Запад-36

Глава 12

На следующий день после взятия Владимира-Волынского, бывшие столичные жители могли наблюдать невиданные ими прежде шатры, разбросанные по всему городу. Их установили на главных городских площадях, дополнительно опоясав по периметру кольями. В этих шатрах разместились пехотинцы смоленского князя, видать боярских подворий на все введённые в город войска не хватало.

На главной Вечевой площади города ещё вчера, сразу после принесения городом присяги, был скинут вечевой колокол, а уже сегодня, с утра, посреди площади был разбит большой шатёр, а рядом с ним сбили деревянный настил и засыпали его песком. Здесь, как во всеуслышание объявили глашатаи, должно состояться судилище над волынскими боярами — переветчиками.

Ближе к обеду горожане, робкими стайками, стали стекаться к Вечевой площади, при этом сохраняя дистанцию от шатров и снующих около них людей. К главному шатру постоянно подъезжали на конях смоленские всадники, пробегали пехотинцы в блестящих на солнце шлемах, изредка появлялись там и волыняне из числа бояр, купцов, сотских.

Лицом к площади установили балдахин с богатой парчовой драпировкой. Вскоре из шатра, в сопровождении охраны и воевод вышел смоленский государь, и уселся на поставленный под балдахином золочённый столец. Балдахинная драпировка защищала смоленского властителя от солнца, которое в этот день светило особенно ярко. И она же бросала тень на хмурое лицо Владимира Изяславича, подчёркивая особенный, холодный блеск серых глаз, сурово смотревших из — под ниспадающих на лоб прядей тёмно — русых волос. По бокам от него, во всём чёрном, стояли пешими конные телохранители вооружённые бердышами. Воеводы полукругом стояли на самом краешке тени падающей от натянутого балдахина.

Тут громко протрубили трубы, и глаза смоленского государя глянули на полуразрушенную церковь и её пристройки, превращённые огненным боем в пепелище. В церковном портале показалось какое — то движение однородной сплошной массы. Это были люди. В середине потока виднелись волосатые и бородатые головы, а по бокам — вооружённые пехотинцы в жёлтых надоспешниках с чёрными крестами, буквами и прочими непонятными символами на полях.

Людская колонна приближалась всё ближе и ближе, наконец, стало видно, что это ведут, по четыре в ряд, людей. У них были связаны не только руки, но и ноги, отчего конвоируемые перемещались «гусиным шагом». Вот толпа подалась в стороны, отпрянув от этой колонны заключённых, словно от чумной. Теперь собравшимся на площади волынянам стали хорошо видны не только измученные лица узников, но и следы их былого великолепия — остатки богатого одеяния, ныне исполосованного кнутами тряпья, выпачканного грязью и засохшей кровью.

Из — под натянутого тента, наслаждаясь отбрасываемой им густой, прохладной тенью, я внимательно наблюдал за потянувшейся из церкви вереницей людей. Это хорошо постаралась разведка, целые сутки выявляя в ходе допросов с пристрастием из сонм волынских бояр явных предателей и просто агентов влияния европейских держав. Нам с этими товарищами дальше было совсем не по пути. В отличие от тех же местных, квасных ура — патриотов искренне борющихся за интересы своей лимитрофной Родины или тех же Романовичей. По крайней мере, интересы и любовь этих патриотов, при разумной политике, можно попытаться масштабировать, конвертируя уже в рамки всей Смоленской Руси. Но проделать аналогичные преобразования с «гейропейцами» — почти наверняка будет дохлый номер! Просто есть такая категория людей, которая априори считает, что у соседа дом больше, жена красивей, хрен толще — подобные персонажи неизлечимы. «Еврофилы» переносят фокус своей «филии» — любви, своего завистливого внимания с условного соседа на иностранцев, по их скудоумному мнению сказочно богатых, свободных и счастливых, в отличие от их самих бедных, несчастных, прям замученных ненавистным режимом горемычных бедолаг. Подобный кретинизм мозга практически не излечивается! Оставлять в живых подобных кадров я не собирался, пятая колонна в приграничном регионе мне была совсем ни к чему. Впрочем, ярых, фанатичных и самое главное активных, погрязших в крови, поклонников князей Романовичей оставлять в живых тоже не было никакого резона. Этот регион для нас слишком важен и без пролития крови «сакральных жертв» здесь никак не обойтись. По крайней мере, на первых порах, только уважение и страх могут помочь на корню зарубить бунты против Смоленска. А любовь … любовь народная — дело наживное, тому примером Иван Грозный, Пётр, Сталин и иже с ними.

А меж тем, собравшийся на площади народ видел, как колонна узников вплотную приблизилась к государеву балдахину. От стражников отделился какой — то командир и, не доходя нескольких шагов до балдахина остановился, приставил ладонь к голове и громко обратился к смоленскому государю, почти прокричал:

— Государь! Волынские предатели, числом восемнадцать человек готовы предстать перед твоим правосудием! Докладывает ротный Щуков.

— Всем им воздастся по заслугам! — громко и отчётливо, с явной угрозой в голосе проговорил Владимир Изяславич. — Давай познакомим честной люд с этими предателями! Подводи их сюда, ротный, по — одному.

Ротный повторил приказ стоящим по близости ратникам и те от общей верёвки освободили первого узника, подведя его под руки прямо к государеву балдахину и продолжающему там стоять комроты. В этом человеке, с опухшим лицом, исполосованном плетью с трудом можно было узнать видного волынского вельможу. Он стоял с опущенными в землю глазами.

— Кто это? — смоленский властитель ткнул жезлом, указывая на подведённого к нему подсудимого.

— Ответствуй государю! — зло ощерился ротный на волынянина, а затем что — то угрожающее зашептал тому в ухо.

— Я Хотен Ипатович.

— Какое преступление ты совершил? Какие Уголовные статьи «НРП» нарушил? — громко вопрошал ротный.

— Статьи по предательству, государственной измене, сговору с целью свержения государственной власти, убийству двух и более людей, — повторил явно заученный текст боярин.

Сумрачное лицо Владимира задумчиво, с холодно — жгучим взглядом, словно какую — нибудь мерзкую букашку, рассматривало подсудимого.

— Теперь расскажи нам своими словами, что именно ты совершил? — не унимался настырный ротный.

— Предался я, перешёл в латынянство! Волынь хотел подвести под руку ляхов. Побуждал князя Василька воевать, дабы ослабить его войско, для того, чтобы оно потом не могло дать отпор ляхам и уграм.

— Повтори по-громче народу слова этого преступника, — распорядился государь, обратившись к стоящему неподалёку человеку. Это оказался политработник, который тут же перетолмачил сказанные боярином слова в свой железный раструб, да так громко, что его услышала вся площадь.

Вечевая площадь, услышав посредством глашатого слова боярина — переветчика вначале ошеломлённо замокла, а потом оживлённо зашушукалась.

— Государь, ты же, когда брал детинец, всем боярам обещал прощение! — из толпы раздался чей — то громкий, истеричный женский возглас.

— Прощение я обещал РУССКИМ, — выделил это слово Владимир, — боярам, а не польско — венгерским прихвостням и предателям! И честных русских, волынских бояр я всех простил! А с прочими иудами у меня разговор короткий — голова с плеч долой — и всех с ними делов! Повтори! — последний приказ предназначался глашатому, и тот с готовностью прокричал слова государя на всю площадь.

Дождавшись повелительной отмашки государя двое ратников схватили Хотена под руки и повели его к насыпанной на деревянном возвышении песочнице, по центру которой была установлена какая — то рама с поднятом вверх лезвием (гильотина).

— Развяжите руки! — боярин начал тормозить ногами и сопротивляться всем телом. — Я помолиться хочу!

— Тут латынской церкви нет, — прошипел один из конвоиров, тащивших боярина.

— Да закройте вы ему пасть! — прикрикнул на своих подопечных ротный Щуков, провожающий всех троих недовольным взглядом.

— Простите братие! — последнее, что успел выкрикнуть боярин, пока ему не засунули кляп в рот.

— Бог простит! Мы с тобой! Прощай Хотен Ипатович! — послышались негромкие слова от толпы осужденных, крепко связанных верёвками.

Боярина засунули в это странное сооружение по плечи, а затем стоявший рядом с этим механизмом человек в маске дёрнул за рычаг. Висящая в верху планка с большим топорным лезвием с силой обрушилась на шею боярина, влёт отрубив тому голову. Из шеи несчастного зафонтанировала рывками кровь, так как сердце ещё продолжало биться, а голова отлетела и покатилась по песочку, быстро впитывающему красную влагу. От такого зрелища толпа волынян ахнула — кто — то в ужасе, кто — то в удивлении от применения такого механизма по отсечению голов.

Казни затянулись до самого вечера, я уже успел пожалеть, что не стал казнить волынян сразу партиями по нескольку человек — так дело двигалось бы быстрее. После публичных признательных показаний своей вины на гильотине были казнены все восемнадцать волынских бояр. Эти бояре публично признавали свою вину, в обмен на гарантии сохранения жизни и части имущества их родичам. В противном случае, если бы они отпирались, то казнилась бы вся семья и все ближайшие родичи лишались бы своих вотчин и дворов. Им всем это доступно объяснили ещё на стадии допросов и следствия. Вот такой нехитрый трюк был применён. Но никто из волынских бояр за зря себя не оговаривал, все казнённые действительно были так или иначе повязаны с князьями Романовичами или зарубежными магнатами.

А ближе к ночи те из волынских бояр, кто счастливо сумели избежать дневного судилища и уже успевшие мне присягнуть, перебивая друг друга, старались выслужиться у новой власти. Присутствующие вместе со мной воеводы внимательно их слушали, уточняя вопросы о численности галицкого войска, о тактических приёмах боя применяемым Даниилом в прежних боях с черниговцами, киевлянами и венграми, и в целом о характере и мировоззрении князя. Я не вмешивался, лишь удовлетворённо слушал «оперившихся», выросших в профессиональном плане воевод. Присутствующие при разговоре бояре имели в галицком войске своих лазутчиков, поэтому их сведениям можно было до определённой степени доверять.

Двадцатиоднолетняя владимиро — волынская княгиня Добрава Юрьевна заплаканная, с опухшим от слёз лицом, все эти дни проживала со своими мамками и челядинками в выделенной ей комнатах женской половины терема. Обзавестись детьми от Василько или хотя бы забеременеть, она ещё не успела, данные обстоятельства были мне, по понятным причинам, только на руку. Эта высокородная пленница была довольно — таки миловидна и красива собой, но относился я к ней с подчёркнутым почтением и уважением. Ведь эта девушка была дочерью великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, а окончательно портить с ним сейчас отношения не входило в мои планы.

Стоило лишь под охраной и сопровождением нескольких волынских бояр выпроводить княгиню из города, как во Владимир — Волынский пришла связная галера, с хорошими и давно ожидаемыми мной известиями о рождении сына. Его я решил назвать Ростиславом/Иваном. Попы до сих пор не внесли славянские имена в свои святцы, потому и давались новорождённым химерные двойные и тройные имена. Этот вопрос, конечно, не жизненно важный, но решить его тоже когда — нибудь придётся. Параскева, по словам гонца, перенесла рождение ребёнка хорошо, жива и здорова.

Новая жизнь не только появлялась на свет где — то далеко, в Смоленске, но и возвращалась в губернский центр Волынской области. Пустынность и тишина на городских улицах Владимира — Волынского скоро сменилась буйным оживлением. В город стали возвращаться ранее бежавшие мужики вместе с семьями, их тут же «обрабатывали» церковнослужители; перепуганные попы продолжали неутолимо и днём и ночью истово молиться за здоровье государя Владимира, попутно принимая присяги у всех новоприбывших. А вот большинство бояр, в отличие от горожан, духом так и не воспряли, что, впрочем, не мешало им послушно выполнять все установления новой власти, в том числе и сократить численность своих дружин до установленного законом лимита.

Оставшиеся города Волынского княжества, в том числе крупнейшие из них, сдавались без сопротивления. Эта покорность волынян вовсе неудивительна, учитывая гибель их князя Василько, а также физическую недоступность со стороны его родного брата Даниила, сейчас, к слову, активно ведущего неудачную для него войну с Черниговским князем. К незанятым ещё прибужским городам были направлены полки под командованием Малка. А я сам, с оставшимися войсками, прошёлся по густозаселённой юго — восточной части Волынского княжества.

Мирная сдача волынских городов обычно происходила по стандартной схеме. К приближающемуся войску выезжали специально выбранные из бояр посланцы с грамоткой, составленной от лица всех горожан, в которой они признавали власть над собой нового смоленского князя. Дальше «кривицкие» войска входили в гостеприимно распахнутые городские ворота, где их встречали хлебом — солью под звон колоколов все сословия, включая церковный клир.

После того, как был приведён к присяге Тихомель — последний в длинной очереди среди капитулировавших городов, я со спокойной совестью отправился в Киев, для встречи со своим союзником Михаилом Черниговским. К этому времени галицкий князь Даниил Романович уже был черниговцами окончательно разбит и бежал то ли в Венгрию, то ли в Польские княжества. Теперь мне ничто не мешало лично встретиться с Михаилом Всеволодичем.

В новой Волынской области все запланированные организационно — штатные мероприятия были выполнены в полном объёме. Я рассадил в Волынских городах своих наместников — вперемешку волынских бояр и командиров своих пехотных подразделений, командира первого смоленского батальона Улеба назначил губернатором Волынской области. Одновременно со мной отбыли к предписанным им местам постоянной дислокации все лишние рати, подлежащие выводу. Эти полки должны были двигаться самостоятельно на галерах, естественно, речными путями.

А я, вместе с конными ратьерами, налегке, без пешего сопровождения, поскакал к древней русской столице, следуя к ней напрямую, через лесостепи по хорошо наезженному торговому тракту.

Ещё будучи на Волыни, свою личную охранную сотню кое — какими дополнительными «прибамбасами» я постарался выделить из общего числа всадников. Все конные телохранители были снабжены «крыльями», на манер польских гусар более поздних веков. Помимо чисто внешнего эффекта эти крылья служили хорошей противоарканной защитой. Приодел этих ратьеров в чёрные сюрко с жёлтыми крестами, и пересадил их всех на жеребцов вороной масти. Теперь моя личная сотня стала заметно выделяться на общем фоне остальных ратьеров, чего я, собственно говоря, и добивался. Пускай на поле боя стало, возможно, менее безопасно, но в гущу сражений я старался не влазить, благоразумно держась от них в отдалении. Зато теперь в том же лагере или в тереме сразу будет видно, где мои телохранители, где «залётные», а вот это обстоятельство, как раз, мою личную безопасность существенно повышало.

К Киеву мы подъезжали, разбившись на колонны, авангард конного войска украшал развевающейся на ветру флаг в виде огромного красного полотнища, перечёркнутого чёрным крестом и гербом — пушкой на фоне звезды.

У Золотых врат Киева меня лично встречал Михаил Всеволодич, князь Черниговский, Галицкий, теперь ещё и Киевский. Великий князь, его свита и собравшиеся вокруг любопытствующие киевляне как заворожённые смотрели на эскадрон моих «крылатых» ратьеров — величественных и ужасных. В Киев разрешили впустить только сотню, остальную тысячу всадников пришлось временно оставить под городскими стенами.

Михаил во время нашей короткой встречи не переставал заинтересованно косить взглядом на моих телохранителей. Мы принялись лобызаться, затем расшаркивались и славословили так, словно после долгой разлуки встретились закадычные друзья «не разлей вода». Представление это продолжалось до тех пор, пока мы, наконец, не оказались наедине, в светлице князя. От предложенного Михаилом пира в мою честь я наотрез отказался, мотивируя своё решение желанием поспеть в Смоленск до начала осенней распутицы. Истинные мои мотивы Михаил, наверное, понимал, поэтому сильно не настаивал. Ночевать в тереме, в чужом городе, пусть и под охраной сотни телохранителей, у меня никакого желания не было.

— Хочу повиниться пред тобой, брате, — я уже догадывался о чём он хочет сказать. — Отпустил я с миром убивца твоего отца князя Владимира Рюриковича, иначе пришлось бы много своих людей положить, силой бравши детинец. Ты уж, брате, не взыщи …, — состроил он на своём лице вселенскую скорбь.

— Где он?

— Утёк в закатную сторону, вместе с Даниилом

Новостью для меня это не стало, а потому мне не оставалось ничего большего, как развести руками и продолжить вести начатые переговоры.

Михаил предсказуемо захотел купить мои пушки и порох, броню и оружие, галеры и дощаники, но на все свои коммерческие предложения получал отказ. Я ещё из ума не выжил торговать с ним оружием, тем более огнестрельным.

Тем не менее, моя неуступчивость в этих вопросах, не помешала нам окончательно разделить Русь и прилежащие к ней территории на сферы влияния. Достигнутые договорённости записали в грамоте, скреплённой печатями. Освятить этот договор киевский митрополит наотрез отказывался, впрочем, для нас эти действия киевского клира особым сюрпризом не стали. Мы с Михаилом были людьми вполне прагматичного склада ума, без религиозных завихрений в головах. Между нашими государствами сейчас пролегала длиннющая граница, тянувшаяся от Карпат до Оки: территории южнее этой линии были отнесены в зону интересов Михаила, а, соответственно, земли севернее — переходили в зону интересов Смоленска.

Также пролонгировали действие оборонительного союза направленного против возможных агрессивных действий Владимира — Залесского в отношении хотя бы даже одного из союзников. Суздальские Юрьевичи были по — прежнему сильны, прямо или опосредованно они контролировали Владимиро — Суздальское, Новгородское, Рязанское, Муромское и Переяславль — Южное княжества.

На том, уже в сгущающихся сумерках, мы с Михаилом и расстались, в целом довольные достигнутыми результатами.

Путь верхом на конях из Киева в Смоленск занял почти две недели. Но прежде чем попасть в столицу, я на двое суток остановился в Орше. Здесь образовался крупный перевалочный центр по работе с литовскими полоняниками. Через Оршу был проложен один из маршрутов, по которому в Смоленскую область попадали принудительные переселенцы.

Пешие, многотысячные колонны литовцев приходили в Оршу в крайне изнурённом состоянии, по большей части лишившиеся в долгом пути, всего своего немудрённого скарба. В специально возведённом лагере переселенцы некоторое время отдыхали, набираясь сил, чтобы затем продолжить свой путь вглубь Смоленской области. Все лица прибывающие в лагере получали двухразовое питание и проживали в бараках, построенных на манер армейских казарм. Мы с Авдием ещё зимой согласовали немудрённые барачные проекты. Размер стандартного барака составлял примерно 90 метров в длину и 10 метров в ширину, с размещением в каждом таком бараке около 300 человек. Рядом с бараками строились также туалеты, бани и другие сопутствующие хозяйственные постройки. В каждом бараке, согласно выработанному нами плану, должны размещаться три печи — служащие для обогрева и приготовления пищи. Двухъярусные нары шли вдоль стен, по обе стороны от печей. Нары делились на секции и были отгорожены друг от друга деревянной стенкой. Каждая секция включала в себя три лежачих места сверху и столько же снизу. Вдоль ярусов были натянуты верёвки, которые можно занавесить полотном или использовать иное какое тряпьё в качестве занавесок. В этих секциях планировалось размещать целые семьи, а также одиноких, согласно их полу и возрасту — мужскому или женскому, взрослому или детскому.

Сами бараки были возведены на окраине посада, расположились они таким образом, чтобы создать некую импровизированную вторую линию обороны Орши. Над вторым ярусом нар располагались окна — бойницы, в холодное время года они будут закрываться на задвижку. Первый этаж, то есть первый ярус нар, никаких окон не предусматривал. Для обороны такого барака достаточно залезь на верхние нары, отодвинуть задвижку и «вуаля» — можно вести прицельную стрельбу из арбалетов. В будущем, стены бараков планировалось обложить кирпичом. На некотором отдалении маячили «карантинные бараки» стоявшие обособленно от остальных. Здесь размещали всех болезных, с целью предотвращения всевозможных эпидемий.

Развернув коня, игнорируя начавшиеся доноситься со всех сторон просьбы, вопросы, мольбы, набежавших отовсюду литовцев, мы поехали в сторону карантинных бараков. Эти три барака стояли на самом краю поля, отделявшего их от остального барачного городка. Они были обнесены высоким частоколом, а на воротах стояли с бердышами пара охранников. Завидев нашу «ватагу» они засуетились, не зная, что делать — то ли отпирать ворота, то ли понадёжней запирать, ведь входить сюда могли, помимо естественно больных, только люди из санитарно — больничной, или в простонародье лекарской службы с красным крестом на рукаве. Всевозможные лекари и знахари с учениками были мною собраны ещё год назад. Им было назначено жалование и определён круг обязанностей, одна из важнейших — досмотр вновь прибывающих на предмет инфекционных болезней с их дальнейшей изоляцией и лечением.

Наконец, более смекалистый охранник чуть приоткрыл ворота и забежал внутрь, надеюсь, он побежал за лекарем. Да, так и есть, как только оставшейся в одиночестве второй охранник доложил, что на вверенном ему посту без происшествий, из приоткрытых ворот вынырнул глава здешней санитарной службы собственной персоной — бабка Лукинья, со своим замом, а по совместительству и внуком — Прохором. Лукиньи ещё не было пятидесяти, а Прохору двадцати лет, «бабка» знала все местные «болезненные поветрия» и способы излечения от них (само собой некоторые санитарно — эпидемиологические правила были внесены в устав службы непосредственно мной). Зато внук, благодаря моей школе, был грамотным, поэтому они замечательно друг друга дополняли. Прямо на ходу, с рук они стягивали матерчатые перчатки, а с лица — маски. С внутренней стороны ворот, чуть поодаль от входа стояло неглубокое корытце, судя по исходящему от него запаху, наполненное хлорной известью. Молодец «бабка», моими советами не пренебрегает.

— Здрав будь батюшка Владимир Изяславич! — поклонилась в пояс Лукинья вместе с взволнованным внуком.

— Здравствуйте служивые, чем порадуете?

Прохор уже было раскрыл рот, хотел ответить, но Лукинья так на него зыркнула, что тот беззвучно «прикусил язык» и покорно опустил голову, отдавая инициативу своей гипер активной бабушке.

— Да служба у нас батюшка не радостная, всё токмо квёлые да хворые. Как сам видишь, «изолинируем» их от здравого люда, и потихоньку пользуем, пока с Божьей помощью выздоровеют али отойдут за кромку.

В оставшихся полуоткрытыми ворота виднелись снующие туда — сюда люди, такие же грязные, в обносках, как и в лагере переселенцев, единственное, что их отличало — это ещё более, хотя казалось, куда уж больше, нездоровый вид. Попеременно раздавался кашель «взахлёб», шмыганье носами и прочие знакомые мне с детства симптомы хвори — грипп или какое ОРВИ, что неудивительно, при такой скученности.

— А зачем вы такой частокол отгрохали? Неужели больные бегут? — тут вдруг меня поразила догадка, — кормите, наверное, только лечебными травами людей?

Лукинья мигом посерьёзнела.

— Что ты, батюшка, вот тебе крест, — лекарка размашисто на меня, как на святого, перекрестилась. — Всё совсем наоборот! Частокол возвели для предохранения от здоровых, кои первое время сюда по ночам лезли. Кормят здесь хорошо! Бывало так, что у Прохора по его бумажкам восемнадцать больных с вечера, а с утречка уже сто восемнадцать человеков по койкам лежать! Во как!

И действительно, вдруг из — за ворот потянуло еле уловимым, из — за хлорки, запахом щей.

— Ладно, лекарка! Особое внимание с Прохором уделите контролю над обработкой одежды и тела здоровых обитателей барачного городка.

Лукинья с Прохором согласно кивали головами.

— Прощевайте! У меня дел ещё много, если какое ЧП — докладывайте местному начальству!

На обратном пути в город, наконец — то начало смеркаться, теперь с чистой совестью можно поужинать и завалиться спать в местной моей резиденции…

На следующий день в Оршу прибыло полторы тысячи литовских переселенцев и ровно столько же покинуло лагерь. Переселенцы в Орше сортировались по их профессиональным занятиям. Наиболее квалифицированные специалисты, в первую очередь, поступали на работу в государственный промышленный сектор, в различные заготовительные службы при заводах, такие как: добыча руды, песка, глины, заготовка дров, угля, дёгтя, селитры и т. д. Во вторую очередь, литовские мастера — ремесленники распределялись среди других «частных хозяйствующих субъектов», поступая на всевозможные судоверфи, лесопилки, мукомольное, кожевенное производства.

Ну а все оставшиеся, главным образом крестьяне и прочие промысловики распадались на два потока. Часть из них направлялось на ПМЖ в сельскую местность, распределяясь там по государственным сёлам — погостам. Оставшиеся попадали в боярские вотчины. Мы просто физически не могли обеспечить пропитание и проживание в государственных землях всего этого переселенческого потока, поэтому и приходилось привлекать боярство, делясь с ним ценным людским ресурсом. Но долго это боярское счастье не продлится, уже готовился законопроект о запрете любых форм рабства и холопства среди моих православных подданных. Я думаю, литовцы — язычники быстро сообразят что к чему, и приняв святое крещение, они переведут все свои отношениях с приютившими их боярами в сугубо деловое русло, строя свои контакты с ними в соответствии с договорными контрактными обязательствами земельной аренды.

В светлицу к боярыне Инеи вбежали две служанки — подружки Млада и Умила, перебивая друг дружку они возбуждённо затараторили, захлёбываясь от собственных слов:

— Глашатае с площадей только что кричали, через час государь в город въедет через Духовские ворота!

— Сказали, что он будет проезжать через окольный город по Большой дороге, а после службы в соборе, по мосту поедет в Ильинский конец, в свой тамошний детинец.

Инея от таких известий подскочила как укушенная, хотя полтора года со своим бывшим полюбовником она не встречалась, но избавиться от насланного на неё Владимиром прямо — таки какого — то любовного наваждения боярыня так и не смогла.

— Сулиславу скажите, пускай весь свой десяток поднимает, в город пойдём! — повелела Инея и при помощи оставшейся Млады приступила к переодеванию, ведь приветствовать въезжающего в город государя надо только в самом лучшем наряде!

— Спрашивает Сулислав, на конях выезжать или пешими пойдём? — быстро вернулась Умила.

— Не иначе как сдурел Сулислав или водки опился! На каких конях!? Он, чай не посадник, а я не княгиня государя верхом встречать! Там толпы народа будут — коней затопчут, а нас засмеют!

— Ясно, боярыня, сейчас сбегаю, передам ему …

— Постой Умила, не спеши! С нами никуда не пойдёшь, останешься с Александром. И вообще я передумала, со мной пойдут только Млада и Сулислав, остальные пускай в хоромах будут, охраняют сына и всё наше добро. Дворовые тыновые ограды снесли во всём городе по указу государя, теперь воришки стали больше шалить, да и тати какие могут залезть, пока хозяев нету.

— Всё сполню, — надулась от обиды Умила, очень уж ей хотелось посмотреть на государя и его конных ратников, и вообще побывать на веселье, что по такому случаю обязательно устроит наместник Перемога Услядович во всём городе.

С улицы доносились крики. К Духовским воротам бежали мужчины, дети и даже некоторые бабы, подтянув для удобства юбки до колен. Людские волны горожан выплёскивались вдоль обочины Большой дороги, по которой должен будет проехать государь со всей своей конницей.

Инея вместе с Младой, следовали по пятам за Сулиславом. Он решительно, словно ледокол, работая локтями, пробивал для девушек проход в самой гуще народа. Так они и добрались почти вплотную к дороге. Вдали уже слышался всё нарастающий прибой приветственных кликов, а колыхавшаяся толпа ещё сильнее сдавила Инею со всех сторон. Церковные колокола во всём Смоленске, повинуясь звонарям, охваченным восторженным исступлением, не умолкая ни на миг, звонили всё громче.

Внезапно в сумасшедшую какофонию колокольного перезвона вплёлся и низкой звуковой волной прокатился над городом чудовищный вздох десятков горнистов.

Из — за поворота появилась конная процессия, с каждой секундой надвигающаяся всё ближе и ближе. Вслед за трубачами верхом на лошадях ехали некоторые смоленские бояре во главе с Перемогой, а сразу за ними появились необычные чёрные всадники, за спинами которых выросли огромные крылья! Люди от этого зрелища разом ахнули, многие соседи Инея начали поспешно осенять себя крестом.

Но думать о том, кто это такие, было некогда, толпа взвыла с новой силой — наконец — то появилась золочённая карета с государём, запряжённая восьмеркой лошадей. По обеим сторонам кареты при полном параде гарцевали восемь ратных воевод, повышенных с полковничьих званий сразу после окончательного присоединения к Смоленску всей Волыни. Инея пробежавшись по лицам воевод быстрым взглядом, сразу всех их узнала — впереди ехали Олекс и Аржанин; две пары в центре составляли Злыдарь, Бронислав, Клоч, Малк; замыкающими были Мечеслав и Беримир.

Теперь, насколько поняла Инея из объяснений Сулислава, каждый ратный воевода будет командовать ратями, состоящими из трёх полков.

По лицам некоторых воевод блуждала улыбка, они заслуженно купались сейчас в лучах славы, впрочем, как и все войска, участвующие в этом проходе через город.

К неудовольствию Инеи, в карету уже успела умоститься государыня. Параскева Брячиславна держала на руках ребёнка, а Владимир крутил головой во все стороны и приветственно махал рукой по обе стороны дороги. Народ неистовствовал, ликовала вся столица. Рядом с Инеей установился громоподобный гул, от которого закладывало уши. Мужики поспешно срывали с себя шапки, бабы визжали ещё пронзительней. Из окон теремных хором и домов, толкаясь между собой, высовывались люди.

А вслед за каретой тянулась огромная колонна конницы, извивающаяся словно живая, громадная змея. От такого зрелища народ сразу стал смолкать, всех просто завораживало. Эскадроны скакали в старой, выцветшей на солнце, застиранной, а местами и заштопанной форме, но лица всадников излучали довольство. От этой реки с чёрно — жёлтыми водами исходили не плеск и журчание, а цокот сотен копыт и лязг металла. Конница внушала страх врагам и одновременно вселяла гордость в подданных смоленского государя.