Задиры

Виктор Канисио «Мы на тебя рассчитываем!» (Из хроники эмиграции)

В шестидесятые годы было заведено приезжать в Федеративную Республику Германию на «Европабусе». Автобус отправлялся из Барселоны в шесть утра, в Хероне спускали последние песеты, потом без затруднений пересекали испано-французскую границу, делали остановку в Нарбоне и Монтелимаре, а поздним вечером приезжали в Лион и ночевали в гостинице по соседству с железнодорожной станцией, где обычно останавливаются те, кому не до жиру.

Очень может быть, что остановки во Франции устраивались по сговору с владельцами кафе и ресторанов, чтобы выкачать из нас деньги, а нам единственно был нужен туалет. Под неодобрительными взглядами официантов выстраивались длиннющие очереди, мы пили воду из-под крана — и в путь.

Мы были довольно неугомонные путешественники, путь нашего автобуса, забитого чемоданами, лежал во Франкфурт. Мы приближались к Страсбургу. На международном мосту через Рейн происходило братание с ФРГ.

— Всем сойти вниз!

Все сходили и стаскивали чемоданы. Начинался таможенный досмотр.

— У вас есть что предъявить таможне? — ногами и руками показывал таможенник.

— Нет, — отвечали ему кивком головы.

— Так-таки и нет? — уже бровями.

— Нет, — головой и рукой.

С выражением крайнего отвращения на лице таможенник принимался за чемодан. Для начала он вытаскивал литровую бутылку коньяка и говорил, что дозволено только ноль семьдесят пять. Находились такие, что начинали рядиться из-за этой четвертинки, другие с олимпийским спокойствием возвращали коньяк матушке-земле, а некоторые его попросту выпивали. Вторая бутылка могла дорого обойтись ее владельцу.

Помимо этого, ФРГ позволяла нам безнаказанно ввозить сорок сигарет любых марок и безо всякой дискриминации.

— Что это такое?

— Колбаса.

— Колбасу запрещено!

— Запрещено?

— Да, запрещено.

У нас конфисковывалась колбаса, чтобы преградить путь заразе, которую мы везли с собой.

Узаконив въезд чемодана, принимались за его хозяина. Те, у кого не было контракта с Испанским эмиграционным институтом, ехали по большей части как туристы.

— Вы?

— Я турист.

Мы были стыдливыми туристами, ехавшими в один конец, перекати-полем, без коньяка, без сигарет и без колбасы, на нас надвигалась тень сурового таможенника, который упивался своим могуществом.

— Деньги?

Мы показывали деньги.

— Мало!

Ну это как для кого. На свет божий извлекалось раскаленное клеймо, им шлепали по подушечке и оттискивали в паспорте фиолетовый пятисантиметровый приговор — «ТУРИСТ», а то и отказывали во въезде в рай.

— Нет деньги, нет турист!

Тогда в оправдание из весьма жидких бумажников извлекались щемящие душу фотографии.

— Брат во Франкфурте!!

— Сын в Гамбурге!

— Жена в Кёльне!

— Двоюродный брат в Мюнхене!

Сходило. Федеративная Республика Германия таких переваривала. Другие оставались внизу, среди чемоданов. Им был вынесен приговор не пересекать врата рая. Из окон неслись последние советы:

— Попробуйте поездом через Заарбрук!

— Ночью меньше придираются!

По Центральному вокзалу прогуливается дальний родственник Бисмарка — Железного канцлера. На голове у него внушительная меховая шапка. По шинели видно, что он склонен к излишествам в еде. Японский мегафон на шее надрывается от криков. Родственник Бисмарка понапрасну пытается выстроить свое войско в геометрическом порядке. Ему не позавидуешь, потому что в этот час добрые испанцы из очереди мало расположены к занятиям геометрией.

Четверть шестого утра. На Центральный вокзал прибывает поезд, обежавший пол-Европы. Возле него огромная толпа вновь приехавших, усталых, наверняка голодных, полусонных, позади у них дни и дни пути.

— Проснись, Марселино!

— Какая большая станция!

— До чего холодно!

В чемоданах кое-что из одежды, остатки провизии и множество надежд. Деревянный чемодан отправился в Германию со своим владельцем, как только оба отслужили в армии. В картонный чемодан на светло-серой подкладке в полоску надежно упрятаны и накрепко увязаны ремнями лишения и нужда. Отбился лишь жалкий кусок колбасы — беднягу задержали на границе.

Приехали только здоровые. Один парень не прошел медицинский осмотр. Других завернули из-за возраста — от молодых больше пользы. Они топчутся, окоченевшие, на сером бетоне вокзала, привыкая, что до них никому нет дела.

Дальний родственник Железного канцлера не переваривает раннее утро. Он без спешки оглядывает непослушное войско и с огорчением убеждается, что материала недостает.

— Не хватает одна деталь!

Ну и видок у этих только что высадившихся испанцев! Небритые, темноволосые, грязные после дороги. Большинство без пальто. Некоторые в спортивных тапочках… Их импортируют сотнями, когда благоприятствует конъюнктура.

— Где сеньор Венансио Фуэртес Кабодевилья?

— Я тут, тут!

Этот отбился от группы — ему срочно понадобилось послать письмо, и он решил купить марку. Он с ходу пускается в объяснения:

— Да я хотел купить марку — послать письмо, что я добрался.

Дальний родственник Железного Бисмарка ставит против его фамилии последнюю пометку. И даже не глядит на него. Вроде бы удовлетворенно вздыхает. И вдруг весь кривится — рявкает в мегафон:

— Вы теперь находиться в Германии!

Бедняга Венансио Фуэртес Кабодевилья пока еще этого не понял.

Многоуважаемые сеньоры! Сообщаем, что мы получили ваше последнее извещение об отправке товара с приложением фактуры и подтверждаем прибытие посылки в 1492 испанца, которые, за исключением одного, оказавшегося при вскрытии вагона CZ001970 хромым, все того качества, к которому мы привыкли.

Позвольте, однако, обратить ваше внимание на одну деталь, а именно: посоветовать вам в следующий раз добиться большей однородности товара. Детали длиною менее 155 см затрудняют стандартизацию персонала и вынуждают наших клиентов к дополнительным расходам, в заметный ущерб рационализации производства, естественной во всякой индустриально развитой стране.

Относительно представления товара. Было бы неплохо перед упаковкой подвергать его предварительной химической обработке, например, обрызгивать туалетной водой, с тем чтобы по прибытии он производил бы впечатление большей свежести. Номер 1789 (вагон CZ001971) из последней партии получен в хорошем состоянии, но от него так разит чесноком, что мы все еще держим его на складе и уже начали сомневаться, сумеем ли выбросить на рынок в этом сезоне.

Пользуемся случаем, чтобы направить вам новый заказ, который необходимо разместить в кратчайший срок, если позволят условия. Посылаем также чек на сумму, составляющую ваши комиссионные, и затребованные вами экземпляры нашей пропагандистской брошюры «Из моря — зубатку, из Испании — рабочую лошадку».

Примите наш дружеский привет и самую сердечную благодарность за ваш плодотворный труд. И пр. и пр. Негреро и сыновья. Импортеры национальных товаров.

Первое, что спрашивает шеф по кадрам на гигантском заводе, это: «Что вы умеете делать?» — «Все!»

В этом индустриальном крае у добрых людей, привыкших сеять картофель и пожинать специалистов, вызывает известное удивление, что на свете не перевелись смуглые низкорослые человеческие существа, в довершение умеющие все делать.

Добрый испанец признался, что был подручным у каменщика. Переводчик, святая душа, опустил «подручный» и разом произвел его в специалисты.

Доброму испанцу выдали кусок мыла, синий комбинезон, кожаный фартук, резиновые сапоги, огромную шапку, которая надежно закрывала ему уши и даже часть носа, а также заставили расписаться за все это в квитанции.

Одновременно переводчик ввел испанца в курс заводских обычаев и нравов, объяснив по ходу дела, насколько опасно поначалу бегать перекурить в туалет. Еще ему дали несколько советов, как избежать производственных травм и вспышек недовольства со стороны местных жителей, а затем передали в руки мастеру.

Добрый испанец относительно недолго красовался в своем живописном индустриальном наряде — очень скоро он осмелился снять шапку. Для начала, поскольку он был каменщиком, ему дали разгрузить два фургона моркови; задание он выполнил с большим усердием, перебирая морковку за морковкой, стараясь при этом их не повредить и не вызвать протеста с их стороны.

В полдень он отобедал в заводской столовой. Там ему дали пресную картошку и бледную яичницу. Сколько ни искал чего-нибудь вроде человеческого участия и вожделенной солонки, их он не обнаружил.

Вечером по причине экономического спада и поскольку он как-то не так разгружал морковку, его вышвырнули с фабрики, из общежития и почти что из страны.

Прежде чем отправиться на поиски новой работы, добрый испанец пошел к врачу и попросил сделать прививку против бешенства.

Ежедневно среди тысячи испанцев, работающих на заводе, найдется с десяток, кому надо решить какой-то вопрос, заполнить ту или иную анкету, заявить: «Тут такое дело…» Переводчику к этому не привыкать. В итоге все улаживается, иной раз заканчиваясь дружеским рукопожатием, иной раз нет…

Звонит телефон. Переводчик поднимает трубку. На проводе главный инженер токарного цеха.

— Пожалуйста, — говорит он, — зайдите ко мне в контору.

Переводчик надевает пиджак и идет в цех. В чем там дело? Когда что-то случается, обычно ему говорят уже по телефону: «Приходите, тут одному отрезало палец (или отдавило болванкой ногу)». Но когда заявляют: «Пожалуйста, зайдите на минутку…»

— Садитесь, — говорит ему инженер. — Я вас вызвал, потому что у нас возникли осложнения с одним из ваших соотечественников. Очень смышленый парень, трудолюбивый, исполнительный. Но вчера он дал пощечину одному немецкому рабочему — Мюллеру, и мы не можем оставить это без взимания. Речь идет о дисциплине, о внутреннем распорядке. Представьте, если каждый… Я хочу, чтобы он извинился перед Меллером, сказал ему «bitter» (прошу прощения). Но парень твердит «нет» и «нет». В таком случае, как мне ни жаль, я буду вынужден его уволить. Понимаете, это вопрос дисциплины, порядка. Он должен извиниться. А он заявляет «нет». Разумеется, я недостаточно знаю по-испански, чтобы объяснить ему, в чем его ошибка. Я их вызвал обоих. Может, вам удастся его уговорить. Попробуйте. Вот они идут.

— Так в чем дело? — спрашивает переводчик.

— А ни в чем. Эта скотина с восковой рожей, — говорит испанец, — повадился таскать у меня готовые детали, ясно? Я их складываю в свой ящик. Стоит мне зазеваться, как он их берет и перекладывает к себе. Я его предупреждал: «Получишь по морде». А он хоть бы хны. Ну делать нечего, вчера я взял его за грудки и врезал как следует. А вы бы как на моем месте?

Переводчик пересказывает соотечественнику все, что ему только что сообщил инженер о дисциплине, о внутреннем распорядке, и что все очень довольны его работой, им было бы очень жаль, и так далее. Андалузец решительно качает головой: нет, нет и нет, ни за что. Пусть делают с ним что хотят, но извиняться он не станет.

— Ну хорошо, — говорит ему переводчик, — не хочешь сказать «извини», скажи что угодно, все, что в голову придет, любую чепуховину. Хочешь, чтобы тебя выкинули на улицу? Чего ради? Чтобы немцы же над тобою смеялись? Вот обрадуется этот… Я бы на твоем месте…

— Ладно, валяйте, — решительно заявляет испанец, протягивая немцу руку. Немец удивлен. А в глазах у испанца вспыхивает сатанинский огонь. Пожимая немцу руку, он отчетливо произносит: Вонючий козел.

— Was hat er gesagt? (Что он сказал?) — спрашивает инженер.

Переводчик ощущает легкую сухость во рту.

— Он сказал: «Прошу прощения…» Entschuldigung…

— Wunderbar! (Отлично!) — восклицает инженер, радостно вскакивая с кресла. — Alles in Ordnung! (Все в порядке!) — Подойдя к парням, он хлопает того и другого по плечу и говорит: — Отлично, а теперь снова за работу.

Рабочие уходят. Инженер поворачивается к переводчику:

— Как вам это удалось? Что вы ему сказали?

— A-а, это профессиональная тайна, — смиренно улыбаясь, отвечает переводчик.

А инженер все повторяет:

Wunderbar! Wunderbar!

Чтобы не остаться одному в деревне, добрый испанец отправился в Германию. Очутившись на чужбине, он немного погрустил, но скоро это у него прошло. Весь оставшийся путь он насвистывал песенку «Эмигрант» и глядел по сторонам. На границе с Германией его приняли очень радушно и снова отправили в Испанию, потому что у него были не в порядке бумаги.

На следующий год он приехал снова, и его впустили. Поскольку он был малый добрый и трудолюбивый, он быстро нашел себе работу и снискал симпатии окружающих — его даже стукнули бутылкой по голове и едва не убили. Однако, так как он был социально обеспеченный, его отвезли в больницу, где бесплатно вырезали аппендицит, перепутав его с португальцем, еще более низеньким и более иностранным, который лежал в палате по соседству.

Поправившись, он поступил на консервную фабрику. Зимой он погибал от холода, но ему было все равно, потому что у него был магнитофон. Со временем он выучил кое-что из языков, самых необходимых для работы, хотя турецкие и греческие слова выговаривал с большим трудом. Весной он втайне влюбился в одну немку, которая была выше его ростом и провела две недели на Мальорке.

Шли месяцы, и добрый испанец многому научился. Однажды его выкинули с консервной фабрики, так как вместо того, чтобы принести в сумке завтрак, как это делали другие, он принес один консервный нож. Потом он работал каменщиком и каменотесом, но уже без такого усердия, как вначале.

У него было мало друзей. Свободное время он проводил лежа на постели и глядя в потолок, пока, на его счастье, в городе, где он жил, не открыли Испанский центр. Всем занятиям он предпочитал игру в домино, поэтому все попытки повысить его культурный уровень оказались напрасными. Когда центр закрылся и то немногое, что от него осталось, распределили между завсегдатаями, нашему испанцу достались шашки и пособие «Здоровая сексуальная жизнь». В шашках не хватало фигур, а из пособия было выдрано больше половины страниц.

Летом он отправился в Испанию и наговорил там кучу небылиц, так что два его знакомых, люди женатые и с детьми, решили выправить бумаги на выезд. Одному из них крупно повезло — он не прошел медицинский осмотр. Другой все подготовил, укатил, сначала каждые полмесяца посылал жене деньги, потом выписал ее, а под конец собрал всю свою семью под одной крышей. Они накопили столько марок и так преуспели, что по возвращении их, счастливых и довольных, заставили улыбаться с газетных страниц.

Тем временем наш добрый испанец, устав все слышать и ничего не понимать, всерьез принялся копить деньги, чтобы окончательно вернуться на родину. Он работал на огромном образцовом заводе. Закладывал деталь в станок, отдергивал руку, нажимал кнопку, прессовал, вынимал деталь, закладывал новую, а когда приходил в себя, было уже пять вечера. Он мылся и шел в общежитие. Там он спорил с соседями по комнате о каталанском языке, ругал переводчика, делал себе омлет из двух яиц, вспоминал свою деревню и слушал радио. В пятницу он получал жалованье, а в субботу шел на вокзал покупать иллюстрированный еженедельник для испанских эмигрантов.

В понедельник перед обедом он зазевался и нажал на кнопку, прежде чем убрал руку. Вначале хотели наложить на него штраф за нарушение техники безопасности. Потом, убедившись в потере им трудоспособности, выплатили небольшую компенсацию и вернули на родину, затребовав замену.

Подумай о том, что как самодовольные зайцы, скачущие по этим лесам, так и дисциплинированные утки, плавающие по этим рекам, равно и аэродинамические птицы, летающие в этих небесах, вовсе не твои. Подумай о том, что, весьма возможно, они немецкой национальности, и если ты до них дотронешься, то прогневишь бога. Подумай об обществах защиты животных и неумолимых сторожах. Подумай о том, что ты гость в этой сентиментальной стране, где так любят всяких зверушек и карают браконьеров. Подумай, что ведь в лес ходят не за зверушками, а покрасоваться с рюкзаком, и поскольку за спиной у тебя нет ничего, кроме обид, то лучше уж убивай время в бараке, вот на это ты имеешь законное право.

Если ты пойдешь на демонстрацию, никогда не позволяй себя фотографировать. Пусть тебя уверяют, что это для семейного альбома, как знать, потом может оказаться, что твои фотографии преподнесли какому-нибудь коллекционеру демократов.

Если, возвращаясь, ты решишь увезти трактор, выезжай на несколько недель раньше и заяви его на таможне, которых развелось превеликое множество. Поскольку тебе предстоит покинуть деревню, что весьма в духе последних десятилетий, скажи-ка мне, зачем ты везешь трактор и не прихватил телевизор и транзистор, которые бы тебя утешили.

Когда тебя куда-то не впускают из-за того, что ты иностранец, не старайся войти. Для своего же блага, чтобы не подхватить заразу от инфекционного очага, вызревающего там, внутри.

Добрый испанец явился в Испанский центр с какой-то книженцией под мышкой. Он попросил слова, но его не получил. Он вновь потребовал внимания, пустив в ход выразительный жест и ругательство. И добился, что разговор смолк даже за домино. Он откашлялся пару раз и начал читать:

— Нищие со всего света съезжаются сюда в поисках богатства. Немцы имеют обыкновение приезжать шайками из года в год, и, говорят, когда они покидают свои дома, то дают дочерям слово собрать им на приданое, прося подаяние по городам и вдоль дорог… Таким образом, Испания для Германии — то же, что Вест-Индия для Кастилии».

Среди завсегдатаев центра немедленно возникло волнение.

— А кто это сказал?

— Это сказал Фернандес де Наваррете в книге «Разговор о монархиях», написанной в 1626 году, — отвечал добрый испанец.

— Это когда мавры? — спросил Нюня.

— Когда империя, — пояснил Рафаэлито.

— Это в те времена, когда солнце не пряталось и все ходили загорелые?

— Ага.

Понеслась оживленная беседа на темы истории.

— Значит, лет триста назад в Кастилии было полным-полно немцев-попрошаек?

— Именно про это и рассказывает Фернандес де Наваррете.

— Это надо всем знать! — встрял председатель.

Все ненадолго погрузились в размышления. Один даже издал неприличный звук.

— А это не коммунистическая пропаганда? — строго спросил Рафаэлито.

В ту же минуту кто-то запустил в него костяшкой домино: или из партнеров по игре, или из партийцев. Но поскольку жандармов там не водилось, таки не узнали кто.

— Ты сказал, что они прикатывали целыми шайками?

— Уж не «Европабусом» ли? — вставил Нюня.

— И никакого тебе таможенного досмотра — повезло же этим бездельникам!

— И никаких документов!

— И не нужно просить визу!

— И отчислять на соцстрах!

— Притом все, что они собрали, увозилось в Германию!

— Чтобы выдать замуж дочек!

— Или купить осла!

— Или квартиру!

На время всеми овладел восторг.

— Слышь, Нюня, может, кто из твоих предков подал милостыню какому герру?

— Кончай, Фелипе, бог создал нас бедняками!

В тот вечер Испанский центр тарахтел, как мотор гоночной машины. Все вновь пришедшие немедленно вводились в курс дела.

— Ты слышал, Маноло?

— Откуда, если я только вошел?

— Знаешь, было время, немцы приезжали в Испанию побираться!

— Будет врать!

— Не веришь? В те времена Испания была богатая и могущественная.

— Как Лола Флорес?[7]

Ночью в постели три дюжины испанцев грезили во сне «империей, где не заходило солнце». Где было полным-полно немцев, сидевших с протянутой рукой по обочинам дорог и смиренно просивших христа ради.

Одна из немногих серьезных вещей, которую добрый испанец может приобрести, не привлекая внимания, — это магнитофон. В Германии это проще, чем пройтись по улице небритым, заполнить анкету, получить водительские права или составить ходатайство о возврате бесконечных налогов.

Для эмигранта магнитофон — то же, что транзистор для оставшихся на родине: первый, робкий внешний признак благосостояния, промежуточный финиш, нечто такое, что покупается под влиянием таинственного инстинкта.

Купив магнитофон, добрый испанец обычно остается один на один с его клавишами и кнопками. Если повезет, он что-нибудь запишет. Так как в общежитии на четырех языках запрещено слушать музыку после десяти, он дожидается субботы и запускает на полную мощность пасодобли, до остервенения доводя турок. Недавно в коридоре установили дверную решетку, в конце недели ее запирают на ключ, так что теперь жизнь течет без происшествий.

Проходит какое-то время, и магнитофон, который побывал в отпуске в Испании, но там не остался, потому что он, видите ли, иностранец, однажды перегревается на ночном столике и замолкает. После оплаты счета он возвращается в комнатушку, которая служит ему кровом, с новыми лампами и немного осипший. Проходит еще сколько-то месяцев, но ему уже не стать прежним, и он молчит.

Добрые испанцы, пожившие в Германии, накопив новую приличную сумму, вместо второго магнитофона покупают себе пальто.

В последнее время добрый испанец часто жаловался на боли в желудке. Друзья подтрунивали над ним, относя болезнь на счет еды.

— Без году неделя в Германии, а уже ест, как взрослый.

— Ничего, привыкнешь.

Между тем наш испанец так погрустнел, что друзья вынудили его пойти к врачу.

— А к какому?

— К тому, что умеет по-испански.

— А он ничего?

— Чересчур прыткий, зато по-нашему понимает.

Для начала надо было зайти в Krankenkasse[8] за талоном. Служащий был сама любезность.

— Вы иностранец?

Добрый испанец ответил, что да, он иностранец, но безвредный и к тому же больной.

— Все, кто сюда приезжает, — больные.

Наш испанец с ходу понял, что это шутка, и сделал все возможное, чтобы не стереть с лица улыбку, пока ему не дали талон.

У врача, говорившего по-испански, были в консультации три приемные. В зале направо дожидались партикулярные клиенты. В зале налево соцстраховские из местных жителей. В глубине, в укромном месте, — никакие.

— Почему у господина доктора три приемные?

— Для рационализации.

— Это похоже на Страшный суд!

Праведники пользовались предпочтением. Добрый испанец прождал три часа, пока подошла его очередь.

— Желудок.

У испанца были грустные глаза. Даже не осмотрев больного, врач сразу понял, в чем дело.

— Доктор, что у меня?

— Ностальгия, сынок, ностальгия в тяжелой форме.