Атманта
Тевкр с женой сидят у стен хижины и наблюдают, как над ровной линией этрусского горизонта зарождается осенний рассвет. Лес вдалеке озаряется насыщенным оранжевым, бледно-лимонным и глубочайшим оттенком вишневого. Ни муж, ни жена больше не могут спокойно спать.
Теперь они почти каждое утро встречают так: взявшись за руки и опершись на стену скромного домика, который Тевкр собственноручно построил из тесаных бревен, тростника и глины. Тем не менее жизнь налаживается. Они справились. Справились, как думают, с тем, о чем предпочитают молчать.
Тетия кладет голову на плечо мужа.
— Скоро мы вот так же будем сидеть вместе с нашим ребенком и учить его красоте мира.
Тетия кладет руку Тевкра себе на округлый живот, надеясь, что Тевкр ощутит волшебство момента, когда ребеночек пинает стенки утробы.
Тевкр улыбается. Хотя его улыбка — не проявление отцовской гордости. Это улыбка мужчины, который смело смотрит в лицо неприятностям, ведь еще не рожденный ребенок может быть не его, а насильника.
Стиснув руку мужа, Тетия замечает:
— Гляди, только сосны у священной рощи сохранили зелень. Прочие сгорели по воле богов.
Авгур смотрит в указанном направлении, стараясь не думать о растущей ненависти к ребенку.
— Недавние пожары очищают место для пахоты.
— Ты прорицаешь, муж мой?
Тевкр смеется.
— Это природа, здесь предсказывать нечего.
Обняв мужа, Тетия умолкает. В последние дни вообще, кажется, лучше молчать. Тишина неким образом сплачивает и залечивает раны, о которых ни муж, ни жена говорить не решаются.
Солнце проливает на долину золотистый свет, словно патоку идеального утра. На противоположном холме появляется темная фигура, валуном катящаяся по склону.
Тевкр замечает ее первым. Пристально вглядывается в очертания, щурится, надеясь, что обознался. Вдруг это лишь птица или дикая кошка, чья тень скользит по жухлой траве. Надеждам не суждено оправдаться.
У Тевкра пересыхает во рту.
Тетия выпрямляется и, убрав со лба длинный черный локон, тоже смотрит на склон, залитый теплым светом.
По ту сторону холма стоит лишь один дом. И есть лишь один человек, могущий послать оттуда гонца в столь ранний час.
Тень растет, и в середине долины останавливается.
Тевкр знает, что всадник смотрит на них. Готовится к встрече. Идет за ними.
Всадник на склоне холма — это Ларс. Ларс по прозвищу Каратель, которого больше других страшатся в Атманте.
Есть много причин бояться горы мышц, посланной своим хозяином, магистратом Песной. Во-первых, Ларс убивает людей — казнит во имя местного правосудия. Во-вторых, он людей пытает — и снова же по указанию своего господина. А в-третьих, что, наверное, самое страшное, Ларс наслаждается каждым моментом своей мрачной службы.
Такие мысли кружатся в голове у Тевкра, когда он разумно соглашается с грубым требованием немедля сесть на коня и следовать за Ларсом к магистрату. Также молодой нетсвис думает о самом магистрате Песне, человеке юном и вспыльчивом. Песна разбогател за счет серебряных шахт и старого, как мир, искусства политических игр. Как и всякий политик, по сути своей Песна не тот, кем кажется. Внешне магистрат — благородный, деловой человек и столп общественности. По правде же — буйный в своей похотливости зверь, ненасытно жаждущий власти.
Проведя Тевкра за высокие стены садов при дворе Песны, Ларс провожает его в просторную комнату, где выложенный неизвестным камнем млечного цвета пол кажется бесконечным. Каратель оставляет авгура наедине со слугой — мальчиком столь юным, что бриться он начнет самое скорое лет через пять.
Тевкр чувствует, как сильно бьется сердце в груди, как стучат друг о друга коленки. Столько времени прошло, и он уж думал, что ни его, ни Тетию не свяжут с убийством близ священного круга. Авгур пытается успокоиться, любуясь роскошью дома магистрата. Мебель искусно вырезана из местных пород дерева: что-то сделано из выбеленной древесины, что-то — из мореной. Вдоль стен стоят бронзовые статуи ораторов, рабочих и рабов в полный рост. Утонченные фрески изображают танцовщиков, музыкантов и бражников. В каждом углу — по большой вазе, покрытой черной глазурью и тонким рисунком в виде золотых листьев.
Открываются решетчатые двери, и в комнату спешат двое слуг. Сердцебиение учащается. Слуги приводят в порядок кожаную обивку и подушки на кресле с высокой спинкой — место магистрата.
Входит Песна.
Он высок и красив. На нем длинная белая мантия из мерцающей ткани, названия которой Тевкр не ведает. Мантия крепится на плече серебряной застежкой в форме сжатого женского кулачка. Обут магистрат в сандалии из тончайшей кожи, с серебряными пряжками.
Песна смотрит на Тевкра, затем — недовольно — в бронзовое зеркало, которое держит в вытянутой руке.
— У тебя хороший цвет лица. К моей коже солнце не столь благосклонно: она сохнет, зудит и краснеет. Впрочем, ходить бледным все равно что зазывать белого духа смерти, дабы он скорее свел тебя в могилу. — Песна опускается в кресло. — Что скажешь, нетсвис?
Тевкр отвечает, стараясь говорить как можно увереннее:
— Таковыми нас сотворили боги, и наша истинная природа не нуждается в изменениях. Кроме тех, какие боги нам милостиво предназначили.
— Вот именно. — Песна смотрится в зеркало еще раз и подзывает слугу. — Сегодня же отшлифовать зеркало костями каракатицы и пемзой. Завтра хочу выглядеть как можно лучше.
Слуга выбегает прочь, и магистрат обращает взор на молодого жреца, любующегося бронзовыми статуями.
— Придворные льстиво уверяют, будто у меня за пределами Греции лучшее собрание предметов искусства. Я тут подумал, может, раз в год мне допускать сюда простолюдинов — пусть полюбуются? Как думаешь? Такой шаг поможет заслужить милость богов?
Хоть Тевкра и мутит от такого тщеславия, лучше держать язык за зубами.
— Покровительствовать искусству значит привнести свет не только в наше время, но и в будущее — тем, кто унаследует наши земли. И следовательно, боги могут вознаградить в посмертии за подобное великодушие.
— Отлично. Именно это я и желал услышать.
— Впрочем, если мне простят дерзость, я бы добавил… — Тевкр оглядывается. — В твою пользу будет также собирать предметы, славящие богов, а не только простых смертных.
Песне идея приходится по душе.
— Я приложу все усилия, чтобы украсить дом и такими предметами. Спасибо.
Тевкр решает испытать удачу.
— Моя жена скульптор и будет счастлива посоветовать что-либо или даже изваять нечто по твоему указанию.
Песна отвечает, теперь — раздраженно:
— Ну так пришли ее сюда. Впрочем, вызвал я тебя не для того, чтобы ты расхваливал свое семейное дело, а по более серьезному поводу.
Магистрат встает и по дуге обходит Тевкра, пристально глядя ему в лицо.
У нетсвиса внутри все сжимается.
— Есть затруднения, нетсвис. Требуется водительство и помощь богов.
— Сделаю все, что в моих силах, магистрат.
Песна подходит еще ближе.
— Это хорошо, но только если твои силы достаточно велики. — Песна разглядывает лицо молодого жреца, и Тевкр надеется, что магистрат не увидит в нем страха, ведь Песна ценит страх куда больше почитания. — Этрурия растет, — продолжает магистрат. — Государства на ее земле плодятся, и населения теперь уже почти треть миллиона. Мне нужны новые земли, богатства, возможности, иначе Атманта станет одним из стеблей камыша у реки, тогда как она должна быть лесом, который тянется вдаль, насколько хватает глаз. — Песна не сводит взгляда с лица Тевкра. — Понимаешь, куда устремлен мой взор и как я намерен послужить будущим поколениям?
Тевкр кивает. Тогда магистрат, сменив тон, заговаривает более доверительно:
— Недавно случилось убийство, да такое, что породило множество слухов и грозит породить еще больше.
Сердце Тевкра чуть не останавливается. Он-то думал, беда миновала.
— Жертва — мужчина. Его выпотрошили, как животное: вынули кишки и печень. Полагаю, ты об этом уже слышал?
Тевкр почтительно кивает.
— Мы с тобой, дорогой нетсвис, знаем, что печень — вместилище души. И человек, лишенный печени, лишается посмертия. — Магистрат умолкает, дабы прочесть согласие во взгляде жреца. — Подобное непотребство может вызвать панику в селении.
Впервые за время беседы и на лице магистрата появляется беспокойство. Песна пытается изгнать оттенок страха из голоса.
— Старейшина сказал, что такое мог совершить Аита, господин подземного царства. Возможно ли?
Тевкр видит шанс отвести от себя подозрения и отвечает:
— Возможно. Аита наделен чудовищной силой и души крадет, как только может. Обыкновенно, я бы предположил, что Аита подослал суккуба; демон соблазнил мужчину и похитил душу вместе с семенем, однако…
— О боги, не попустите! — восклицает Песна, вспомнив о собственных слабостях. — Во имя милостивых богов на небесах, не говори таких вещей!
Магистрат приводит мысли в порядок. Изгнав из головы страшный образ, он возвращается к делу.
— Нетсвис, послушай. Скоро мне предстоит дело великой важности, и приступать к нему нельзя, если мы прокляты. Тем более нельзя, если кто-то узнает о наших бедах. Ухватываешь суть?
Тевкр не совсем уверен, что понимает.
— Чего же ты хочешь от меня, магистрат?
Песна взмахивает руками.
— О, откуда мне знать! Принеси жертву богам, сотвори чары, дабы наше поселение осталось чистым и свободным от сплетен. Нельзя, чтобы моим замыслам повредили недружелюбные боги или даже слухи о таковых. Я понятно выражаюсь?
— Что же принести в жертву? Может, трех разных животных — во славу троицы, У ни, Тина и Менрвы?
Песна срывается. Он хватает авгура за грудки.
— Во имя всех богов, жрец, сделай что угодно! Мне еще и думать за тебя? Пожертвуй женщину, ребенка — кого хочешь, лишь бы сработало. — Магистрат отталкивает Тевкра. — Не подведи. Предупреждаю: подведешь меня, и я пришлю к тебе Ларса, а уж он выместит на твоем теле мое недовольство.
Церковь Сан-Джакомо-делл’Орио, Венеция
Наши дни
На лодке прибывают карабинеры. Молчаливые и суровые под рассветным небом цвета карпаччо.
Молодые офицеры резво натягивают фуражки и, выбираясь на берег, достают из белых кобур «беретты».
Том смотрит, как они огораживают место преступления пластиковой лентой, делают заметки в блокнотах… В общем, работают, как и все полицейские в любой части мира. В Комптоне Том частенько наблюдал, как полиция Лос-Анджелеса разбирается с последствиями очередного вооруженного налета, разборок наркомафий или отчаянных действий простых неудачников.
Старика, нашедшего тело, оказывается зовут Луиджи. Он бывший торговец рыбой, ему семьдесят с гаком, и жизнь его отягощена бессонницей, а еще — скудным знанием английского языка. Оставив Тома возле трупа, Луиджи побежал к ближайшему дому, где чуть не снес дверь с петель, пока колотил в нее, прося вызвать полицию и водную «скорую».
Том опускается на колени перед телом и благословляет себя, по привычке. Хотя у него больше нет власти соборовать усопших, слова приходят сами собой.
— Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя. Аминь.[4]
На вид девушке лет семнадцать, точнее не скажешь — кто-то очень умело поработал над ней ножом. По всему телу десятки, если не сотни ран; кое-где даже вырваны куски плоти. Лицо обезображено. Странно, зачем наносить столько ран? Их так много… На первый взгляд убийца колол в случайном порядке, но нет сомнений: порядок отнюдь не случаен.
— Синьор, пройдемте, пожалуйста, с нами.
Это произнес молодой офицер с рацией в руке — твердым голосом, на хорошем английском. Он не просит, распоряжается. Впрочем, Том, все еще сосредоточенный на творении зла, слышит офицера как будто в гулком тоннеле.
— Синьор, пройдемте!
Тома берут под локоть и помогают подняться. Или удерживают — чтобы не убежал? Догадка ошеломляет Тома.
— Куда мы идем?
— В участок, это недалеко. Возле Риальто. Нужно записать показания.
— Прямо тут нельзя?
Том оглядывается, нет ли поблизости офицера в более высоком звании.
— Синьор, прошу вас, идемте. Много времени это не займет.
Пальцы на локте сжимаются крепче. Профессиональная хватка, убедительная. Казалось бы, не поспоришь.
— Эй! — Том стряхивает с себя руку в белой перчатке, будто грязь, приставшую к рукаву. — Нечего меня хватать. Я хочу помочь и пойду сам.
Все взоры обращаются на них. Подходит офицер постарше, на ходу расстегивая кобуру. Кто-то приподнимает пластиковую ленту, образуя выход с огороженной территории.
Том Шэман начинает жалеть, что так рано поднялся с постели. И вообще, зря он приехал в Венецию.
Майор Вито Карвальо смотрит, как его люди уводят Тома.
Еще одно убийство — совсем не то, чего хотел для себя пятидесятилетний офицер. Он-то перевелся в Венецию, как раз чтобы подобных дел избежать. Прибыл сюда, желая расслабиться, а не зарываться по уши в работу и раскрывать «глухари».
— Что у нас есть? — спрашивает майор двух молодых лейтенантов у кромки воды.
Валентина Морасси и Антонио Паваротти — двоюродные брат и сестра, причем того типа, что происходят из большой семьи и видятся с момента, когда возраст позволяет мальчишкам и девчонкам дружить, не обзывая друг друга вонючками или свиньями.
Вито хлопает в ладоши, чтобы привлечь их внимание.
— А ну, родственники, хватит сплетничать! Быстро доложите обстановку, иначе мой день прожит зря.
Подчиненные отодвигаются, и майор видит тело жертвы — оно уложено на черную полиэтиленовую пленку. Из каждой раны обезображенной массы плоти сочится канальная вода, во всех отверстиях копошатся рачки.
Антонио зачитывает из блокнота:
— Жертва: пол женский, возраст от пятнадцати до двадцати лет. Причина смерти — множественные ножевые ранения… Их столько, что и считать смысла нет.
Антонио лет под тридцать, роста он небольшого, строен и небрит. Целиком и в общем на полицейского не похож — на что, сильно стараясь, и рассчитывает сам лейтенант. Он частенько работает «под прикрытием». Не успел вернуться с очередного задания, и вот новое дело.
Посмотрев на тело жертвы, Вито ободряюще кладет руку на плечо девушки-лейтенанта.
— Все хорошо, Валентина?
— Si. Grazie, майор. — Двадцатишестилетняя девушка-лейтенант прикрывает рот платочком, молясь про себя, чтобы не вырвало. — Scusi. Просто… — Она смотрит в полусъеденные рачками и рыбами глаза убитой. — Просто я прежде ничего такого не видела.
Вито прекрасно ее понимает. До сих пор помнит своего первого утопленника: живот тогда крутило со страшной силой, а сердце и разум переполняли смешанные чувства.
— Такого еще никто из нас не видел, — говорит майор. — Возвращайся в участок, Валентина, запиши все. И постарайся выяснить, кто эта девушка.
Похлопав ее в знак утешения по руке, Вито отходит в сторону. Валентина сгорает от стыда: все-таки она еще недостаточно опытный страж порядка, чтобы забыть потрясение от увиденного и хладнокровно выполнять свою работу.
— Grazie, — благодарит Валентина старшего и покидает огороженную зону. Покидает с достоинством: упругим шагом, высоко подняв голову и расправив плечи. Но это так, на случай, если начальник смотрит ей вслед. А он смотрит.
— У Валентины сестренка примерно тех же лет, — оправдывает кузину Антонио. — Для нее это дело вроде как личное.
Натянув резиновые перчатки, Вито склоняется над трупом.
— Оно и есть личное, Антонио. Ничто не кажется столь же личным, сколь убийство.
— Si.
Вито осматривает раны, десятки десятков ран.
— Cazzo![5] — восклицает он. — Господи, да что с ней такое сотворили?!
— Эксперт уже в пути. Я успел насчитать три сотни ран. Потом приехали вы, и я бросил это занятие. — Неспокойным голосом Антонио добавляет: — Признаться, я забыл, где остановился… Забыл, откуда продолжать.
Вито улыбается.
— Не волнуйся. В деле укажем просто «многочисленные ножевые ранения».
Антонио говорит еще что-то, но майор его не слышит. Девушка — до того, как над ней поработал некий псих, — была симпатичная. Вот если б у самого майора с женой родилась такая же дочка… Не дал Бог счастья.
— Выжди пять минут, позвони Валентине и передай, чтобы в отделении брались за основную работу: пусть проверяют все рейсы из Венеции, билеты на которые покупались незадолго до вылета. Отправьте наряды на железнодорожные и автобусные вокзалы. Внимание обращать на мужчин, путешествующих в одиночку. На любого, кто нервничает или торопится. Обзвоните отели и расспросите портье на предмет ранних выписок из номеров.
Антонио все записывает в блокнот.
— Мы уже отправили поисковые группы. Они ищут окровавленную одежду и нож. — Антонио кивает в сторону канала. — С водой что прикажете делать?
Вито поднимается на ноги.
— Вызывай ныряльщиков, пусть обследуют все до мелочи. Я уже сказал: дело личное.
Когда Валентина Морасси возвращается в штаб-квартиру, в холодной приемной уже сидит отец убитой.
Оказывается, жертву звали Моника Видич. Ей было всего пятнадцать. Она хорватка, приехала в Венецию с отцом. Он ей устроил что-то вроде примирительного турне: отец, сорокадвухлетний Горан, решил после жуткого развода с женой, что совместная поездка за границу поможет дочери свыкнуться с потрясением.
Они вместе сходили на площадь Сан-Марко, а после, за ужином, вдруг рассорились из-за того, где Монике лучше провести каникулы. И Моника убежала. Горан думал, дочь вернется в отель, но когда она не объявилась даже к полуночи, он вместе с консьержем обошел все бары, клубы и заглянул на железнодорожную станцию. В протоколе на столе у Валентины говорится: Горан заявил о пропаже дочери в полицию, однако тело нашли прежде, чем заявление успели рассмотреть на утренней планерке.
Валентина отряжает двух офицеров — мужчину и женщину, — чтобы те сопроводили Горана в морг на опознание. Хотя с первого взгляда на прижизненный снимок ясно: выловленный в канале труп и девочка, которая, улыбаясь и подняв большие пальцы рук, катается на каруселях, — одно и то же лицо. Закончив с опознанием, офицеры проводят Горана обратно в номер отеля и подождут, пока он отзвонится бывшей супруге. Потом, если нужно, вызовут ему психолога и помогут разобраться с бюрократической волокитой, неизбежно возникающей, когда родственник гибнет за рубежом.
Прочие записи сообщают, что бывшего торговца рыбой, нашедшего труп, уже допросили. По пути в комнату для допросов, где ждет второй свидетель, Валентина читает показания Луиджи Грациузо: старик сообщил, что как раз выгуливал пса, когда наткнулся на труп. Тело девушки висело на веревке, переброшенной через перила на берегу канала. Сначала Луиджи решил, будто девушка соскользнула в воду и не может выбраться, застряв наполовину в воде. Но лишь накричавшись до боли в груди и сделав несколько неудачных попыток вытащить ее на берег, старик понял: девушка мертва.
В тот момент подоспел молодой американец — он остался рядом с мертвой девушкой, пока сам Луиджи бегал к ближайшему дому, чтобы вызвать карабинеров.
У двери в комнату для допросов Валентина останавливается и сквозь зарешеченное окошко смотрит на свидетеля-американца. Том Шэман, турист без определенного места жительства. Гм, любопытно. Валентина решает к нему присмотреться. Обычный свидетель, обнаруживший труп, выглядит не так спокойно, как синьор Шэман. Налицо всегда стресс, нервы, депрессия. Голову свидетель, погрузившись в тяжкие мысли, всегда держит низко опущенной.
Этот тип не такой. Он спокоен, тих, даже скучает.
Валентина входит, и свидетель оборачивается в ее сторону. У него блестящие карие глаза, а взгляд не лишен естественной теплоты. Свидетель встает; рост у него высокий. Парень явно из породы людей, готовых при первой же встрече стиснуть вам руку до хруста костей.
— Buongiorno, я лейтенант Валентина Морасси. — Она заглядывает в записи. — Вы Том. Том Шэман.
— Так точно.
— Простите, что заставили вас ждать. Прошу, садитесь. Итальянским владеете?
Он улыбается. Улыбка выходит приятная, легкая. Возможно, это отработанный прием.
— Не достаточно хорошо, чтобы говорить по делу.
— Понятно. Тогда простите мне мой слабый английский.
Том не видит со стороны лейтенанта никакой вины. По-английски она говорит вполне бегло и на вид очень умна. Похоже, котелок у нее, как говаривала матушка Тома, варит прилично.
— Вы на английском говорите как на родном. Учили в школе или за границей стажировались?
Валентина подчеркнуто пропускает вопрос мимо ушей.
— Расскажите, что случилось этим утром? При каких обстоятельствах вы обнаружили труп?
Значит, сразу к делу? Понятно.
— Я просто гулял и вдруг услышал мужской крик. Пересек несколько мостов и наткнулся на старика. Он тащил из воды ту самую девушку. Рядом лаяла собака — его, старика, наверное.
— Терьер. Старик и правда его хозяин.
Интересно, где сейчас пес? Убежал, наверное, домой.
— Старик тащил девушку из воды. Изо всех сил старался. Думал, наверное, бедняжка еще жива.
— А вы?
— Как увидел — сразу понял, что мертва.
— Что потом?
— Вытащил труп на берег, а старик убежал звонить в полицию. Я посидел с ним, пока не приехали ваши, и меня отвели сюда. — Том смотрит на часы. — Это было три часа назад, за которые мне предложили всего одну чашку неважного кофе.
Валентина хмурится.
— Жаль признавать: да, кофе у нас и правда не ахти какой. Однако уверена, вы понимаете, что есть дела поважнее, чем обслуживать задержанных.
— Рад за вас.
Какой острослов! Подобное качество в мужчинах Валентина ценит, но не в тех, кого привели на допрос.
— Моему коллеге вы сообщили, что вы гражданин Америки. Живете в Лос-Анджелесе, а сюда приехали в отпуск?
Том отрицательно качает головой.
— Я не совсем то сказал. Да, я гражданин Америки, но в Лос-Анджелесе больше не живу. И здесь вовсе не на отдыхе — проездом.
— Куда направляетесь? — Валентина чуть перебрала с враждебностью в голосе.
Тома так и подмывает сказать, мол, не ваше дело. Может, объяснить лейтенанту, что он побывал в настоящем аду, из которого только-только вернулся, и прямо сейчас хочет обратно в отель и надолго залечь в ванну?
— Так куда? — повторяет вопрос Валентина. — Куда едете?
— Сам еще толком не знаю. Может, в Лондон. Может, в Париж. Я не видел мир и вот решил исправиться.
Именно так отвечают бывшие заключенные, которые совсем недавно откинулись. Валентина у себя в блокноте делает пометку: вернуться к этому вопросу.
— Так, а Лос-Анджелес? Значит, там вы больше не живете?
— Нет.
— Где же тогда ваш дом?
— На сегодня и следующие семь ночей мой дом — здесь. Дальше видно будет.
— Как вас понимать?
— Буквально. Дом для меня, как в песне поется, это место, где можно снять и отложить в сторону шляпу.[6]
По лицу Валентины заметно: она не в настроении «подпевать».
— Скажите, почему вы покинули Лос-Анджелес, мистер Шэман?
Том откидывается на спинку стула. Разговор предстоит трудный, хотя Том и знал, что избежать его не получится ну никак. Судя по скептическому взгляду лейтенанта, принят будет исключительно правдивый и полный рассказ, который можно проверить. Быть по сему. Том поведает свою историю — по крайней мере, большую ее часть.
— Я покинул Лос-Анджелес, потому что несколько месяцев назад убил кое-кого.
Том пытается говорить обыденным тоном, хотя чувство вины дегтем пристает к каждому слогу произнесенных им слов.
— Если точнее, то убил я двоих.
Священная роща, Атманта
666 год до н. э.
Путь до дома не близкий, и Тевкр успевает подумать о многом. Их с Тетией не раскрыли, и это хорошо. Ларс не обрушит на них гнев господина — еще лучше. Но как ублажить магистрата Песну? И Тетия…
Их с Тевкром союз под угрозой, да еще эта беременность. Между супругами возникла пропасть, которая ширится день ото дня. Глупо винить в разладе ребенка, однако Тевкр уверен: чем сильнее дитя, тем слабее семейные узы. Как будто ребенок питается чувствами матери.
И почему суждено было настать тому ненавистному дню! Он столько переменил.
Тетия не подпускает Тевкра к себе. Меняется на глазах и постепенно все больше отдаляется от мужа. Не смотрит на него так, что кровь бурлит в жилах и вырывается на волю желание. Изнасилованная, Тетия считает себя грязной, обесчещенной. Порочной. Как бы Тевкр ни пытался сблизиться с ней, он словно оживляет страшные воспоминания.
В мозгу рождается болезненный образ: насильники валят на землю его возлюбленную жену, совокупляются с ней. Лица мужчин искажает судорога плотского наслаждения… О, Тевкр убил бы их снова. С большим удовольствием. Порубил бы на куски еще мельче, чем Тетия, и скормил свиньям.
А ребенок…
Ребенка они хотели очень давно. Ребенок сделал бы семью полной.
Но чей он?
Тевкра?
Или насильника?
Тевкр, похоже, знает ответ, и Тетия тоже. Она молчит, не хочет говорить о том, чье дитя носит в утробе, и потому все становится ясно. Более того, есть знаки, но которым Тевкр отчетливо понимает, кто же отец. Когда ребенок начинает пинаться, Тетия счастливо просит Тевкра прикоснуться к ее животу. Но стоит авгуру приблизить ладонь, как ребенок угомоняется, словно испуганный.
Тевкр грешным делом подумывает: что, если будет выкидыш? Если по воле богов ребенок родится мертвым? Не станет ли это благословением?
На дне долины Тевкр слезает со старой клячи и пытается прогнать мрачные мысли. Осеннее небо уже окрасилось розовыми красками заката, и воздух холоден, как горный ручей. Ощущая вину, Тевкр ведет животное под уздцы в гору, к своей хижине, представляя, как Тетия заботливо хранит золотой очаг их любви. У того самого очага несколько медовых месяцев назад они и поженились — сразу после праздника солнцестояния, когда мед перебродил в благословенную Фуфлунсом[7] медовуху. Отец Тетин привел дочь из своего дома к очагу Тевкра, и невеста была столь прекрасна. Столь совершенна.
Оставив лошадь у коновязи, Тевкр входит в дом.
— Тетия, я вернулся.
Супруга не отвечает. Молча сидит у погасшего очага.
Упав на колени, Тевкр изо всех сил принимается дуть на угли. От хворостин взлетают серые хлопья. Оба супруга знают, что огонь должен гореть постоянно — гасить его запретил живущий в пламени бог.
Тетия гладит Тевкра по спине.
— Я не заметила, как очаг погас. Прости.
Тевкр убирает так и не загоревшийся хворост, кладет на угли ладонь — холодные. Не один час прошел с тех пор, как тепло покинуло их. Очаг мертв.
Это знак, дурной знак. За подобное небрежение к богу, живущему в доме, хозяев накажут. Всенепременно.
Новый день приносит новый рассвет, и новый огонь разгорается в очаге Тевкра.
Однако в жизни авгура все по-старому.
Сегодня они с Тетией не встречали восход. Они даже не спали вместе. Нетсвис пытался затеплить очаг, скармливая свежий хворост голодному рту домашнего божества. Надеялся на прощение и боролся с темными мыслями.
Тевкр смотрит, как жена спит на покрытом шкурами ложе. Длинные черные волосы разметались, будто крылья подбитого ворона. Умиротворенность в лице Тетии влечет и напоминает Тевкру, как сильно он любит ее. Подбросив еще хвороста в огонь, он подходит к ложу. Опускается на него и обнимает жену сзади. Коснувшись округлого живота Тетии, он едва находит силы подавить отвращение и не одернуть руки.
— Тетия, Тетия, ты не спишь?
Жена что-то сонно бормочет в ответ.
— Надо поговорить, — настаивает Тевкр.
Не открывая глаз, Тетия произносит:
— О чем?
Убрав локон с лица жены, Тевкр спрашивает:
— Скажи — обещаю, что все пойму, — от кого ребенок? От меня?
Тетия вздрагивает против воли.
— Разумеется, твой. И мой. Он наш. — И она освобождается от рук мужа.
— Я не о том спрашивал, и ты знаешь, что я хочу услышать. — Тетия вздыхает. — Мне надо знать: ты носишь ребенка от человека, который тебя изнасиловал?
Какое-то время Тетия молчит. Затем, подтянув к груди шкуры, садится на ложе. Прислоняется стройной спиной к холодной стене; волосы черным дождем ниспадают ей на плечи.
— Тевкр, я сама не знаю. — В ее голосе звучит измождение. — Просто вынашиваю ребенка и молюсь богам: пусть он окажется твоим и пусть родится здоровым.
Тевкру этого мало.
— Что, если отец не я?
— Значит, — сердито отвечает супруга, — отец не ты.
Отвернувшись, она глядит на лучики света, проходящие в хижину сквозь плетеные стены. Потом снова смотрит на Тевкра и, протянув к нему руку, говорит:
— Тевкр, это все равно наш ребенок. Мы будем любить и растить его, как своего.
В глазах авгура вспыхивает ненависть.
— Не стану я растить ублюдка от человека, который изнасиловал мою жену! — Он выбирается из постели. — Что пришло со злом, то и приносит лишь зло. Если в тебе проросло скверное семя, мы не можем позволить ему жить.
Лицо Тетии искажается страхом. Она невольно берется за живот и чувствует, как внутри шевелится ребенок. Испуг матери, без сомнений, передался и ему.
— Муж мой, ты в гневе. Не говори таких слов.
Накинув шкуру на плечи, она встает и подходит к супругу.
Тевкр не шелохнется. Он ненавидит себя за гневные мысли и речи. И в то же время знает: он прав. Тетия оборачивает шкуру вокруг мужа, так, что их тела соприкасаются.
— Идем, ляг со мной. Возьми меня, и давай заново познаем друг друга.
Тевкр еще не остыл, но позволяет Тетии уложить себя на постель, целовать, обнимать. Покорно входит в нее. Тевкр послушен оттого, что отчаянно желает Тетию. Отчаянно желает возвращения прошлого — чтобы все стало как прежде. Он обнимает жену так крепко, как ни разу не обнимал. Целует так страстно, что обоим не хватает дыхания. И когда жена доводит Тевкра до извержения семени, оно изливается так сильно, так обильно, как никогда не изливалось.
Окутанные теплым туманом плотского наслаждения, супруги молча решают продолжить. Тетия не признается мужу в терзающем ее страхе — в глубокой, темной тревоге: что, если он прав? Что, если внутри ее вызревает семя зла и порока? А Тевкр не хочет говорить, какое решение принял: ребенка, когда тот родится, он сразу убьет.
Штаб-квартира карабинеров, Венеция
Валентина выслушивает рассказ Тома, лишь изредка прерывая его, чтобы задать вопрос, а после выходит из комнаты для допросов.
История просто невероятна.
Из-за разницы во времени с Америкой так сразу и не проверишь, правда ли Том Шэман тот, за кого себя выдает, и правда ли он совершил то, о чем рассказал.
Ну, Google в помощь.
— Что я узнала! Вы не поверите! — Прихватив распечатки из лотка принтера, Валентина спешит к столу Карвальо. — Наш свидетель — которого мы держим в третьей комнате, — он бывший священник. Убил недавно двух человек!
— Священник-убийца?
— Не совсем. Его признали героем.
Вито Карвальо разражается громким смехом.
— Герой? Убийца? Священник? Ничего себе сочетание!
— Что ж, и такое встречается. Взгляните. — Валентина передает старшему распечатки. — Судя по всему, он пытался помешать троим насильникам, напавшим на девушку. Изнасилование предотвратить не успел, но двоих преступников убил. Сам он почти все рассказал, однако я решила проверить, прежде чем делать выводы.
Вито просматривает распечатки.
— Надо же, боец! Такого падре еще поискать. Каков он из себя?
Закатив глаза, Валентина пытается как можно точнее вспомнить внешность свидетеля.
— Рост примерно метр девяносто, вес — килограммов девяносто, может, и больше. Тип он здоровый. Такой стройный, в смысле, накачанный. Лет ему тридцать — тридцать пять.
Оторвавшись от чтения, Вито бросает на Валентину предостерегающий взгляд.
— Но-но! Это священник и к тому же свидетель, а не кандидат на свидание!
— Священник он бывший.
— Зато свидетель настоящий, — отцовским тоном напоминает майор. — И уж тем более не кандидат на свидание. К тому же Интернет — помойка, не забывай. Показания американца надо тщательным образом перепроверить. Поручи это дело Марии Сантанни, она у нас любит работать с деталями.
— Si. — Валентина хватает трубку телефона.
— Да не сейчас. Сначала потолкуем с нашим героическим убийцей-священником.
— Бывшим священником! — напоминает Валентина и спешит вслед за начальником.
В отличие от Валентины Вито Карвальо у входа в комнату для допросов не задерживается. Он распахивает дверь как можно напористее, чтобы свидетель удивился посильнее. Надо же проверить, насколько он нервный.
Том Шэман сидит ссутулившись и положив подбородок на сцепленные пальцы. За торжественным входом майора Карвальо он следит одними глазами, а выпрямляется только при появлении Валентины — просто из уважения. По лицу лейтенанта видно: она проверила показания на правдивость. Впрочем, ничего другого от полицейского ожидать и не следовало. Том лишь надеется, что его наконец-то отпустят.
— Еще раз здравствуйте, — говорит Валентина и представляет старшего по званию: — Это мой начальник, майор Карвальо.
Карабинеры усаживаются за серый стол напротив свидетеля.
— Ему, — продолжает Валентина, — поручено вести дело об убийстве Моники.
— Моники?
Майор заполняет лакуны в осведомленности Тома:
— Моника Видич. Ее отец опознал труп. Монике было пятнадцать лет, и она приехала в Венецию из Хорватии.
— Отец, наверное, убит горем? Бедный человек…
Том вспоминает ужас, который пережил сам, вытащив труп из канала. А Карвальо следит за каждым его жестом, за каждым мускулом у него на лице и изгибом губ.
— Почему вы сразу не сказали, что вы священник? Что совсем недавно оставили сан?
Поерзав на стуле, Том отвечает:
— А смысл? Какая разница, кем я был — священником или финансистом?
Карвальо барабанит пальцами по столу.
— Может, и никакой. Однако уйти в отставку после того опыта, какой пережили вы, — об этом, думаю, стоит поговорить. Не находите?
— Не нашел прежде, не нахожу и сейчас.
Карвальо решает зайти с другого угла.
— Когда я стал полицейским, то разучился верить в совпадения. Для меня перестали быть правдой фразы типа: «Я проходил мимо и вдруг заметил труп». Точно так же мне с трудом верится, будто вы покинули Лос-Анджелес, оставив на американской земле два трупа, чтобы прилететь в Венецию и совершенно случайно наткнуться на другое мертвое тело. Понимаете, к чему я веду?
Том усмехается.
— Да. Отлично понимаю, куда вы клоните. Однако рискну испытать ваше терпение и повторюсь: я и правда совершенно случайно обнаружил погибшую. Спросите того старика — он первым нашел эту девушку, Монику.
— Он-то нашел, — вклинивается Валентина, — но кто оставил? Может, вы?
Том качает головой.
— Вы сами в это не верите. Ни капли. Да, вы делаете свое дело, и вам надо все проверить, но в мою вину вы не верите.
— Хотите обсудить нашу веру? — Опершись ладонями о крышку стола, майор наклоняется к Тому. — Тогда что за человек, по-вашему, мог сотворить такое с молоденькой девушкой?
— Очень неспокойный. Он либо умственно нездоров, либо того хуже. Может, одержимый, во власти сил зла.
— Сил зла? — издевательски переспрашивает Карвальо.
Что-то в тоне майора задевает Тома, и он заводится:
— Я видел много трупов, может быть, даже больше вашего. Слышал исповеди многих серийных убийц, растлителей малолетних и насильников. Говорю вам, тут поработал сам дьявол. Он направлял руку убийцы, как будто был там во всей красе — рогатый и когтистый — и убивал бедную девочку.
Неверие в глазах карабинеров лишь углубляется.
— Ладно, — признает Том, — с рогами и когтями я перегнул. Во всем прочем остаюсь при своем мнении. Сознательно остаюсь.
Тома отпускают лишь к полудню. К этому времени он успевает зверски проголодаться. Надо срочно что-нибудь съесть, иначе голодный обморок обеспечен.
Венеция — не родная ризница, задешево не поешь, на «пайковые» пятнадцать евро не разгуляешься. Придется искать дешевую пиццу, которую в ресторане на Калле-Валларессо точно не купишь.
Официанты скользят между столиками, как будто совершая изящные па некоего кулинарного балета. Глядя на меню в витрине, Том глотает слюнки. Будь у него деньги, он бы зашел и сделал заказ. Начал бы с лосося и меч-рыбы в тартаре с лимоном и базиликом, а потом взял бокал местного «Бароло» и каре ягненка со свежими овощами на горячее.
— Здесь обедали Анжелина Джоли и Брэд Питт, — произносит рядом знакомый голос.
Обернувшись, Том видит Тину, автора статей о путешествиях, с которой познакомился в кафе «У Флорина».
— Это место славится блюдами из морепродуктов, — добавляет она, снимая модные и просто огромные солнцезащитные очки. — А еще — ценами.
Ее голубые глаза сияют блеском.
— Тут вы правы, — постукивает Том по стеклу витрины. — Я могу позволить себе только кофе.
— Вы еще не ели?
— Нет. С прошлой ночи — ни крошки. Может, посоветуете какое-нибудь местечко, рассчитанное на скромный бюджет? Точнее, даже на более чем скромный?
Пристально посмотрев на Тома, Тина предлагает:
— Давайте поступим вот как: занимаем столик здесь; вы берете кофе — на него, вы сказали, раскошелиться можете, — а с меня обед.
Том в ужасе пытается отказаться:
— Нет, что вы! Я не позволю вам…
Однако Тина уже подзывает «вальсирующего» официанта. Похоже, отказа от Тома она не потерпит.
— Lei ha una tavola per due, per favore?[8] — спрашивает она у пятидесятилетней «звезды балета» в белой жилетке.
Тот широко улыбается и отвечает:
— Si, signorina, certo.[9]
Смущенный, Том следует за ними в дальний угол. Стул из-за столика еще не выдвинули, и накрахмаленная салфетка не легла на колени, но Том уже предвкушает незабываемый обед.
— Это невероятно щедро с вашей стороны, — признается он. — И мне ужасно стыдно, правда. Знал бы заранее, что Венеция такой дорогой город, ни за что бы не приехал сюда.
— На самом деле стыдиться надо именно таких мыслей. — Тина видит неловкость, отраженную на лице Тома. — Послушайте, я все равно собиралась тут пообедать. Всякий, кто пишет статьи о путешествиях, просто вынужден обедать в местах дешевых или безумно дорогих вроде ресторанов на Гранд-канале. Будем считать, я на вас ставлю эксперимент.
— «Эксперимент»? Что ж, опытов на мне еще не проводили.
Своим очарованием Том вызывает белоснежную улыбку Тины.
— Взамен, — говорит фрилансер, — вы поведаете свою историю. Кто вы, зачем сюда приехали, что вам нравится или, напротив, не нравится в Венеции. Подобный материал я собираю у тех, с кем встречаюсь во время поездок.
— Ладно, договорились.
Появляется официант — он принес меню, карту вин, оливки и серебряную корзинку с хлебом.
— Впрочем, — предупреждает Том, — мою историю вы вряд ли захотите публиковать.
Бело-голубая лодка мчит Вито и Валентину к моргу больницы Сан-Лазаре. Солнце припекает, и вода в канале пахнет жженой капустой. Рычит и вспенивает бурую воду подвесной мотор лодки, а Валентина, глядя на белую пену, вспоминает: еще час назад она самой себе обещала выпить капучино со льдом.
Они высаживаются на берег у городской больницы, оставив лодку рядом с целым флотом водных «скорых». Суденышки качаются на волнах, мягко стукаясь бортами о старинные швартовые столбы из дерева. У причала на каменных ступеньках сидят парамедики; приспустив до пояса яркие оранжевые комбинезоны, они курят и о чем-то лениво болтают.
Чувствуется затишье перед бурей.
— Эй! — зовет Антонио Паваротти, прибывший пешком. Он бежит навстречу. — Подождите!
Окончательно сбив дыхание, Антонио догоняет майора и кузину. И только в прохладном лабиринте больничных коридоров он наконец может говорить, не задыхаясь.
— Водолазы ничего не нашли. Чуть не гребенкой дно прочесали — полный ноль.
— Ничего? — переспрашивает Вито, который полжизни наставляет офицеров полиции, мол, «нет такого понятия, как ничего», или же когда это самое «ничего» присутствует, то в деле уже кое-что проявляется.
Антонио, который не единожды выслушал лекции майора, спешит исправиться:
— Нашли пару дешевых солнцезащитных очков, имитация «Гуччи», скорее всего — куплены в ларьке у моста Риальто. Есть груды мусора от проклятых туристов и сломанные часы «Суотч», предположительно детские.
Вито качает головой — парень безнадежен.
— Всегда отыщется какая-нибудь зацепка. Покажи часы продавцам, ювелирам — вдруг повезет.
Майор проводит подчиненных в самый конец больницы, где расположен блок, именуемый «Лаборатория патологической анатомии».
— Что говорят эксперты?
— На стене, где подвесили Монику, найдены следы краски — возможно, с бортов той самой гондолы, на которой убийца и привез тело. Краска, правда, черная, а в Венеции все гондолы черные, будь они неладны.
— Образцы отправили в лабораторию?
— Конечно.
— Молодец, Антонио. Туговато без тебя будет. Когда новая операция «под прикрытием»?
— Завтра, майор. — Антонио обеспокоен. — Хотите, попрошу командира подразделения найти мне замену?
Тронутый преданностью паренька, майор отказывается:
— О, нет-нет. Я же знаю, как тебе нравятся задания «под прикрытием». Обойдемся, ведь так, Валентина?
Валентина улыбается.
— Да, так. Будет трудно, но мы прорвемся.
— Тебя, кажется, засылают в коммуну хиппи? — задает риторический вопрос Карвальо. — Впереди несколько месяцев секса, наркотиков и рок-н-ролла. И безумный миллиардер, верящий, будто творит революцию, — в нагрузку.
Антонио мрачно улыбается.
— Кто-то должен делать грязную работу.
Валентина шутливо бьет кузена кулачком в плечо. Наконец они втроем входят в морг, и настроение падает вместе с температурой.
Вито подводит подчиненных к старику, бледная лысина которого говорит о мудрой привычке держаться подальше от жестокого солнца Венеции.
— Офицеры, — представляет Вито, — это профессор Сильвио Монтесано. Профессор, это лейтенанты Валентина Морасси и Антонио Паваротти. Они впервые в морге.
— Что ж, рад оказанной чести, — кланяется Монтесано, и бифокальные очки в проволочной оправе съезжают ему на кончик носа. — Прошу, идемте к холодильнику.
Труп пятнадцатилетней жертвы лежит на стальной каталке и при верхнем освещении кажется начисто выбеленным. Раны приобрели цвет гнилой телятины. Антонио остается невозмутимым, тогда как Валентина спешит поднести ко рту надушенный платочек.
— В принципе, тело недурно сохранилось, — сообщает Монтесано. — Как ни странно, вода замедляет распад. К тому же погибшую доставили к нам оперативно, и процесс гниения не зашел далеко.
Вито кивает, и профессор принимается за отчет. Он раскладывает все по полочкам, так, чтобы молодым офицерам было нетрудно следить.
— Когда тело привезли, мы отправили его в отделение радиологии на КТ. Просканировали тщательнейшим образом — каждые полмиллиметра, чтобы составить двух- и трехмерные проекции, поэтому сейчас имеем очень точные данные относительно каждого ранения. — Монтесано подходит ближе к трупу. — Выявлено два необычных, просто поразительных момента. Первое: смертельная рана на горле. Она представляет собой глубокий надрез, пересекающий плечеголовную — самую крупную во всем теле — артерию. — Указывает на шею Моники с правой стороны. — Плечеголовной ствол разветвляется на сонную и подключичную артерии, обеспечивая приток крови к груди, руке, шее и голове.
Антонио жестом руки обводит прочие раны.
— Так значит, колоть в других местах нужды не было?
— Ну, если говорить об отнятии жизни, то нет. Бить ножом девушку смысла уже не было никакого. Достаточно оказалось пореза на шее. — Судмедэксперт уже хочет двинуться дальше, но не может не поделиться медицинскими познаниями: — И пореза, кстати, весьма необычного. Плечеголовной столб ведь очень трудно достать ножом. Грудина и ключица закрывают его. Обычно если кого-то ранят в шею, то перебивают левую или правую сонную артерию.
Вито заинтригован.
— Результат тот же самый? — спрашивает он. — Жертва истекает кровью?
— Нет, не сказал бы. — Монтесано поправляет очки. — Жертвы подобных ранений обычно гибнут от воздушной эмболии. — Он тревожно оглядывается на Валентину, потому как желает поделиться знаниями, никого не травмируя. — Если шея и голова жертвы выше уровня сердца, то воздух, попадая в тело, проникает в вены — заметьте, не в артерии. Затем прямиком в правые сердечные камеры, где образует пенистую массу, препятствующую работе органа.
— Смерть наступает быстро и безболезненно? — спрашивает Вито в попытке смягчить шок молодой подчиненной, которая наверняка уже представила себе подробную картинку.
— Боюсь, что нет, — сухо отвечает Монтесано. — Смерть далеко не моментальная, и мучения могут длиться несколько минут.
Валентина бела как полотно, однако находит силы задать вопрос:
— Убийца орудовал обычным ножом?
Монтесано вновь прикасается к шее Моники.
— Зависит от того, какой нож вы называете обычным. У этого ножа клинок короткий и толстый. Примерно таким пользуются закройщики ковров и художники. След на коже показывает, что смертельный порез нанесен справа налево. Убийца стоял над жертвой и спереди от нее.
Вито имитирует движение руки с ножом над головой Моники.
— Значит, он, скорее всего, связал ее и уложил на землю. Судя по тому, что порез идет справа налево, можно логично предположить леворукость преступника.
Монтесано усмехается.
— Майор, вы ведь достаточно опытны и знаете: нельзя ничего предполагать.
— Ладно, признаю ошибку. — Улыбнувшись, Вито обращается к своим лейтенантам: — Без всяких предположений давайте сразу примем к сведению тот факт, что восемьдесят семь процентов населения Земли — правши. Поэтому любого левшу сразу берем на прицел и тщательным образом проверяем.
Тут же на тему высказывается Монтесано:
— Прошу также учесть, что леворукость чаще встречается у мужчин, особенно у идентичных однояйцевых близнецов. А также у лиц с неврологическими отклонениями.
— Например? — спрашивает Антонио.
— Эпилепсия, синдром Дауна, аутизм, олигофрения и даже дислексия.
— Очень кстати, — благодарит Вито. — Спасибо, профессор.
— Всегда пожалуйста.
Желая перевести разговор на более понятную, профессиональную тему, Вито интересуется:
— Профессор, вы обнаружили что-нибудь, что бы указывало на время и место смерти?
— Да, обнаружил. Содержимое желудка говорит о том, что в последний раз жертва ела пиццу с морепродуктами. Правда, томатной пасты было больше, чем самих морепродуктов, а значит, блюдо приготовлено в дешевой закусочной для туристов. Я бы сказал, что жертва приняла пищу примерно за два часа до смерти.
— Проверить, — приказывает Вито Валентине.
Лейтенант приподнимает бровь. Список того, что надо проверить, скоро станет длинней Гранд-канала!
Антонио, прикрыв рот ладонью, шепчет кузине на ухо:
— Хочешь, могу проверить сам? Мне завтра отчитываться только к обеду. — И обращается к судмедэксперту: — Время смерти сообщить можете?
— Юноша, — раздраженно отвечает Монтесано, — да вы, похоже, насмотрелись кино или начитались второсортных триллеров. Время смерти определить — не на кофейной гуще погадать. В таких делах, как это, точно определить время смерти невероятно сложно.
Вито спасает Антонио от дальнейшего унижения, обратившись к Валентине:
— Во сколько продавец рыбы нашел тело?
— Где-то между половиной пятого и шестью.
— Вот тебе и отправная точка, Антонио. Найди место, где жертва ела пиццу, затем проверь в показаниях отца время, когда они с дочерью рассорились, и вот тебе «окно смерти». — Он снова обращается к профессору: — Вы упоминали два странных момента. Какой же второй?
Приподняв очки, Монтесано чешет переносицу.
— У жертвы отсутствует печень.
— Что?!
Судмедэксперт произносит слова по отдельности:
— У — жертвы — отсутствует — печень.
— Уверены?
Воззрившись на майора, Монтесано отвечает.
— Разумеется, уверен, — донельзя убедительно произносит он. — Я знаю, что такое печень, и уж поверьте, ошибки быть не может. Печень вырезали.
«Луна-отель Бальони», Венеция
Том перепил вина. Голова кружится, и по телу разливается приятная истома. Напряжение последних двенадцати часов уходит, и постепенно Том понимает, где он. Лежит на кровати — такой большой и мягкой, на какой не лежал отродясь.
Пахнет цветами: по обеим сторонам от гигантского ложа стоят вазы с лилиями. Слышно, как в ванной журчит вода. Она льется не просто из крана, не в ванну — шумят струи душа, в полную силу бьющие о стены кабинки. Но вот шум стихает, и Том приподнимается. Ему навстречу выходит Тина в банном халате, который для нее явно велик. Сняв резинку для волос, встряхивает белокурыми прядями. Она прекрасна. Смотрит на Тома с такой нежностью, что скованность моментально проходит.
— Идем, — говорит Тина. — Отмоем тебя.
Берет Тома за руку и тянет за собой. Комната покачивается. Свет слишком ярок. Тина ловко щелкает выключателем, и верхнее освещение гаснет. Остается лишь мягкая подсветка от свечей возле мойки.
Том принимается расстегивать пуговицы на рубашке, и Тина целует его в шею. С последними пуговицами она разбирается сама, и рубашка падает на пол. Губы Тома и Тины встречаются. Том чувствует, как Тина расстегивает на нем брюки и те скользят вниз по накачанным бедрам. Тина руками проводит по ногам Тома и чувствует, как под кожей, словно змеи под шелком, перекатываются мышцы. Сердце Тома бьется сильнее, передавая импульсы желания телу женщины. Раздвинув у нее на груди полы халата и ощутив запах, тепло ее кожи, прикоснувшись к ней, Том возбуждается еще сильнее. Чуть отстранившись, Тина целует Тома напряженно и коротко, отчего его губы наливаются жаром. Она трется сосками о его мышцы на груди, и Том начинает мять груди женщины — бережно, словно драгоценный и священный предмет. Он сам не понимает, что сейчас чувствует, да и не хочет понимать. От одного прикосновения к Тине, к ее мягкой и в то же время упругой коже мысли приходят в смятение. Тома, будто в некоем импровизированном танце, закручивает в противоположную привычному сторону.
Позволив халату соскользнуть на пол, Тина держит Тома, пока он освобождается из запутанного узла свалившихся брюк, от нижнего белья, от ботинок и носков. Вдвоем они входят в наполненную паром душевую кабинку, где по коже и волосам ударяют горячие струи воды.
Том что-то хочет сказать, но Тина кладет ему палец на губы и целует. На этот раз более нетерпеливо.
Их танец все разгоняется. Набирает силу неизвестный доселе темп и ритм, который нельзя — да и не хочется — останавливать.
Тина гладит Тома между ног.
Ухватив ее за талию, Том на миг замирает в нерешительности, на перепутье меж двух миров — меж тем, который он оставил, и тем, в который сейчас стремительно погружается, — и тогда Тина впускает его в себя.
Она обхватывает Тома, словно уводя его разум в те дали, о которых он так долго и думать, мечтать не смел. Тина двигается, трется о Тома, обнимая все крепче его мощное тело.
Том грудью чувствует, как бьется ее сердце, чувствует, как глубоко он в нее вошел, как напрягся. Ее пальцы глубоко погружаются в широкую, мускулистую спину, царапая кожу.
Подхватив Тину за бедра, Том поднимает ее, и она коленями стискивает его поясницу. Жмется щекой к щеке, когда по телу пробегают волны оргазмов.
Том прижимает Тину спиной к стенке кабинки и продолжает двигаться с женщиной в одном ритме. Не отрывая губ от ее рта, словно отчаянно боясь упустить нечто важное, если кто-то из них двоих осмелится вдохнуть лишний раз.
И вот оно.
Впервые в жизни, испытывая полный противоречий и удовольствия опыт, Том Шэман отдается — во всей неподвластной себе самому полноте он отдается женщине.
Священная роща, Атланта
Спустя два дня после разговора с Песной Тевкр наконец принимается выполнять поручение магистрата.
Вряд ли авгур сумеет ублажить богов, ведь он убийца и будущий отец ребенка, зачатого насильником. И все же он постарается вымолить прощение и разглядеть знаки того, что в грядущие месяцы Атманту вновь освятит милость свыше.
Тетия входит в священную рощу вместе с мужем. Трава мокрая от росы, и единственный звук, нарушающий тишину, — это шорох двух пар сандалий да щебетание птиц в безлистых ветвях.
Тевкр собирается принести богам необычную жертву. Прощение требует чего-то большего, нежели забитый скот.
И Тевкр задумал особую церемонию собственного очищения. Острым концом посоха он очерчивает круг, который охватывает не его одного, но и Тетию. Достав ритуальный нож, авгур протыкает им себе кончики пальцев на левой руке. То же проделывает с левой рукой Тетии и смотрит в небо.
— Мужчина и женщина, сплоченные воедино деянием нашим, сплоченные кровью других, что мы пролили, и кровью своей, что мы проливаем.
Соприкоснувшись окровавленными кончиками пальцев, Тевкр и Тетия расходятся по линии круга. Затем вновь встречаются.
Вместе становятся на колени и вырывают в земле яму, в которой Тетия разводит огонь. Ревущее пламя послужит данью богам, а жрецу и его супруге — маяком в покаянном странствии во тьму. Супруги устраиваются по разные стороны от огня, и Тевкр разворачивает принесенные священные травы и пищу в подношение богам, крошит в растущие языки пламени белену. Тетия тем временем расставляет на земле кувшины с водой, вином и маслами, благословленными авгуром, и красноглиняные чаши для ритуала.
Восходящее солнце вдруг прячется за тучей. Дурной знак, посланный Апулу,[10] богом солнца и света. Леденящее кровь напоминание об очаге, затухшем с попустительства Тетии.
Супруги выпивают по глотку вина, и авгур проводит в небе и на земле линии: с севера на юг и с востока на запад.
— Мои лицо и спина… — Он вытягивает руки. — Мои лево и право…
Ему надо разделить небо, чтобы отметить положение шестнадцати небесных чертогов божеств.
Наконец молодой нетсвис, обернувшись лицом на восток, падает на колени.
— Я Тевкр, сын Венси и Ларкии. Я ваш голос и ваши уши на земле. Великие боги востока, милосерднейшие из богов, к вам взываю. Простите меня, мою супружницу и сотрите из вашей божественной памяти наши деяния. Защитите добрые души Атманты. — Он смотрит на Тетию сквозь пламя костра. — И я смиренно благодарю вас за то, что мы с супругой все еще вместе, свободны и счастливы.
Ребенок в утробе у Тетии начинает пинаться.
Склонив голову, девушка прижимает ладони к животу. Дитя бьет изнутри сильнее и быстрее, чем прежде. Закрыв глаза, Тетия надеется, что боль скоро пройдет.
Тевкр ничего не замечает, церемония поглотила его.
В потемневшем утреннем небе гремит гром. Но не тот, что возвещает о важном событии, не тот, которым боги предупреждают людей. Сейчас боги гневаются. На верхушках деревьев надрывно каркают вороны.
Сверкает молния.
Небо раскалывает ломаная линия. Бьет прямиком из десницы Тина, главы богов. Бьет, благословленная советом старших божеств и божеств скрытых. Гневаются все до единого небожители.
Тевкр с женой прикованы к месту, и авгур клянется не потерять присутствия духа. Только не сейчас, когда от него зависит так много.
Он высыпает в костер еще пригоршню сушеной белены. Ее частички вспыхивают мелкими искрами и тут же гаснут. Вдохнув аромат травы вместе с дымом, Тевкр ощущает, как от висков, ото лба и от плеч уходит все напряжение. Боль у Тетии в животе усиливается, но она стойко выполняет свою часть церемонии: дрожащими руками льет воду в глиняную чашу. Тевкр погружает пальцы в жидкость и стряхивает капли в огонь.
На горизонте, словно призраки, собираются черные тучи. Ветер шелестит сухими листьями на ветвях окрестных деревьев.
Тевкр наливает вино в керамическую чашу на длинной ножке. Делает над ней пассы рукой, обозначающие четыре небесные стороны света, и пригубливает темно-красный напиток. Темно-красный, будто кровь из ран убитого насильника…
— Небесные боги, благородно правящие нашими недостойными жизнями, к вам взываю: явите милость.
Дрожащей рукой жрец добавляет в вино масло валерианы. Мощный наркотик еще больше укрепит его дух. Поможет открыть внутреннее око. Сделав глоток эликсира, авгур подбрасывает в костер хвороста.
Вновь гремит гром, на этот раз громче и намного страшнее.
Тевкр — то ли от страха, то ли повинуясь инстинктам — разворачивается лицом на запад, где обитают самые жестокие боги. Ждет.
И вот оно. Из внутренней темноты является бешеный хоровод демонов. Аита, царь подземелья, в боевом шлеме из черепа волка. Харун,[11] синекожий крылатый демон. Ферсипнея,[12] царица подземного мира.
Они кружат вокруг Тевкра, пролетают сквозь него, покушаясь на храбрость и чистоту разума.
Позади жреца над холмом разносятся громовые раскаты. Ветвистая молния разрезает почерневшее небо.
Демоны заходятся в едином неистовом вопле и пропадают, оставляя по себе кроваво-красную дымку. Однако это не все.
Что бы их ни прогнало — нечто гораздо более страшное, — оно по-прежнему здесь.
Огонь священного костра разгорается в полную силу. Оранжевые языки пламени рвутся в небо. По одну сторону от них Тевкр беснуется, как одержимый. По другую — Тетия лежит без движения. Боль невыносима; ребенок мечется внутри, словно маленький демон.
Демон!
Больше никак ребенка не назовешь. Чем сильнее боль он чинит своей матери, тем чернее становится небо и тем страшнее громовые раскаты.
Тевкр кричит и колет, рубит, роет землю ритуальным ножом, словно пытается что-то убить.
Тетия ожидает увидеть у ног мужа красное месиво глины, однако замечает отчетливый символ: овал, разделенный на три части. И все они испещрены сотнями следов от удара ножом, похожих на извивающихся змей.
Тетия через силу поднимается на колени. Сердцем чувствует, что муж в опасности. Завершив ритуал, он оборвет свою жизнь.
Ребенок!
Тетия ужасается догадке, но сознает: всему виной ребенок. Он желает авгуру смерти.
Сквозь пламя Тетия видит, как сверкает нож Тевкра. Лицо мужа искажается болью, словно каждый нерв у него в теле горит. Прогнавший демонов бог является Тевкру, раскрывает свою волю.
А Тевкр больше не может.
Ребенок пинается — столь яростно, что из горла Тетии вырывается крик. Дыхание перехватывает. Тевкр тем временем встает на ноги и бьет себя по вискам, словно пытаясь прогнать из головы страшные видения. Боль никак не уймется.
Увидев на земле символ, Тевкр делает шаг и вновь ударяет себя.
Сердце Тетии рвется к нему. Жена хочет к мужу, хочет обнять его. Отдать любовь, защитить.
Ребенок пинается, да так яростно, что Тетию рвет. Остается только смотреть, как Тевкр падает на колени. Младенец словно бы двигается в согласии с авгуром, как будто один передает другому свою боль через Тетию.
Собрав остатки воли, Тевкр поднимается. Идет к костру, похожий на утопающего, что тянется за веревкой.
Внезапно в середине спины у Тетии взрывается боль, какой она прежде не испытывала. Болит там, докуда младенец раньше не доставал.
Тевкра шатает, его словно отталкивает от огня.
Тетия хватает ртом воздух. Ребенок бьет по всему — по ребрам, желудку и по спине.
Тевкр издает рык.
Протянув руки к небу и широко раскрыв глаза, он бросается прямиком в центр священного пламени.