Гордому графу, впитавшему эти принципы с молоком матери, приходилось вести жестокую борьбу с самим собой, чтобы решиться на шаг, который в любом случае мог быть истолкован двояко. Он знал, что благодаря хитрости Жахлевича его причастность к делу не выйдет на свет, но не так-то легко ему было заглушить тайный голос совести и чести. Граф инстинктивно чувствовал, что он позволил вовлечь себя в хитрую и низкую интригу, что его дело вверено рукам сомнительной чистоты и его благородным представлениям сильно претил весь этот скрытый, коварный способ действия, как и не слишком почетный союз с собственном слугой.
Но с другой стороны, многое говорило в пользу предложения Жахлевича.
Жвиров, фамильное гнездо, резиденция покрытых славой пращуров, был отторгнут от владений прямой линии Жвирских, слава и блеск фамильного имени переходили к боковой, ничем не знаменитой ветви рода. Дальний родственник, однофамилец распоряжался в имении, впервые записанном в исторические хроники основателем славного рода Спытеком из Жвирова, тем, кто весьма способствовал победе Ягеллонов под Грюнвальдом, да и позже оказывал родине многочисленные услуги. Утрата одного из фамильных владений означала бы упадок значения и веса рода Жвирских, ибо представитель младшей ветви, нынешний владелец Жвирова, казался графу человеком нового времени, пропитанным губительным ядом демократических идей, который не умел ценить вековых семейных традиций и пренебрежительно относился к блеску и славе предков, поскольку не чувствовал связи с ними.
Однако, минуя эти и тому подобные доводы, убеждавшие гордого магната в его правах на фамильное поместье, не действовали ли на него и другие, более непосредственные обстоятельства?
Согласно всем правам, божеским и человеческим, граф Зыгмунт был более прямым наследником своего единокровного брата, чем какой-то неизвестный однофамилец, испорченный непереваренными теориями молокосос и худородный шляхтишка, который до недавних пор и родней-то не считался. Благороднейший из панов мнил себя главой рода, единственным представителем славного имени и как таковой отличал свои личные интересы от интересов рода. Вознесенный заслугами предков, он считал себя должником своих потомков. Ради собственного блага он мог бы и не бороться за Жвиров, но он чувствовал себя призванным охранять права будущих поколений.
Однако, чтобы совместить эти противоположные взгляды или уж сделать решительный шаг в одну из сторон, то есть принять предложение Жахлевича либо отвергнуть его, графу, к сожалению, не хватало ни необходимой для этого гибкости ума, ни силы характера. Непостоянный, неуверенный в себе, он дал Жахлевичу согласие на первые шаги, но потом с опаской и сомнениями следил за успехами его хлопот и махинаций.
Между тем бывший управляющий продолжал действовать. Его план созревал, развивался, совершенствовался с каждым днем, с каждым часом. Поездка в Дрезден оказалась на редкость плодотворной. Приобретенных за границей документов и свидетельств было достаточно, чтобы внушить суду сомнение в законности последней воли покойного Жвирского, а помощь мандатария и эконома, которой Жахлевич успел заручиться, должна была завершить остальное.
Право Юлиуша на наследство висело на волоске. Энергичная поддержка дела в суде могла одним ударом опровергнуть завещание и вернуть права прямым наследникам. При этом, выигрывая, граф мог сам оставаться в тени, нигде не должен был выступать от своего имени.
Чтобы одолеть всякого рода сомнения и угрызения совести графа, Жахлевич отказался даже от дарственной записи на Бучалы. Он возбуждал процесс на основе устного обещания. Графу оставалось только подтвердить, что он действительно обещал своему управляющему Бучалы и был готов сдержать обещание, если бы неожиданно предъявленное Костей завещание не лишило его наследства. А Жахлевич, добиваясь обещанного, должен был вернуть графу наследство. Вчера, поддавшись его уговорам, граф согласился на все. Но сегодня утром он встал с постели в еще большем расстройстве, чем когда бы то ни было.
Ночью его мучил ужасный сон. Ему снилось, будто он выиграл процесс и стал хозяином Жвирова. Судебный исполнитель и приказный вводят его во владение старой заброшенной усадьбой.
В их сопровождении он проходил через хорошо знакомые ему с детства покои. Каждый предмет, каждый уголок будили в нем приятные, трогательные воспоминания, а все-таки на сердце было нехорошо, какие-то тягостные чувства теснились в груди, словом, грустно и душно было ему в этих стенах.
Судебный исполнитель водил его из комнаты в комнату, приказный повсюду провозглашал его наследником и хозяином. Эта однообразная формальность производила на него неприятное впечатление, голос приказного вызывал необъяснимое беспокойство.
Наконец они подошли к красной комнате. Приказный настежь растворил двери, и граф с судебным исполнителем одновременно переступили порог.
И вдруг оба оробели, а приказный куда-то исчез. Граф чувствовал, как волосы встают у него дыбом на голове и дыхание замирает в груди.
Перед круглым столом в большом, обитом бархатом кресле сидел покойный староста, его отец, прямой и неподвижный, точно каменная статуя.
Судебный исполнитель, дрожа как осиновый лист, хотел прочитать приговор о введении в наследство; староста грозно пошевелил усами и поднял руку; судебный исполнитель умолк, а староста глухим замогильным голосом торжественно произнес:
- Протестую! Не позволю!
И слова эти пугающим эхом отозвались во всех комнатах, так что дом задрожал до самых основ.
Граф хотел убежать, но ноги его словно приросли к земле.
- И я протестую, и я не позволю! - раздался в эту минуту новый страшный голос, и за креслом отца возник молодой староста Миколай Жвирский.
Сурово и грозно было его лицо, глаза метали молнии.
- Я здесь хозяин! - вскричал он голосом еще более страшным, чем в первый раз.
- Брат мой! - простонал граф, стуча от страха зубами.
Миколай Жвирский разразился неистовым смехом.
У графа кровь застыла в жилах.
Молодой староста смеялся, не умолкая, и, вторя ему, словно в аду, тысячами глоток смеялось эхо.
- Брат! - еще раз пролепетал граф и упал на колени.
Миколай Жвирский уже не смеялся, он застонал, да так дико и пронзительно, что граф упал на пол ничком, уверенный, что дом сейчас рухнет.
- «Брат, брат!» - говоришь,- вскричал Миколай страшным голосом.- А Ксенька!..
Тут граф вздрогнул всем телом и, обливаясь холодным потом, очнулся от сна.
Он сел на постели и протер глаза, все еще дрожа как осиновый лист. Потом позвонил лакею, и прошло немало времени, прежде чем он успокоился. Снова лечь и уснуть он не мог, да и едва ли хотел, потому и оделся раньше обычного. Этот удивительный сон, так тесно связанный с планами Жахлевича, произвел на него сильное впечатление.
Задумавшись, грустный ходил он по комнате и лишь время от времени цедил сквозь зубы какие-то непонятные слова.
- Да к чему мне все это,- буркнул он наконец.- Возмещу Жахлевичу расходы на поездку и отправлю его на все четыре стороны! Этот сон… - добавил он тише и вздрогнул.
Затем он сел в кресло около бюро и оперся головой о его спинку.
- Я достаточно богат,- успокаивал себя граф.- Доходов мне, правда, не хватает, но я все более убеждаюсь, что люди правы; Жахлевич обкрадывал меня немилосердно.
Он снова задумался, и тут взгляд его случайно упал на стопку книг, лежавших на столе. Одна из них, в богатом переплете, особенно привлекла его взор. На кожаном переплете сверкала сделанная золотом надпись: «Гербы польского рыцарства».
Невольно он протянул руку и наугад раскрыл книгу. Но, должно быть, по привычке она всегда открывалась на одной и той же странице.
Граф горделиво усмехнулся. На открытой странице был изображен герб «Топор», фамильный герб Жвирских, основателем которого, как гласит легенда, был не кто иной, как один из сподвижников отца Леха.
Должно быть, в тысячный раз граф вполголоса прочел несколько строк, помещенных под этим гербом:
«Жвирские из Жвирова, большой и богатый род, переселенный из Малой Польши на Русь. Король Владислав Ягелло одарил их замком Жвиров и обширными землями на Руси. Жвирскими названы по названию замка…»
Кончив читать, граф опустил голову на грудь и снова задумался.
Вдруг он сорвался с места и большими шагами стал ходить по комнате. Вновь зазвучали в его душе искусительные голоса тщеславия. Недавнее великодушное намерение вновь показалось сомнительным, и вновь искушал, манил хитроумный план Жахлевича…
Но тут граф вспомнил свой сегодняшний сон, и сразу ожили в нем прежние сомнения и угрызения совести. И снова все перемешалось в голове.
Он сел за стол и так сидел, подперев голову руками.
Вдруг он вскрикнул и сорвался с места со сверкающими глазами, его, видимо, озарила счастливая мысль.
Граф выпрямился, быстро прошелся по комнате.
- Единственное средство…- проговорил он вполголоса.
Остановился, нахмурил лоб, но тут же снова просиял, небрежно махнув рукой.
- Он носит фамилию Жвирских, и этого достаточно, - прошептал граф, гордо вскинув голову.
Затем позвонил лакею и, счастливый, довольный, будто избавился от тягостного груза, закончил свой туалет.
Пока граф размышлял, время приблизилось к десяти часам.
- Пойди узнай, встала ли графиня,- приказал он лакею.
Оставшись один, он еще раз прошелся по комнате, бормоча:
- Интересно, что скажет об этом Целестина…
Евгения, часа два уже гулявшая в саду, как раз вернулась с прогулки с огромным букетом в руках. Прелестное личико девушки по-прежнему сияло детской живостью и веселием, но движения ее, да и вся она стала степеннее, серьезнее.
Вместе с молодой графиней в комнату вошла высокая, миловидная девушка, чуть старше ее - недавно взятая к ней компаньонка.
Евгения небрежно бросила букет на маленький, красного дерева столик и, видимо устав от прогулки, поспешила сесть на низкий, обитый бархатом диванчик.
- Жарко будет сегодня, как в разгар лета,- прошептала она, переводя дыхание.
- Прикажете поставить букет в воду? - спросила компаньонка.
- Да, пожалуйста… Я думаю,- добавила Евгения, помолчав,- что посыльный уже вернулся с почты. Нынче должны прийти новые журналы.
- Сейчас узнаю,- ответила компаньонка и, поставив букет в роскошном фарфоровом кувшине на столик перед диваном, вышла из комнаты.
Молодая графиня осталась одна. Она откинула голову на спинку дивана и слегка прикрыла глаза, будто задумавшись. Постепенно ее веселое, улыбающееся личико становилось все серьезнее, а розовые губки крепко сжались…
Девушку занимал важный вопрос. Впервые она невольно задумалась, почему кузен Август, веселый товарищ ее детских забав и проказ, с которым она была дружна как с родным братом, с некоторых пор принимает в ее обществе такой серьезный меланхолический вид и со дня на день как бы все больше робеет, отдаляется от нее.
Сразу же по возвращении из-за границы он приветствовал ее с прежней ребяческой свободой и теплотой, но с каждым визитом тон его заметно менялся; все реже раздавался его смех, зато он часто вздыхал и во взглядах его появилось новое выражение. Вместо давней искренней и открытой братской привязанности в них светилось теперь плохо скрываемое восхищение и обожание.
Припоминая эти взгляды, молодая графиня, несмотря на всю свою серьезность, не смогла сдержать легкой улыбки.
Но тут она вспомнила о Юлиуше.
Евгения была молода, очень молода, тем не менее она с легкостью поняла, что с первого же взгляда поразила молодого человека и что восхищение и обожание, замеченные ею во взорах Августа, быть может, еще ярче светились в глазах Юлиуша.
Но почему Юлиуш так давно не показывался в Оркизове?
Евгения снова улыбнулась. Она вспомнила, что в свой последний визит он встретился с Августом…
И тут же новая мысль пришла ей на ум. От внимания девушки не укрылось, что с некоторого времени ее отец переменился к Юлиушу. Он принимал его холоднее, чем раньше, а прощаясь, ни разу не пригласил приехать, как бывало.
- Что бы это могло значить? - задумчиво прошептала Евгения.
Ответ она нашла не сразу, но внезапно догадка мелькнула в ее голове. «Отец заметил,- подумала девушка,- какое впечатление произвела я на молодого человека и, видимо, недовольный этим, охладел к его визитам».
«Но почему же? - спрашивала она себя.- Юлиуш считается богатейшим человеком в округе, и он как-никак состоит с нами в родстве».
Как мы видим, прелестная графиня холодно и равнодушно размышляла об обоих молодых людях, которых посчитала, верно, своими поклонниками, и даже неясно было, которому из них она отдает предпочтение.
Ей нравилась внешность Юлиуша и веселый нрав Августа. Вознесенного из ничтожества владельца миллионного состояния окутывало в ее глазах романтическое очарование, в пользу Августа говорили титул и происхождение...
Безотчетной глубокой симпатии, стихийно возникшей склонности Евгения не чувствовала ни к тому, ни к другому. Молодая привлекательная девушка была натурой скорее рационалистичной, такие не разгораются от первой искры, не поддаются чувству с первого же взгляда и не следуют слепо за первым движением сердца.
Молодая графиня была способна любить, любить страстно и постоянно, но чтобы разжечь в ее сердце любовь, нужны были более сильные впечатления или большая зрелость чувств.
Молодой графине было всего семнадцать лет, и ее веселый, капризный и ветреный нрав до сих пор охранял ее от тех приступов неопределенной тоски, безотчетной меланхолии, которым в эти годы подвержены девичьи сердца и умы, что, по мнению психологов и патологов, является лишь признаком чувственной зрелости или иначе, потребности любви.
Если милое личико молодой графини по временам и омрачалось, то разве только из-за того, что неожиданная перемена погоды мешала задуманному и горячо желанному визиту или забаве, или когда плохо сидело новое роскошное платье, увядал любимый цветок и тому подобное.
Также и нынешнее раздумье в очень малой степени затрагивало сердце молодой графини. Она без малейшего сожаления рассталась со своими мыслями, как только вернулась ее компаньонка с новыми журналами в руках…
Евгения улыбнулась и протянула к ним руку.
- Графиня просит вас к себе,- сказала компаньонка.
Евгения легко вскочила с дивана и, как птичка, понеслась в комнату, где сидели отец и мать.
Евгении почему-то показалось, что у обоих на лицах какое-то странное выражение.
- Вы звали меня, мама? - спросила она, входя.
- Oui, mа chère, поговорим немного.
Графиня обратилась к ней с несколькими незначительными вопросами, потом, обменявшись с мужем заговорщицким взглядом и проницательно взглянув на дочку, спросила:
- Скажи, душечка, как тебе нравится наш родственник, наш молодой сосед?
Евгения слегка покраснела и широко открыла глаза.
- О ком вы говорите, мама?
- De monsieur Jules.
Евгения пожала плечами.
- Так как же? - спросил отец.
- Гм,- процедила молодая девушка, не понимая, что означает этот вопрос.
- Итак?
- Il est bjen! Порядочный человек… - ответила она с комической важностью.
Графиня невольно улыбнулась.
Граф недовольно пошевелился в кресле и, не в силах сдержать своего нетерпения, быстро произнес:
- Эжени, ты уже не ребенок, и скоро настанет время, когда тебе надо будет выйти замуж.
- Oui, ma chère,- подтвердила графиня.
Девушка покраснела, как вишня и, опустив глаза, ответила что-то невразумительное.
Граф снова заговорил:
- Так вот, душенька, нам бы хотелось знать, настолько ли нравится тебе Юлиуш, чтобы выйти за него замуж, если мы бы того пожелали…
В первую минуту Евгения была неспособна что-либо ответить. Вопрос был так странен и неожиданен для нее, что она совершенно растерялась.
От нетерпения граф, как видно, не слишком ловко взялся за дело.
- Ты только скажи, душечка,- подхватила мать,- что бы ты сказала, если б он осмелился просить твоей руки?
Евгения огромным усилием преодолела свое смущение и замешательство.
- Я готова во всем подчиниться вашей воле… - прошептала она.- Но, конечно, без принуждения.
И она сделала жест, означавший, что дальнейшие вопросы были бы ей неприятны.
Граф не ждал другого ответа. Довольный, он вскочил с кресла и, запечатлев на лбу дочери горячий поцелуй, быстро обернулся к жене.
- О дальнейшем поговорите сами,- сказал он и, галантно поцеловав графине руку, поспешно вышел из комнаты.
За дверью он, с удовлетворением потирая руки, проговорил:
- Так мы наилучшим образом выйдем из положения… Правда, Юлиуш не высокого происхождения… но он Жвирский! А Жвирский - это вам не то, что какие-то там десятилетней давности графы Плевинские или Саминские.
V
НЕЗНАКОМКА
Прошло два дня после той памятной сцены в саду Заколдованной усадьбы, а Юлиуш все еще не мог успокоиться. Таинственный образ прекрасной незнакомки безотрывно стоял перед его глазами, невольно притягивал к себе все его мысли.
Напрасно юноша ломал себе голову в надежде приблизиться к открытию тайны. Все его хитроумные домыслы развеивались как дым. Одно только он знал теперь наверняка: красавица нимфа не была Евгенией, как он твердо был уверен вначале. И почему-то это открытие доставляло ему неожиданную радость. И какая-то неясная надежда, в которой он сам не отдавал себе отчета, все сильнее овладевала его воображением.
Больше того, то же тайное предчувствие нашептывало ему, что этому открытию он, быть может, обязан будет своим счастьем. Из чего это следовало, когда и каким образом должно осуществиться это счастье - об этом он не осмеливался себя спрашивать.
Он только без конца раздумывал над тем, что связывает незнакомку с таинственным дегтярем. Только ли общие планы и надежды или же какие-то иные отношения.
Сама наружность незнакомки говорила об ее благородном происхождении. В каждом ее движении чувствовалось хорошее воспитание, в ее глазах, во всем ее прекрасном лице, каждая черточка которого дышала невыразимой прелестью, отражалось благородство души.
Насколько Юлиуш мог понять из того, что он узнал до сих пор, незнакомка не жила в Заколдованной усадьбе постоянно. Она появлялась одновременно с приездом дегтяря и удалялась с его отъездом.
Оланьчук видел девушку, когда она ждала таинственного гостя у ворот Заколдованной усадьбы. Сам Юлиуш встретил ее в крестьянском платье вместе с Костей Булием в тот день, когда с дегтярем по дороге из Жвирова приключилось такое скверное происшествие, и затем эта внезапная сцена у мандатария. Не подлежало сомнению, что незнакомка только в определенное, заранее условленное время приезжала в усадьбу переодетая и, проведя несколько дней в таинственном убежище со своим загадочным сотоварищем, возвращалась затем под охраной Кости туда, где жила постоянно.
Но где было это жилье?
Незнакомка казалась такой молодой - неужели она совсем одинока? Неужели не боится приезжать в Заколдованную усадьбу под охраной простого слуги и жить здесь по нескольку дней, а может и недель? Где же в это время были ее родители, ее родные или опекуны?
На все эти и тому подобные вопросы Юлиуш не находил ответа, что, естественно, еще больше возбуждало его любопытство.
И не только он, но и Катилина всеми способами старался проникнуть в эту удивительную тайну. Прекрасная незнакомка спасла жизнь дерзкому искателю приключений, и один ее взгляд в ту страшную минуту запомнился ему больше, чем весь ужас его тогдашнего положения. Если бы удалось заглянуть в его сердце, можно было бы убедиться, что та памятная минута затронула в нем какую-то неведомую струну и разбудила чувство, о котором злой насмешник до тех пор понятия не имел. Впечатление от этой минуты продолжало жить в его душе, и всякий раз, когда оно просыпалось, Катилиной овладевало удивительное чувство то ли грусти, то ли недовольства собой.
Эти минутные приступы меланхолии не могли, конечно, сразу преобразить характер нашего неисправимого насмешника и вроде бы не изменили всегдашний его веселый и саркастический нрав, но все же не проходили бесследно. В такие минуты Катилина был недоволен собою, насмехался над собственными чувствами, глушил в себе малейшие признаки волнения, но, несмотря на все эти усилия, не мог не признать, что он уже не тот, каким был до недавнего времени. Многие его поступки представлялись ему теперь в ином свете, многие из прежних шуток казались пошлыми, а суждения по меньшей мере неуместными.
Но эта благотворная перемена в характере еще не закрепилась окончательно, далеко не всегда мог он противиться прежним дурным привычкам и склонностям и не раз поддавался давнишним влечениям, побежденный своим темпераментом.
Как бы там ни было, в душе и сердце прежнего бесстрашного авантюриста, неисправимого циника, насмешника и богохульника уже затеплилась маленькая искорка, уже стало прорастать многообещающее зерно и при счастливом стечении обстоятельств это зерно могло дать благородные плоды, а из искорки разгореться яркое пламя.
Юлиуш, не обладавший столь сильной волей, до сих пор никогда не оказывал на своего приятеля сколько-нибудь длительного влияния, но теперь он, сам того не ведая, одним своим примером не раз обуздывал эту строптивую натуру.
Катилина, несмотря на то, что он был искренне привязан к Юлиушу и отдавал должное его доброте и благородству, в известном отношении не слишком уважал его. Тюфяк, шляпа - и точка! - таковы были излюбленные эпитеты, которыми он со школьной скамьи награждал приятеля.
- Ты был и остался тряпкой! - сказал он ему, когда, против его воли взяв на себя его вину и преодолевая его сопротивление, смело решил порвать с прошлым, навсегда в понимании людей закрывая себе путь к карьере.
В какой-то мере он сохранил это убеждение и теперь, и все же чувствовал, что, несмотря на всю свою дерзкую строптивость, начинает понемногу поддаваться влиянию Юлиуша.
Одним словом, Катилина сам лучше всех понимал, что с ним медленно, но неуклонно происходит какая-то важная перемена, первым толчком к которой послужила ночь в красной комнате или, вернее, взгляд прекрасной незнакомки.
Удивительное дело: этот грубый материалист по убеждению и образу жизни, до сей поры и в наикрасивейшей женщине не способный усмотреть ничего, кроме совершенства форм и оттенков кожи, как сам он говорил,- поэзии тела, Катилина теперь восхищался не гибким станом своей незнакомой избавительницы, не округлостями форм, не личиком, таким свежим и пленительным; из всего, что он увидел, ему запомнились лишь небесное выражение взгляда и небесный цвет ее глаз.
- В ее взгляде, в ее глазах светилась благороднейшая душа! - воскликнул он однажды в запале.
И забыл маловер, что веру в существование души он всю свою жизнь почитал наинелепейшим абсурдом.
- Душа - это лишь та скрытая пружина, что приводит в движение кровь в наших жилах, сообщает нашиш нервам чувствительность, и ничего более. Коли остановится у тебя кровь и нервы лопнут, как канаты на разбитом корабле, можешь тут же приниматься за сотворение мира; у тебя будет для этого необходимый материал - абсолютное ничто!
Таков был один из главнейших догматов закоренелого скептика, который утверждал, что не верит ни в бога, ни в черта.
- Однако это единственно из принципа,- говорил он.- Я не люблю никаких крайностей: бог слишком добр, дьявол слишком зол. Я предпочитаю держаться золотой середины и не иметь дело ни с тем, ни с другим.
А наша прекрасная незнакомка даже не подозревала, что для этой отравленной черным скептицизмом души она невольно стала играть роль апостола, обращающего в веру язычников.
Во время недавней сцены в саду Заколдованной усадьбы Катилина, прятавшийся в кустах крыжовника, еще раз имел возможность видеть свою избавительницу и еще раз встретить тот ангельский взор, который уже при первой встрече оказал на него столь сильное влияние.
И это был новый важный момент в жизни нашего юного скандалиста. По-видимому, однако, сначала он изо всех сил пытался побороть это влияние, потому что два дня кряду был в заметно плохом настроении и по его репликам, еще более язвительным, чем обычно, можно было предположить, что он злится на самого себя и мстит за это всему свету.
В разговорах с Юлиушем Катилина тщательно остерегался упоминать о прекрасной незнакомке, когда же Юлиуш сам начинал вспоминать встречу с нею, восторгаться и задумываться над ее тайной, он не мог скрыть неудовольствия, весьма похожего на ревность.
Сейчас он вошел в комнату Юлиуша в сапогах и хлыстом в руках, будто собрался в дальний путь.
- Куда бог несет? - спросил Юлиуш.
- Никогда не догадаешься.
- Скажи, пожалуйста!
Катилина опустился на стоящий поблизости стул.
- По дороге к тебе,- сказал он,- я заглянул в известную здесь окрест рычиховскую корчму.
- К Органисту?
- Для подкрепления я там опрокинул четыре стаканчика водки, хотя мне нечем было заплатить и за один.
Юлиуш укоризненно улыбнулся.
- Ну и как же ты вышел из положения?
- Попросту не заплатил.
- Попросту! - иронически повторил Юлиуш.
- Органист вначале пытался возражать, но я его быстро успокоил.
- Дал залог?
- Показал ему свой крепкий кулак.
- А теперь тебя замучила совесть, и ты едешь заплатить за водку.
- Прогуляюсь по окрестностям, познакомлюсь поближе с Органистом и одновременно избавлюсь от долга.
- А кроме того?
- Кроме того?
Юлиуш многозначительно улыбнулся и сам же ответил:
- Постараюсь разузнать что-нибудь о прекрасной незнакомке.
Катилина немного смутился.
- Ты считаешь, что там можно что-нибудь узнать?
- Говорят, горбатый Органист - живая хроника нашей округи.
- Гм! - промолвил Катилина и похлопал хлыстом по сапогу. - Надеюсь, я не нарушу обещания, данного тобой Косте за нас обоих.
- Я обещал только соблюсти последнюю волю покойника - уважать тайну Заколдованной усадьбы.
- Что ж, тогда до свидания.
Неожиданно Юлиуш сорвался с места и подбежал к окну.
У крыльца остановилась четырехконная карета, из которой вышел граф Зыгмунт.
- Граф! Я думал, он за что-то сердится на меня! - вскричал Юлиуш и выбежал встречать гостя.
Катилина остался в комнате.
- Надобно познакомиться с графом,- буркнул он. - Что мне мешает! - добавил он, помолчав.- Его, правда вряд ли интересует знакомство с моей особой, да ведь и мне он нужен, как мертвому припарки.
И, чтобы представиться графу подобающим образом, он сунул руки в карманы, расставил как можно шире ноги; голову откинул назад и гордо надул губы.
Вскоре граф с Юлиушем вошли в комнату, но, застав Катилину в такой странной позе, граф в нерешительности остановился у порога - столь вызывающей и чванливой показалась ему мина незнакомца.
Юлиуш с досадой закусил губу, но счел нужным представить своего товарища.
- Мой друг, Дамазий Чоргут,- сказал он.
Катилина поклонился, как поклонился бы трибун-плебей самолюбивому патрицию.
Граф уже знал о Катилине по рассказам. Он посмотрел на него не без любопытства, но с очевидным пренебрежением, и хотя не раз слышал его жестко звучащую фамилию, сейчас она показалась ему настолько соответствующей личности владельца, что он почти невольно вполголоса повторил:
- Пан Дамазий Чоргут…
Катилина хорошо приметил выражение лица гордого магната, и на его губах появилась ядовитая улыбка!
- Да, ваше сиятельство,- отпарировал он насмешливо,- Дамазий Чоргут. Отец мой был лесничим в том самом поместье, где дед нынешнего графа Плевицкого служил экономом! - добавил он с ударением, чтобы дать понять, что, во-первых, невелика штука быть графом в Галиции, и, во-вторых, им можно стать, называясь не только Чоргутом, но даже Плевицким.
Граф понял намек и гордо повернулся спиной, а Юлиуш бросил на своего строптивого приятеля гневный, почти угрожающий взгляд.
Катилина язвительно улыбнулся и пожал плечами.
- Ну, еду,- сказал он равнодушно.- Ваш покорный слуга, граф,- воскликнул он тем же тоном, каким про щался с Гиргилевичем или Гонголевским.
И, нисколько не заботясь о том, какое впечатление произвели его слова и его обращение, Катилина вышел из комнаты, посвистывая и помахивая в воздухе хлыстом.
Оскорбленный граф побагровел.
- Наглец,- пробормотал он, не оборачиваясь. Юлиушу впервые стало стыдно за своего приятеля, впервые он как хозяин дома рассердился на него.
Граф казался возмущенным до крайности.
- Что за странных людей ты держишь у себя в доме, пан Юлиуш? - с раздражением спросил он.
- Простите великодушно, граф,- стал поспешно объясняться Юлиуш.- Такой уж это человек, и грубоват, и невоспитан, может обидеть, сам того не желая, без всякого умысла…
Граф пожал плечами.
- Зачем же ты его держишь у себя?
- Я обязан ему важной услугой, вернее, даже благодеянием, которое он оказал мне когда-то.
Граф поджал губы, как бы желая сказать, что не придает этому большого значения.
Юлиуш торопливо продолжал:
- Я был беден и должен был содержать престарелую мать. Вся надежда была на плоды моего образования… Тем временем, - добавил он, помолчав,- один безрассудный мой шаг, попросту стишок, написанный слишком смело и получивший широкое распространение, грозил мне лишением благ публичного обучения.
- И этот человек?
- Вопреки моей воле и несмотря на мое яростное сопротивление, взял мою вину на себя.
- Предчувствовал, как видно… - иронически заметил граф.
- В те годы,- воскликнул Юлиуш с искренним волнением,- это было для меня поистине благодеянием.
Граф задумался, затем сказал:
- Разреши, пан Юлиуш, человеку, который старше тебя и опытнее, дать тебе небольшой совет.
- Слушаю вас, граф.
- Заплати ему щедро за все и как можно скорее избавься от него.
Юлиуш слегка покраснел.
Граф заметил это, однако продолжал:
- Поверь, люди такого рода другой благодарности и не поймут.
- Осмелюсь не согласиться с вами, граф.
Граф снисходительно улыбнулся.
- Ты меня, старика, не переубедишь. К тому же, - добавил он, помолчав,- для него самого было бы лучща хозяйничать в собственной усадебке, нежели быть чьим-то наперсником, хотя бы и во дворце.
Юлиуш собрался что-то возразить, но граф небрежно махнул рукой.
- Поговорим о другом,- сказал он.
Разговор перешел на другие темы. Граф расспрашивал Юлиуша о всяких хозяйственных подробностях, придерживаясь тона учтивой, почти отеческой доверительности.
На прощание он сердечно обнял Юлиуша и усиленно приглашал его к себе.
Уже во дворе, садясь в карету, он, словно что-то вспомнив, воскликнул:
- Да, кстати, меня просили попенять тебе, Юлиуш.
- Разве я провинился перед кем-нибудь?
- Ты не стараешься поддерживать знакомство со своими соседями.
Юлиуш скромно потупился.
- Мои соседи,- возразил он, слегка запинаясь,- более высокого происхождения и положения, чем я, мне не хотелось бы, чтобы они считали меня нахалом и принимали как незваного гостя.
Граф с упреком покачал головой.
- Э, друг мой, ты обижаешь не только себя, но и меня.
- Вас, граф?
- Не забывай, что ты, как и я, Жвирский,- произнес тот торжественно.- А Жвирский - это имя, которое уступает разве что Сангушко или Радзивиллу.
Затем он еще раз сердечно пожал Юлиушу руку, сел в карету и подал кучеру знак трогаться.
Юлиуш вернулся в комнату и погрузился в размышления. Что означала эта неожиданная перемена в обращении графа? Зачем он с такой странной настойчивостью напоминал ему о родовом имени, даже как бы поставил его выше других своих титулованных соседей?
Три дня назад это наполнило бы его невыразимой радостью и первой его мыслью, первой мечтой, несомненно, была бы Евгения. Правда, и сегодня дружеские излияния графа искренне порадовали его, но лишь настолько, насколько они заслуживали этого сами по себе. Евгения занимала его мысли тогда лишь, когда он вспоминал об ее удивительном сходстве с прекрасной незнакомкой из Заколдованной усадьбы.
Но откуда же взялся такой сильный и пылкий интерес к незнакомке?
Юлиуш и сам не смог бы на это ответить.
А ведь как легко объяснить такое! Человеческий дух чувствует особое, непреодолимое влечение ко всему, что не поддается его разумению, что скрыто от его взора, одним словом, ко всему, что окутано загадочной тенью, туманом тайны.
Меланхолический мечтатель Юлиуш больше чем кто бы то ни было поддавался такому влечению. Он и прежде, мечтая об Евгении, мысленно видел скорее ту девушку, которую случайно застиг в саду Заколдованной усадьбы, чем молодую графиню, с которой познакомился в роскошном дворце. А с тех пор, как развеялось подозрение в двойной роли Евгении, значительно ослабло и прежнее ее очарование. Перед его глазами была молодая, хорошенькая, остроумная, богатая девушка из аристократической семьи и совершенно исчезла таинственная романтическая героиня, предполагаемая соучастница благородных замыслов, отважная носительница самых возвышенных надежд и мечтаний.
Теперь все эти качества слились в образе прекрасной незнакомки, все очарование прежней мечты перенеслось на нее одну. Юлиуш с восторгом вспоминал их последнюю встречу. Он видел ее так недолго, и все же каждая черточка ее лица так живо врезалась в память, как будто это ее верный портрет безотрывно стоял перед его глазами. Едва несколькими словами обменялись они в смущении и замешательстве, а ее свежий, звонкий, серебристый голосок до сих пор звучал у него в ушах. Как пленительна была вся ее стать, исполненная прирожденного достоинства, вспоминал он потом, мечтая о незнакомке.
- Но кто она? - в тысячный раз вопрошал себя юноша.- Кто прольет мне луч света на эту странную тайну? Кто мне раскроет эту…
Как бы в ответ на его вопрос в дверях показался лакей и доложил:
- Костя Булий, ключник Заколдованной усадьбы.
Юлиуш вскочил как ошпаренный.
- Что ты сказал? - крикнул он.
- Костя Булий хочет видеться с вами, вельможный пан,- ответил лакей, удивленный впечатлением, какое произвели его слова.
- Костя Булий здесь? - быстро переспросил Юлиуш, словно не совсем понимая.
- Он ждет в передней.
- Пусть войдет!
Лакей вышел, а за дверью пожал плечами и вполголоса буркнул:
- Вот поди же ты! Дивись, что крестьяне дрожат перед старым ключником, когда сам пан испугался его, как черта.
Через минуту Костя Булий стоял перед Юлиушем.
Лицо у старого великана было, как всегда, мрачное и суровое; он низко поклонился молодому пану, затем вытянулся во фронт и застыл, ожидая панскогй слова.
- Что скажешь, Костя? - спросил Юлиуш, который не мог скрыть, сколь неожиданен для него этот визит.
Костя Булий откинул седые волосы со лба и глуха проговорил:
- Три дня назад ясновельможный пан спрашивал меня, сможет ли он когда-нибудь узнать тайну нашей усадьбы…
- Да,- все более удивляясь, подтвердил Юлиуш.
- Я тогда ответил…
- «Узнаете скорее, чем думаете».
- Я свое слово держу, - с поклоном сказал Костя.
- Как? Ты пришел?..
- Звать ясновельможного пана в Заколдованную усадьбу для разговора.
- С дегтярем?
Костя молча поклонился.
- Когда? Сейчас? - как в лихорадке спрашивал Юлиуш.
- Через неделю, в двенадцать часов ночи, - торжественно ответствовал старый слуга.
- Через неделю, в двенадцать часов ночи,- машинально повторил Юлиуш.
- Ясновельможный пан подъедет к липовой аллее,- тем же тоном продолжал Костя.
- И там надо ждать?
- Да, ясновельможный пан.
- Ты придешь за мной?
- Я.
Тут старый слуга низке поклонился, видимо, собираясь уйти.
- Как, на этом твоя миссия кончается? - вскричал Юлиуш.
- Через неделю, в двенадцать часов ночи,- повторил Костя торжественным голосом.
- Я должен прийти один?
- Один.
Что-то, казалось, мучило Юлиуша, какая-то неотвязная мысль. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он выпалил:
- А она?
- Она? - переспросил Костя, и на его суровом лице мелькнуло подобие улыбки.
- Ее я тоже увижу?
- Может быть.
- Может быть! - воскликнул Юлиуш и в лихорадочном возбуждении бросился на кушетку.
С низким поклоном Костя вышел из комнаты.
Юлиуш остался один, осаждаемый целым роем удивительнейших мыслей, догадок и предположений.
VI
ВАЖНЫЕ УЛИКИ
В самом начале нашего повествования мы, сообщая первые сведения о завязавшейся интриге, познакомили читателей с каменной рычиховской корчмой и ее известным во всей округе арендатором, горбатым Хаимом Органистом.
Увлеченные потоком дальнейших событий, мы не имели ни времени, ни возможности возобновить это наше первое беглое знакомство и совершенно потеряли из виду и корчму, и ее сметливого хозяина.
Давайте же теперь, опережая Катилину, заглянем на минутку к Органисту. В корчме, как всегда, людно и шумно. За отдельными столами разместился народ всякого звания, пил водку или пиво и, не щадя голосов, толковал о всякой всячине.
По счастливому стечению обстоятельств мы застаем в переполненной корчме несколько уже знакомых нам лиц. В конце главного стола, окруженный крестьянами, сидит, как обычно, важно развалясь, рычиховский войт, которого мы уже дважды встречали в обществе дегтяря. Подальше, за несколько меньшим столом кружок мелкопоместной шляхты; там верховодит спесивый, с пышными усами Доминик Зервикаптур Щечуга, известный нам энергичный участник ночной сходки у Кости Булия. В сторонке около двери в боковушку, за небольшим четырехугольным столом расположилась компания возвращавшихся с ярмарки стажелицких мещан, которые внимательно прислушиваются к каким-то весьма любопытным сообщениям и суждениям славного Енджея Юрыка, также одного из участников тайной встречи у старого ключника Заколдованной усадьбы.
По всем углам, быстрый и проворный, как веретено, снует сам почтенный арендатор шинка с бутылью и стопкой в руках. Тут молча скорчит мину, там с шутливой улыбкой подмигнет, в другом месте бросит веселое вольное словцо, одного фамильярно похлопает по плечу, другого рассмешит забавным вопросом, третьему, наконец, с комической ужимкой покивает головой или погрозит пальцем.
И все наперебой добиваются его, каждый рад хоть на минутку заполучить его к себе, чтобы кроме шума в башке, унести с собой еще и шутку веселую.
- Органист, ко мне!
- Пан арендатор! На одно словечко!
- Хаим, к нашей компании! - слышится со всея сторон. Органист крутится, вертится во все стороны, отшучивается как может. Одному грозится послать вместо себя свой горб, другому подсовывает фляжку водки, третьему он и готов бы услужить, да не верит в его дружбу, когда тот протрезвится.
Только за столами, где верховодят наши знакомцы, обходятся своим кругом. Доминик Зервикаптур Щечуга неустанно крутит вверх-вниз свой пышный ус и в убедительных выражениях с присущей ему энергией мечет гром и молнии на нынешние времена.
- Разрази меня гром, панове, делайте, что хотите, нам надо что-то придумать,- повторяет он раз за разом!
Панове тоже крутят усы, треплют свои чуприны, кивают в знак согласия и горестно вздыхают. Глаза пана Доминика блестят, как две тлеющие головешки в погасшем костре.
- Надо что-то придумать, да с толком,- разглагольствует он, чеканя слова, но несколько приглушенным голосом. - Где ныне почтение к шляхте! - вдруг воскликнул он громче и грохнул кулаком об стол.
- Всяк норовит водить нас за нос,- подхватил один из собравшихся, низкий, толстый и пузатый Кацпер Зервикаптур Солышко.
_ Нас, шляхту с дедов и прадедов! - хором вторили еиу остальные.
- Гей, гей,- горестно причитал Тимотеуш Лагурыш, утирая рукавом глаза…- Ведь каждый из нас некогда был равен воеводе и даже королевского звания мог удостоиться.
Шляхтичи горделиво подкрутили усы, а бараньи шапки как бы сами собой сдвинулись набекрень. Щечуга осторожно огляделся и приложил согнутый палец к своему ястребиному носу.
- А, тысяча чертей, панове,- прошептал он, стискивая зубы.- Трах-тарарах, и баста!
- И баста! - повторили панове тихим, согласны эхом, так что крестьяне на своих лавках отодвинулись от них подальше.
В том же духе, хоть и несколько другим манером вели разговор в кружке мещан около двери в боковушку. Осторожный, осмотрительный Енджей Юрык тихо и медленно что-то цедит сквозь зубы, а у земляков чуть глаза не лезут на лоб: так внимательно они слушают и с таким усердием поддакивают, что как только головы их не поотрываются.
- Вы ведь все знаете кума Дмитро,- говорил пан Енджей.- Это он мне все объяснил!
- Гм, гм,- крякали мещане, задумчиво потряхивая головами. Юрык приподнялся на цыпочки и обвел собрание победным взором.
- Пан не пан, холоп не холоп, шляхтич не шляхтич, мещанин не мещанин,- многозначительно произнес он,- тут все заодно.
- Стажельчане и так не отсиживаются на печи,- отозвался сильный, коренастый бондарь Ян Перулка.
- Пусть только приедет дегтярь! - зашептали другие и, распрямив спины, позасунули руки за широкие кожаные пояса.
- А когда дегтярь покажется у нас? - спросил Ян Перулка.
- Просто так он не приедет, только в случае надобности.
- В случае надобности! - повторили все хором и встопорщили подстриженные усы.
- А пока что, панове,- предложил Юрык, - по кружке пива! _
- Не много ли будет? - возразил низенький, худой и горбатый Бартоломей Барщик.
- А что там! За лучшие времена! - вскричал Юрык.
- За лучшие времена! - повторило все общество.
И тот же возглас послышался за столом, где сидел наш рычиховский войт Иван Стодола.
- За лучшие времена! Чтобы нам горя не знать! - поощрял почтенный войт своих товарищей, выставляя на стол новую бутылку водки.
- Чтобы нам горя не знать! - вторило ему все общество, и изрядная чарка водки быстро обежала стол.
- За здоровье нашего кума Дмитро, хоть и давно он у нас не показывался! - вскричал войт, начиная все сызнова.
- Поискать таких, как наш кум Дмитро!
- Ого! Золото, не человек!
- А голова какая, фью, фью!
- Перед ним и их высокородия спасуют!
Рычиховский войт расплылся в довольной улыбке.
- И все это он вам, пан войт, сам говорил? - спросил его Хрыч Тандара с другого конца стола.
- Сам, сам! Все, до словечка! - важно подтвердил Иван Худоба.
- Ему мы все верим! - крикнул присяжный Павле Венчур.
- Все, целой громадой! - хором закричали другие.
- Выпьем тем временем,- уговаривал сияющий Худоба.
В эту минуту в сенях загремел чей-то мощный голос и все невольно притихли.
- Есть там кто-нибудь? - спрашивали из сеней.
Из корчмы выбежал сторож, да и сам Органист, поставив бутыль на стойку, поспешил навстречу непростому, как он сразу догадался, гостю.
Внезапно дверь с треском распахнулась, и в переполненный трактир вошел Катилина. Горбатый Органист попятился и начал кланяться, он сразу узнал своего должника.
- Ай, ай! Вельможный пан! - воскликнул он, отвешивая поклоны.
Горбатый Органист в первые же дни доведался, какое значение приобрел в Опарках гостивший у него недавно оборванец в стоптанных сапогах.
Приход Катилины произвел впечатление на всех присутствующих. Мужики почтительно поднялись со своих лавок, мещане вдруг приумолкли, а шляхта смерила вошедшего испытующим взором, очевидно ожидая, что он поздоровается первый.
И верно, Катилина всем кивнул головой, а перед шляхетской братией слегка приподнял шляпу.
- Похоже, он из наших,- шепнул Кацпер Солышко, гордо и важно отвечая на поклон.
Тем временем Органист все кланялся, кланялся, все суетился вокруг своего знаменитого гостя. Предчувствие подсказывало ему, что тот недаром зашел в корчму.
- Чем могу служить, вельможный пан? - уже в четвертый раз спрашивал он Катилину.
- Прежде всего, я тут тебе задолжал немного,- сказал Катилина, хлопнув его по плечу.
- Жаль, что не больше,- учтиво ответствовал Органист с поклоном.
Катилина усмехнулся.
- Жаль,- сказал он,- что я тогда не знал твоего пожелания.
- Ну, я его и сам тогда не знал,- без запинки отвечал бойкий еврей.
- По крайней мере откровенно! - весело заметил Катилина.
- Так вы же не заплатите мне за притворство.
- Послушай-ка,- вдруг заговорил Катилина серьезно, кладя руку ему на плечо,- некогда мне тут с тобой балагурить.
Еврей молча поклонился.
- У меня дело к тебе.
- Только прикажите, вельможный пан, и считайте, что все уже сделано.
- Есть у тебя минутка времени?
- Только для вас, вельможный пан.
- Я хотел бы поговорить с тобой наедине.
Органист даже покраснел от любопытства, которое ему, как всем остроумным людям, было свойственно в высшей степени.
- Тогда позвольте проводить вас в боковушку.
- Веди!
Органист быстро распорядился по хозяйству, Суру и Шмуля поставил за стойку, а сам вернулся к Катилине и повел его в тесную, заваленную перинами каморку.
- Садитесь, вельможный пан,- пригласил он, пододвигая колченогую табуретку.
Катилина сел, закурив предварительно сигару.
- Так что прикажете, вельможный пан? - спросил Органист.
- Я хотел бы кое-что разузнать у тебя, любезный Хаим.
- Разузнать,- разочарованно повторил еврей, словно ждал чего-то другого.
- Только сделай милость, прямо говори, что думаешь, или уж вовсе не говори.
- Что-то, вельможный пан, издалека подъезжаете!
Катилина попыхтел сигарой, потом, скрывшись в плотном облаке дыма, промолвил:
- Говорят, ты знаешь нашу округу как свои пять пальцев.
- Отчего же не знать, вельможный пан, я уж тридцать лет арендую корчму.
- Скажи, дегтярь, кум Дмитро, давно появился в здешней местности?
- Дегтярь, кум Дмитро,- медленно тянул еврей, поглядывая на спрашивающего исподлобья.- А на что вам это, вельможный пан?
Катилина нетерпеливо дернулся.
- Сделай милость, отвечай на мои вопросы и избавь меня от своих.
Органист слегка покачал головой и пожал плечами.
- Да так лет пять назад.
- Пять лет,- тихо повторил Катилина.- А до этого его никто тут не видел?
- Никто.
- Откуда же его многочисленные знакомства среди крестьян?
Еврей улыбнулся и махнул рукой.
- Как же им не знать его, ведь он, где бы ни появился, всем ставит водку, деготь продает почти что даром, да еще и в кредит, а как начнет рассказывать о том о сем, ну, ей-богу, я сам слушаю, развесив уши. Сколько он знает различных баек, историй, притчей! Ай-ай! За день не перечесть! - говорил, понемногу, запаляясь, Органист.
Катилина окружил себя новым облаком дыма.
- Хорошо,- буркнул он.- А теперь, сделай милость, скажи, знаешь ли ты Костю Булия?
- Чтоб его черти взяли,- ответил еврей, задрожав от суеверного страха,- зачем мне знать этого колдуна!
- А раньше знал его?
- Ну раньше другое дело. Когда он еще служил при пане Миколае казаком, я его не раз видывал. Но тогда он был совсем не такой.
- А правда ли,- спросил Катилина, дымя сигарой,- что у него по временам живет какая-то красивая девушка?
Еврей поднял брови и многозначительно покачал головой.
- Это такая же девушка, как, не в обиду будь сказано, я и вы, вельможный пан.
- Что? Что? - воскликнул Катилина.
Органист плюнул, поморщился и, погладив бороду, сказал с таинственным видом:
- Говорят, это сам черт, и он стережет покойника, когда тот встает из гроба.
Катилина нетерпеливо отмахнулся.
- Знаешь, Органист,- сказал он,- я считал, что ты поумней, а ты, оказывается, большой дурак с этим твоим ходячим покойником.
Органист весь передернулся от обиды.
- Хотите верьте, хотите нет, вельможный пан. Я сам покойника после смерти не видал, но многие видели.
- А когда молодой староста был жив, ты знал его?
- Упаси бог. Он либо невылазно сидел в усадьбе, либо гонял верхом по окрестностям, а я из своей корчмы не мог побежать за ним, чтобы его увидеть.
- Но ты ведь слышал о девушке, которая, говорят, бывает у Кости Булия?
Органист задумался.
- Одну только вещь я знаю, вельможный пан.
- Ах! - вскрикнул Катилина.
- Старая нищенка Бурджиха рассказывала, что однажды она хотела пройти из Бучал в Опарки и выбрала кратчайшую дорогу через выгон меж полями.
Катилина подвинулся к Органисту поближе, вспомнив в эту минуту о встрече Юлиуша на этом самом выгоне.
- И что же? - спросил он.
- На полпути ей стало плохо. Она упала и почти без сознания пролежала до ночи. А когда пришла в себя, то увидела молодую, очень, очень красивую девушку, то ли панну, то ли крестьянку, которая всячески старалась привести ее в чувство. Бурджиха сначала подумала, что это святая. Но поблизости стоял Костя Булий со своей повозкой, и она ужасно испугалась.
Тут Органист прервал свою речь и кинул внимательный взгляд в открытую дверь корчмы.
- Что же дальше? - торопил его Катилина.
- Ну, по приказанию той девушки ключник посадил бабу на воз и довез ее до самых Бучал, до первой крестьянской хаты. Тут он ее ссадил, пусть, мол, до дверей сама добирается, а та девушка или панна сунула ей в руку несколько цванцигеров.
- А потом? - нетерпеливо спросил Катилина.
- Потом?.. Больше я ничего не знаю…
- Гм, - буркнул Катилина, бросив на пол недокуренную сигару,- немного же я от тебя узнал.
Затем, вспомнив что-то, он еще спросил:
- Скажи мне, а что стало со вторым казаком молодого старосты?
- С Олексом Паньчуком?
- Кажется, так.
- Пропал без вести. Костя рассказывал, что он убежал по дороге от молодого старосты, но куда он делся, никто не знает.
- Любопытно, - пробормотал Катилина и глубоко задумался.
Затем он сунул руку в карман, достал ассигнацию достоинством в пять гульденов и бросил ее Органисту.
- Мы в расчете,- небрежно сказал он, направляясь к двери.
Еврей поклонился как можно ниже, но загородил дорогу.
- Теперь я имею вопрос к вельможному пану.
- А именно?
- Знаете ли вы, вельможный пан, что готовится?
- Где?
- У нас.
- Не понимаю тебя.
- Так вы, вельможный пан, ничего не слыхали о жалобе Жахлевича?
- Ни слова!
Органист только руками развел.
- Ай-ай! Судебный исполнитель, пан Грамарский, уже несколько дней ведет следствие, а ни вы, вельможный пан, ни ясновельможный пан Жвирский ничего не знаете!
- Да в чем дело?
Органист вдруг заколебался.
- Ну, то, что я хочу вам сказать, может, еще и неправда.
- Да в чем же дело, черт побери?
- Ну, так я вам скажу… Говорят,- продолжал еврей, понизив голос,- бывший управляющий оркизовского графа пан Жахлевич оспаривает завещание покойного Миколая Жвирского.
- То есть как это?
- Э, вельможный пан, как только я услышал, что пан Жахлевич поехал в Дрезден,- говорил Органист, причмокивая языком,- я сразу же сказал: не зря он туда поехал.
- К черту твои домыслы,- нетерпеливо крикнул Катилина,- говори, что ты знаешь о завещании.
- Так вы послушайте, вельможный пан. Жахлевич привез из Дрездена какие-то бумаги и доказывает, ну вы уж меня простите, будто покойный помещик был, как это говорится, не в своем уме.
Катилина подскочил как одержимый, а почтенный Органист даже присел от испуга.
- Кто это сказал? - рявкнул Катилина, сразу поняв всю опасность такого обвинения.
- Так это же не я, упаси меня боже, это пан Жахлевич.
- Негодяй!
- Верно, верно, вельможный пан,- торопливо поддакивал еврей и, устрашенный вспыльчивостью своего важного гостя, стал незаметно подбираться к двери.
- Говори, где ты слышал об этом,- допытывался Катилина, преграждая ему дорогу.
- Ну, я слышал, что несколько крестьян из разных деревень уже принесли судебному исполнителю присягу.
- А Юлиуш ничего не знает!
- Это плохо, вельможный пан. Надо что-то делать.
Катилина хлопнул себя по лбу.
- Я недавно застал Жахлевича у Гонголевского. Негодяи, должно быть, заодно!
И скрипнул зубами, а лицо его приняло такое грозное выражение, что не отличавшийся храбростью Органист поспешил укрыться за шкафом.
- Ай-ай, это же настоящий разбойник,- шепнул oн про себя.
Но Катилина и не взглянул на него. Он выбежал из корчмы, рванул у сторожа повод, вскочил на коня и как сумасшедший понесся по большаку в Бучалы…
Своим быстрым и проницательным умом он мигом оценил всю опасность сложившейся ситуации. Чудачества молодого старосты в самом деле можно было счесть выходками свихнувшегося человека, и, если бы удалось их представить в таком свете перед судом, это неизбежно повлекло бы за собой отмену завещания, а ведь только на нем основывалось право Юлиуша на наследство. И тогда прощай фортуна! Все его состояние исчезнет как дым так же внезапно, как и появилось.
- За спиной у Жахлевича стоит граф, - рассуждал вполголоса Катилина.- Но погоди, погоди, ваше сиятельство, мы еще потолкуем! - добавил он со злорадной улыбкой.
Не преуменьшая опасности, он все же не мог заглушить в себе некоторого удовольствия по поводу неожиданного поворота дел, который открывал его энергичной натуре широкое поле деятельности. Он понимал, что нельзя мешкать ни минуты, что необходимо развить бешеное усердие, употребить все средства, чтобы сорвать планы противников и рассеять тучу, прежде чем грянет гром.
Очевидно, предстояла упорная борьба, и Катилина чувствовал себя в своей стихии, заранее торжествуя победу.
- Начнем с мандатария… - шептал он, подгоняя коня. И с чувством, похожим на радость, начал мысленно прикидывать, как лучше всего нанести удар первому противнику.- И как это Юлиушу до сих пор ничего не сообщили… - внезапно изумился он и тотчас воскликнул: - Ручаюсь - это какая-то мерзкая махинация Гонголевского! - И он снова погнал коня галопом и глубоко задумался, не заметив, что при виде его какой-то человек, что шел по тропинке вдоль обсаженного вербами большака, быстро скрылся за деревом и не высовывал головы до тех пор, пока конный топот не умолк вдали.
Это был заклятый враг Кости Булия, известный нам Микита Оланьчук, дьявольское ожесточение которого и жажда мести уже давно приобрели характер настоящей мании.
Катилина не прямо в Опарин торопился, а кратчайшим путем, по скошенным полям и лугам помчался к Бучалам.
Как раз когда он доскакал до хозяйственных построек, ему встретилась пустая бричка, выехавшая, по-видимому, со двора мандатария.
- Стой! - издалека крикнул он кучеру.
Бричка остановилась.
- Куда едешь? - спросил Катилина.
- На фольварк, вельможный пан,- ответил возница.
- А с кем приехал?
- С паном Жахлевичем.
Катилина даже вскрикнул от радости.
- А пан Жахлевич где? - торопливо спросил он.
- Остался у пана судьи.
Катилина изо всех сил хлестнул лошадь и стрелой помчался к доминиуму.
- Отлично, превосходно! - шептал он про себя.- Сразу двоих и поймаю на удочку!
VII
КАТИЛИНА НАЧИНАЕТ КАМПАНИЮ
Гонголевский с трубкой на длинном чубуке в глубокой задумчивости прохаживается по канцелярии.
Неоценимый поэт-актуарий Хохелька, важный и надутый, сидит у столика и, покусывая перо, ждет приказаний начальника. Между делом он по своему обыкновению подтягивает воротнички, поглаживает бакенбарды, ерошит волосы и едва ли не ищет рифмы для нового любовного послания.
Позади у дверей в покорной позе стоят два опарковских мужика - Гаврила Фацуля и Кирила Герега. Оба пришли к вельможному судье с иском.
А иск у обоих был немаловажный. В воскресенье под вечер сошлись они в корчме и, обсуждая разные дела, разошлись во мнениях. Фацуля говорил так, Герега этак. Гаврила Кириле хлясть по морде, Кирила Гаврилу хвать за грудки! У Фацули трубка разбилась, у Гереги пряжка соскочила с рубашки. Тут оба поскорее к судье. Первый требует пластырь губу залепить и возмещения за разбитую трубку, второй - целебной мази для груди и возвращения укатившейся пряжки.
Чтобы вернее обеспечить выигрыш дела, Гаврила заранее выслал в доминиум жирных гусей, а Кирила про запас принес поросенка в мешке.
Судья допрашивал обоих сурово, с завидным достоинством и беспристрастием. Кирила же опять свое, а Гаврила свое.
Судья делает вид, будто смотрит и слушает, а в голове у него гвоздем засели два жирных гуся и поросенок.
- Говори, Гаврила, как дело было! - приказывает он, а в ушах у него гуси гогочут.
Едва Гаврила начал, поросенок завизжал в мешке.
- Стой! - кричит пан судья.- Говори ты, Кирила!
Кирила кланяется до земли и гнет свое. Гаврила прерывает его, и все начинается de capo.
У судьи в одном ухе гуси гогочут, в другом поросенок визжит.
- Замолчите,- крикнул он,- замолчите оба!
И снова ходит по канцелярии, что-то бормочет сквозь зубы.
Гаврила прислушивается, разинув рот, и думает: «На мою сторону склоняется».
Кирила торжествующе усмехается и шепчет про себя: «Моя взяла!»
А судья все ходит и ходит, все бормочет.
- Два жирных гуся и поросенок на жаркое! Поросенок на жаркое и два жирных гуся!
- Кто начал? - спрашивает и протягивает вперед руки, словно взвешивая: в одной - поросенка, в другой - двух гусей.
- Гаврила начал, пан судья.
- Кирила начал! Он меня изувечил!
- Кто первый ударил?
- Гаврила меня!
- Гаврила тебя, пст, тихо! Ни слова больше!
Тут судья остановился и раздул ноздри, как бы одновременно принюхиваясь к жирному жареному гусю и к фаршированному поросенку.
Фацуля чешет затылок. «Плохо!» - думает.
Герега покачивает головой. «Нехорошо!» - вздыхает.
- А кто кончил? - далее спрашивает судья.
- Кирила!
- Я, милостивый судья, только оттолкнул его.
- Нет! Ни слова больше! Гаврила начал, Кирила кончил. Кирила кончил, Гаврила начал… - продолжает размышлять судья.
И снова он замер на месте и пожевал губами, словно одним углом рта смаковал гуся с яблоками, а другим хрустящую кожицу поросенка.
- За дверь оба! - скомандовал он наконец.
Гаврила и Кирила низко поклонились и вышли из канцелярии.
Первый остался в сенях, другой прошмыгнул на кухню и вытряхнул из мешка поросенка прямо в руки судейши.
Судья остался вдвоем со своим актуарием.
- Пишите, пан Хохелька: Per mandatum! - повелел почтенный слуга Фемиды и, верно, для успокоения своей слишком деликатной совести, буркнул вполголоса:
- И гуси останутся, и поросенок отправится в хлев.
К несчастью. Хохелька, навострив уши, которые длиной соперничали с его воротничками, принял эти слова за вступление к письменному распоряжению и несколькими росчерками пера запечатлел их на бумаге.
- Готово! - произнес он, ставя точку.
- Что готово?
- Поросенок!
- Какой поросенок? - закричал Гонголевский, забывший о произнесенном им вслух монологе.
- Так вы же диктовали.
- Что?
Хохелька, оскорбленный в своем достоинстве, приблизил к глазам бумагу н громко прочитал:
- «И гуси останутся, и поросенок отправится в хлев».
- Осел! - заорал мандатарий, хватаясь за голову.
- Осел? Пан судья продиктовали «поросенок», ничего, я сейчас исправлю.
И, послюнявив палец, он стер рокового поросенка и уже нацелился поставить вместо него осла.
Судья в бешенстве подскочил к Хохельке, выхватил у него из-под носа злосчастную бумагу, смял ее и разорвал на мелкие клочки. Хохелька только плечами пожал как человек, невинно подвергшийся гонению, и продолжал спокойно сидеть на месте.
- Мандатарием вы тогда станете, голубчик мой, когда я стану епископом,- с величайшим возмущением выкрикнул Гонголевский.
- Вы забыли, пан судья, что у меня уже сдан экзамен на мандатария, - возразил оскорбленный актуарий, он же поэт, - а что до экзамена на полицейского судью...
Гонголевский только рукой махнул.
- Возьмите другой лист! - приказал он.
Хохелька с чиновничьей флегмой и важностью взял чистый лист серой бумаги; в сильном запале он с размахом обмакнул перо в чернильницу, вместимостью в кварту, которую полицейский, мастер на все руки, сделал из старой разбитой бутылки, обрезав ее шнурком в холодной воде.
Мандатарий принял позу Юлия Цезаря, диктующего сразу семи секретарям.
- Пишите,- сказал он.
Хохелька рассек пером воздух. Начальство диктовало: «Войту в Опарках! Приказываю немедленно помирить Гаврилу Фацулю и Кирилу Герегу. В случае невыполнения - двадцать пять палочных ударов.
Доминиум Жвиров, 26 октября 1845 г.».
- Пятый! - повторил Хохелька с торжествующим видом и протянул перо судье.
Гонголевский взял в руки перо и начертал свое имя с обычными выкрутасами и непременным добавлением своих титулов по-немецки.
- Гаврила! Кирила! - позвал он наконец, поворотясь к двери.
Оба вошли, и судья, даже не глядя на них, подал им сложенный лист бумаги.
- Войту! - бросил он небрежно.
Мужики потянулись к бумаге, но более проворный Кирила опередил противника и унес неоценимое сокровище. И в самом деле такой приговор можно назвать сокровищем. Сам Соломон позавидовал бы ему!
Только жалобщики убрались, и судья, утомленный вершением правосудия, вздохнул полной грудью и собрался прилечь на диванчике, как у крыльца раздалось тарахтение брички.
- Пан Жахлевич! - выкрикнул Гонголевский и радостно побежал встречать гостя.
Хохелька с ожесточением подтянул свои воротнички.
- Попробуй, выдержи у такого неотесанного грубияна! - пробормотал он и, взяв шапку, выскользнул за дверь.
Мандатарий проводил Жахлевича в канцелярию; едва скрипнула дверь, захлопнутая Хохелькой, он схватил своего гостя за руку и торопливо спросил:
- Ну, как дела?
- Превосходно!
- Превосходно! - повторил мандатарий, потирая руки.
- Не позже, чем через десять дней студентика уже не будет в имении!
- Может ли это быть!
- Послезавтра приедет судебный исполнитель.
- Сюда?
- Он первым делом выслушает возражения противной стороны или так называемые эксцепции нынешнего владельца.
- А поскольку возражения эти будут бездоказательными…
- Что, после тридцати данных под присягой свидетельств, можно предвидеть заранее,- продолжил Жахлевич.
- Тогда…
- Судебный исполнитель признает завещание недействительным, а право наследования еще до окончательного решения признает за самым близким естественным наследником…
- Его сиятельством графом Зыгмунтом Жвирским.
- Теперешний же владелец с его претензиями, протестами и апелляцией…
- Получит по заслугам! - добавил Гонголевский и щелкнул пальцами.
- Amen,- заключил Жахлевич и склонил голову на грудь.
В эту минуту у крыльца раздался топот копыт.
- Вот те и на! - крикнул мандатарий, подскочив к окну.- Катилина!
Жахлевич вздрогнул.
- Катилина? - машинально повторил он и схватился за шапку.
- Я не хочу, чтобы он меня здесь застал,- шепнул Жахлевич хозяину.
- Поздно. Вот он уже идет! - воскликнул мандатарий, направляясь к двери.
- Идет!
В самом деле в сенях уже слышались быстрые и громкие шаги.
Жахлевич как вьюн закружился по комнате.
- Спрячусь! - прошептал он.
И сразу нашел вожделенное укрытие.
В углу между двумя канцелярскими шкафами висела одежда Хохельки; заботливый хозяин смастерил для нее нечто вроде покрывала из бумаги. Жахлевич одним прыжком оказался за бумажной занавеской и, согнувшись, присел под самым замечательным предметом гардероба Хохельки - пелериной, какую носили в романах «благородные разбойники».
В это время дверь с треском отворилась, и в комнату вошел Катилина. Лицо его сохраняло спокойное, беспечное выражение, только в глазах и в насмешливой улыбке можно было прочесть скрытую угрозу.
Мандатарий приветствовал его обычным поклоном. Катилина повел вокруг испытующим взором и улыбнулся еще более ядовито. Бумажная занавеска между двумя шкафами слегка заколебалась.
- Вы один, пан Гонголевский? - спросил он у мандатария.
- Один.
Катилина бросился на диван и похлопал хлыстом по сапогам.
- Что новенького? - снова спросил он, стрельнув глазами в сторону бумажной занавески.
- Ничего,- ответил мандатарий, несколько обеспокоенный.
- Так-таки совсем ничего?
- По крайней мере мне ничего не известно.
Катилина свистнул сквозь зубы.
- А я-то нарочно приехал, чтобы узнать от вас что-нибудь,- сказал он погодя.
Мандатарий пожал плечами, но теперь уже обеспокоился по-настоящему.
- Каких же новостей вы ждете от меня, ваша милость? - отважился он спросить.
Катилина пристально поглядел на мандатария, и тот невольно попятился.
- Оланьчук не вернулся?
- Никто во всей округе его до сих пор не видел.
Что-то зловещее сверкнуло у Катилины в глазах. Он сорвался с диванчика и быстро подошел к столу. Мандатарий с трудом перевел дыхание, ему показалось, что Катилина направляется к роковому тайнику.
- Дайте-ка, если не жалко, листок бумаги,- потребовал грозный гость.
Мандатарий подскочил, подал. Катилина сел на столик, схватил перо, окунул его в громоздкую чернильницу и начал быстро черкать по бумаге.
Вдруг он порывисто откинулся назад и с криком:
- Что это у вас за отвратительные чернила! - схватил несчастную чернильницу.
У мандатария ноги подкосились от страха.
В ту же минуту чернильница со свистом пролетела над его головой и, оставя солидное пятно на внушительном судейском носу, угодила точнехонько между шкафами в угол, завешанный бумажной занавеской.
Громкий звон разбитого стекла смешался с испуганным и гневным воплем.
Роковая бутылка угодила Жахлевичу прямо в лоб и разбилась вдребезги.
- Что это? - крикнул Катилина с хорошо разыгранным испугом.
- Караул! На помощь! - вопил Жахлевич ужасным голосом.- Убивают!
Оглушенный внезапным ударом, бедняга в первую минуту принял льющиеся отовсюду чернила за настоящую кровь и, на четвереньках выползая из своего укрытия, кричал благим матом:
- Кровь! Кровь! Спасите!
Мандатарий стоял как вкопанный, от страха, гнева и возмущения он не мог выговорить ни слова.
Катилина покатывался со смеху.
- Что вы там, черт возьми, делали, пан Махлевич? - выдавил он из себя наконец.
Насмешливый тон Катилины подействовал на Жахлевича как электрический ток. Он вскочил на ноги, стирая с лица ручьи чернил, и, хотя уже понял, что ничего страшного с ним не произошло, вскипел бешеным гневом и, сжав кулаки, подступил к Катилине.
- Зачем вы туда полезли? - не отставал от него насмешник, нисколько не смущаясь.
- Потому что мне так пон… пон… рр… - силился выговорить Жахлевич, но, к несчастью, захлебнулся новым потоком чернил.
- Шутник вы, пан Махлевич!
- Моя фамилия не Мах… ле… вич,- булькал в ответ бедняга, захлебываясь чернилами пополам со злостью.
Тем временем остолбеневший в первую минуту мандатарий кое-как опомнился и воинственно запыхтел. Поступок Катилины разозлил и возмутил его до крайности, а известия, с которыми прибыл Жахлевич, побудили к смелому решению.
- Что этот ферт может мне теперь сделать, если через неделю сам помещик вылетит ко всем чертям… - сказал он себе. И в одну минуту, изменившись до неузнаваемости, шагнул к Катилине.
- Что это значит? - крикнул он.- В моем доме!..
Но Катилина только глянул на него, и мандатарий поспешил отступить и умолк, точно язык проглотил.
Катилина подошел к двери и крикнул:
- Воды!
Потом спокойно повернулся и сказал как ни в чем ни бывало:
- Сейчас пан Махлевич умоется, а затем мы попросим его объясниться!
- Я не Махлевич! - в ярости заорал Жахлевич.
- Да, фамилия пана управляющего не Махлевич! - подхватил осмелевший мандатарий.
И, вновь обретя всю свою важность, он приподнялся на цыпочки и грозно нахмурил лоб. Катилина презрительно расхохотался и двинулся к нему.
Но тут распахнулась дверь, и в канцелярию влетела перепуганная судейша, а за нею Хохелька и служанка с кувшином воды.
- Батюшки! Что тут происходит? - кричала запыхавшаяся супруга.
- Ничего страшного,- насмешливо успокаивал ее Катилина,- пан Махлевич немного перепачкался, но сейчас отмоется.
Тут уж мандатарий не мог больше выдержать.
- Хватит! - загремел он.- Я этого не потерплю! Не желаю я служить у помещика, который набрал себе бог знает каких него…
И не кончил, ибо лицо Катилины приняло такое грозное выражение, что и настоящему смельчаку стало бы не по себе.
Хохелька обеспечил себе безопасную позицию у двери, а судейша, дрожа, отскочила в сторону и, бросая на мужа умоляющие взгляды, восклицала:
- Боиифас! Бонифас!
Бонифас, однако, пришел в еще больший раж и уже собрался было продолжить прерванную тираду, но тут Катилина спокойно подошел к нему и, зорко глянув в глаза, отчеканил:
- Послушай-ка, милостивый пан, как ты думаешь, если я от имени помещика кликну мужиков - удастся тебе спасти свою шкуру от пятидесяти палок?
Мандатарий похолодел.
Он слишком хорошо знал, что за время своего долголетнего правления насмерть восстановил против себя крестьян и что на первый же клич Катилины сбегутся все шестнадцать громад. Глубокое внутреннее чувство подсказывало ему, что дерзкий дебошир не слишком заботится о законных средствах и готов, не колеблясь, исполнить обещание.
- Как это? Что вы говорите?..- проговорил он упавшим голосом.
- Говорю, что если вы, милостивый пан, не будете покорно слушаться моих приказаний, я вызову войта и крестьян и такую устрою вам баню, какой свет не видывал.
И, как бы для вящего подтверждения своих слов, Катилина отворил дверь в сени и крикнул громовым голосом:
- Эй, полицейский!
Полицейского не было, но вбежал номинальный сторож канцелярии, в действительности же даровой слуга судейши, ежедневно поставляемый от каждой громады по очереди.
Катилина быстро подошел к нему и, схватив за ухо, повернул к двери.
- Беги что есть духу к войту и скажи ему, пусть приходит немедленно с десятью дюжими парубками! Ну, марш, живо! - и подтолкнул его к двери.
Парень вылетел как сумасшедший, только спина его мелькнула за окнами.
Мандатарий стоял словно громом пораженный, Жахлевич побледнел под засыхающими чернилами как полотно, а судейша близка была к обмороку.
Катилина спокойно огляделся вокруг.
- Я должен поговорить с паном Махлевичем и хотел бы остаться с ним наедине. А потому просил бы вас… - добавил он, указывая на дверь.
- Пойдем, Бонифас! - воскликнула судейша и дернула за руку оцепеневшего муженька.
А Хохелька - того уже и след простыл.
Катилина повернулся к Жахлевичу, который украдкой также хотел выскользнуть из комнаты.
- Позвольте,- сказал Катилина, заступая ему дорогу.- Нам нужно поговорить!
- Но я с вами незнаком! - почти в отчаянии воскликнул Жахлевич.
- Не беда, сейчас познакомимся.
- Чего вы от меня хотите?
- Небольшого разъяснения.
- Разъяснения? - «Только разъяснения»... - подумал жалкий трус, и у него отлегло от сердца.
- Садитесь,- сказал Катилина и, проворно сам усевшись на тиковом диванчике, заставил свою жертву занять место рядом с собой.
- Теперь,- спокойно сказал он,- поговорим серьезно.
Жахлевич почувствовал, что ему снова стало трудно дышать.
Катилина многозначительно продолжал:
- Я ведь знаю обо всем, пан Махлевич, обо всем.
Худой, кривобокий человечек задрожал.
Катилина буравил его глазами.
- Вы великий подлец, Махлевич!
- Милостивый пан! - крикнул кривобокий человечек и вскочил с дивана, бросив взгляд на дверь.
- Вы великий подлец,- повторил Катилина с ударением и, положив ему на плечо свою сильную, большую руку, заставил снрва сесть.
- Что вам от меня нужно? - пробормотал Жахлевич, полумертвый от бешенства и подлой трусости.
Катилина язвительно рассмеялся.
- Не бойся,- сказал он,- я не буду терзать твою совесть; отвечай за свои подлости перед самим собой и перед судом. Мне до этого дела нет.
- Нет до этого дела? - машинально прошептал трус, словно успокаивая себя этим заверением.
- Я только хочу обезопасить себя от твоих козней.
Жахлевич широко раскрыл глаза и уставился на своего мучителя, как преступник на судью.
Катилина продолжал, подчеркивая каждое слово:
- Я уже сказал, что знаю обо всем, обо всем…
Жахлевич подавил тяжкий вздох.
- И теперь, когда вы у меня в руках…
- В руках! - повторил Жахлевич, стуча от страха зубами; у него потемнело в глазах.
Катилина не обратил на это никакого внимания.
- Я попросту хочу воспользоваться случаем,- продолжал он,- и поставить вам, коротко говоря, два условия на выбор.
- Усл… условия!
- Собственно, два предложения.
Жахлевич что-то пролепетал.
- Выбрать очень легко. Либо соглашайся на пятьдесят палочных ударов, которые я велю здесь моментально отсчитать тебе, чтобы навсегда отбить охоту…
Жахлевич был близок к обмороку.
- Или же… - медленно проговорил Катилина.
- И… или?
- Соблаговолите написать мне письмо.
- Вам, письмо! - воскликнул Жахлевич, словно не веря своим ушам.
- Да, письмо, и ничего больше.
- А когда? - поспешно спросил Жахлевич.
- Немедленно.
- Но что должно быть в этом письме?
- Primo, что ты начал процесс против Юлиуша по прямой договоренности с графом, с его ведома и согласия, на его средства и капиталы, и он только потому сам не действовал, а пользовался тобой, что хотел остаться в тени.
- Никогда! Ни за что на свете! - взвизгнул Жахлевич.
- Что ж, тогда наш разговор закончен,- равнодушно сказал Катилина, встал с диванчика и указал рукой на окно.
Холодный пот прошиб Жахлевича.
Перед крыльцом стоял войт с десятью саженными верзилами.
- Но это же насилие! - закричал он.
- Да, насилие! - подтвердил Катилина, пожимая плечами.
- Это преступление, уголовное преступление!
Катилина расхохотался.
- Не будем тратить времени! - сказал он и, подойдя к двери, зычно позвал:
- Эй, войт!
- Стойте! - крикнул Жахлевич.
- Принимаешь?
- При… при… ни… маю.
На пороге, низко кланяясь, появился войт.
- Подожди еще несколько минут! - приказал ему Катилина и закрыл дверь.
- А теперь,- повернулся он к Жахлевичу,- вернемся к продолжению письма.
- Продолжению письма! - прошептал Жахлевич чуть слышно и бессильно опустил голову на грудь.
Катилина спокойно продолжал:
- Secundo, вы признаетесь, что, будучи уверены в несправедливости начатого вами дела, вы прибегли ко всякого рода недобросовестным фокусам и интригам.
- Я… как это?
- В частности, сунули крупную взятку судебному исполнителю и подкупили свидетелей.
Жахлевич вскочил как ошпаренный.
- Но это же немыслимо! - закричал он.
- На этом мои требования кончаются.
- Благодарю!
- Вы не принимаете второго пункта?
- Никоим образом.
Катилина равнодушно пожал плечами.
- Итак, мы выбрали палки? - спросил он, помолчав.
- Палки! - завопил Жахлевич и весь задрожал.
Катилина медленно поднялся с дивана.
- Войт ждет за дверью! - напомнил он тихим голосом.
Жахлевич в отчаянии заскрежетал зубами.
- Милостивый пан…
- Я сказал: либо, либо...
Жахлевич стоял неподвижно; казалось, он борется с собой. Вдруг он тряхнул головой, и глаза у него странно блеснули.
- Хорошо! - воскликнул он,- я согласен на все.
- Ах, все-таки! - пробурчал Катилина.
Жахлевич улыбнулся.
- Вы сами продиктуете письмо? - спросил он с подозрительной поспешностью.
- Если хотите.
- Очень прошу!
- Ну что ж, садитесь за стол.
Жахлевич придвинулся к столику; схватив бумагу, он говорил себе: «Все, что я напишу, не имеет никакого значения. Я действую по принуждению, подчиняюсь грубой физической силе, так можно заставить человека и смертный приговор подписать себе».
Катилина внимательно следил за физиономией своего противника, и успокоенное, почти довольное ее выражение заставило его насторожиться. «Что еще мог придумать этот негодяй?» - с беспокойством спрашивал он себя.
- Я готов,- промолвил Жахлевич.
- Итак… Пишите…
И, вновь бросившись на диванчик, Катилина стал быстро диктовать.
«Вельможный пан!
Будучи вынужден открыть Вам всю правду, признаюсь откровенно, что процесс по поводу правомерности завещания покойного помещика Миколая Жвирского я возбудил по прямой договоренности с моим принципалом, его сиятельством графом Зыгмунтом Жвирским, который снабдил меня всеми необходимыми средствами и уполномочил действовать. Его сиятельство граф только потому не хотел выступать от своего имени, что, зная заранее о неосновательности этого процесса, боялся уронить себя в глазах уважаемых людей. Взявшись от его имени вести дело, я тоже понимал, что это безнравственно, однако до сегодняшнего дня все мне удавалось как нельзя лучше. Щедрой взяткой я расположил в свою пользу судебного исполнителя, пана Дезыдериуша Грамарского, деньгами и посулами обеспечил себе помощь и свидетельство пана Гонголевского, Гиргилевича и других…
- Конец? - быстро подхватил Жахлевич.
- Еще только короткое заключение:
«Исповедуюсь перед Вами, вельможный пан, чистосердечно и с полным доверием, ибо знаю, что Вы каким-то способом доведались обо всем. Смею, однако, предложить не тратить сил на защиту безнадежного дела, а объединиться с нами, за что от имени его сиятельства могу обещать щедрую награду. В ожидании благоприятного, надеюсь, решения остаюсь Вашим покорным слугой -
Панкраций Жахлевич».
- Я кончил.
- Сложите письмо и напишите адрес.
Жахлевич собрался было исполнить приказ, но в это время Катилина открыл дверь в сени и зычно крикнул:
- Пан Гонголевский, пан Хохелька!
Усмиренный мандатарий прибежал в ту же минуту, Хохелька же исчез бесследно.
- Где актуарий? - загремел Катилина.
- Спрятался где-то! Не можем его найти,- ответил озадаченный мандатарий.
- Ищите его! - приказал Катилина громовым голосом.
Мандатарий выбежал из комнаты и вместе со своей половиной принялся по всем углам искать беглеца, который, как сообщили мужики, ожидавшие на крыльце, не выходил из дома.
Напрасно, однако, искали Хохельку и призывали его, не щадя голосов. Бесценный поэт-актуарий исчез, точно провалился сквозь землю. К счастью, войт догадался заглянуть в печную трубу и только там обнаружил беглеца.
Бедный парфянский Адонис, устрашенный бурным вторжением Катилины, сразу присмотрел себе надежное укрытие, а теперь, когда его отыскали, дрожал как осиновый лист и вопил, словно одержимый:
- Я ни во что не вмешивался! Я тут ничего не значу!
Когда его за ноги вытащили из укрытия, он не поддавался никаким увещаниям и весь в саже и копоти шел к Катилине, как на казнь.
Его перепуг возмутил даже мандатария.
- Что это такое, черт подери! - заорал он с негодованием,- голову же вам не снесут!
Он толкнул Хохельку вперед, а вслед за ним и сам, согнувшись, прошмыгнул в канцелярию.
Катилина, увидя плачевное состояние бедного актуария, прыснул со смеху.
- Вы что, трубы чистили?
Незадачливый Адонис развел руками и в отчаянии снова торопливо залепетал:
- Я ни во что не вмешивался, я тут ничего не значу!
- Да кто же вас обвиняет?
Хохельке стало немного легче на душе.
- Я думал…
Катилина презрительно махнул рукой и, обращаясь к Жахлевичу, приказал:
- Прочтите свое письмо вслух, пан Махлевич.
Бывший оркизовский управляющий скорчился в три погибели, но прочитал письмо вслух с начала до конца.
Мандатарий разинул рот, вытаращил глаза и стоял, словно громом пораженный. Прошло добрых несколько минут, прежде чем он сумел заговорить.
- Это… это как же,- выдавил он из себя,- пан Жахлевич утверждает, что, что… он заручился моим свидетельством за деньги!
- Как слышите.
- Это… это… ложь… клевета!
- Скажите лучше: предательство! - насмешливо возразил Катилина и, обратившись к Жахлевичу, прогремел: - Ну, Махлевич, скажите же ему в глаза - то, что я написал, правда!
Жахлевич уставился в пол и прошептал беззвучным голосом:
- Да… все это правда!
- Вранье! Я гроша ломаного не видел! - орал во все горло Гонголевский,- где доказательства, где свидетели?
Катилина злорадно улыбался, от души забавляясь положением, в которое попали его жертвы.
- Тише, тише, уважаемый,- вмешался он наконец,- я ведь вовсе не хочу вас рассорить. Вы стоите друг друга.
Быстро подойдя к Жахлевичу, он вырвал из его рук письмо и резко сказал:
- Ну, с вами покончено, Махлевич! Можете убираться ко всем чертям!
Жахлевич живо схватился за шапку.
Катилина отворил дверь и позвал войта.
- Послушай,- распорядился он тем повелительным тоном, который всегда вызывает у нашего мужика невольное уважение,- прикажи двум своим людям проводить этого господина за пределы поместья.
- У меня есть бричка… Ждет на фольварке! - отважился вставить Жахлевич.
- Бричку, оставленную на фольварке, я от имени помещика арестую до завтрашнего дня. Пройдетесь пешком, пан Махлевич.
- Но…
- Без разговоров. Эй, войт, выведи его!
Жахлевич в бессильной злобе скрипнул зубами, однако, не мешкая, юркнул в дверь.
Катилина повернулся к мандатарию.
- Ну, а теперь поговорим с вами,- сказал он угрожающе.
- Я… я ни в чем не виноват! - заикаясь, проговорил мандатарий.
Катилина дернулся всем телом.
- Вы негодяй из негодяев, прохвост, на котором пробы негде ставить.
- Милостивый пан, я этого… это…
- Я мог бы устроить тебе такую баню, чтоб ты запомнил ее до самой смерти, но черт с тобой. Убирайся на все четыре стороны! Через два часа чтобы духу твоего в поместье не было…
- Но, милостивый пан… я подчиняюсь окружным властям… Прежде чем меня уволить, помещик должен уведомить округ.
Катилина презрительно пожал плечами.
- Ерунда, помещик тебя не увольняет, ты сам бежишь.
Мандатарий раскрыл рот до ушей.
- Я… я… бегу?
- Вернее, сбежишь!
- Совесть не позволяет мне покинуть мой пост!
- А благоразумие советует улетучиться как можно быстрее, ибо завтра я оповещу все шестнадцать громад, и всякий, кто когда-либо давал тебе взятку, сможет теперь стребовать ее с тебя!
Мандатарий стоял, как громом пораженный. У него даже в глазах потемнело в первую минуту.
- Ха! Если милостивый пан замышляет мужиков бунтовать… - промолвил он, окончательно сбитый с толку.
- Вот видишь, нечего тебе тут делать. Убирайся куда глаза глядят и как можно скорее. И не вздумай подкапываться под меня, а то не я буду, если не посажу тебя в тюрьму.
- В тюрьму! - машинально повторил мандатарий.
- Думаешь, мне трудно будет доказать твою продажность, вымогательства, превышение власти et caetera?
Мандатарий ничего не ответил, только опустил голову. Но, выходя по знаку Катилины из канцелярии, он скрипнул зубами и прошептал:
- Ну и прохвост! Не говорил ли я! Погубил он меня. Убил, зарезал без ножа!
Тем временем Катилина принялся за Хохельку, хлопнул его по плечу и сказал:
- Теперь твой черед, пан Хохелька!
Бедный актуарий чуть на колени не упал от страха.
- Бог свидетель, я ни во что не вмешивался! - снова выкрикнул он.
- Вот по этой-то причине,- насмешливо возразил Катилина,- хотя, между нами говоря, ты глуп как пробка, я хочу повысить тебя в чинах. Станешь у меня Хохелькой с хохолком.
- Хо… холком!
- Ты уже сдал экзамен на мандатария?
- Мне не хватает только свидетельства.
- Не важно, пока можешь управлять поместьем.
Хохелька покраснел и даже как будто вдруг подрос на несколько дюймов вместе со своими бакенбардами.
- То есть как это? - пробормотал он.
- Временно назначаю тебя мандатарием!
Тут Хохелька снова задрожал, только уже не от страха, а от радости, а не зная каким способом выразить благодарность своему нежданному благодетелю, первым делом хотел броситься ему в ноги.
Но Катилине некогда было возиться с ним. Он схватил свою шляпу и быстро сказал:
- Присматривай за бумагами и жди моих указаний. А покуда будь здоров.
Хохелька поклонился до самой земли, тщетно силясь выдавить из себя хоть одно разумное слово.
Только когда Катилина вышел из канцелярии и, бросив несколько слов войту, сел на лошадь, Хохелька кинулся на диванчик и, не помня себя от счастья и от гордости, воскликнул:
- Я - Dominikalrepräsentant!
Катилина не поехал в Опарки, а повернул прямо к Оркизову.
- Сразу же и с графом покончу! - прошептал он. - Юлиуш за голову схватится, когда я ему выложу все новости… - И изо всех сил стегнул лошадь.
- С его сиятельством дело будет потрудней,- сказал он про себя, подумав,- но тут все и решится! Граф должен письменно отречься, по всей форме, черным по белому!
И он во весь опор помчался большаком к Оркизову.
Солнечный диск уже наполовину скрылся за холмами, а через несколько минут исчез совсем.
Катилина все быстрее погонял лошадь.
- Уже вечер! - недовольно буркнул он. - Э, тем лучше,- тут же утешил он себя,- так я вернее застану графа дома.
И стал мысленно взвешивать и прикидывать, с чего начать разговор, как вернее нанести удар.
- Ручаюсь,- воскликнул он вдруг,- что этот растяпа Юлиуш еще будет на меня сердиться. Кабы я посвятил его в мои замыслы, он не дал бы мне шагу ступить.
Катилина на минутку задумался, потом весело тряхнул головой.
- Если я и не поправлю дела, то уж испортить его не могу,- произнес он.- В худшем случае Юлиуш может полностью отречься от меня. Я действовал на свой страх и риск.
Было уже совсем темно, когда он наконец остановился перед знакомой нам графской усадьбой в Оркизове. Взмыленная лошадь едва держалась на ногах и громко храпела, да и у Катилины дух занялся от быстрой езды.
- Граф дома? - немного отдышавшись, спросил он у лакея, стоявшего на крыльце.
- Дома.
- Кто это там? - раздался в ту же минуту удивленный голос.
Катилина живо обернулся и увидел самого графа, а рядом его жену и дочь.
Они совершали вечернюю прогулку и как раз возвращались домой.
Катилина поспешно поклонился. Неожиданная встреча с графиней и Евгенией смутила его. Но, как всегда в минуты замешательства, его бесцеремонная, безудержная натура встала на дыбы.
- Эй! - крикнул он лакею, который не двигался с места, ожидая, видимо, графского кивка.- Подержи-ка лошадь!
Лакей, подстегнутый энергичным приказом, подбежал к нему.
Катилина ловко соскочил на землю и смело направился навстречу графскому семейству.
Граф только недавно вернулся, так как по дороге из Опарок заехал еще к одному из соседей. Так случилось, что как раз в эту минуту он рассказывал жене и дочери о своей встрече с приятелем Юлиуша, который был у всех на устах в округе.
А тут, в кульминационный момент рассказа, как истинный lupus in fabula, появился сам Катилина. Не трудно себе представить удивление графа и тот интерес, с каким женщины оглядывали его с ног до головы.
Катилина всеми силами старался преодолеть смущение, охватившее его при виде живой, смелой, иронически улыбавшейся девушки, которая так поразительно напоминала незнакомку из Заколдованной усадьбы, что в воцарившихся сумерках легко было поддаться обману зрения.
- Кажется, мне нет необходимости представляться вашему сиятельству,- быстро с новым поклоном воскликнул строптивый и невоспитанный плебей.
Граф прищурился и пожал плечами.
- Не припоминаю! - надменно произнес он.- Кто вы такой?
Катилина прикусил губу, в его глазах промелькнула все та же издевательская усмешка.
- Я - Дамазий Чоргут,- ответил он спокойно, однако не без вызова.- Несколько часов тому назад я имел честь быть представленным его сиятельству моим другом Юлиушом Жвирским.
- А,- уронил граф и презрительно улыбнулся.
Видимо, несмотря на всю свою благовоспитанность, он не мог простить наглому плебею его недавних дерзких выпадов. Катилина слегка покраснел, но, призвав на помощь привычную невозмутимость, решил без дальних околичностей брать быка за рога.
- Я приехал, ваше сиятельство, по важному делу и просил бы выслушать меня.
- Сейчас, немедленно? - удивился граф.
- Да, немедленно, если позволите!
Граф пожал плечами.
- Я никого не принимаю в такую пору,- с легким колебанием ответил он, помолчав.- Может быть… вы обратитесь к моему управляющему.
- Я хотел бы сказать несколько слов вам лично.
Граф в третий раз пожал плечами.
- Повторяю, я приехал по делу, имеющему для вас большое значение,- торопливо добавил Катилина.
Граф, казалось, раздумывал.
- Согласитесь же, papa, - вмешалась в разговор Евгения, которую смелое и энергичное поведение Катилины заинтересовало в высшей степени.
- Может быть, речь идет о чем-то важном,- поддержала ее романтически настроенная графиня.
Граф сделал легкий жест рукой.
- Прошу, пройдите в левое крыло дома, там моя канцелярия. Я сейчас приду,- сказал он Катилине и, небрежно ответив на его новый поклон, повел жену и дочь к парадному входу.
Катилина остался верен себе. Помахивая хлыстом и посвистывая, он зашагал к крыльцу флигеля с такой свободой, с таким развязным видом, словно разгуливал по собственному двору.
- Эй, послушай! - крикнул он попавшемуся ему по пути лакею, - где здесь канцелярия его сиятельства?
- Там, в левом флигеле,- ответил лакей и хотел было пройти мимо.
- Проводи же, дурак! - закричал Катилина, взмахнув хлыстом перед самым его носом.
Лакей покорно согнулся в поклоне.
- Слушаюсь, вельможный пан,- пролепетал он, заключив по тону, что перед ним знатный, должно быть, гость.
Перед канцелярией, обычно запертой на ключ, была маленькая, скромно обставленная прихожая, предназначенная для ожидавших приема конторщиков и шинкарей.
Войдя туда, Катилина бросился на небольшой кожаный диванчик, уселся там поудобнее и начал мысленно составлять план предстоящего разговора с графом.
Лакей тем временем зажег свечу, недоумевая, что же за важный гость, если его сиятельство ясновельможный пан не оказывает ему надлежащего внимания.
Наконец граф пришел. Катилина поспешно встал и поклонился.
Граф, как бы никого не видя, отворил дверь в канцелярию, пропустил туда лакея, а сам задержался в дверях, дожидаясь, пока зажгут там свечи.
У Катилины, который следовал за графом, в этот момент заиграла на губах злая улыбка.
Он тоже остановился и, сделав вид, будто принимает эту задержку у порога за желание уступить дорогу гостю, воскликнул с церемонным жестом:
- О, прошу вас, ваше сиятельство! Пройдите, ваше сиятельство! Я после вас, ваше сиятельство!
Гордый магнат закусил губу, не зная, как это принять - как глупость или как откровенное издевательство. Не проронив ни слова, он вошел в канцелярию, в дверях оборотился и, движением руки отослав лакея, коротко и сухо спросил:
- Итак, что вы мне хотите сказать?
Катилина без стеснения прошел вперед.
- Садитесь, ваше сиятельство, прошу вас. Дело мое очень серьезное, требует длительного разговора.
Граф, видно ради того лишь, чтобы поскорее избавиться от неотесанного гостя, молча опустился в стоявшее у стола кресло.
Катилина повернулся и с треском задвинул задвижку у двери.
- Что это значит? - вскричал граф, несколько обеспокоенный.
- А это, чтобы нам никто не помешал,- равнодушно ответил Катилина и, передвинув обитое сафьяном итальянское креслице, сел около графа, которому явно становилось не по себе.
- Ваше сиятельство,- отчетливо заговорил Катилина, приступая прямо к делу,- я приехал к вам с полным доверием к вашей чести и совести, столь почитаемым во всей округе.
- Чего ты, собственно, хочешь от меня? - воскликнул граф с нескрываемым раздражением.
- Ваше сиятельство, ваше имя и вашу честь порочат бесчестные и бессовестные люди.
Не подготовленный к такому обороту, граф так и дернулся в своем кресле.
Катилина не смущаясь продолжал:
- На ваше сиятельство возводят мерзкий поклеп и бессовестную напраслину.
- Не понимаю вас,- ответил граф вне себя от изумления.
- Если позволите, я вместо объяснения прочту вам тут кое-что.
Граф жестом показал, что согласен. Катилина достал письмо Жахлевича и прочитал его вслух.
При первых же словах известного нам письма граф вскочил на ноги и остался стоять как вкопанный, красивое благородное лицо его покрылось мертвенной бледностью. Катилина, ликуя и торжествуя, следил за произведенным впечатлением и, желая еще усилить его, произнес многозначительным тоном:
- Вот так-то, ваше сиятельство, Жахлевич открыто обвиняет вас в соучастии в подлой интриге, в совместном возбуждении грязного процесса, построенного на подкупе и фальшивых свидетельствах.
Граф только рукой повел. В глубине души он не мог отрицать, что знал о начатом процессе, но, как нам известно, уже обдумал, какие принять меры, чтобы все обошлось по чести и по совести. И никаких денег на это дело он Жахлевичу никогда не давал, а о том, чтобы подкупать судей и свидетелей, даже думать не смел.
Гнев, возмущение, удивление, вызванные роковым письмом его недавнего фаворита, были столь велики, что лишь спустя несколько минут ему удалось немного успокоиться.
«Победил,- радовался в душе Катилина.- Я его этим письмом уничтожил и теперь сделаю с ним все, что захочу».
Однако на этот раз он грубо ошибся. Граф, задетый незаслуженным обвинением, вдруг распрямился и надменно сказал:
- Благодарю вас. Ознакомив меня с этим письмом, вы оказали мне большую услугу. Что же касается Юлиуша,- добавил он, помолчав,- то можете ему передать, что с начатым без моего ведома и согласия процессом я примирился лишь после того, как нашел средство, которое в случае, если бы Юлиуш проиграл этот процесс, сулило ему еще более блестящее положение, чем то, которое он занимает сейчас.
Катилина в удивлении уставился на графа.
- Вы хотите сказать, что проигрыш мог бы обернуться для негo выигрышем?
- Завтра побываю в Опарках,- гордо ответил граф, - и сам поговорю с Юлиушем. А теперь прощайте,- добавил он, сделав жест рукой.
Катилина растерялся; при всей его дерзости и грубости гордое достоинство графа импонировало ему, он совсем не так представлял себе ход разговора и был сбит с толку. С необычной для него неуверенностью он проговорил:
- Собственно говоря, я приехал с тем, чтобы просить ваше сиятельство отказаться… письменно… от притязаний на наследство покойного брата.
Граф гордо выпрямился.
- Я уже сказал вам, что завтра буду в Опарках,- отрезал он и дернул за шнурок звонка.
В коридоре раздались шаги, и Катилина отодвинул задвижку.
- Чай я буду пить у графини,- сказал граф вошедшему лакею, не заботясь более о своем госте.
Катилина прикусил губу. Злой и недовольный собой, он попрощался с графом и первый вышел из комнаты.
Садясь на лошадь, чтобы ехать в Опарки, он с раздражением пробурчал:
- Эх, черт меня побери, испортил все дело! Думал, с графом пойдет так же легко, как с Жахлевичем и мандатарием!
VIII
ВОСПОМИНАНИЯ
Несмотря на суровое запрещение покойного помещика и еще более суровые запреты грозного стража Заколдованной усадьбы, старого ключника, мы позволим себе заглянуть на минутку в знакомый заброшенный сад. Нам, романистам, закон не писан, у нас особые права и привилегии. Нет для нас ни стен, ни запоров, ни сторожей, ни решеток, нас не заботят запреты и препятствия; мы не уважаем нн чужой воли, ни чужой тайны, никому не прощаем нн малейшей слабости, высмеиваем все, достойное осмеяния, повсюду суем свой нос, не стесняемся подглядывать и подслушивать и, если уж однажды завладеем читателем, перебрасываем его с места на место, как мяч.
Быть может, он и не всегда доволен нами, но на сей раз мы надеемся угодить ему местом действия. Трудно себе представить уголок прелестнее этого уединенного романтического островка посреди широкого пруда в заглохшем саду. В центре островка, если помнит читатель, высится среди кустов и зарослей травы ступенчатая насыпь, увенчанная каменной беседкой. Беседка с колонной посередине, которая служит опорой широкой, выкрашенной в красный цвет железной крыше, имеет форму огромного мухомора. Четыре плакучие ивы и кусты, разросшиеся вокруг, окутывают ее густой тенью, так что одна только крыша виднеется издалека.
Колонна окружена мраморными скамейками, и в эту минуту на одной из них, облокотясь на круглый, выложенный мозаикой столик, сидит какая-то женщина. Надо ли говорить, что это наша прекрасная светловолосая и голубоглазая незнакомка.
Вокруг царит глухая тишина. Ни шелеста листьев, ни шороха ветвей, деревья словно заколдованы. И птицы притихли в кустах, лишь время от времени плеснет рыбка в пруду или что-то прошуршит в камышах на проти воположном берегу.
Молодая девушка задумчиво поднимает глаза, и перед ней предстает романтическая картина. Вокруг - тихая и чистая гладь воды, далее заросли тростника и камышей, за камышами старые деревья в саду, сгорбленные и печальные, с покоробленными ветвями и уже тронутыми дыханьем осени пожелтевшими листьями, а там, на заднем плане, темнеет серая таинственная усадьба, навевая уныние своим суровым и таинственным видом, всеми окнами, кое-где уже без стекол, следит, чтобы никто не отважился нарушить царящую вокруг тишину.
На столике перед девушкой лежит открытая книга и начатое вязанье. Незнакомка не читает, не вяжет, а в глубокой задумчивости смотрит вдаль.
Смотрит молча, не двигаясь. Но вот она слегка вздрогнула и протерла глаза.
Удивительное дело! Невольно она остановила взгляд на каком-то кусте в саду, и вдруг ей показалось, что крона куста медленно, медленно обращается в человеческую голову, две ветки вытянулись как две руки, а ствол округлился и распался надвое, образуя две человеческие ноги. И вот уже вместо куста перед ней стоит статный юноша с голубыми глазами… Юлиуш!
Девушка схватила книжку, глаза ее быстро забегали по странице, но странно - строчки путались, набегали одна на другую, буквы сливались, а сквозь них, точно по волшебству, проступали очертания все той же фигуры…
Девушка оттолкнула от себя книжку, но за вязанье не принялась. Она прикрыла глаза, оперлась головой на белую ручку и стала думать.
…О чем она думала? О ком?
Прелестная читательница и без моей помощи уже догадалась, конечно, хотя сама, быть может, еще только собирается думать о чем-либо подобном. Перед глазами прекрасной незнакомки все время стоял юноша, с которым она встретилась трижды в жизни. В первый раз - когда бежала по аллее вдоль ограды сада, во второй - когда, переодевшись крестьянкой, ехала с Костей Булием через выгон в поле, и в третий - когда недавно на лодке пристала к берегу.
Она перемолвилась с ним всего несколькими словами, но голос его, звучный и мужественный, слышался ей так же отчетливо, как будто сам он стоял перед ней. Прекрасная отшельница вздохнула, и какое-то непонятное словечко слетело с ее уст.
Вдруг она вздрогнула.
В вечерней тишине неожиданно раздался громкий плеск. Девушка быстро встала и, чтобы дальше видеть, вскочила на скамейку. К островку стремительно приближалась небольшая лодка.
Девушка радостно вскрикнула и стрелой помчалась к берегу. На веслах сидел уже немолодой, по-видимому, мужчина, лицо которого скрывали широкие поля белой фетровой шляпы. На нем был серый жупан с откидным воротником и болтавшимися на груди шнурами, и такого же цвета шаровары, которые, по-старинному, широкими сборками спадали на голенища черных сапог. Из-под распахнутого жупана виднелась тонкая, белоснежная рубашка, заколотая у шеи большой, издали поблескивающей булавкой.
Несколькими сильными ударами весла незнакомец подвел лодку к берегу и с юношеским проворством выскочил на землю.
Прекрасная незнакомка подбежала к нему, схватила его руки и с чувством прижала их к губам. Незнакомец сдвинул шляпу и запечатлел на мраморном белом девичьем лбу звонкий и сердечный поцелуй.
Теперь, когда поля шляпы отогнуты, мы можем разглядеть его лицо, а лицо это нам уже давно знакомо.
- Дегтярь! - воскликнет, быть может, нетерпеливая и догадливая читательница, и не ошибется.
Незнакомый мужчина был все тот же, только в новом своеобразном одеянии, таинственный дегтярь, кум Дмитро, наш первый знакомец из рычиховской корчмы.
Какое выразительное смелое лицо, как четко прорисованы черты его, очищенные от пятен дегтя. Живые быстрые глаза в глубоких глазницах, испытующий взгляд из-под густых бровей, высокий благородный лоб, обрамленный короткими, жесткими, уже седеющими волосами, нос с широкими крыльями, крепко сжатый, красиво очерченный рот, подбородок - все это с первого же взгляда свидетельствовало о натуре на диво страстной, о незаурядной энергии, о силе духа и отваге, доходящей до самозабвения.
И как удивительно не вязался с суровыми, резкими чертами лица мягкий и нежный голос этого человека, когда он заговорил с девушкой.
- Я заставил тебя ждать, мое дитя,- сказал он, прижимая ее к груди,- едва переоделся с дороги.
Девушка вздрогнула.
- Ах, эта дорога, переодевания… - прошептала она опустив головку.
Незнакомец слегка нахмурился - искра вспыхнула в его глазах.
- Скоро все это кончится, мое дитя,- тихо промолвил он, снова целуя ее в лоб.
Но девушку не так легко было успокоить.
- После тысячи новых приключений и опасностей… - прошептала она.
Незнакомец, или лучше будем по-прежнему именовать его дегтярем, недовольно тряхнул головой, ему явно не по душе были подобные сетования.
- Пойдем, Ядзя, сядем,- быстро сказал он.
Вот мы и узнали, что нашу прекрасную незнакомку, которую нам приходилось описывать при помощи разных прилагательных и существительных, зовут Ядзя или Ядвига. Не исключено, что скоро нам станет известно и имя таинственного дегтяря.
Теперь он сидит рядом с девушкой в беседке на мраморной скамейке и, сжимая ее пухленькую ручку в своей жесткой руке, с восхищением и любовью глядит на ее милое личико.
Вдруг добродушная, чуть насмешливая улыбка тронула его губы.
- Скажи мне, Ядзя,- спросил он, не спуская глаз с девушки,- сколько раз ты встречалась с молодым опарковским помещиком?
Ядзя покраснела, как вишня, и с плохо скрытым испугом взглянула на дегтяря. А тот сделал спокойное, равнодушное лицо, будто это и не он вовсе только что усмехался.
- Два или три раза, не помню точно,- прошептала девушка.
Дегтярь еле сдержал довольную улыбку. «Это хорошо. Она начинает лгать, значит, у нее есть повод чего-то опасаться»,- подумал он, а вслух шутливо добавил:
- Эй, вспомни-ка хорошенько, два раза или три?
- Три,- пробормотала Ядзя, невольно обеспокоенная.
- Ты, стало быть, хорошо могла приглядеться к нему?
Румянец на щеках Ядвиги стал пунцовым.
- Я… я... - шепнула она и вдруг замолкла, как зачарованная.
А безжалостный дегтярь не переставал допытываться, и то, что он наблюдал, явно доставляло ему удовольствие.
- Скажи, понравился он тебе? Каков он с виду?
- Откуда я знаю,- быстро прошептала девушка, всеми силами стараясь преодолеть смущение.- Я видела его лишь издалека.
- А все-таки?
- Что я должна ответить… право, не знаю… почему ты спрашиваешь об этом, отец?
Дегтярь многозначительно усмехнулся.
- Да просто хочу пробудить в тебе сочувствие к этому юноше,- сказал он, - ему сейчас грозит неожиданный удар.
- Ему! - вскрикнула девушка и сорвалась с места.
- Ого, чего ты так испугалась?
Ядвига опустила глаза, чувствуя, что она не в силах ответить.
Дегтярь понимающе кивнул.
- Представь себе,- продолжал он,- у него хотят отнять все его достояние.
- Кто же это?
- Люди, которым выгодно, чтобы завещание покойного владельца этой усадьбы было признано недействительным.
Ядвига жестом показала, что не понимает.
Дегтярь пояснил:
- Утверждают, будто покойный был сумасшедшим и поэтому не имел права распоряжаться своим имуществом. Завещание должно быть признано недействительным, а тогда завещанное Юлиушу имущество достанется ближайшим наследникам.
- Кому же? - спросила Ядзя.
- Графу Зыгмунту Жвирскому,- ответил дегтярь, и лицо его потемнело.
- И это уже случилось?
- Пока нет, но, судя по всему, скоро произойдет.
- Как же так? Разве покойный помещик, в усадьбе которого мы живем, действительно был сумасшедшим?
Дегтярь пожал плечами, и странная улыбка пробежала по его губам.
- Значит, Юлиуш станет бедняком? - прошептала девушка.
Удивительное дело: в глубине души она чуть ли не обрадовалась этой новости.
Дегтярь сдвинул брови.
- Один только я могу спасти его.
- Ты, отец?
- Я, с твоей помощью.
Девушка в удивлении воскликнула:
- Ты шутишь, отец?
Дегтярь серьезно покачал головой.
- Разве ты не хотела бы ему помочь?
- Я? - прошептала она.
Дегтярь с нежностью сжал ее руку.
- Готова ли ты со мною вместе уберечь Юлиуша от несправедливости?
- Можешь ли ты сомневаться в этом, отец?
Незнакомец поднял брови.
- А если это потребует известного самопожертвования?
- Самопожертвования? - повторила девушка, широко открывая глаза.
- Скажем, если речь пойдет о твоем замужестве?.. - проговорил он, пристально глядя на дочь.
Девушка снова залилась румянцем.
- Отец,- ответила она чуть слышно,- я всегда и во всем буду послушна твоей воле, твоим желаниям.
Отец улыбнулся с нескрываемым удовольствием, затем его лицо снова стало серьезным.
- Дочь моя,- произнес он изменившимся голосом,- ты знаешь, что я не любил, когда ты вспоминала о своем детстве, и всегда старался избегать этих разговоров. Я открыл тебе,- добавил он, помолчав,- что я твой отец, признался, какому высокому делу посвятил себя, каким благородным целям дал клятву служить, и просил более ни о чем не расспрашивать.
Ядвига с лихорадочным любопытством вглядывалась в лицо отца.
- Я была послушна тебе, отец,- шепнула она.
Дегтярь продолжал серьезным, почти торжественным тоном:
- Сегодня я хочу подготовить тебя к важному признанию.
- Я слушаю тебя, отец.
Дегтярь покачал головой.
- Сначала сама припомни и расскажи мне о своем детстве, обо всем, что ты знала о себе до сих пор и что ты хотела бы узнать еще.
- Значит, я должна…
- Рассказать мне всю свою жизнь до той минуты, когда ты узнала, что я твой отец.
Дегтярь произнес эти слова с каким-то грустным и угрюмым выражением на лице, а девушка опустила голову и задумалась.
Ядвига давно хотела узнать что-нибудь о своем происхождении. До сих пор ей было известно лишь одно - что она дочь человека, который принимает участие в опасных замыслах, а потому не может открыто признаться в своем отцовстве и должен постоянно скрывать от людей свое имя и положение. А ее воспоминания о детских годах были окрашены в такие необычные романтические тона, что казались скорее плодом поэтического воображения, чем куском человеческой жизни.
Теперь, надеясь наконец услышать вожделенные пояснения, девушка торопливо перебирала в памяти события жизни, такой короткой и уже полной тайн.
- Насколько я помню,- начала она, помолчав, - маленьким ребенком я жила в каком-то небольшом городке далеко отсюда, должно быть на Мазурах. Хорошо помню свою мать и человека, которого называла отцом.
Лицо ее собеседника помрачнело еше больше, он сидел, ие поднимая глаз.
- Моя мать была молода и красива,- продолжала девушка,- отец…
- Ее муж,- поправил дегтярь.
- …муж выглядел много старше ее. Он был кузнецом, у него было много подручных, и он редко появлялся в комнате, где жили мы с матерью. Хорошо помню, что он всегда смотрел на меня неласково и часто ссорился из-за меня с моей матерью.
Дегтярь нетерпеливо пошевелился, словно хотел ускорить ход повествования.
Дочь, видимо, поняла и поспешно стала рассказывать дальше:
- Однажды я сидела у окна и играла с куклой, которую сделала для меня мать… В это время около кузницы остановились две кареты. Что-то словно толкнуло меня, я тут же подозвала мать, чтобы она посмотрела на кареты, особенно на первую, запряженную четверкой лошадей, из которой выглядывал какой-то незнакомый мужчина. Бросив взгляд в окно, мать громко вскрикнула и без сил опустилась на ближайший стул.
Тучи на лице дегтяря стали еще темней.
Девушка продолжала:
- Я не обратила на это внимания и с большим интересом разглядывала чудесную карету. Вижу, мой от… мой отчим,- быстро поправилась она,- торопливо подбежал к ней и очень почтительно начал разговаривать с незнакомым господином. Вдруг он влетел к нам в комнату и долго шептал что-то моей матери на ухо. Мать плакала и, как мне показалось, чему-то упорно сопротивлялась. Наконец, поборов в себе что-то, она согласилась. Незнакомый господин в карете, видно, выходил из терпения, потому что в комнату вбежал его слуга и сердито накричал на моих родителей. Плача навзрыд, мать подошла ко мне, стала меня обнимать, целовать, отчим же что-то сердито бормотал себе под нос. Видя рыдающую мать, расплакалась и я. Тогда она утерла слезы и, тихонько всхлипывая, старалась меня утешить и приласкать. «Тише, тише, Ядзя,- говорила она дрожащим голосом,- мы поедем в этой красивой карете в костел!» Услышав такое обещание, я тут же успокоилась и стала поглядывать на карету с радостью.
Подошел отчим: впервые в жизни он нежно поцеловал меня и, взяв на руки, умильным голосом сказал: «Пойдем, душенька, я отнесу тебя в карету, а мама тем временем оденется». Мне хотелось идти с матерью, но я не стала противиться своему мнимому отцу, который в первый раз был так ласков и добр ко мне. Хотя на глазах у меня выступили слезы, я спокойно позволила отвести себя. Мать выбежала за нами в сени и еще раз вся в слезах обняла и поцеловала меня. И тут странное беспокойство и тоска охватили меня… Я хотела вырваться, но отчим быстро выбежал из дома и отнес меня во вторую карету, где сидела немолодая женщина с приятным, добрым лицом. Она посадила меня к себе на колени… начала ласкать, целовать. В это время затарахтела первая карета, за ней тотчас тронулась и наша. Я стала кричать, звать маму, которую на одно лишь мгновение увидела еще раз, она стояла у окна с протянутыми ко мне руками. Пани Тончевская, эта незнакомая женщина, которая потом стала мне матерью,- говорила девушка со все возрастающим возбуждением,- всеми силами старалась успокоить меня… утешала, целовала, одарила множеством заранее приготовленных игрушек и сладостей. Но я продолжала плакать и рыдать, пока меня вдруг не сморил сон.
Дегтярь тряхнул головой, видно, неприятно ему было то, что рассказывает Ядвига.
- Вы ехали несколько дней…- вставил он быстро.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги