Загадка Отилии

Джордже Кэлинеску

ЗАГАДКА ОТИЛИИ

George Cг linescu

ENIGMA OTILIE

Роман

Перевод с румынского

Д. ШПОЛЯНСКОЙ и Ю. КОЖЕВНИКОВА

Издательство Иностранной Литературы (И * Л)

Москва 1959

Редактор Е. БАБУН

Художник М. Данилова

Технический редактор М. П. Грибова

Корректор С. E . Заболотная

Подписано к печати 2/ II 1959 г.

Сдано в производство 5/ III 1959 г.

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Москва, Ново-Алексеевская, 52

Типография № 2 им. Евг. Соколовой УПП Ленсопнархоза

Ленинград, Измайловский пр., 29

I

В начале июля 1909 года, вечером, около десяти часов, с улицы Святых Апостолов на улицу Антим вышел юноша лет восемнадцати в школьной форме. Он нес чемодан, не слишком большой, но по-видимому, тяжелый, потому что он перекладывал его из одной руки в другую. Лето выдалось сырое и дождливое, на пустынной улице было прохладно и, словно в лесу, шелестела листва, временами Бухарест был похож на большое село, и во всех дворах, особенно в оградах церквей, росло множество старых деревьев. Ветер с мерным шумом незримо раскачивал их пышные кроны, и только заметив, как то померкнут, то вновь заблещут звезды, прохожий мог догадаться, что высоко над его головой колышутся густые зеленые шатры. Молодой человек шел мимо домов, и там, где позволял слабый свет фонарей, внимательно вглядывался в номера. Его черный форменный китель был туго стянут в талии, наподобие военного мундира, а жесткий, очень высокий, воротник и фуражка с широкой тульей придавала, ему мужественный и не лишенный элегантности вид. И хотя выбивавшиеся из-под фуражки длинные пряди волос делали продолговатое, совсем юное лицо почти женственным, смуглая кожа и античная линия носа невольно изменяли первое впечатление. Судя по тому, как юноша в поисках нужного номера растерянно переходил с одного тротуара на другой, он никогда не видел дома, который теперь разыскивал.

Лампы в домах были погашены, а кое-где покрыты матовыми стеклянными шарами. Безлюдная улица казалась погруженной в сон. Во мраке она имела причудливый вид. Здесь не было ни одного чересчур высокого дома и даже двухэтажные попадались крайне редко. Самое неожиданное смешение стилей в архитектуре домов (как правило, построенных, зодчими итальянцами), чрезмерно большие по размерами здания окон, до смешного огромное сочетание греческих фронтонов и стрельчатых арок из крашеного дерева, обвалившаяся штукатурка, покоробившиеся деревянные все это казалось карикатурой на итальянскую улицу

Около монастыря, через дорогу, находился дом с еще освещенными окнами. Перед домом стояла запряженная парой белых лошадей великолепная коляска; на козлах свесив голову на грудь и держа в руках вожжи, сидел кучер в своем длинном, присборенном сюртуке. Юноша с тяжелым, похожим на бочонок, чемоданом сравнялся с коляской, оглядел ее и остановился, поставил свою ношу на землю. Дом был двухэтажный, окна низкого первого этажа, заклеенные обветшавшей бумагой, походили на церковные витражи. Верхний этаж смотрел на улицу четырьмя нелепо высокими окнами, увенчанными готическими розетками; но над каждой розеткой был выведен маленький греческий фронтон, который поддерживали две консоли. Крыша выступала над фасадом широким навесом, опиравшимся на консоль, отделенные друг от друга кессонами, — все в самом классическом стиле, но и консоли, и фронтоны, и кессоны были выкрашены коричневой масляной краской. Во многих местах штукатурка потрескалась и облупилась, а из расселины между домом и тротуаром нахально выбивалась сорная трава. Справа высокая, немного завалившаяся назад, ржавая решетка ограждала двор, и там, во тьме, смутно виднелась такая густая листва и такое множество деревьев, что прохожему двор мог показаться бескрайним лесом. Большие двухстворчатые ворота ограды были скреплены цепью, но маленькая калитка оставалась открытой. Юноша с минуту подумал, потом взял чемодан и вошел в калитку, однако, дойдя до входной двери, он все же не решился подняться по двум каменным ступенькам и правился в глубь двора посмотреть, не найдет ли он кого-нибудь в комнатах для прислуги. Он заметил, что дворовый фасад дома выше, чем парадный, и что вдоль каждого этажа идет застекленная галерея; на верхнем этаже горела керосиновая лампа, а все остальное было погружено в темноту. Молодой человек снова вернулся к парадному входу и стал размышлять, каким образом сообщить о своем появлении. Подойдя ближе к двери, он не обнаружил звонка, а стучать ему показалось бесполезно, да так оно и было на самом деле. Покоробившаяся и потрескавшаяся от жары и сырости, покрытая пузырями коричневой краски дверь в виде огромного готического окна тянулась от двух каменных ступенек, стертых так, что они стали покатыми, почти до самого навеса. Круглые стеклянные окошечки не были завешены, их покрывала вековая пыль, на которой дождь и бездомные улитки оставили свои следы. Но делать было нечего и юноша, нажав на мягко поддавшуюся щеколду, потянул гигантскую дверь, которая к его ужасу с грозным скрипом почти сама собой двинулась на него. Он робко ждал, что, услышав шум, живущие в доме люди прибегут вниз. Но ничего подобного не случилось, и юноша вошел, постаравшись как можно плотнее закрыть страшную дверь. Теперь он сделал удивительное открытие: костяная ручка колокольчика висела тут, внутри. Но он не осмелился сразу же позвонить, потому что его поразил вестибюль, который в высоту занимал оба этажа. Два боковых марша деревянной лестницы образовывали нечто вроде пирамиды, на верхушке ее гипсовый Гермес — довольно изящная, но выкрашенная отвратительной коричневой краской копия античной скульптуры — держал, как кадуцей, керосиновую лампу со стеклянным колпаком в виде звезды. Эта лампа не горела, и вместо нее тускло озаряла помещение спускавшаяся с потолка другая лампа, с хрустальными подвесками. Человека, обладающего эстетическим вкусом, удивило бы здесь намерение достичь античной грандиозности при помощи совершенно не соответствующих этой цели материалов. Деревянная лестница, у подножия которой стояли две вырезанные из дуба детские фигуры в манере эпигонов Донателло, претендовала на классический стиль. Для того чтобы гармонировать с ней, стены должны были быть настоящего мрамора или по крайней мере подделкой под мрамор, а их грубо оштукатурили, расписали по трафарету от руки под помпейские фрески и, что выглядело особенно наивно, имитировали порфир зелеными и красными брызгами. Неумелый декоратор, вместо того чтобы украсить гирляндами и использовать для создания перспективы весь объем вестибюля, поделил его на две части, по этажам, самым убедительным образом доказав отсутствие пропорции в плане. Вдобавок потолок был отделан в романском стиле, с кессонами. В этом причудливо разукрашенном вестибюле, стены которого были покрыты длинными извилистыми трещинами, веяло холодом и разрушением. В конце концов юноша, собравшись с духом, дернул ручку колокольчика, и тогда сверху, словно из обширного пустого пространства, где слабо отдается эхо, донеслось какое-то металлическое тявканье. Для стоявшего внизу незнакомца время тянулось мучительно долго; наконец послышался раздражающе медлительный скрип лестницы, которая точно изнемогала под непомерной тяжестью. Когда тот, кто вызвал этот устрашающий треск, оказался внизу, юноша с изумлением увидел худенького, немного сутулого человечка. Он был совершенно лыс, и поэтому его лицо, тоже лишенное растительности, казалось квадратным. За выпяченными, пожелтевшими от табака губами виднелось только два зуба, торчавшие, как обломки костей. Человек, почтенный возраст которого не поддавался более точному определению, смотрел вопросительно и явно недовольно, хотя и улыбался, показывая свои два зуба, и время от времени медленно мигал, точь-в-точь как рассерженная резким светом сова.

— Дядя Костаке? — отважился вымолвить юноша и застенчиво переспросил: — Здесь живет домнул [1] Константин Джурджувяну?

Старик опять заморгал, как бы не поняв вопроса, пожевал губами, но ничего не ответил.

— Я — Феликс, — прибавил озадаченный таким приемом юноша. — Его племянник.

Очевидно, лысому наскучили вопросы, он еще раз мигнул, что-то пробормотал и вдруг хрипло, почти шепотом, распространяя запах табака, быстро проговорил:

— Не-не-не знаю... Здесь никто не живет... Не знаю... Юноша был ошеломлен, он стоял неподвижно, ожидая какого-нибудь разъяснения. Но старик поглядел на него, мигнул, глухо сказал с той вежливой решительностью, с какой выпроваживают посетителя: «Доброй ночи!» — и стал подниматься по отчаянно скрипевшей лестнице. Юноша, совсем сбитый с толку, машинально взял чемодан, вышел в готическую дверь, потом в ржавую калитку, миновал все еще храпевшего кучера и растерянно побрел по улице.

Недоумение молодого человека покажется нам как нельзя более естественным, если мы узнаем, кто он такой. Его звали Феликс Сима, и он лишь час назад прибыл в Бухарест из Ясс, где учился в лицее. Окончив лицей и сдав экзамены на аттестат зрелости, он приехал к своему опекуну Костаке Джурджувяну. Этот Джурджувяну, которого Феликс дома привык называть дядей, был зятем скончавшегося в прошлом году отца юноши. У доктора Иосифа Сима, отставного военного врача, в последнее время не осталось никого из кровной родни. Единственная его сестра, жена разыскиваемого Феликсом Костаке Джурджувяну, давно умерла. Сам доктор тоже овдовел лет десять назад и держал сына по большей части в пансионах и интернатах. Умирая от долгой, изнурительной болезни, Иосиф Сима испытывал удовлетворение при мысли, что сын уже взрослый и как-то обеспечен материально — кроме некоторой денежной суммы доктор оставил Феликсу довольно старый, но солидный доходный дом на улице Лэпушняну в Яссах. Для управления всем этим имуществом доктор Сима назначил опекуна — своего зятя Джурджувяну. В течение целого года «дядя Костаке» вел все дела Феликса, связанные с лицеем: платил за его обучение, писал ему письма, а Феликс в свою очередь сообщал опекуну о себе. Впрочем, эти отношения возникли даже не из-за самой опеки: имена «дяди Костаке» и «кузины Отилии», считавшейся его дочерью, всегда были для Феликса символом самого близкого родства и упоминались в доме доктора чаще, чем какие-либо другие. Феликс еще ребенком видел Костаке Джурджувяну и познакомился с Отилией, тогда наивной девочкой. С тех пор прошло много лет, но каждый год, по большим праздникам и при некоторых других обстоятельствах, Феликс писал «дяде Костаке» и спрашивал, как поживает «кузина Отилия», а Отилия в письмах к «дяде Иосифу» справлялась о «кузене Феликсе». Каким образом, юный сын доктора и Отилия в своей корреспонденции сделались близкими друзьями, и при встрече им не оставалось ничего другого, как поддерживать установившиеся между ними в письмах отношения.

Поэтому понятно, в какое замешательство пришел Феликс: он твердо помнил номер дома, в котором жили «дядя Костаке» и «кузина Отилия». Переписка с Отилией привела к тому, что Феликс решил сразу же после окончания лицея продолжать образование в Бухаресте, поселившись у своего дяди-опекуна на улице Антим. Он заблаговременно известил родственников письмом о своем приезде, а теперь вдруг услышал столь необычный ответ. Феликс старательно рылся в памяти, желая проверить, нет ли тут какого-нибудь недоразумения, но ошибки произойти не могло – номер дома был правильный. Он стал искать подальше дом с тем же номером «бис», потом ему пришло в голову, что, быть может, во дворе дяди есть еще и другие жильцы. Но он хорошо знал, что Джурджувяну домовладелец и не сдает квартир, да к тому же любому жильцу было бы известно имя хозяина.

Феликс машинально шел по направлению к улице Ариоаней, размышляя об этом странном происшествии, которое занимало его гораздо больше, чем вопрос о том, где он будет ночевать. Вдруг в его памяти всплыло чье-то лицо. На маленькой визитной фотокарточке светло-коричневых тонов был изображен господин с большой лысиной, с очень выпуклыми глазами, толстыми губами и тоненькой черной ниточкой усов. Эта карточка стояла на письменном столе отца, и неизвестно почему Феликсу казалось, что этот человек должен красть маленьких детей, хотя он прекрасно знал, что это фотография «дяди Костаке». Несмотря на то, что человек на скрипучей лестнице выглядел гораздо старше, он всем своим обликом как две капли воды походил на дядюшку с фотографии. Феликс был потрясен, его наивная душа впервые в жизни изведала горестный опыт: неужели «дядя» не пожелал принять его? Но почему? Конечно, Феликс просто не сумел ничего как следует растолковать. Может быть, письмо не дошло, может быть, не ждали, что он приедет так поздно вечером. Но ведь он достаточно ясно сказал: «Я — Феликс!» Обуреваемый сомнениями, юноша все же решительно повернул обратно, после недолгого колебания снова вошел во двор, оттуда в вестибюль и дернул проклятый колокольчик, который зазвенел наверху, как разбившаяся вдребезги стеклянная ваза. Последовало тягостное ожидание, затем лестница пронзительно заскрипела, и снова появился лысый старик.

— В чем дело? — шепотом спросил он с таким удивленным видом, точно никогда в глаза не видел молодого человека.

У того от волнения сдавило горло и сердце бешено заколотилось в груди. Но прежде, чем он успел собраться с силами, чтобы ответить, сверху донесся чистый, звонкий голосок:

— Папа, да ведь это Феликс!

Феликс взглянул вверх так, словно перед ним отверзлись небеса, и увидел возле выкрашенного коричневой краской Гермеса овальную головку молодой девушки, обрамленную спускающимися до плеч локонами. Тогда старик, с самым невозмутимым видом, не пытаясь даже объяснить свое прежнее поведение,' поморгал и, дыша на Феликса табаком, сказал ему все так же шепотом:

— Бери чемодан и иди наверх!

Поднявшись по скрипучей лестнице, они очутились в какой-то комнате, похожей на переднюю — юноша не успел ее осмотреть, он заметил только, что вся мебель покрыта чехлами из ткани дымчатого цвета. Хрупкая девушка, одетая в очень широкое платье, с большим кружевным воротником, туго стянутое в талии, радушно протянула ему обнаженную тонкую руку. Феликс пожал эту руку и на секунду ему захотелось ее поцеловать, но прежде, чем он решился на это, девушка выдернула свои пальцы и взяла его под локоть.

— Как я рада! Как я рада, что ты приехал! — оживленно заговорила она. — Я Отилия.

Заметив, что юноша не очень горячо откликнулся на ее слова, она спросила, вглядываясь в его лицо:

— Разве ты не рад?

— Да, конечно, — робко ответил Феликс, неприятно удивленный тем, что не видит никого, кто взял бы у него из рук чемодан.

Отилия повела его за собой, старик плелся сзади. Феликс вошел в очень высокую комнату, которая, словно палуба парохода, плывущего по Северному морю, была наполнена густым, едким табачным дымом. Посредине стоял круглый стол с большой керосиновой лампой под стеклянным матовым абажуром, а вокруг стола сидели за игрой в табле две женщины и мужчина. Когда открылась дверь, они подняли головы, и каждый по-своему проявил любопытство. Старик подошел к ним и занял свободный стул, а Отилия подвела Феликса к столу и представила.

— Вот Феликс, — сказала она, остановившись перед мужчиной, который как раз в этот момент бросил кости, но сейчас же повернулся и быстро протянул юноше руку. Это был господин лет пятидесяти, довольно плотный, но не тучный; тонкая кожа и подстриженные по-английски усы с проседью облагораживали его мясистое и румяное, как у купца, лицо. Тянувшаяся по жилету тяжелая золотая цепь с брелоком, костюм из добротной ткани, едва уловимый аромат духов и табака, тщательно расчесанные на прямой пробор, хотя и жидкие волосы — все это заставляло забывать о немолодом возрасте и дородности.

— Паскалопол, — отрекомендовался он с учтивостью превосходно воспитанного человека и, разглядывая юношу, задержал его руку в своей. Он смотрел на Феликса без особой сердечности, даже с оттенком скрытой иронии, но вежливо сказал: — Значит, вы и есть тот Феликс, о котором нам столько рассказывала домнишоара [2] Отилия!

— Он сын доктора Сима из Ясс, — шепотом объяснил старик, потирая руки и глуповато хихикая.

— Да-да-да, — подтвердил Паскалопол, видимо силясь что-то припомнить, я выпустил руку Феликса, любезно улыбнувшись и показав находящиеся в полном порядке зубы.

Отилия подвела Феликса к старшей из женщин — даме приблизительно одних лет с Паскалополом, с черными, красиво причесанными на японский манер волосами. У нее был желтоватый цвет лица, тонкие злые губы, острый с горбинкой нос, изрезанные глубокими морщинами, запавшие щеки. Одета она была в шелковую блузу с множеством мелких складочек, заколотую у ворота большой костяной брошью и стянутую в талии кожаным поясом, из-за которого выглядывали цепочка и дужка золотых часов." Эта дама, игравшая с Паскалополом в табле (остальные наблюдали за ними), несколько походила на старика — у обоих были выпуклые глаза с тяжелыми веками. Дама подняла голову и испытующе оглядела Феликса с головы до ног, протянув ему полным достоинства жестом руку для поцелуя.

— Хм! Да ты совсем взрослый, — ворчливо произнесла она хрипловатым, громким голосом.

— Он поступает в университет, Аглае, — бессмысленно усмехаясь, пояснил старик. Голос у него был какой-то неприятный, тусклый.

— Да?! — чуть удивилась дама, возобновляя игру.

— Это тетя Аглае, папина сестра, — сообщила Отилия Феликсу, видя, что он немного растерялся.

— Откуда ему меня знать! — сказала Аглае. — Когда умерла его мамаша, он был совсем маленький. С тех пор я его не видела. Ты помнишь его, Аурика?

Шокированный вульгарным словом «мамаша» и фамильярностью, с какой эти почти чужие люди говорили о его семье, Феликс робко взглянул на ту, которую звали Аурикой, — девицу лет тридцати, с такими же выпуклыми, как у Аглае, глазами. Ее длинное лицо оканчивалось острым подбородком, вокруг головы с широкими висками были обвиты в два ряда косы. Она сидела, опираясь локтями о стол, сжав голову ладонями, и следила за игрой. Когда Феликс подошел, она с жадным любопытством подняла на юношу глаза и протянула к его губам согнутую руку.

— Это кузина Аурелия, — пояснила Отилия.

Имена показались Феликсу смутно знакомыми, но он не мог припомнить, видел ли он когда-нибудь этих особ. Ему чрезвычайно мешал чемодан, который он так и не успел никуда поставить и по прежнему держал в руке. Представив Феликса, Отилия отпустила его и, опершись о стул Паскалопола, спросила:

— Как дела?

— Плохо, домнишоара Отилия, — ответил он, с томным видом повернув к ней голову.

Покинутый Отилией, Феликс, не зная, как выйти из странного положения, в которое он попал, отошел в глубь комнаты, где в полутьме виднелась обитая красным плюшем кушетка. Поняв, что все о нем забыли, он наконец поставил чемодан на пол и сел. Рядом послышался кашель. Юноша испуганно вздрогнул и тут только заметил, что за столиком, по соседству с ним, сидит еще кто-то. Это был пожилой человек с обвисшими усами и жиденькой клочковатой бородкой, с платком на плечах и в зеленых шлепанцах. Он не поднимал головы, руки его ритмично двигались над столом. Безмолвно посмотрев на Феликса и совершенно выцветшими глазами, он опять: опустил взгляд. Немного привыкнув к темноте, Феликс с изумлением увидел, что господин в платке вышивает разноцветной шерстью по тонкой, натянутой на маленькие пяльцы ткани.

— Скверные кости! — проворчала Аглае. И, помолчав, спросила: — Костаке, а у кого будет жить мальчик?

— У нас! — отозвалась Отилия. Она покачивала ногой, примостившись на краешке кресла, Джурджувяну и обхватив левой рукой его голову. Старику это явно доставляло удовольствие.

— Вот как? — удивилась Аглае. — Я и не знала, Костаке, что ты устраиваешь сиротский приют.

— Но у Феликса есть доход, — запротестовала Отилия. — Правда ведь, папа?

— Е-е-есть!— невнятно пробормотал дядя Костаке, заискивающе заглядывая в глаза Отилии, смахнувшей с его костюма пушинку.

— Значит, вы берете его на пансион, — заключила неумолимая Аглае. — Отилии будет с кем развлекаться, вы как полагаете, Паскалопол?

Паскалопол чуть закусил верхнюю губу и слегка изменился в лице, затем бросил кости и примирительно сказал:

— Какая вы насмешница, кукоана [3] Аглае.

Отилия пересела со стула дяди Костаке к Паскалополу и снова принялась раскачивать ногой. Ее присутствие вдохновило Паскалопола, он стал играть энергичнее, сделал несколько быстрых ходов, потом, убрав со стола руки, сказал звучным, как у всех полных людей, голосом:

— Еще партию!

Пока Аглае бросала кости, Паскалопол созерцал Отилию. Сидя все так же на краешке его стула, она поправила жемчужную булавку в галстуке гостя, легонько встряхнула его за плечи, ласково, почти по-матерински, глядя на него. Посмотрев на белые в кольцах руки Паскалопола, она вдруг пришла в восторг.

— Ах, какое красивое кольцо! Я его еще не видела.

Хотя палец был достаточно тонок, кольцо, надетое на кончик мизинца левой руки, очевидно, не пришлось впору владельцу. Кольцо было простое, но в оправе из мелких жемчужин, точно сердцевина в венчике цветка, сверкал прекрасный сапфир, изящно

обвитый несколькими золотыми листиками. Паскалопол поспешно снял его с пальца,

протянул Отилии и с театральным воодушевлением, какого трудно было ожидать от человека пожилого, воскликнул:

— Прошу вас принять его!

Отилия надела кольцо на безымянный палец и восхищенно сказала, подняв руку к лампе:

— Оно великолепно! — Подойдя к дяде Костаке, она обняла старика за плечи и поднесла кольцо к его глазам. — Правда, папа?

Выпуклые глаза старика алчно взглянули на кольцо, а толстые губы прошептали:

— Бери! Он тебе его отдает.

Во взорах Аглае и Аурики блеснули молнии.

— Как тебе не стыдно, Костаке! Отдайте кольцо, может быть, это какое-нибудь воспоминание.

Отилия без возражений протянула кольцо Паскалополу. Но он схватил ее за руку.

— Прошу вас, примите кольцо. Я принес его именно для вас, но позабыл отдать. Вы говорили, что сапфир приносит вам счастье.

С этими словами Паскалопол надел кольцо на палец Отилии и поцеловал ее руку возле локтя.

— Послушайте, Паскалопол, — вырвалось у разозленной Аглае, — играете вы или нет? Я вижу, вы больше заняты девушками. Симион, — крикнула она, бросив взгляд в глубину комнаты, — а ты что там делаешь? Почему не идешь спать?

Закутанный в платок человек с бородкой, который продолжал вышивать, изредка поглядывая на Феликса, что-то буркнул в ответ.

Снова начали падать кости. Всеми забытый, усталый Феликс рассматривал окружающих. Отилия с самого начала поразила его. Он не мог еще сказать, как относится к ней, но она возбуждала в нем доверие. На вид девушке было лет восемнадцать-девятнадцать. Локоны, обрамлявшие ее смуглое лицо с коротким носом и ярко-синими глазами, и кружевной воротник делали ее похожей на девочку. Но ее стройное тело с удлиненными благородными линиями было лишено худобы и истощенности угловатой Аурелии и двигалось плавно и свободно, со спокойной и уверенной грацией женщины. Дядя Костаке не сводил с нее глаз, и все его безволосое лицо сияло, когда гибкие руки девушки обнимали его. Было ясно, что решающее слово в доме принадлежит Отилии и Костаке во всем покоряется ей. Несмотря на это, Отилия не сделала ни одного жеста, который можно было бы назвать дерзким, не произнесла ни одного необдуманного слова. И все-таки, как ни ребячливо держалась она с Паскалополом, Феликсу не нравилась непринужденность их отношений. Отилия пробудила в его душе новые, уже давно зревшие чувства. До сих пор у него никогда не было задушевных отношений с женщинами. Его мать умерла давно, когда он еще учился в начальной школе и был слишком мал, чтобы понимать ее духовный мир. Она была болезненной, раздражительной женщиной и постоянно лежала на кушетке, читая книгу и отдавая через полуоткрытую дверь приказания слугам. За несколько недель до смерти она исчезла из дому, и теперь Феликс догадывался, что его отец, доктор Сима, поместил ее в какой-то санаторий. После ее отъезда доктор каждый день угрюмо, в полном молчании обедал вместе с сыном и, только прощаясь, гладил его по волосам, спрашивал, здоров ли он, не нуждается ли в чем-нибудь. Однажды доктора Сима целый день не было дома, а слуги обходились с Феликсом как-то особенно почтительно, словно соболезнуя ему. Доктор вернулся поздно вечером, бледный, утомленный, одетый во все черное. Он подозвал к себе сына, взял обе его руки в свои и серьезным тоном сказал ему:

— Ты, Феликс, уже достаточно взрослый и рассудительный мальчик, и поэтому я могу сообщить тебе бесконечно грустную весть. Твоя мать никогда больше не вернется домой, твоя мать умерла.

От печальной торжественности этих слов доктор побледнел еще больше и сильно стиснул руки ребенка, желая удержать его от бурной вспышки горя. Но неопытная душа Феликса не могла постичь всего значения этой вести. Он понял только, что в доме происходит что-то необычное, и опустил голову. Доктор продолжал:

— Завтра ты скажешь домнулу учителю, что больше не будешь ходить в школу. Ты поступишь в пансион.

Всю ночь Феликса терзало гнавшее от него сон, неведомое ему раньше беспокойство. Это было не горе в прямом смысле слова, не страх, а тревожное ожидание чего-то неизвестного, которое охватывает человека накануне отъезда навсегда в далекую страну.

На следующий день Феликс, с крепом на рукаве, вошел в класс и в ожидании учителя сел, не снимая пелерины, на скамью.

— Моя мама умерла, — объяснил он удивленному соседу по парте.

— Умерла твоя мама? — изумился тот, как будто это событие как-то возвышало Феликса.

— Да.

— У Сима умерла мать! — пискливо объявил сосед всему классу.

Ученики столпились вокруг Феликса, глядя на него с жадным любопытством.

— И ты больше не будешь ходить в школу?

— Нет.

Дети были слишком малы, чтобы испытывать какое-то сочувствие к Феликсу. Их только ошеломила его привилегия— не ходить больше в школу. Когда вошел учитель, скромный человек с изнуренным лицом, вечно подтягивавший свои чересчур длинные брюки, ученики, не дожидаясь его вопроса, объявили:

— У Сима умерла мать!

Учитель взволновался, молитвенно сложил руки и подошел к скамейке Феликса, а ребята, вместо того чтобы разойтись по своим местам, окружили их.

— Что ты говоришь?! Бедный мальчик! Какое несчастье! И ты теперь не будешь посещать нашу школу?

— Нет.

— Я очень сожалею. Какое несчастье...

Уважение, с которым к нему относились окружающие, превратило смутную глубокую печаль Феликса в некую гордость тем, что он является предметом всеобщего внимания. Учитель ласково сказал ему:

— Тебя, верно, ждет отец. Передай доктору Сима, что я искренне скорблю. Какое несчастье, мой мальчик!

И протянув Феликсу руку, учитель повел его к двери с той осторожностью, с какой ведут паралитика. Восхищенные школьники следили за Феликсом без тени грусти. А он смотрел на них молча, он был занят своим новым положением и сам не мог определить, что же именно он испытывает.

Только через несколько лет, встречая на улице своих товарищей в сопровождении матерей, Феликс начал размышлять о не успевших проснуться в нем эмоциях, оборванных в том возрасте, когда он еще не отдавал себе в них отчета. Глядя на старую фотографию матери, он пытался возродить утраченное чувство, оживить давние воспоминания. Но все было тщетно — фотография по-прежнему оставалась изображением какого-то далекого, едва знакомого существа.

В интернате его товарищи говорили о женщинах не иначе, как тайком и с непристойными смешками, а служанки, единственные существа женского пола, которых он видел вблизи, были задиристы и остры на язык. Впервые девушка с такой милой простотой, с такой сердечностью взяла Феликса под руку, впервые он испытал вспышку до сих пор таившихся под спудом чувств и ощутил укол ревности, увидев, что Отилия держится так со всеми.

Кости со стуком падали на стол, четыре головы тесно сдвинулись вокруг лампы. У игроков вырывались только относящиеся к игре восклицания, дядя Костаке радостным смехом встречал каждую удачу, а Аурика, подперев лицо ладонями, наблюдала за игрой и порой бросала взгляд на Феликса. Перед Джурджувяну лежал кисет, старик то и дело доставал оттуда табак и скручивал сигареты; склеивая их, он сильно высовывал язык и таращил глаза. Готовые сигареты он складывал в большую жестяную коробку. Чуть поодаль на столе лежала груда игральных карт, из чего можно было заключить, что табле была лишь минутным развлечением, своего рода разминкой. Так, однообразно и напряженно, протекло больше двух часов; никто не отходил от стола, о Феликсе совсем забыли. Наконец Паскалопол, последний раз бросив кости, откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.

— Кукоана Аглае, я предложил бы приняться за карты!

Дядя Костаке поднялся и с озабоченным видом тщательно собрал и отложил в сторону кости, а Аглае взяла колоду карт, перетасовала ее и положила посредине стола, предлагая кому-нибудь снять.

— Кто будет играть? — спросила она.

Аурелия кивком выразила желание принять участие в игре. Аглае сделала вид, что ищет что-то в сатиновой сумочке, потом стала шарить по столу и наконец испуганно сказала:

— Вот так история! У меня нет ни гроша. Костаке, не найдется ли у тебя немного денег, чтобы мне не ходить домой?

Костаке в испуге затряс головой.

— Н-н-нет! — пробормотал он.

Паскалопол вынул объемистое портмоне из красного сафьяна и извлек оттуда четыре большие серебряные монеты по пяти лей.

— Извольте, кукоана Аглае!

На миг Аглае как будто стало неприятно, но она тотчас же согласилась:

— Хорошо, когда кончим — рассчитаемся.

Пока Аглае сдавала карты четырем игрокам (себе, Аурике, Костаке и Паскалополу), Паскалопол взял сигарету и вставил ее в толстый янтарный мундштук. Отилия чиркнула спичкой и поднесла ему огня. Аглае тоже захотелось курить, и Паскалопол со своей обычной поспешностью предложил ей сигарету. Костаке удовольствовался корявой самокруткой собственного производства. Даже Отилия, на которую просительно взглянул Паскалопол, взяла сигарету и, сидя на краешке стула гостя, затянулась. Над столом снова повисли густые клубы дыма, которые растекались из освещенного пространства в темноту, подобно быстрым грозовым тучам. Четверо партнеров начали игру, обмениваясь короткими фразами, непонятными Феликсу, не знакомому ни с одной карточной игрой. Положение казалось ему безвыходным. Если бы он был обычным гостем, он простился бы и ушел. Но он был «дома». Он устал, ему страшно хотелось спать. Аурелия играла молча, карты брала с осторожностью и иногда поглядывала на Феликса. Вдруг она сказала:

— Отилия, может быть, домнул Феликс голоден? Отилия вскочила со стула Паскалопола.

— Ах, я и забыла о нем! Какая же я бестолковая! Она подошла к Феликсу и спросила:

— Ты хочешь есть, да?

Феликс отрицательно покачал головой, но Отилия сама ответила на свой вопрос: «Конечно, хочешь!» — и вихрем вылетела из комнаты. Хлопнула дверца буфета, зазвенела посуда, и вскоре снова появилась Отилия с тарелкой, на которой лежали два домашних пирожных.

— Сейчас у меня больше ничего нет, но ты должен съесть вот это.

Для того чтобы быть уверенной в послушании юноши, Отилия уселась рядом с ним на диване и, как ребенку, сама протянула ему пирожное. Феликс застенчиво взял его и начал медленно есть под взглядом Отилии. Он и в самом деле был голоден. Отилия внимательно следила за ним, пока он не покончил с одним пирожным, и тогда подала ему другое. Она сидела, обхватив правой рукой левую, и, кажется, была очень довольна.

— Как ты себя чувствуешь у нас? — спросила она.

При других обстоятельствах Феликс задал бы ей вопрос, имеет ли она привычку спать по ночам, но теперь он был слишком смущен и сказал только:

— Хорошо!

Удовлетворенная ответом, Отилия покинула Феликса и снова стала за спиной старика, обняв его за шею и заглядывая в карты. Потом подошла к Паскалополу.

— Кто выигрывает?

— Аглае, — шепнул Костаке.

Действительно, Аглае, которая играла очень серьезно, начала отыгрывать деньги, взятые в долг у Паскалопола. Иногда она заглядывала в карты Аурелии, выдергивала одну из них и бросала на стол.

— Аурика, ты очень невнимательна!

Пока Отилия кормила Феликса, Паскалопол то и дело посматривал в их сторону. Теперь он спросил, не поднимая глаз от карт:

— Домнул Феликс, я забыл осведомиться, что вы собираетесь изучать в университете?

— Я хотел бы изучать медицину.

— Ну, конечно, вы сын врача, я понимаю. Прекрасно. Этот невинный диалог, казалось, вывел из себя Аглае.

— Профессия врача — дело ненадежное. Вечно гоняться за пациентами!

— Знающий, трудолюбивый врач сейчас хорошо зарабатывает,— мягко заметил Паскалопол.

— Правда? — внезапно заинтересовалась Отилия.

— Для этого нужно иметь голову на плечах! — холодно прибавила Аглае, как будто всем было ясно, что как раз головы-то Феликсу и не хватало.

— Я не сомневаюсь в способностях домнула Феликса, — сказал Паскалопол.

— На то, чтобы стать врачом, потребуется много времени, — с досадой хлопнув картой по столу, продолжала Аглае. А сколько денег нужно потратить за это время, ведь ты должен делать карьеру быстро, чтобы не сидеть на шее.

Тон, которым были произнесены эти слова, еще никем употреблявшиеся к Феликсу, глубоко задели его.

— Ах, что ты говоришь, тетя Аглае, ведь Феликс не сидит ни на чьей шее! — упрекнула ее Отилия.

Аглае не унималась:

— Я хочу сказать, что университет теперь в моде. Ну зачем ему университет? Раз у него есть доход, поступил бы у себя в Яссах на службу, что уж тут мудрить! Мой Тити кончит лицей — и баста.

Паскалопол взял лежавшую на краю пепельницы сигарету, затянулся и положил ее обратно, стараясь скрыть свою озабоченность. Где-то пропел петух. Паскалопол вынул часы и сказал:

— Домнишоара Отилия, молодой человек, наверное, хочет спать. Уже поздно.

Отилия проворно вскочила со стула и, подойдя к Феликсу, спросила:

— Ты хочешь спать?

Слипавшиеся глаза Феликса и поздний час делали этот вопрос излишним. Он встал и поднял свой чемодан. Отилия опять взяла его под руку и повела к двери. Перед тем как уйти, Феликс счел необходимым пожелать всем доброй ночи. Паскалопол тотчас же обернулся и ответил ему, Аглае тоже отозвалась, не отрывая взора от карт, Аурика же молча проводила его взглядом. Через комнату, освещенную только луной и, по-видимому, служившую столовой, они прошли в маленькую залу, поднялись наверх по деревянной лестнице и вышли на застекленную галерею.

Феликс догадался, что это та галерея, которую он видел снизу, со двора. Здесь на гвозде висела исправная керосиновая лампа. Отилия сняла ее и начала открывать двери выходивших на галерею комнат. Их было не меньше четырех.

— Боже мой! Прямо не знаю, где тебя уложить, — воскликнула она. — Я забыла сказать, чтобы приготовили комнату.

Феликс опять хотел было заверить девушку, что ему ничего не нужно. Однако это было неразумно – все равно выспаться ему было необходимо. Поэтому он промолчал и стал ждать следя за тем, что делала Отилия. Она открыла какую-то дверь и вошла в комнату. Было видно, как она там наскоро прибирает, передвигает мебель, закрывает шкаф. Наконец она позвала Феликса.

— Не беспокойся, ты переночуешь здесь, это моя комната. Порядок тут не особенный, но ты меня извинишь правда? Спокойной ночи. Завтра мы поболтаем с тобой подольше.

Она проговорила все это быстро и очень уверенно, мило улыбаясь ему. Еще раз окинула -глазами комнату и вышла, на прощанье помахав Феликсу рукой. Застучали каблучки по лестнице, хлопнула дверь, и снова стало тихо. На круглом столе горела под абажуром лампа, разгоняя блеклые тени и отбрасывая на потолок белый круг. Феликс оглядел комнату. Она была длинная, узкая, окно, с большой занавесью из коричневого плюша, выходило на застекленную галерею. Внимание Феликса привлекли стены — он с удивлением заметил, что они оклеены обоями, где чередовались полоски и мелкие цветы незабудок. Комната была обставлена со вкусом, хотя и несколько старомодно: низкие маленькие кресла, обитые такими же, как на занавеси, плюшем, ореховый массивный комод, очень широкий платяной, тоже ореховый, шкаф. Только кровать была новая и такая короткая, что походила на диван. Два мягких бархатных валика прислонялись к спинкам с соломенным плетением. У окна находился туалетный столик с трельяжем и множеством ящичков, а перед ним — вращающийся табурет для рояля. Ящики туалета и платяного шкафа были выдвинуты — одни больше, другие меньше, — и в них, точно какие-то разноцветные внутренности, виднелись клубки лент, смятые шелковые сорочки, вышитые носовые платки и прочие мелочи девичьего туалета. Коробки пудры и флаконы одеколона, некоторые открытые и откупоренные, были, словно в уборной актрисы, в беспорядке разбросаны на туалетном столике — очевидно, Отилия всегда очень торопилась и не успевала убрать их на место. На креслах валялись шляпки и платья, под столом — туфли, повсюду лежали французские журналы мод вперемежку с нотными тетрадями.

На одном из кресел громоздились книги, большей частью немецкие, но были здесь и французские иллюстрированные романы издательства Кальман-Леви в бумажной обложке. Сверху виднелись обложки «Mademoiselle de la Seigliиre» Жюля Сандо и « Indiana» Жорж Санд. В комнате стоял резкий запах пудры и духов. Феликс, боясь нарушить очарование этой женской обители, сел на край кровати и увидел, что и она завалена самыми разнообразными вещами — бархатными вышитыми подушками, тряпичными куклами, в спешке брошенными туда платьями и юбками. Но ни одеяла, ни постельного белья не было видно — Отилия забыла о таких пустяках. Феликс прилег на кровать, чтобы отдохнуть от волнений этого дня. Где-то совсем близко захлопал крыльями и пропел петух. Феликсу показалось, что все в комнате вдруг окрасилось в странные тона и что лампа горит слабее. Небольшое зеркало на стене против двери превратилось в расплывчатое беловатое пятно. Феликс встал, дунул на лампу и тогда понял, что зеркало, в котором теперь стали видны кроны деревьев, в действительности было окном. В комнате стоял мягкий сумеречный свет. Не. раздеваясь, Феликс опять растянулся на постели, положив голову на груду декоративных подушек. Он решил не спать, а только немного отдохнуть. Он робел в этой комнате, которая вовсе не предназначалась для его приема. В его воображении чередой проходили все события этого необыкновенного вечера — лысая голова старика, скрипучие ступеньки, лица сидевших за игрой. Потом все головы начали, как на хоре [4], то приближаться, то отступать от карточного стола, колокол зазвонил над ними и упал густым дымом на середину комнаты, а две тонкие руки обхватили Феликса за шею, и девичий голос шепотом спросил: «Тебе хорошо у нас, правда?»

Феликс отдался во власть этих рук и погрузился в глубокий сон.

II

На другой день Феликс был разбужен стремительным ливнем звуков рояля. Где-то рядом весело бежали по клавишам руки, очень умело разыгрывая сложное, до бесконечности варьирующее тему упражнение. Феликсу сейчас же вспомнились длинные пальцы Отилии, и он сразу сообразил, что это играет она. Юноша испуганно вскочил. Солнце стояло уже высоко, его лучи проникали в комнату с двух сторон. Оправив свою одежду и приведя в порядок постель, Феликс хотел умыться. Но в комнате не было никаких умывальных принадлежностей, и тогда он достал из чемодана одеколон, протер им лицо и смочил волосы. Он не знал, что предпринять. Оставаться в комнате, как ему подсказывала застенчивость, было неприлично, выйти же он не осмеливался, потому что, не зная дома, мог забрести куда не следует. Он выглянул в маленькое окно и заметил, что оно выходит на соседний двор. По закону это окно следовало замуровать из-за расположенных рядом зданий, но, вероятно, знакомство между соседями позволило его оставить. Во дворе Феликс увидел большой одноэтажный, довольно старый, но еще прочный дом. Над высокими окнами поднимались греческие фронтоны из штукатурки, а стены устроенного на манер сеней входа с двумя выкрашенными под порфир колоннами были расписаны под помпейские фрески. Вдоль фасада стояли в ряд большие кадки с олеандрами, а весь двор был занят огороженными цветочными клумбами. В глубине виднелась зеленая деревянная беседка, в ней сидел за вышиванием укутанный в платок вчерашний старик с бородкой. Феликс догадался, что в соседнем доме живет тетя Аглае со своими Симионом и Аурикой, Юноша несколько раз прошелся по комнате, слушая экзерсисы Отилии, которая сейчас пела тонким, вибрирующим голосом. Где-то раздался стук, и Феликс решился наконец приотворить дверь. Не успел он высунуть голову, как перед ним очутилось безволосое лицо дяди Костаке, — оно выглядело еще более красным, а губы — еще более толстыми, чем вчера.

— Хорошо ли ты спал? — хриплым голосом осведомился старик. Он был настроен весьма добродушно. Жалкий внешний вид и манера вечно потирать руки делали его благожелательство похожим на угодливость. — Пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Той же галереей дядя Костаке проводил Феликса к другой, настежь распахнутой двери.

— Готово, Марина?

— Готово, готово, — сварливо ответила нескладная, бедно одетая старуха-служанка. — Это они и есть?

Дядя Костаке утвердительно кивнул головой.

— Вот, поглядите, — обратилась женщина к Феликсу. — На такой постели вы не спали даже в доме вашей матушки.

Действительно, кровать была большая, со спинками орехового дерева, у которых лежали два валика. Марина еще раз пощупала постель.

— Сядьте на нее — тогда почувствуете! Сюда вы будете класть белье, сюда платье, башмаки — в этот ящик. А вот стол, можете писать сколько вам вздумается.

Комната напоминала комнату Отилии, но вместо обоев стены были выкрашены в зеленоватый цвет. Маленькое окно тоже выходило на соседний двор. Марина продолжала свои объяснения, давая самые нескромные советы. Когда Феликс повнимательнее взглянул ей в лицо, он заметил, что она смотрит только одним глазом. На другом, наполовину прикрытом веком, было большое бельмо.

— Что же это такое? — внезапно обрушилась Марина на дядю Костаке. — Почему вы не даете мне денег на расходы? Воздухом я буду вас кормить, что ли?

Дядя Костаке залепетал:

— У-у-у тебя уже н-н-нет денег?

— Еще бы, вы ведь так много их дали, — злобно ухмыльнулась старуха.

Такая бесцеремонность изумила Феликса, он заметил также, что, несмотря на свою бедную одежду, Марина не похожа на прислугу, черты ее лица были тонки и весь облик не лишен благородства. Позднее юноша узнал, что старуха — дальняя родственница дяди Костаке и что он, злоупотребив положением одинокой, бесприютной и несколько слабоумной женщины, превратил ее в служанку. Старик поскреб лысину, затем отвел Феликса в сторону и спросил еще тише, чем обычно:

— У т-т-тебя есть деньги?

Феликс покраснел и быстро сунул руку в карман. После покупки железнодорожного билета у него осталось восемьдесят или сто лей, которые были выданы ему на мелкие расходы дядей Костаке, согласно установленному порядку, через секретаря интерната, Феликс вынул набитое серебряными монетами портмоне.

— Хватит пяти лей, — проговорил Костаке, посматривая на портмоне.

Феликс протянул ему монету.

— А хлеб? — напустилась на Костаке Марина. — Булочнику уже две недели не плачено!

Дядя Костаке потер лоб и опять смиренно обратился к Феликсу.

— Д-д-дай еще пять лей. У меня сейчас нет под рукой, я немножко стеснен.

Феликс протянул ему еще монету. Тем временем рояль умолк, но юноша был так смущен, что не сразу услышал, как заскрипела рядом с ним лестница. Обернувшись, он увидел Отилию. Она была несколько бледна, глаза ее смотрели пристально и с упреком.

— Что ты здесь делаешь, папа? Старик потупился.

— Ничего, — с заискивающим видом проговорил он. — Я показывал ему комнату. А теперь можешь развлекать его.

И, потирая руки, старик засеменил вниз по лестнице.

— Он просил у тебя денег? — огорченно спросила Феликса Отилия.

— Нет! — солгал тот.

— Нет просил! — убежденно заявила девушка. Немножко помолчав, она взяла Феликса под руку и продолжала:— Папа хороший человек, но у него есть странности. Надо быть к нему снисходительным. Ты не поможешь мне отнести кое-какие вещи?

Войдя в комнату, где ночевал Феликс, Отилия принялась рыться в ящиках шкафа и туалетного столика, выдвигая их все и не закрывая ни одного. Она вытащила тюлевое платье со множеством оборок и кинула его на руки юноше, потом извлекла кожаные перчатки, перчатки нитяные длинные, до локтей, флаконы, мотки ниток, подушечку для иголок и другие мелочи, нагрузила всем этим Феликса и сделала ему знак следовать за ней. Она спускалась по лестнице быстро, как кошка, и Феликс едва за ней поспевал. Из маленького зала, куда привела их лестница, они вошли в комнату, где не было никакой мебели, кроме довольно старого рояля. Оба окна были распахнуты настежь. Груды нот и модных журналов валялись на полу вокруг рояля. Перед инструментом стоял простой деревянный стул с вырезанным на спинке отверстием в форме сердца — такие стулья обычно бывают в трактирах. Отилия бросилась к роялю, уселась почти верхом на стул, и ее тонкие пальцы забегали по клавишам.

— Ты знаешь это? — спросила она Феликса. Она играла произведение, весьма модное в то время благодаря своей сентиментальности, — «Chanson russe» [5], и Феликс, немного разбиравшийся в музыке, не мог не отметить про себя, что мастерство и тонкость игры Отилии никак не соответствовали этой банальной вещице.

— Ах, как я сентиментальна! — сказала Отилия, опуская руки на колени.

Снова положив пальцы на клавиатуру, она заиграла «Венгерскую рапсодию» Листа, с большой силой исполняя трудные пассажи, но, дойдя до стремительной части рапсодии, вдруг захлопнула крышку и вскочила с места.

— Иногда мне хочется бежать, лететь, — сказала она Феликсу, который стоял перед

ней несколько сконфуженный тем, что сделался вешалкой для платья и всевозможных

мелочей. — Феликс, — с видом заговорщика, прибавила она, — убежим, хочешь? Давай убежим!

И прежде чем юноша успел опомниться, она распахнула дверь и помчалась по двору, Феликс, широко шагая, следовал за ней, а из двери кухни, помещавшейся в первом этаже, Марина, орудуя большой ложкой, крикнула:

— Ну вот, началось сумасшествие!

Но девушка не обратила на нее никакого внимания. Она направилась в глубь огромного двора, где высились раскидистые деревья. Низенькая, местами повалившаяся на землю решетка обозначала границу между передним и задним двором. Не видно было ни одного газона, все заросло буйной травой. Из-за деревьев выглядывала высокая железная беседка. Отилия, добежав туда, уселась на скамью, которая окружала кольцом железный крашеный стол. Подошел Феликс и положил вещи на стол. Отилия обхватила руками свои тонкие, без чулок ноги в домашних туфлях и, смеясь, встряхивала падавшими ей на лоб прядями волос. Феликс сел рядом с ней на скамью. Отилия открыла плоскую коробочку и вынула оттуда несколько плиток шоколада. Одну она протянула юноше, но когда тот хотел взять ее, неожиданно сунула шоколад прямо ему в рот. Сама она тоже взяла шоколадку и начала ее грызть, раскладывая на столе кожаные перчатки, которые собиралась чистить бензином.

— Значит, ты будешь изучать медицину? Домнул

доктор Феликс Сима) Очень красиво звучит. Я хочу, что« бы ты стал знаменитым врачом, да, знаменитым. Кстати, Феликс, раз ты будешь Доктором... У меня иногда ужасно колотится сердце и в жилках кровь стучит. Как ты думаешь, у меня что-нибудь с сердцем?.. Пощупай мой пульс!

И Отилия протянула Феликсу руку. Он машинально взял эту холодную тонкую руку, где чуть трепетали синие жилки, подержал и медленно отпустил ее, не вынеся никакого приговора.

— Я и забыла, что ты еще даже не поступил в университет, — смеясь, сказала Отилия. — У- меня начинается ипохондрия. Да разве может быть иначе, если все время видишь Тити и дядю Симиона!

— Кто такой Тити — задал вопрос Феликс.

— А ты не знаешь? Тити сын Симиона, которого ты вчера видел — он еще вышивал,— и тети Аглае. Ты с ним познакомишься. Бедненький, он мальчик хороший, но немножко...

— Что немножко?

— В общем, ты с ним познакомишься, — уклонилась от ответа Отилия. Она взглядом попросила Феликса протянуть руки, надела на них пасму крученого шелка и принялась перематывать ее. —А что ты скажешь о тете Аглае?

Феликс не высказал по этому поводу никаких соображений. Отилия красноречиво вздохнула, подняв глаза кверху, точно мадонна на картине Карло Дольчи.

— Ох! У тети Аглае двое детей: Тити и Аурика — барышня, которую ты видел вчера вечером. Она бережет их как зеницу ока. Избави тебя бог задеть их. У нее есть еще одна дочь, она замужем или что-то вроде этого. Да, скажи, пожалуйста: тебе понравилась Аурика?

Феликс сделал неопределенный жест.

— Берегись ее, потому что она мечтает о женихах и влюбляется в каждого, кто ей встретится.

Отилия кончала наматывать шелк и теперь, мурлыкая итальянский романс, чинила перчатки.

— Кто этот вчерашний толстый господин? — осмелился спросить Феликс.

Девушка подняла на него негодующий взгляд.

— Леонида Паскалопол толстый? Почему же это он толстый? Да, в самом деле, он немножко толстый,— задумчиво признала она. — Я скажу ему, чтобы он похудел.

— Он тоже дядя? — скрепя сердце рискнул осведомиться Феликс.

Отилия залилась звонким смехом.

— Дядя? Если б это было так! Он не дядя, он... приятель папы.

Лицо юноши погрустнело, и поэтому Отилия пустилась в подробные объяснения:

— Ты не знаешь, какой он добрый, Паскалопол, и как он богат! У него огромное имение в Бэрэгане и верховые лошади. Он обещал подарить мне одну. Ах, как мне хочется иметь роскошную коляску с парой красивых лошадей! В этом столько шика! Если бы к нам не приезжал Паскалопол, мы бы страшно скучали. Папа не слишком приветлив и дома бывает редко. Ты никогда не скучаешь? А я скучаю! — Отилия вздохнула. — Иногда мне хочется просто выть от тоски, и тогда я вымещаю все на рояле. Знаешь, я поступила в консерваторию, но ничего еще не решила окончательно. Мне хотелось бы попасть в драматический класс. Драма! Стать актрисой, иметь поклонников. Но мне сказали, что у меня недостаточно звучный голос. А как по-твоему?

Отилия встала на скамейку, вытянула руки и замогильным голосом продекламировала:

Это вы — потомки римлян? Вы слюнявые уродцы! [6]

Стоя на скамейке, она заметила в кухне Марину.

— Марина, у тебя есть утюг? — крикнула она издали.

— Есть, есть, — ворчливо отозвалась служанка. Вскоре Отилия в присутствии Феликса, которого она и не помышляла освобождать из плена, гладила тюлевое платье, напевая шансонетки Фрагсона. Окончив гладить, она приложила к себе платье, как фартук.

— Надеюсь, оно мне пойдет! Хочешь, примерим? Давай примерять!

И, опять схватив Феликса за руку, Отилия бегом потащила его по двору и затем по лестнице наверх, в свою комнату. Здесь она без всякого стеснения стащила с себя через голову легкое домашнее платье, оставшись в нижней юбке, которая держалась на плечах с помощью двух лент, и надела белое тюлевое платье. Похожая на белую бабочку с трепещущими крыльями, она протанцевала несколько па менуэта, насвистывая мелодию, и, взявшись руками за края платья, присела перед Феликсом в глубоком реверансе. Потом Отилия увлеклась разговором и забыла об оставленных в беседке вещах. Она и Феликс сидели на большом диване перед ворохом фотографий, альбомов и всяких безделушек, которые она вытащила из ящиков и свалила сюда. Скрестив по-турецки ноги, Отилия рассказывала Феликсу о каждой вещице.

— Это вот ты и я, когда были маленькие!

Феликс недоумевающе смотрел на фотографию. Две затянутые в корсет дамы в очень узких в талии платьях важно восседали на фоне изображавшего бегущие тучи задника. Рядом с каждой дамой, согласно соблюдаемой на фотографических карточках смешной симметрии, стоял ее муж, скрестив ноги и прислонившись к спинке стула. В одном из мужчин, офицере, Феликс узнал своего отца; другой, в рединготе и широких, без складки брюках, был дядя Костаке. Около каждой супружеской пары стоял ребенок, на плече которого покоилась рука дамы. Дети — мальчик и девочка — опирались на большие обручи. Феликс растерянно глядел на них и не мог догадаться, кто это.

— Сейчас выяснится, проницателен ты или нет, — сказала Отилия. — Где здесь я и где ты?

Феликсу непонятно было, почему он не может узнать себя в мальчике, у которого, впрочем, заложенные за уши волосы были подвязаны лентой.

— Это ты, — разъяснила Отилия, показывая на девочку. — А это я, — и она ткнула пальцем в мальчика.

Действительно, у девочки с длинными белокурыми волосами, в платье на кокетке, отделанном кружевами, были его черты, его прямой нос.

Феликс с трудом припомнил странную фантазию родителей. Он знал, что до трех-четырехлетнего возраста у него были длинные волосы — их перевязывали лентами — и что его часто наряжали в платьице девочки.

— Вот забавно! — хохотала Отилия, собираясь химическим карандашом пририсовать усы своему изображению.

— Почему ты хочешь испортить фотографию? — упрекнул девушку Феликс. — Ведь это память.

— О, ты, оказывается, сентиментален! — И Отилия с любопытством взглянула на него.

Феликс промолчал.

— Ты не знаешь, что наши уважаемые родители намеревались нас поженить? Кажется, так водится у китайцев!

Феликс смущенно потупился, а Отилия приступила к серьезному допросу:

— У тебя нет подруги, ты никогда не любил? Ага, понимаю, вы, домнул, либо робки, либо скромны, — истолковала она его молчание.

Кончив рассматривать фотографии, Отилия принялась горячо рекомендовать Феликсу свои книги и великодушно совала их ему в руки. Наконец она испуганно вскрикнула:

— Ай, я забыла об утюге! Наверное, он остыл, а у меня еще столько дел!

И, бросив все, она стрелой полетела по лестнице. Скоро со двора донеслось ее пение.

Феликс взял книгу «L'homme а l'oreille cassйe» [7] Эдмона Абу, спустился в сад, сел на скамью и начал читать. Чтение было для него самым большим удовольствием, он всегда старался раздобыть где-нибудь, хоть на время, книгу или купить ее, если располагал деньгами. В комнате, которая сохранялась за ним в доме на улице Лэпушняну, у него уже была собрана небольшая библиотека. Читал он довольно долго, а когда оторвался от книги, Отилия со своими вещами и песенками уже исчезла. Марина, неся гору тарелок, ковыляла к дому. Солнце поднялось высоко, но в доме еще с час все оставалось по-прежнему, и Феликс сидел за книгой. Он привык читать быстро и проглотил три четверти тома, когда ворота наконец открылись и появился дядя Костаке в белом парусиновом костюме и старой, севшей от стирки панаме. Он бережно нес под мышкой сверток в газетной бумаге. Толстые губы старика были выпячены и, по-видимому, он находился в прекрасном настроении. Вскоре послышался голос Отилии: она громко звала Феликса к столу. При дневном свете столовая оказалась такой же высокой, как и все комнаты первого этажа; и потому она выглядела узкой, хотя в действительности была достаточно широка. В ней стояла тяжелая, ореховая, мебель с большими фантастическими украшениями, а за стеклами буфета угадывался полнейший беспорядок. Дядя Костаке, Отилия и Феликс уселись за стол, и Марина начала подавать кушанья. Феликс заметил, что еды слишком много, можно было подумать, что к обеду ожидали гостей или что здесь долго голодали и теперь с увлечением занялись стряпней. Старик ел жадно, низко наклонившись над тарелкой, а Отилия лишь нехотя отведывала то одно, то другое блюдо. Кушанья были обильны и многочисленны, но дяде Костаке это казалось вполне естественным, и он ел все, что подавали. Рядом с прибором старика лежал сверток, за которым он зорко следил.

— Отилия, Паскалопол поручил мне заплатить за квартиру и по ошибке дал лишнюю сотню лей, — наконец сознался в тайной причине своей радости старик.

Феликс смутно понял, что дядя Костаке выполняет какие-то поручения Паскалопола, и он по ассоциации вспомнил о его роли опекуна. Юноше пришло в голову, что он не знает, чем в сущности занимается старик. Отилия побледнела и уронила на стол вилку.

— Но, папа, ты отдал их ему обратно?

— Ха! — сказал дядя Костаке так удивленно, словно услышал какое-то совершенно нелепое предположение.

Отилия отбросила салфетку, подошла к дяде Костаке, присела на краешек его стула и ласково обняла голову старика.

— Папа, дорогой, если ты меня любишь, надо вернуть обратно деньги. Как ты мог сделать это? Папа, дорогой, где эти деньги?

И она принялась искать в жилетных карманах старика, который с комическим негодованием хмурил брови, в то время как губы его растягивались в улыбку от щекотки. В конце концов Отилия обнаружила на дне одного кармана пять маленьких золотых монет и конфисковала их к досаде дядя. Костаке, который, однако, не стал противоречить и только еще больше приналег на еду. Обед закончился в мрачном молчании, и Феликс почел за благо тихонько пробраться в свою комнату. Он уселся за роман Абу, а дочитав его, захватил другую книгу, сошел в сад и устроился в беседке. Двор опустел, все ушли в дом, не видно было даже Марины — вероятно, она привыкла спать после обеда.

В шесть часов тот же, что и накануне, экипаж, запряженный парой белых лошадей, остановился перед воротами, и из него весело вышел Паскалопол в клетчатом, хорошо сшитом костюме, белых гетрах, в шляпе канотье и с цветком в петлице. Он открыл калитку и готическую входную дверь, колокольчик протяжно задребезжал. Голос Отилии откликнулся тотчас же, послышался быстрый топот по лестнице. Паскалопол вошел в дом, и через открытые окна в сад донеслись обрывки разговора. Отилия попросила подождать, пока она наденет шляпку, и вскоре вышла из дома в сопровождении Паскалопола и старика, с довольным видом потиравшего руки. Отилия была в тюлевом платье, в большой, обшитой кружевом шляпе со страусовым пером и в длинных, до локтя, перчатках. Ее зонтик также был отделан кружевом. Феликс смотрел на все это из беседки, и его поразило не то, что Отилия была весела и жизнерадостна, а то, как, хотя и сдержанно, но далеко не по-отечески, любовался ею Паскалопол. Дядя Костаке проводил их до ворот. Отилия помахала ему на прощанье рукой, и экипаж тронулся. Немного погодя старик в своей панаме тоже проскользнул в ворота. Феликс остался один—никто и не подумал сообщить ему о своем уходе, не поинтересовался, что собирается делать он, как было принято у него дома. Это удивило юношу. Просить разрешения уйти из дома было не у кого, поэтому он счел своим долгом остаться читать в саду. Уже вечерело, когда появился почтальон и, размахивая письмом, крикнул Феликсу:

— Домнишоаре Отилия Мэркулеску! Феликс неуверенно подошел к нему.

— Здесь живет домнишоара Отилия Джурджувяну, — сказал он.

— Я всегда ношу сюда письма домнишоаре Отилии Мэркулеску, — ответил без колебаний почтальон.

Как раз в эту минуту подошла Марина и, косо взглянув на Феликса, вырвала из рук почтальона письмо. Совсем сбитый с толку, юноша сконфуженно ретировался в беседку. Отчего Отилия — поскольку речь могла идти только о ней — носила фамилию Мэркулеску, а не Джурджувяну? Мысль, что Отилия не дочь дяди Костаке, даже не возникла в его уме. Отилия звала дядю Костаке «папа» и, как свидетельствовали фотографии, всю жизнь прожила в его семье; к тому же она была очень похожа на свою покойную мать. Феликс, не привыкший к сложностям в семейных отношениях, вспомнил, как странно его приняли вчера, и на минуту испугался: не ошибся ли он адресом, Не попал ли к другим людям? Но он тотчас же отказался от этого объяснения, навеянного чтением детективных романов. Он достаточно хорошо знал дядю Костаке, Отилию

и всех других, — не было никакого сомнения, что он находится среди своих родных, которые за время разлуки просто стали старше и немного изменились. На страницах одной из книг Феликс наряду с бесчисленными надписями «Отилия», «Тили» обнаружил и такую надпись: «Отилия Мэркулеску». Возможно, подумал он, у Джурджувяну две фамилии или он переменил прежнюю (несколько десятилетий назад такая перемена была довольно обычным явлением). Но когда Феликс прогуливался по саду, ему на глаза попался грязный клочок почтовой открытки, принесенный ветром из мусорного ящика. На нем было четко написано: «Конст. Джурджувяну». Значит, дядя Костаке все-таки носит фамилию Джурджувяну. Любопытство, свойственное молодости, подстрекало Феликса распутать эту тайну, но тут не следовало торопиться: ведь если он начнет расспрашивать Марину, он тем самым докажет, что плохо знает свою родню.

Часам к девяти вечера у ворот снова появился экипаж, запряженный белыми лошадьми. Кроме Паскалопола и Отилии, в нем на передней скамье сидел, съежившись, и дядя Костаке. Позвали Марину и передали ей покупки. Паскалопол сказал, что сейчас жарко, и предложил посидеть в беседке. Все направились туда.

— А, вы здесь — приветливо обратился Паскалопол к Феликсу.— Как дела? Вы никуда не выходите, не бываете в городе?

— Возьмем его с собой, когда поедем кататься! — воскликнула Отилия, снимая шляпу и перчатки.

— Возьмем, конечно, почему же нет? — любезно согласился немного недовольный Паскалопол и прибавил: —Вы думаете, ему захочется тратить время на такого пожилого человека, как я? Юноши любят чувствовать себя свободными.

Феликс промолчал, боясь сказать что-нибудь неуместное, но Отилия обвила свои тонкие руки вокруг шеи Паскалопола:

— Пожилой человек, а такие глупости говорите! Давайте возьмем его.

Феликс вздрогнул от смутного неудовольствия. Однако осчастливленный Паскалопол наклонил голову и поцеловал лежавшую на его плече руку Отилии. Марина накрыла железный стол скатертью, и вскоре появилось содержимое пакетов — всевозможные деликатесы — паштеты, острые сыры, бутылки вика. По просьбе Паскалопола позвали Аглае; она, в сопровождении Аурики и Симиона, который был в платке и с пяльцами в руках, вошла в калитку, находившуюся позади дома. При свете подвешенной к перекладине потолка лампы начался импровизированный ужин. Феликса тоже пригласили к столу. Дядя Костаке, Аглае и Симион ели с большим аппетитом, Отилия же, как обычно, едва притрагивалась к еде, но зато потихоньку отпивала налитое Паскалополом вино. Такое пиршество в доме, где велось хозяйство и где можно было устроить обычный ужин, изумило Феликса, но он уже начинал привыкать к здешним чудачествам.

Часов в десять Паскалопол, Аглае, Аурика и Костаке сели за карты. Играли на деньги, и Аглае снова прибегла к своему трюку, чтобы взять взаймы у Паскалопола. Феликсу казалось, что Паскалопол проводит здесь вечера вовсе не из-за страсти к игре. Он человек умный и слишком хорошо умеет владеть собой, чтобы, поддавшись такой слабости, позволить всем обирать себя. Очевидно, он приходит сюда ради кого-то — разумеется, ради Отилии, я карточная игра служит для «его только предлогом. В глубине души Феликс полагал (хотя и сам не мог хорошенько себе объяснить почему), что родство с Отилией, пусть даже отдаленное, и их давнее знакомство дают ему право следить за ее поведением. Он не питал никакой антипатии к Паскалополу, но находил, что чересчур явное внимание помещика к Отилии неприлично. В Отилии, своей ровеснице, он инстинктивно угадывал подругу, то женское начало, в котором он так нуждался. Он находил неестественным, что восемнадцатилетняя девушка проявляет интерес к пожилому человеку. Еще более странно было то, что это ничуть не возмущало окружающих. Дядя Костаке смотрел с нескрываемым восторгом и подобострастием и всячески использовал создавшееся положение, а взгляды Аглае и Аурики выражали лишь зависть.

— Вы часто прогуливаетесь в городе, — мягко сказала Паскалополу Аурика, — и никогда не оказываете нам чести...

— Ах! — патетически воскликнул Паскалопол, не пытаясь, однако, пускаться ни в какие объяснения.

— Чего же ты хочешь, Аурелия? — язвительно заметила Аглае. — Он ищет темперамента, дерзости, как у нынешних девиц. Скромность воспитанных девушек теперь не в ходу. Ты умеешь класть ногу на ногу и вешаться на шею мужчинам?

Паскалопол укоризненно взглянул на Аглае; Костаке с видом совершенного безразличия свертывал сигарету, облизывая ее, а стоявшая за спиной Паскалопола Отилия неслышно отошла от него и села около старика.

— Паскалопол, вам нужна женщина кроткая, не слишком молодая, которая уважала бы вас, а не сумасбродка какая-нибудь... — серьезно продолжала Аглае.

Помещик с досадой нахмурился и, как будто в поисках спасения, взглянул туда, где сидела Отилия, но она уже скрылась. Немного погодя из дома через открытое окно донеслись звуки рояля. Отилия с большой тонкостью играла вальс до-диез минор Шопена, ее техника обличала в ней ученицу консерватории. Паскалопол повернул голову и слушал с величайшим удовольствием, точно эта музыка звучала именно в его честь. Аурелия притворилась равнодушной, Аглае же проявляла нетерпение, словно ей докучала муха, и наконец, бросив карты, вспылила:

— Боже, до чего невыносима эта музыка! — И крикнула: — Отилия, оставь в покое рояль, ты же знаешь, что это меня нервирует! — Затем потише сказала остальным:— Либо умей играть, либо совсем не играй. Для рояля нужен талант... Вот Дидина играла хорошо!

Этот несправедливый приговор, несомненно, был продиктован злобой. Паскалопол попытался уладить конфликт:

— Кукоана Аглае, у вас сегодня плохое настроение. Домнишоара Отилия играет чудесно, она артистка.

Аурика закусила губу и потупилась.

— Вы просто рыцарь, — еще раз съязвила Аглае.— Лучше бы вы мне посоветовали, что делать с Тити. Я очень расстроена, он опять получил переэкзаменовку... К нему придираются... Ведь он мальчик робкий, а не нахал, как другие... Да еще болел. У вас, наверное, есть знакомства, замолвите за него осенью словечко...

— Замолвим, замолвим, как же иначе, — пообещал всегда услужливый Паскалопол. — Но, по-моему, для большей уверенности надо, чтобы кто-нибудь его до осени подготовил...

Феликс сидел на освещенной скамье, около беседки, не решаясь уйти, пока Отилия находилась неподалеку. Неожиданно он услышал слабенький голосок Аурики:

— Мы можем попросить домнула Феликса, мама. Надеюсь, он нам не откажет! — убежденно добавила она.

— Это было бы очень хорошо, если только домнул Феликс захочет.

Феликс охотно согласился и вскоре, улучив удобную минуту, простился и ушел. На выходящей во двор застекленной галерее он увидел Отилию, стоявшую у открытого окна. Колкости Аглае, вероятно, огорчили ее, и теперь она убежала сюда, где ее все-таки мог видеть Паскалопол. Заметив Феликса, Отилия тихо окликнула его:

— Ты что тут делаешь? Иди сюда!

Феликс подошел и прислонился к створке окна. Отилия прошептала ему:

— Ты не знаешь, какая змея эта тетя Аглае! У! Аглае снизу различила их в лунном свете и, точно заподозрив, что речь идет о ней, громко сказала:

— Отилия, приведи его завтра к нам!

— Хорошо, тетя, — сделав Феликсу многозначительную гримасу, ответила сладким голосом Отилия. — Он будет очень рад познакомиться с Тити! — И тут же вполголоса бросила Феликсу: — Вот увидишь, как он глуп!

Паскалопол стал упрашивать Отилию сойти вниз. Аглае, чтобы не слишком сердить помещика, поддержала его.

— Спустись же, Отилия, что ты там стоишь! — примирительным тоном сказала она.

Отилия кивнула на прощанье Феликсу, который вошел в свою комнату и лег. Когда среди ночи он неожиданно проснулся, тьма уже рассеивалась, пропел петух. Феликсу почудилось, что хлопнула готическая входная дверь и затем покатилась коляска.

III

На другой день Феликс не пошел к Аглае, так как Марина принесла весть, что Симиону «плохо». Отилия со сдержанностью, которая, как подтвердилось в дальнейшем, вообще была ей свойственна (если не считать вырывавшихся у нее иногда язвительных шуток), в двух словах объяснила Феликсу, в чем дело. Симион, который в своем платке, с вышиваньем в руках, казался таким кротким и даже тупым, бывал время от времени подвержен припадкам, считавшимся его «несчастьем». Тогда, по словам его близких, «мертвецы вставали из могилы». Он безобразничал, и все в доме молчали. В молодости Симион был совсем иным, чем теперь, он вел бурную жизнь с любовными приключениями и скандалами.

— В общем ты сам потом увидишь! — заключила эту краткую биографическую справку Отилия.

Однажды днем, когда ни Отилии, ни старика не было дома, к Феликсу явилась Аурика.

— Не зайдете ли вы к нам? — пригласила она юношу. Феликс согласился.

Косы, как всегда, обвивались вокруг головы Аурики, бледное, истощенное лицо было густо напудрено, и при дневном свете она выглядела особенно вызывающе. Во всем ее облике была какая-то умышленная нескромность, тем более неуместная, что Аурика не обладала ни малейшей женской привлекательностью. Она повела Феликса в глубь сада, открыла находившуюся слева калитку, и они прошли в соседний двор, похожий на двор Джурджувяну, с той лишь разницей, что он педантично был весь разделен на слишком декоративные газоны и клумбы. Они вошли в прихожую, а оттуда в комнату, которая, должно быть, служила чем-то вроде гостиной; здесь находилась широкая софа с массой подушек и обитые зеленым репсом, старомодные, неопределенного стиля кресла, также заваленные подушками.

Всюду было чисто, как в санатории, но комната имела казенный, холодный вид, а в воздухе стоял острый запах масляной краски. Когда Феликс по приглашению Аурелии сел в кресло, ему стало ясно, что этот запах идет от огромного количества писанных маслом картин в тяжелых бронзовых рамах, которыми почти сплошь были увешаны стены прихожей и гостиной. Феликс полагал, что его пригласили для знакомства с получившим переэкзаменовку Тяти, но вскоре убедился, что Аурика считает его лично своим гостем. Почуяв скрытое сопротивление Феликса, Аурика поспешила объяснить:

— Тити пошел с мамой в город купить красок. Они должны скоро прийти.

Последовала минута молчания. Феликс подыскивал тему для разговора, но Аурика подготовилась заблаговременно.

— Хорошо ли вы себя чувствуете у дяди Костаке? Вопрос был задан настолько соболезнующим тоном, что в нем, собственно, заключался уже и ответ. Феликс искренне ответил:

— Очень хорошо.

Аурика, пропустив его слова мимо ушей, продолжала свои заранее обдуманные сожаления:

У вас нет родителей, вам нужна спокойная семья,

где бы вы чувствовали себя как дома.

Всякое упоминание о его сиротстве сердило Феликса как незаслуженное унижение. Ему показался странным намек барышни с заостренным подбородком.

— У дяди Костаке я как дома, а домнишоара Отилия

мне... как сестра.

Аурика слегка поджала губы и, немного помолчав, кротко проговорила, давая понять, что дело тут обстоит не так-то гладко:

— Отилия, может, была бы и неплохой, но она лживая. По крайней мере по отношению ко мне.

Это задело Феликса сильнее, чем он сам мог предположить, и он бойко соврал:

— Меня удивляют ваши слова, Отилия всегда отзывается о вас хорошо.

Барышня недоверчиво и лукаво улыбнулась и, потупившись, с таким видом, как будто ее принуждали к откровенности, сказала:

— Видите ли... О поведении Отилии рассказывают столько ужасного... В этом вина и дяди Костаке, он ее слишком избаловал. Девушки без дома и родителей всегда такие.

Кровь прилила к щекам юноши. Он был полон негодования и в то же время боялся, что наговоры барышни окажутся правдой, ибо в течение этих нескольких дней он наблюдал довольно странные вещи. Но внезапно перед глазами его возник образ Отилии, и ему стало ясно, что все , это пустые сплетни. Однако Феликса поразило, что Аурика назвала Отилию девушкой без дома и родителей, и он уже собирался более подробно расспросить барышню с острым подбородком, но тут вдруг послышались тяжелые шаги и а пороге появился Симион. Он молчал, но по его глазам было видно, что ему хочется побеседовать. Аурика представила старика Феликсу:

Познакомьтесь с папой.

— Туля! — неожиданно прогремел старик и подал Феликсу сильную руку.

Феликс опешил, не сообразив, что это означает, но Аурика растолковала ему:

— Папина фамилия Туля, Симион Туля, разве вы не знали?

— Ты показала ему мои подушки? — озабоченно осведомился Симион.

— Папа от нечего делать давно вышивает подушки по канве, — пояснила Аурика, — у него есть очень красивые работы. Все, что вы здесь видите, вышивал он. Он и красками пишет.

Аурика брала подушки одну за другой и клала их перед Феликсом, а Симион с нескрываемым самодовольством следил за ней. Вышивки были исполнены с большой сноровкой, но в несколько крикливых тонах и по шаблонным рисункам. Потом Феликса подвели к картинам и сказали, что все это произведения Симиона и Тити. Симион указывал Феликсу пальцем на свои картины (их было меньше, чем картин Тити) и настойчиво требовал одобрения:

— Как вам нравится эта? А эта?

Он подробно рассказывал об обстоятельствах, при которых была создана каждая картина, и о том, как пришла ему в голову мысль написать ее. В картинах Симиона и Тити, в особенности Тити, несомненно чувствовалась техника. Мазки были сделаны опытной рукой, рисунок, выполнен старательно, и, несмотря на уродливость некоторых портретов, чувствовалось, что их писали люди, обладающие художественными способностями. Эти картины не имели ничего общего с .беспомощной отвратительной пачкотней, которая изготовляется в пансионах для девиц. Однако было что-то неуловимо комичное и в самих картинах, и в том, что их висело здесь такое множество. Слушая пояснения Симиона и внимательно разглядывая эти произведения, Феликс наконец догадался, в чем тут дело. Ни одна из картин не являлась оригинальной. Все они копировали почтовые открытки, плохие, иногда совсем наивные книжные клише, и опытный глаз мог легко установить, почему они выглядят так странно и непривычно. Рисунки тушью эти два художника воспроизводили маслом в бело-черной гамме, пастель или акварель имитировали яркими сочными красками. Было заметно, что живописец обладал врожденной способностью гармонично сочетать линии и краски, но степень его умственного развития не позволяла ему постичь замысел того или иного образца или дать свое толкование. Розовые щеки девочки, изображенной, возможно, акварелью, при передаче в масле делались из-за непонимания живописцем реального закона рассеяния света какими-то выпирающими из фона рубиновыми озерами, хотя колорит их не лишен был прелести. Феликс осмотрел необычную коллекцию, размещенную в двух комнатах, и, льстя гордости хозяев, отозвался о ней с восхищением. В это время в прихожей показался другой Симион, помоложе и более худощавый. Увидя чужого человека, он двинулся было к двери, но Аурика пошла за ним, вернула и отрекомендовала:

— Вот и мой брат Тити. Надеюсь, вы будете друзьями. Тити Туля выглядел — да и на самом деле был — несколькими годами старше Феликса. Пробивающиеся усики и пушок, предвещавший бородку Симиона, придавали Тити зрелый вид, и поэтому его школьная форма казалась военным мундиром. Этот ласковый, скромный юноша сразу понравился Феликсу, который уже готов был усомниться в справедливости слов Отилии. Несмотря на то, что Тити был старше, он держался с Феликсом очень почтительно, показал ему купленные краски, два пакета открыток (один — английских, другой с изображением роз и фруктов, где стояла подпись «Клейн») и сообщил, что хочет воспроизвести эти рисунки в масле. Тити говорил со спокойной, размеренной страстью, и когда Феликс спросил, почему он не пишет с натуры, как будто даже не понял вопроса и ответил, что ему нравится рисовать только с образцов. Феликс с похвалой отозвался о его таланте и сказал, что полезнее было бы идти самостоятельным путем. Тити сдвинул брови и принялся подробно объяснять, как он работает, — речи Феликса были ему явно неприятны. Он поинтересовался, как Феликс доехал до Бухареста, где он окончил лицей, и стал рассказывать о происшествиях у себя в классе, довольно живо, хотя и наивно, описывая преподавателей. Он откровенно признался, обвиняя во всем глупость учителей и программы, что уже несколько раз сидел по два года в классе и получал переэкзаменовки. Феликс спросил Тити, какие книги он читает, и, привыкнув иметь дело с более развитыми молодыми людьми, захотел узнать его мнение о некоторых современных писателях, сотрудничавших в новом журнале «Вяца ромыняскэ». Эти вопросы слегка испортили настроение Тити. Он заявил, что ему некогда читать и что от книг у него болит голова, но все-таки, если бы он достал «хорошую книжку», он попытался бы ее прочитать. Феликс пообещал принести ему книгу.

— Домнул Феликс предложил помочь тебе подготовиться к переэкзаменовке, — сообщила брату Аурика.

Тити покорно согласился, нисколько не обидевшись, что его будет учить юноша моложе его. Но когда Феликс объявил, что готов начать занятия немедленно, Тити попросил отложить это на послеобеденное время, потому что сейчас он неважно себя чувствует. Аурика, с большой нежностью взиравшая на этого флегматичного верзилу, сочла необходимым пояснить Феликсу:

— Тити очень слабенький, и мама не хочет, чтобы он переутомлялся. Он и так слишком много сил тратит на живопись.

Симион одобрительно кивнул головой.

— Ну, — крикнула Феликсу Отилия, которая сидела поджав ноги по-турецки на своей софе и что-то шила,— рассказывай, что наговорила про меня Аурика? Я слышала, что, когда меня не было дома, она заходила за тобой.

Феликс, проходивший мимо открытой двери ее комнаты, смущенно остановился.

— Входи же, иди сюда, ко мне.

И Отилия отодвинула свои тонкие ноги, словно Феликс собирался сесть рядом в такой же позе.

— Она, конечно, назвала меня взбалмошной!

— Хуже того! — сознался Феликс.

Отилия, чуть побледнев, взглянула на юношу и положила руку ему на плечо.

— И ты поверил, Феликс?

— Нет! — с чистой совестью ответил он.

— А что она тебе говорила? Наверное, глупости о Паскалополе?

Феликс помолчал, затем, собравшись с духом, спросил:

— Я хотел бы узнать, почему тебе приходят письма на имя Отилии Мэркулеску. Я всегда называл тебя Джурджувяну.

Отилия серьезно поглядела на Феликса.

— Вот оно что! Она сказала тебе, что я чужая!

— Ты чужая! Представить себе этого не могу! Меня огорчило, что она назвала тебя девушкой без дома и родителей. Ведь у тебя есть родители...

Отилия сердито воткнула иглу в работу.

— Ну да, тетя Аглае и Аурика не выносят меня оттого, что боятся потерять наследство... Аурика вообразила, что если она будет говорить, будто у нее богатый дядя, то выйдет замуж... Уродина... Видишь ли, папа мне не родной отец... Мама была уже раньше замужем, и когда вышла за папу, мне было сколько-то там лет... Посмотри! Вот мама и мой настоящий отец. — И она протянула Феликсу чуть надорванную фотографию, с которой кротко глядела Отилия другой эпохи, с длинным спускавшимся на плечо локоном, в платье с панье, она держала под руку полного мужчину, — у него были глаза Отилии. — Но папа меня любит и, кроме того... он обязан заботиться обо мне, потому что мама без всяких документов отдала ему много денег, которые папа вложил в свои дела... Если бы мама не умерла так внезапно, все было бы иначе... Папа хотел меня удочерить... И теперь хочет, но ему не позволяет тетя Аглае... Впрочем, тебе, наверное, безразличен весь этот вздор!

И Отилия вздохнула, заключив свою повесть шутливым жестом.

— Не безразличен, — тихо сказал Феликс. Исповедь Отилии, объяснившая ему тайну ее имени, оставила в его душе какой-то неприятный осадок. Итак, дядя Костаке вовсе не отец девушки. Удовольствие, которое доставляв старику ласки Отилии, вовсе не было таким уж невинным. А Паскалопола Феликс просто ненавидел. И хотя с каждым днем его уважение к Отилии возрастало, но слова Аурики: «о ней рассказывают столько ужасного» —- не переставали звучать у него в ушах.

— Феликс, что вы с Тити делали? — попыталась переменить тему Отилия.

— Мы с ним только познакомились, он хочет, чтобы мы начали заниматься после обеда. Кажется, он мальчик хороший, но немножко вялый.

— И я так думаю, — подтвердила Отилия.

— Я обещал принести ему какую-нибудь книжку. Но у меня здесь ничего нет. Ты позволишь выбрать из твоих? Только боюсь, он твои все знает.

Отилия недоверчиво рассмеялась.

— Тити сказал, что хочет читать? Удивляюсь! Можешь брать любую книгу — уверяю тебя, он не читал ни одной. Потом расскажешь мне о результатах твоих педагогических методов!

После обеда Феликс взял иллюстрированное издание «Пармской обители» и отправился к Тити, который ждал его в саду. Они вошли в дом. Когда они проходили по залу, Тити сделал Феликсу знак, чтобы он ступал как можно тише, потому что Симион уснул (он лег в ночной рубашке, словно была ночь). В своей комнате Тити выдвинул широкий ящик большого стола, где в строжайшем порядке лежали книги, карандаши, пачки открыток. Все книги и тетради были тщательно обернуты и надписаны каллиграфическим почерком по линейкам, чуть заметно проведенным карандашом. Увидев, что Феликс ими любуется, Тити начал демонстрировать и другие свои работы. У него были альбомы, куда он старательно переписывал стихи, разрисовывая и раскрашивая заглавные буквы. Брошюровал и переплетал альбомы он сам. Вместо того чтобы покупать нотную бумагу, он придумал какое-то устройство, вроде гребня, с пятью карандашами, и с его помощью разлиновывал веленевую бумагу. Для хранения рисунков Тити смастерил картонную коробку и тщательно оклеил ее коричневой бумагой, на которой пером изобразил готический орнамент. Учебник латинского языка он воспроизвел полностью: сам изготовил папку, переплет, перерисовал рисунки и прекрасным почерком скопировал текст. Феликс спросил, не думает ли он таким образом сэкономить деньги на покупку книг, но Тити ответил, что просто ему это «нравится». Тетя Аглае купила ему скрипку, но он не умел играть ничего, кроме первых строк упражнений из руководства для начинающих. Гораздо больше, чем самой музыкой, он увлекался собиранием всего к ней относящегося. Он завел себе музыкальный альбом, в который описывал все, что попадалось под руку: популярные арии, итальянские романсы, отрывки из оперных партий, немецкие народные песни.

— Если вам встретится что-нибудь хорошее, — сказал Тити Феликсу, — пожалуйста, дайте мне списать.

— Когда я привезу из Ясс скрипку и ноты, мы сможем играть вместе дуэты, у меня есть сочинения Мозаса, — предложил Феликс.

— Но не теперь, — решительно отказался Тити,— теперь я еще упражняюсь, играю нетрудные вещи и по слуху. Позднее, через несколько лет! (Ему было двадцать два года.)

Феликсу захотелось доказать Тити, что такой метод ошибочен, но он промолчал, не желая показаться педантом.

На вопрос Феликса, чем он может помочь, Тити попросил позаниматься с ним латинским языком. Но ему нужен был только перевод: он хотел, чтобы ему переводили буквально, а он бы вписывал румынские слова над латинским текстом. Все попытки уговорить Тити прибегнуть к какому-нибудь другому способу потерпели неудачу, и Феликсу пришлось диктовать, заглядывая в книгу через плечо Тити, который старательно записывал перевод, время от времени прося повторить то или иное слово. Через полчаса Тити объявил, что ему это надоело, что у него болит голова, и даже не проявил никакого намерения продолжить занятия завтра. Он лишь сказал:

— Отложим на другой раз.

Феликс поднялся, чтобы уйти, и только тут вспомнил о романе Стендаля. Он отдал книгу Тити, спросив, читал ли тот ее. Тити отрицательно покачал головой, взял книгу так, словно это был дорогой альбом, осторожно перелистал ее, едва касаясь пальцами страниц и с особым вниманием разглядывая рисунки.

Прошло несколько дней. Феликс стеснялся идти в дом к Аглае без приглашения. Он несколько раз был в городе, разузнал об условиях поступления в университет, заглянул в антикварные лавки на набережной Дымбовицы. Первое время, по привычке, он спрашивал у дяди Костаке позволения уйти, пока наконец удивленный его просьбой старик не сказал, что он может уходить, когда ему вздумается, днем и ночью... даже ночью. И он с видом заговорщика подмигнул Феликсу, но тот его так и не понял.

Однажды, сидя за картами, Аглае снова обратилась к Феликсу:

— Молодой человек, вы, я вижу, что-то не приходите к нам помогать Тити. Можете приходить без приглашения. Тити немножко слабоволен, его надо понукать.

Феликс опять посетил Тити, принявшего его с обычной кротостью и добродушием, и, чтобы не открывать сразу цели своего визита, спросил, прочел ли он «Пармскую обитель». Тити вынул из ящика книгу, которую Феликс сначала не узнал, так как она была обернута в синюю бумагу. Множество аккуратных бумажных закладок, по-видимому, отмечали заинтересовавшие Тити места, но истинное их назначение обнаружилось тут же.

Мне очень понравились рисунки, и я некоторые скопировал, — сказал Тити.

И он показал пачку квадратных листков бумаги, на которых было воспроизведено.акварелью около двадцати иллюстраций.

— Но роман интересный, правда?

— У меня не было времени читать его, — хладнокровно ответил Тити, возвращая Феликсу книгу, — может быть, я возьму его в другой раз.

Феликс вспомнил ироническое замечание Отилии и понял, что она говорила так вовсе не со злости, а потому, что хорошо знала Тити. Тити принялся рассказывать всякие пустяки из повседневной школьной жизни и не проявлял никакого намерения заниматься, поэтому Феликсу пришлось наконец признаться, что Аглае просила его помочь ее сыну. Однако Тити позволил ему только продиктовать перевод коротенького отрывка. Занимались они недолго — Тити вдруг побледнел, встал, поднял правую руку вверх и запрокинул назад голову.

— У меня пошла кровь носом! — со страхом сказал он.

В самом деле, от его носа к верхней губе тянулась красная ниточка. Так как кровотечение не прекращалось и Тити сделал испуганное лицо, Феликс открыл дверь и вышел в зал. На шум прибежала Аглае и, узнав от Феликса, в чем дело, в волнении ворвалась в комнату.

— Опять у тебя идет кровь, милый, — заохала она. — Я сейчас принесу ваты.

Порывшись где-то, она явилась с большим куском ваты и, положив руку на лоб Тити, сунула ему в ноздрю тампон.

— Все это от переутомления, — брюзжала она. — Ну его к богу, это ученье, я не собираюсь делать из тебя философа. Кто слишком много читает, тот и рехнуться может.

Эти слова были сказаны очень язвительно и оскорбили Феликса: Ведь Аглае сама позвала его, а теперь взваливала на нею вину за переутомление Тити. С этого дня Феликс больше не ходил к ним, пока наконец Аглае снова не пригласила его:

— Домнул Феликс, позанимайтесь немножко с моим Тити, я вижу, у вас есть терпение.

Феликс стал часто бывать у Тити и привык к нему, но занимался с ним только тогда, когда тот сам просил об этом, что случалось довольно редко. Тити был милый, но несколько странный юноша. Он любил рассказывать Феликсу, что с ним произошло за день, что он наблюдал на улице, какие рисунки рассматривал. Когда он возвращался домой, Аглае расспрашивала его, что он видел на проспекте Виктории, и Тити послушно сообщал обо всем попавшемся ему на глаза. Но если Феликс пробовал поспорить с ним о чем-нибудь, Тити хмурился и упорно стоял на своем, а Аглае глядела на Феликса так враждебно, как будто он посягал на рассудок ее сына. Аглае и Аурика благоговейно внимали всему, что говорил Тити, а Симион смотрел на него с безмолвным одобрением.

— Тити, расскажи, как вы списывали на уроке истории, — предлагала Аглае.

И двадцатидвухлетний молодой человек, не без юмора описывая наивность преподавателя истории, начинал повесть о том, как несколько хитрых школьников, знавших странности учителя, написали дома сочинения на все темы, которые он мог им дать. Аглае от души смеялась, с материнской нежностью глядя на Тити.

Иногда Феликс звал Тити прогуляться, и на первой прогулке тот покорно следовал за своим спутником. Но в следующий раз Тити наотрез отказался бродить по городу, он предпочитал целый час Неподвижно просидеть на берегу озера в парке Чишмиджиу и слушать заигранный репертуар военного оркестра. Вернувшись домой, он докладывал своему семейству обо всем, что видел во время прогулки, называл произведения» которые играл оркестр, а если не знал их названия, то напевал мотив. Потом он всеми силами старался раздобыть ноты, чтобы переписать их в свой альбом. Но бывали дни, когда Тити упорно отвергал всякое предложение выйти из дома, заявляя, что ему это неинтересно. Тогда он сидел на скамье, оттачивая цветные карандаши и не произнося ни слова. Аглае нравились эти приступы апатии, она видела в них доказательство благоразумия Тити. Поэтому, когда Феликс звал его гулять и тот не соглашался, Аглае вспыхивала: {

— Зачем это мальчик пойдет шляться по улицам, точно лодырь какой-нибудь? Пусть сидит дома!

У Тити было еще одно чудачество. Иногда ему вдруг надоедал разговор или окружающие, и он говорил:

— Пойду покачаюсь!

И, прислонившись спиной к краю стола или к печи, он складывал руки, как для молитвы и начинал без остановки раскачиваться вправо и влево. Либо ложился лицом вверх на Диване или на кровати и, так же сложив руки, качался из стороны в сторону. Было ли это вызвано неутоленной тоской о детстве или еще слишком живым воспоминанием об этом детстве — Феликс не мог себе объяснить. Аглаей остальным поведение Тити казалось вполне нормальным, и Аглае, случалось, сама потакала сыну, говоря:

— Если тебе скучно, так иди покачайся!

Как-то раз, придя к Тити, Феликс увидел, что он с жалким лицом сидит на скамье, прижав руку к сердцу и сгорбившись в три погибели, как будто его терзала жгучая внутренняя боль. Обеспокоенные Аглае и Аурика были рядом и старались подбодрить Тити.

— Да ничего у тебя нет, дурачок ты этакий, с чего ты взял?

— Это вы так говорите, — ныл Тити, — а я знаю, что у меня больное сердце. У меня болит вот здесь.

— Где у тебя болит? Чепуха! — сказала тоном специалиста Аглае, кладя руку на то место, куда показывал Тити.

— И у папы больное сердце. У нас в роду у всех было больное сердце.

— Это он вбил тебе в голову глупости, — презрительно бросила Аглае. — Скажите пожалуйста, у него больное сердце! Целый день только и знает, что ест, бездельник этакий! Может быть, ты много читал — чтоб они сгорели, эти книги! — и у тебя закололо в груди?

Женщины натерли приунывшему Тити виски и грудь камфарным спиртом, и ипохондрик, понемногу позволив себя переубедить, снова стал разговорчив и прилежно взялся за свои занятия. В другой раз он с горькой улыбкой в отчаянии поведал всем то, что вычитал в случайно попавшей ему в руки книге по хиромантии: жить ему остается недолго, ибо линия жизни у него совсем короткая, а место, где бьется пульс, обведено только одним кольцом. Аглаей Аурика постарались убедить его, что хотя и у них все эти линии очерчены очень неясно, но тем не менее они благополучно живут. Вера Тити в хиромантию поколебалась, и душевное спокойствие его было восстановлено.

Если Тити был приветлив, но сдержан, то Аурика, наоборот, вела себя с Феликсом все более непринужденно. Каждый день после пяти «часов она облагалась в казавшийся ей эффектным наряд — белую блузку и черную широкую плиссированную юбку, — сильно пудрилась и, что в те времена считалось совсем неприличным, ярко румянила впалые щеки. Аурика выходила на проспект Виктории и, проделывая свой неизменный маршрут, быстро шла сначала по одной, потом по другой стороне улицы. Она ждала какого-нибудь приключения, но приключение почему-то запаздывало. Один-единственный раз ученик военного училища, введенный в заблуждение ее внешностью, шел за ней до самого дома. Аурика в сильнейшем смятении ворвалась во двор и объявила Аглае:

— Maman, maman, идет офицер.

Но офицер, устрашенный добропорядочным видом дома и отсутствием верной приманки, прошелся несколько раз по улице и исчез. В этот вечер Аурика заперлась у себя в комнате и не вышла к столу. У нее была своя таинственная теория, согласно которой наглость являлась положительным качеством для мужчины. Одно только присутствие мужчины, особенно молодого и неженатого, приводило ее в волнение.

— Maman, идет Паскалопол!.. Maman, прошел Филипеску!

Если на улице к ней приставал хорошо одетый человек, она не считала это непристойным. Разумеется, она не от¬вечала, но, изобразив крайнее изумление, ускоряла шаг, ожидая большей настойчивости. Аурика говорила о замужестве с таким увлечением, точно оно являлось единственной серьезной целью жизни. Самая заурядная партия представлялась ей «счастьем» для девушки. Она всегда первая узнавала обо всех свадьбах среди своих знакомых, являлась на каждую из них, хотя бы для того, чтобы постоять в притворе церкви, изучая невесту до и после обряда, и всячески давала понять жениху, что он потерял ее уважение. Она коллекционировала золотые нити из свадебных головных уборов, как одержимая бегала по гадалкам.

— Вообразите, какое счастье, он взял ее без приданого! — говорила она иногда о какой-нибудь своей приятельнице.

— Ничего, и тебе бог даст, ведь у тебя есть все, что надо, — утешала ее Аглае, — только будь посмелее, потому что теперь мужчины предпочитают этих молодых сумасбродок!

И Аглае недружелюбно кивала в сторону дома Отилии.

Однажды, проходя по проспекту Виктории, Аурика встретила Феликса и тотчас же предложила ему сопровождать ее. Она даже, улучив удобный момент, попросила взять ее под руку, чтобы не дать повода думать, будто она гуляет с посторонним мужчиной. С тех пор Феликс, боясь встретить ее опять, с величайшей осторожностью огляды­вался на улице, но как-то раз снова был пойман и принуж­ден пройтись по проспекту Виктории, вися на локте Аурики, как собачка на короткой сворке. Мимо них про­ехала великолепная коляска, и чья-то рука чуть заметно помахала им оттуда.

Только когда коляска была уже далеко, Феликс сооб­разил, что в ней сидели Отилия и Паскалопол. Аурика с завистью сказала:

— Вы видели? Паскалопол каждый день катает ее, привозит всякие подарки. Вот счастливица! И что он только в ней нашел?

Феликс нахмурился, ему было неприятно слышать, что имя Отилии связывается с именем Паскалопола, но Аурика поняла его иначе:

— Неужели вы считаете, что Отилия может кому-ни­будь понравиться?

Феликс встрепенулся.

— Мне кажется, что вы несправедливы, домнишоара, Отилия очень красива и вдобавок образованна и талантлива.

— Вы полагаете? — с сомнением спросила Аурика.

— Кроме того, почему вы сейчас же заподозрили, что между домнулом Паскалополом и Отилией непременно существуют какие-то особые отношения? — попытался прощупать почву Феликс. — Домнул Паскалопол одинок, детей у него нет...

Аурика лукаво усмехнулась:

— Вот и видно, как вы неопытны. Отилия хитрая, она ищет только пожилого, богатого мужчину, который бы женился на ней. Но я не думаю, чтобы Паскалопол был настолько лишен вкуса. А как по-вашему?

Феликс промолчал, делая вид, что такая мысль ему и в голову не приходила.

Убедившись, что Феликс избегает встреч с ней на улице и либо вовсе не появляется на проспекте Виктории, либо выходит лишь в те часы, когда она дома, Аурика стала под различными предлогами звать его к себе, не стесняясь присутствием посторонних. Аглае не возражала против этих уловок и даже поощряла их, ласково погляды­вая на Феликса и в нужный момент исчезая. Аурика теперь уже принимала его не в гостиной, где висели картины, а объявив, будто хочет показать ему что-то интересное, уво­дила в свою спальню и сажала поближе к себе. С некото­рых пор Аурике не давала покоя мысль, что в доме дяди Костаке Феликс лишен тех гастрономических удовольствий, которые можно получить в семье, где хорошо ведется хо­зяйство.

— Я все думаю — как вы можете там жить? — гово­рила она участливо. — Отилия ничего не умеет, а Марина лентяйка.

Как-то раз Аурика спросила Феликса, любит ли он слоеные пирожки с вишнями. Ничего не подозревавший юноша ответил утвердительно. Назавтра Аурика с таин­ственным видом повела его в свою комнату. Там на сто­лике стоял большой поднос с пирожками, и Аурика, уве­ренная в том, что Феликсу это доставит удовольствие, принялась усиленно его угощать. В другой раз вместо пи­рожков его ждало смородиновое варенье. Слабый голосок Аурики начал приводить Феликса в ужас, и однажды, заметив, что она направляется по двору к дому Костаке, он быстро выскочил в ворота на улицу. Для того чтобы застать его, Аурика стала приходить во время обеда и, когда он кончался, настойчиво тащила Феликса к себе. Как-то раз Феликс, взглядом прося помощи у Отилии, попытался оказать сопротивление. Отилия тихонько рас­смеялась и подлила масла в огонь:

— Иди, Феликс, не отказывайся. Аурелия очень хо­рошо делает пирожные.

— Я очень прошу пас, — упорно внушала Феликсу Аурика, — никогда не входите к нам с улицы, а только через калитку. Вы ведь знаете — репутация... А вы — молодой человек, это может мне повредить...

В другой раз намек был до такой степени прозрачен, что это перепугало Феликса.

— Нам, молодым девушкам, очень трудно приходится, потому что мы не знаем, с кем имеем дело, — сетовала Аурика. — Мы — создания слабые, не можем отвергнуть авансы мужчин, а если потом дело на этом и кончается, мы остаемся скомпрометированными. У меня была прия­тельница, которая принимала авансы одного молодого че­ловека, думая, что он искренен. Его допускали в дом, в ее комнату, на глазах у родителей и знакомых, а он не оказался человеком слова. Всем известно, как зол свет, по­этому нужно, чтобы мужчина сразу же объявил, какие он имеет намерения.

Вся речь была так явно адресована Феликсу, что он на несколько мгновений онемел, но затем, поняв, чем ему это грозит, решительно ответил:

— Домнишоара Аурика, то, что вы говорите, должно быть, правда, хотя у меня и нет в этом опыта. Но, по-мо­ему, я лично не могу принести вам никаких неприятностей. Ведь никто не подумает, что молодой человек моего воз­раста, который еще только поступает в университет, на­мерен жениться.

— Почему же нет? — укоризненно, слегка взволнован­ным голосом сказала побледневшая Аурика. — Я знаю многих молодых студентов, которые женились, чтобы иметь возможность продолжать учение. Если к тому же есть и приданое...

— Во всяком случае, вы хорошо сделали, что преду­предили меня, иначе я мог бы повредить вам, сам того не сознавая. Вы меня приглашали... Но больше я не буду приходить к вам...

— Нет, я прошу вас, приходите, домнул Феликс. Ка­кое, в конце концов, нам дело до света! Склонности за­рождаются постепенно...

— Но я, — пролепетал Феликс, — я не чувствую ни­какой склон... никакой вины!

И, бормоча какие-то извинения, он выскользнул за дверь.

— Отилия, ты была права, — сознался Феликс. — Ау­рика неправильно поняла мои визиты. Как сделать, что­бы она оставила меня в покое?

— От Аурики так легко не отделаешься, — сказала Отилия. — Во всяком случае, ты ведь вряд ли соби­раешься на ней жениться, значит, она до конца дней бу­дет ненавидеть тебя.

Позднее Отилия рассказала Феликсу, что Аурика по­жаловалась дяде Костаке, будто Феликс держал себя с ней не по-джентльменски: он на улице, на виду у всех, брал ее под руку, часто входил к ней в комнату и этим ввел ее в заблуждение, заставив думать, что у него серь­езные намерения. Дядя Костаке, обильно уснащая свою речь специальной терминологией, терпеливо разъяснил ей, что Феликс еще несовершеннолетний и как таковой не может нести никакой ответственности.

IV

Постепенно Феликс привык к порядкам в доме дяди Костаке и стал чувствовать себя там хорошо. В этом доме каждый делал что хотел, не спрашивая разрешения у дру­гих, и юноша пользовался полной свободой, которая со­ставляла резкий контраст с суровостью его прежней жизни и оказалась благотворной для его замкнутого характера. Присущая Феликсу внутренняя дисциплина оберегала его от излишеств. Благодаря свободе исчезла его застенчи­вость и пробудилось сознание собственного достоинства. Отношения его с родными были лишены подлинной теп­лоты и сердечности, а окружающие проявляли к нему сдержанное сочувствие, и это еще сильнее развивало при­родное честолюбие юноши. Он нетерпеливо ожидал на­чала занятий в университете, горя желанием взяться за работу и как можно скорее сделать карьеру. Он уже сей­час строил планы на будущее и, перечеркивая в календаре миновавшие недели, считал, сколько месяцев осталось до его совершеннолетия.

— Как-то раз ему понадобилось купить книги и кое-что из одежды, и после некоторого колебания он пришел к дяде Костаке просить денег.

— О! — старик выпучил глаза и долго не мог ничего произнести. Потом, заикаясь, сказал, что у него нет де­нег, затем — что из доходов этого года ничего не осталось и, наконец, что доходы меньше, чем должны быть, и он сам не знает, как выйдет из положения.

— Почему бы тебе не давать частные уроки? — до­верительно предложил он. — И карманные деньги имел бы и мне кое-что давал бы, чтобы я мог улучшить твое со­держание.

Феликс не посмел возразить и даже в этот раз ему не пришло в голову спросить дядю Костаке, каково, собст­венно говоря, его имущество, которым тот управляет. Ему было стыдно перед Отилией. Однако Феликс знал, что за сдачу внаем магазинов и квартир в доме в Яссах долж­ны поступать деньги, и, сделав кое-какие приблизитель­ные подсчеты (он располагал не слишком точной инфор­мацией об этом), пришел к выводу, что ему каждый месяц причитается несколько сот лей, которых с избытком хватило бы и на плату за пансион и на всякие дополнитель­ные расходы. Уроки он давать не хотел, потому что намеревался все свои силы посвятить ученью. Отилия за­метила подавленное настроение Феликса, принялась его расспрашивать и не отстала, пока не выведала всего.

— Папа всегда такой, — возмутилась она. — Не стоит огорчаться, надо просто уметь к нему подойти. Предоставь это мне.

И правда, вскоре после этого разговора Отилия взяла дядю Костаке под руку и ласково повела в дом, чтобы «сказать ему кое-что». Беседа тянулась долго, и Феликс слышал воркотню старика и умоляющий голосок Отилии. Однако Отилия вышла расстроенная и не стала ничего объяснять Феликсу. На другое утро Отилия, в новом кружевном платье, собираясь уходить, подозвала Феликса и шепнула ему:

— Будь спокоен, я все устрою! Мне только надо не­надолго сходить в город.

Вернувшись, Отилия отвела Феликса в сторону и вручила ему триста лей.

— Но я очень прошу тебя ничего не говорить папе!

— Разве не он дал тебе эти деньги?

— Ну да, ну да, разумеется, он! Будь умником и де­лай так, как я говорю... Я все объясню тебе позже.

Постепенно Отилия стала в глазах Феликса настоящей хозяйкой дома, и он привык говорить с ней обо всех своих нуждах, так как дядя Костаке в подобных случаях начи­нал нарочно заикаться и спешил уйти. Но вместе с тем Феликса все более властно влекло к девушке. По ночам его неотступно преследовал образ Отилии и мучил страх, что этот образ исчезнет. Ему страстно хотелось, чтобы она была рядом, и часто он долгие часы лежал без сна. Вечерами в саду составлялась обычная партия в табле, но до Феликса снизу не доносилось почти ничего, кроме голоса Отилии. Когда девушка быстро взбегала по лест­нице или говорила с ним, его бросало в дрожь. Порой в нем вдруг пробуждалось желание поцеловать ей руку. Если Отилия выходила в сад, Феликс нетерпеливо искал повода тоже оказаться там и наконец спускался туда с книгой. Отилия держалась с ним запросто, не стесняясь, и это волновало его. Но ему никак не удавалось стать ближе к ней, потому что она почти целыми днями не бы­вала дома, а когда возвращалась, все семейство уже было в сборе. Отилия относилась к нему дружески, но немнож­ко снисходительно, как будто он был безобидное суще­ство, которого не приходилось остерегаться. Лишенный общества самой Отилии, Феликс пребывал в мире ее ве­щей. Ему нравился тонкий аромат, долго сохранявшийся после того, как она проходила мимо, милый беспорядок, по которому он узнавал, что она побывала в комнате, за­бытые среди книг предметы, записки. Как-то Отилия по­слала Феликса наверх принести ей наперсток. Юноша вошел в ее комнату, где царил забавный хаос. В постели на книге лежала туфля, вероятно, для того, чтобы не за­крылся слишком туго переплетенный том. Ковер был усеян нотными тетрадями, очевидно, разбросанными во время отчаянных спешных поисков. В коробке, где следо­вало искать наперсток, были перемешаны вместе иголки, тонкие носовые платки, визитные карточки, надкушенные плитки шоколада. Здесь, в комнате Отилии, Феликс чув­ствовал себя ближе к девушке, чем возле нее самой. Когда он уходил в город, Отилия иногда давала ему мел­кие поручения, и он нетерпеливо ожидал их или даже сам на них напрашивался. Правда, ему не всегда удавалось избежать мягких упреков:

— Феликс, эта лента слишком светлая, ты не разби­раешься в оттенках.

— Я пойду обменяю.

— Вот еще! Я дам ее Тити, пусть разрисует, сойдет и так, если не будет дождя. — Увидишь, в какой он придет восторг!

Действительно, Тити с крайне глубокомысленным ви­дом взял ленту, благоговейно обработал ее акварелью и продержал потом некоторое время на солнце. Если бы Отилия не относилась к Тити так иронически, Феликс, пожалуй, болезненно воспринял бы это соперничество.

Отилия в свою очередь платила Феликсу неожидан­ными знаками внимания. Она приносила ему из города разные пустяки, иногда просто конфету. Как-то раз она подарила ему галстук. Однажды днем Феликс услышал, что Отилия нетерпеливо зовет его:

— Феликс, Феликс, иди скорей сюда, я очень спешу! Отилия сидела в запряженной парой белых лошадей коляске. Паскалопол, постоянно нанимавший этот экипаж, любое время предоставлял его девушке. Отилия раз­махивала каким-то пакетиком. Заинтригованный Феликс подбежал к ней и увидел, что она держит в руке плитку отличного шоколад

— Отломи от нее... Только не все, не все!

И, грызя свою половинку шоколада, Отилия уехала.

В Отилии сочетались холодная опытность и серьез­ность с беспредельным ребячеством. Сегодня она оде­вала кукол, завтра выговаривала дяде Костаке за то, что он пачкает костюм пеплом, и, как ребенка, вертела во все стороны смеявшегося от удовольствия старика и чистила его одежду. В другой раз Отилии не понравилось, как Марина ведет хозяйство, она надела фартук и не шутя взялась за работу, требуя, чтобы Феликс ей помогал. Но это быстро надоело ей. Она заметила в открытую дверь, как блестит на солнце сочная трава в глубине сада, и у нее тут же явилась новая причуда:

— Ах, Феликс, это так похоже на деревню! Мне хо­чется побегать по траве босиком!

Она немедленно сбросила туфли, стащила чулки и, оставив все это в кухне, помчалась в сад, а Марина сде­лала Феликсу предостерегающий знак, что Отилия, мол, не совсем в своем уме. Потом Отилия, забыв о хозяйстве, с увлечением принялась играть на рояле.

Девушка интересовалась всем, что делал Феликс, то и дело расспрашивала о его планах, приносила ему новые книги, а если у нее их не было, то доставала где-то на время.

— Видишь ли, — объясняла она со смешной материн­ской заботливостью, — я задумала сделать тебя знамени­тым человеком, чтобы испортить побольше крови тете Аглае. Но ты должен меня во всем слушаться.

Паскалопол приходил каждый день, за очень редкими исключениями, и все были, к нему чрезвычайно внима­тельны. Отилия держалась с ним очень непринужденно, как впрочем, и с другими, и это все сильнее раздражало Феликса. Вначале Паскалопол относился к юноше со сдер­жанной вежливостью, порой бегло взглядывал на него, порой бросал ему несколько слов. Со временем, очевидно, убедившись, что Феликс для него не опасен, он стал смотреть на него более дружелюбно и даже по-отечески. Он услышал как-то, что Феликсу хочется прочесть одно из произведений Анатоля Франса, и неожиданно принес ему книгу. Феликс был удивлен, а Отилия, сидя на кра­ешке стула Паскалопола и счищая с его сюртука вообра­жаемые пылинки, наговорила помещику множество лест­ных слов.

— Какой вы милый, домнул Паскалопол, вот за это я вас и люблю!

Это было сказано совершенно по-детски и не заклю­чало в себе никаких иных, более глубоких чувств, но до­вольный Паскалопол послал Отилии и Феликсу благо­дарный взгляд. С тех пор он по-настоящему заинтересо­вался Феликсом, беседовал с ним, дожидаясь Отилию, и время от времени приносил ему книги.

— Почему вы не женитесь, Паскалопол? — спросила однажды за табле Аглае. — Любопытно было бы взгля­нуть, какой холостяцкий содом и гоморра царят у вас в доме!

— Прошу вас пожаловать ко мне, кукоана Аглае, но смею уверить, что порядка у меня больше, чем у многих женщин,

Аурика так широко раскрыла глаза, словно это при­глашение было адресовано и ей. Аглае, преследовавшая совсем другую цель, пошла на попятный.

— В моем возрасте уже не к чему интересоваться тем, как вы живете. Пусть поглядят другие, те, что помо­ложе.

— Я погляжу! — живо откликнулась Отилия.