Запах звёзд

Частная и общественная жизнь начальника станции

Пассажир, приехавший на попутной машине, сунул деньги шоферу и потащил к крыльцу свой чемодан, изогнувшись и оттянув свободную руку для противовеса — так несут полное ведро. Шофер смотрел ему вслед с некоторым скептицизмом. Солнце било в затылок пассажиру, тень от чемодана вползла на ступеньки; через минуту он ввалился в полутемный зал ожидания.

Он слегка запыхался. Глаза его отыскали круглый циферблат — единственное украшение голых и ободранных стен; и некоторое время он созерцал эту загадочную планету с выражением полного недоумения; затем подбежал к окошечку кассы.

— Вы что? — был ответ. — Не видите, что ли?

Пассажир возразил:

— Но ведь они стоят!

В кассе повозились, но ничего не ответили; похоже было, что там поворачиваются в постели, как бы устраиваясь сызнова на покой. Пассажир растерянно оглядывался: в зале было сумрачно, вдоль стен стояли пустые скамьи; только на одной скамейке в углу спал ничком, свесив руку до полу, старый человек в рваном ватнике, валенках и красных галошах. Галоши эти в особенности казались непонятными, необъяснимыми — в сером сумраке они багровели, как символ, ожидающий разгадки. Пассажир перевел глаза на расписание поездов, оно было как все расписания — ни уму, ни сердцу. Мельком взглянул он на доску объявлений: доска была истыкана кнопками, заляпана хлебным мякишем; висели клочки бумаги, обрывки плакатов, и поверх всего красовался лозунг: "Остерегайтесь воров". Он посмотрел в окно и увидел кузов грузовика, а в нем знакомый груз — большой круглый предмет. И все время, пока он стоял и озирался, в мозгу у него словно стучали часы — это в пустом и мертвом зале ожидания билось живое сердце пассажира.

Он решился нарушить молчание:

— Скажите, пожалуйста… Поезд идет по расписанию? Скрипучий голос проворчал:

— По расписанию, по расписанию.

’Чудеса," — подумал пассажир, купил билет, перевел часы у себя на руке и пошел досиживать на облупленной скамейке неизвестно откуда взявшиеся тридцать минут. От нечего делать он изучал спящего бродягу, который вызывал в нем презрительное сожаление, почти жалость. Еще немного — и он уйдет в небытие, не успев даже проснуться, исчезнет, сотрется из памяти вместе со своими галошами, со всей станцией, как только вдали покажется поезд. Фигура терпеливо ожидающего пассажира выражала достоинство и уважение к порядку. У ног его возвышался чемодан из золотистой кожи. Концы лакированных туфель выстукивали музыкальный ритм.

Вдруг он вскочил.

— Да не идут они, я же вам говорю!

Там снова зашевелились, бормоча что-то. И, кажется, была даже произнесена целая фраза вроде: "Ах ты, Боже ты мой." Вышла кассирша, сгорбленная женщина; пассажир смотрел, как она вскарабкалась на скамейку, передвинула длинную стрелку вперед на десять минут и, уцепившись за спинку, собралась слезть; пассажир подбежал помочь ей.

— Идут, — пробормотала она, тяжело дыша, — сейчас пойдут. А не пойдут, так что за беда. Придет твой поезд. Никуды не денется.

— Вы уверены? — спросил пассажир.

И он вышел на перрон — ждать осталось не более пятнадцати минут. Стройный, нездешний, он обрисовался на вечернем тускнеющем небе, как некий образ одинокой юности, у которой нет прошлого и все впереди; он уже слышал осторожное подрагивание рельс и видел, наклонясь над краем платформы, в уходящем диминуэндо стальных нитей жемчужную прядку дыма на горизонте. За спиной пассажира в конце перрона пылал в серебристом мареве зеленый огонь светофора. Путь открыт! Он заметался по пустынной платформе — десять шагов вперед, девять назад, мимо стоящего наготове чемодана, выбивая пальцами быстрые гаммы по лацкану пиджака.

И все же он не дождался поезда, прошагав без толку пятнадцать минут, и еще пятнадцать, и воротился в зал ожидания рассерженный, оскорбленный этим ни на что не похожим нарушением порядка.

Часы на стене показывали все то же время.

Это было неслыханно. Над ним смеялись!

Пассажир решил немедленно идти к начальнику станции, помещавшемуся тут же по соседству с кассой, так что попасть к нему оказалось просто. Начальник сидел за столом под диаграммой, изображавшей выполнение плана за последний год, и имел вид весьма занятого человека. Все же он поднял голову, приготовляясь слушать, и снял очки. Но видно было, что начальник уже знает о случившемся: он слушал и кивал головой. Пассажир испытал странное чувство, ощущая себя в положении не жалобщика, а докладчика, причем доклад его выслушивали с благоволением; ему казалось, что он пришел сдавать экзамен и начальник станции был экзаменатором и выслушивал его ответ. Ответ был прекрасный — такой, какой требуется. И, видя это одобрительное киванье, чувствуя, что сейчас начальник возьмет перо и поставит ему высший был, пассажир успокоился.

Впрочем, начальник был искренне возмущен.

— Стараешься, гнешь спину с утра до ночи, — говорил начальник, — а что получается? Безобразие такое, что дальше некуда. Всецело разделяю ваше неудовольствие. Но вы, пожалуйста, не волнуйтесь: сейчас я все выясню. — И он протянул руку к трубке телефонного аппарата.

Оказалось, что телефон не работает.

— Отключили, — сказал начальник. — Это бывает. Он возвысил голос:

— Люба!

— Позвольте, — пассажир встал. — Я позову. Кого позвать?

— Что вы, что вы! — замахал руками начальник. Наступила пауза; пассажир, словно вопросительный знак, стоял, ожидая дальнейших действий. Между тем начальник, он был человеком, не привыкшим попусту тратить время, был занят перебиранием бумаг, но, наткнувшись на очки и надев их, увидел, что отбирал не то, что нужно, и отодвинул все отобранное в сторону, а то, что там лежало, придвинул к себе, чтобы перелистать заново. Пассажир ждал, не смея отвлекать начальника от его занятий.

— Да что же вы стоите, — ласково, подняв глаза от бумаг, заметил начальник и нагнулся было сам пододвинуть пассажиру стул, но от сильного утомления не рассчитал своих сил и едва не свалился с кресла — пассажир вовремя поддержал его, перегнувшись через стол.

— Благодарю, — сказал начальник, — не часто приходится встречать такое внимание у современной молодежи. — Этот маленький эпизод укрепил атмосферу взаимного понимания. — Вы не курите? — осведомился начальник. — Это хорошо.

Пассажир заметил под столом, среди таблиц и всяких памятных бумажек, медицинский плакат с изображением тлеющей папиросы на фоне покрытых пятнами легких.

— Курение связано с большим риском, — сказал начальник. — У нас на станции никто не курит. Моя жена, — он повернулся и постучал об стенку, — не выносит дыма.

Пассажир, улыбаясь, предложил начальнику карамель.

— О нет, спасибо. Вы очень любезны. К сожалению, мне нельзя конфеты, у меня от них жидкий стул… Что я хотел сказать, — продолжал начальник. — Возможно, они изменили расписание; но тогда им следовало нас предупредить: мы-то продолжаем работать по старому расписанию. Поэтому, когда вы будете подавать жалобу, обязательно сошлитесь на ныне действующее расписание — это внесет в дело необходимую ясность. Хотя я лично давно уже предлагаю установить новый порядок подачи жалоб…

Пассажир спросил, почему в зале не ходят часы.

— Как! — сверкнул очками начальник. — Это безобразие. Сегодня же заведующая кассой получит выговор.

Пассажиру стало совестно, что он наябедничал на старую женщину, и он счел своим долгом вступиться. Он сам видел, как трудно ей было влезать на скамейку… Начальник предложил вернуться к делу. Он еще раз постучал в стену; дверь отворилась. Вошла жена начальника. Пассажир встал. Из зала в приоткрытую дверь доносился храп спящего на скамье.

Начальник станции представил молодого человека, выразив сожаление о предстоящем скором расставании.

— Простите, — сказал начальник, — не знаю, как вас звать…

Пассажир с гордостью произнес свою фамилию. Она действительно была красивая — длинная и звучная, похожая на псевдоним писателя или оперного певца. К несчастью, храп бродяги заглушил его голос, и они не сумели как следует расслышать. Переспрашивать было неудобно.

Жена начальника сказала:

— Очень приятно.

Она была невысокого роста, в меру полная, с красивыми ногами, много моложе самого начальника.

— Люба, — сказал ей нежным голосом ее муж. — Что, машина приехала?

— Приехала, — отвечала жена.

— Хм! Никто не находит нужным мне доложить. Ну, и как? Привезла?

— Привезла.

— Боже мой, что же ты молчишь! — он всплеснул руками, чуть не подпрыгивая в кресле от радостного возбуждения. — И сколько? Ну говори же наконец!

— Один рулон.

— И то хлеб! — начальник станции ликовал, потирая руки и переводя сияющий взгляд с жены на посетителя и снова на жену. — Теперь вздохнем! Завтра с утра посадить Степаниду, пусть режет… Вы не представляете себе, — обратился он к пассажиру, — как трудно работать, не имея в запасе достаточного количества промокательной бумаги. А если еще вдобавок изменили расписание… Вы просто не представляете, какая это морока.

— Почему же морока? — спросил пассажир.

— А как же. На железной дороге все должно быть точно. Опоздал на минуту — и все летит кувырком.

Пассажир отлично выспался в зале ожидания, где по этому случаю подмели пол и стерли пыль с подоконника, а старика в красных галошах выгнали вон. Утро было прекрасное; пассажир сидел на своем ложе, и из окна под ноги ему лился целый поток света. Ему расхотелось писать жалобу: ясно было, что пока она дойдет до нужных инстанций, он давно уже будет в дороге. Оставлять же о себе недобрую память на станции не хотелось. Выяснилось, что причиной опоздания была поломка пути где-то недалеко. Но меры были приняты, аварийная бригада спешно заканчивала ремонт.

Пассажир умылся, закусил дорожными припасами; потом, утвердив перед собою чемодан вместо стола, разложил было тетрадки и учебники. Но можно ли было сидеть в такое утро! И он побросал обратно свои книжки и, сладко зевнув и потянувшись так, что хрустнуло в плечах, рассмеялся счастливым беспричинным смехом. Взад и вперед, из одного угла в другой, бродил он по пустому залу ожидания, не зная, что делать со своим молодым и требовавшим движения телом. У него было чувство, будто он идет по берегу и жизнь расстилается перед ним, как солнечный след на воде. Нужно было не мешкая бежать вниз, спрыгнуть в воду и плыть, зажмуря глаза, навстречу червонной заре.

Но жизнь вокруг пассажира не торопилась прийти в движение. Было очень тихо, словно все еще спали. Старуха кассирша, которая так и не покидала со вчерашнего вечера свою келью, очевидно служившую ей и жильем, объявила новость о ремонте дороги, затворилась и не производила более никаких звуков. Стрелки часов над кассой показывали все то же вчерашнее время. Пассажир следил взглядом за жирной мухой, не знавшей, куда себя деть на грязном потолке. Пришла Степанида, молча свернула постель: пассажир — лишь бы заняться — проводил взглядом ее плотную фигуру. Прошло еще сколько-то времени, прежде чем движение, обрывки фраз и шарканье сапог под окном возвестили о начале рабочего дня.

Солнце успело подняться над домом и уже не било в стекло острым, как стрела, лучом, а дышало издалека равномерным бледным зноем; голоса людей глохли в нем, и ноги идущих с трудом двигались, как крылышки насекомых, утонувших в растопленном масле. Пассажир поймал себя на мысли, что хорошо бы сейчас прилечь где-нибудь в холодке и лучше было бы, если бы поезд пришел позднее. Начальник станции должен был явиться с минуты на минуту. Вдруг дверь с заднего крыльца, та, в которую он вошел вчера, когда приехал, распахнулась, нечто массивное вдвинулось и загородило проем; это была спина шофера, затылок его был красен от напряжения; сапоги, облепленные глиной, с усилием пятились, словно с улицы его насильно вталкивали в тюремный сумрак станционного зала. Он нес кресло, а в кресле сидел начальник. Начальник приветствовал пассажира, подняв форменную фуражку. Сзади видны были плечи Степаниды, державшей кресло с другой стороны. Жена начальника, шедшая следом, наблюдала за тем, чтобы ножки не зацепились за дверные косяки. В отличие от начальника, не перестававшего улыбаться и кивать пассажиру, выражая ему всяческую симпатию, она даже не взглянула на него; ему показалось, что она пристыжена этим разоблачением домашней тайны, тем, что посторонний оказался свидетелем сцены, почти равнозначной утреннему туалету или вынесению ночного горшка. Очевидно, ей мнилось что-то оскорбительное, почти непристойное в том, что она, молодая и полная соков, должна сопровождать эту процессию, и особенно в том, что он, ее муж, ничего этого не чувствовал и в своем безмятежном эгоизме инвалида не догадывался, как неловко ей перед чужим человеком; она сделала вид, что не заметила молодого пассажира, и с досадой и преувеличенным старанием бросилась помогать Степаниде, когда кресло все-таки застряло в дверях.

Пассажир, ошеломленный, не мог оторвать глаз от неожиданного зрелища. Он понял, почему давеча в кабинете начальник, желая придвинуть стул, чуть не упал с собственного сиденья: ниже пояса у начальника ничего не было, он был без ног. Так он проехал, не переставая улыбаться и кивать головой, в свой кабинет, и жена начальника, державшая дверь, пока в нее протискивалась неуклюжая, с широким основанием фигура Степаниды, отпустила наконец ручку. Дверь захлопнулась, они остались вдвоем в пустом зале. Жена начальника стояла в замешательстве, не решаясь ни войти в кабинет, где ей полагалось бы сейчас присутствовать, ни удалиться прочь.

— Вы знаете… вам говорили? — пролепетала она наконец, желая по-видимому, сгладить неловкость непредвиденного тет-а-тет, равно как и всей сцены.

Пассажир почувствовал смутное угрызение совести.

— Да, да, — спохватился он, — понимаю: это, конечно, травма? Несчастный случай? Конечно, при исполнении служебных обязанностей?

Она кашлянула.

— Нет, я не об этом. — Пассажир понял, что совершил бестактность. Голос ее, однако, зазвучал увереннее. — Вам уже говорили о том, что вы должны написать заявление?

— Какое заявление?

В эту минуту дверь кабинета открылась: шофер и Степанида направлялись к выходу; оба утирали со лба пот. Начальник был водружен на место, и из кабинета уже слышались глухие удары пресс-папье. С этой стороны все было в порядке — начальник принялся за работу; она повернула к пассажиру успокоенное лицо.

— Муж забыл вас предупредить. Когда он вспомнил, вы уже спали. Вам нужно написать заявление, и чем быстрей, тем лучше… о том, чтобы вам разрешили сдать в кассу проездной билет. Тогда вы сможете получить новый.

— Это такой порядок? — спросил пассажир.

— Да. Собственно говоря, можно было бы ехать и по старому билету, но муж говорит, что срок годности уже истек, и, следовательно, — она говорила извиняющимся тоном, — билет недействителен. Муж говорит, если вы подадите заявление сегодня, он постарается протолкнуть его в первую очередь, чтобы вас не задерживать… Если, конечно, вы спешите, — добавила она.

Пассажир прошелся по залу ожидания. Спешил ли он? Странный вопрос.

Он открыл дверь, выходящую на перрон, и даль, пахнущая шпалами, шевельнула его волосы. За пустынным горизонтом, невидимый, поднимался город, он вставал навстречу идущему. Для тех же, кто сиднем сидел на своем месте, город снов опускался под землю. "Если, конечно, вы спешите!" Что она, сумасшедшая?

Пассажир поднял руку и пробарабанил пальцами по косяку двери короткую музыкальную фразу; хорошо же, он напишет это заявление раз того требует порядок, просидит еще один день на станции, будет сверять время по часам, которые не идут, остерегаться воров и слушать таинственный храп бродяги в красных галошах. Бродяга, кстати, не заставил себя ждать: едва ушли шофер и Степанида, как он появился в дверях, точно и он был необходимое должностное лицо, без которого не могла начаться работа. Поспешно посторонившись перед выходившей женой начальника и раскланявшись ей вслед с такой почтительностью, что сам при этом чуть не потерял равновесие, он направился сразу к своей скамейке. Галоши, хлопавшие на ходу, обнажили его голые пятки, мелькавшие в прохудившихся валенках.

— Вечер добрый! — провозгласил он сиплым голосом, хотя был совсем не вечер, — конечно, извините… не угодно ли? — задав этот неопределенный вопрос, он упал на жесткое ложе и захрапел по своему всегдашнему обыкновению.

Пассажир не был особенно огорчен, узнав, что поезд все еще задерживается, это было даже кстати, так как иначе он не успел бы своевременно оформить заявление: без резолюции вышестоящих инстанций касса не могла выдать новый билет. Начальник станции и на этот раз оказал ему услугу, объяснив, как нужно составить документ, и лично отредактировав черновик, представленный пассажиром, а затем принял переписанное набело заявление к обработке вне очереди. Шофер должен был отвезти заявление вместе с очередными бумагами в управление железной дороги.

В ожидании не оставалось ничего другого, как присмотреться к здешней жизни, впрочем, далеко не бездеятельной, как ему показалось вначале. Начальник, при всей своей занятости, находил время для объяснений. Слабое здоровье (начальник был ампутирован вследствие гангрены еще в молодые годы и до сих пор страдал перемежающимся онемением разных частей тела) не позволяло ему непрерывно заниматься делами, усталый мозг нуждался хотя бы в пятичасовом сне — а то бы он вовсе не выходил из рабочего кабинета. Здесь, от одного края стола, заваленного бумагами, до другого края, простиралось поле его деятельности, и не видно было, чтобы начальник находил ее неинтересной: занимаясь делами изо дня в день много лет, он не мог не считать их необходимыми, и это ощущение необходимости и сугубой пользы передавалось стороннему зрителю, подавленному строгой обстановкой кабинета, стального сейфа для хранения особо важных бумаг, телефона и графика движения поездов. Чувствовалось, что здесь сосредоточены нервные центры некоего таинственного организма. И даже увечье начальника как бы говорило, что незачем тратить время на передвижения во внешнем мире, когда и тут работы предостаточно.

Больше всего времени отнимало у начальника составление отчета, и не только потому, что руководящие органы требовали многочисленных и подробных сведений с расшифровкой по каждому параграфу, но и потому, что иные параграфы предусматривали такие работы, которые во вверенном начальнику учреждении вовсе не производились, числились не как производимые и по этой причине не могли быть опущены в отчете. Например, надо было указать, какие грузы грузились машинами, а какие вручную и какою именно рабочей силой, и сколько зарплаты было выплачено: тогда как на самом деле на станции не только никогда ничего не грузили, но ни одного товарного поезда через нее вообще никогда не проходило. Приходилось поневоле вести учет поездам и вагонам, и рабочим дням грузчиков, заводить книги, карточки и пр., так как все цифры высчитывались от начала года и каждый новый ответ должен был вязаться с предыдущим. Это делало их похожими на романы с продолжениями; и нельзя было не согласиться с начальником, что труд его, подобно труду литератора, содержал в себе творческое начало. Вместе с тем в этой непрерывности канцелярской работы, подобной неторопливому течению реки, которая вечно движется и вечно остается на месте, в предначертанности, делавшей неизбежным всякий последующий шаг после того, как сделан предыдущий, было что-то фатальное, стоящее над волей людей и успокаивающее одновременно, и уже не важно, что они могут подумать о ней, об ее смысле: работа шла сама собой, как река течет по своей воле, и влекла за собой людей, как течение увлекает лодку.

В домашней обстановке начальник был прост и мил; молодой пассажир как-то сразу почувствовал себя своим человеком в этой семьа С него взяли торжественное обещание, что он непременно напишет, как только прибудет на место: сообщит, как устроился, опишет институт и свои занятия. В том, что он успешно выдержит вступительные экзамены, они не сомневались.

Квартира начальника находилась здесь же, в помещении станции.

— Я человек старомодный, — сказал начальник, — люблю уют.

И хотя в убранстве его жилища незримо присутствовало нечто медицинское, нельзя было не восхититься торжествовавшим там образцовым порядком. Всему было свое место, все было вымыто и выглажено, все блестело и сверкало чистотой. Тюлевые занавеси и салфетки, вышитые хозяйкой дома, украшали стол, стулья, окна и футляр швейной машины; невозможно было представить себе, глядя на возвышенную белизну кровати, что здесь могли лежать, сминать простыни и оставлять в перине округлые вдавления; нельзя было и помыслить, чтобы тут могли зачинать детей, хотя бы потому, что дитя своим криком и беготней нарушило бы все это великолепие. От пикейного покрывала пахло йодом. В действительности это был запах реки: жена начальника, не доверяя Стапаниде, сама стирала, синила и крахмалила салфетки и покрывала. Белый цвет, цвет целомудрия и охраны здоровья, господствовал в этих покоях, повторяясь в лунной белизне мраморных слонов, в глянцевитой глади накрахмаленной скатерти и в тарелках с молочным супом: любая другая диета — мясо, даже поджаренный картофель — нарушала с трудом налаженное пищеварение начальника… Пассажир с детства не терпел молочного супа, однако первое впечатление бывает обманчивым, впоследствии, когда о нем вспоминаешь, оно кажется странным. Первое стеснение быстро рассеялось.

За обедом начальник был очень внимателен. Он поминутно обращался к гостю, спрашивал, не слишком ли горячо и довольно ли соли. Не забывал и о жене: заботливо осведомился, вымыла ли она руки перед едой. Видимо, у него, как и у многих людей, были свои любимые темы; одной из них была бактериология: начальник объяснил, какой опасности подвергают себя, да и окружающих, нечистоплотные люди. Молодой пассажир рассказывал о своих планах. Он даже прочел им кое-что. Начальник станции слушал его с вежливой отрешенностью: сам он стихами никогда не интересовался и не знал, как к ним надлежит относиться. И пока голос пассажира звучал над столом, глубокий взгляд жены начальника был неподвижно устремлен на него, и суп в тарелке остывал и покрывался нежной пленкой.

Ему приснился этот взгляд. Теперь он ночевал не в зале ожидания, а в комнате, специально отведенной для него, рядом с супругами; лежа в темноте, он уличил себя в том, что напрягает слух, стараясь уловить малейший шум, шепот или скрип кровати за стеной. Ничего не было слышно, да и трудно было предположить что-либо, принимая во внимание слабость здоровья начальника.

Как истинный мужчина, пассажир отказался от помощи и сам перенес в комнату свой тяжелый чемодан, таща его не без видимого напряжения, несколько изогнувшись, как несут ведро, полное доверху. Тем не менее он разговорился со Степанидой, от которой узнал о первом браке начальника. По ее словам, между ними — кассиршей и начальником — давно не было ничего общего, если не считать того, что помещения, в которых они отправляли свои служебные надобности, находились по-прежнему рядом. Во всяком случае, дверь, соединявшая кассу с кабинетом, была заперта. Говорили даже, что ключ торчит со стороны кабинета, — означало ли это, что начальник сам не желал, чтобы старуха вылезала из кельи?

Как бы то ни было, начальник первым запротестовал, когда встал вопрос — это было в один из ближайших вечеров, — стоит ли приглашать заведующую кассой к праздничному столу. Он разъяснил, что общество еще не достигло той стадии развития, когда будет полностью пренебрегать разницей в служебном положении; пассажир — другое дело, пассажир — это гость. К тому же старуха плохо слышит и за столом была бы просто невыносима. Достаточно, пошутил начальник, и одного инвалида.

Пассажир не стал настаивать. Ему было ясно, что начальнику не хочется видеть рядом со своей женой другую, прежнюю, которая, может быть, еще помнит времена, когда мужское естество начальника не было окончательно и бесповоротно побеждено его духовной сущностью.

Поезд снова задержался — как говорили, по случаю введения новой системы автоматической блокировки; сообщая об этом, начальник подмигнул, давая понять, что ничто не помешает предстоящему торжеству. На всякий случай, чтобы успокоить пассажира, он позвонил в управление, но телефон был занят. Он позвонил еще раз, но телефон снова оказался занят.

Назначенный день наступил, и праздник обещал быть на редкость веселым, по крайней мере, на взгляд начальника, сохраняя в то же время оттенок домашней теплоты и интимности. Пассажир, поднявшись с бокалом минеральной воды (он не мог заставить себя пить кефир), прочитал сочиненные им накануне стихи в честь именинника. Начальник, растроганный, в парадном мундире, отвечал ему словами благодарности. Жена начальника мечтательно смотрела на хрустальные рюмки, переливающиеся огнями. Вдруг вошел шофер, он только что возвратился из управления. Шофер привез пакет на имя начальника. Начальник, под взглядом встревоженной жены, утер губы, сорвал сургучную печать.

Его поздравляли, желали ему дальнейших успехов в труде, счастья в личной жизни и извещали его о повышении: ему был присвоен ранг главного начальника станции. Потрясенный, начальник разрыдался.

Пришлось перенести его в спальню; начальник смеялся, и плакал, и, утирая слезы, говорил, что двадцать лет неустанного труда потрачены не зря, что он недаром прожил свою жизнь; он заверял, что сумеет новыми достижениями оправдать оказанную ему честь. Однако волнение и радость, по-видимому, чересчур обременили его организм. Сказалась и чрезмерность съеденного за столом. У начальника онемели руки, в животе открылись колики. Последовало обильное и болезненное действие кишечника. Жена ни на минуту не решалась отойти от кровати. Пассажир побежал за Степанидой. Явился таз с горячей водой, стали все вместе растирать пальцы, виски, грудь; начальник, бледный, с каплями холодного пота на лбу, тяжело дышал; наконец он уснул.

— Вы едва держитесь на ногах, — заметил пассажир.

Они осторожно притворили дверь за собой.

— Я боюсь, — говорила жена начальника, — вы заметили, какие у него холодные руки? А лицо? Как у него сразу ввалились глаза! Мне кажется, так с ним еще никогда не было.

Они вышли на перрон. Ночь была теплая и темная. Постепенно глаза привыкли к зеленоватому сумраку. Зеленый свет струился по стальным путям. Они прошли еще немного. Чудовищный зеленый глаз, пылающий, как огонь, выплыл из-за угла им навстречу. Скосив взгляд на свою спутницу, студент увидел ее лицо, восковое под лучом зеленой луны, с фиолетовыми губами: оно показалось ему таинственным и бесстрастным, как лик судьбы; глаза женщины были закрыты.

В эту минуту он заметил за ее спиной искру, вспыхнувшую вдали, огонек, покачиваясь, приближался к ним, и фигура человека в валенках, с фонарем, который он нес, как ведерко, и с метлой наперевес, неспешно прошествовала по шпалам. Пассажир следил за ним, медленно поворачивая голову, — да и как было не узнать старого знакомого, старика в красных галошах.

Жена начальника улыбнулась зеленой улыбкой.

— По ночам он бывает трезв, — сказала она. — Вас удивляет, зачем он ходит по путям? Но ведь надо же чистить все это. А иначе шпалы зарастут травой, рельсы заржавеют…

— Постойте, — сказал пассажир, словно его наконец разбудили, а то, чем он жил раньше, было лишь сном, — так значит… это правда?

— Правда, — отвечала жена начальника, улыбаясь и грустно кивая, поезд никогда не придет. Его не будет ни завтра, ни послезавтра. И через месяц он не придет; и вообще, сколько мы тут живем, никаких поездов никогда не было. Я ведь тоже когда-то приехала на машине, и ждала, и меняла билет… Станция, можно сказать, существует лишь на бумаге. Что поделать? — она пожала плечами. Но теперь глаза ее были открыты и смотрели на него почти умоляюще. — Должны же вы были когда-нибудь это узнать.

Любое событие, каким бы тайным оно ни казалось его участникам, становилось известным всему населению маленькой станции, согласно незыблемым законам захолустья, по которым о происшествии узнают едва ли не прежде, чем оно собственно произошло. О том, что между начальницей и молодым приезжим "что-то есть”, узнали раньше, чем предполагаемые любовники сами отдали себе в этом отчет. Для них грядущее и надвигающееся было все еще зыбкой мечтой; для обитателей станции оно было фактом. Красноречивые взгляды, которыми провожали жену начальника на следующий день, говорили о том, что все единодушно решали один и тот же вопрос: каковы признаки того, что случилось ночью? В том, что это случилось, никто не сомневался.

Но именно в этот день произошло событие, которое в одно мгновение перевернуло устоявшуюся жизнь полустанка: ударил колокол — начальник, который с утра не вышел на работу, скончался. День был пасмурный, скучный; с рассвета моросил дождь. Агония была коротка, теперь уже его вдова, в накинутом на плечи пуховом платке, отошла к окну и долго следила за струйками воды, стекавшими по стеклу.

Освободили стол, за которым еще недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью занавесили зеркало. На лице начальника застыло выражение хитрого удовлетворения, свойственное мертвым; он лежал, глубоко уйдя впалыми висками в подушку; короткое туловище его возвышалось из груды цветов.

Жена начальника, прямая и бесстрастная, вся в черном, неподвижно стояла у гроба. Напротив нее едва держалась на ногах старая и сгорбленная кассирша и громко рыдала; женщины поддерживали ее. В дверях, не решаясь войти, но и считая, очевидно, неудобным отсутствовать в такой момент, топтался и мешал всем старик стрелочник в валенках с красными галошами.

Через раскрытую дверь из сеней доносились звуки, похожие на журчание сала на сковороде, — это с крыльца лил, не переставая, дождь. На дворе ожидала машина.

Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон: справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считаться освобожденным от должности), а также разрешения на погребение. Начальник, который всю жизнь провел, склонясь над справками и отчетами, и после смерти, казалось, не мог стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело, по летнему времени, уже показывало признаки порчи.

Кто-то, накрывшись, выскочил на крыльцо; это была Степанида. Дождь лил как из ведра, желтые ручьи текли по двору мимо крыльца. Она крикнула что-то шоферу, но он не слыхал; тогда, подбежав на цыпочках к его кабине, она постучала в темно поблескивающее стекло. Шофер вылез, пряча на груди папку с документами. Его вызывал к себе новый начальник.

В кабинете сидел в кресле пассажир, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал папки, перелистывал толстые учетные книги. Было нетрудно убедиться, что покойный начальник, несмотря на свою преданность делу, работая по старинке, многое запустил. Дел было невпроворот. Некогда было даже проститься как следует с усопшим.

Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему как бы в наследство, в этой должности, как и вообще в жизни, существовал закон, по которому, взявшись однажды за дело, сев за стол и подписав хотя бы один документ, нужно было исполнить далее весь остальной ритуал. И он не мог, не вправе был брезговать этой работой.

Этого шага ждали от него все присутствующие, в эти минуты траура все смотрели на жену начальника, а с нее переводили взор на него. Вдова, неподвижно стоявшая в черном облачении возле гроба, была как бы символом осиротелой станции, и заботу о них должен был взять на себя он и никто другой. Сам начальник, вознесшийся на небеса, со скорбью и умилением взирал на них оттуда и благословлял их брак.

К тому же работа начинала ему нравиться. В ней была убаюкивающая размеренность однажды заведенного и монотонно постукивающего механизма, размеренность поблескивания пластинки на крутящемся диске и мерная поступь без конца сменяющих друг друга времен года. Она внушала уверенность. Эта работа была сама себе цель.

На станции появились некоторые усовершенствования. Позорный лозунг — "Остерегайтесь воров" — был снят с доски. Старуху кассиршу проводили с почетом на пенсию. Стрелочнику в красных галошах строжайше запретили валяться на скамейках в зале ожидания: ему отведена особая каморка, и с некоторых пор у него на груди красуется бляха с надписью "Носильщик" — это род общественного поручения, на случай, если пассажирам понадобится отнести вещи. По ночам же он по-прежнему исполняет свои обязанности. Ведутся переговоры с управлением о расширении штата станции.

Жена начальника станции больше не выходит ночью на платформу: в крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зеленая луна светит ей в окошко. Ходят разговоры о том, что она ожидает ребенка.

На дверях кабинета, рядом с кассой, блестит табличка с надписью: "Начальник станции". Ниже, мелким шрифтом: "Прием ежедневно, от 10 до 12 часов".

1965 г.