, что конституционный проект Салтыкова, конечно же, не родился на пустом месте. Он был лишь дальнейшим развитием того же пункта 98 того же Судебника . Поскольку был он, этот Судебник, первой попыткой русской аристократии, унаследовавшей традицию вольных дружинников XII века, законодательно ограничить власть государя, я и назвал его в трилогии русской Magna Carta.
Попытка, как мы знаем, не сработала (так же, заметим в скобках, как не сработала поначалу Magna Carta 1215 года и в Англии). Результатом её провала и был конституционный проект Салтыкова. Иначе говоря, он стал бесспорным свидетельством того, что в докрепостнические и досамодержавные времена русская аристократия обнаружила замечательную способность учиться на своих ошибках. В ходе государственного переворота Грозного пришла она, естественно, к заключению, что пункт в Судебнике не может служить серьезной гарантией от царского произвола. Отсюда и полноформатный проект конституционной монархии 1610 года.
В отличие от В.О. Ключевского и Б.Н. Чичерина, однако, Пелипенко не только не задумывается над этой загадкой, но отбрасывает её с порога. “Восклицания типа 'Ах, если бы!' – пишет он, -- выглядят не менее наивно, чем примитивные детерминистские схемы вульгаризированного гегелевско-марксистского толка”. (5) Другими словами, он рассматривает конституционный проект Салтыкова, погибший в пламени гражданской войны и Смуты, не как упущенную возможность, способную возродиться на другом историческом перекрестке России, но как благое пожелание, чтоб не сказать, маниловщину, ничего общего не имеющую с реальностью русской истории (несмотря даже на то, что три столетия спустя проект Салтыкова был и впрямь воплощен в жизнь в Основном законе конституционной монархии 1906 года).
Пелипенко, как мы видели, думает иначе: ничего, мол, эти наивные либеральные поползновения не изменили – и изменить не могли – в курсе “теократической империи” (6) с её “деспотической линией”. (7)
Допустим. Но ведь откуда-то этот проект должен был взяться. Он нисколько не похож на польскую выборную монархию. И ничего подобного ему не возникло в соседних с Россией континентальных империях XVII века – ни в Оттоманской, ни даже в Священной Римской империи германской нации. А в России почему-то возникло. Почему? Пелипенко этот вопрос не кажется серьезным. Верно, говорит он, “делаются попытки уравновесить имперско-теократическую и либеральную линии в русской истории за счет переосмысления масштабов и значения последней. Так поступает, в частности, А. Янов (от Ивана III к конституции Михаила Салтыкова далее к верховникам и декабристам и т.д.). Однако вялый пунктир либеральных поползновений, объяснимых сначала отголосками раннесредневекового
синкрезиса, а затем влиянием той же самой Европы... вряд ли может быть назван в полном смысле линией. Нет необходимости затевать споры по конкретным пунктам, например, о том, что если в феномене декабристов и можно говорить о какой-либо традиции, то это скорее традиция гвардейских дворцовых переворотов и т.д. Достаточно задать простой вопрос – почему в нашей истории деспотическая линия всегда побеждала либеральную? Никакими частными причинами этого не объяснить”. (8)
“СКАЧОК”
Что же предлагает Пелипенко взамен “вялого пунктира либеральных поползновений”? Как, по его мнению, могла бы вырваться Россия из удушающих объятий всегда победоносной “деспотической линии”, если возможность опереться на европейские корни её собственной политической культуры небрежно, как мы видели, раскассирована? Какова, короче говоря, её перспектива в XXI веке? Пелипенко уверен, что он знает. Состоит нарисованная им перспектива тоже из двух частей.
Первая заключается в том, что как была со времен Ивана Грозного Россия имперско-деспотической “антитезой” европейской национальной государственности, так и осталась. Потому-то “пронизанное метастазами средневековой ментальности сознание [сегодняшней российской элиты] остро неадекватно современной реальности”. (9) И главная причина этой неадекватности та же, что во времена Ивана Грозного – “синкретичность сознания”. (10)
Вторая часть перспективы, предложенной Пелипенко, как , впрочем, и всем сообществом либеральных культурологов, предполагает неожиданный и головокружительный качественный “скачок” России к “национальной государственности”. Конечно, качественные скачки не противоречат “детерминистским схемам гегелевско-марксистского толка”, но там выступают они все-таки как результат критического накопления перемен количественных. Однако первая часть перспективы Пелипенко никаких таких количественных перемен не содержит. Напротив, сознание современной российской элиты остается, как мы только что слышали, “остро неадекватным современной реальности”. Тем не менее “скачок” постулируется. Более того, оказывается он императивом, единственным шансом на выживание России в современном мире. Вот пожалуйста: “Сейчас еще есть возможность, расставшись с имперской идеей, перейти к формированию национального государства. Иначе говоря, превратиться из имперского народа в национальный. Возможно, это последний шанс, который дан России”. (11)
СТРАННОЕ СОВПАДЕНИЕ
Непонятными здесь остаются лишь два вопроса. Во-первых, с какой, собственно, стати совершит вдруг такой спасительный “скачок” страна, на протяжении столетий и до сегодняшнего дня совершенно чуждая конституционным ценностям Европы, в том числе национальной государственности? Многоэтническая, добавим, страна, чье сознание всегда, по мнению Пелипенко, было – и остается – синкретичным? Не выглядит ли такая ошеломляющая гипотеза еще более наивной, нежели “детерминистские схемы гегелевско-марксистского толка”?
Правда, Пелипенко мог бы указать, но почему-то не указывает, на один пример “превращения” бывшей восточно-деспотической империи в национальное государство. Произошло это в результате национальной революции Мустафы Кемаля (Ататюрка) в потерпевшей сокрушительное поражение в первой мировой войне Оттоманской империи. Проблема лишь в том, что привела революция Ататюрка вовсе не к установлению в Турции европейских ценностей, но к жесточайшей “национальной диктатуре”. Другими словами. “превращение из имперского народа в национальный” обернулось для турок не свободой, но десятилетиями военной диктатуры. Может быть, поэтому и не упоминает Пелипенко турецкий пример? К сожалению, другими примерами формирования национального государства из бывших деспотических империй история не располагает . Это первое, что вызывает сомнение в предложенной им перспективе.
Второе – это её странное совпадение с перспективой, которой настойчиво добиваются для России самые оголтелые её националисты. Мы ведь еще не забыли, что первым, кто предложил отделение России от СССР был националист Валентин Распутин. И что даже ненависть к Ельцину не помешала в 1990-м националистам в Верховном Совете единодушно проголосовать за Декларацию о суверенитете России. Не забыли и того, как отчаянно добивался в нем националист Сергей Бабурин, чтобы страна называлась не Российская Федерация, а Россия.
Сегодня превращение РФ в национальное государство – клише в националистических кругах. Долой “Эр Эфию!” -- их лозунг. Вот как, например, рассуждает об этом предмете рядовой националист Павел Святенков: “Россия, единственная страна СНГ, которая отказалась от строительства национального государства. Наша страна является лишь окровавленным обрубком СССР, официальной идеологией которого остается ‘многонациональность’... По сути это означает сохранение безгосударственного статуса русского народа, которому единственному из всех народов бывшего СССР отказано в национальном самоопределении” ( 12.Курсив Святенкова).
Ни Распутин, ни Святенков, ни их единомышленники, которых не перечесть, не станут скрывать, что этому преклонению перед “национальной государственностью” научил их общий наставник, необычайно сейчас популярный в Москве эмигрантский философ Иван Александрович Ильин. Нет слов, Ильину случалось, как видели мы хотя бы в эпиграфе к этой главе, применять свое учение о “национальной государственности” и к оправданию гитлеризма. В 1933 – 1934 годах он жестоко обличал либеральную Европу в неспособности оценить в гитлеровском государстве такие его “положительные черты, как патриотизм, вера в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению, социальная справедливость и внеклассовое братски-всенародное единение”.
Нам, однако, важно сейчас то, чему учил Ильин своих наследников относительно будущего России, хотя, видит бог, никаких особенных отличий от того, чем восхищался он в нацистской Германии, мы и тут не обнаружим. Нам опять объяснят, что диктатура это хорошо (ибо “только национальная диктатура” способна сформировать в России национальную государственность. 13. Курсив Ильина), а демократия, наоборот, плохо (поскольку “если что-нибудь может нанести России после коммунизма новые тягчайшие удары, то это именно... демократический строй”. 14)
Тут все понятно. Странным представляется лишь то, каким образом затесались в эту мрачноватую компанию либеральные культурологи. И еще непонятно, что же такое знают о перспективе, предложенной Пелипенко, русские националисты, чего не знает он?
О “ДЕСПОТИЧЕСКОЙ ЛИНИИ”
К счастью, по ряду причин, детально рассмотренных в трилогии, Россия вовсе не стоит перед драматическим выбором между китайской и турецкой историческими моделями. Прежде всего потому, что, вопреки Пелипенко, она, в отличие от Китая и Турции, никогда не была деспотией. Вся теоретическая часть трилогии по сути посвящена очень подробному и, хочется думать, убедительному опровержению этого исходного тезиса либеральных культурологов.
Сколько я знаю, в русской историографии еще не было попыток специальной верификации распостраненного утверждения, что Россия когда либо принадлежала к семейству деспотических империй, будь то в его монгольской ипостаси, как уверен был Карл Виттфогель, или византийской, как полагал Арнольд Тойнби, или эллинистической, как думает Ричард Пайпс. Я опирался в своей проверке этих гипотез на исследования Аристотеля, Жана Бодена, Юрия Крижанича, Монтескье, Гегеля, Маркса, Виттфогеля и Валлерстайна.
Итог верификации, как мог убедиться читатель, не оставил ни малейших сомнений, что Россия никогда не принадлежала к семейству деспотических империй в какой бы то ни было его ипостаси ( я, конечно, понимаю, что в повседневном обиходе слова “деспотический” и “самодержавный” друг от друга недалеки, но культурологи все-таки претендуют на теоретический анализ). Точно так же, впрочем, как – после роковой победы иосифлян и Грозного, т.е. после того, как угасло ее “европейское столетие” – никогда больше не принадлежала Россия и к семейству абсолютистских монархий Европы.
Здесь нет смысла пересказывать подробности науки Деспотологии, как назвал я совокупность всех этих исследований. Обращу внимание лишь на две особенности деспотизма как “системы тотальной власти”, по выражению Карла Виттфогеля. Во-первых, в этой системе не существовало альтернативных моделей политической организации общества. Причем по самой простой причине: ничего подобного не возникало даже в головах подданных деспотических государств. Задушить султана или свергнуть падишаха, это пожалуйста. Но изменить политичеcкую систему --такого мятежники представить себе не могли. В результате все без исключения новые султаны и падишахи неукоснительно воспроизводили власть старых с точностью до мелочей.
В этом согласны и Аристотель, и Монтескье, и Виттфогель. Но если так, даже то, что Пелипенко презрительно именует “вялым пунктиром либеральных поползновений”, просто не могло бы при деспотизме возникнуть. А во-вторых, “система тотальной власти” в принципе исключала частную собственность на землю, что,естественно, делало невозможной наследственную аристократию, которая, как мы знаем, существовала в России с начала ее государственности. Более того, в XV-XVI веках, например, в период самой жестокой борьбы между нестяжателями и иосифлянами, церкви принадлежало больше земли, нежели великому князю. На самом деле в основе всей русской истории в эти столетия лежапа борьба за землю, факт немыслимый ни в какой деспотии, где бесспорным -- и единственным! -- собственником всей земли в государстве был султан (или падишах).Короче говоря, получается,что, вопреки утверждению Пелипенко, никакой “деспотической линии” в русской истории просто не было.
Попробуем,однако, для верности подойти к делу с другой стороны. Как знаем мы из всемирного исторического опыта, любое правительство стремится к “тотальной власти”, как магнитная стрелка к северу. И, как правило, ее добивается, если не встречает на своем пути мощные ограничения, будь то институциональные, как в современных демократиях, или -- в прежние века – в “нравственно обязательной”, по выражению В.О. Ключевского, традиции. Так что же, спрашивается, помешало добиться “тотальной власти” русскому самодержавию? Почему,иначе говоря, не смогло оно избавиться ни от наследственной аристократии, ни от альтернативных моделей политической организации (причем неизменно европейских), которые, как мы тоже знаем, регулярно возникали в России в каждом столетии?
Спросим далее вместе с Владимиром Вейдле, почему “не отатарилась и не отреклась от европейского наследства” Россия за два с половиной века степного ига? Почему “не отатарилась” она даже в царствования Грозного или Сталина, хотя и уподобилась на четверть столетия “тотальной власти”, как в XVI веке, так и в XX? Уподобилась, но не стала. Хотя бы потому, что после каждого из российских тиранов неизменно следовала либеральная “оттепель” -- после Ивана IV “деиванизация”, после Павла I “депавловизация”, если можно так выразиться, после Николая I “дениколаизация” и так далее вплоть до десталинизации после Сталина? Почему, скажите, ничего подобного никогда не было ни в одном деспотическом государстве?
Если и эта регулярная либерализация режима после каждой диктатуры не свидетельствует о принципиальной двойственности политической культуры, я уж не знаю, что еще могло бы об этом свидетельствовать. Разве лишь то обстоятельство, что ни при Екатерине II, ни при Александре I, ни при Александре II Европой Россия тоже не стала, хоть и уподобилась в те поры европейскому абсолютизму. Опять-таки уподобилась, но не стала. Хотя бы потому, что за “либеральным” царствованием Екатерины следовала диктатура Павла I, за царствованием Александра I – диктатура Николая , за царствованием Александра II – диктатура Алекандра III. Вот таким неустойчивым, в отличие от деспотизма, скользким, “хамелеонским”, если хотите, режимом было русское самодержавие.
И это обстоятельство ставит нас перед выбором: либо ничего из только что перечисленного не существовало, либо доморощенная теория “Русской власти” (или “Русской системы”) А.И. Фурсова и Ю.С. Пивоварова, отождествившая самодержавие с деспотизмом, теория, на которую так доверчиво положились либеральные культурологи, обманула их с самого начала. И размышляют они о русской истории, исходя из ложной предпосылки.
ДВОРЦОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ?
Правда, можно еще объяснить “европейское столетие” !480-1560 годов, как делает Пелипенко, неким “раннесредневековым синкрезисом”. Но уж слишком очевидной натяжкой было бы отнести XVI век, эпоху Возрождения, к раннему средневековью. Не меньшей, впрочем, натяжкой, чем объяснение декабризма “традицией гвардейских дворцовых переворотов”. Слышали ли вы когда-нибудь о дворцовом перевороте (а в России XVIII века их и впрямь было много и все они были гвардейскими), участники которого разработали бы три проекта вполне европейской конституции?
Да вспомним хотя бы открытое письмо Герцена Александру II от 1 октября 1857 года. “Много ли сил надо было иметь Елизавете I при воцарении, Екатерине II для того, чтоб свергнуть Петра III?” -- спрашивал Герцен. И отвечал: “заговорщикам 14 декабря хотелось больше, чем замены одного лица другим, серальный переворот был для них противен... они хотели ограничения самодержавия письменным уложением, хранимым выборными людьми, они хотели разделения властей, признания личных прав, словом, представительное правительство в западном смысле... Оттого, что император Александр, понимая многое – ничего не умел сделать, неужели можно назвать преступлением, что другие понимали тоже, но, совсем обратно ему, считали себя способными сделать? Люди эти были прямым ответом на тоску, мучившую новое поколение: ’Мы освободили мир, а сами остались рабами’”. (15)
И этот “ответ на тоску, мучившую поколение”, ответ, в котором “участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного и блестящего в России” (16), Пелипенко обьясняет традицией дворцовых переворотов? А ведь было, как мы уже говорили, еще за три столетия до декабристов поколение Алексея Адашева, решившееся на столь же невероятно дерзкий по тем временам – и ничуть уж не внушенный, как мы видели, “влиянием той же самой Европы” и тем более “раннесредневековым синкрезисом” -- вызов самодержавию, внеся свой знаменитый впоследствии пункт 98 в “письменное уложение, хранимое выборными людьми”.
САМОДЕРЖАВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Речь здесь о целых поколениях либеральной элиты, добивавшихся политической модернизации России. А ведь были еще, пусть преходящие, но все-таки массовые, взрывы вполне либеральных устремлений, такие, как октябрьская 1905 года всеобщая забастовка, принесшая России то самое “письменное уложение”, о котором мечтали декабристы, или как революция февраля 1917, освободившая страну от “сакрального” самодержавия, или, уже у нас на глазах, события 1989-91 годов, освободившие её от ярма империи. Это, однако, вплотную подводит нас к заключительному – и убийственному, по мнению Пелипенко , -- его вопросу: “почему в нашей истории деспотическая линия всегда побеждала либеральную?” (17)
Во-первых, как мы видели, не всегда (если, конечно, не предположить, что русская история и впрямь начинается с победы иосифлян и Ивана Грозного). Во-вторых, никакой “деспотической линии” в России, как мы только что выяснили, никогда не было. Была самодержавная, холопская. В-третьих, мы достаточно точно сегодня знаем основные даты, причины и последствия того драматического “перелома” в соотношении сил между традицией вольных дружинников и холопской, который внезапно и резко изменил траекторию исторического движения страны на столетия вперед, лишив её способности сопротивляться произволу государства и его холопов (или на ученом языке – способности к политической модернизации).
Согласитесь, что траектория эта должна была измениться и впрямь неузнаваемо, если, как доказал замечательный русский историк Михаил Дьяконов, при Иване III искали себе убежища в России богатые и влиятельные западные вельможи, а после революции Грозного побежали они от неё, как от чумы. (18) И с этого момента и на века слыла она в Европе символом произвола. .
А конкретно случилось тогда, как помнит читатель, вот что. Четвертое поколение либеральной партии нестяжателей, боровшееся за церковную Реформацию в России -- сначала с помощью Ивана III, а потом самостоятельно -- потерпело окончательное поражение. Означало его поражение, что так называемое второе издание крепостного права вводиться будет в России не за счет конфискации монастырских земель, как произошло это у её северо-европейских соседей, в Швеции, Дании, Норвегии, Финляндии ( Россия была тогда северо-европейской страной), но за счет экспроприации земель боярских и крестьянских. А это в свою очередь предрекало и государственный переворот Ивана Грозного, и политический разгром боярской аристократии и тотальное закрепощение крестьянства (в Северной Европе крепостничество так и не вышло за пределы конфискованных церковных земель. Соответственно уцелели как политическое влияние аристократии, так и массив свободного крестьянства).
Другую судьбу обещала России сокрушительная победа иосифлян. Да, они сумели отстоять монастырские земли, но цена уплаченная ими за это – благословение неограниченной, “сакральной” власти царя в стране, где не успели еще после степного ярма окрепнуть ограничения власти,– оказалась чудовищной. Они создали монстра. В ходе самодержавной революции Грозный царь разгромил и церковь, и аристократию, и, отменив “крестьянскую конституцию” Ивана III, подавляющее большинство населения страны.
Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание национальной катастрофы в официальных актах, продолжавших механически крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. “ В деревне в Кюлекше, -- читаем в одном из таких актов, -- лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали...Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины – опричники живот пограбили, скотину засекли,сам безвестно сбежал...” (19)
И тянутся и тянутся бесконечно, как русские просторы, бумажные версты этой летописи человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не “вельможество синклита царского”, а простые, нисколько не покушавшиеся на государеву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся вина которых заключалась в том, что был у них “живот”, который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля, которую можно отнять – пусть хоть потом запустеет.
...Преподавал в конце XIX века в Харьковском университете легендарный реакционер профессор К. Ярош, стоявший на страже исторической репутации Ивана Грозного столь свирепо, что даже такие непримиримые современные её защитники, как В. Кожинов или А. Елисеев решительно перед ним бледнеют. Но и Ярош ведь вынужден был признать, познакомившись с Синодиком (поминальником жертв опричнины, составленным по приказу самого царя), что “кровь брызнула повсюду фонтанами и русские города и веси огласились стонами... Трепетною рукою перелистываем страницы знаменитого Синодика, останавливаясь с особенно тяжелым чувством на кратких, но многоречивых пометках: помяни, Господи, душу раба твоего такого-то – сматерью и зженою, и ссыном, и сдочерью”. (20)
Замечательный поэт Алексей Константинович Толстой тоже признавался, что перо выпадало у него из рук при этом чтении. И не столько оттого, писал он, что могло существовать на русской земле такое чудовище, как царь Иван, сколько оттого, что существовало общество, которое могло смотреть на него без ужаса. Большинство русских историков XIX века с ним соглашалось. Н.М. Карамзин негодовал по поводу того, что “по какому-то адскому вдохновению возлюбил Иван IV кровь, лил оную без вины и сёк головы людей славнейших добродетелями”. (21) М.П. Погодин был еще непримиримее: “Злодей, зверь, говорун-начетчик с подъяческим умом... Надо же ведь, чтобы такое существо, потерявшее даже лик человеческий, не только высокий лик царский, нашло себе прославителей”. (22) Итог подвел С.М. Соловьев: “Он сеял страшными семенами – и страшна была жатва... Да не произнесет историк слова оправдания такому человеку”. (23)
НАСЛЕДСТВО ГРОЗНОГО ЦАРЯ
Но все это лишь о первом в русской истории тотальном терроре, без которого оказалось, как мы видели, невозможно сломать либеральный для своего времени государственный строй докрепостнической, досамодержавной и доимперской России. Историки XIX века еще не знали о замечательном хозяйственном подъеме страны в первой половине XVI столетия. Его раскопали в провинциальных архивах советские историки в 1960-е. И лишь тогда стало в полной мере понятно, что на самом деле сотворил с растущей, процветающей страной Грозный царь. Он ее разорил. Дотла. Втравив страну в четвертьвековую имперскую войну против всей Европы, в войну, закончившуюся позорной капитуляцией России, он отбросил ее экономику по меньшей мере на столетие назад, превратив ее в самое отсталое государство Европы, в “бедный, --по словам С.М.Соловьева, -- слабый и почти неизвестный народ”. (24) С той поры и обречена была Россия “догонять” Европу.
И сделал Грозный царь все, что было в человеческих силах,чтоб она никогда ее не догнала. Ибо несопоставимо страшнее оказались последствия его самодержавной революции для будущего страны. Я говорю об институциональных и идейных нововведениях Грозного, сделавших эту революцию необратимой – на столетия. Основных нововведений было три.
Первым стала отмена Юрьева дня. Для русского крестьянства эта потеря обернулась катастрофой, от которой оно так и не смогло оправиться. Прикрепление к земле навечно неминуемо должно было перерасти в вековое рабство, включая распродажу крепостных семей в розницу. Не менее страшно для будущего страны было лишение крестьян, наряду с собственностью, и элементарного просвещения. Они оказались оставлены наедине с архаическими представлениями о мире, по сути законсервированы в средневековье. До такой степени, что, по выражению М.М. Сперанского, “чтение грамоты числилось [у них] между смертными грехами” (25). Россия заплатила за это злодейство своего царя не только церковным расколом и пугачевщиной, но в конечном счете и советской властью, руководящее ядро которой составили после самоуничтожения большевизма не в последнюю очередь выходцы из того же искусственно архаизированного крестьянства.
Вторым нововведением Грозного царя было самодержавие. Благословение иосифлян, легитимизировавшее “сакральную” власть (читай произвол) царя, обернулась катастрофой и для русской аристократии. Уцелевшая в огне тотального террора опричнины, она довольно скоро – и надолго -- оказалась политически бесплодной. Просто потому, что превратилась в рабовладельческую и, следовательно, полностью зависимую от власти. Гигантская историческая ловушка, выстроенная по иосифлянскому плану, захлопнулась.
Коварство этого плана,обеспечившее ему столь невероятное долголетие, заключалось помимо всего прочего в том, что он вовлекал в орбиту холопской традиции одновременно и “низы” и “верхи” общества. Если крестьянство было отныне в рабстве у землевладельцев и средневековой архаики, то землевладельцы в свою очередь оказались в рабстве у власти и патологической мечты Ивана Грозного о “першем государствовании” (о мировом первенстве на современном политическом сленге), намертво переплетенной с третьим, и самым долговечным его нововведением – империей.
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
Рассчитан был этот иосифлянский план сакрализации самодержавия на то, чтобы не осталось у подданных Грозного царя никакой защиты от произвола власти. Если не считать, конечно, русского бунта бессмысленного и беспощадного, как окрестил его в “Капитанской дочке” Пушкин (мы привыкли,что ударение в этой знаменитой фразе обычно делается на “беспощадности” бунта, для Пушкина, однако, важнее была именно его “бессмысленность”. (26)
Трудно, пожалуй, найти где-либо более яркое отличие этой идеологии Самодержавия, очень точно зафиксированной в посланиях царя князю Курбскому, от идеологии европейского абсолютизма, чем в “Республике” Жана Бодена. Он был современником Грозного и автором классической апологии абсолютной монархии, оказавшей огромное влияние на всю её идейную традицию. Точно так же, как царь Иван, Боден был уверен, что “на земле нет ничего более высокого после Бога, чем суверенные государи, поставленные Им как Его лейтенанты для управления людьми”. И не было у него ни малейшего сомнения, что всякий, кто, подобно Курбскому “отказывает в уважении суверенному государю, отказывает в уважении самому Господу, образом которого является он на земле”. (27)
Более того, вопреки Аристотелю, главным признаком гражданина считал Боден вовсе не “участие в суде и совете”, а совсем даже наоборот – безусловное повиновение воле монарха. До сих пор впечатление, согласитесь, такое, что хоть и был Боден приверженцем “латинской” ереси, Грозный, пожалуй, дорого бы дал за такого знаменитого советника.
И просчитался бы. Ибо оказалось, что при всём своем монархическом радикализме имущество подданных рассматривал Боден как их неотчуждаемое достояние. Ничуть не менее сакральное, если хотите, чем власть государя. Мало того, он категорически утверждал, что подданные столь же суверенны в распоряжении своим имуществом, сколь суверенны государи в распоряжении страной. И потому облагать их налогами без их добровольного согласия означало, по его мнению, обыкновенный грабеж (легко представить себе, что сказал бы Боден по поводу разбойничьего похода Грозного на Новгород).
Но и Грозный в свою очередь несомненно усмотрел бы в концепции Бодена нелепейшее логическое противоречие. И был бы прав. Ибо и впрямь, согласитесь, нелогично воспевать неограниченность власти наместника Бога на земле, жестко ограничивая его в то же время имущественным суверенитетом подданных. Но именно в этом противоречии и заключалась суть европейского абсолютизма. Он действительно был парадоксом. Но он был живым парадоксом, просуществовашим столетия. Более того, именно ему и суждено было сокрушить неограниченную монархию, безраздельно властвовавшую до него не этой земле.
Естественно, иосифлянство никаких таких парадоксов не допускало. Оно было плоским, как доска: произвол царя сакрален, поскольку сакрально всё, что исходит от царя . Беззаветная защитница иосифлянства в наши дни Н.А. Нарочницкая видит в этом освящении произвола не только отличительную черту самодержавия, но и главное его достоинство по сравнению с “латинской” ересью. Она уверена, что , не понимая этого, “несерьезно в научном отношении судить о сущности московского самодержавия”. (28)
В научном-то отношении, однако, сущность самодержавия понимал еще Боден. Недаром же приравнял он Москву Ивана Грозного к главному в тогдашнем европейском сознании оплоту восточного деспотизма, Оттоманской Турции. Только вот, похоже, не поняла Н.А. Нарочницкая, что в практическом отношении иосифлянское освящение произвола оказалось оправданием тотального террора Грозного. Того самого, по поводу которого предупреждал С.М. Соловьев: “Да не произнесет историк слова оправдания такому человеку”.
Впрочем, и тотальный террор, и разорение страны, и порабощение соотечественников с лихвой искупаются, по мнению защитников иосифлянства, торжеством имперской мечты о Москве как о III Риме, мечты, ставшей после самодержавной революции Грозного официальной идеологией Московии.
Крупнейший историк русской церкви А.В. Карташев, всей душой симпатизировавший торжеству иосифлянства, не оставляет в этом ни малейшего сомнения, когда сообщает нам, в результате самодержавной революции “сама собою взяла над всеми верх и расцвела, засветилась бенгальским огнем и затрубила победной музыкой увенчившавшая иосифлянскую историософию песнь о Москве –
III Риме”. (29) Не забудем также,что писалось это не в XVI веке, а в XX, когда “победная музыка” иосифлянства оглушала тоталитарную сталинскую империю.
В итоге произошло то, чего не могло в таких обстоятельствах не произойти. Я назвал это перерождением русской государственности, которое обозначил за неимением лучшего термина как “политическую мутацию” (смысл её именно в том и состоял, чтобы лишить страну способности сопротивляться произволу власти). Впрочем, у Владимира Сергеевича Соловьева было для этого перерождения, как мы помним, и другое название. Он именовал его “особнячеством”, т.е. отречением России от её европейского прошлого.
ТРАДИЦИЯ “ДОЛГОГО РАБСТВА”
Читатель знает, чем отличается моё определение от того, что предложил Соловьев. Тем, в первую очередь, что принимает всерьез то, во что Соловьев, как и большинство дореволюционных интеллектуалов, никогда не верил. А именно грозное предостережение Герцена, вынесенное в эпиграф этой главы. То, другими словами, что отречение от европейского прошлого чревато и отречением от европейского будущего. Короче говоря, традиция “долгого рабства” (холопская в моих терминах традиция) может и победить в России – если не будет вовремя “поглощена” другими, либеральными элементами её политической культуры.
Тем более реальной представляется такая перспектива, что страна уже трижды в своей истории пережила грандиозные попытки полного подавления своих нестяжательских элементов, своего рода репетиции, если хотите, отторжения от Европы, когда, по выражению известного русского историка А.Е. Преснякова, “Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических типа, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера”. (30) Их, эти попытки, длившиеся порою много десятилетий, и назвал я в трилогии “выпадениями” России из Европы.
Разумеется, мнения по поводу того, хороши или плохи были эти “выпадения” для России расходятся и по сию пору. Современные иосифляне попрежнему горой стоят как за московитское “выпадение” XVII века, так и за николаевское во второй четверти XIX, и, конечно же, за сталинистское в XX. Другое дело, что на практике вопрос этот давно уже перестал быть лишь предметом интеллектуальных разногласий. Роковые для России результаты всех этих “выпадениий” доказаны, можно сказать, экспериментально. Хотя бы тем, что все без исключения завершились они для страны катастрофическим отставанием от современного им мира, если угодно, историческим тупиком.
В трилогии я старался, чтобы у читателя не осталось по этому поводу ни малейших сомнений. Здесь достаточно примера первого (самого продолжительного и лучше других исследованного в русской историгорафии) московитского “выпадения”, в результате которого процветающая, как мы видели, Россия первой половины XVI века, слывшая центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой, превратилась вдруг, как слышали мы от С.М. Соловьева, в “бедный, слабый, почти неизвестный народ”.
Впрочем, и задолго до Соловьева сотрудники Петра I и Екатерины II тоже нисколько не сомневались в том, что московитская эпопея была для страны временем исторического “небытия” и “невежества”, когда русских “и за людей не считали”. Например, 21 сентября 1721 года канцлер Головкин так сформулировал главную заслугу Петра: “Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены”. (31) Четыре года спустя, уже после смерти императора русский посол в Константинополе Неплюев высказался еще более определенно. “Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди”. (32) Полвека спустя подтвердил это смелое суждение руководитель внешней политики при Екатерине граф Панин: “Петр, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтобы уравнять оный державам второго класса”. (33) Ну, не сговорились же все эти люди, право!
Верно, есть читатели, принципиально не доверяющие в таких вопросах суждениям деятелей послепетровской эпохи, считая их предубежденными в отношении Московии. Но вот, пожалуйста, свидетельства непредубежденных современников, наблюдавших московитскую жизнь собственными глазами. Послушаем, что сказал московский генерал князь Иван Голицын польским послам: “Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... Останется, кто стар и служить не захочет, а бедных людей ни один человек не останется”. (34) Как видим, даже много лет спустя после Минина и Пожарского и изгнания “латинов” из Кремля, которое так шумно празднуют сейчас в Москве, всё еще, оказывается, неудержимо бежали православные к “ляхам”. И что они там, спрашивается, забыли?
А вот самый надежный и авторитетный свидетель Юрий Крижанич, которого так рекомендовал в 1901 году отнюдь не симпатизировавший его идеям акад.
В.М. Пичета: “Это какой-то энциклопедист – он и историк и философ, богослов и юрист, экономист и политик, теоретик государственного права и практический советник по вопросам внутренней и внешней политики”. (35) Короче, человек Возрождения. Как же видел такой человек московитский быт своего времени? Оказывается, вот как: “Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны. Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами. полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует – от мала до велика”. (36)
Вот, наконец, пишет царю Алексею патриарх Никон: “Ты всем проповедуешь поститься, а теперь неведомо кто и не постится, ради скудости хлебной, во многих местах и до смерти постятся, потому, что есть нечего... Нет никого, кто был бы помилован: везде плач и сокрушение, нет веселящихся в дни сии”. (37)
Что же противопоставляют всем этим горьким свидетельствам современные иосифляне? Самый выдающийся из них М.В. Назаров, больше прославившийся, впрочем, громогласным призывом закрыть в России еврейские организации, утверждает, что “Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима”. Естественно, “эта двойная роль сделала [тогдашнюю] Москву историософской столицей всего мира”. (38) Тем более, что “русский быт стал настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от богослужения и веры”. (39) Н.А. Нарочницкая, разумеется, поддерживает единомышленника, добавляя, пусть и слегка косноязычно, что именно в московитские времена “Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, не создавая противоречия между содержанием и формой”. (40)
Проблема со всеми этими утверждениями лишь одна. Поскольку их авторы не могут привести в подтверждение своей правоты ни единого факта, читателю приходится верить им на честное слово. К несчастью для них, один единственный факт, приведенный В.О. Ключевским, не оставляет от их рассуждений камня на камне. Оказывается, что оракулом Московии в космографии был Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. (41) Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея!
Какое уж там, право, “всестороннее развитие”? Какой Третий Рим? Какая “историософская столица всего мира”? Скорее уж, согласитесь, нечто подобное “небытию”, упомянутому канцлером Головкиным. Мудрено ли, что так безжалостно отверг Петр эту “черную дыру” с ее четырехугольной землей?
Результат следующего “выпадения” (во второй четверти XIX века) был не лучше. Но поскольку “Загадке николаевской России” целиком посвящена одна из книг трилогии, останавливаться здесь на них подробно, пожалуй, нет смысла. Я мог бы, конечно, сослаться на известную резолюцию тогдашнего министра народного просвещения Ширинского-Шихматова, запретившую в России преподавание философии (обоснование было вполне достойна Кузьмы Индикоплова: “польза философии не доказана, а вред от неё возможен”. 42)
Но сошлюсь лишь на приговор, вынесенный николаевской России одним из самых лояльных самодержавию современников, известным историком М.П. Погодиным: “Невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно. Рабы славят её порядок, но такой порядок поведет страну не к счастью и славе, а в пропасть”. (43) О результатах последнего по счету “выпадения” говорить не стану: мои современники знают о них по собственному опыту.
А вывод из всего этого какой же? Нет, не жилось России без Европы, неизменно дичала она, впадала в иосифлянский ступор и “тишину кладбища” (сегодня мы называем это стагнацией), будь то в XVI веке, в XIX или в XX. Увы прозрение Герцена никого в его время не научило. Не научило и поныне. Во всяком случае не мешает оно какому-нибудь православному хоругвеносцу вроде Александра Дугина бросать в молодежную толпу самоубийственный лозунг “Россия всё, остальные ничто!”
Молодежь, конечно, не знает о страшных “репетициях” отторжения от Европы, которым посвящена трилогия, но Дугин-то знать обязан, интеллектуал вроде бы, на европейских языках читает. А вот не страшится, что в один несчастный день сбудется предостережение Герцена, традиция “долгого рабства” и впрямь победит своих соперниц, страна снова нырнет в трижды изведанную бездну – и не вынырнет. Не найдется у неё ни нового Петра, ни нового Александра II, ни даже нового Горбачева.
Я, впрочем, говорю здесь об этом лишь для того, чтобы объяснить, почему в знаменитом споре 1859 года о будущем России между Герценом и Б.Н. Чичериным (который, как и Соловьев, верил в линейный, европейский сценарий политического развития России), я безусловно на стороне Герцена. В отличие от оппонента, угадал он в роковой непоследовательности реформ Александра II угрозу очередного “выпадения” России из Европы.
РОССИЯ БЕЗ СТАЛИНА?
Опять ведь уподобилась тогда страна Европе и опять не посмела стать Европой. Несмотря даже на то, что было это в ту пору так возможно, так естественно, как никогда, -- и совсем другой дорогой могла бы в этом случае пойти российская история-странница. Просто потому, что не на улице разыгрались бы при таком повороте событий политические баталии, а на парламентских подмостках, как по общепринятым в Европе 1860-х правилам, делалось это там.
И не состоялись бы в этом случае ни 1905, ни 1917. И разочарованный Ленин отправился бы себе в Америку, как намеревался он еще за год до Октября. И не взяли бы в России верх коммунисты. И не пришел бы, стало быть, на антикоммунистической волне к власти в Германии Гитлер. И не возник бы Сталин. И не было бы ни великой войны между двумя тиранами, ни новой опричнины, ни нового исторического тупика столетие спустя.
Можете вы представить себе Россию без Сталина?
ЗАГАДКА
А ведь зависело всё в ту пору от малости. От того, предпочтет ли тогдашняя Россия оставаться единственным самодержавным монстром в сплошь уже конституционной Европе. Ведь даже такие диктаторы, как Наполеон III и Бисмарк, предпочли тогда конституцию. Самодержавие было окончательно, казалось, скомпрометировано николаевской “тишиной кладбища” и постыдной Крымской капитуляцией. Под напором либералов рухнул первый и самый страшный столп наследия Грозного царя, трехсотлетнее порабощение соотечественников. Начиналась эра новой европеизации России. Как сказал один из ораторов на банкете, организованном К.Д. Кавелиным 28 декабря 1857 года, “Господа! Новым духом веет, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуем при втором преобразовании России”. (44)
Что же помешало ей тогда расстаться и со вторым столпом иосифлянского наследия? Ведь все козыри шли, казалось, в руки. И все-таки не сделала тогда этого решающего шага Россия, единственного, как оказалось, способного избавить её и от раскола страны, и от уличного террора, и от цареубийства. И от Сталина. Почему? Перед нами одна из самых глубоких загадок русской истории. (В трилогии я пытался очень тщательно в ней разобраться).
Может, помешало упрямство императора? Но ведь Александр II был и одним из самых твердокаменных противников отмены крепостного права. И тем не менее в необходимости крестьянской реформы убедить его удалось. Нет слов, главную роль в этом сыграла общественная атмосфера, созданная тем, что я называю “либеральной мономанией” (и о чем мы еще поговорим дальше). В той атмосфере выступить против отмены рабства, было все равно, что публично объявить себя дикарём, наследником николаевской “чумы”, как, по свидетельству Ивана Сергеевича Тургенева, воспринималось тогда в России “выпадение” из Европы. Суть, однако, в том, что императора всё-таки переубедили.
Тем более, что, по свидетельству того же К.Д. Кавелина, который знал в этих делах толк, настроения высшего сословия коренным образом по сравнению с декабристскими временами изменились. “Конституция, -- писал он, -- вот что составляет теперь предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия”. (45)
Да и сам Александр, подписывая роковым утром 1 марта 1881 года представленный ему Лорис-Меликовым проект законосовещательной Комиссии, совершенно четко представлял себе, о чем идет речь. Как записал в дневнике Дмитрий Милютин, царь сказал в то утро своим сыновьям: “Я дал согласие на это представление. Хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к
Конституции”. (46) Короче, никакого святотатства в конституционной монархии Александр II, в отличие от отца, не усматривал.
И либералы, окрыленные своей эпохальной победой на крестьянском фронте, вроде бы не ослабили напора на правительство. Предводитель тверского дворянства Алексей Унковский писал, как мы помним, что “лучшая, наиболее разумная часть дворянства готова на значительные, не только личные, но и сословные пожертвования, но не иначе как при условии уничтожения крепостного права не для одних лишь крестьян, но и для всего народа”. (47) Ему вторил депутат от новгородского дворянства Косоговский: “Крестьянский вопрос касается не только уничтожения крепостного права, но и всякого вида рабства”. (48)
Вот что докладывал царю министр внутренних дел Сергей Ланской о беседе с одним из самых авторитетных дворянских депутатов: “Он положительно высказался, что помышляет о конституции, что эта мысль распространена повсеместно в умах дворянства и что, если правительство не внемлет такому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий”. (49) И ведь даже в страшном сне не снились этому бедному анонимному смельчаку, насколько печальными будут эти последствия. Не могла ведь, согласитесь, придти ему в голову мысль о расстреле царской семьи или о сталинской опричнине...
Так или иначе, в конце 1850-х сам воздух России напоен был, казалось, ожиданием чуда. Даже в Лондоне почувствовал это Герцен. “Опираясь с одной стороны на народ, -- писал он царю, -- с другой на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса”. (50) Так разве не выглядел бы именно таким чудом созыв Думы (пусть поначалу законосовещательной), если б, как в старину, пригласил молодой император для совета и согласия “всенародных человек” (так называлось сословное представительство в досамодержавной Москве)? И разве не пустила бы к началу
ХХ века корни в народной толще такая Дума, созванная в обстановке всеобщей эйфории и ожидании чуда? И разве стали бы стрелять в такого царя образованные молодые люди, мечтавшие именно о том, что получила из его рук страна?
Увы, ничему этому не суждено было состояться. Одержав только что грандиозную победу на крестьянском фронте, либералы потерпели жесточайшее поражение на конституционном, на том, иначе говоря, что было чревато Сталиным. И мы всё еще не знаем, почему.
РАСКОЛ
Единственное правдоподобное решение этой загадки, к которому я пришел, заключается, как это ни парадоксально, в том, что именно отмена крестьянского рабства безнадежно расколола единый либеральный фронт, разрушила то,что назвали мы “либеральной мономанией”. Национал-либералы, сражавшиеся плечом к плечу с либералами старого, так сказать, стиля против крепостного права, немедленно предали своих союзников, едва согласился царь на его отмену, и они неожиданно оказались политической элитой порефоременной России, архитекторами Великой реформы.
Вот тогда вдруг и обнаружилось, что действительной их целью была вовсе не “отмена всякого рабства”, как полагали либералы, но сильная Россия, способная взять у коварной Европы реванш за Крымский позор. Да, для такого реванша России следовало стать страной свободного крестьянства – в этом были они с либералами едины. Но требовалась также для реванша и мощная государственность, немыслимая, с их точки зрения, без самодержавия – и тут их пути с либералами разошлись. Бывшие союзники оказались вдруг на противоположных сторонах баррикады – врагами.
Дореволюционные либеральные историки, пытавшиеся разгадать нашу загадку, не могли прийти в себя от изумления, обнаружив, что “даже самые прогрессивные представители правящих сфер конца пятидесятых годов считали своим долгом объявить непримиримую войну обществу”. (51) Другой историк тоже недоумевает: “догматика прогрессивного чиновничества не допускала и мысли о каком-либо общественном почине в деле громадной исторической важности... Просвещенный абсолютизм – дальше этого бюрократия не шла. Старые методы управления оставались в полной силе и новое вино жизни вливалось в старые мехи полицейско-бюрократической государственности”. (52)
Не меньше русских историков недоумевают и американские. Брюс Линкольн, написавший книгу об архитекторах Великой реформы, так и не смог объяснить, почему “европейцы практически единодушно видели в самодержавии тиранию, за разрушение которой они боролись в революциях 1789, 1830 и 1848 гг., [тогда как] русские просвещенные бюрократы приняли институт самодержавия как священный”. (53) Ближе всех подошел к разгадке, кажется, Бисмарк, который был лично знаком с талантливейшим из “молодых реформаторов”. Вот его отзыв: “Николай Милютин, самый умный и смелый человек из прогрессистов, рисует себе будущую Россию крестьянским государством – с равенством, но без свободы”. (54) Почему, однако, вчерашний либерал (пусть и националист) оказался вдруг противником свободы, не смог объяснить и Бисмарк.
Разгадка между тем лежала на поверхности. Идеология реванша, вдохновлявшая Милютина, превосходно объясняла как его “непримиримую борьбу с обществом”, так и его пристрастие к “полицейско-бюрократической государственности”. Подготовка к реваншу требовала не “свободы всего народа”, а концентрации власти. И уж во всяком случае не ее ограничения. Бывшие союэниуки, либералы (“общество”) казались ему в лучшем случае наивными чудаками не от мира сего, а в худшем – отребьем, “демшизой”,как говорят сейчас. Кто был прав в этом споре, рассудила история.
Просто здесь перед нами дурная бесконечность имперского иосифлянства. Сначала ему не до свободы по причине, что зовет его в бой “победная музыка III Рима”. А когда эта “музыка” доводит страну до разгрома и унижения, ему и вовсе не до свободы, поскольку теперь живет оно заботой о реванше.
Такова, похоже, конструкция ментального блока иосифлянской политической элиты, не позволившего ей даже в разгар Великой реформы сделать следующий после освобождения крестьян шаг к разрушению наследия Грозного царя. Кто же в самом деле мог тогда знать, что именно этот шаг окажется решающим для того, чтобы обеспечить стране будущее без Сталина? Об этом, впрочем, рассказано в трилогии очень подробно.
“ВЯЛЫЙ ПУНКТИР”?
. При всем том совершенно же очевидно, что первоначальный европейский импульс, заложенный в основание русской политической культуры (пусть и сильно испорченный “победной музыкой” иосифлянства), никогда не дал окончательно угаснуть тому, что Пелипенко презрительно именует “либеральной линией” русской истории. На самом деле по мере созревания этой “либеральной линии”, в XIX и ХХ веках история её состояла, наряду с жестокими поражениями, также из серии замечательных побед. Как мы только что видели, крестьянское рабство и впрямь ведь не выдержало либерального натиска.
Следующей победой российских либералов стало сокрушение “сакрального” самодержавия в феврале 1917. Наконец, на излете либерального “взрыва” 1989 -1991 пала последняя цитадель грандиозной конструкции, созданной в XVI веке тандемом иосифлян и Грозного, – империя, на протяжении столетий служившая, согласно А.В. Карташеву, сквозной темой “победной музыки III Рима”.
И вместе с империей с треском и скрежетом рухнула вся хитрая и сложная ловушка “политической мутации”. Мы присутствуем при её мучительной агонии. Избавленная между 1861 и 1991 годами от всех институциональных опор “особнячества” -- от крестьянского рабства, от самодержавия и империи -- Россия снова свободна от древнего ярма. У кого повернется после этого язык назвать эту серию эпохальных побед русского либерализма “вялым пунктиром”? И кто усомниться, что, если есть у России будущее, то это либеральное будущее?
СВОБОДНА, НАКОНЕЦ?
Другое дело, что падение последнего бастиона “особнячества” не было – да и не могло быть в советских условиях – подготовлено столь же серьезной и консолидировавшей интеллектуальную элиту страны идейной войной, как, скажем, сокрушение самодержавия, не говоря уже о крепостном праве. А если еще иметь в виду, что империя с самого начала была, как мы видели, переплетена с тоской по “першему государствованию”, глубоко за четыре столетия укорененной в сознании поколений, то едва ли удивительно, что именно её крушение привело к еще одному расколу как во властной элите страны, так и в её интеллигенции. И потом свобода означает лишь то,что страна свободна отныне идти в любом направлении, в том числе и назад – в ярмо, хоть к империи, хоть к самодержавию. Даже, если угодно, и к крепостничеству.
Мало ли в самом деле было в свое время крестьян, искренне сожалевших об отмене крепостного права? И какими, представьте себе, словами поносили они либералов, “освободивших” их не только ведь от барского гнева, но и от барской любви? А бывшие крепостники, они разве не тосковали отчаянно по утраченному раю дармового крестьянского труда? Так чего уж тут, право, удивляться, что немало нашлось и в наши дни плакальщиков по отпавшей, как сухой лист от древа страны, империи? Что так же, допустим, как во второй четверти XIX века, когда самым горящим был в России вопрос об освобождении крестьян, первую скрипку играли крепостники, эаполонили политическую сцену в эпоху крушения империи именно реваншисты?
А чего еще могли мы ожидать? Мы видели в трилогии, что так было после каждой победы либералов -- и в !880-е после отмены крепостного рабства, и в
1900-е после падения самодержавия. Не забудем еще,что и крепостники и фанатики “сакрального” самодержавия неизменно величали себя государственниками, патриотами, спасителями отечества. В том ведь и состоит в России драма патриотизма, что монополию на него всегда, начиная со второй половины XVI века, неизменно присваивали себе самые оголтелые наследники холопской традиции – от иосифлян в XV веке до черносотенцев в XX и православных хоругвеносцев в XXI. И все эти “патриоты” всегда были совершенно уверены, что только они знают, как спасать Россию (естественно, посредством борьбы с Западом и “обуздания инородцев” внутри страны).
В эпоху борьбы либералов против крепостного права, например, только они знали, почему свобода крестьянская пагубна для России. Вот как по поручению смоленского дворянства объяснял это императору их губернский предводитель князь Друцкой - Соколинский. Отмена крепостного права, говорил он, приведет лишь к тому, что “стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе, таким разрушительным потоком, который сокрушит всё ее гражданское и государственное благоустройство”.(55)
Убедительный аргумент? Правильный? И впрямь ведь разлился в России после отмены крепостного права “поток свободы, как на Западе”. И уже на следующий день поставили, как мы видели, российские либералы вопрос об отмене самодержавия. Свобода опасна, говорил князь, и с архаическим “благоустройством” несовместима. Бесспорно, он был прав. Но что же из его правоты следовало? Что надо держать в неволе большинство соотечественников до скончания века? Или что надо приспособить “гражданское и государственное благоустройство” к требованиям свободы?
Вот и подошли мы к главной особенности “особняческого” благоустройства, к особенности, из-за которой власть в России всегда опаздывала. И всегда предпочитала неволю приспособлению к требованиям свободы. Мешал уже известный нам ментальный блок элиты, которого смертельно боялся даже такой, казалось бы, всесильный диктатор, как Николай I. Вспомните его ответ на скромное предложение графа Киселева обязать помещиков заключать договоры с крестьянами: “Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь”. (56)
Именно из-за этого ментального блока на полстолетия опоздала Россия с отменой крепостного права Из-за него же на столетие опоздала она и с превращением в конституционную монархию. И причиной тому не был некий абстрактный “синкретизм”, как думает Пелипенко, а вполне реальное “особнячество”, имеющее точную дату возникновения и обратный адрес.
Причиной было преобладание в российской элите, начиная со второй половины XVI века, иосифлянской ментальности – с её “музыкой III Рима”, с её готовностью смириться ради этой “музыки” с порабощением соотечественников и с произволом неограниченной власти, с её неспособностью адаптироваться к требованиям свободы. Одним словом, в ментальном блоке, одолевавшем иосифлянское большинство российской элиты всякий раз, когда очередной вызов истории требовал такой адаптации.
Верно, что в XIX-XX веках история, инструментом которой выступали либералы, безжалостно ломала этот ментальный блок. Но, как правило, лишь в конечном счете. Лишь после того, как доводила росийская элита дело до упора, до национальной катастрофы, до крови. Отменить крепостное право согласилась она лишь после Крымской капитуляции. Ввести конституцию – лишь после позорной японской войны. Отказаться от “сакрального” самодержавия – лишь после эпохальных поражений в мировой войне. Отречься от империи – лишь когда рушилась советская власть и взяла её за горло угроза финансового банкротства.
Всё это было -- тогда, когда Россия еще оставалась в ярме “особнячества”. Но сейчас-то она, казалось бы, свободна. Потому-то главная задача сегодняшних реваншистов и заключается в том, чтобы не дать стране почувствовать, что она и впрямь свободна.
ИМИТАЦИЯ ДЕРЖАВНОСТИ
Наивно было бы отрицать, что в первое десятилетие XXI века им это удаётся. Как удавалось крепостникам сохранить крестьянское рабство в первой половине XIX, как удавалось приверженцам самодержавия сохранить его в первом десятилетии XX. Сегодня они на коне. Они завоевали средства массовой информации. У них есть возможность денно и нощно убеждать публику, как убеждал когда-то императора князь Друцкой, в том, что свобода угрожает “гражданскому и государственному благоустройству” страны.
А власть что ж, она, как всегда, приспосабливается к ментальному блоку своей реваншистской элиты. Приспосабливается, но выходит у нее это сопротивление очередному вызову истории не очень-то складно. Если основоположник триумфа холопской традиции царь Иван был абсолютно уверен в своем праве на “першее государствование” (пусть по причине мифического происхождения по прямой линии от Августа Кесаря), то сегодняшние энтузиасты его древней традиции, объявившие Россию “энергетической сверхдержавой”, вести её родословную могут разве что от “энергетической сверхдержавы ХХ века” Саудовской Аравии.
Нужны еще примеры? Совершенно ведь убеждена сегодняшняя властная элита, что Россия сама себе “цивилизация”, но вот приходится признавать её еще и частью цивилизации европейской. Или возьмите термин из лексикона царей, который у всех сегодня на устах – держава. Ясное дело, имеется в виду империя. Проблема лишь в том, что империи-то больше нет! Вот и приходится заменять точное определение эвфемизмом, “державностью”. Короче, имитировать империю. Именно это и назвал я в трилогии фантомным наполеоновским комплексом.
Не только у Ивана Грозного, но и у Николая I не было, как мы видели, ни малейшей нужды оправдываться перед Европой, изобретать диковинные идеологические конструкции, вроде двойной цивилизации или “суверенной” державности, и вообще устраивать страну таким образом, чтобы всё в ней, по крайней мере, выглядело, “как у людей”. Сегодняшняя власть обойтись без этого уже не может. О силе ее это говорит или о слабости?
МАСШТАБЫ ВЫЗОВА
Я не хочу преуменьшать опасность ментального блока современной элиты. Агония переродившейся за четыре столетия государственности – грозная вещь. Особенно, если вдохновляется ультрарадикальными идеями Ивана Ильина с его пристрастием к “национальной диктатуре” и презрением к демократии. И вдобавок еще не встречает сопротивления сильного гражданского общества. Трудно, согласитесь, понять, почему растущему влиянию Ильина не противопоставлены, например, идеи его антипода Георгия Петровича Федотова, куда более авторитетного в кругах эмиграции 1930 -1940 годов, нежели Ильин с его гитлеровскими заскоками. Я не могу представить себе, чтобы перевелись вдруг в России серьезные философы и историки, способные сопоставить идеи этих мыслителей и вынести авторитетное суждение о том, какие из них на самом деле важнее для будущего страны.
Как в микрокосме, отразился здесь наш сегодняшний мир, в котором Ильина цитирует президент, архив его выкупают за границей и торжественно возвращают на родину, а о Федотове не вспоминают, словно его и не было. Впрочем, разве это не еще одно доказательство, что, несмотря на падение всех бастионов “особнячества”, Россия до сих пор не почувствовала себя свободной?
Потому, надо полагать, и не потребовала от власти взяться за расчистку авгиевых конюшен гражданской и всякой прочей отсталости, которая накопилась за столетия “особнячества”, лишившего её способности сопротивляться произволу власти. Так случилось, что покуда Европа модернизировалась – пусть неравномерно, пусть с откатами и рецидивами, но модернизировалась, -- Россия всё еще вырывалась из ярма средневекового “особнячества”.
Есть более или менее объективные цифры, дающие возможность измерить глубину накопившейся за эти столетия отсталости. Вот что говорят о ней независимые друг от друга международные организации, специализирующиеся на таких измерениях.
По защищенности граждан от коррупции сегодняшняя Россия занимает, согласно Transparency International, 126 место в мире (из 159).
По независимости суда, согласно World Economic Forum, -- 84 место (из 102).
По защищенности политических прав граждан, согласно Freedоm House, -- 168 место (из 192).
По защищенности частной собственности, согласно тому же World Economic Forum, - 88 место (из 108).
Как видим, по всем этим показателям опередила “энергетическая сверхдержава” главным образом африканские страны. Иначе говоря, за столетия преобладания холопской традиции произвол в России достиг африканских пропорций.Таковы масштабы вызова, который бросила нам сегодня эта традиция.
ЛИБЕРАЛЬНАЯ “МОНОМАНИЯ”
Проблема на самом деле в том, что иосифлянская элита не эамечает этого вызова. Никогда не замечала. Всегда отговаривалась от него высокопарной риторикой в духе “пятой империи” Александра Проханова. Это, впрочем, естественно. Ведь даже перед лицом столь вопиющего нарушения всех человеческих и божеских установлений, как порабощение соотечественников, просто некому было в иосифлянской элите из-за него волноваться. Все были заняты другими, более важными с их точки зрения делами. Православные хоругвеносцы, например, занимались тем же, чем сейчас, яростной борьбой с “нерусью”. Им было не до крестьянской свободы. Другие почтительно внимали все той же “победной музыке III Рима”. Третьи беспокоились о том, как бы ненароком не “разлилось в России стремление к свободе, как на Западе”. Четвертые, наконец, увлечены были традиционным на Руси заятием, воровали. Не подействовал даже громовой окрик Герцена “Кабинет его императорского величества – бездарная и грабящая сволочь!”
Кому же, спрашивается, кроме либералов, русских европейцев, было в таких обстоятельствах волноваться о судьбе порабощенного крестьянства? В конце концов они были единственным на Руси сословием чуждым великодержавному фанфаронству иосифлян, безразличным к истерическим воплям хоругвеносцев и глухим к вышеупомянутой “музыке”. Они продолжали дело своих прородителей
XV-XVI веков, нестяжателей. Так было в прошлом. И так в России будет всегда. Ибо кому же и завершить её очищение от вековой отсталости, если не тем, кто нашел в себе мужество его начать? Тем, иначе говоря, кто сокрушил фундаментальную основу этой отсталости – порабощение соотечественников?
Всё это, впрочем, прямо вытекает из моей полемики с культурологами.
Чего, однако, я еще не сказал, это как удалось тогдашним либералам сокрушить крепостничество в эпоху, когда не было еще ни политических партий, ни профессиональных пропагандистов, ни тем более интернета. Правда, не было у них и такого сильного и жестокого неприятеля, как казенное телевидение, несопоставимо более влиятельного, чем Третье Отделение собственной е.и.в. канцелярии. Но им ведь и не приходилось убеждать массы в ужасах помещичьего и самодержавного произвола. Массы были неграмотны и в политических дебатах участия не принимали.
Чего реально могли добиваться в таких условиях либералы, это решающего перелома в общественном мнении образованной России, создания в стране атмосферы нетерпимости по отношению к основе основ российской отсталости – порабощению соотечественников. Чтобы добиться такого перелома требовалась открытая – и тотальная--идейная война против иосифлянской элиты с её ментальным блоком.
Мы видели в трилогии, что либералы своего добились. Отношение прогрессивной части дворянства и образованной молодежи к крепостному праву и конституции было во второй половине 1850-х прямо противоположным тому, каким оно было во второй половине 1820-х. Вот же где опыт, от которого так легкомысленно отреклись наши культурологи, опыт столь же императивный сегодня для завершения борьбы против вековой гражданской отсталости, как был он в её начале. Присмотримся к нему внимательнее.
Первое, что бросается в глаза: замечательным образом сумели тогдашние либералы сфокусироваться на одной-единственной теме, подобно оркестру, играющему без дирижера, но так слаженно, словно бы дирижер у него был. Причем делали они это действително тотально, всем либеральным сообществом – одинаково и западники и славянофилы. О чем бы ни говорили они, о чем бы ни писали, тема “разрушения Карфагена” обязательно звучала и в их стихах, и в их конституционных проектах, и в их пьесах и памфлетах, и в их диссертациях и даже в письмах. Вот смотрите.
Стыдно и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер (Алексей Кошелев).
Там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство – уродливость и что свобода, коей они лишены, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце (Петр Вяземский).
Покуда Россия остается страной рабовладельцев, у неё нет права на нравственное значение (Алексей Хомяков).
Восстаньте, падшие рабы! (Александр Пушкин)
Рабство должно быть решительно уничтожено (Павел Пестель).
Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свободным (из конституционного проекта Никиты Муравьева).
Андрей Кайсаров защитил (в Геттингенском университете) диссертацию “О необходимости освобождения крестьян”. Николай Тургенев из ненависти к крестьянскому рабству ушел в пожизненное изгнание. Посторонний человек счел бы это, пожалуй, какой-то мономанией. Герцен так сформулировал ее основной принцип: “ Все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собраны около одного знамени, in hoc signo vincetis! (57) Современный историк подтверждает: “Отмена крепостного права становится приоритетной в русском либерализме”. (Е.Л. Рудницкая)
Оказалось, однако, что только такая “мономания”, только абсолютный приоритет одной темы, опиравшийся на безусловную уверенность в своей моральной правоте, и смог сломать ментальный блок тогдашней элиты. Достаточно сравнить эту пылкую либеральную “мономанию” пушкинского, а затем и герценовского поколения с кисло-сладкими сентенциями современного либерального историка, чтобы убедиться, какая глубокая пропасть отделяет нас от предшественников.
Б.Н. Миронов, как помнит читатель, в солидном двухтомном труде, изданном на двух языках, утверждает, что “крепостничество являлось органической и необходимой составляющей русской действительности”. (58) И даже, что отменено оно было задолго до того, как стало “экономическим и социальным
анахронизмом”. (59)
К нашему удивлению современный либеральный историк гораздо ближе к князю Друцкому, воплощающему в нашем случае ментальный блок николаевской элиты, нежели к Николаю Ивановичу Тургеневу или даже к Василию Осиповичу Ключевскому. Тот ведь тоже, как мы помним, писал, что “этим правителям доступна была не политическая или нравственная, а только узкая, полицейская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречием самой основе государства... не возмущало как нравственная несправедливость, а только пугало как постоянная угроза государственному порядку”. (60)
Заметьте, что и князь Друцкой прекрасно понимал, что не было на его стороне моральной правоты. Потому и апеллировал исключительно к “государственному благоустройству”. Потому и пугал “западной свободой”. А либерал Миронов и в 1999 году не понял, что в России “государственное благоустройство”, опирающееся на нравственную несправедливость, проигрывает неминуемо. Дорого же обходится нам пренебрежение опытом наших предшественников.
Причем, дорого обходится оно не только либералам, но и власти. Сконцентрировавшись, как князь Друцкой, на “государственном благоустройстве” (и укрепляя тем самым ментальный блок своей элиты), она забыла, что в конечном счете решает в России дело моральная правота, вдохновлявшая полтора столетия назад Петра Вяземского и Никиту Муравьева, а не канцелярские сентенции князя Друцкого и Б.Н. Миронова. Нельзя оставлять страну в состоянии африканской отсталости, даже если это приносит баснословные нефтегазовые доходы. Даровой крестьянский труд тоже приносил огромные доходы помещикам и самодержавию.Но не остался ли он несмываемым темным пятном на совести народа?
Здесь уязвимость российской власти, её, если хотите, Ахиллесова пята. На этом поле, как мы видели (для того и приводил я мнения либералов пушкинского поколения), как раз и добилась они успеха в XIX веке. Таков опыт, оставленный нам предшественниками. Проблема лишь в том, дадим ли мы сбить себя с толку квазинаучными выкладками, вроде мироновских, и абстрактными рассуждениями, вроде тех, что слышали мы от культурологов, освоим ли, короче говоря, этот опыт и сумеем ли им воспользоваться.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ СКЕПТИКИ
Много ли, однако, шансов на то, что и впрямь возникнет в обозримом будушем либерализм XXI века, способный возглавить протест против африканской отсталости страны, как возглавили его предшественники протест против крестьянского рабства два столетия назад? Боюсь, не очень много. А если еще принять во внимание, что, судя по интернетовским сайтам, преобладает сегодня в либеральной публицистике настроение своего рода постмодернистского скептицизма, то шансов этих, похоже, ничтожно мало. Проблема с этим скептицизмом в его неконструктивности, в том, что видит он Россию страной не только с непонятным будущим, но и с непонятным прошлым.
Мне нетрудно представить себе, например, как воспримут либеральные скептики мою работу. В том, что касается глубокой древности (а под эту категорию подпадает у них, похоже, всё, что случилось до 17 года), они, быть может, и найдут её оригинальной. Но в том, что ровно никакого отношения к сегодняшней российской действительности она не имеет, сомнений у них не будет тоже. А самые честолюбивые из них, не устоят, возможно, и перед искушением опровергнуть меня моими собственными аргументами.
Допустим, скажут они, в истории старой России всё и происходило так, как описывает Янов. Николай I в самом деле боялся ментального блока своей крепостнической элиты. И тем более боялся его старший брат Александр I. И благодаря тому, что страх царей перед элитой был сильнее их страха перед пугачевщиной, Россия на столетие опоздала как с превращением в конституционную монархию, так и с освобождением крестьян. Допустим далее, что именно фантомный наполеоновский комплекс тогдашней элиты и славянофильский миф толкнули Россию в мировую войну, которая привела её к большевистской катастрофе.
Но катастрофа-то произошла. И полностью изменила всё, что до тех пор в России было. Порвалась связь времен, как сказал бы Гамлет. Так какое всё это имеет отношение к нашей постсоветской реальности?
Ведь с приходом советской власти вершителями судеб страны оказались совсем другие цари, а то, что прежде было аристократией, стало в руках власти глиной, из которой лепила она что хотела. И падение СССР ничего в этом новом соотношении сил, как выяснилось, не изменило. Вы говорите, что с развалом империи Россия вновь свободна. Но какая уж тут свобода, если постсоветская власть так и осталась хозяйкой страны, а элита – всё та же глина?
Так чему же следует нам учиться у русской истории, если на самом деле началась эта история заново? Либеральные скептики охотно признают, что ментальный блок “особнячества” есть и у нынешней элиты. Только власти-то на все ее блоки наплевать. В отличие от прежних царей, она их не боится. Какой же тогда смысл их расшатывать, подобно либералам XIX века, если всё равно от этого толку чуть? Чему в таком случае нам у них учиться?
Убедительно? Вроде бы да. Но когда игрок смахивает с шахматной доски все фигуры и использует её, чтоб оглушить оппонента, это тоже ведь, согласитесь, убедительно. Проблема лишь в том, что история – не шахматная доска. И точно так же, как не может уйти от своего прошлого индивид, не может от него уйти и страна. Достаточно спросить, почему именно Россия, а не Европа, оказалась к XXI веку в глубокой яме гражданской и прочей отсталости, почему в Европе есть гарантии от произвола власти, а в России их нету, как тотчас и выяснится, что история наша попрежнему с нами. И снова возникнут на доске только что сброшенные с неё фигуры крепостного права, самодержавия и имперской “музыки III Рима”, обусловившие эту страшную и,честно говоря, неприличную в Европе XXI века сегодняшнюю отсталость
Нам, впрочем, важно здесь,что вместе со старинными фигурами крепостничества, самодержавия и империи неминуемо возникнет на доске и фигура российского либерализма, ибо кто же, как не он, сокрушил между 1861 и 1991 все эти институциональные опоры российской отсталости (империю, между прочим, уже на наших глазах)?
Спросим дальше: есть ли у постсоветской власти со всей её полуторамиллионной бюрократией хоть какой-то шанс вытащить страну из ямы отсталости, покуда, имитируя “суверенную” державность, третирует она “другую”, либеральную Россию как оппонента, а не союзника? История отвечает: шанс есть. Но не больше того, который был, скажем, у Николая II. И вот все старые исторические фигуры опять на доске. Так зачем же спрашивать, чему нам учиться у либералов пушкинского и герценовского поколений? Либеральной “мономании”, вот чему.
Ведь если и найдется после Путина лидер, желающий возглавить борьбу против вековой гражданской отсталости страны, его неминуемо ждала бы судьба Александра I, если не подставит ему плечо либеральная “мономания”, как подставила она его Александру II. Вот почему, полагаю я, последовательное расшатывание ментального блока элиты было бы, по правде говоря, намного более продуктивно, нежели издёвки над бюрократической неуклюжестью или хитрыми кадровыми интригами “полуособняческой” власти, в чем, собственно,и состоит главное занятие либеральных скетиков.
Более продуктивной, подозреваю я, была бы такая же, как в XIX веке тотальная атака на “особняческие” ценности нынешней элиты, грозящие увести послепутинскую Россию в совсем другом, конфронтационном направлении. К очередному “выпадению” из Европы, говоря в моих терминах. В конце концов у сегодняшней власти при всём её кажущемся всесилии стратегии нет. Она бессильно топчется все на том же перекрестке, куда привела её шесть лет назад российская история-странница. Совершенно очевидно, что власть эта, умудрившаяся сочетать меркантилизм XVIII века с геополитикой XIX, не проевропейская, но она и не антиевропейская (она даже официально прокламирует принадлежность России к европейской цивилизации).
Естественно, либералы, столетиями воевавшие за то, чтобы сумма отсталости в стране постоянно сокращалась, предпочли бы, чтоб в послепутинскую эпоху антиевропейским идейным течениям, растущим сегодня, как грибы, был положен предел. Но ведь издёвками над ничтожеством власти этого не добьешься. Хотя бы потому, что националисты клянут её с еще большей убежденностью. А вот бросить им открытый вызов, да не походя, но как главное свое дело, было бы и впрямь поступком, достойным либерала XXI века. . И, перефразируя Хомякова, объяснить соотечественникам, что покуда Россия остается страной африканской отсталости, у неё нет права на нравственное значение.
Вот, собственно, и все, что мог бы я возразить либеральным культурогам. И скептикам. Разве лишь еще напомнить , что им есть кем гордиться в той старой русской истории, актуальность которой они с легким сердцем отрицают. Да и в новой, честно говоря, тоже. Как старался я показать в трилогии, немало в либеральном мартирологе невоспетых героев, начиная от Алексея Адашева, Михаила Салтыкова и Юрия Крижанича до Георгия Федотова, Дмитрия Лихачева, Александра Яковлева и Андрея Сахарова.
ПРИМЕЧАНИЯ
Пелипенко А.А. “Россия и Запад: грани исторического взаимодействия”// Россия: путь в третье тысячелетие. М., 2000. С. 66.
Там же. С. 68.
Там же.
Там же.
See Wittfogel Carl A. “Russia and the East: A Comparison and Contrast” in the Development of the USSR: an Exchange of Views, ed. by Donald W. Treadgold, Seattle, 1964. P. 352-353. See also Tibor Szamualy. The Russian Tradition, London, 1976. P. 87.
Пелипенко А.А. Цит. соч., c.66.
Там же. С. 69.
Там же.
Там же.
Там же. С. 70.
Там же. С. 71.
Святенков П. “Россия как антипроект” // APN.ру. 2006. 21 мая
Ильин И. О грядущей России. М., 1993. С. 149.
Там же. С. 158. Колокол, вып. первый. Факсимильное издание. М., 1962. С. 30, 28.
Там же. С. 29.
Пелипенко А.А. Цит. соч. С. 69.
Дьяконов М.А. Власть московских государей. СПб., 1889. С 187-193.
Цит. по Смирнов И.И. Иван Грозный. Л., 1944. С. 99.
Ярош К. Психологическая параллель. Харьков, 1898. С. 31.
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России, М., 1991. С. 25.
Цит. по Михайловский Н.К. Сочинения. СПб. 1909. Т.6. С. 134.
Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1963. Т.9. С. 560.
Там же.
Сперанский М.М. Проекты и записки. М.;Л., 1963. С. 45.
Пушкин А.С. Поэзия и проза, предисл. С. Петров. М.: ОГИЗ; Гослитиздат. С. 634.
Цит. по Кареев Н.Н. Западно-европейская абсолютная монархия XV, XVII, XVIII веков. СПб., 1908. С. 330.
Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой политике. М., 2002. С. 132.
Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. Париж, 1959, с 414.
Пресняков А.Е. Апогей самодержавия. Л., 1925, ч.15.
Цит. по Ключевский В.О. Сочинения. М., 1958. Т.4. С. 206.
Там же. С. 206-207.
Там же. Т. 5. С.340.
Соловьев С.М. Цит. соч. Кн. 10. С. 473.
Пичета В.М. Ю. Крижанич, экономические и политические его взгляды. СПб., 1901. С. 13.
Крижанич Ю. Политика, М., 1967. С. 191.
Цит. по Ключевский В.О. Т. 3. С. 261.
Назаров М.В. Тайна России. М., 1999. С. 488.
Там же.
Нарочницкая Н.А. Цит. соч. С. 130.
Ключевский В.О. Цит. соч. Т. 3. С.296.
Никитенко А.В. Дневник в трех томах. М., 1950. Т. 1. С. 334.
Погодин М.П. Историко-политические письма и записки. М., 1974. С. 259.
Цит. по Глинский Б.Б. Борьба за конституцию. Спб., 1908. С. 574.
История России в XIX веке, М., 1907. Вып. 10. С. 84.
Милютин Д.А. Дневник. М., 1950. Т.4. С. 62.
Иорданский Н.И. Конституционное движение 60-х годов. Спб., 1906. С. 69 (выделено мною. А.Я.)
Там же. С. 70 (выделено мною. А.Я.)
Там же. С. 49. Колокол. Вып. 1. С. 14.
Иорданский Н.И. Цит. соч. С. 86.
Глинский Б.Б. Цит. соч. С. 572-573.
Brus Lincoln W. In the Vanguard of Reform. Northern Illinois Univ. Press, 1982. Р. 174. (Emphasis added A.Y.).
Иорданский Н.И. Цит. соч. С. 65 (выделено мною. А.Я.).
Ключевский В.О. Цит. соч. Т.5. С. 389.
Там же. Колокол. Вып. 2. С. 275.
Миронов Б.Н. Социальная история России имперского периода. СПб., 1999. Т.1. С. 413.
Там же. Т.2. С. 298.
Ключевский В.О. Цит. соч. Т.5. С. 374. См. также:
Source URL: http://polit.ru/article/2006/12/06/zakl/
* * *
Александр Янов: Китай как нарождающаяся сверхдержава
Своего рода финансовый цунами обрушился на биржи развитых стран, когда Центральный банк Китая объявил в июле 2005 года, что “отвязывает” юань от американского доллара, к которому он был привязан на протяжении последнего десятилетия. “Оказалось, что Вашингтон утратил исключительное право вызывать бури (shockwawes) в финансовом мире”, - комментировал обычно скептический британский Экономист. С обложки его кричал шокирующий заголовок “Как Китай управляет мировой экономикой”. И словно бы этого мало, фотография уличного знака Wall Street (улица стены) была переименована на этой обложке в Great Wall Street (улица Великой стены).
Так или иначе, с этого момента отпали всякие сомнения в том, что Китай действительно вырастает в новую мировую державу. И дело не только в том, что большая часть ширпотреба в развитых странах снабжена ярлыком made in China, - заключала передовица, - но в том, что и цены на нефть, которые им приходится платить, и уровень инфляции, и даже заработная плата рабочих и прибыли корпораций тоже в значительной мере made in China. У меня нет здесь возможности подробно пересказывать сложнейшие экономические аргументы, которыми обосновывает все эти далеко идущие утверждения Экономист. Скажу лишь, что выглядят они вполне правдоподобно. Четыре парадокса
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги