Заговор по-венециански

Capitolo XXXIII

Площадь Сан-Марко, Венеция

26 декабря 1777 года

На закате канал Сан-Марко превращается в бесконечный поток пролитого кьянти.

Куртизанки, чьи лица скрыты под масками, осторожно высаживаются из лодок на берег. В прорези бархатных моретт[26] мерцают жадные взгляды; сами куртизанки молчат, ведь шпенек, благодаря которому маска и удерживается на лице, приходится зажимать зубами.

Кое-кто из них молод и прекрасен. Кое-кто стар и болен. Богатые женщины одеваются нищенками, а нищенки одалживают пышные наряды, чтобы провести ночь в кругу благородных господ.

В Венеции можно быть кем угодно. Здесь все дозволено. И нет ничего определенного. А сегодня первый день после Рождества. День святого Стефана. Начался карнавал. Самый развратный праздник всего несколько часов как наступил и уже заявляет о своих правах во весь голос, будто новорожденный.

Впереди шесть месяцев полной вседозволенности. Музыки. Искусства. Плотских утех. И кое-чего пострашнее. Кое-чего темнее, смертельнее.

Площадь Сан-Марко уже превратилась в танцевальную арену. Вышитые узорами одежды, карнавальные плащи с капюшонами и сверкающие новые костюмы кружатся в морозном зимнем воздухе; струнные оркестры играют, и люди смешиваются в толпу, флиртуют. Вивальди мертв, но музыка Рыжего Священника стала еще популярнее, чем при его жизни. В одном из кафе девушка-скрипачка играет «Бурю на море», и группа молодых людей на время останавливается послушать. Затем они идут в сторону площади Сан-Мозе, где стоит королевский игорный дом и где в эту ночь они спустят почти все свои деньги.

За весельем следит лодочник — мужчина в бледной длинноносой маске.

Он в центре праздничной круговерти, однако частью ее не становится.

Площадь Сан-Марко, словно магнит, притягивает распутников со всей Европы. Поэт Баффо окрестил ее местом, где сходятся сучки всех мастей и задирают хвосты.

В дальнем конце площади стоит уличный театр. На сцене-помосте широкогрудый актер исполняет роль искателя приключений, капитана Скарамуччи.[27] В шляпе с перьями и при шпаге на широком ремне, в черной накидке и в небольшой серебристой маске с длинным носом из слоновой кости, капитан потчует пьяных зрителей байками о том, как побил турецкую армию и бежал, отрезав бороду султану.

Лодочник уходит прочь от смеха и ныряет в глубину улиц, напоенных ароматом плотской любви.

Сейчас бы поужинать. Густой томатный суп, а после — жирная баранья нога, да прямиком с вертела. Но без алкоголя. Пить пока нельзя. Нужна свежая голова. Покушав, можно и за дело браться.

Лодочник бредет на северо-восток, по задним улочкам и каменным мостам к борделю на площади Санта-Мария-Формоза. Оттуда он отправится в более богатый район Дорсодуро.

С канала задувает ледяной ветер, и лодочник плотнее кутается в плащ. Слышно, как кто-то обещает высокий штормовой прилив, но лодочник ему не верит. Эти предсказатели погоды по большей части глупцы, которые не знают, что вслед за днем приходит ночь. У них нет чутья, каким наделен лодочник. А он знает о стихиях больше, чем эти дураки когда-либо выучат.

И все же надо быть осторожным. Быть начеку, как всегда.

Мимо проходят две куртизанки — обе в серебристых масках кошек. Подражая гибким зверькам, они царапают воздух, и та, что пониже ростом, громко, игриво мяукает:

— Мя-а-ау! — и, мурлыча, трется о бедро лодочника.

Он делает вид, что ему противно. Чуть ли в сторону не отпрыгивает.

Куртизанки, весело смеясь и покачиваясь, удаляются в своих туфлях на платформах в сторону толпы. Они даже понятия не имеют, с кем только что столкнулись. Не знают, как им повезло.

Секунду назад они потратили одну из своих девяти кошачьих жизней.

Сегодня ночью в Венеции эти две женщины и еще десять тысяч подобных им станут ублажать десять тысяч незнакомых мужчин, прибывших со всех концов Европы. Но лодочник не из их числа.

Он ищет не столь мимолетного наслаждения. Его радость должна быть куда продолжительнее.

Глава 35

Венеция

Наши дни

Прошло два дня с тех пор, как Тина уехала. Том скучает по ней даже больше, чем ожидал. Когда он не в штабе карабинеров, то бродит одиноко по улицам — все, что угодно, лишь бы о Тине не думать. Похоже, Том и правда сглупил, решив, будто для Тины он нечто большее, нежели очередное экзотическое развлечение.

Едва Тина выписалась из номера, Том вернулся в свой старый отель. Позволить себе жить в ее номере он никак не может. Зато по возвращении его ждал приятный сюрприз: карабинеры взяли на себя оплату гостиницы и кое-что из повседневных расходов.

Том останавливается на середине моста понаблюдать, как гондолы и водные такси плывут в сторону Гранд-канала. Как быть дальше, когда карабинеры раскроют дело или же уберут его в архив, не разгадав загадку?.. Кое-что всплывает в памяти.

Том запускает руку в карман пиджака, подаренного Тиной, и достает открытку — прощальный презент уже Розанны Романо. Забавно, у Тома две вещи от женщин, которых сам он едва знал и которые совершенно не знали друг о друге, хотя оставили неизгладимый след в жизни Тома. Судьба, совпадение или Божья воля?..

Изображенный на открытке-репродукции собор Санта-Мария-делла-Салюте в жизни куда больше и прекраснее. Понятно, почему Каналетто решился запечатлеть его на холсте, пусть и не сумел передать всю красоту. К тому же собор совсем недалеко от гостиницы, и Том лишь огромным усилием воли подавляет желание заглянуть внутрь. Нет, позже. Он и так опаздывает на встречу с карабинерами.

Печальные мысли все еще владеют Томом, когда он прибывает в штаб-квартиру карабинеров — прибывает на пять минут позже, что в Венеции равносильно тому, как если бы Том пришел на двадцать минут раньше. Молодой офицер за конторкой проводит Тома в кабинет Вито Карвальо. Майор тоже не в лучшем настроении.

— Ciao, Том. Присаживайтесь.

— Grazie. — Том решает поупражняться в итальянском при своем обширном словарном запасе в десять слов. — Buongiorno, майор.

Входит Валентина Морасси и приветствует Тома поцелуем в обе щеки — жест, в исполнении которого итальянцы преуспели больше других европейцев. Как только лейтенант занимает место возле начальника, Том сразу же догадывается: что-то не так.

Карвальо двигает к нему стопку подшитых степлером факсимильных распечаток.

— Из «Нэшнл инкуайрер». ФБР с утра прислало.

Том берет подшивку, с первой же страницы которой на него смотрит его собственное лицо. Правда, снимок не тот, что печатался в газетах после разборки с насильниками в Лос-Анджелесе. Здесь у Тома лишь полотенце на бедрах, а сам он сидит на подоконнике в номере Тины. Снимали на камеру телефона — и снимала сама же Тина. Том не смеет взглянуть на бесчисленные колонки текста под фотографией; заголовок гласит: «Бывший священник находит в Венеции любовь и смерть».

Карвальо и Валентина дают время ознакомиться со статьей. Сами-то они успели по нескольку раз прочесть историю о любовных похождениях американской знаменитости и были бы рады упечь Тину Риччи в тюрьму до конца жизни. Мало того что она в деталях расписала самые интимные и пылкие моменты своей с Томом связи, так еще и заявила, будто помогает венецианской полиции в погоне за убийцей!

Наконец Том откладывает распечатки.

— Простите. Мне очень жаль, я… я не знаю, что и сказать. — Он глубоко и тяжело вздыхает. — Поверить не могу. Как она пошла на такое!

— Никто обычно не верит, — холодно говорит Валентина. — Журналисты — большие спецы по части обмана.

— Вы не первый, кого охмурила прекрасная репортерша. Совсем не первый — и не последний, — добавляет Карвальо, но в его голосе уже звучит капелька сочувствия. — Однако для нас это ужасный удар. Шеф с ума сошел, рвет и мечет. Телефоны вот-вот расплавятся, столько звонков от прессы! Начальство из Рима требует полного отчета.

Переживая болезненную смесь гнева и стыда, Том еще раз пробегает взглядом по копии статьи.

— Мне правда очень жаль. Я с чего-то решил, что статьи о путешествиях не имеют ничего общего с обычными репортажами. И вот ошибся. Могу я чем-то помочь вам и расследованию?

Карвальо отвечает с улыбкой:

— Разве что убийцу поймать, а так — ничем больше. — Взглянув на часы, он добавляет: — Пора мне снова на ковер к бригадиру. Прошу, дождитесь меня. Нам с начальством надо только обсудить текст пресс-релиза.

Том выдавливает улыбку, а Карвальо, прихватив распечатки, уходит.

— Не волнуйтесь вы так, — говорит Валентина и ободряюще похлопывает Тома по руке. — Мы, итальянцы, прощаем любовные интрижки. В конце концов, у нашего президента любовниц больше, чем гондол в Венеции. Кофе хотите?

Том вымученно смеется.

— Спасибо. Меня словно обухом по голове огрели.

— Вот так и чувствует себя женщина, узнав, что мужчина ее обманывал. — Валентина пристально смотрит ему в глаза. — Это предательство, Том, и ощущения после него паршивые. Врагу не пожелаешь.

Валентина, похоже, говорит исходя из собственного горького опыта.

— Да, согласен, — отвечает Том и указывает на копию статьи. — Знаете, боль я переживу. Усвою урок как один из многих. Но мне стыдно за то, как обошлись с вами и Вито.

— Да бросьте. После того, что я пережила за недавнее время, это сущая мелочь. — Лейтенант улыбается ироничной улыбкой, навеяв тем самым болезненные воспоминания о Тине. — Пойду принесу кофе.

Оставшись наедине с собой, Том погружается в мрачные размышления: притворялась ли Тина все время, что они были знакомы? Вдруг ее слова и поступки — лишь способ вытянуть из Тома больше материала для статьи?

И как теперь доверять женщинам?

Capitolo XXXIV

Район Дорсодуро, Венеция

26 декабря 1777 года

Ни один из двух мужчин, которых обслужила Луиза Коссига, так и не увидел ее лица.

Как ни умоляли клиенты куртизанку с волосами цвета воронова крыла, пошитая на заказ маска так и не открыла секрета хозяйки.

Так лучше. Как ни крути.

Луиза Коссига давно поняла, что во время соития по лицу человека можно многое понять. По пути к вершинам блаженства человек, сам того не ведая, раскрывает, что у него на уме — и на сердце — и каков он по природе своей. Ничего такого куртизанка не хочет показывать незнакомцам, особенно тем, кто меряет ее ценность в монетах.

Первый за ночь хотя бы проявил вежливость — обстряпал все быстро. И был щедр. Учитывая скорость, с какой он взял Луизу, те три минуты стали самыми доходными за весь год. Запомнились и глаза клиента: добрые, они сослужили хозяину хорошую службу. Именно их теплота убедила куртизанку не выбирать его.

Везунчик.

Второго Луиза нашла сама.

Скотина. Такие мужланы побивают жен и детей, гнобят прислугу и обманывают деловых партнеров.

От него голого разило жареным хряком. Он даже похрюкивал и брал Луизу, как настоящий боров. Между ног у него болталась покрытая сединой мошонка; Луизу чуть не выворачивает, стоит вспомнить, как мошонка касалась ее ляжек.

Клиент еще не спросил цену, а Луиза уже поняла: этот подойдет.

Себя он называет Амун. Говорит, по-египетски его имя значит «загадка». Забавно и в чем-то иронично. Человек-загадка омывает свой член в тазу у блудницы и кричит, чтобы ему подали вина.

Закончив одеваться, Луиза говорит:

— Кое-кто из моих друзей сегодня закатит гулянку. Для избранных, в настоящем дворце наслаждений — такое сумеет оценить лишь истинный знаток удовольствий вроде тебя.

— И сколько стоит?

— Для тебя? Совсем ничего. Ты мне уже довольно заплатил. На празднике будет по пять женщин на одного мужчину, достаточно, чтобы утолить даже твой голод.

Амун ищет полотенце и, не найдя его, вытирается о простыни.

— Ты придешь? — спрашивает он.

Луиза оглядывает мужчину и притворяется, будто ее возбуждает его обрюзгшее нагое тело.

— Как я могу не прийти! Ну разумеется, буду. И среди прочих наслаждений подарю тебе одно: ты узришь меня подлинную.

И она касается своей серебристой маски-вольто,[28] обшитой изнутри мягким черным бархатом.

В глазах Амуна разгорается алчный огонь.

— Сейчас. Раскройся прямо сейчас, и я заплачу, сколько пожелаешь. — Он тянется к висящему на дверной ручке плащу и достает из кармана пригоршню золотых цехинов. — Только назови цену.

Луиза отмахивается.

— Сбереги деньги и… — она опускает взгляд, — свое возбуждение. Сегодня ты получишь все, чего так страстно желаешь, задаром. — Луиза проказливо улыбается. — Но если не придешь, то второго шанса не будет. Выбор за тобой.

Клиент молча надевает белую сорочку. Наглость куртизанки, то, что она посмела торговаться, не волнует его. Он только думает, может, стоило схватить ее и силой получить желаемое? Или ударить? Пусть знает свое место.

В итоге тайна и соблазн получить еще больше плотского наслаждения берут свое.

— Как пожелаешь, — сдается Амун. — Значит, сегодня ночью. И где же? Мне вернуться сюда?

Луиза помогает ему с пуговицами.

— Нет, любовь моя. Я тебя встречу и провожу. Через три часа подходи к понте-делла-Палья. На праздник придется плыть на лодках, правда недалеко.

— Отлично.

Он хватает плащ, разворачивается и, не прощаясь, уходит.

Запершись в комнате, Луиза снимает наконец маску и проводит пальцами по волосам. Как хорошо ощутить прохладу на лице!

Присев на стул, Луиза смотрится в зеркало. Глубоко заглядывает себе в глаза, в зеркало души. Она сделала верный выбор, и лодочник будет доволен. Довольны останутся все.

Глава 36

Штаб-квартира карабинеров, Венеция

Возвращаясь в кабинет, Вито Карвальо улыбается.

Его улыбку Том воспринимает как добрый знак.

— Ну так что? Меня депортируют? Или скормят львам на площади Сан-Марко?

— Хуже. — Майор садится за стол. — Мы отдадим вас прессе.

— Прессе?

— Клин клином вышибают. Устроим пресс-конференцию по полной программе: телевидение, газеты, радио… Решим проблему одним махом.

— Хорошая идея, — соглашается Валентина. — Так мы хотя бы проследим, чтобы о вас и о расследовании не написали какую-нибудь чушь.

Том не верит собственным ушам.

— Но я же здесь от прессы и прячусь! Если объявите пресс-конференцию открытой, к вам заявятся и «Си-эн-эн», и «Фокс», и еще куча местных стервятников.

— Значит, придется поторопиться, — отвечает Карвальо. — Устаканим все, прежде чем иностранные папарацци вымолят у своих редакторов продлить командировку в Венецию. — Затем он обращается к Валентине: — Договоришься с нашим пресс-центром? Проведем конференцию в главном зале в пять вечера, сегодня.

— Будет сделано, — отвечает Валентина и, выходя, улыбается Тому.

— Что мне говорить?

— Правду. Всю правду о себе, какую только сочтете уместной. Насчет дела подсуетятся Валентина и наш пресс-атташе. Они подготовят заявление, с которым я и выступлю. Надеюсь, благодаря ситуации мы сможем рассчитывать на помощь гражданских.

— В чем?

— В сборе новой информации. Первое правило уголовного розыска гласит: всегда есть человек или люди, которые знают больше, чем убийца рассчитывает. Вот этих людей нам и надо найди. На талантах одних только судмедэкспертов далеко не уедешь.

Том решает уточнить тонкости процесса.

— Как насчет меня? Я по-итальянски не говорю.

— Не беспокойтесь, дадим переводчицу. С ней вы встретитесь заранее, и она объяснит, что да как. — Карвальо бросает взгляд на статью из «Нэшнл инкуайрер». — Случайно, не знаете, где сейчас может быть синьорина Риччи?

Том тоже смотрит на стопку распечаток.

— Понятия не имею. Она ведь — якобы! — пишет заметки о путешествиях. Вот и путешествует где-нибудь, наверное.

Карвальо, видя его смущение, спрашивает:

— Расставшись с ней, вы больше не общались?

— Нет. Я несколько раз звонил ей на сотовый, но меня все время перебрасывает на автоответчик. Похоже, Тина прячется.

— Думаю, она сменила номер. — Почесав затылок, Вито предлагает: — Хотите, достану ее новые контакты? У меня есть друзья в государственной полиции; ребята на пограничном контроле скажут, когда синьорина Риччи покинула отель, пересекла ли она итальянскую границу и куда направилась. Чтобы раздобыть прочую информацию, надо лишь позвонить кое-куда…

Но что-то в душе Тома подсказывает ему простить Тину и подставить под удар вторую щеку.

— Нет, не надо, — говорит он. — Спасибо.

— Уверены? — спрашивает Карвальо. — Забавно взять и позвонить ей вот так, вдруг.

Заманчивая идея. Тому определенно есть что сказать Тине — пару слов, которых священник бы постеснялся.

— У верен, — отвечает Том и встает со стула. — Не возражаете, если я схожу в уборную? Кофе перепил.

— Конечно идите. Где туалет — вы знаете.

Том уходит, а Вито решает: хочет синьор Шэман того или нет, на эту мелкую сучку журналистку управу мы найдем. Сейчас только позвоним кому надо, раздобудем ее номерок…

Capitolo XXXV

Понте-делла-Палья, Венеция

26 декабря 1777 года

Остаток вечера Амун Бадави проводит за пьянством и азартными играми. Он приехал в Венецию, чтобы покупать и продавать разные товары, в основном ковры из Турции и Египта.

На ногах Амун стоит еще хуже, чем юнга в свой первый выход в море, а ведь еще не ступил на борт лодки, которая доставит его на тайный праздник. За углом от понте-делла-Палья Амун опирается о кирпичную стену и блюет.

Отряхивая плащ, замечает Луизу.

Та стоит на пирсе; серебристая маска мерцает в лунном свете; дыхание вырывается паром изо рта (куртизанка о чем-то говорит с лодочником в маске).

Наконец она замечает клиента и машет рукой:

— Амун! Иди сюда скорее! Мы опаздываем!

— Иду! — отвечает купец, рыгая. Во рту сразу чувствуется послевкусие пива и жирного ягненка.

У кромки воды Амун видит небольшую, но крепкую лодку, привязанную к швартовому столбу. Лодочник подает костлявую руку:

— Позвольте, господин, помочь.

— Сам справлюсь, — отталкивает его Амун и чуть не падает в лодку. Суденышко дико раскачивается. Оно едва не опрокидывается, когда Амун плюхается на скамейку. — Вам же лучше, если эта проклятая гулянка того стоит. Ходить на лодке в такую-то холодрыгу! Лучше бы я разорился на порядочную куртизанку, а не на уличную потаскуху, которой взбрело в голову покататься при луне.

Луиза аккуратно ступает на борт и садится рядом с Амуном, обняв его за плечи.

— Неудобства скоро закончатся. А пока согрей меня и попотчуй свой разум фантазиями о предстоящих удовольствиях.

Лодка тем временем отчаливает, направляясь на юг. С канала Сан-Марко налетает пронзительный ветер.

— На корме под сиденьем лежит фляга праздничного бренди, — подсказывает лодочник Луизе. — И башлык для нашего гостя.

Амун лапает бедро Луизы. Он пьян, но член его твердеет от одного прикосновения к ее плоти. Купец запускает жадные пальцы куртизанке между ног.

— Ублажи меня. Здесь. Сейчас. На этой лодке. Пусть твой ненасытный рот согреет мой кутас.

Отталкивая руку Амуна, Луиза как можно спокойнее отвечает:

— Нет. Боюсь воды. — Она достает сумку. — Давай лучше выпьем.

И протягивает купцу серебряную флягу, из которой он делает большой глоток.

— Маловато, — презрительно встряхивает Амун сосуд.

— Допивай, я не буду, — говорит Луиза.

Опрокинув в себя остатки огненной воды, Амун обращается к лодочнику:

— Тебе следует продавать этот напиток. Мои работники за такой грог отдали бы души.

Лодочник улыбается под своей белой длинноносой маской, а Луиза протягивает Амуну шерстяной колпак.

— Надень, так надо.

Схватив колпак, Амун мнет его в руках.

— Как надевать? Я не вижу прорезей для глаз и рта.

Луиза забирает у него башлык, скатывает и натягивает купцу на его большую голову.

— Их и нет, — говорит куртизанка.

Амун уже хочет снять колпак, но Луиза хватает купца за руки.

— Тебе нельзя видеть, куда мы плывем. Первое правило нашего праздника, как и на карнавале, таково: полная анонимность. Зрячим мне нельзя тебя проводить на гулянку. Надевай колпак, или мы разворачиваемся.

Амун думает воспротивиться, впрочем… шерсть такая теплая, да и бренди сделал свое дело. Амуну даже приятно и радостно, когда Луиза кладет его голову себе на колени.

— Далеко еще? — спрашивает куртизанка у лодочника.

Над угольно-черным морем светит крохотная луна, однако лодочник свой путь отыщет и по звездам.

— Сейчас войдем в канал Грация. Так что недолго и недалеко.

— Вот и славно. — Куртизанка слегка трясет купца за голову. — Амун. Амун!

Купец не шелохнется. Наркотик сработал. Амун без сознания.

Глава 37

Штаб-квартира карабинеров, Венеция

Том Шэман прежде никогда так не нервничал. Сквозь маленькие зарешеченные окошки видно, что главный зал уже битком забит итальянскими репортерами: папарацци болтают друг с другом, выплевывая слова с пулеметной скоростью.

Вдоль стен выстроились юпитеры и заливают комнату неестественно ярким светом. У двух столов на подиуме, сдвинутых вместе, — лес микрофонов.

Майор Карвальо похлопывает Тома по плечу.

— Все пройдет хорошо, — обещает он и поворачивается к штатной двадцативосьмилетней переводчице Орсетте Кристофанинни.

Спрашивает по-итальянски, все ли ей понятно из того, что намерен сказать Том.

— Si. Он собирается высказать сожаления по поводу того, что синьорина Риччи сделала их интимную связь достоянием общественности. А еще — что в интересах дела он не собирается больше комментировать свою личную жизнь.

— Va bene. Надеюсь, и правда не станет. — Впрочем, Вито сомневается, что Том отделается так легко. Оглянувшись, майор спрашивает: — Где лейтенант Морасси?

— Может, в зале? — пожимает плечами переводчица.

Времени проверить нет. Пресс-атташе Белла Ламбони открывает дверь в зал и сообщает:

— Майор, пора начинать. Мы уже на десять минут опоздали, журналисты теряют терпение.

Прессу лучше не злить, и Вито Карвальо прекрасно это знает.

— Идемте, — говорит он.

Нервы Тома звенят от напряжения, когда он проходит вслед за остальными в зал и там — на подиум.

Ламбони, сорокалетний ветеран пресс-службы, коротко вводит журналистов и репортеров в курс дела, объясняет, что на выходе всем раздадут пресс-релизы, и после представляет Вито.

Щурясь на яркий свет юпитеров, майор начинает:

— Вы принесли с собой лето в наш обычно холодный зал, за что я вас благодарю.

Журналисты улыбаются.

— И еще благодарю за то, что пришли. — Вито старается говорить как можно дипломатичнее. — Нужна ваша помощь, друзья. Мы расследуем зверское убийство пятнадцатилетней девушки. Кое-кто из вас уже писал на эту тему. — У него за спиной Ламбони открывает гигантский портрет погибшей. — Это Моника Видич. Ей бы сейчас вернуться в школу в родной Хорватии, но она лежит у нас в морге. Ее изувеченное тело обнаружили под мостом возле церкви Сан-Джакомо-делл’Орио один из местных жителей и Том Шэман, бывший священник из Америки. — Вито указывает на Тома, улыбаясь одной из своих самых дипломатичных улыбок. — Имя синьора Шэмана уже известно всему миру благодаря газетным статьям: в Лос-Анджелесе он, рискуя собственной жизнью, защищал от уличной банды молодую женщину. Недавно мы решили привлечь его к делу. Почему? Потому что именно он обнаружил тело Моники Видич, а на службе в церкви приобрел определенные знания, необходимые нам для расследования.

На этом Вито надеется закрыть вопрос, однако бородатый телерепортер выкрикивает:

— Он экзорцист? Я слышал, он охотник за демонами. Вы гоняетесь за серийным убийцей-сатанистом?

— Простите? — Карвальо насмешливо прикладывает ладонь к уху и подается вперед. — Я верно расслышал? Вы говорили о сатанистах, экзорцистах и серийном убийце? Похоже, вы ошиблись пресс-конференцией, синьор. Сегодня я бы хотел заострить ваше внимание на убийстве Моники Видич. — Майор показывает фотографию девушки. — Спросите ваших читателей и зрителей, вдруг они видели ее с кем-нибудь где-нибудь в Венеции. Важной может оказаться любая информация. Кто-то наверняка заметил Монику в компании убийцы.

Тут с места поднимается дама, радиорепортер лет тридцати с небольшим.

— При всем уважении, майор, вы не ответили на вопрос: чем конкретно помогает полиции синьор Шэман? — Она разворачивается к Тому; в ее глазах хорошо виден азартный блеск. — И правда ли то, что говорится о его пылком любовном увлечении?

Среди журналистов и репортеров раздается взрыв хохота, а местами — даже аплодисменты.

Орсетта переводит сказанное Тому, и бывший священник заливается краской.

Руку поднимает Карвальо.

— Ваш последний вопрос ответом удостаивать я не стану. Что касается предпоследнего, то скажу так: Том помогает нам с религиозным аспектом, который может — или не может — иметь отношение к убийству Моники. Вот, собственно, и все. Больше на подобные вопросы отвечать я не стану, поэтому не тратьте времени попусту.

Следующий вопрос задает молодой репортер с переднего ряда.

— Известно, что недавно вы подняли со дна лагуны еще несколько тел. Они уже опознаны? Есть ли связь между ними и убийством Моники Видич?

Ровным голосом Вито отвечает:

— Мы обнаружили еще два тела, однако личности до сих пор не сумели установить. Сейчас мы над этим работаем и как только преуспеем, то сразу оповестим родственников погибших. Все. Кто следующий?

Пока Вито дожидается поднятых рук, через заднюю дверь в зал входит Валентина Морасси.

— Что ж, замечательно. Если вопросов больше не будет, то я передаю слово синьору Шэману. Его итальянский еще хуже, чем мой английский — и английский многих из вас, я так понимаю, — поэтому синьор Шэман будет говорить через переводчика.

Вито сходит с подиума, и на его место поднимаются Том с Орсеттой.

К майору тут же подходит Валентина и, прикрыв рот ладонью, шепчет ему на ухо:

— К главному престолу в соборе Санта-Мария-делла-Салюте прибили человеческую печень.

— Господи боже… — Вито накрывает лицо рукой.

Capitolo XXXVI

Венеция

26 декабря 1777 года

Амун приходит в себя. Он совершенно наг. Ему холодно. И он крепко привязан к подобию деревянного распятия.

Ветер дует в полную силу. Значит, Амуна оставили на открытом воздухе. В саду? В поле? Нет, не понять… Голова раскалывается, в глазах все плывет.

Колпак сняли. Ну, хоть дышится свободно. Мозг как будто горит, зато прочие части тела задубели от холода.

Раздается какой-то шум.

Прямо перед Амуном взвиваются вверх языки пламени.

Костер.

Какие-то лица. Маски, платья… Долгополые, изящно расшитые плащи… Вот он, обещанный райский пир! Какое облегчение.

— Луиза! — окликает Амун куртизанку.

Молчание.

Вокруг начинается хоровод незнакомых масок. Сколько их? Четыре? Шесть? Восемь? Или все же четыре? Они кружатся, не поймешь…

Странные маски. Таких Амун не видел. Они старше любого из персонажей карнавала. Ручная работа. Такие передают из поколения в поколение.

От неизвестности Амун приходит в ярость.

— Луиза!

Оглядеться не выходит — что-то крепко держит за шею. Шарф? Нет, никакой это не шарф. Веревка.

Петля затягивается, подобно кольцам змеи. Начинает душить. Еще одна змея — из материи — забивается в рот, кляпом затыкая его. Новые змеи — веревки — охватывают бицепсы, икры, обжигают кожу.

Сквозь пламя костра видна долговязая фигура — человек сжимает в руке длинный посох с загнутым навершием. Лицо полностью скрыто серебристой маской. Епископ? Душу Амуна озаряет лучик надежды: что, если это некий монастырь, где монахи и монахини любят немного позабавиться? О таких обителях Амун слышал. Да и кто не слышал!

— Этой ночью мы собрались в священном месте, — начинает епископ, — дабы почтить истинного бога, пока остальные поклоняются младенцу Христу. Мы призываем силу нашего бога и жертвой доказываем, как мы ему преданы и верны.

Жертвой?!

Слово каленым железом врезается в мозг.

Что за бред? Куртизанка обещала утехи — плотские утехи! Несомненно, это часть праздника. Отчаянный, дикий, неизвестный Амуну способ обострить ощущения. Точно! Страх. Самый сильный возбудитель. Женщины любят его. Страх читается на лице женщины, стоит ее оседлать. Кое-кто из французских маркизов клялся Амуну, будто в постели страха мало не бывает.

Начинаются песнопения. Слов не разобрать. То ли со слухом беда, то ли поющие лениво бормочут. Похоже на латынь.

В поле зрения входят двое в плащах. Распахивают одежды, и Амун видит: это женщины. Обнаженные женщины, чья кожа золотится в свете костра. Между ног у купца приятно шевелится. Сейчас две грязные шлюхи примутся сосать его член, а после по очереди ублажат естественным образом. Отлично. Амун согласен. Еще ни один из рода Бадави не стеснялся прилюдных соитий.

Одна из аколиток затягивает петлю на левом бицепсе Амуна. Волосы ее лона так приятно трутся о ляжку…

«Лучше затяни потуже, сучка, — думает Амун. — Ведь я оседлаю тебя и погоню так, что эти деревяшки у меня за спиной вспыхнут как хворост».

Второй женщины он не видит, но чувствует ее близость. Животные инстинкты Амуна еще никогда не раскрывались так живо.

Амун вздрагивает.

Она порезала его. Не уколола, не оцарапала. Играть никто и не думал — его просто режут. Глубоко и больно. Нож врезается под кожу, в мускулы и идет вниз по предплечью.

Крики Амуна не слышны из-за кляпа. Лишь выпученные глаза и судорожные подергивания ног выдают ужас.

Песнопение становится громче. Dominus…[29] Что там еще?

К ране подносят чаши, собирая в них кровь. Боль пронзает и вторую руку. Dominus Satanas.[30]

Теперь слова звучат четко.

За Амуна принимаются еще две женщины с ножами. Льется кровь. Подставляются чаши. Ветер обдувает кровоточащие раны, сквозь которые утекает жизнь.

Головой не пошевелить, но купец видит, как все новые люди подходят к нему, чтобы припасть к его ранам.

Снова раздается рев.

Зажгли еще костер. Настолько близко, что спиной ощущается жар. Хорошо еще, не так близко, чтобы поджарить Амуна. Купец слегка успокаивается. От страха боль притупилась. Пламя греет.

Рядом возникает еще лицо в маске. Луиза! Амун узнал ее. Зовет глазами. Она его тоже признала, сразу видать. В темных глазах куртизанки сверкают огоньки.

Теплые руки обнимают мошонку. Все будет хорошо. Вслед за болью приходит ублажение. Игра странная, но Амун готов играть — теперь-то, усвоив правила.

Распахнув плащ, Луиза трется о купца. Божественно! Она прикасается к его груди затвердевшими сосками.

Берет его член в руку и начинает поглаживать по всей длине, пока плоть не становится твердой, как сталь.

Амун закрывает газа. Отдается потоку.

Да, он прав. Игра странная, пугает, но все именно так, как обещала Луиза.

Амун в раю.

Луиза ласкает его обеими руками. Ее пальцы скользят по фаллосу, будто смазаны чем-то. Может, даже собственным семенем Амуна — он так возбудился. Сейчас бы прижаться губами к губам Луизы, к ее грудям, а после засадить между ляжек и преподать урок.

У самого Амуна ноги чуть подгибаются. Гнев. Возбуждение. Боль. Страх. Предвкушение… Все смешалось в уме.

Луиза проводит ногтями по всей длине кутаса.

Амун содрогается от блаженства. Дрожит так сильно, что вот-вот спустит семя. Но сдерживается. Не хватало еще утратить власть над собой в присутствии стольких людей. Нет, сначала надо отодрать эту мелкую дрянь, куртизанку, чтобы запомнила на всю жизнь.

Амуну не стоит беспокоиться.

К куртизанке присоединяется вторая девушка. К основанию пульсирующего члена жмется нечто холодное. Гладкое и твердое, словно камень. Что-то звякнуло.

Вторая девушка отходит. Сверкает сталь. Металл звенит о мрамор. Амун так сильно стискивает челюсти, что зубы крошатся.

Луиза роняет отрезанную головку члена в чашу у ног Амуна. Чаша — из красной глины; веками ее и остальные сосуды применяли только во время ритуалов. Жертвоприношений.

Глава 38

Штаб-квартира карабинеров, Венеция

Окончание пресс-конференции выходит смазанным. Поначалу Том придерживается сценария, но под конец отказывается позировать для фото.

Пресс-атташе прикрывает его: раздает фотографии Моники Видич и копии письменного обращения к обществу с просьбой помочь (подписанного не только майором Карвальо, отцом погибшей — тоже).

Едва пресса покидает зал, Рокко Бальдони отдает Тому его куртку.

— Пора ехать в церковь Спасения. Майор и Валентина уже там. И профессор Монтесано тоже.

— В церковь Спасения? — не понимает Том. — А что? Что случилось? Нашли еще тело?

— Не совсем так. Расскажу по дороге.

Лодка карабинеров дожидается у причала, изрыгая облачка выхлопных газов. Проходя по S-образному Гранд-каналу, под мостом Академия, по пути к последнему выступу района Дорсодуро, она покачивается и носом взрезает белые шапки волн.

Собор уже закрыт и оцеплен карабинерами. Бальдони показывает удостоверение, и охрана пропускает их с Томом к главному входу.

Том и не думал, что в собор Санта-Мария-делла-Салюте, изображенный на открытке, он попадет таким образом.

Машинально Том осеняет себя крестным знамением. Ему непривычно вновь ощущать запах церкви — смесь аромата от горящих свечей и старого камня. У главного алтаря, меж его гигантских колонн стоят, преклонив колени, Карвальо, Валентина и Монтесано. Со стороны можно подумать, будто они молятся. Если бы не перчатки, полиэтиленовые халаты и бахилы, эти трое запросто сошли бы за добрых католиков.

Эхо от шагов Тома разносится под куполом, словно хлопанье крыльев летучей мыши. С каждым шагом, чувствует Том, он приближается к чему-то страшному — страшнее чего в жизни не видел.

Дорогу заступает эксперт с планшетом. Бальдони показывает значок и ему, проводя Тома дальше, к огороженной территории. Теперь, говорит карабинер, следует надеть спецкостюм.

Одеваясь, Том примечает роскошное барочное убранство, спроектированное венецианским архитектором Бальтазаром Лонгеной. Собор еще прекраснее, чем на фотографиях в Интернете. В центре алтаря — икона Девы Марии, которая в любое другое время наверняка излучает ауру чистой духовности, но только не сейчас.

Облачившись в спецкостюм, Том подходит ближе и видит…

В самом центре освященного камня, на переднем возвышении — человеческий орган. Прибит к мрамору гвоздем из закаленной стали. И этот гвоздь ужасен, как любой из тех, что были вогнаны в тело Христа.

Том крестится и шепчет: «In nomine Patris, et Filli, et Spiritus Sancti»,[31] а все вокруг переговариваются по-итальянски; тоже шепотом, хмуро. Подходит Бальдони.

Есть что-то еще. Пол у основания алтаря вымазан красной краской. Нет, это не краска. Кровь.

Валентина первой замечает Тома. Встает и подходит к нему.

— Спасибо, что приехали. — Она видит, что взгляд Тома прикован к органу. — Монтесано считает, что это человеческая печень. Сейчас прибудет Изабелла Ломбарделли, возьмет образец ткани и в лаборатории сверит их с теми, что мы уже имеем.

У казав на красные полосы у алтаря, Том спрашивает:

— Что это?

— Не знаем. Майор Карвальо хотел у вас спросить.

Том подходит к полосам. На душе очень неспокойно.

Наконец майор замечает Тома, встает и приближается к нему.

— Кровь тут не случайно. Ее не пролили, а оставили намеренно.

Тяжело сглотнув, Том пытается сохранить хладнокровие. Знакомое напряжение. Точно так он чувствовал себя, изгоняя бесов, исповедуя смертников. Точно так он чувствовал себя в ту судьбоносную ночь в Лос-Анджелесе.

Все из-за близости зла.

— Похоже на книгу, — натянутым голосом говорит Том и слегка наклоняется, чтобы разглядеть знаки получше. — Будь мы в Лос-Анджелесе, я бы сказал, что это граффити, бандитская метка или вроде того.

В памяти вновь возникает злополучная ночь: удары руками и ногами, которыми он награждает насильников; лицо девушки, которую не успел спасти от позора… Голову будто сдавили в тисках. Острая боль пронзает сердце. Жарко. Голова кружится. Дышать, надо дышать. Вдох, выдох. Еще… Вот так, медленно, не спеша.

Валентина метнулась было к Тому, но Вито удержал ее за руку.

Теперь Том видит: отметины на полу — вовсе не книга. Это прямоугольник. Прямоугольник, разделенный на три идеально равные части. И по ним течет кровавая река из демонических змей.

Capitolo XXXVII

Венеция

26 декабря 1777 года

Амун Бадави почти истек кровью.

Луиза накладывает еще жгут. Улыбается, глядя, как Амун повисает на веревках. Другой аколит достает кляп, сует купцу в рот отрезанный конец члена и после — снова кляп.

Глотай, или задохнешься.

Ave, Satanas.[32]

Культисты опускают пальцы в чаши с кровью Амуна и размазывают ее по себе, по соседям.

Dominus Satanas.

Начинается безумная оргия. Аколиты спешат совокупиться, пока жертва не умерла.

Никто не остается в стороне. Все участвуют — кроме первосвященника.

Его Дьявольское Святейшество воздерживается.

Ничто не должно отвлекать его от обязанностей, которые надлежит выполнить. Вот он, подняв руки и перекрикивая стоны, призывает послушников:

— Время пришло, братья и сестры. Аколиты, узрите жертвоприношение.

Тела разъединяются. Руки тянутся к плащам и поправляют на лицах маски.

Первосвященник подходит к бледному Амуну.

— Царь царей, бог богов, мы приносим эту жертву во славу тебя. — Он поднимает левую руку, в которой зажат небольшой остроконечный нож. — Одари нас божественной мудростью.

Первосвященник вонзает острие в макушку Амуновой головы.

— Одари нас прозрением. — Колет Амуна в середину лба.

Из ноздрей купца вырывается последний выдох.

— Ниспошли нам голоса, указующие путь. — Погружает клинок в горло Амуна.

Амун почти не чувствует боли. Сознание меркнет.

— Ниспошли любовь и понимание. — Нож входит между ребер и пронзает сердце.

— Ниспошли удачу и укрепи наш дух. — Из пореза в животе вываливаются внутренности.

— Ниспошли самоублажение, обилие утех и плодородие. — Жрец отрезает Амуну остаток члена.

Перевернув нож острием вверх, он вставляет его между ягодиц Амуна.

— И наконец, властитель всех миров, даруй нам спасение, — молит первосвященник. Вонзает нож в плоть жертвы, проводит им от ануса к мошонке и обратно.

Ave, Satanas.

И покидает обезображенную жертву.

Ave, Satanas.

К Амуну подходят двое аколитов с одинаковыми церемониальными ножами.

Ave, Satanas.

Затем отдают инструменты жрецу. Считают раны. Их ровно шесть сотен и шестьдесят шесть. Земля у ног жертвы пропиталась кровью. Тело висит, словно туша на бойне.

— Режьте путы, — приказывает верховный жрец. — И кладите его на алтарь.

Амуна переносят на мраморную плиту в красных прожилках. Это украденная крышка саркофага.

— Подайте мне его инструменты.

Первый служка подносит этрусскую шкатулку, второй — глиняную чашу. Третий — скульпторский нож. Четвертый — небольшой прямоугольный предмет, завернутый в длинный отрез шелка.

Даже самые преданные из послушников морщатся, когда первосвященник приступает к омерзительному обряду — вырезанию печени.

Нож глубоко входит в правую часть брюха, и наружу вырываются газы. Вслед за ними — кишки.

Удалив потроха, жрец достает печень. Обрезает кровеносные сосуды, убирает жир и прочее, что не нужно. Кладет печень в шкатулку.

— Дети мои. Время подношения!

Двум кострам скармливают еще больше дров, чтобы вышел единый огромный жертвенный огонь. В оранжевом свете извивающихся языков пламени видно, как четвертый аколит разворачивает шелковый сверток и достает из него драгоценную серебряную табличку.

Третью из набора «Врат судьбы».

Изображение демона смотрит прямо на верховного жреца.

Тот, поцеловав себе кончики пальцев, медленно проводит ими по рогатому божеству и змеям.

Поднимает драгоценность над головой.

— Узрите истинного бога, Люцифера, запечатленного в своем же драгоценном металле за шесть сотен лет до рождения Христа. Великий Сатана, тебе мы платим дань. Во славу тебя и ради своего спасения приносим мы эту жертву.

Опустив голову, он вытягивает руку с табличкой в сторону тела Амуна Бадави. Четверо аколитов хватают труп за руки и за ноги и швыряют его в костер.

Глава 39

Пьяццале-Рома, Венеция

И хотя церковь Спасения совсем недалеко от гостиницы, Том не спешит возвращаться в свой крохотный номер.

Кровавый знак на полу в соборе испускал флюиды зла такой силы, с какой Том сталкивался исключительно во время экзорцизмов. По правде говоря, он даже не был готов к такому удару, наивно полагая, будто, покинув церковь, можно забыть о дьявольщине.

Не тут-то было.

Лишь когда ноги начинают ныть, жажда становится невыносима, а голова почти проясняется, Том решает вернуться к себе в комнатку.

Скинув ботинки, он допивает бутылку теплой воды. Карабинеры одолжили старенький ноутбук и дешевый мобильник, которым Том быстро нашел применение. Выйдя в Интернет, он открывает свой почтовый ящик на американском сервере и роется в адресной книге, пока не находит телефонный номер одного старого друга.

Альфредо Джордано — для друзей Альфи, — рожденного в Нью-Йорке сына итальянских иммигрантов.

Набрав номер и дозвонившись, Том еще долго ждет, пока Альфи позовут к аппарату. Место, где Альфи проводит свои долгие дни и ночи, просто огромно. Его построили более пяти сотен лет назад, и охраняется оно едва ли не крепче любого другого учреждения в мире. А служит Альфи при папском престоле, в библиотеке Ватикана.

— Pronto. Джордани, — говорит Альфи, зажав трубку между плечом и ухом.

— Ты не спишь еще?

Секунду Альфи молчит — вдруг собственный слух обманул его?

— Том?

— Привет, Альфи. Прости, что звоню так поздно. Ты, наверное, собирался на мессу или уже спать?

— Не беда. Рад слышать. — Альфи делает паузу, потом добавляет: — Ты как?

Десять минут уходит на то, чтобы рассказать Альфи о событиях после драки в Лос-Анджелесе. Альфи и Том сдружились на семестровых курсах, еще когда Альфи случалось напиваться в стельку и с похмелья пропускать половину занятий в надежде, что Том выручит.

Два друга успевают попрощаться по нескольку раз, пока Альфи вспоминает былые времена. Наконец оба кладут трубки, и Альфи идет обратно к себе через богато украшенный Сикстинский зал. Просьба Тома необычна, но — по словам самого Альфи — выполнима. У него привилегированный доступ к библиотеке, где хранятся семьдесят пять тысяч рукописей и около двух миллионов книг, не говоря уже о целом музее, посвященном этрусской культуре.

Альфи уверен, что сумеет помочь. Если только — и эта мысль беспокоит его — запрошенные сведения не содержатся в секретных архивах. Там стеллажи протяженностью в пятьдесят две мили, на которых хранится запретная информация, и доступ к ней имеют лишь святейшие.

Capitolo XXXVIII

Венеция

27 декабря 1777 года

Бледно-розовый рассвет окрашивает воды лагуны, над которыми в зловещей тишине повисает тонкая кладбищенская дымка.

Верховный жрец прохаживается по священному месту, подбирая обгорелые останки жертвы.

Он спокоен и умиротворен. Службу господину он провел хорошо. Теперь лишь бы никто не проговорился. Покончив с мрачным ритуалом, первосвященник напутствует послушников, как себя вести. Во-первых, у них у всех теперь есть легенда. Если родственники начнут домогаться, мол, где они этой ночью пропадали, аколиты соврут, якобы вместе кутили на празднике, в гостях. Если же возникнут подозрения, они один за другим признают любовные интрижки. У каждого есть алиби, и каждый готов принять малые последствия — всяко лучше, чем оказаться в холодных подвалах палаццо Дукале.

Дьяволопоклонник облачен в простые одежды лодочника — пропитанное кровью ритуальное одеяние замочено в корыте. Первосвященник сам отстирает его, очень тщательно. А пока он внимательно складывает в мешок для картошки косточки жертвы. Считает их, перечисляя по названиям: большеберцовая кость, малоберцовая кость, коленная чашечка… Он знает наперечет каждую кость в человеческом теле, каждый мускул, каждый нерв.

В отдельный мешок жрец собирает покрытые жиром головешки. Оба мешка скидывает на корму лодки; землю, на которой сожгли жертву, после перекопают, чтобы ни следа не осталось.

Над горизонтом взошла еще только половина солнца, а лодка, на которой Амуна Бадави привезли на смерть, увозит купца к его водной могиле.

Для рыбацких и прочих лодок время раннее, однако первосвященник этим не успокоен — он зорко оглядывает водную гладь канала.

Сквозь туман замечает канал Гвидечча на западе и остров Сан-Джорджио-Маджоре на востоке. Значит, пора остановиться. Какое-то время верховный жрец размышляет о знаменитом острове, где во время изгнания из Флоренции нашел прибежище Козимо Медичи; там же похоронили дожа Пьетро Циани; там же обрел дом огромный храм, посвященный ложному богу. Сколько же тел — живых и мертвых — проходило этой самой дорогой, полоской воды!

Поместив в мешки по булыжнику, дьяволопоклонник перевязывает горловины заготовленными отрезами веревки. От удара в борт неожиданно высокой волны лодка раскачивается, и жрец спешит сесть на скамью. Дожидается, пока вода успокоится. Встает и сбрасывает за борт первый мешок. Раздается такой приятный всплеск.

Всплывают пузыри на поверхность. Лодка снова качается. Рябь на темной воде бьет в корму, разворачивая суденышко. Верховный жрец вновь пережидает череду волн, сидя терпеливо. Затем скидывает за борт второй мешок. Отрадно смотреть, как он тонет. Как расходятся круги, как они потом тают и гаснут…

— Buongiorno!

Первосвященник ошарашен. Кто обратился к нему?!

Жрец оглядывается. Никого. Ах нет. Вон там, впереди… Разрумянившийся монашек, ведет лодчонку. Подойдя ближе, начинает грести медленнее.

— Туман-то какой! У вас ничего не случилось? — Святой брат смотрит на воду, будто что-то заметил. — Помощь не требуется?

Дьяволопоклонник не в силах скрыть испуг. Хватается за весла.

— Нет. Non, grazie, — отвечает жрец монаху, молча проклиная себя. Ведь не было же никого вокруг!

Перестав грести, монах позволяет своей лодке приблизиться к лодке незнакомца. Подозрение, повисшее в воздухе, по плотности не уступает туману.

Первосвященник натужно улыбается.

— Вы из монастыря на Сан-Джорджио?

Монах кивает.

— Si. — Борта лодок соприкасаются. — Я выхожу в лагуну каждое утро после заутрени и перед завтраком. — Он смотрит на воду. — Вы ничего не обронили? Я как будто слышал всплеск. Подумал, кто-то тонет…

— Да нет, как видите, я жив-здоров. И даже сух. Вам показалось. — Дьяволопоклонник берется за весла. — Это весла бьются о воду.

Жрец оглядывается на солнце. При таком освещении монах многого заметить не мог.

Улыбнувшись, первосвященник говорит:

— Простите, мне пора. Arrivederci.

Подгребая одним веслом, монашек разворачивает лодку.

— Arrivederci, — прощается он и за два гребка исчезает из виду.

А дьяволопоклонник и не догадывается, что весь обратный путь монашек размышляет, отчего незнакомец солгал ему. Святой брат точно видел два мешка, сброшенные в воду.

Глава 40

Мост Риальто, Венеция

В кирасиры, элитную группу спецназа, из которых набирается почетный караул президента, принимают далеко не каждого. Мало того что рекрут обязан иметь военную подготовку, так еще ростом должен быть сто девяносто сантиметров. Для итальянцев задача неслабая. Умберто Кастелли один из немногих, кто успешно прошел отбор.

За двадцать лет службы благодаря своим исключительным качествам он прославился как успешный глава отдела, внедряющего полицейских в банды.

Умберто идет на крайние меры, чтобы утаить свою подлинную личность. Никогда не является на территорию штаб-квартиры карабинеров. Все дела ведет за ее пределами.

Бородатый и одетый словно уличный музыкант, майор встречается с Вито Карвальо в кафе у моста Риальто. Двое полицейских почти ровесники и друг к другу испытывают взаимное уважение. Они близкие друзья.

Заказав двойной эспрессо, здоровенный «уличный музыкант» кладет под столом ногу на ногу.

— Как Мария?

Этот вопрос Вито задает любой, кому не все равно.

— То лучше, то хуже, — отвечает майор Карвальо. — Физически ухудшений нет. Склероз вроде отступил немного, но сама Мария какая-то подавленная.

— Сочувствую.

— Grazie. Скоро у нас праздник, вот она и взбодрится.

— Молодец. Надеюсь, так оно и будет. — Кастелли ждет, пока молодой официант в белом фартуке оставит чашку дымящегося кофе, затем открывает принесенный с собой полиэтиленовый пакет из супермаркета. Достает из него засекреченное досье. — Я бы хотел поговорить об Антонио Паваротти.

Вито осеняет себя крестным знамением.

— У покой Господь его душу. А знаешь, его кузина служит у меня лейтенантом.

— Морасси-то? Ну и как она пережила трагедию?

— Сильная девочка. Борется. — Вито поднимает глаза к небу. — Но в какой-то момент горе захлестнет ее, как вода из прорванной плотины.

Кастелли почесывает бороду.

— Мне вчера ночью прислали полный отчет. Похоже, у нас тут вовсе не авария. Убийство.

— Убийство? — хмурится Вито. — Техники позвонили мне, как только перебрали обломки. Сказали, взорвался газ. На камбузе плитка стояла.

— Так они думали. — Кастелли распечатывает желтый конверт и передает его Вито. — Потом нашлись следы Си-четыре.

По спине Вито будто проводят куском льда.

— Пластид? Как?! Где его заложили?

— Толком не уверены. От лодки не особенно много осталось, однако заминировали, скорее всего, движок. Техники нашли следы пластификатора и клея.

Вито поигрывает чашкой.

— Умно. При детонации пластид превратился в сжатый газ. Тот, кто ставил бомбу, знал, что эта деталь уведет нас в ложном направлении.

— Затея почти удалась, вот только взрыв бытового газа не разорвал бы лодку в щепки. Больно мощно жахнуло.

Перед мысленным взором Вито проносятся образы: Антонио за штурвалом лодки, его родители в момент, когда узнали о гибели сына; Валентина — такая гордая и смелая, что не решается заплакать у шефа на глазах.

— Не могу поверить… Над чем он работал, черт возьми? Мафия? Каморра?

Кастелли качает головой.

— Нет-нет, ничего подобного. По крайней мере, мы такого не ожидали. — Он оглядывается и лишь потом продолжает: — Простенькое задание «под прикрытием». Сбор данных. Ты слышал о коммуне на острове Марио?

Вито нерешительно покачивает головой.

— Она в собственности миллиардера Марио Фабианелли.

Вито что-то припоминает.

— Мальчишка, интернет-гений. Сделал состояние и сам же махнул на него рукой?

— Именно.

— И остров назван в его честь?

— Верно. Здорово, наверное, быть таким богатым, что можно позволить купить себе остров. Ну да ладно. Он, должно быть, объелся коксом, потому что несколько лет назад превратил остров в зону свободной любви и назвал ее Небеса. Правда, пишется это не совсем обычно — в буквенно-цифровой манере. Все «е» заменяются тройками.

Вито в замешательстве морщит лоб.

— Н3б3са, — подсказывает Кастелли. — На память группа «U2»[33] приходит. Видно, новый бренд создается. У коммуны даже сайт есть, через который эти наркоши продают свои поделки, картины, стихи.

Вито промокает губы салфеткой.

— Значит, вот где работал Антонио? Копал под хиппи, вызнавая, чем они долбятся на Острове фантазий[34] Марио?

Кастелли кивает.

— Поступила наводка, якобы через остров проходят крупные партии наркоты. И не просто гашиша, а до фига экстези и, может даже, кокса и героина. У хозяина острова репутация дурная, так что мы решили: проверить стоит. Я специально попросил дать мне Антонио. Он так здорово поработал «под прикрытием» в больнице. Какой парень был!

— Да, замечательный… — Вито сокрушенно опускает голову. — Он нашел что-нибудь?

— Нет. По крайней мере, доложить не успел.

Оба на минуту умолкают. И Кастелли, и Карвальо сейчас думают о Валентине. Смерть близких переживают долго, но убийство — всю жизнь.

— Лучше мне пойти и самому все рассказать Валентине, — говорит Вито, вставая из-за стола.

Кастелли не отвечает, только похлопывает ободряюще друга по руке, когда тот проходит мимо.

Capitolo XXXIX

Остров Сан-Джорджио-Маджоре

27 декабря 1777 года

Остаток дня брата Томмазо Фрасколи мучают мысли о незнакомце, который что-то топил в водах канала.

И во время занятий разум постоянно отвлекается от Писания.

Что еще больше тревожит — это откуда приплыл незнакомец. Томмазо направлялся на юг, а загадочный лодочник пришел из тумана со стороны севера. Однако если грести на север, то найдешь один-два острова. Необитаемых.

Но что, если незнакомец — призрак, демон, посланный искусить его?

Нет, одергивает себя брат Томмазо. Аббат поучал, что воображение следует сдерживать, избегать эгоистичных мыслей.

Незаконнорожденный сын куртизанки, Томмазо о своей семье знает только со слов аббата. Якобы его и сестренку сразу после рождения отдали в монастыри. Правда, сестра сбежала еще будучи послушницей. Имени отца Томмазо не знает, а мать, Кармела Франческа Фрасколи, аббату ничего не говорила. Лишь отдала вместе с сыном те немногие динарии и сольдо, что имела при себе, и еще записку и маленькую деревянную шкатулку. Последнее просила передать сыну, когда тот достигнет совершеннолетия, и пока Томмазо хранит оба предмета у себя под кроватью. Ни письма, ни шкатулки он не открывал.

Так он справляется с тем, что ни отца, ни матери у него нет. Обманывает себя, чтобы не было больно. А родительским воспитанием, в каком он нуждался, Господь обеспечил.

Однако с недавних пор появились сомнения.

И порой, когда они особенно сильны, спасает не молитва, а гребля. Томмазо садится в лодку и гребет изо всех сил, пока легкие не начинают болеть. Лодка его летит, словно пущенный по темной воде плоский камень.

Томмазо один у себя в келье. Время вечерней молитвы, и сердце святого брата колотится, будто он только что отложил весла. И тому есть причина — день сегодня особый.

День рождения Томмазо. Двадцать первый по счету.

Пришла пора заглянуть в глаза своим демонам.

Томмазо распускает туго затянутый шпагат на узелке и, сломав печать, открывает шкатулку матери. Невероятно…

Глава 41

Палаццо Дукале, Венеция

С венецианской лагуны, родившейся в последний ледниковый период, дует холодный утренний ветер. Вито Карвальо стоит у станции гондольеров в тени палаццо Дукале и смотрит на бескрайние серые волны. Думает о том, что сказал Умберто Кастелли.

Убили. Антонио Паваротти погиб не случайно.

В памяти возникает лицо юного офицера. Румяное, симпатичное, мальчишеское, с вечной улыбочкой. Внимательные глаза. Такие парни нравятся девушкам.

Какая потеря. Какая ужасная, несправедливая потеря.

Докурив вторую за день сигарету, Вито направляется к штаб-квартире. Идет медленно; хочет хорошенько подумать, а для этого нужен свежий воздух и время. Рабочий стол и так завален материалами по делу о трех убийствах: Моники Видич и двоих других, чьи трупы подняты со дна лагуны. Теперь добавится еще материала — по делу Антонио. Вито утешает себя: у него есть крохотная зацепка. Пусть информация скудная, но дурная слава острова Марио — уже кое-что. Из-за наркотиков нередко убивают.

Есть еще повод тревожиться: личный состав и так невелик, и те, кто в наличии у Вито, сильно устали. Ладно еще Кастелли обязался выделить двух вторых лейтенантов. Правда, до встречи с ними Вито предстоит дело, которое потребует немалого мужества.

Десять утра. В кабинет к Вито влетает Валентина Морасси. В тонкой ручке у нее бумажный стаканчик кофе.

— Buongiorno, майор. Ваше утреннее лекарство.

— Grazie. — Шеф принимает стаканчик и ждет, пока Валентина присядет. Бойкая девочка. Да, маскирует косметикой припухлость век, но держится так, что не восхититься нельзя. — Как там наш бывший священник? Не нашел ничего после визита в церковь Спасения?

Сняв со своего стаканчика крышку, Валентина дует на кофе.

— Нет, но я собиралась связаться с ним сразу, как принесу вам кофе.

— Давай свяжись — и пусть приезжает. Надо переговорить. Вчера, когда наш священник смотрел на эти кровавые отметки, то по его лицу я сразу понял: он что-то знает о них.

Так бы и болтать дальше по делу, обсудить коммуну хиппи на острове Марио — лишь бы не сообщать Валентине страшную новость. Опустив взгляд на свои руки, Вито замечает между пальцев пятна от никотина. Давно их не было. Стерев желтизну, Вито поднимает глаза и видит, что Валентина выжидающе смотрит на него. Пора. Тянуть больше нельзя.

— Вчера я говорил с Кастелли. Группа, которая расследовала взрыв на лодке Антонио, считает, что взорвался вовсе не газ… — Вито смотрит на Валентину, однако на лице девушки ни следа потрясения. Только выжидающий, вопросительный взгляд настоящего профессионала. — Эксперты нашли следы пластиковой взрывчатки.

Валентина делает медленный вдох. Плечи ее мелко дрожат.

— Полагаю, ты знаешь, что перед смертью Антонио работал «под прикрытием» на острове Марио? Владелец острова — чокнутый интернет-миллиардер.

Валентина кивает.

— И что теперь?

— Scusi? — переспрашивает Вито, слегка опешив.

— Кто и как будет вести расследование?

— Я. Майор Кастелли обещал двух человек в помощь…

Валентина перебивает его:

— Я возьму это дело. — Ее глаза горят. — Я должна вести его.

Карвальо уже хочет отказать.

— У тебя и так полно работы. Убийство Видич, два трупа со дна лагуны и еще эта печень в соборе…

Лейтенант с вызовом смотрит начальнику в глаза.

— Все это связано, майор. Я чувствую.

Шеф и подчиненная глядят друг на друга, обмениваясь словами, которых не произносят вслух. Вместе они сейчас на одной волне интуитивного понимания. Вещественного доказательства, что связь между гибелью Антонио и тремя убийствами существует, нет. Тем не менее оба дела неким образом связаны.

— Я запросил разрешение на обыск. Думаю, надо проверить «сослуживцев» Антонио и этого «нанимателя».

— Миллиардера?

— Si. — Особой радости в голосе Вито не слышно. — Мы офицеры полиции и в совпадения не верим. Впрочем, увязать элементы двух дел и вывести из них суть будет непросто.

— Я готова, — отвечает Валентина ожесточившимся голосом. — Абсолютно готова к этой трудной задаче, потому что в итоге мы найдем убийцу Антонио.

— Bene. Если почувствуешь, что работа стала в тягость — сразу скажи. — Вито по-отечески грозит Валентине пальцем. — Я серьезно. Мне на фиг не надо, чтобы работа тебя укатала, а жизнь стала еще хуже, чем сейчас.

— Не станет. Поверьте, хуже, чем сейчас, быть не может.

Capitolo XL

Мост Риальто, Венеция 1777 год

На постройку моста Риальто ушло целых три года, и иногда кажется, что пересечь его времени требуется не меньше. Сегодня именно такой день.

Венеция — торговые врата для всего мира, и Танине Перотта кажется, будто знаменитый мост заполнен одновременно представителями всех народностей. Лавочница, она работает на южной стороне моста, в магазине Гатуссо, одном из старейших и самых уважаемых домов для продажи предметов искусства и старины. Дело процветает. Каждый день Танина продает картины и редкие вещицы за цены, которые поражают ее саму. Работа тяжелая, и девушка торопится поскорее оказаться на той стороне, с Эрманно, любимым.

Наконец Лауро, хозяин, вешает на дверь табличку «Закрыто» и задергивает занавеску.

— Finito. Иди! Иди! Ты весь день пялилась в окно витрины, словно ожидала в гости самого дожа. У меня и правда столь тяжко работать?

Танина хватает с крючка за ширмой плащ.

— Синьор, вы ведь знаете: работать здесь мне в радость. Разве что сегодня надо встретиться с другом, но сначала — выполнить поручение.

— С другом? — Хозяин покровительственно смотрит на девушку. — Он, случайно, не из семьи жидов Бухбиндеров?

Луноликая Танина заливается румянцем и убирает за ухо выбившийся песочного цвета локон.

— Да, это он. Мы с Эрманно уже почти два года вместе.

Гатуссо неодобрительно цыкает зубом.

— Он хороший! — возражает Танина.

— Его шельмец папаша догадался дать сыну христианское имя. Больше ничего хорошего в твоем Эрманно нет.

— Синьор!

— Танина, ты не хуже меня знаешь: будь твои папенька и маменька живы, они отвадили бы тебя от него.

Прижав к губам ладони, Танина с вызовом смотрит на хозяина.

— У вы, — говорит девушка, — они на том свете. А я уже довольно взрослая и кое в чем могу разобраться сама.

Хозяин и работница смотрят друг на друга. Воздух меж ними постепенно накаляется. Именно благодаря Лауро Гатуссо Танина стала независимой; если бы не он, девушка осталась бы безработной, бездомной и, наверное, даже «безлюбовной». Не встретила бы Эрманно, который доставлял хозяину вещи, прикупленные у старой еврейской семьи, живущей в гетто.

— Прости, — говорит наконец Гатуссо. — Все оттого, что отец мальчишки грубиян неотесанный и жулик. Мошенник. Плут величины вселенской! Старик Тадук продает вещи сомнительного происхождения, а род его — strazzaria, поганые торговцы тряпками.

Танина улыбается, проходя мимо хозяина к двери. Торговля меж двух купцов шла четыре года, и сделки все обыкновенно заключались дружески… За исключением последней.

— И вы меня простите. Вашу доброту, совет и покровительство я ценю и уважаю. Просто…

Гатуссо взмахом руки под кружевной манжетой велит ей уходить.

— Знаю, знаю, просто между вами любовь. Любовь! Любовь! Любовь! — Он с улыбкой выталкивает помощницу за дверь. — Иди уж, Танина. Будь осторожна, и пусть только жиденок посмеет не проводить тебя до дома вовремя!

Подобрав юбки, Танина спешит прочь. Уже темнеет и стало холодать. Живописцы собрали мольберты и ушли с берегов канала. Разошлись по домам почти все уличные торговцы. Танина пересекает мост и задними улочками идет к условленному месту: сначала на восток, затем на север, а после — обратно на северо-запад, удаляясь от места, где Гранд-канал изгибается петлей, в сторону самого северного из островов.

О еврейском гетто — первом в Европе — Танина знала всю жизнь. Католики разве что не прокляли его, сделав козлом отпущения. Все еврейское: и торговля, и права, и положение в обществе, и свобода ходить по городу — все ограничено стенами. Однако, за редкими исключениями, стража согласна взять мзду и притвориться слепой, оставить без внимания жизнь особенно щедрых евреев.

Войдя в пределы гетто, Танина поражается тому, сколь бурно тут кипит жизнь. Место — будто котел на огне: улицы запружены торговцами и ростовщиками. На подступах к складам течет бесконечный поток в два направления, туда и обратно: меха, ткани, ковры… Портные, ювелиры, цирюльники — все за работой, хотя час уже поздний. Танину чуть не сбивают с ног два водоноса; наполнив кувшины из личного колодца хозяина, те спешат по делам. Девушка любит бывать в гетто: здесь много жизни, есть и опасности; Танине нравится чувствовать, будто она нарушает запреты. Она останавливается у дверей маленькой лавки рядом с мастерской гробовщика, чтобы купить немного снеди: чеснока, лука, кусочки цыпленка и хлеб.

Дом родителей Эрманно в Гетто-Нуово состоит из нескольких маленьких комнат в переполненном пятиэтажном здании, расположенном в тени и удушливом чаду от близлежащей медеплавильной фабрики. Из верности семье Эрманно отказался от хорошей работы в другой части города, Гетто-Веккьо.

Когда Танина приходит, Эрманно, как всегда, занимается.

Великолепные тексты и рисунки из Египта, Константинополя, старой Италии, Германии и Франции разложены на просевшей кровати и пыльном полу, где и сидит юноша. В его книгах подробно описаны сокровища всех великих эпох и царств мира.

— Bonsoir, mon chéri! — радостно говорит он и тут же добавляет на сносном английском: — Добрый вечер, моя дорогая.

Встав на ноги, он принимает у возлюбленной покупки и заканчивает приветствие на немецком:

— Guten Abend, mein Liebling. — И целует девушку в губы.

Танина отрывается от его губ, чтобы перевести дыхание. Блестящими глазами она присматривается к Эрманно. Любимый кажется ей прекраснее прежнего. Смуглый, стройный, ладные крепкие мускулы; а глаза… Глядя в них, нельзя не улыбнуться. Сердце Танины тает.

Расстегнув застежки плотного шерстяного плаща, она спрашивает:

— Мне сейчас приготовить ужин или попозже?

Взявшись за воротник ее блузки и снова одарив любимую обжигающим взглядом, Эрманно расстегивает первую пуговичку.

— Позже. Много позже.

Глава 42

Остров Марио, Венеция

Убийца Моники Видич знает, кто они такие.

Знает, как если бы эти люди прибыли под флагами карабинеров.

Глупость их поразительна.

Он смеется. Неужели они думали застать его врасплох, прислав передовую группу на цивильных лодках?

Не на того напали!

Он видит на мониторах, как пришельцы выбираются на берег, идут на подгибающихся ногах, словно туристы после первой поездки на гондоле. Глупцы.

Далеко отсюда мощные камеры выцепляют бело-синие корпуса карабинерских лодок. Их как будто не видно. Смешно прямо; при современном уровне технологий ничто не может остаться невидимым.

Все еще посмеиваясь, убийца неспешно проходит из лодочного сарая в основную часть дома — переговорить с двумя новыми членами коммуны. А после перебирается в гостиную, чтобы «сюрприз» застал его вместе с остальными.

Над входом в особняк звенят старые медные колокольчики.

И вдруг начинается хаос.

На лицах старших охранников — паника. В дом врывается лысый мужчина, лицо которого, похоже, постоянно остается серьезным; некто Карвальо, майор Карвальо. Высоко подняв ордер на обыск, он, словно инспектор Клузо,[35] ведет за собой целую армию офицеров в штатском. Люди вооружены пакетами для сбора вещественных доказательств, на лицах застыли серьезные мины. Убийца Моники прямо заждался. Словами не выразить, как он рад их видеть. Как забавен ему этот спектакль.

Дорогу загораживает толстолицый здоровяк с округлыми плечами.

— Я господин Анчелотти, адвокат Марио и поверенный коммуны. Позвольте ваш ордер, — протягивает он ухоженную руку.

Карвальо резко кладет бумагу ему на ладонь.

— Он составлен по форме, будьте уверены.

Дино Анчелотти нацепляет на темные глаза толстые очки в черной роговой оправе.

— Пусть ваши люди остановятся и не делают ничего, пока я не удостоверюсь в законности вашего ордера. — Впившись в бумагу внимательным взглядом, он отходит в сторону. — Можете не сомневаться: если я найду даже грамматическую ошибку, мы вас засудим.

Взгляды подчиненных устремляются на Карвальо. Верный себе, шеф выбирает осторожность.

— Подождите! — велит майор своим людям.

Члены группы моментально замирают, будто морские фигуры в детской игре.

— Пусть адвокат проверит ордер. Времени у нас вагон.

И пока карабинеры дожидаются команды, к ним по мраморному полу скользящей походкой подходит женщина: синие джинсовые шорты, лифчик от бикини, а в руке цифровая фотокамера. Жужжит зуммер, щелкает затвор, сверкает вспышка.

— Прикольно! Свиньи в палаццо! Скорее бы выложить это онлайн. — Говорит она по-английски с американским акцентом. Подойдя к Валентине, произносит: — Офигеть! Да ты ж, маму твою, красотка! Физия кисловата, но, Господи Иисусе, скулы перворазрядные. В порнушке не снималась, милая?

Валентина, поборов ярость, предупреждает:

— Не смей меня фотографировать!

Дамочка вызывающе скалится. Она вся покрыта татуировками; татушки есть даже на лице, и Валентина не может оторваться — все смотрит на них.

— Ну на, на, сфоткай и ты меня. Тебе же хочется, — издевается татуированная фотолюбительница.

Возвращается Анчелотти, не давая сцене перерасти в скандал. Протянув Карвальо ордер, адвокат говорит:

— Все в норме. Наслаждайтесь, но смотрите, чтобы ваши детишки не сломали тут ничего. В доме очень много редких предметов искусств.

Майор кивает своим людям, и те принимаются за работу.

Стоя на верхней ступеньке лестницы, Марио Фабианелли наблюдает за происходящим.

Он усвоил, что жизнь миллиардера протекает без суеты. Иногда можно расслабиться и позволить себе небольшие потери. Полиция найдет в доме немного травки и еще не особо тяжелые наркотики по мелочи. Однако выяснить, кому они принадлежат, — это совсем другая головная боль, и пусть карабинеры ею помучаются.

Спустившись в гостиную, Марио протягивает руку майору, вид у которого довольно решительный.

— Здрасьте. Я Марио. — Он делает небольшую паузу чтобы майор понял: перед ним человек, обладающий неисчислимым богатством и безмерной властью. — Думаю, вы захотите поболтать в более спокойном месте? Уверен, у вас ко мне будут вопросы. Сейчас я велю кому-нибудь организовать для нас напитки.

Тут же к хозяину прилепляется адвокат Анчелотти.

— Марио, ты вовсе не обязан ничего говорить. Полиция потратит время и уйдет.

Улыбнувшись, миллиардер отвечает:

— Я хочу поговорить, Дино. Знаешь, мне скучно, а так, может, удастся развлечься. К тому же если карабинерам нужна помощь, я не премину ее оказать.

Карвальо смотрит на Марио. Во взгляде майора ни зависти, ни злобы. Только профессиональная сосредоточенность.

— Мне черный кофе, — просит карабинер.

Capitolo XLI

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1777 год

При неверном желто-оранжевом пламени свечи Томмазо Фрасколи, обуздав свои чувства, читает письмо, которое мать оставила ему больше двадцати лет назад.

Монастырское обучение многое преподало, и уже по сорту бумаги, чернил, по типу кончика пера и даже по почерку юный монах многое узнает об авторе послания.

Бумага не из дешевых. Это кремовый пергамент, на котором составляют документы вроде тех, что лежат, перевязанные красной шелковой лентой, на большом столе у аббата.

Вторая деталь, поразившая Томмазо, — почерк. Он размашистый, резкий и местами витиеватый; над и под воображаемой — и строго соблюденной — разделительной чертой красуются изящные петли. Стилистически шрифт определить трудно. Конкретно литеры «b», «d», «h» и «l» выведены очень изящно и напоминают курсивную бастарду,[36] изобретенную в шестнадцатом веке. Впрочем, кое-где манерность письма наводит на мысль о злоупотреблении канчеллареской.[37]

Томмазо понимает, что формой письма он увлекся гораздо больше, чем содержанием. Приходится смирить любопытство и отложить изучение натуры автора.

Наклонив пергамент ближе к свечке, Томмазо разглядывает черные, как почва, чернильные линии, силу нажима тонкого, но гибкого и крепкого кончика пера. Рука автора — определенно рука человека образованного. Писала не обыкновенная портовая шлюха. Должно быть, мать Томмазо из воспитанных куртизанок, которые, по слухам, музицируют подобно ангелам и рисуют не хуже Каналетто. Впрочем, он дурачит себя, не иначе. Желает думать о матери исключительно лучшее.

Разгладив пергамент на маленьком столике, где лежит Библия и стоит свеча, монах приступает к чтению:

Внутри у Томмазо все переворачивается.

Он вот-вот расплачется. Прощальные слова: «С вечной любовью, мама» — разрывают сердце. Томмазо чувствует, что сейчас обратится в камень и рассыплется в пыль.

Каково это — узнать свою маму? Почувствовать ее любовь?

Перечитав письмо, Томмазо прижимает его к сердцу и слепо смотрит на стену кельи. Какой она была, его мать? И что за хворь убила ее? Ужасный сифилис? Проклятая французская болезнь? Пранец?

Мысли монаха обращаются к сестре. Клала ли мать их рядом с собой? Смотрели ли они друг другу в глаза? Жива ли сестра по сей день?

И только передумав еще сотню мыслей, Томмазо обращает взгляд на шкатулку, которая стоит на полу у скромного ложа. Монах подбирает ее. Достает изнутри небольшой сверток.

Нечто завернуто в большой шелковый платок и на вид, похоже, из серебра. Наследство? Щедрый дар куртизанке от богатого любовника?

На предмете надписи, которых Томмазо не понимает. Похоже, египетские иероглифы.

Монах переворачивает табличку.

С гладкой поверхности на него смотрит лицо жреца, древнего прорицателя в коническом головном уборе на манер того, что носят епископы. Жрец молод, высок и строен, в чем-то похож на самого Томмазо. Святой брат чувствует, как на затылке у него шевелятся волосы.

Внизу ударяют в гонг. Пора ужинать. Сейчас мимо кельи Томмазо пойдут другие монахи — станут заглядывать и звать с собой.

Томмазо наскоро заворачивает наследство в платок, кладет в шкатулку и прячет под кроватью. Затем быстрым шагом идет на ужин, думая на ходу: ведь жизнь навсегда изменилась!

Глава 43

Остров Марио, Венеция

Том Шэман на территорию коммуны приходит последним. Идет вслед за двумя офицерами в форме и исчезает в западном крыле дома. Перед высадкой на остров Вито четко проинструктировал Тома:

— Держитесь тише воды, ниже травы. А еще лучше — ниже самой земли.

Особняк Тому не нравится. Едва переступив порог, бывший священник моментально ощутил тяжелую атмосферу. Просторные холодные комнаты кажутся абсолютно чужими, однако Том, переходя из одной в другую, точно знает, что его ждет. И чем дальше он углубляется в дом, тем сильнее работает чутье.

Том проходит спальни на первом этаже; гостиные, в которых собираются члены коммуны; подсобку, где уборщики хранят свои принадлежности. Офицеры полиции простукивают настенные и потолочные панели. Том минует целые акры обшивки из превосходного дуба и шагает дальше — по гладкому старинному мрамору, добытому, наверное, не из одного карьера.

Открыв дверь, Том входит в темную комнату без окон. Тепло и пахнет знакомо. До боли знакомо.

Свечи. Свечи и кое-что еще. Том находит выключатель. Вот!

Свет еще толком не выцепил фестоны черного воска на высоких дубовых плинтусах, а Том уже обо всем догадался.

Месса. Здесь отслужили мессу. Не христианскую.

Воздух в комнате ядовит. Пропитан пороком. Скверной. Сексом. И кажется, кровью. Здесь отслужили черную мессу.

Нервы Тома как будто бы оголились.

На полу есть метки. Царапины. Есть стол под алтарь для человеческих жертв. Том увидел достаточно. Он возвращается к выключателю.

— Сатанисты, — произносит за спиной женский голос, и Том вздрагивает.

Вихрем разворачивается.

Женщина смотрит на него, насмешливо приподняв бровь.

— Мы впускаем их в эту комнату и даем проводить обряды. Бывший священник вроде вас должен знать о сатанистах достаточно хорошо.

У Тома чувство, будто макушку стягивает невидимой нитью чья-то рука. Том словно вернулся в церковь Спасения, вновь оказался на четвереньках у кровавого символа близ алтаря.

В лицо ударяет свет вспышки.

Сердце бешено колотится. Ладони вспотели.

Глаза не видят, но в ослепительной белизне перед мысленным взором мелькают образы изувеченной Моники Видич.

Том пытается дышать глубоко и спокойно.

— Я пришел сюда с карабинерами. — Он машет рукой в сторону основной части особняка.

— Я так и поняла, — говорит фотограф. — Меня зовут Мера Тэль. Любовница Марио. Я значусь личным его секретарем, но на деле босс меня только трахает.

В глазах проясняется, и Том замечает протянутую татуированную руку. Жмет ее и одновременно разглядывает целый парад персонажей, нанесенных под кожу иглой и чернилами.

Женщина похотливо ухмыляется. Ей льстит, что она сумела застать Тома врасплох, сфотографировать. А еще — удивить своей внешностью.

— Простите, мне надо к своим, — говорит Том и пытается протиснуться мимо женщины.

Но Мера Тэль пройти не дает.

Ее лицо выражает проказливость, сексуальную жажду. Глаза так и манят, губы красны и блестят, покрытые гелем.

— Я знаю, кто ты, отец Том, — говорит Мера игриво. — Знаю, каков ты и чего хочешь.

Том пристально смотрит на нее и, кажется, узнает. Где-то он видел эту Меру Тэль. У нее татуировка в виде слезинки в уголке левого глаза. А левый глаз, как известно, дурной.

И отметку Том узнает.

Он видел такую за пять тысяч миль отсюда, в прошлой жизни.

Capitolo XLII

Гетто-Нуово, Венеция 1777 год

Ни еврей Эрманно, ни католичка Танина в Бога не верят, однако оба молятся, как бы их никто не заметил, пока юноша провожает любимую до дома возле моста Риальто. Венеция — самый вольный город Европы, но евреи здесь по-прежнему несвободны. И если какой-нибудь юноша-иудей наивен настолько, что смеет по зову сердца покинуть пределы гетто, его ожидают штраф, заключение или побои.

Уже давно за полночь, и в небе впервые за несколько недель показались звезды. Любовники жмутся друг к другу; на лица их надвинуты капюшоны, руки сплелись, а тела греются от близости одного к другому.

Вот они подошли к дому Танины, и Эрманно хочет в чем-то признаться.

— У меня есть друг Эфран, посредник. Для турецких купцов он улаживает портовые дела. Его род подобным уже давно занимается, а еще торгует верблюжьей и козлиной шерстью.

Танина хмурится.

— Знаю, — спешит оправдаться Эрманно, — ты слишком прекрасна, чтобы носить столь грубые вещи, однако сказать я хочу не о том.

— О чем же?

— Мой друг знает многих куртизанок.

Танина снова хмурится.

— Еврейских?

Эрманно смеется над любимой.

— Ну разумеется, еврейских. Есть много евреек-куртизанок, способных осчастливить католиков и их необрезанные члены. Ты и сама должна бы знать.

Покачав головой, Танина опускает взгляд себе под ноги.

— Я об этом стараюсь не думать. Мать моя была куртизанкой, и в монастыре, где меня воспитывали, содержалось много других девочек, дочерей блудниц. Но лишь католичек. По крайней мере, так я считала.

Эрманно выпускает ее руку.

— Танина, ты была тогда маленькая и полна религиозных предрассудков. Кто-то из тех девочек, несомненно, принадлежал к нашему роду. Впрочем, не важно. Я не о том.

Танина оборачивается к любимому, а на ее ярком, будто луна, лице — игривое и проказливое выражение.

— Тогда, милостивый государь, не тяните более. О чем хотите мне сказать?

И юноша выпаливает:

— Гатуссо содержит куртизанок. У него их много. Эфран сам видел его с ними.

Танина лишается дара речи.

Своего нанимателя и его жену, Бенедетту, она знает уже лет десять. Они приютили сбежавшую из монастыря девчонку, дали ей кров и работу. Именно Бенедетта убедила Танину заняться живописью, а Гатуссо присматривал, чтобы девушка получала достаточно денег, всегда одевалась и кушала надлежащим образом.

— Не верю, — отвечает Танина, печально мотая головой.

— Я не лгу.

Кровь закипает в жилах Танины.

— Я ведь даже не знаю этого твоего Эфрана. Так с чего мне верить? И как он узнал моего хозяина?

— Эфран общается с одной из куртизанок Гатуссо. Она и сказала.

Танина останавливается.

— С одной из? — Ее лицо искажается гневом. — Ты говоришь «с одной из», как будто у Гатуссо куртизанок… целый легион!

Внезапная догадка поражает Танину. Фрагменты прошлых событий сливаются. Девушка и не думала о них, но теперь… В кладовой она как-то раз нашла дешевую маску и запятнанное женское исподнее в куче мусора. Выброшенный пузырек духов, которые пахли совсем не так, как духи синьоры Гатуссо…

Эрманно вновь берет Танину за руку.

— Прости, любовь моя. Я вовсе не хотел тебя огорчить, просто подумал: ты должна знать. На случай, если хозяин скажет тебе нечто такое… или предложит.

— Что за глупость! — Она высвобождает руку.

Остаток пути до самого дома любовники идут молча.

Новости Эрманно испортили вечер, и когда влюбленные целуются на прощание, то в поцелуе страсти нет.

Перед тем как войти в дом, Танина освобождает волосы из-под ворота плаща и оборачивается.

— Эрманно, — просит девушка, — не говори больше о синьоре Гатуссо. Он человек хороший, и подобную чепуху про него я слышать не желаю.

Кивнув, Эрманно разворачивается в обратную сторону.

А ведь, по слухам, никакой Лауро Гатуссо не хороший.

Глава 44

Остров Марио, Венеция

Вито Карвальо сидит напротив миллиардера в старинном кресле, которое стоит больше, чем годовое жалованье майора. Вито приглядывается к богачу и совсем не понимает, кого перед собой видит. Марио Фабианелли вовсе не кажется обрюзгшим наркоманом, не выдает агрессии. Напротив, его хоть сейчас на обложку журнала «Мэнс хэлс». Такой он модельный и обаятельный.

Хозяин и карабинер пьют эспрессо, запивая кофе ледяной водой, возле большого окна с видом на задний двор. А цепной пес, адвокат Дино Анчелотти, вертится у ног хозяина, так и норовя гавкнуть, встрять в разговор.

Беседа проходит по принципу вопрос — ответ в обе стороны: цель создания коммуны, цель визита полиции… «Небеса» — или «Н3б3са», как говорит Марио, это культурное затворничество. Дворцового типа к тому же. Особняк полон дорогих скульптур, картин, а декор близок к гостиничным стандартам; тянет на четыре звезды самое меньшее. Недурно хиппи устроились.

— У меня живут совершенно бесплатно, — говорит Марио. — Единственное условие пребывания здесь — творчество. Каждый рисует, пишет, сочиняет музыку.

— Зачем? — спрашивает Вито.

— Когда-то Венеция служила примером всему миру в поисках прекрасного и удовольствий. Хочу, чтобы она вернулась к прежней роли.

К идеализму Марио не придерешься. Тем более Вито, покинув убойный отдел в Милане, сам убедил себя в необходимости отхода от дел. Отставив чашку с напитком, он достает из кармана снимок.

— Вы узнаете этого человека?

Марио берет фотографию и всматривается в нее, прекрасно понимая, что за малейшей его реакцией следят.

— Нет, не узнаю, — отвечает миллиардер. — Полагаю, он мертв? Обычно если полицейский показывает снимок человека, то этот человек либо мертв, либо пропал.

Вито убирает фотографию обратно в карман пиджака.

— Этот — мертв. Звали его Антонио Паваротти, как певца. Он погиб в лагуне. Неподалеку отсюда.

— Мне очень жаль, — сочувственно произносит Марио. — Чем же могу помочь я?

— Его лодка взорвалась. Мы нашли следы пластиковой взрывчатки, прикрепленной к двигателю. Вы знаете, что Антонио работал на вас?

— Нет, — удивляется Марио. — А кем?

— Охранником. Он как раз ехал сюда, чтобы заступить на смену, когда его убили.

Анчелотти подается вперед в своем кресле.

— Мой наниматель понятия не имеет, кто его охранники. Безопасность острова обеспечивает сторонняя фирма, работу которой, в свою очередь, обеспечиваю я. У Марио есть дела поважнее, чем наем работников.

Вито улыбается.

— Не сомневаюсь. — Переводит взгляд на миллиардера. — А зачем, собственно, вам охрана? Опасаетесь за жизнь? Или за членов коммуны?

— И то и то. У меня есть веские основания бояться похищения. — Марио прикасается к уху. — Не хотелось бы, чтобы части моего тела по очереди присылали Дино, а он бы выплачивал потом несколько миллионов долларов в обмен на то, что от меня останется. И я считаю своим долгом оградить от той же беды моих гостей.

— Понимаю, — говорит майор, собираясь на выход. — Благодарю за рассказ и за кофе. — Обращается к адвокату: — Прямо сейчас я бы хотел переговорить с шефом охраны, если это возможно.

Анчелотти кивает, а хозяин и карабинер пожимают друг другу руки.

В коридоре, по пути к выходу, они застают Тома Шэмана с Мерой Тэль. Татуированная девушка останавливает хозяина дома и адвоката.

— Дино, это Том Шэман. Тот самый секси-отче, о котором писали в газетах.

На лицах Марио и Дино заметно смущение.

— Мистер Шэман, — добавляет Мера, — пришел с карабинерами. Однако он не с ними, если понимаете, о чем я.

Вито спешит вмешаться:

— Это гражданский, который помогает нам в расследовании. Он эксперт в некотором роде.

— Эксперт по сексу, — мелодичным голосом добавляет Мера и взглядом начинает пожирать Тома. — По крайней мере, так говорит пресса. — Она подмигивает.

Анчелотти, выпятив грудь, вставляет свое:

— Майор, ваш ордер не предусматривает присутствие здесь синьора Шэмана. Так что либо он уходит, либо ордер теряет силу и уходите все вы.

Вито смотрит на Тома и виноватым тоном просит:

— Простите, вам придется уйти. Ступайте к лодке, удобства команда обеспечит. Или же попросите отвезти вас на материк.

— А я, — широко улыбаясь, обращается сразу ко всем Тэль, — с радостью провожу мистера Шэмана.

Том ни капли не разочарован, что пришлось уйти. По дороге к причалу он задает болтливому личному секретарю Марио один вопрос:

— У вас татуировка в виде слезы под левым глазом. — Он показывает на себе, где именно. — Откуда она?

— В Вегасе наколола.

— Зачем?

Тэль постукивает себя по кончику носа.

— Знаете старую поговорку: что случилось в Вегасе, то в Вегасе и остается.

— Признания облегчают душу.

Тэль смеется.

— Только в пятницу тринадцатого салонная болтовня дает повод для праздника.

— Праздник в недобрый день? — хмурится Том.

— Мир тату совершенно противоположен привычному.

Глянув девушке через плечо, Том замечает на вершине холма женскую фигуру. Женщина движется медленно, знакомой походкой.

Сердце екает. В биении появляется непривычная нотка.

Тина! Точно же, это Тина. Том срывается и бегом мчится к ней. Тина с каким-то парнем. Вот они проходят за дверь, которая ведет не то в кухню, не то в подвал.

Том подбегает, но поздно — дверь уже заперта.

— Тина! — стучится Том. — Тина, это Том!

Нет ответа.

Оттенив с обеих сторон солнечный свет руками, он вглядывается в окно.

Пусто.

А Мера Тэль смотрит на Тома широко раскрытыми глазами, одновременно говоря с кем-то по рации.

Так что же, ему все привиделось? Собственный разум вздумал шутить? Или Том правда заметил Тину?

Capitolo XLIII

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1777 год

Рассвет, словно румянец на щеках девы, окрашивает стены церкви авторства Палладио.[38] Пройдет всего несколько часов, солнце поднимется над островом Сан-Джорджио, и величественный колонный фасад засверкает, приковывая к себе взгляды пешеходов с пьяццетты. Но пока церковь виднеется лишь смутным силуэтом в блеске нарождающегося утра.

Томмазо садится в лодку. В другой день юный монах отправился бы на ней по тихим утренним водам, гребя во всю силу. Однако сегодня Томмазо даже не думает выходить в канал.

Уединившись в лодочном сарае, он разглядывает серебряную табличку.

Для чего она понадобилась матери? Зачем хранить ее? И почему так волновалась мать, кому табличка достанется?

Обдумав все «почему», Томмазо принимается за карандашный эскиз таблички — выполняет его на листе бумаги, прихваченном в обители. В длину табличка умещается между запястьем и кончиком среднего пальца. В ширину она не более четырех пальцев. Обратная сторона отполирована и несет на себе письмена на неизвестном языке. Томмазо знает латынь, иврит и немного египетский, однако надписей понять не может. Они то ли греческие, то ли еще какие… Спросить бы совет у аббата, но что-то останавливает.

Монах взвешивает табличку в руках. Тяжелая. И несомненно, очень дорогая. Потому-то мать и берегла ее. Фамильное серебро? Хранить его надо всегда и везде, держать только в пределах семейного круга. И сбыть исключительно в тяжелейший день.

Гравировка на лицевой стороне прекрасна. Детализация поражает. Человек, изображенный на табличке, определенно — человек Божий. Посох с крючковатым навершием, на который насажен священник, напоминает патерицу, посох епископа. Может, человек — араб, изауриец?

Чем дольше Томмазо разглядывает изображение, тем больше священник напоминает ему жрецов, каких римляне называли гаруспиками, этруски — нетсвисами. И если жрец на табличке нетсвис, тогда понятно, почему некоторые буквы в надписи похожи на греческие, а прочие не знакомы совсем. Позади жреца — подобие врат, сплетенных из змей. Змея — символ Сатаны, и потому табличка символизирует борьбу жреца со злом, не иначе. Вот только врата показаны не полностью: змеи как будто выползают из-за края таблички. Похоже, это лишь кусочек одной цельной работы. Вспоминаются слова матери: «Твоя сестра на год тебя старше. Ее я передала под опеку монахинь, и с ней — такая же шкатулка».

Интересно, какая она, старшая сестра, где она и что с ней стало? Что с ее деревянной шкатулкой и долей материнского наследства?

Томмазо думает и о матери, пробуждая чувство, которое долго в себе хоронил. Прижимает к груди серебряную табличку и возвращается в монастырь. Между Томмазо и табличкой теперь неразрывная связь. На мгновение юноша мысленно увидел, как мать одаряет дитя первой игрушкой.

Во многих окнах горят свечи: святые братья спешат закончить дела и занятия до завтрака. А в голове у Томмазо вертится предупреждение: «Пусть вам и больно, однако будет лучше (для тебя, сестры и для всех), если ты не станешь искать сестру».

И Томмазо решает сделать то, что сделать должен был в самом начале. Он идет в кабинет к аббату. Натянутые нервы звенят, когда он стучится в тяжелую дубовую дверь.

— Да, войдите.

Щелкнув ручкой из кованого железа, Томмазо входит в кабинет.

Аббат — полный человек, ему под шестьдесят. Волосы его черны, как сажа, и ломки, а седые брови жестки и торчат. Он сидит, опустив голову, за широким столом и пишет что-то; на столе почти ничего нет, кроме тяжелого медного распятия, по бокам от которого стоят два подсвечника.

Пишет аббат, судя по всему, официальное письмо — на белой бумаге с водяным знаком в виде голубя. Послание отправится либо в церковный суд, либо в суд права, Томмазо не сомневается. В руке у аббата заточенное вручную гусиное перо, которое он макает в черные чернила. Цвет продиктован протоколом; пользоваться иным столь важной особе не приличествует.

Отложив наконец перо, настоятель монастыря спрашивает:

— Да, брат? Чем могу помочь?

Томмазо подходит к краю стола.

— Мать оставила для меня деревянную шкатулку, в которую я только что заглянул. И нашел вот это.

Он выкладывает серебряную табличку на стол.

Откинувшись на спинку стула, аббат сцепляет на животе пальцы рук и смотрит на Томмазо, как бы говоря: продолжай.

— Изделие, похоже, из серебра, и мать оставила мне его в наследство. Однако на обратной стороне есть странные письмена, а на лицевой изображен гаруспик. Хотелось бы узнать о табличке и почему мать оставила ее мне.

Потянувшись через стол, аббат подвигает табличку ближе к себе.

— Пусть она побудет здесь, брат. Я поищу для тебя сведения об этой вещице.

Тут же вспоминается просьба матери не оставлять предмет без присмотра.

— При всем уважении, преподобный отец, последней волей моей матери было не доверять ни в чьи руки эту табличку.

Аббат тепло улыбается и говорит:

— Дитя мое, при мне вещица в полной безопасности. И потом, как могу я что-то выяснить, если ты столь плотно прижимаешь ее к груди? Ну, позволь?

Томмазо чувствует смущение, но табличку отдавать не спешит.

— Я счастлив показать ее вам, но отдавать не рад. Может, достаточно изучить табличку при мне?

Святой отец теряет терпение.

— Где твоя вера, брат? — Он недобро смотрит на Томмазо. — Если не доверяешь мне, то не веришь и Богу! Эта вещь растлевает тебя. Ну-ка, отдай.

И все же Томмазо не спешит расставаться с табличкой.

Тогда аббат выходит из-за стола и становится лицом к лицу с Томмазо.

— Ты пришел за помощью и сам же проявляешь недоверие, оскорбляя меня. Отдай мне эту вещь, немедленно. Иначе наложу на тебя епитимью до воскресенья.

Томмазо не согласен с таким решением. Он хочет оставить табличку себе и покинуть комнату. И точно так же не смеет ослушаться аббата и потому кладет табличку на протянутую руку, чувствуя, как сердце опускается.

Развернувшись, аббат возвращается к себе на рабочее место.

— Ступай на службу, — велит он Томмазо. — Доброго дня тебе.

Томмазо кивает и уходит. Он ошибся и подвел покойную мать.

Глава 45

Остров Марио, Венеция

Погоня Тома Шэмана за воображаемой Тиной грозит сорвать визит карабинеров на остров. Однако — к немалой забаве окружающих — Том признается, что бывшая любовница ему только привиделась и что он принял за Тину хорошенькую, но слегка праздную художницу Лизу, которая как раз была на кухне.

За нелепую ситуацию цепляется Анчелотти. Он задает Вито и Валентине жару, вынудив майора извиниться перед хозяином-миллиардером и покинуть особняк вместе с большей частью команды.

Остается только Валентина. Она беседует с Франко Цанцотто, главой охраны, которого находит невероятно пугающим. На что Франко, собственно, и рассчитывает.

Полицейских он ненавидит. С детства они были его заклятыми врагами. Время прошло, но отношение к легавым не изменилось.

Цанцотто, не таясь, поедает Валентину взглядом — от холеных лодыжек до тонкой шеи, — как если бы симпатичная девушка-лейтенант была последним мороженым в пустыне.

И пока Франко ведет Валентину по длинному, обшитому деревом коридору, девушка старается не обращать внимания на похотливые взгляды. Есть дела поважнее.

Тупик. Франко привел ее к двойным сводчатым дверям из дуба.

— Откройте, пожалуйста.

Франко сладострастно ухмыляется.

— О, с удовольствием.

Выбирает ключ из увесистой связки и отпирает два висячих замка — в верхней и нижней частях дверей. Отодвигает железные засовы и сует ключ в скважину большого медного замка. Проворачивает.

Изнутри лодочный сарай удивителен.

Просто огромен.

— Постойте! — командует Валентина идущим позади офицерам. — Сначала фотограф.

Стройная женщина, ростом ниже Валентины, брюнетка с короткой стрижкой и наглым взглядом карих глаз, открывает металлический чемоданчик. Внутри — фотокамера «Никон».

Цанцотто прижимается к Валентине и шепчет:

— Мне бы вашу фотографию. Снимок нас с вами я бы никогда не забыл.

Не скрывая отвращения, Валентина отвечает:

— Не сомневаюсь. — Присутствие Франко заставляет ее нервничать и торопиться. — Быстрее, Мария. Давно уже надо было все приготовить.

Ну вот, оскорбила фотографа в лучших чувствах.

К Валентине снова прижимается начальник охраны.

— Когда закончите, позвольте, я отвезу вас домой. Вы мне попозируете, а потом и я вам.

Валентина отмахивается, пытаясь прогнать запах его пропитанного чесноком дыхания.

— Может, вы дадите мне поработать? Или я арестую вас за препятствие следствию.

Франко бросает на нее в ответ сердитый взгляд, но все же отходит. Сука, говорят его глаза. Фригидная полицейская сука.

Валентина подходит к стене мониторов. Сейчас они выключены.

— Что это? Зачем столько экранов?

Цанцотто лишь пожимает плечами.

Валентина смотрит под пультом и втыкает вилки в розетки. Мониторы включаются.

— Их тоже сними, Мария. Целиком всю систему и каждый экран в отдельности.

Валентина отходит от пульта, размышляя: для чего нужна система наблюдения в лодочном сарае? Когда следят за сараем, это понятно. Но когда из него…

Валентина прохаживается по помещению. Вокруг многочисленные мотки веревки, канистры с топливом и складные инструментальные ящики. На одной из стен — крупная доска с прорезями под простые и разводные гаечные ключи. Под ней верстак, на нем — сердце Валентины подпрыгивает — бензопила. Тут же представляются расчлененные трупы из лагуны.

Она разворачивается к одному из офицеров.

— Соберите и пометьте ярлыками все. Особенно бензопилу. И не трогайте зубцы.

Юный офицер принимается выполнять приказ, а Валентина переводит дыхание. Нельзя сейчас перевозбуждаться.

На приколе у сарая стоит немалое количество лодок. Быстроходный катер, который по цене в десять раз превосходит квартиру Валентины. «Чеерс МК1» на солнечных батареях, не лодка — произведение искусства. Резиновая моторка с навесным двигателем, у которого мощи хватит домчать суденышко до Венеры. Деревянная лодка на веслах, предназначенная, скорее всего, для рыбалки.

Такие вот игрушки у богатых и знаменитых. И что-то еще привлекает внимание Валентины — уже в самой лагуне, на воде. Гондола. Черная, блестящая, морской конек, а не лодка. Каждой своей деталью она прекрасна, как и прочие лодки миллиардера, только смотрится среди них непривычно.

Валентина делает знак судмедэксперту:

— Вон с той гондолы, с нее начинайте проверку лодок. Как только Мария покончит со своими чертовыми фотографиями, проверьте гондолу на все: следы крови, волокна, ДНК, волосы, отпечатки пальцев. Осмотрите ее от и до.

Capitolo XLIV

Венецианская лагуна

1777 год

Заплыв по серым водам лагуны нелегок, лодку то и дело подбрасывает на волнах. Она размером чуть больше той, на которой Томмазо каждое утро сбегает от себя и от мрачных мыслей. Ее — бывшую рыбацкую плоскодонку — подарили монастырю пять лет назад.

Брат Маурицио, хоть и урожденный венецианец, плавание переносит плохо; даже на короткой вылазке в город бледнеет, его мутит.

Томмазо до неудобств брата во Христе нет дела. Все его мысли — о табличке, которую захватил аббат. Чувство такое, что вместе с семейной реликвией Томмазо утратил связь и с почившей матерью, и с пропавшей сестрой. Сердце переполняется болью.

Юный монах ведет лодку на север, затем чуть на восток, к неспокойному руслу канала Арсенале, и дальше — прямиком к судовым верфям. Работа на них кипит как никогда бурно: на воде покачиваются две сотни построенных за месяц суден, и небо заслоняет привычный лес мачт.

Впереди главный канал верфей, величественные крепостные башни и гигантские греческие львы Порта-Магна. Томмазо швартуется в тени от стоящего довольно далеко трехмачтового судна. Когда его достроят, оно наверняка отправится в ряды морского флота — охранять пути и венецианские суда от турецких и далматских пиратов. Одноопорные мачты столь высоки, что кажется, они вот-вот пронзят небо. А чуть дальше сходит на воду трехмачтовый люгер; на корме его отчетливо реет красный флаг с золотым крылатым львом, гербом светлейшей республики Венеции. Томмазо жадно впитывает глазами грандиозное зрелище, одновременно помогая выбраться из лодки побледневшему брату Маурицио.

— Брат, ты уверен, что хочешь сойти на берег? Оставайся в лодке, а по делам я схожу один.

Монах поднимает на него благодарный взгляд.

— О, Томмазо, буду вечным твоим должником, если дашь мне чуток времени провести наедине с собой. Я-то думал, путь не доставит хлопот, но морская немочь…

— Все хорошо, не бойся.

Любезно кивнув друг другу, браться расстаются. Они договорились встретиться через два часа на площади неподалеку. Маурицио всегда плохо переносит плавание по каналу и нуждается в некотором времени на восстановление сил. А таковое он не мыслит без визита в местный трактир, хозяин которого свято верит, будто небеса защитят его дело, если кормить брата Маурицио до отвала.

Как только Маурицио скрывается из виду, Томмазо спешит по делам. Судовые верфи — это дом для частных и морских торговцев, плюс десятки дельцов меньшей руки вроде производителей веревки и продавцов дерева. Томмазо точно не скажет, сколько здесь людей работает, но их наверняка больше десяти тысяч. Сразу же находится достаточно добрых христиан, желающих помочь нищему монаху, отправленному на сборы пожертвований: ведро различной величины гвоздей, несколько просушенных досок, бочонок смолы и длинный отрез парусины, которому найдется немало применений. В том числе и починка рыбацкой лодки Томмазо.

Времени остается еще предостаточно, и Томмазо решает выяснить хоть что-нибудь об артефакте, оставленном матерью. Вооружившись эскизом, святой брат идет на запад мимо церкви Сан-Франческо-делла-Винья; переходит от одной галереи к другой.

И ничего.

Никто не может навести на след.

Томмазо заходит в мастерские к ювелирам, живописцам и прочим художникам от Высшей школы Святого Марка до церкви Санта-Мария-Формоза.

И везде советуют:

— Загляните к Бонфанте.

— Пусть старик Карацони, что на мосту работает, глянет на вещицу.

— Зайдите к Луче, это серебряных дел мастер. Найдете его на площади за базиликой.

Все впустую.

Печальный и вымотанный, Томмазо возвращается к верфи. Брата Маурицио пока нет.

Томмазо присаживается на борт колодца, у которого и договорились встретиться с братом Маурицио. Венеция окружена морской водой, и по иронии судьбы здесь очень ценится вода пресная. Хотя со стороны Томмазо было бы невежливо самому взять и напиться из колодца. Монаху улыбается молодая женщина, что развешивает белье на просушку; какая-то старуха высовывается в окно и закрывает зеленые ставни, выцветшие и слегка искривленные от прямого солнечного света. Наконец подходит смуглый юноша и вытягивает из колодца ведро с чашкой на веревке.

— Воды, брат? — спрашивает молодой человек. — Судя по виду, вы давно испытываете жажду.

— Как щедро с вашей стороны, — облегченно говорит Томмазо. — Molte grazie.

Монах осушает кружку и сам же наполняет ее снова.

— Меня зовут Эфран, — представляется юноша. — Я живу в этом районе. Может, вас проводить до нужного места?

Утерев губы тыльной стороной ладони, Томмазо отвечает:

— А я брат Томмазо из обители на острове Сан-Джорджио. И — спасибо вам, — нет, я не заблудился. Просто ищу ответ на загадку личного характера.

Эфран смеется.

— Я-то думал, люди за ответами обращаются к Богу.

— Так и есть, но эту задачку Господь, похоже, предоставил мне решать самому. — Монах вытягивает из кармана эскиз и разворачивает его. — Говорят, Венеция — сердце мирового искусства, однако вместо знатоков я нахожу торговцев. Нужен человек, который разбирается в артефактах или старинных серебряных драгоценностях.

Присев и опершись спиной о стенку колодца, Эфран присматривается к эскизу.

— Какой он величины? С кулон или больше?

Подняв левую руку, Томмазо показывает на ней:

— Длина от кончиков моих пальцев до запястья. Ширина — пальца четыре.

Размеры впечатляют Эфрана.

— Солидная вещица. Она из церкви? С алтаря?

— Кажется, я говорил, — обиженно отвечает монах, — что это семейная реликвия. Досталась мне от матери.

— Прошу простить меня, брат. Не хотел вас обидеть. Я лишь желаю установить происхождение вещицы.

— Забудем. Уверяю вас, артефакт принадлежит мне, и никак не церкви.

— У меня друг живет в гетто, — неуверенно начинает Эфран, — еврей, очень образованный. Он и его семья давно торгуют заморскими древностями и диковинками, многие из которых я покупаю для них в порту. — Юноша щелкает пальцем по эскизу. — Эрманно вполне может разузнать об этой вашей вещице. Она из серебра, говорите?

— Думаю, да, серебряная. Но как по мне, христианскому монаху не дело искать помощи от жидовского торгаша.

Закатив глаза, Эфран парирует:

— В первый черед мы венецианцы и лишь потом жиды или христиане.

В этот момент Томмазо замечает в переулке по ту сторону двора округлый силуэт брата Маурицио. Томмазо накладывает руку Эфрана на эскиз и просит:

— Тогда буду вам признателен, если покажете рисунок своему другу. Однако, прошу, пусть все останется между нами. — Маурицио тем временем уже выходит неуклюже на площадь. — Мы с этим монахом из одной обители. Пожалуйста, при нем ни слова об артефакте.

Спрятав эскиз в карман, юноша встает на ноги и убедительно переводит внимание на ведро, чашку и колодец.

— Тогда желаю вам, брат Томмазо, доброго дня и безопасного плавания. — Он указывает на одно из окон. — Мой дом на втором этаже, напротив этой комнаты. Тот, что с одной коричневой ставней; вторая сломана, и я все никак не соберусь ее починить. Будете в наших краях, не смущайтесь и спрашивайте меня — с радостью дам еще воды.

Эфран уходит прежде, чем Маурицио добирается до колодца, и Томмазо ведет брата назад к лодке. Вот так недоверие к аббату завело в липкую паутину обмана.

Глава 46

Штаб-квартира карабинеров, Венеция

Кабинет завален коробками с пиццей и банками с пивом. Команда собралась у Карвальо на инструктаж. Атмосфера напряжена, и воздух буквально трещит, словно оголенный провод.

Все хотят первого слова.

Всех распирает, у всех теории и сомнения.

Валентина веером выкладывает на стол фотографии интерьера лодочного сарая.

— Взгляните на лодки. Вот это — «Чеерс»: корпус из углеродных волокон, на солнечных батареях, скорость до тридцати узлов.

Нахмурившись, Вито подводит к сути:

— И ты упомянула ее, потому что…

— Она согласуется с образом миллиардера. Для богача вполне нормально иметь лодку на солнечных батареях. — Валентина выкладывает еще несколько снимков. — Нормально иметь и такую моторную лодку, и такие рыбацкие лодочки, и даже спортивные лодки, больше похожие на НЛО. Но вот это… — Она роняет на стол снимок блестящей черной гондолы. — Вот это с образом миллиардера не вяжется.

— Почему? — Рокко Бальдони разворачивает снимок к себе. — Много кто из богатых венецианцев выкупает гондолы, ремонтирует и выставляет напоказ. Некоторые в гондолах клумбы для цветов устраивают.

— Бред собачий, — отрезает Валентина. — Марио — это тебе не хиппи, не дитя цветов.

— Э-э, вообще-то, — возражает Вито, — Марио именно что хиппи. Он под коммуну весь остров отвел.

Валентина раздраженно хлопает в ладоши.

— Но цветов-то в гондоле не высадил, — полным сарказма голосом говорит она. — У Марио гондола на плаву. Хоть сейчас в каналы.

— И ты думаешь — что? — продолжает придираться Вито. — Марио незамеченным вышел на своей гондоле в лагуну и заминировал лодку Антонио? А до того похитил на ней туристов, привез к себе на Остров фантазий, где и расчленил? — Он по-отечески смотрит на подчиненную и, устало вздохнув, произносит: — Твоя версия притянута за уши. Вспомни: Антонио на остров послали искать наркотики. И если в гондоле что и отыщется, так это следы тех самых наркотиков.

Вмешивается Рокко:

— Если учесть, сколько туристов приезжает в Венецию, то следы иностранцев отыскать немудрено.

— Идиот! — срывается на нем Валентина. — Марио не возит на своей гондоле туристов! Лодка — в частном пользовании.

— Хватит! — командует Вито. Он по глазам собравшихся видит: все устали. Как только в кабинете воцаряется покой, Вито начинает растирать пальцами виски. Он думает о жене, ее болезни и страхе остаться совсем одной. — На сегодня все. И позаботьтесь о том, чтобы в лабораторию отправились все нужные материалы. Потом идите и проспитесь немного.

Валентина как будто не слышит его, как будто не видит, что Вито спрятал ручку в карман и уже оглядывается в поисках ключей.

— А как же мониторы наблюдения? — Лейтенант выкладывает перед начальником еще снимки. — Мониторы, да еще внутри сарая! Почему они не на главном пульте? Эти экраны подключены к такой системе наблюдения, которую и Джек Бауэр[39] с его отделом антитеррора позволить себе не смогут.

— Побойся Бога, Валентина! Марио — миллиардер! — срывается Вито и сразу об этом жалеет. Более спокойным тоном он добавляет: — Он боится похищения. Будь я на его месте, я б и в туалет с тремя охранниками выходил. Все, ступай домой.

У самой двери Вито оборачивается. Слишком уж грубо он обошелся с Валентиной.

— В деле обнаружилось косвенных доказательств и намеков больше, чем я ожидал, но именно намеков. Малость наркотиков в постелях у хиппи… Гашиш, экстази, амилнитрит, спиды. В тюрьму за такое не посадишь, хотя остается повод наведаться на остров при нужде еще раз. Гондола — это, конечно, интересно, но при условии, что судмедэксперты обнаружат следы, ведущие к жертвам. Пока таких следов нет.

Вито смотрит на команду и понимает: просто так уйти не получится. Людям есть что сказать, и сообщить о догадках они должны прямо сейчас. Да, придется Марии подождать.

— Ладно, народ, даю вам еще десять минут, — говорит Вито, возвращаясь за стол. — Том, вы о сатанистах вроде бы говорили? Что нашли в доме?

Собираясь с мыслями, Том щелкает суставами пальцев. Сколько раз церковный домовладелец выговаривал ему за эту привычку!

— Мера Тэль — разрисованная девица, якобы личный секретарь Марио — говорит, будто в доме у них сатанисты практиковали свои обряды. Я ей верю, потому что комната, куда я вошел, явно использовалась для черной мессы.

— Как это можно доказать? — перебивает его Вито.

— Она так сказала.

— Слова Тэль ровным счетом ничего не значат. Как вы сами это докажете?

— Плинтуса в той комнате залиты черным воском.

Вито смеется.

— Да ну, бросьте, Том! Присутствие антихриста одними фестонами черного воска не докажешь. Тысячи людей покупают крашеные свечи, и черные в том числе. Нам требуется научно обоснованное, черт его задери, доказательство.

— Наука не может объяснить все, — резко отвечает Том.

— Что, правда? — переспрашивает Вито, и на этот раз в его голосе звучит неподдельная усталость. — Полагаю, ставить надо на религию?

Вито поднимает трубку телефона.

— Вот бы вызвать к аппарату Бога. Того доброго старичка, который вообще не должен был допустить преступлений. Того, который не вмешался, когда убивали Монику и Антонио. Того, который заставляет меня сидеть здесь с вами, пока моя жена-калека сходит с ума, гадая, где я!

Вито сам не верит, что произнес эти слова. Особенно последнее предложение. Должно быть, усталость и стресс давят чересчур сильно. Вито опускает голову на руки и принимается массировать виски. И он прекрасно слышит тишину, вызванную его собственной речью.

Первым заговаривает Том:

— Майор, я отлично понимаю, почему вы гневаетесь, почему желаете видеть факты. И еще понимаю, почему так обращаетесь к Богу. Однако пусть наши факты и не обоснованы научно, они тем не менее точны, как результат ДНК-теста. Во-первых, — загибает он пальцы, — тело Моники Видич пронзили ножом шестьсот шестьдесят шесть раз. Число знаковое и понятное. Во-вторых, ее тело убийца перевозил по каналу на гондоле; и кто бы обратил на нее внимание среди сотен других гондол? В-третьих, сатанисты осквернили церковь Спасения, а Мера Тэль признала, что в коммуне присутствуют дьяволопоклонники.

— Совпадения, — парирует изможденный Вито.

— Для начала неплохо бы отыскать и допросить сатанистов, — предлагает Рокко.

— Неплохо бы, — говорит Вито. — Но не раньше, чем будут результаты экспертизы. — Он обращается к Тому: — Заканчивайте доклад.

Том смотрит на Валентину. Хоть бы не расстроить ее тем, что сейчас будет сказано.

— И наконец, Антонио Паваротти погиб, расследуя дело о наркоторговле на острове Марио. Почему? Должно быть, близко подошел к тому, что творится в особняке, а там — как мы знаем — хозяйничают сатанисты.

Вито смотрит в пустоту перед собой (в манере Джорджа Буша, как любит сам говорить). С виду напоминает невежественного болвана, однако в уме переваривает поступившую информацию, пытаясь выделить суть.

— У меня друг в библиотеке Ватикана сейчас ищет информацию касательно этрусских…

— Не надо! — поднимает ладонь Вито. — Никаких этрусков. Хотя бы сегодня.

Том сдается. Понятно, что Вито крайне устал.

Поездив взад-вперед на кресле, майор говорит:

— Сегодня остров Марио под наблюдением. Работают камеры дальнего и ближнего обзора. Стоит кому-нибудь на острове хотя бы сплюнуть в лагуну, мы человека берем на заметку, а плевок — на анализ. Завтра трясем с экспертов отчеты по всем направлениям. — Он обращается к Рокко, Валентине и Тому: — Затем снова собираемся здесь и слушаем рассказ об этрусках. Вы, Том, сможете удовлетворить свое любопытство, отыскав сатанистов и выяснив: может, это коммерсанты, которые просто устроили себе костюмированный праздник, или же настоящие дьяволопоклонники. Пока же — всем спать.

Capitolo XLV

Гетто-Нуово, Венеция 1777 год

В глазах Эрманно блестит отраженное пламя свечей, пока он разглаживает эскиз на столе, за которым трудились еще деды и прадеды.

— Монах, говоришь? Простой монах отдал тебе этот рисунок?

Эфран снимает новенький зеленый камзол, богато расшитый золотыми завитками, и вешает его на спинку стула, который старше самого Эфрана.

— Монах из ордена бенедиктинцев. В черной робе и с выражением чистейшей невинности на лице. Он с острова Сан-Джорджио.

Друг Эфрана проводит пальцами по рисунку, словно так надеясь раскрыть его тайну.

— Эта вещь восхитительна. Думаешь, она — собственность монаха? Или он украл ее и желает продать?

Эфран пожимает костлявыми плечами.

— Монах говорит, вещица принадлежит ему, но кто знает. Важно одно: она, должно быть, стоит немало и есть шанс завладеть ею.

С листа бумаги на столе на друзей смотрит искаженное болью лицо нетсвиса, посаженного на кол.

— А надо ли нам владеть этой вещью? — спрашивает Эрманно. — Бывает, на греческие или египетские сокровища наложено проклятие. Их порой выносят из гробниц, и принадлежат такие вещи мертвым в посмертии. Укради одну подобную вещицу, и тебе на хвост сядет армия демонов или духов.

— Я верю в дух изысканного вина. Что до жизни после смерти, то многие из нас и на земле-то толком не живут.

Эфран продолжает рассуждать, однако Эрманно уже не слушает его. Он углубился в изучение надписей.

— Этрусский. Письмена на табличке, похоже, на этрусском.

— Доримская эпоха?

— Да. Табличку отлили задолго до римской эпохи. Веков за восемь, если не девять до рождения Христа. Правда, надписи не так стары. Они моложе самого артефакта.

Эфран потирает ладони.

— Очень познавательно. Но что важнее — сколько стоит табличка?

— Невежда! Как могу я оценить предмет, не держа его в руках? Значит, она целиком отлита из серебра?

Эфран напрягает память, пытаясь припомнить.

— Точно не скажу. Монах говорил только, что вещица из серебра. — Эфран показывает на ладони. — Вот такой длины и такой ширины.

— Этруски добывали серебро. В Италии золотых шахт нет, хотя со временем языческим богам стали подносить дары из золота.

Эфран утомлен. Он хочет лишь знать, сколько стоит вещица и как убедить монаха с нею расстаться. Юноша чинно снимает со спинки стула камзол и одевается.

— Оставляю тебе решать эту загадку. Скажешь, когда найдешь ответ, а заодно — выяснишь цену.

Эрманно ухода приятеля даже не замечает. Он склонился над эскизом и вскоре обкладывается всеми наличными книгами по древним искусствам и предметам религий.

Приходят и уходят домашние, обтекая Эрманно, словно морские волны — скалу. Они обедают и ужинают, а после идут спать, озадаченные новым увлечением юноши.

А он постепенно, из каждой книги по крупице собирает сведения о серебряной табличке. И наконец выходит на след.

В том, что табличка этрусская, сомнений больше не остается. Эрманно отыскал предложенный знатоками алфавит, однако надписи прочесть не может. Глаза болят и слипаются, когда Эрманно наконец понимает: историки и языковеды просто уводят его в разные стороны, поскольку каждый предлагает свою версию, откуда пошла этрусская письменность. Доминиканский монах Аннио да Витербо говорит, будто этрусский имеет общие корни с ивритом; еще кто-то — мол, с греческим; прочие — якобы он из Лидии, что на Востоке.

В глазах уже двоится, а Эрманно так ничего и не выведал.

Отложив злополучный эскиз в сторонку, Эрманно принимается искать рисунки, схожие с тем, что предложил монах. Совсем немного времени проходит, и Эрманно убеждается в своей правоте: на эскизе действительно авгур — провидец, жрец, гаруспик или же нетсвис.

К тому времени, как первые лучики восходящего солнца пробиваются в замызганное оконное стекло дома Бухбиндеров, глаза у Эрманно красны, как свежее мясо. Шея болит. Сейчас бы лечь, растянуться на кровати и как следует отоспаться.

Изможденный, Эрманно перелистывает страницы последних томов.

И вот находит, что искал.

В пыльной книге со сломанным переплетом, в которой изложены легенды и мифы, есть история об атмантских табличках. История ослепшего авгура Тевкра и его жены, скульпторши Тетии.

Глава 47

Отель «Ротолетти», Венеция

Два часа ночи.

Стук в дверь вырывает Тома из глубокого сна.

Том вылезает из постели. Сердце бешено колотится от внезапного и столь грубого пробуждения.

— Кто там?

Не отвечают. Только снова колотят в дверь.

Том настораживается. Он окончательно проснулся. Жизнь в Комптоне научила достойно принимать такие вот неожиданности. Подкравшись к двери, Том резко открывает ее.

В комнату буквально падает Валентина Морасси. Том едва успевает ее подхватить.

От девушки-лейтенанта несет перегаром. Кажется, напилась белого вина. На голове у нее кавардак, а макияж размазался: вокруг глаз пятна, словно у панды.

— Ну-ну, — приговаривает Том, возвращая Валентине вертикальное положение и закрывая дверь. — Аккуратнее.

Пробормотав что-то невнятное, Валентина неверной походкой идет к кровати Тома.

Он следит за девушкой, боясь, как бы та не упала. Потом спохватывается: на нем же только трусы, из тех, что подарила Тина. Быстренько усадив Валентину на край кровати, Том говорит:

— Простите. — Хватает со спинки стула штаны, влезает в них и спрашивает: — Вы как?

Уставившись себе в колени, Валентина слабенько улыбается.

Понятно… Том находит бокал и, наполнив его водой, бережно отдает Валентине:

— Вот, выпейте. Поможет.

Отхлебнув глоток, девушка извиняется:

— Простите… Простите, что разбудила. Не могу одна сегодня.

Видя смущение и беспокойство Валентины, Том даже забывает, что она пьяна.

Садится на кровать рядом и подносит стакан ей к губам.

— Не волнуйтесь вы так. И пейте, пейте. Кофе нет, а трезветь надо.

Оттолкнув руку Тома, Валентина смотрит на него жалостливым взглядом.

— Не хочу я трезветь, — говорит она. — Я с ума схожу, Том. Больно так, будто я вот-вот рассыплюсь на миллионы кусочков.

Забрав у Валентины стакан, Том отставляет его на пол и обнимает девушку за плечи.

Она утыкается лицом в его голое плечо. Обняв Валентину второй рукой, Том крепко притягивает ее к себе.

Начинается все с крохотного вздоха, похожего на первое дыхание новорожденного ветра, и выплескивается в череду неуправляемых всхлипов. Валентина крепко прижимается к Тому и рыдает так сильно, что вскоре от спазмов начинают болеть мускулы.

Дождавшись, когда Валентина выплачется, Том укладывает ее у себя на кровати, а сам идет прогуляться.

Небо чернильного цвета, и немногие звезды похожи на рассыпанные по черному бархату алмазы. Мрачноватая пустота улиц и тишина делают Венецию заброшенным кинопавильоном. Ноги сами выводят Тома к берегу, хотя он этого не замечает. Думает о Валентине — о ее горе, о том, как она учится принимать потери, и об опасностях, поджидающих лейтенанта на стезе борьбы со злом и смертью. Вспоминает Том и о Тине, о ее предательстве, о том — если честно, — как он скучает по ней. Как разум сыграл с ним злую шутку, заставив увидеть Тину на острове Марио.

А еще Том думает о другой женщине.

О Мере Тэль, отвязном личном секретаре миллиардера.

К тому времени как он возвращается в номер, Валентина уже спит. Том накрывает ее одеялом, берет сотовый и снова выходит из номера.

У балаболки Меры Тэль имеется татуировка в виде слезинки в уголке левого глаза. Точно такую Том видел больше десяти лет назад у одного смертника в тюрьме Сан-Квентин.

Два месяца проработал Том в этом узилище. Выслушивал исповеди заблудших душ, увязших в лимбе апелляционных процессов и ожидающих отмены казни до самого момента, когда цианистый калий потечет по их жилам.

Татуировка-слезинка была у одного молодого смертника. Жестокого, но необыкновенно харизматичного.

Звали его Ларс Бэйл.

Очень талантливый и полный страсти художник. Однажды за нарушение какого-то мелкого тюремного правила охрана перевернула его камеру и конфисковала все работы и художественные принадлежности. Бэйл отомстил: собственными фекалиями написал на стене камеры портрет начальника тюрьмы.

Всего Том приходил в камеру к Бэйлу раз двадцать. Правила запрещали спрашивать о преступлениях заключенных, однако о похождениях Бэйла Том знал. Охранник описывал его как нового Чарли Мэнсона.[40] Говорил, Бэйл — конченый псих; когда-то заправлял сектой, похитил группу туристов из тематического парка и убил. В прессе тот случай окрестили «Убийства в Диснейленде».

Прикончив жертвы, преступники размазали их кровь по алтарям лос-анджелесских церквей.

Глава 48

Тюрьма Сан-Квентин, Калифорния

Начальник Герри Макфол уже собирается покинуть рабочий пост и отправиться на вечернюю партию в гольф, как тут ему сообщают: на международной линии — некий Том Шэман.

Улыбнувшись, начальник велит соединить. Том Шэман, как же, как же! Напористый молодой священник. И побоксировать не дурак. Макфол во время одного из визитов даже позволил ему спарринг с одним проверенным заключенным. На кулаках Том оказался силен.

— Начальник Макфол слушает.

— Начальник, простите за беспокойство. Это отец Том Шэман… бывший отец Том. Не знаю, может, вы помните меня…

— Ну конечно, я вас помню. Вы тот левша, чей хук ведет сам Господь Бог. Чем могу помочь, Том?

— У вас еще содержится заключенный по имени Ларс Бэйл?

Макфолу даже проверять не надо.

— Да. К счастью, ему недолго осталось. Подписали его приговор.

Тому всегда было тяжело узнавать о вынесении смертного приговора, и потому обыденный тон начальника тюрьмы на секунду обескураживает.

— Том, вы еще на связи? Слышите меня? Алло, Том?

— Да, здесь, я слышу вас. — Том усилием воли заставляет себя думать о деле. — Бэйл по-прежнему рисует?

Проверив время по наручным часам, Макфол закрывает ноутбук.

— Рисует ли? Как одержимый! Работ на целую галерею хватит. Он и на казнь с кистью в руке отправится.

— Телефонные разговоры ему дозволены? Можно меня соединить с ним?

— Это еще зачем? — подозрительно интересуется Макфол. — Его апелляцию отклонили.

Как бы объяснить поточнее? Не скажешь ведь, что неким образом нашлась связь между убийствами в Лос-Анджелесе десятилетней давности и свежими преступлениями в Венеции. И что в обоих случаях оттенок убийств — сатанинский.

— Начальник, я сейчас в Венеции и помогаю карабинерам распутать одно дело. Думаю, разговор с Бэйлом облегчит задачу.

Макфол снова смотрит на часы. Если организовать разговор сегодня, прямо сейчас, то прости-прощай игра в гольф.

— Завтра, Том. Перезвоните завтра в шесть пополудни — по вашему времени, — и я посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо, — говорит Том и уже хочет повесить трубку, но тут его мозг пронзает одна мысль. — Простите, начальник. Вы сказали, что уже назначена дата казни Бэйла.

— Так и есть.

— Когда его казнят? Сколько осталось?

Макфол невольно усмехается.

— Уж не знаю, намеренно ли подогнали дату канцелярские крысы, но казнить этого сатанинского сукина сына мы будем в шесть утра шестого июня. Шесть — шесть — шесть. Надеюсь, Бэйл оценит иронию.

Capitolo XLVI

Канал Рио-Тера-Сан-Вио, Венеция

1778 год

Танина сидит в роскошных апартаментах у подруги, поигрывает золотистым вином в сине-зеленом бокале, который изготовлен в форме тюльпана из венецианского стекла. Как хочется тоже быть независимой, чтобы в семейных сундуках никогда не кончались богатства, ведь они так облегчают жизнь!

О, не то чтобы Танина завидует Лидии Фрателли и желает хотя бы лиру из ее состояния.

Огненно-рыжая Лидия для Танины как старшая сестра, которой нет, ближайший друг, с которым можно делиться всем сокровенным. И вот сегодня Лидия узнаёт все до мельчайших подробностей об отношениях между Таниной и Эрманно.

— Право же, он превратился в неслыханного сплетника! На прошлой неделе рассказал мерзкие — и, я уверена, лживые — вещи о синьоре Гатуссо.

Подруга нетерпеливо подается вперед. Ее глаза горят с предвкушением.

— Что за вещи? Давно я не слышала остреньких сплетен.

— Ничего смешного. Эрманно обвинил синьора Гатуссо — безосновательно, смею добавить — в связях с куртизанками.

Лидия смеется.

Танина, впрочем, поводов для смеха не видит.

— У Эрманно манеры как у торговки рыбой. И за этого человека я собиралась замуж. Ну нет. — В негодовании она делает глоток вина.

Лидия вновь смеется.

— Дорогуша, Эрманно настоящий ангел. Тебе с ним очень повезло. Прости ему те пылкие речи, как ребенку прощают оговорку.

— Эрманно не ребенок. По крайней мере, таковым не считается.

Подруга закатывает глаза.

— Ну конечно же, он ребенок. Все мужчины дети. Они стареют и дряхлеют снаружи, однако внутри остаются детьми. Как и менструация, мужское ребячество — одно из наших женских проклятий.

Танина тоже смеется и подбирает под себя ноги.

— А как же Гатуссо? Мой развратный работодатель и падший приемный отец? Он тоже маленький ребенок, которого я должна одарить из нескончаемого источника прощения?

— Конечно! Я знаю Лауро Гатуссо не меньше тебя, и будь уверена: он обаятелен, с ним здорово флиртовать, а жена досталась ему такая скучная. И потому он ищет развлечений вне супружеского ложа.

Танина хмурится.

— Синьора Гатуссо не скучная. — Потом задумывается на секунду и соглашается: — Ну ладно, может, чуть-чуть она и скучная, но почему мужчины так слушаются своего кутаса, будто он флюгер какой? Почему им недостает одной женщины?

Лидия ногтем убирает со лба вьющийся локон.

— О, брось! Мужчины от нас самих не так уж и отличаются. Мы тоже устаем от постоянного любовника и порой увлекаемся следующим, забыв расстаться с предыдущим.

— Это ты такая, — возмущенно поправляет подругу Танина. — Я — нет.

Отпив вина, Танина все-таки не может сдержать улыбочку.

— Да, знаю, — признает она, — когда-то, и очень недолго, я была такой. Надеюсь, что именно была. Пусть Эрманно загладит вину, и тогда я выберу его спутником жизни. Другого мне не надо.

Лидия иронично хлопает в ладоши.

— Тогда либо считай, что он уже загладил вину наилучшим образом, либо порви с ним окончательно. Танина, перестань уже говорить о таких глупостях.

— Пусть сначала извинится.

— Он еще не просил прощения?

— Нет, и не собирается.

— А ты намекала, что надо бы?

— Ну разумеется. Мы с того вечера не раз встречались, но Эрманно не извинился передо мной и не загладил вину за то, что заочно нанес такое оскорбление человеку, который мне не только работодатель, а еще и как отец.

— Отчего же?

Танина потихоньку закипает.

— Говорит, не за что извиняться. Велит забыть тот случай. Теперь еще и увлекся какими-то поисками. У него нет времени поговорить со мной даже о нашем будущем.

— Какими же поисками он увлекся?

Танина отставляет пустой бокал.

— Закопался в книги. Ищет следы одного предмета. Время от времени Эрманно и прежде увлекался историей каких-нибудь картин или скульптур. На этот раз хочет узнать про некую религиозную вещицу.

— Жидовская, небось. И что же это? Менора?[41] Их пруд пруди, как воров.

— Нет-нет. Вещица не еврейская. По правде, она даже интересная. Эрманно думает, этрусская. Сама я не уверена, потому что больше разбираюсь в картинах, не скульптурах. Однако вещь очень старая, видно сразу.

— Этрусская? Как необычно. Из тех дней до нас мало что дошло.

Танина с любопытством смотрит на подругу.

— Откуда ты знаешь? Нет, я, конечно, верю в твои широкие познания во многих областях. Особенно, — Танина лукаво улыбается, — в области мужского. Однако не думала, что твои интересы касаются и культуры этрусков.

— Они и не касаются. Просто был у меня однажды любовник, который собирал всякий мало-мальски ценный хлам, до которого дотягивались его жадные ручонки. Вот он и говорил мне об этрусках. Меня они, правда, не заинтересовали. Но что такого особенного в этой вещице?

— Если честно, то самой вещицы у него нет. Он ее не приобрел, пока. Эрманно работает по эскизу, принесенному неким монахом с острова Сан-Джорджио. Эта вещица — серебряная табличка, на ней изображен авгур, пронзенный своим же посохом.

— Какая гадость. — Лидия морщится, будто лимон съела.

— Эрманно говорит, табличка — одна из частей, составляющих нечто под названием «Врата судьбы».

— Серьезно? Что ж, надеюсь, и он, и тот полоумный монах, желающий продать вещицу, прилично заработают на ней.

— Еще и Эфран. Он непременно захочет свою долю. — Танина поднимает бокал и показывает хозяйке, что он пуст.

Лидия идет за бутылкой.

— О, этот пройдоха своего не упустит. Хотя дело свое знает и в прошлом году достал отменные драгоценности. Жемчуга. Роскошное ожерелье, идеально подходящее к лифу платья из голубого шелка, которое я себе пошила.

Лидия заново наполняет бокалы и отходит к изящному ночному столику из орешника, стоящему под вытянутым венецианским зеркалом.

— Что скажешь на это? — Она показывает подруге две маски, обе элегантны и богато украшены. Первая — trapunto uomo,[42] красное с золотом, вторая — trapunto donna,[43] слоновая кость и серебро.

Взглянув на них искоса, Танина говорит:

— Мне больше нравится donna. Uomo, на мой вкус, немного злой.

Лидия приставляет к лицу мужскую маску.

— Она определенно моя. Ты бери себе покорную даму. — Лидия протягивает подруге вторую маску. — Допьем вино, а после присоединимся к карнавалу. Сегодня в районе Санта-Кроче гулянка. Просто дикая. Тебе надо больше узнать о прихотях мужчин. Ну и мои бедра соскучились по сильной пояснице.

Capitolo XLVII

Гранд-канал, Венеция

1778 год

Гуляки в масках танцуют и флиртуют. Плывут, подхваченные потоком музыки от целого оркестра в изящной большой зале одного из самых новых палаццо. Роскошный дом — один из многих — принадлежит Джованни Маннино. Джованни — с острова Мурано, он последний в длинной родовой цепочке стекольщиков. Его предков изгнали на остров, когда власти запретили производство стекла в Венеции, опасаясь, как бы печи не взорвались вместе с городом. Теперь Джованни нувориш, которому банки всегда рады ссудить денег и у которого нет отбоя от заграничных заказов: берут все — от стеклянных бус до люстр. Как говорит жена Джованни, Джада, у них столько денег, что и за тысячу лет не потратить. Однако Джованни старается, и старается очень усердно.

Танина одолжила у Лидии не только маску, но еще и блестящее золотое платье и туфли на высоком каблуке того же цвета. Девушка чувствует себя похожей на куртизанку, ей неудобно. Впрочем, на празднике себе такое можно позволить. Здесь весело, к тому же надо хоть ненадолго забыть об Эрманно и его дурных манерах.

К Танине робко приближается мужчина невысокого роста в маске Казановы. Приоткрыв лицо — приятное, молодое, с темно-карими глазами, — он говорит:

— Не окажете ли честь, подарив мне следующий танец? И дозволено ли будет узнать, как имя той прелестницы, с которой я разделю его?

— А как ваше имя, сударь? Насколько я знаю, Казанова вдвое старше вас, вдвое выше и все еще пребывает за границей, и посему вы — не он.

— Я Клаудио Бонетти, и вы совершенно правы: я не Казанова. Однако сдается мне, старый рябомордый кобель вернулся-таки в Венецию через восемнадцать лет, проведенных за границей. Так что будьте осторожны, как бы маска не оказалась подлинным лицом. — Танина слегка постукивает по маске, и юноша опускает это изделие из папье-маше на уровень груди. — Одолжил у друга, больше не было. Мы здесь и оказались-то, потому что друг решил пойти на бал в последнюю минуту.

— Свою маску я тоже одолжила. И точно так же у порывистой подруги. — Открыв лицо, Танина награждает юношу улыбкой. — Меня зовут Танина Чинголи, и я охотно с вами потанцую.

Клаудио берет ее за руку.

Лидия тоже времени даром не теряет. Ее новая маска, нитка жемчуга и длинное кремовое платье приковали к себе внимание многих мужчин, создав такой переполох, который не под силу вызвать и взбалмошному ребенку. Среди окруживших Лидию имеются и старые ее знакомые.

— Лидия, ты выглядишь очаровательно. Обворожительно! Даже боюсь сказать, какая часть меня больше всего рада видеть тебя: мое сердце или мое мужское достоинство.

Лидия хохочет.

— Сердца у тебя нет, а значит, радуется твой старый похотливый кутас.

Мужчина сипло смеется.

— Ах, зелье! Твой пошлый язычок ранит меня.

— Ну так подойди. Я оближу тебя еще, как львица — вожака, когда залечивает ему раны.

Мужчина оглядывается в поисках бдительной и справедливо недоверчивой супруги.

— Позволь, я сначала потанцую, сама знаешь с кем, а после я всецело твой.

Погладив его по бедру, Лидия говорит:

— Вот и славно. У меня для тебя есть нечто такое, о чем ты даже не мечтал.

— Не сомневаюсь.

Лидия поднимается на цыпочки и приникает губами к уху мужчины.

— Я серьезно. У меня есть нечто, чего ты жаждешь. Жаждешь так, что готов за это отдать — или отнять — жизнь.

Все, он у нее на крючке.

Мужчина озирается по сторонам. Жена не смотрит…

— Не искушай меня более, — просит он. — Давай найдем комнату на верхнем этаже.

Глава 49

Отель «Ротолетти», Венеция

Валентина в душе, пытается протрезветь и смыть позор, смущение. И хотя Том изо всех сил убеждал ее, что смущаться нечего, она никак не может простить себе свою глупость.

Том уже подумывал сбегать за кофе и какой-нибудь выпечкой, но тут звонит сотовый.

— Это Альфи. Говорить можешь?

Ого, неожиданно и приятно.

— Да, конечно, — отвечает Том старому другу. — Спасибо, что позвонил. Нашел что-нибудь?

— Не так много, как ожидал, — напряженно отвечает Альфи. — Я залез в нашу поисковую систему и тралил по ключевым словам: печень, этруски, символы, квадраты, овалы, змеи, обряды, жрецы…

— По-моему, для трала достаточно.

— Так и вышло. — Альфи замолкает, как будто на том конце провода он оглядывается, опасаясь длинных ушей. Том, мне даже страшно говорить…

— Ну же!

— Этрусский — язык мертвый, и перекрестным способом определенные источники искать было трудно. Впрочем, я кое-что нарыл, и это «кое-что» может вполне вызвать интерес церкви.

— Альфи, не томи!

— Ты ведь знаешь о печени из Пьяченцы?

— Бронзовая модель, на которой жрецы учились, как прорицать по живой печени?

— В яблочко. Есть теория, что бронзовая печень — древнейший артефакт этрусской культуры. Однако нашлись предположения, которые эту теорию опровергают.

— Есть еще металлическая печень?

— Нет, кое-что поценнее. Артефакт, известный как атмантские таблички. Они отлиты из серебра и вместе образуют овальную скульптуру с единым рисунком. Создали их за несколько сот лет до рождения Христа.

Том чувствует, как учащается пульс.

— На табличках якобы отображены видения авгура по имени Тевкр. Он ослеп — непонятно, правда, во время или после видений, — однако его жена, Тетия, судя по всему, была скульптором и сумела запечатлеть прорицания мужа в табличках. На средней изображен сам Тевкр, на другой — он и его жена, а рядом их ребенок, которого они при жизни так и не увидели. На Тевкра напали: предположительно Тетия и еще кто-то, и он погиб. Умерла от ран, полученных в драке, и жена; правда, немного позднее — рожая ребенка. На последней табличке показано некое божество. Имени ему в Этрурии тогда не придумали, хотя есть версии, будто это некий демон вроде Аиты, господина подземного царства.

Том восхищен работой Альфи.

— А змеи? Про них что-нибудь сказано?

— Чуть не забыл: атмантские таблички еще называются «Вратами судьбы».

— Вратами?

— Да. На них вытравлены сотни змей, расположенных горизонтально и вертикально, и даже внахлест. Все вместе они образуют подобие врат. — Чуть помедлив, Альфи договаривает: — Думаю, они ведут на тот свет.

— Здорово, Альфи! Ты меня очень выручил. — Том слышит, как Валентина перемещается по спальне. — Почему ты боялся рассказывать об этом?

Альфи отвечает, хоть и далеко не сразу:

— Том, боялся я говорить вовсе не то, о чем рассказывал, а то, о чем умолчал. Записи неполные. Кое-что из сведений — в ограниченном доступе. Святой Престол хранит их как зеницу ока, в тайных архивах.

Capitolo XLVIII

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1778 год

Сомнений больше нет: аббат не желает видеть Томмазо. Сколько юный брат ни заходит к настоятелю, его отсылают прочь со все возрастающим негодованием. А теперь еще у дверей кабинета аббат выставил монаха, и тот, будто ленивый страж, проверяет, кто пришел к святому отцу.

Томмазо подозревает, что его единственного «страж» не пропустит.

Опьяненный недоверием, он — во время очередного выхода в город — снова ищет площадь с колодцем. Находит нужный дом и окно с единственной коричневой ставней, окно в квартиру торговца Эфрана.

Едва приоткрыв дверь, юноша видит монаха и сильно удивляется. Отступив чуть назад, он отворяет дверь шире.

— Брат, брат! Входите. Вот уж не ожидал вас увидеть! Милости прошу.

Кивнув, Томмазо входит в дом, пропахший едой. Он рад оказаться подальше от посторонних глаз. Если его походы раскроют, монастырь ждут большие неприятности.

Эфран быстренько убирает с приличного дивана простыни, исподнее и тяжелое шерстяное покрывало.

— Присаживайтесь, брат. У меня для вас новости, — говорит он.

— За новостями я и пришел.

— И правильно сделали. Новости добрые. Правда, надо сбегать за моим другом Эрманно — только он сумеет рассказать все подробно.

— Он еврей?

— Да. Торгует древностями, живет в гетто. Помните, я рассказывал про него?

— Припоминаю.

Эфран наливает воды в свой лучший бокал без ножки, украшенный кружевным узором. Отдав бокал монаху, Эфран говорит:

— Захотите еще — не стесняйтесь, пейте, сколько душе угодно. — Указывает в сторону крохотной кухоньки. — Есть чай, кофе и немного вина. Я скоро вернусь.

На том он и убегает.

Томмазо не уверен, что поступил правильно. Вряд ли аббат одобрит тайную встречу в доме сомнительного торговца с неизвестным жидом.

Об этом и о многом другом думает Томмазо, пока тянется ожидание.

Открыв шкатулку, монах разбудил в себе целую гамму чувств, связанных с матерью и сестрой. Он-то думал, что не способен такое пережить. Но нет.

Он ощущает печаль, утрату, отверженность, одиночество.

Вдобавок к ним еще больше сложностей принесли поиски правды о семье и табличке.

Томмазо винит себя в обмане, он полон сомнений и неуверен.

Ничего удивительного, что он подавлен и усомнился в крепости собственной веры. Однако в глубине души Томмазо убежден: как только раскроется тайна таблички, вера вновь вернется к нему.

Дверь открывается.

Входит Эфран, едва переводя дух. За ним — гладко выбритый стройный юноша и девушка, на лице которой читаются невинность и любопытство.

— Это Эрманно, — с жаром представляет друга Эфран, — а это его подруга Танина. Она работает на мосту Риальто у одного ценителя искусств и собирателя древностей.

Танина делает реверанс.

— Приятно познакомиться, брат.

Томмазо встает им навстречу. Сколько чужаков теперь ведает его семейную тайну! Томмазо уже хочет высказаться, но Эфран опережает его:

— Не волнуйтесь, брат. Мы все добрые люди, и мой друг всего лишь хочет помочь.

Эрманно кладет на стол принесенные с собой книги и открывает их на заложенных страницах.

— Пожалуйста, — просит он монаха, — встаньте рядом со мной, и я поделюсь найденным.

Томмазо выполняет просьбу. Он сразу же подмечает черно-белый эскиз таблички, похожей на ту, что он сам унаследовал. Монах решает молчать и слушать, пока чужак не поделится всеми знаниями.

Указав на рисунок в книге, Эрманно говорит:

— Эта табличка одна из трех, отлитых в серебре за шесть столетий до рождения Христа.

— Она этрусская? — спрашивает Томмазо.

— Да, — кивает Эрманно. — Создана на севере Этрурии. Легенда гласит, что одна скульпторша запечатлела в глине видения своего мужа-жреца, который ослеп, выполняя священный ритуал. Затем керамические таблички выкупил один влиятельный человек и использовал их для создания литейных форм. Отлитые в серебре таблички стали известны в мире искусств как атмантские.

Какое облегчение хоть что-то наконец узнать о своем наследстве!

— Получается, — говорит Томмазо, — таблички широко известны?

— Нет, — качает головой Эрманно, — отнюдь. У меня десятки книг, в которых они даже не упоминаются. А есть и такие, где их существование опровергают. Вскоре после отливки таблички были украдены. Предположительно они попали в руки к другим…

Эрманно не успевает договорить — вмешивается Эфран:

— Сколько они могут стоить?

Эрманно пожимает плечами.

— Очень дорого. Если двумя остальными табличками завладел истинный коллекционер, то за третью он заплатит целое состояние.

Томмазо деньги неинтересны.

— Я и не подумаю продавать свою табличку. Она досталась мне от матери. Ларец, письмо и табличка — все, что у меня есть на память о ней.

Эфран морщится. Подобные чувственные привязки дурно влияют на деловые отношения. Пора вступить в дело опытному торговцу.

— Брат, если мы сумеем продать табличку, то заработаем столько, что вам хватит облагодетельствовать свою обитель, а заодно воздвигнуть памятник матери, который переживет вас. И денег еще останется благодарному потомству.

Томмазо отворачивается от стола.

— Мне пора идти, — говорит он.

Эрманно опережает его.

— Брат, мы сделаем все тайно. Никто не узнает ни о нас, ни о вас. — Он смотрит на подругу. — Хозяин Танины мог бы продать табличку, или же мой отец — прямо в гетто. Правда, синьор Гатуссо найдет щедрого покупателя скорее.

— Господа, — вздыхает Томмазо, — я благодарен вам за помощь. И вам, синьора, тоже спасибо. Я как-нибудь отблагодарю вас за хлопоты, но расставаться с табличкой не намерен.

— Можно ли хотя бы взглянуть на нее? Удостовериться в подлинности? — просит Эрманно и указывает на длинные абзацы текста в книге. — Есть сведения о том, что таблички копировались и у кого-то в собственности хранились подделки. У меня же есть детальное описание подлинников, и я могу проверить ваш экземпляр.

Томмазо бросает взгляд на текст, который Эрманно спешит накрыть ладонью.

— Тут еще всякая чушь написана, на которую внимания обращать не стоит.

— Скажите, что здесь говорится, или мы расстаемся немедленно.

Взглянув на Эфрана, Эрманно отнимает руку от страниц и отдает книгу брату Томмазо.

— Как пожелаете. Некоторые знатоки утверждают, якобы таблички украл очень жестокий человек, убийца и палач, чтобы использовать их в тайных обрядах. — Эрманно ждет, пока Томмазо перевернет страницу, и продолжает: — Тут показаны две другие таблички. На первой — пара, мужчина и женщина обнимаются; у их ног ребенок. Говорят, это сам жрец, его жена-скульпторша и их дитя. Третья табличка изображает демона. Правда, демона не этрусского, по крайней мере, не известного тогда в Этрурии.

Юноша смотрит на монаха: не стоит ли прекратить рассказ? Но нет, брат Томмазо желает знать остальное.

— В легенде также говорится, якобы демон — это Сатана, а ребенок от него, не от жреца. Таблички еще называются «Врата судьбы» или же «Врата преисподней». Если присмотритесь, то заметите змиев на табличке, оставленной вашей…

Томмазо бледнеет. Он и не думал о подобных вещах.

— Быть того не может.

— Брат, да здесь написано столько чуши! Бабушкины сказки, не верьте им.

Но Томмазо не может просто так забыть подобные новости. Как могла мать оставить ему нечто с таким дурным прошлым? Надо срочно уединиться, подумать.

Захлопнув книгу, святой брат говорит:

— Наши дела окончены. Grazie. — И, не сказав больше ни слова, он идет к двери.

Эфрану, Танине и Эрманно остается лишь смотреть ему в спину.

— Сколько времени потрачено впустую, — сокрушается Эфран. — Ясно же, больше мы этого монашка не увидим.

— Не думаю, — сочувственно улыбается Эрманно. — Деловой образ жизни учит, что человек, столь страстно искавший правду о своей вещи, всегда возвращается.

Глава 50

Пьяццале-Рома

Том с Валентиной выходят позавтракать. Валентина приводит Тома в небольшое кафе — не для туристов, — которым пользуются, похоже, исключительно гондольеры и полицейские.

Том не спешит сообщать о своем звонке в Сан-Квентин, хочет сначала переговорить лично с Бэйлом. Однако спешит поделиться информацией, которую накопал Альфи. Валентина, сразу видно, воспринимает историю о табличках как сказку. Впрочем, майору Карвальо она звонит и новые сведения передает.

— Что сказал майор? — спрашивает Том, когда Валентина захлопывает «раскладушку».

— Не много. Он бьет копытом, как всегда, когда получает результаты от экспертов. Наука важным считает все, абсолютно все, если дело касается убийства. Через час будет брифинг, и майор ждет нас.

Том наполняет бокал Валентины водой из бутылки, и девушка улыбается. Значит, помнит, когда в последний раз Том предлагал ей воды.

— У вас есть родные, у кого можно остаться на ночь? — спрашивает Том. — Вам, по-моему, не помешает компания.

— Вы правы. Просто вчера столько всего произошло… Мы приехали на этот остров, я была на месте, где убили Антонио, была среди людей, один из которых, наверное, и убил его… Мне крышу сорвало.

— Берегите себя. Жизнь давит очень сильно. — Сказав так, Том делает небольшую паузу, прежде чем продолжить: — Думаю, майор Карвальо да и все остальные поймут, если вы возьмете отгулы. Отдохнете.

Стальной блеск в глазах девушки говорит: не дождетесь. Состряпав на лице полуулыбку, Валентина идет к стойке, чтобы расплатиться по счету.

В штаб-квартиру они бредут неспешно и говорят обо всем, кроме гибели Антонио и его дела. Валентине очень хочется знать о жизни Тома и что заставило его стать священником. Том же, напротив, о прошлом говорить не хочет, но кое-чем делится:

— Когда я первый раз побывал на мессе, то сразу ощутил, что я как будто дома. В месте, где можно отдохнуть и быть собой.

Будь прогулка длиннее, Валентина задала бы больше вопросов. И наверное, даже о Тине Риччи и о том, что Том собирается делать дальше. Но к тому времени Том с Валентиной уже достигают крыльца штаб-квартиры.

В зале совещаний пахнет свежим кофе; в воздухе висит гул голосов. Валентина и Том входят вместе, но садятся порознь — бессознательно, интуитивно они восстанавливают целостность личного пространства. Это замечает один только Вито Карвальо. Он смотрит на Валентину: девушка напряжена, почти на грани, однако держится и рвется в бой. Вскоре по обе стороны от нее садятся карабинеры: напарник, Рокко Бальдони, и новенькая, Франческа Тотти, обещанный лейтенант из отдела майора Кастелли.

Свет приглушен, и Вито просит эксперта из особого научного отдела Изабеллу Ломбарделли открыть совещание. Как только проектор высвечивает на экране первый слайд с изображением интерьера церкви Спасения, Изабелла шокирует всех последними известиями:

— Кровь, которой нарисован неизвестный символ, принадлежит Монике Видич.

Эксперт делает паузу, выжидает, пока важность сообщения дойдет до всех.

Первым кусочки складывает воедино майор Карвальо. Убийца куда хладнокровнее, организованнее и опаснее, чем предполагали вначале. Свои убийства он планировал задолго до их совершения; собрал кровь жертв и хранил, намереваясь использовать позже. Получается, его план до сих пор действует.

Появляется второй слайд: два параллельных штрихкода.

— Мы сверили образцы ДНК, — поясняет Изабелла. — Кровь жертвы, взятую нами на анализ из тела, и ту, что мы взяли на пробу в церкви. Как видите, полное совпадение.

Следующий слайд.

— Неприятные новости. Бензопила, найденная в лодочном сарае, не идентична той, при помощи которой разделали первые две жертвы.

Взгляд Вито теряет оптимистичный блеск.

— Может, цепь заменили? — спрашивает он.

Изабелла переключается на схему бензопилы.

— Размер не тот, всего лишь тридцать сантиметров. — Она увеличивает изображение. — К тому же пила недостаточно мощная. «Эфко», хорошей итальянской сборки, но объем всего лишь тридцать кубических сантиметров. Мне жаль.

Вито качает головой. Вот так и идет дело — шаг вперед, два назад.

— Что с другими образцами крови?

Изабелла переключает слайд.

— В лодочном сарае и правда нашлись еще образцы крови. — Она смотрит на Вито. — Было бы странно их там не найти. Лодочный сарай — это все же мастерская, а мастерская — это острые инструменты, содранная кожа и, следовательно, кровь. Правда, совпадений с ДНК Моники Видич не обнаружено. Нет совпадений и с ДНК первых двух жертв.

Вито переворачивает страницу у себя в блокноте и обращается ко всем:

— Сегодня утром позвонили из агентства по поиску без вести пропавших. Нашли у себя в базе данных человека по нашей ориентировке. Старшая жертва — Натаниэль Лаккар, семидесятидвухлетний вдовец из Франции. Впервые за десять лет выбрался за границу. Кажется, с полвека назад женился в Венеции и вот приехал посмотреть на город в последний раз перед тем, как погибнуть.

Перекрестившись, Валентина спрашивает:

— Имя второй жертвы установить не удалось?

— Пока нет. Но думаю, и она окажется случайной.

— Случайной?!

— Я так сказал? — поправляется Вито. — В смысле, убийца жертву не знал.

— Я так и подумала, — облегченно говорит Валентина. — Странно слышать от вас о случайных жертвах. Вы ведь сами говорите, что случайных жертв нет. Всегда есть причина, по которой убийца их выбирает.

— И? — спрашивает Вито, не совсем уверенный, к чему ведет Валентина.

— Церковь. Возможно, храм Божий — то, что объединяет все жертвы. Натаниэль приехал в Венецию посмотреть на церковь, в которой венчался. Моника Видич с отцом перед ужином и ссорой ходили в церковь. Что, если убийца выбирает себе жертвы в одной или двух конкретных церквях?

Рокко подхватывает мысль:

— Серийный убийца в церкви легко получает достаточно времени, чтобы выбрать себе жертву. В эту концепцию прекрасно вписывается осквернение базилики.

Вито, внимательно слушая, кивает.

— Рокко, проверь все церкви, связанные с жертвами, а заодно со всеми именами в системе — включая имена людей с острова Марио.

На какое-то время все совершенно забывают об Изабелле. Эксперт, похоже, не против — стоит, скрестив на груди руки, и счастливо следит за алхимическим процессом следствия: у нее на глазах ничто превращается в нечто. Но тут Вито вновь смотрит на Изабеллу, кивает, и она берет слово:

— Отлично. Еще плохие новости: мы сравнили образцы краски с тела Моники с теми, что взяли с гондолы Марио. Не совпадают. Краска, правда, далеко не обычная, не дешевая. Мы сейчас пытаемся выяснить, кто производитель, номер партии, происхождение и прочая, прочая. Как только преуспеем, детали я вам сообщу.

Голос подает Франческа Тотти, эта серая мышка, совершенно незаметная и не такая красивая, как Валентина. Однако в голосе ее звучит крутой профессионализм:

— Не нашлось ли интересных отпечатков пальцев на пиле и гондоле? Может, установили закономерность использования техники по отпечаткам на мониторах и вокруг них?

Валентина поражена.

Вито смотрит на нее.

Прокололись.

Покачав головой, Валентина отвечает:

— Мы сняли отпечатки. Уверена, так и есть.

Однако по лицам собравшихся понятно: никто отпечатков не снял.

— Закономерность использования помогла бы установить, кто управляет и чаще всего входит в систему безопасности, — чеканит слова Франческа и добивает: — А заодно — выявить связь обитателей острова с использованием гондолы и прочих лодок.

— Сама знаю! — огрызается Валентина.

Вито смотрит на нее и сознает: не того человека поставил он вести это дело.

Capitolo XLIX

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1778 год

Келья Томмазо настолько мала, что, ложась на кровать, он упирается головой в одну стену и ногами — в противоположную. Человек, боящийся небольших замкнутых помещений, умер бы здесь от страха, но Томмазо размер комнаты сейчас не волнует. Кажется, будто он в самом уютном месте на всем земном шаре.

Поразительные вести принес еврей Эрманно. Они потрясли Томмазо до самого основания. Теперь келья — самое безопасное место, где можно свернуться калачиком и подумать.

И Томмазо думает.

Ему все еще не по себе. Как эти жиды добивались сделки! Торгаши, одно слово. Как отчаянно пытались они принудить Томмазо к продаже. За гроши, несомненно, тогда как сами, заполучив его семейную реликвию, бросили бы клич по всей Европе, желая найти щедрого покупателя. Томмазо и гневается, и в то же время отчаивается. Ведь надеялся отыскать ответы, а получил еще больше вопросов. Причем далеко не приятных.

Неужели мать — член тайного культа?

Не дай бог! Томмазо вызывает в памяти строки из письма: «…ты должен беречь ее не только жизнью, но и душой. Важность содержимого шкатулки чересчур велика и в письме ее не выразить». Похоже, мать знала о дьявольском предназначении таблички. Из благих ли побуждений отдала ее сыну? «Храни ее неусыпно…» — просила она.

Правда ли сказана в жидовских книгах? Дарует ли его, Томмазо, табличка неземную силу, если объединить ее с двумя другими частями?

Его табличка… Томмазо не заметил, как стал думать о ней как о своей собственности. Хотя так и есть, табличка — его. Она принадлежала его роду несколько поколений. Теперь ее нет. Томмазо упустил семейное сокровище, чем подвел мать. Не выполнил единственной ее просьбы.

Томмазо чувствует вину и вместе с тем — нарастающий гнев. Аббат. Посмел отнять подарок матери!

Томмазо спешит себя утешить: если табличка и правда наделена сатанинской силой, то пусть она хранится у святого отца, в пределах католической церкви. Так безопаснее. Хотя… Тюрьмы и пыточные камеры государственных дознавателей полны коварных священников.

Томмазо вытаскивает из-под кровати ларец, желая перечитать письмо. Вдруг найдет детали, каких не заметил раньше, и они помогут разобраться?

Но под кроватью ничего, кроме пыли. Томмазо встает на колени и снова запускает руки под кровать. Пусто.

Келья крохотная, так что никуда шкатулка потеряться не могла. Нет сомнений, ее выкрали. По приказу аббата, в этом Томмазо тоже уверен. Но зачем?

Томмазо закипает от гнева. Завтра, завтра же он потребует у аббата вернуть табличку. И плевать на последствия. Плевать!

Голова идет кругом, начинает болеть. Задув единственную свечку, Томмазо ложится в постель, желая одного — поскорее заснуть.

И хотя в душе настоящая буря чувств, усталость берет свое. Вскоре юный монах погружается в сон, темный и наполненный ритмом, как вода, по которой Томмазо так любит грести.

Слышится некий звук. Это голоса. Стучат… Двери келий распахиваются. По коридорам бегут люди. В обители паника.

Поднявшись с кровати, Томмазо идет к двери, выглядывает наружу.

— Пожар! Горим! — кричит один монах, пробегая мимо.

Томмазо, как был босиком, побежал следом. Снаружи горит лодочный сарай. Оранжевые и желтые языки пламени накинулись на черные лодки, которые Томмазо только недавно отремонтировал. Бочки со смолой полыхают как факелы, а их содержимое, несомненно, разлито по всему сараю.

Несколько монахов пытаются залить пламя водой — безрезультатно. Сарай потерян. Самое большее, что можно сделать, это сдержать огонь, не дать ему перекинуться на обитель.

— Братья! Братья! — зовет Томмазо. — Идемте со мной.

Он ведет группу помощников к компостной куче, и оттуда все вместе они начинают отвозить на тачках смердящий перегной к краю огня. Слава богу, работает.

— Надо еще натаскать, — говорит довольный Томмазо. — Берите землю и самый влажный перегной, кидайте их в огонь, чтобы задушить пламя.

К рассвету огонь погашен.

Раскрасневшийся, в изодранной и мокрой насквозь рясе Томмазо падает на траву. Намахавшись лопатой, чувствует, как болит спина, как дерет горло от дыма и криков.

— Брат Томмазо.

Голос идет сзади и сверху. Изогнувшись, Томмазо оглядывается. Это аббат.

Томмазо поднимается на ноги. По бокам от настоятеля еще двое монахов.

Лицом святой отец мрачен.

— Ко мне в кабинет, брат. Живо!

Глава 51

Тайные архивы, Ватикан

Просьба Тома Шэмана хотя бы раз — всего один! — прогуляться в заплесневелые подвалы тайных архивов ничуть не удивила Альфредо Джордано.

Удивляется Альфи другому — тому, что он согласился.

Убедил его простой факт: пусть архивы сегодня больше частные, нежели тайные, но стоит карабинерам подать запрос на допуск, как они увязнут в ватиканской бюрократии до самого Судного дня.

Вот так Альфи и оказался у входа в архивы, прилежащие к музею Ватикана. Ступая в прохладу подземелий, он чувствует, как вверх по горлу комком поднимается страх. Если о махинациях Альфи узнают — а рано или поздно, даже в случае успеха сегодня, ему предстоит исповедаться, — его строго накажут. И может быть, отстранят от работы.

К счастью, долгие подземные мили архивов знакомы Альфи, как знакомы и люди, которые здесь работают. В качестве одного из старших библиотекарей Альфи регулярно пересекается с архивариусами, принося им новые книги и документы. Он даже может похвастаться знакомством с архивариусом Эмеритием, кардиналом Марком ван Беркелем.

Приближаясь к точке невозвращения, Альфи снова напоминает себе о главной проблеме. Даже те, кто имеет допуск в архивы, по-прежнему скованы жуткими ограничениями. Самое основное из них таково: и авторизованные посетители не имеют права самостоятельно рыскать по архивам. Другими словами, Альфи нужно точно знать, что он ищет — хотя он не знает, — а после еще ждать, пока заказ принесут.

Сжимая в руках записную книжку и предметные указатели из основной библиотеки Святого Престола, Альфи подходит к молодому помощнику с серым лицом и рыбьими глазами, который едва успевает выполнять обязанности — так сегодня много посетителей.

— Я отец Альфредо. Пришел из основной библиотеки, и мне надо проверить один документ.

Отец Рыбий Глаз пробегает пальцами по клавиатуре и спрашивает:

— Шифр?

Порывшись в записной книжке, Альфи открывает нужную страницу и показывает коллеге, чтобы тот вбил шифр в поисковую систему. Компьютер щелкает и выдает результат. Отец Рыбий Глаз, прищурившись, смотрит в монитор, однако нужного не видит.

— Попробуем другой способ, — говорит он. — Что конкретно вы ищете?

— Один документ об этрусском артефакте, который, возможно, повлиял на конструкцию первых церковных алтарей.

Хмыкнув, отец Рыбий Глаз задает новый поиск.

— Снова ничего. Когда вы подавали заявку?

Еще с полчаса Альфи обрабатывает архивариуса. Потом, улучив момент, хлопает по стойке ладонью, как человек, чье терпение истощилось.

— Да что такое, в самом деле! — громко протестует он. — Мне нужен кардинал. Возмутительно, потерять такой документ!

Перепуганный архивариус быстро-быстро принимается копаться во внутренних списках.

— Погодите! — одергивает его Альфи, изображая человека утомленного, но сохраняющего хладнокровие. — Не хочу неприятностей, особенно на вашу или свою голову. Лучше я сам переговорю с архивариусом, ответственным за нужный мне отдел. Опишу ему документ, и он, я уверен, быстро все отыщет. — Указав на компьютер, Альфи добавляет: — Порой эти штуковины сильно подводят.

И вот спустя пять минут Альфи уже шагает мимо полок и стеллажей, на которых лежат папские отчеты, пожертвования, дипломатические подарки от зарубежных правительств и еще мириады тайн и загадок.

У Альфи нет ни малейшего желания пересекаться с новым другом-архивариусом отцом Карло. Альфи достигает места встречи и прячется за колонной. Проходит минут пять, и на то же место является молодой худощавый священник, который нетерпеливо принимается нарезать круги на месте. Отец Карло человеком оказывается обязательным и ждет достаточно долго, прежде чем вернуться на рабочее место за тяжелой боковой дверью. Альфи следует за ним всего в нескольких шагах позади.

Кажется, что секция, отведенная Карло, бесконечна — длиной равна городской улице. И по всей ее протяженности, вдоль обеих стен идут черные металлические стеллажи высотой от пола до потолка.

Хороший момент — Альфи наконец пробрался, куда хотел. Его вряд ли поймают, а если и поймают, у него есть отличная легенда.

Плохой момент — он не знает, с чего начинать поиски.

Capitolo L

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1778 год

Витражное окно в кабинете аббата разбито вдребезги. Пол усеян голубыми, зелеными, золотистыми и белыми алмазами осколков. Ящики стола тоже на полу; шкафы, бывшие на замке, разбиты, повсюду валяются бумаги, злонамеренно залитые чернилами.

Отослав помощников, аббат остается с Томмазо один на один. Указывает на разгром и говорит:

— Лодочный сарай подожгли, чтобы отвлечь нас от главного злодейства, брат. Я так подозреваю.

Томмазо сразу думает о наихудшем.

— Украли подарки моей матери?

— Да, — говорит аббат, по-прежнему не уверенный, причастен ли юный монах ко взлому. — Украли.

Сказав так, настоятель вглядывается в лицо Томмазо, проверяя, как тот отреагирует. Затем указывает на разбитую обшивку стены:

— Они хранились в ящике, вон там. — Приподнимает цепь у себя на поясе. — Ключ был только у меня. А ну, выкладывай, что ты узнал о табличке.

Томмазо молчит.

— Брат, я знаю, что ты не терял времени даром в Венеции.

Под пристальным взглядом аббата Томмазо не выдерживает и отворачивается. Гнев, который он хотел выместить на главе обители, остужен и превратился в смущение. Тайна раскрыта.

— Всего табличек три, и вместе они составляют этрусский артефакт, атмантские таблички.

О втором названии наследства Томмазо умалчивает.

Святой отец смотрит на монашка и про себя клянет своего предшественника — ведь мог же открыть ларец, пока Томмазо был еще младенцем-подкидышем. Случись так, сегодняшние беды не свалились бы на голову аббата. Интересно, причастен ли Томмазо к краже? Серебряную табличку можно продать за небольшое состояние, и такое богатство вполне изменит жизнь бедного монаха.

— С кем ты общался? — спрашивает настоятель. — Говори, кому точно ты рассказывал про табличку?

Томмазо коротко пересказывает историю своих похождений, упомянув только Эрманно и Эфрана. О девушке лучше молчать; она — сама невинность, и дурно было бы говорить о ней как о пособнице жидов.

— Тот юноша, Эфран, казался таким многознающим. Начитанным и готовым помочь. Какой же я дурак!

— Обман — его ремесло. Вот тебе урок и поразмысли над ним хорошенько, пока будешь отбывать епитимью за свою наивность.

Томмазо покаянно кланяется.

— Да, преподобный отец. — Он тревожно перебирает четки и прикасается к распятию у себя на шее. — Отец, простите мне дерзость, но я хочу задать один вопрос.

Аббат неохотно кивает: задавай, мол.

— Вы с самого начала ведали о природе таблички?

Преподобный отец понимает, к чему клонит Томмазо.

— Я только подозревал. Однако вполне мог ошибаться и потому не раскрыл тебе своих замыслов.

— Какие могли быть сомнения?

Аббат задумчиво склоняет голову набок.

— Сомнительно, чтобы такая значительная вещь оказалась на пороге монастыря, среди скудных пожитков подкидыша. Единственное, что убеждало в обратном, — это поверье, будто таблички родились недалеко от нашей обители.

— Окончательно вас убедило письмо моей матери?

— В каком-то роде. На самом деле в ценности таблички меня убедила кража. Некто взял на себя смелость проникнуть сюда и устроить погром, а значит, он был уверен, что идет за подлинным артефактом. К нам послан специалист из Ватикана. Правда, он приболел, иначе бы уже давно приехал.

— Преподобный отец, — с болью в голосе говорит Томмазо, — я бы сам с радостью отдал вам письмо матери. Зачем же было тайком похищать его из моей кельи?

— Сожалею о содеянном, — смягчившимся тоном отвечает аббат. — Но и ты пойми меня. Я ведь сомневался, и сомневался во многом. В тебе, кстати, тоже.

Стыд открыто читается на лице Томмазо. Как не совершать аббату подобных деяний!

— А письмо? — глядя в пол, спрашивает Томмазо. — Оно здесь?

Упав на колени, он принимается искать среди прочих бумаг. Потом смотрит на разбитый шкаф и говорит:

— Или его тоже выкрали?

Подойдя к Томмазо, аббат бережно берет его за руку и поднимает на ноги.

— Брат, сожалею, но письмо тоже пропало. Кто бы ни приходил за табличкой, он забрал и ларец, и письмо, лежавшее в нем.

Вихрь мыслей рождается в голове у Томмазо. Пропал подарок матери. Пропало письмо, и больше ничего личного не осталось. Что еще хуже, грабитель теперь знает: у сестры Томмазо хранится вторая табличка.

Значит, сестре грозит смертельная опасность.

Высвободив руку, Томмазо сообщает аббату:

— Простите, преподобный отец, мои дни здесь сочтены. Я желаю покинуть обитель немедленно.

Настоятель видит в его лице решимость, вызов.

— Ничего такого ты, брат, не сделаешь. Переступишь порог монастыря — и через час я пошлю за тобой инквизиторов.

Глава 52

Тюрьма Сан-Квентин, Калифорния

В государственной тюрьме Сан-Квентин содержится свыше пяти тысяч заключенных, и смертников тут больше, чем в любой другой тюрьме. Каждый день здесь случается что-нибудь эдакое. Сегодня — не исключение.

Дежурные заглядывают в камеру к Ларсу Бэйлу через специальное окошко и с ужасом видят, что заключенный валяется на полу.

Лицо у него мертвенно-белое.

Из глаз, ушей и носа течет кровь, а на губах и груди — блевота.

Охранки поднимают тревогу, вызывают санитаров и срочно открывают дверь камеры.

Первым входит офицер Джим Тиффани. Он наклоняется к Бэйлу проверить пульс.

Мертвец тихо стонет.

— Он жив!

Тиффани падает на колени и переворачивает Бэйла на спину.

Собирается оказать первую помощь, но тут заключенного сгибает пополам. От смеха.

— Господи боже! Какого хера?!

Тиффани отшатывается. Его младший напарник, офицер Пит Хэтчер, чуть не роняет рацию.

Бэйл поднимается на ноги, хохоча, как пятилетка — над пошлым анекдотом.

И только тогда дежурные понимают, в чем дело.

Бэйл, урод сбрендивший, загримировал себя под мертвого.

Ухмыляясь, он говорит:

— Шутка, парни. Так, аперитивчик перед блюдом, которое скоро подоспеет. Конец меня смертного. Впрочем, не ссыте. Я еще вернусь. Да-да, вернусь-вернусь.

Тиффани выговаривает ему прямо в лицо:

— Ты, шизанутый ушлепок! Мир станет лучше и чище, когда тебя казнят и закопают. Дерьма ты кусок.

Выпучив глаза и оттопырив локти, Бэйл шипит, как змея.

— Ах ты, пидор! — Тиффани берет его за грудки и ударяет спиной о стену.

В камеру с кандалами для рук и ног спешит Хэтчер. Дежурные обходятся с Бэйлом предельно грубо и резко, но тот все равно смеется и шипит.

— Заткнулся! — приказывает Тиффани. — Начальник велел отвести тебя к телефону. Звонит тебе кто-то. Если бы не инструкции, ты бы уже валялся в лазарете и плевал зубами в судно.

Бэйла выводят из камеры так быстро, что он чуть не падает. У телефонного аппарата останавливаются и ждут звонка.

Бэйл и Тиффани смотрят друг другу в лицо. Видно, что охранник напуган, но держится.

Улыбнувшись, Бэйл самым дружелюбным тоном, на который способен, говорит:

— Офицер Тиффани, можно, я скажу вам одну вещь?

— Ни хера ты мне не скажешь, мразь поганая.

— У вашей жены, Сьюзен, — хотя вы того и не знаете — в манде растет опухоль. Рак убьет вашу супругу, медленно и красиво.

Тиффани срывается. Непонятно, как этот псих узнал имя его жены, да и не важно. Тиффани бьет Бэйла под дых — маньяк сгибается и падает. Тиффани уже хочет пнуть Бэйла по голове, но тут офицера оттаскивает напарник и просит:

— Джим! Бога ради, уймись!

На стене звонит телефон — будто гонг, возвещающий о завершении раунда. Хэтчер, поглядывая на разъяренного Тиффани, сажает Бэйла на стул у аппарата. Сняв с рычага трубку и накрыв микрофон ладонью, говорит:

— Бэйл, о том, что случилось, ни слова. — Глянув еще раз на заключенного, Хэтчер говорит в микрофон: — Да. Да, он здесь. Сейчас передам.

Отняв от ушибленного живота руки, Бэйл принимает трубку; он едва может говорить.

— Ларс? Ларс Бэйл? — спрашивают на том конце провода.

— Да, — выдавливает из себя маньяк.

— Ларс, это Том Шэман. Мы встречались несколько лет назад, пока я был священником.

— A-а, отец Том. — На лице Бэйла расцветает улыбка. — Я-то все гадал, кого Боженька пошлет выполнять грязную работу?

Capitolo LI

Гранд-канал, Венеция

1778 год

В предрассветном небе висит бледная полная луна, будто странник, опоздавший на последний корабль и сидящий теперь на берегу.

Обыкновенно Томмазо проследил бы за ней, пока она не исчезнет полностью, пока не растворится в небе до последнего клочка белизны. Но не сегодня.

Томмазо торопится, как не торопился никогда в жизни.

С того самого мгновения, как он покинул обитель, началась смертельная гонка. И не только со временем, но и с ворами, похитившими табличку из кабинета аббата, и со всей ратью католической церкви.

Угроза аббата натравить инквизиторов пугает до дрожи в коленях. Эрманно и Эфрана как пить дать арестуют и запытают до смерти. Самого Томмазо обвинят в отступничестве, однако жить оставят. Скорее всего.

Объятый страхом, Томмазо спускается к воде и, надеясь, что память не обманула, спешит к лодочному сараю.

Слава богу, он верно запомнил.

В пожаре погибла всего одна лодка. Лодчонка, на которой Томмазо по утрам оплывал остров, уцелела — расторопные монахи успели спасти ее из огня.

Томмазо спускает лодку на воду и забирается на борт. Вниз по холму к берегу уже бегут другие монахи, а у входа в обитель видна неподвижная фигура аббата.

Прилив низок, и Томмазо очень скоро удаляется от берега, покидая людей, с которыми делил быт.

Остров постепенно тает вдали, с лагуны задувает прохладный ветер, и страх Томмазо постепенно стихает. Пройдет несколько часов — а если повезет, и день, — прежде чем кто-то навестит монахов, оставшихся без лодки. Время на стороне Томмазо. Хотя остается еще специалист из Ватикана. Если он прибудет сегодня, у аббата появится лодка и шанс оповестить инквизиторов.

Эта мысль вновь рождает страх, и Томмазо забывает идею пришвартоваться у палаццо Дукале. Вместо этого он направляется на запад, в сторону Гранд-канала. Сомнение охватывает Томмазо, когда он проплывает в тени собора Санта-Мария-делла-Салюте. Но юный монах все же гребет, задыхаясь, на север. Гребет, пока чуть не врезается в швартовый столбик на южной стороне моста Риальто. Привязав лодку, Томмазо выпрыгивает на берег.

Уставший и измученный жаждой, он переходит от улицы к улице, пока не находит то, что искал.

Лавку торговца предметами старины и искусства.

Лавку Гатуссо.

Чумазый от сажи, Томмазо приникает к окну: внутри Танина заворачивает для покупателя пейзаж маслом. Заметив монаха, девушка поначалу пугается, но затем, завершив продажу, удаляется под предлогом, что якобы увидела клиента, с каковым ранее договорилась встретиться.

Томмазо следит, как Танина выходит к нему. Она его единственная ниточка, связующая с двумя евреями, вполне возможно укравшими табличку. Первое звено в туманной цепочке, которая, надеется Томмазо, выведет к оставшимся табличкам и к сестре.

Выйдя наружу, Танина закрывает за собой дверь.

— Брат?

— Дочь моя, — говорит Томмазо, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, — ты в ужасной опасности. Аббат знает, что кражу совершили твои друзья, и вскоре доложит об этом инквизитору.

— Простите, брат, но я не понимаю, о чем речь, — смущенно отвечает Танина.

— Твой ухажер и тот юноша, Эфран, вломились в нашу обитель и похитили артефакт, о котором я им рассказал.

— Чушь! — восклицает Танина. — Эфран и Эрманно не воры. Инквизитору нет нужды заниматься нами.

Томмазо хватает ее за руку.

— Нет времени на ложь и глупость! — Он озирается по сторонам. — Твои друзья проникли в кабинет аббата и выкрали оттуда принадлежащую мне серебряную табличку.

Танина вырывается.

— Нет! Неправда.

— Боюсь, что правда. Я открыл аббату имя Эрманно и его подельника, но не твое. Бежим со мной, и мы успеем спастись.

Танина оборачивается: озадаченный ее отсутствием, Гатуссо ходит вокруг прилавка, заглядывает в витрину. Ищет помощницу.

— Брат, вы прискорбно ошибаетесь. Прошлую ночь Эрманно провел со мной. До самого утра. А Эфран — кто угодно, только не вор.

В глазах девушки Томмазо видит чистую искренность. И все же сомнения не покидают его.

— Дочь моя, — говорит монах, — ты либо права, либо сама прискорбно заблуждаешься. В любом случае, надо бежать.

Танина понимает: святой брат прав. Ужасная инквизиция не пощадит никого, она не признаёт невиновных.

— Подождите, я сейчас, — просит Танина и возвращается в лавку.

Встревоженный Лауро Гатуссо спрашивает:

— Что такое, Танина? В чем дело?

Схватив плащ, девушка на ходу придумывает историю:

— Моя подруга тяжело заболела. Ее навещал этот добрый монах, и она послала за мной. — Накинув плащ, Танина говорит: — Вы же отпустите меня? Совсем ненадолго?

— Конечно, конечно. Ступай. Клиентов сегодня не так уж и много. — Гатуссо смотрит на карманные часы. — Через два часа у меня на берегу встреча. Постарайся вернуться к этому времени.

Танина улыбается на прощание, и уже через момент колокольчик над дверью возвещает о том, что она выбежала на улицу.

Танину Гатуссо знает с детства. Девушка не лгала ему никогда и не стала бы лгать сейчас. Сквозь стекло витрины хозяин лавки наблюдает, как она уходит прочь в компании взволнованного монаха. Интересно, с каких это пор к постели умирающего приглашают святого брата из островной обители?

Сняв с крючка плащ, Гатуссо вешает на двери табличку «Chiuso».[44]

Глава 53

Отель «Ротолетти», Венеция

Священники во многом похожи на полицейских.

Всегда копаются в мелочах. Подмечают малейшие изменения в голосе. Неуверенность. Уклончивость при ответах. В общем, все, что помогает выяснить правду.

И хотя Тома и Ларса Бэйла разделяют тысячи миль, Том заметил много деталей, особенно то, что Бэйл говорить стал иначе. Голос его звучит гортанно, будто в утробе у него засел дикий зверь.

Еще деталь — речь Бэйла не похожа на речь смертника. Она звучит совершенно спокойно. Непонятна последняя фраза Бэйла. И Том переспрашивает:

— Ларс, что значит «гадал, кого Бог пошлет выполнять грязную работу»?

Бэйл хихикает, словно отмочил шутку, понятную лишь ему и Тому.

— Ты избран, Том. Как и я. Ты знаешь: все завязано на мне, потому и звонишь. Все, что случится дальше, случится из-за меня.

Ну загнул, эгоист. Как хочешь, так и понимай.

— О чем ты? — спрашивает Том. — Я так и не понял.

— А я думаю, понял. Ты сейчас в Венеции, гоняешься за призраками. Призраками из лагуны, духами из ризницы. — Бэйл смеется еще громче.

Как он узнал?! Может, начальник тюрьмы проболтался? Или на дисплее определителя виден код страны и города, откуда звонят? Должно же быть рациональное объяснение. Любое — кроме того, которое кажется очевидным.

— Нашим путям суждено было пересечься, Том. Судьба предопределила это еще за несколько веков до беспорочного зачатого младенца Христа.

Времени отвечать на богохульство нет, и Том спрашивает по делу:

— У тебя, помнится, много татуировок. И среди прочих есть одна, в виде слезинки под левым глазом?

Бэйл вопроса как будто не слышит.

— Скажи, отче, ты поминал Бога, когда впервые трахнул ее? Взывал к Иисусу, когда засаживал свой толстый батон мяса между ног милой Тине?

Тома передергивает. Как? Как он узнал ее имя?! Ах да, была же статья в газете, сенсационный выпуск которой, наверное, прошелся по камерам Сан-Квентин. Или, что хуже, история попала в другие издания.

— Ларс, я задал вопрос: у тебя под левым глазом есть татуировка-слеза?

— Сам знаешь, что есть, — чуть не смеясь, отвечает Бэйл. — А теперь ты скажи: что удержало твою эрекцию, когда ты вынул святой католический хер из влажной пещерки? Мысли о Боге? Или о плоти Тины и собственном кайфе?

Том не поддается.

— Татуировка-слеза — это знак банды? Твои люди имели такую же метку?

Однако убийца вновь не слышит вопроса. Отвязным тоном, полушепотом спрашивает:

— Что ты кричал, когда кончил, отец Том? Когда в безумном порыве страсти излил в Тину годы воздержания? Ты помянул Господа Бога твоего всуе?

В памяти всплывают образы: губы Тины, груди, идеальная кожа… Том гонит их от себя.

— Ты там что, воспоминания оживляешь, Том? Да, так и есть. — С поддельной страстью в голосе Бэйл дразнит Тома: — О боже! Господи Иисусе, я кончаю! Аллилуйя!

И хохочет над собственной шуткой.

— Отвечай! — резко велит Том. — Что значит татуировка-слеза?

Проглотив последний смешок, Ларс говорит низким тягучим голосом, слова текут, будто гудрон вперемешку с песком.

— Это не слеза, дурак. Ты что, моих картин не видел? Как ты мог не обратить внимания на мое искусство! Какой же ты, на хер, слепой!

Том напряженно начинает вспоминать, копаться в пыльных архивах мозга, перебирая образы десятилетней давности. Один за другим перед мысленным взором мелькают «кадры»: камера Бэйла, решетка, серые простыни, привинченная к полу койка, ни одной семейной фотографии, запах свежих масляных красок, ряды холстов у железной параши… И все.

— Ты дурак, отец Том. Все вы, церковные и полицейские крысы мира, круглые дураки. — На этом Бэйл роняет трубку. Она раскачивается на проводе в металлической оплетке, и пока Тиффани с Хэтчером приближаются, маньяк кричит в нее: — Увидимся в аду, отец Том! Там с тобой, кретином, и встретимся!

Capitolo LII

Мост Риальто, Венеция 1778 год

Танина с Томмазо пробиваются сквозь утреннюю толпу. Монах тщится рассказать девушке о своей сестре, но та, сразу видно, не слушает. Ее ум только и занимают, что мысли об ищейках инквизитора. И Танина ведет Томмазо не к себе домой, а к подруге, живущей у рио-Тера-Сан-Вио.

Двери открывает Джузеппе, дворецкий Лидии. Оставив Танину с монахом в гостиной, он идет известить о посетителях госпожу. Томмазо, уперев локти в колени, роняет голову на руки. Такая смута началась в его жизни!

Появляется хозяйка. Ей страшно любопытна причина столь неожиданного визита. Явилась подруга да в компании перепуганного монаха.

— Танина, вот не ждала тебя в гости! Думала, ты работаешь.

— Я и работала, — встает Танина и берет подругу за руки. — Отойдем на пару слов? — Обернувшись к монаху, Танина просит прощения: — Scusi.

Томмазо кивает и остается терпеливо ждать. Он до сих пор не уверен, честна ли с ним Танина. Может быть, лжет и в краже повинны все трое, а может, и правду говорит: Эрманно вполне мог провести ночь с ней. Тогда в обитель проник Эфран… Голова сейчас лопнет! Что, если Томмазо не прав и невиновны все трое? И он совершает такую ошибку!

Открываются двойные двери.

Выходит Танина и просит:

— Прошу, идемте.

Томмазо проходит в огромный салон, где пол выложен плитками кремового мрамора в красную прожилку. В плитках отражается свет двух роскошных люстр венецианского стекла.

— Лидия, это брат Томмазо.

— Больше не брат. Несколько часов назад я оставил обитель, — вымученно улыбается бывший монах. — Теперь я просто Томмазо.

— Не такой уж вы и простой, — с огоньком в глазах говорит Лидия. — Присаживайтесь. Танина сказала, вам нужна помощь.

Томмазо испепеляюще смотрит на Танину, и девушка тут же спешит оправдаться:

— Лидия — моя ближайшая подруга. Я доверяю ей и все рассказала. Вы же говорите, опасность грозит нам всем.

— Да, нам всем.

— У меня остались кое-какие платья от старых любовников, — говорит Лидия, на глазок оценивая телосложение Томмазо. — Думаю, вам будет впору. — В глазах ее снова загорается огонек. — В мирском платье вы станете не так заметны.

Только сейчас Томмазо понимает: он в жизни ничего, кроме рясы, и не носил. При одной мысли, что придется сменить ее на мирское платье, становится не по себе.

— Премного благодарен за щедрость, — отвечает Томмазо.

Танина меж тем встает и собирается уходить.

— Пока вы переоблачаетесь, — говорит она, — я схожу за Эрманно и Эфраном.

По глазам Томмазо Танина видит, что юношам монах не доверяет. Тогда она обращается к Лидии:

— Да, у тебя оставаться мы не можем, знаю. Уйдем сразу же, как только сообразим, что делать.

Лидия отмахивается.

— Не беспокойся. У меня множество друзей на высоких постах. Ищейки инквизитора не явятся ко мне на порог. — Обернувшись к Томмазо, она приглашающе подмигивает. — Теперь ступай и оставь меня наедине с этим девственным юношей и его срочными нуждами.

Глава 54

Отель «Ротолетти», Венеция

Вечер осветил окно дешевого номера грязноватым светом, который окутывает собой поглощенного мыслями Тома.

Ночи страсти, проведенные с Тиной в роскошном отеле, кажется, прошли в другой вселенной. Впрочем, не о них думает Том.

«Это не слеза…»

Слова Бэйла не идут из головы. Что же значит татуировка под глазом у него и у Меры Тэль? Головастик? Запятая? Улитка?

Том водит карандашом по бумаге, повторяя узор. Орешек не колется.

Звонит телефон.

— Том Шэман, слушаю.

— Том, это Валентина. Простите, что так поздно.

— Ничего-ничего. Как вы? — Он убирает рисунок в сторону.

Задан вроде обычный вопрос, но Валентина понимает, сколь большой смысл в него вложен.

— Замечательно, — отвечает она. — Я в офисе, по уши в работе, так что не беспокойтесь. Больше вас не потревожу, пьяной к вам не приду.

— О, да забудьте вы. Зачем еще нужны друзья?

Валентина неловко смеется.

— Вито просит вас прийти завтра на совещание и рассказать, что еще нового вы нашли. В половине одиннадцатого устроит?

— Конечно. Я и сам хотел позвонить, напроситься на встречу: есть новая информация, и кое-что, думаю, вам покажется интересным.

Дверь в кабинет Валентины открывается, и внутрь просовывает голову помощник.

— Одну минуту, Том, — извиняется Валентина и, накрыв микрофон ладонью, спрашивает у помощника: — Да, в чем дело?

— Майор Карвальо просит зайти к нему. Как можно скорее.

— Спасибо, я сейчас, — обещает Валентина и возвращается к разговору с Томом: — Простите, надо идти. Шеф зовет.

— Понимаю. И пока вы не ушли, я должен кое-что сказать. Есть такой человек, Ларс Бэйл. Он сидит в камере смертника в тюрьме Сан-Квентин, а когда-то был лидером культа. Его члены убили туристов и кровь размазали по…

— Том, расскажете завтра, — обрывает его Валентина. — Мне пора.

— Ладно, — не без раздражения отвечает Том. — Только есть важная деталь: у него под левым глазом татуировка-слеза, совсем как у Меры Тэль. Если взглянете на его тюремный снимок, то…

— Том, мне и правда надо идти. Лейтенант не заставляет майора ждать. Простите.

— Валентина! — кричит Том, а в ответ — гудки.

С силой опустив мобильник на стол, он понимает: надо было заинтриговать Валентину, поделиться подозрениями. Встав из-за стола, Том расхаживает по комнате. Бросает взгляд на рисунки… и тут в голове что-то щелкает. Вверх ногами слезинка вовсе не кажется слезинкой.

Это шестерка.

Вот о чем твердил Бэйл.

Или же Том хватается за соломинку? Выдает желаемое за действительное и потому видит в рисунке число зверя?

Надев куртку, он спешит прочь из номера. Надо доложить об открытии Вито и Валентине. И пусть Том не прав, любая догадка важна. Высказать ее лучше рано, чем поздно.

На ходу Том прикидывает, не знакомы ли Бэйл и Тэль. Оба американцы, но Тэль моложе Бэйла. Впрочем, в Венеции американцев полно, так что гражданство может быть совпадением.

Как насчет татуировки? Может, слезинка — столь же распространенный знак, как пацифик или смайлик? Или она — метка современных сатанистов? Что, если у Тэль где-нибудь под одеждой есть еще две шестерки? В Лос-Анджелесе Том навидался культистов и знает, сколько смысла вкладывают они в татуировки, желая показать преданность вере.

Том идет на восток, вниз по мосту Трепонте, затем на северо-восток по Фондамента-дель-Джафаро, пока не находит узкие боковые улочки, по которым можно скорее добраться до штаб-квартиры карабинеров на северной стороне моста Риальто. Том почти дошел до Кампо-деи-Фрари, и тут навстречу выходит мужчина в красной футболке и черных джинсах. Незнакомец улыбается, как будто они с Томом знакомы. Поднимает руку, словно хочет проверить время по наручным часам…

В лицо ударяет струя жидкости. Глаза жжет. Да это же перцовый спрей!

Выставив руки в стороны, Том пытается сориентироваться.

Укол в шею. Снотворное…

Покачиваясь, Том чувствует, как по телу разливается слабость. Накатывает дурнота, и он падает, словно подрубленный.

Глава 55

Рядом болтают по-итальянски. Тома переворачивают на спину. Глаза горят. В лицо снова брызжет, но не перцовка. Это вода из лагуны. Значит, Тома везут куда-то на лодке.

— Attenzione![45] — кричит кто-то.

Том очнулся, и похитители это поняли. Он не успевает закрыть глаза и притвориться, что сознание еще не вернулось, как в лицо вновь бьет струя из баллончика. Однако боль не успевает нанести удар — в шею вонзается игла второго шприца, и снотворное входит в поток крови. Конечности превращаются в желе, и Том опять проваливается в тошнотворное море черноты.

Так он и лежит, пока его не выносят из лодки.

Первым делом Том замечает, что воздух стал иной: не свежий, холодный. Отдает плесенью.

Тома занесли в какое-то помещение.

Вокруг отчетливо слышна итальянская речь. Он не видит своих похитителей, но чувствует тепло от их тел. Стоят, поди, и смотрят на него сверху вниз. И говорят тоже о нем.

Руки-ноги связаны, причем крепко. Кто бы ни вязал узлы, он постарался на славу. Возвращается чувствительность, и глаза начинает жечь.

«Ну я и влип!» — думает Том.

Глава 56

Вито Карвальо не встает из-за стола, пока над городом не восходит солнце нового утра.

Офис Вито на верхнем этаже. Майор стоит у окна и курит, выдыхая дым, который плывет в воздухе над домами и каналами. Вито почти не спал в эту ночь. Надо ведь сообщить Валентине, что ее работа в группе окончена. По уму, отстранить ее надо было в самом начале, как только погиб Антонио. Ей так и не выпало времени оправиться, пережить горе.

Докурив сигарету, Вито отворачивается от окна. Сомнения не проходят: работа — все, что есть у Валентины. Именно труд сейчас не дает ей расклеиться. Однако прокол с отпечатками пальцев говорит не в пользу Валентины. Покачав головой, Вито решает: ошибок допускать больше нельзя. Первым делом расследование, а уж потом — личные мотивы подчиненных.

Присев за стол, майор просматривает отчеты за ночь, поступившие от лидеров подгрупп. Постепенно в зале начинают собираться офицеры. Скоро придет и сама Валентина. Как она отреагирует? Что скажет?

В этот момент поступает вызов, и Вито отправляет людей на свежее место преступления — в Золотую церковь, как ее называют местные.

Многие люди охотно посмотрели бы на собор Сан-Марко, когда в нем нет туристов.

Но не сегодня.

Никто не любуется сверкающей золотом мозаикой на потолке. Никто не замечает деталей византийской архитектуры и куполов. По выложенным в геометрическом рисунке плитам пола ходят исключительно полицейские. Взгляды их обращены совсем не на святое.

На задней скамье сидит главный куратор Джованни Бассетти, лицо его серо, как пепел. Ответственный не только за реставрацию базилики, но и за охрану, он не справился с обязанностями. История не запомнит его стараний, вложенных в знаменитую колокольню и прекрасную четверку лошадей триумфальной квадриги. В истории он останется смотрителем, в чью смену произошло такое вот злодеяние.

Вито Карвальо идет мимо куратора по проходу — навстречу знакомой фигуре Рокко Бальдони. Где-то в стороне работает фотограф, и щелчки от затвора камеры эхом разносятся по собору. Вито приближается к пресвитерии; ему не по себе находиться в освященном месте, отведенном для богослужений, но куда теперь доступ открыт исключительно полицейским. Здесь покоятся мощи святого Марка, выкраденные из Александрии в девятом веке венецианскими купцами. И здесь же осквернили святыню: на золотом покрове намалевали кровью тот же символ (шесть дюймов в высоту и семь в ширину), что и в церкви Спасения, а под ним — шестерку.

Глядя на чудовищную картину, Вито качает головой.

Прибыла Валентина. Она отправляет людей на поиски свидетелей. Затем, перекрестившись и преклонив колени, присоединяется к Вито у заградительной ленты.

— Это оно? — спрашивает лейтенант. — Больше ничего не видно?

Вито вспоминает, что прямо сейчас он у себя в офисе должен был отстранить Валентину от дела.

— Большего мы пока не обнаружили, — отвечает он, решив повременить с отстранением. — Печени нет, если ты про это.

Забыв о Валентине, Вито наклоняется, чтобы получше разглядеть кровавую шестерку. Потом спрашивает у эксперта:

— Знак нанесен кистью?

Темноволосая девушка в перчатках и форменном костюме, не вставая с колен, отвечает:

— Да, в одном из мазков мы нашли волоски. — Головой указывает на следы «Люминола». — И да, это кровь, не краска.

Отойдя в сторонку, Вито подводит небольшой итог:

— Значит, наш убийца собрал кровь жертвы в некий сосуд и с ее помощью осквернил религиозное сердце Венеции, нанеся на него богохульный знак. Но что жертва? Жива она или нет? — Вито поднимает взгляд к потолку, словно ожидая ответа с небес. — Известна ли жертва нам или ее только предстоит найти?

Подходит Рокко.

— Звонили из диспетчерской. Пресса разнюхала, будто в церкви случилось нечто. Что будем делать?

— Нельзя, чтобы люди узнали об этом вандализме, — гневно отвечает Вито. — Нельзя, чтобы новость о нем просочилась в прессу. Не отвечать журналистам, не показывать фотографий. Ни капли информации не должно до них дойти, понимаешь?

— Поздно, — сообщает Рокко. — Куратор говорит, до нас здесь побывал прихожанин. Его даже выгонять пришлось.

— Есть следы взлома? — спрашивает майор, усилием воли сдержав матерное ругательство.

— Не найдено, — говорит Валентина. — Мои уже проверяют.

Оглядевшись, Вито замечает в дальнем углу металлические леса, ведра штукатурки, мастерки и доски.

— Наш вандал сюда не вламывался. Он переоделся строителем и остался после окончания смены.

Вито спускается с пьедестала, на котором установлен алтарь, и думает. Отсутствие печени несет какое-то значение. Оно-то и тревожит.

— Преступник должен был еще и выйти, — говорит Рокко, следуя за майором. — А это посложнее, чем войти. На выходе больше шансов быть замеченным.

— Так ищите свидетелей, — взрывается Вито. — Что толку обсуждать очевидное!

Валентина задерживается ненадолго, разглядывая шестерку.

— Мы уже допрашиваем рабочих, вдруг кто-то из их смены ушел раньше времени, — говорит лейтенант. — И еще туристов: кто-то мог заснять преступника. Правда, сами знаете, за туристами бегать — задача та еще.

Вито вдруг хватается за голову и закрывает глаза.

— Боже, — стонет он. — Боже милостивый, хоть бы я ошибся!

Валентина с Рокко озадаченно переглядываются, и Вито решает поделиться тревожными мыслями:

— Печени нет, потому что жертва еще жива. Но скоро, я уверен, и ее убьют.

Все трое молча пытаются поставить себя на место преступника, пытаются думать как он, сообразить, какова конечная цель игры. Вито указывает на шестерку под символом.

— К чему это? Что, по-вашему, значит число «шесть»?

— Может, это номер? — вслух думает Валентина. — Может, убийца ведет обратный отсчет?

— Может быть. Тогда в чем считает? В часах? Днях? Неделях?

Вито разворачивается к Валентине и прямо в лицо говорит:

— Найди-ка своего бывшего священника. Быстро. И узнай, вдруг ему известно, за каким дьяволом здесь шестерка?

Capitolo LIII

Канал Рио-Тера-Сан-Вио, Венеция 1778 год

Теперь Томмазо видит, отчего Танина так полно доверяет Лидии. Подруга умеет выслушать человека, не перебивая и не уводя разговор в нужное ей самой русло. И сейчас она терпеливо слушает рассказ бывшего монаха о том, как его и сестру разделили в детстве, как он узнал об этом лишь недавно и как надеется отыскать последнюю родственницу. И отыскать быстро.

— В монастыри не обращались? — спрашивает Лидия. — У сестер должны остаться записи. Можно спросить список девочек-сирот нужного возраста.

Томмазо идея не вдохновляет.

— Я думал об этом, покидая обитель, но времени нет. К тому же стоит мне ступить на порог любого монастыря, как о том прознают и аббат, и люди инквизитора.

— Думаю, вы правы, — согласно кивает Лидия. Затем, одарив Томмазо веселой улыбкой, говорит: — Через несколько дней я отправлю своего человека, и он для вас проведет тщательный поиск. Монастырей, куда могли пристроить вашу сестру, не так уж много. Работа будет не тяжелой.

Томмазо осыпает Лидию благодарностями, но в этот момент возвращается Танина в компании Эрманно и Эфрана.

— Ты что такое обо мне наговорил?! — негодует Эрманно и направляется прямиком к Томмазо. — Дурачина ты этакий!

Дорогу ему заступает Эфран.

— Эрманно, ты сам прекрасно знаешь, что он о нас наговорил. — Слегка толкнув приятеля в грудь, Эфран ждет, пока тот успокоится, и обращается к Томмазо: — Синьор, мы не попрошайки и не грабители. Мы лишь хотели заключить с вами сделку. Взаимовыгодную.

Он обращает очень выразительный взгляд на Эрманно.

— Ни я, ни мой друг не знаем ничего о краже вашего сокровища. И нам оскорбительно слышать подобные обвинения в свой адрес.

Лидия поднимается на ноги.

— Прошу простить меня, — говорит она, — но я отойду, отдам кое-какие распоряжения. Вас накормят. — Потом она обращается к Танине: — Боюсь, вам еще долго не придется есть приличную пищу.

Эрманно ждет, пока хозяйка уйдет, закрыв за собой двери с медными ручками, и тут же взрывается:

— Да ты знаешь, что стража с нами сделает! Разве ты не слышал о Сиротском канале, куда они сбрасывают тела тех, кого казнили у себя в подземельях?

Томмазо опускает голову. Как ответить на вызов? Прошло всего несколько часов нового дня, а он успел лишиться наследства, нарушить клятву и остаться без дома.

Видя, что Томмазо напуган, Танина присаживается рядом с ним и ободряюще касается руки.

— Брат, уверена, мы все уладим. Хотя, должна признать, дела наши выглядят плачевно.

Томмазо поднимает взгляд на двоих мужчин.

— Вы и правда ничего не знаете о краже? Клянетесь?

— Абсолютно ничего не знаю, — мотает головой Эрманно. — Мы с другом клянемся, что твоего наследства не брали.

— Кто же тогда? — спрашивает Танина. — Кто мог украсть табличку?

Трое друзей переглядываются. Сразу видно, они в замешательстве.

— Кому еще вы говорили о табличке? — спрашивает Томмазо. — Такова природа человека, что он не может не поделиться знанием. Кому же?

Эрманно беспокойно отвечает:

— Я говорил домашним. Но моей сестренке еще и девяти нет, а отец, — он смотрит на Томмазо, — торгует предметами старины в гетто. Он никак не вор.

— Уверен, что не вор. Однако среди тех, с кем он беседовал о табличке, мог оказаться мошенник.

Тяжело вздохнув, Эфран говорит Эрманно:

— Я сказал одному тебе. Больше никому.

Все взгляды обращаются к Танине.

— Я рассказала Лидии, а она уж точно не воровка. Еще мы с Эрманно беседовали о табличке. По правде, в последнее время мы только о ней и говорили.

Нахмурив густые брови, Эрманно спрашивает:

— Это ты к чему?

— Ни к чему, — устало отвечает Танина. — Просто ты помешался на этой штуковине.

— Хочешь сказать, я мог украсть ее?

— Ничего подобного! Я знаю, что ты не мог украсть ее, потому что в ту ночь был со мной. Хотя лучше, если бы ты меньше копался в истории проклятой вещицы и больше внимания уделял мне.

В этот момент открываются двери и в комнату легкой походкой возвращается Лидия.

— Стол накрыт, и скоро подадут обед. Я послала слугу в дом к моему другу, у которого вы спрячетесь и будете в безопасности.

— Спасибо, — благодарит ее Танина. — Мы так признательны тебе за гостеприимство и подмогу.

— Не глупи! — отмахивается Лидия, широко улыбаясь. — Все это так возбуждает. Настоящее приключение! — Ухватив Танину и Томмазо за руки, она ведет их в обеденную залу. — Идемте же, идемте. Выпьем вина и постараемся развеселить вас.

Глава 57

Штаб-квартира карабинеров, Венеция

— Тома Шэмана след простыл, — тревожным голосом сообщает Валентина. — Я позвонила в его отель; мне сказали, что он вышел на улицу вскоре после моего звонка ему.

— И во сколько ты ему звонила? — Вито смотрит на настенные часы.

— Около половины десятого. Мы же тут были, работали допоздна.

Вито говорит Рокко:

— Достань список его звонков, может, он звонил еще кому-то после. — И Валентине: — Пошли кого-нибудь проверить рестораны, бары и больницы. Вдруг он напился, поранился или заболел. Дай ориентировку пешим и водным патрулям.

— Лейтенант Тотти уже пробивает звонки Тома, — говорит Валентина. — Она только рада помочь.

— Отлично, — отвечает Вито, но мысленно он далеко отсюда. Внезапно его посещает дикая догадка: — Пошлите экспертов в номер к Тому. Пусть соберут его волосы: с подушки, полотенца, халата — короче, отовсюду, где найдут.

— ДНК? — пораженно спрашивает Валентина. — Вам нужен образец его ДНК?

Вито хмурится. Видно, что бывший священник нравится Валентине. Возможно даже, она воспринимает Тома как замену погибшему Антонио.

— Всего лишь предосторожность, Валентина. Лучше заранее с этой беготней разобраться.

— Кровавый знак в базилике… — просекает Валентина. — Думаете, он нарисован кровью Тома?

Вито спешит ее успокоить:

— Этого я не говорил. Просто хочу быть готовым к чему угодно.

— Такое возможно, — замечает Рокко. — Сатанистам за радость окропить алтарь кровью священника.

Валентина пригвождает его к месту взглядом. Мало того что Рокко сам не догадался снять отпечатки пальцев в лодочном сарае и наказание понесла Валентина, так он и сейчас ее достает.

— Когда мы вчера говорили с Томом, он все порывался рассказать о каком-то серийном убийце в Калифорнии. Тот преступник тоже оставлял в церквях послания кровью. Том собирался прийти и сегодня рассказать все в деталях.

— Про Чарльза Мэнсона? — спрашивает Вито.

— Нет, нет, — мотает головой Валентина. — Этого зовут иначе… То ли Йель, то ли Кейл… — Она почесывает макушку, вспоминая. — Бэйл! Точно, его зовут Ларс Бэйл! Том пересекался с ним лет десять назад.

Майор поворачивается к Рокко.

— Звони в ФБР, пусть пороются в базе данных и пришлют, что есть полезного. Еще свяжись с лос-анджелесским департаментом полиции, спроси, вдруг они знают о Бэйле. Где он сейчас и где его пособники?

Валентина ждет, пока шеф отдышится.

— Том говорил, у Бэйла татуировка в виде слезы, как у Меры Тэль.

— У личного секретаря Фабианелли? — В памяти Вито возникают татуированные руки, похожие на развороты комиксов. — Она ведь тоже американка?

— Si.

— Ага, — кивает Рокко, — понял. Ее тоже проверю.

— Мера Тэль не такая уж старая, — высказывается Валентина. — Ей двадцать с небольшим. И если она была как-то связана с Бэйлом десять — двенадцать лет назад, то ей тогда максимум лет тринадцать исполнилось.

— По барабану, — отвечает Вито. — Их связывает татуировка, а может, и нечто больше. Так что вперед, арбайтен!

В углу кабинета висит лист ватмана с изображением кровавого символа из базилики. Однако взгляд Вито сосредотачивает не столько на прямоугольнике, сколько на шестерке под ним. Как сказала вчера Валентина, число обозначает обратный отсчет.

Вот только в каких единицах? В чем измеряет срок сатанист? В месяцах — неделях — днях — часах? Надо выяснить и как можно скорее. Вито уверен, от скорости решения головоломки зависит чья-то жизнь.

Capitolo LIV

Район Дорсудоро, Венеция 1778 год

Эрманно, Эфран, Танина и Томмазо ждут экипажа, который должен их забрать от дома Лидии. Дыхание вырывается изо рта паром. По виду, холоднее всего Томмазо, хотя дрожит он скорее из-за страха. Танина благодарна судьбе, что ее друг пошел вместе с ней. Вот если бы еще Лидия не относилась так легкомысленно к их беде — подружка радуется «приключению», как будто оно организовано по ее заказу на время короткого отдыха в Риме.

Обед, состоявший из супа, свежей рыбы и баранины, поднял настроение, а богатые красное и белое вино притупили пульсирующую в мозгу жилку страха.

Наконец прибывает экипаж и быстро отвозит всех к причалу у Академии. Недавно достроенное здание стоит, мягко освещенное факелами, и между элементами его декора пляшут смутные тени.

Улицы запружены куртизанками, которые, словно хищницы, поджидают клиентов — гуляк в масках. Эфран потирает озябшие руки и дует на них.

— Боже мой, как холодно. Скорей бы весна.

Эрманно хлопает его по плечу и замечает:

— Надеюсь, мы все доживем до нее.

Лидия тем временем ушла далеко вперед по понтонному мосту и остановилась у лодки, пришвартованной у рядов гондол.

Томмазо старается держаться ближе к Танине. Он все еще не доверяет юношам-евреям и думает, не сбежать ли тихонько? Сесть в свою лодку, уплыть подальше и начать новую жизнь?

К Танине подходит Эрманно. Взяв подругу за руку, он говорит:

— Я думал, Лидия укроет нас у себя в доме. Разве она не сказала, что люди инквизитора не посмеют ступить на ее порог?

— Какой ты глупый! — раздраженно отвечает Танина. — Лидия и так сильно рискует, помогая нам. И речи быть не может, чтобы она укрыла нас у себя. — Танина наклоняется ближе к Эрманно и говорит так, чтобы Томмазо не слышал: — Это все твоя вина. Не надо было так увлеченно заниматься проклятой табличкой. Платить приходится всем нам.

Эрманно уже думал отчитать Танину, но решил: не стоит, возражения только усугубят проблему.

Наконец они подходят к лодке, и Лидия протягивает Танине руку:

— Спускайся осторожно. Тут надо широко шагнуть.

На носу и на корме Томмазо замечает двух гребцов. И без них обошлись бы, но, похоже, к такой роскоши привыкли богатые дамы навроде Лидии. Гребцы, видно, поддерживают дух карнавала: они в плащах и полных масках. Хорошо им, ветер-то вон как кусает.

Лодка выходит в темные воды лагуны, а ее пассажиры хранят молчание. Танина жмется к Эрманно, чтобы согреться. Лидия, совершенно никого не стесняясь, прижимается к Эфрану. Жизнь для нее — игра, состоящая из череды удовольствий и новых знакомств.

Может, точно так вела себя и мать Томмазо? Бывший монах поражается собственной мысли. Должно быть, так она и жила. Незамужняя, куртизанка, искала любых удовольствий в любое время и в любой компании.

Небольшие фонарики на указательных столбах помогают Томмазо сориентироваться. Сейчас лодка плывет на восток, выходя из Гранд-канала к бурному месту слияния каналов Гвидечча и Сан-Марко; потом на юг по каналу Грация, обходя с запада остров Сан-Джорджио-Маджоре. Томмазо и горько, и сладко вспоминать монастырскую жизнь. Ощущая вину, он отводит взгляд от обители, в которой провел годы и куда ему теперь путь заказан.

Проплыв еще с милю на юг, они оказываются на том самом месте, где Томмазо повстречал незнакомца. Странного лодочника, который что-то сбрасывал в воду. И Танина, и Лидия к этому времени порядком озябли, слышно, как они стучат зубками. Юноши растирают девушкам плечи, желая хоть как-то согреть.

Луна скрывается за серыми облаками, а впереди показываются корявые черные пальцы голых древесных веток. Должно быть, недалеко уже остров. Неужели тот, с которого явился загадочный лодочник? Гондола тем временем направляется прямиком к неровному берегу, о котором в Венеции говорить не принято.

Это Лазаретто. Чумной остров.

Глава 58

Штаб-квартира карабинеров

Лейтенант Франческа Тотти напала наконец на золотую жилу. Среди прочих абонентов Тома Шэмана — знакомых вроде Валентины и Вито Карвальо — находится один столь важный, что Франческа просит его оставаться на связи, пока сама вызывает на телеконференцию майора Карвальо.

Откинувшись в кресле, Вито включает громкую связь. К аппарату моментально, чуть не вплотную приближаются Валентина и Рокко.

Франческа представляет друг другу участников телеконференции:

— Майор, это Альфредо Джордано, старший библиотекарь при Святом Престоле. Отец Джордано, это майор Вито Карвальо и мои коллеги, лейтенанты Валентина Морасси и Рокко Бальдони.

Альфи нервно прокашливается.

— Здравствуйте. Полагаю, с вами надо поделиться сведениями, которые я уже передал лейтенанту Тотти. — Он еще раз прокашливается, на этот раз поспокойнее. — Я… э-э-э… знаю отца Шэмана… Простите, Тома. Трудно поверить, что он уже не священник. Так вот, я знаю Тома лет десять. Он хороший человек и мой близкий друг. Когда он рассказал о вашем деле, я сразу решил помочь.

— Как именно вы помогали Тому, отче? — спрашивает Вито.

— Он просил раскопать сведения по атмантским табличкам. Вы знаете об этом артефакте? Том уже говорил о нем?

Вито смотрит на Валентину — та удивленно мотает головой, дескать, не слышала ни о каких артефактах.

— Нет, не говорил, — отвечает Вито. — Что за таблички?

— Эти три серебряные таблички создали этруски. Если их сложить вместе, они образуют целую, невероятной ценности картину формата А4.

Валентина тут же принимается вычерчивать на листе бумаги прямоугольный символ, обнаруженный карабинерами в оскверненных церквях.

— Каждая табличка сама по себе, — продолжает Альфи, — изображает одну из трех сцен, которые якобы были ниспосланы с видениями одному юноше, этрусскому жрецу. Если таблички соединить, получится артефакт, именуемый «Врата судьбы». Со временем, правда, в католической традиции он приобрел иное название, «Врата преисподней».

Вмешивается Франческа Тотти:

— Отче, расскажите сейчас то же, что и мне, о важности табличек.

— Si, si. — Альфи понижает голос до доверительного полушепота. — На табличках показаны змеи, шестьсот шестьдесят шесть змей, образующих решетки Врат. Сами Врата охраняет некий могущественный бог, на то время не состоявший в этрусском пантеоне. Наш артефакт — его единственный портрет, а в тайных архивах Святого Престола есть информация, якобы этот самый портрет католической церковью признан первым изображением Сатаны.

В кабинете Вито никто не произносит ни слова. Каждый старается в меру фантазии вообразить, на что похож демон.

— Простите, но вы, кажется, даже не представляете всей важности того, что я говорю? — Тон Альфи становится еще более доверительным. — У помянутое изображение Сатаны предшествует любому известному изображению Христа. О католицизме тогда вообще речи не было.

— Тогда — это когда? — спрашивает Вито. — О какой эпохе речь?

— О седьмом веке до нашей эры. Если точнее, то о шестьсот шестьдесят шестом годе. Есть мнение, что атмантские таблички по сути являются свидетельством о рождении Сатаны. Появившись на свет, они ознаменовали первое смертное воплощение дьявола, и потому церковь считает три шестерки столь могущественным символом зла.

Глава 59

Венеция

Том и рад бы сбежать, драться, если придется, но ему вкололи столько снотворного, что он и рукой-то пошевелить не может. Кожа потеряла чувствительность. Она как бы гудит. Чувство, будто Тому вкатили пропофол или диприван.

Навидавшийся тяжелых больных, Том знает, что какое-то время на мускулы не стоит надеяться. Он сейчас слабее котенка и время от времени будет проваливаться в обморок; иссякнет воля, начнутся галлюцинации.

Ладно хоть обоняние работает. Воздух спертый и влажный. Отдает плесенью. Глаза все еще горят от перца. На них наложили повязку, но как следует не промыли, и спрей глубоко въелся в поры.

Тут его кто-то пинает. Или просто задели койку, на которой Том лежит?

Слышны голоса. Значит, скоро опять вколют наркотик. Слава богу. Кто бы ни похитил Тома, его все же похитили, и сон в таком положении кажется лучшим средством забыться.

Однако… В оставшиеся до укола секунды Том успевает перебрать в уме тысячи причин, по которым его усыпляют. Чтоб не сбежал. Не кричал и не дрался. Чтобы надругаться над ним. Убить. Принести в жертву.

Должно быть, и ему вырежут печень, а после пришпилят ее к алтарю в какой-нибудь знаменитой венецианской церкви.

От таких мыслей свихнуться недолго. Слава богу, сейчас уколют. Том старается принять любую возможную развязку, как малыш, решающий, какую конфетку выбрать — с нугой или карамельным кремом.

Голоса вокруг становятся неразборчивыми, и Том уже не различает, который мужской, а который женский. И уж подавно не понять, кто тут главный и что у похитителей на уме.

Накатывает чернота и уносит Тома в свои липкие глубины. Тает надежда, что это не навсегда. Что он еще нужен похитителям живым. Хотя бы на некоторое время.

Глава 60

Ватикан, Рим

С каждой минутой разговора Альфредо Джордано беспокоится все сильнее. Он заперся в кабинете, закрытом на ремонт, и чуть не лег на телефон грудью. Говорит шепотом.

Валентина и Рокко конспектируют его речь, пока Вито задает вопросы:

— На табличках есть какие-то особые знаки или символы, отче?

Альфи отвечает, периодически умолкая, едва заслышав какой-нибудь шум в коридоре — шаги, скрип двери или щелчок замка. Каждый раз он ждет, пока звуки затихнут, и только потом говорит дальше:

— Есть несколько интерпретаций. Кое-кто из ватиканских специалистов полагает, будто рисунки символизируют священников, испытывающих сомнения в вере и отвернувшихся от церкви. Сатанисты же видят в них падение католицизма…

Валентина и Рокко неутомимо продолжают записывать.

— Последняя табличка, крайняя справа, показывает смерть Тевкра и его супруги Тетии. У их мертвых тел лежит ребенок. Здесь опять-таки обширное поле для толкований. Смертность взрослых людей и младенцев при рождении была высока, поэтому скептики утверждают, будто картина просто констатирует факт: молодая семья проиграла в борьбе за выживание. — В коридоре снова слышится шум, и Альфи накрывает трубку ладонью. Ждет. Потом говорит: — Однако в тайных архивах я нашел документы, в которых сказано, как Сатана овладел телом насильника и тот обесчестил Тетию. Получается, ребенок на третьей табличке — сын Сатаны. — На том конце провода повисает пауза. Карабинеры пытаются осознать глубину того, что открывает им Альфи. — Теологическая точка зрения такова: дьявол осквернил ДНК человеческого рода в будущих поколениях. Католическая церковь, кстати, веками считала насильников сеятелями дьяволова семени.

Валентина яростно возражает:

— Значит, изнасилованных женщин надо клеймить как матерей Сатаны? — Гнев так и рвется наружу. — Отче, вы не представляете, как тяжело переносят женщины изнасилование. А если им еще такой чуши наговорить… Идиотизм!

— Валентина! — осаждает ее Вито. — Отче, продолжайте, пожалуйста.

— Я полностью на стороне синьоры. Просто передаю мысли некоторых богословов. Ну, вспомните: в былые времена протестантов пытали до смерти. Мы ведь августейшее собрание, — саркастическим тоном добавляет Альфи, — привыкшее судить женщин, не допуская их до святых обрядов, ложно обвинять в ведовстве и топить, дабы они сумели доказать свою невиновность.

Он ненадолго умолкает, чтобы юмор дошел до всех.

— Ну и остается первая табличка, рогатый демон, Сатана у змеиных Врат. Она самая важная из всего триптиха. Если ее поместить на свое законное место, то есть в начало, то Сатана — не Бог — становится создателем всего сущего. И мы, проходя через Врата в иную жизнь, встречаем не Господа, а дьявола. Он якобы сотворил мужчину и женщину и дал им силу потакать желаниям своим. Средняя табличка предполагает, что некоторые люди позднее уверовали в ложных богов. Отсюда и нетсвис, посаженный на кол сомнений. Третья табличка показывает гнев Сатаны. Разъяренный, он вселился в мужчину и наказал нетсвиса, изнасиловав его супругу и заронив в нее свое семя.

Вито тяжело вздыхает. Лес-то какой дремучий! Впрочем, в самый раз для впечатлительных и отморозков.

— Отче, вы знаете, где сейчас эти таблички?

— Нет, — говорит Альфи. — В разное время в хранилищах церкви укрывалась либо одна табличка, либо две, но никогда все три сразу. Согласно записям, которые я нашел — а есть, наверное, и те, которых я не нашел, — сатанистам однажды удалось объединить все три таблички, хоть и ненадолго.

— Что случится, если они вновь их соберут?

На этот раз тяжело вздыхает Альфи.

— Вы, наверное, и сами нередко задаетесь вопросом: если Бог есть, то как Он допускает беды вроде землетрясений, потопов и оползней? И знаете, что говорят мировые лидеры о террористах — им, дескать, достаточно удачи всего один раз, чтобы взорвать невинных людей, тогда как нам удача требуется каждый день. Ну так вот, есть богословы, которые верят: если соединить все три таблички, они создадут окно возможности для зла. Собранный артефакт открывает некое пространство во времени, когда Бог бессилен и любые злодеяния возможны.

Прежде чем задать следующий вопрос, Вито долго собирается с мыслями.

— Отче, мы нашли символ, нарисованный кровью на двух алтарях в Венеции.

— Овал, разделенный натрое?

— Точно.

— Прямоугольник — символ табличек, знак заговорщиков-сатанистов. Их культ зародился на севере Италии во времена Тевкра и Тетии. Задолго до того, как появились первые поселения на болотах, где сейчас стоит Венеция.

Вито, Валентина и Рокко понимающе переглядываются.

— Под прямоугольником была цифра, — продолжает Вито. — Какое она несет значение?

— Шестерка. Я прав?

— Абсолютно.

Внезапно дверь в кабинет, где засел Альфи, с треском распахивается, и в помещение врываются ватиканские стражи.

— Шесть дней! — успевает выкрикнуть Альфи, прежде чем у него отнимают телефон. — У вас шесть дней, а после принесут главную жертву, откроются Врата, и на волю вырвется неудержимое зло.