Записки русского бедуина

НЕМЕЦКАЯ ИДИЛЛИЯ

Удивительно приятно возвращаться в Германию. Дорожная разметка и указатели становятся аккуратней и четче. Знаки, ограничивающие скорость, начинают восприниматься как полезное предупреждение. Вы оказываетесь в стране, которая хочет и умеет заботиться о человеке, и чувствуете себя в надежных руках. О немцах мне никогда не приходилось думать, что они странные люди. Приходилось разве что удивляться их готовности прийти на помощь, если у вас что-то стряслось с велосипедом или машиной.

В Германии городов — как грибов, и каждый из них справный. Все дома выглядят новенькими, даже если построены в пятнадцатом веке. Удивительно прилична застройка и последних десятилетий, тоскливое безобразие — большая редкость. Помойки обсажены розовыми кустами. На окнах и балконах изобилие цветов, и ничего, кроме цветов. Разноцветные маркизы на лоджиях придают антуражу беззаботность юга. И все эти города-грибы вырастают не посреди свалки, а на краю поля или леса.

Красоту и прелесть немецкого города, как правило, создает его средневековая часть; барокко и классицизм обыкновенно представлены лишь вкраплениями, нарядные кварталы, выстроенные в конце девятнадцатого и начале следующего столетия, мало где уцелели.

Реки, где они есть, не используются в качестве градостроительного элемента. Мы в Петербурге привыкли к благородным рядам домов по обеим сторонам реки, и города-побратимы отыщутся нам во Франции, Италии и Голландии. Немецкие города, примыкая к рекам, не обзаводятся набережными. Я вспоминаю Регенсбург на Дунае как наиболее яркое исключение. Реки выступают естественной границей города, и если служат его украшению, то непривычным для нас образом. Так, в Тюбингене дома нависают над водой; вы не можете прогуляться по набережной — ее нет, но можете прокатиться по реке на лодке. В Гейдельберге вы будете наслаждаться видом реки, поднявшись к замку. В Вюрцбурге, напротив, каменный мост через Майн направит ваш взор на высокий холм и господствующий над ним замок. В Бамберге есть своя Малая Венеция. Речка там неширокая. Вдоль перил одного из мостов повешены цветочные ящики с красными геранями, и при мне две милые девушки собирали отцветшие цветы, чтобы они не портили вида.

В Германии существует множество совсем небольших городов, которые буквально примыкают к окрестным полям и холмам. Представьте — вы остановились в одном из таких городков на ночь, вышли прогуляться и после дня, проведенного на автобане, наслаждаетесь стрекотанием кузнечиков. Утром, перед тем как уехать, вы пройдетесь по центру, где непременно будет ратушная площадь с фонтаном и, скорее всего, памятник жертвам Первой мировой войны с именами всех погибших сограждан.

На загородных лугах выращивают цветы. На краю поля гладиолусов или подсолнухов вас ждут ножницы и коробка для монет, наполняемая в соответствии с указанным тарифом.

Когда вы пересекаете Германию, вам время от времени открываются величественные панорамы — обширные долины, не столько образованные реками, сколько, скорее, пустившие их к себе; кое-где лес, холмы, иногда — отдаленные горы. Германия — красивая страна, даже если некоторые другие еще красивей и роскошней.

Часть немецкого пейзажа — это замки. Старые замки — на высоком берегу Рейна и в других местах — хорошо поставлены, но архитектурно неинтересны. Думали о защите и нападении, а не о красоте. Другое дело замки, которые сооружались в ту же эпоху, когда Вагнер сочинял свои оперы! Немецкий дух обратился к национальному прошлому и сконструировал его в идеальном виде. Конечно, этим замкам свойственна некоторая помпезность и приглаженность, но всюду, где они есть, они украшают окрестности. Бург Гогенцоллерн виден за десятки километров, и вам даруется удовольствие постепенного приближения к замку на горе. С каждой точки он хорош по-своему, а вид оттуда — как если бы владетель обширной земли доставал взглядом до ее пределов. В Зигмарингине замок впечатляет своими размерами, сочетанием неприступности с оперной романтикой. Рядом река, плотина; замок отражается в воде искусственного водоема. Апофеозом выступает, разумеется, Нойшванштейн — альпийский замок Людвига Баварского. Он действительно великолепен, видами из окон хочется любоваться часами, а по окрестностям бродить — неделями. К тому же вы понимаете там, откуда взялось «Лебединое озеро».

Переход от цивилизации к природе в Германии приятен и короток. Нужно только знать, куда поехать. Вы оказываетесь на тишайшей дороге, которая не столько связывает населенные пункты, сколько служит для того, чтобы можно было выехать полюбоваться природой. Дорога на повороте ныряет под арку, образованную скалой, и маленький светофор заботливо предупреждает вас, что нужно немножко подождать. Добравшись до места и оставив машину, вы часами идете вдоль лесного ручья, в котором резвится форель, и доходите до мельницы. Здесь все приспособлено для того, чтобы вознаградить старательных путников. На улице два-три грубо сколоченных стола, покрытых клетчатой клеенкой, да лавки; под шум воды вы уплетаете жареные сосиски с картошкой и кетчупом, запивая их добрым немецким пивом. Или, скажем, переходите через Дунай по камням. Идете вдоль берега, над которым нависают скалы. Видите полупещеру первобытного человека. Гуляете по лесу, где на деревьях развешаны таблички с их названием: это явор, а это — ясень.

Немцы по-прежнему культивируют вылазки на природу. Это важная часть как семейной, так и корпоративной жизни.

Вообще же немцы во многом именно такие, какими вы их представляете, — аккуратные, трудолюбивые, порою важничающие. Какая- то важность заключена в самой интонации немецкой речи, — по крайней мере, для русского уха, — поэтому немного забавно слышать, как разговаривают друг с дружкой немецкие дети. Но вот представители государства и власти как раз не важничают; не было случая, чтобы мне приходилось на них досадовать.

С причинами досадовать в Германии вообще обстоит как-то плохо, поэтому принимаешься досадовать на мелочи. Любой непорядок воспринимаешь в Германии по-особенному. Пакет с молоком надрезается так, что молоко капает на стол — ага, типично немецкая халтура! Вот и моя машина была недавно удивлена, обнаружив, что перескакивать с ухаба на ухаб ей пришлось не где-нибудь, а по дороге к родному для нее Штутгарту. Впрочем, это был автобан, с автобанами ничего не поделаешь, какие-то участки не успевают отремонтировать. Другие дороги безупречны, и кругом полно нарядных машин — немытых или побитых немцы не признают.

Немецкие дома, как вы уже поняли, не менее ухожены, чем машины. Цветы живописно свешиваются с перил и балконов, они на окнах, стенах, перед домом. Я знал, что кусты роз бывают высокими, но в Южной Германии я видел настоящие розовые деревья.

А как немецкие любительские команды играют в футбол! Поле — с иголочки. Обе команды в своей особой форме. Распасовывают мяч как перед телекамерой.

Зато у нас лучше с магазинами. В Германии по воскресеньям закрыты все, по субботам большая часть открыта лишь до обеда, и даже по рабочим дням они открыты самое позднее до восьми. А несколько лет назад было еще хуже. Однажды мне пришлось проходить медицинскую комиссию сразу по возвращении из Германии. Неудивительно, что вопрос, были ли у меня проблемы с алкоголем, застал меня врасплох: а как же — неплохо бы выпить, а все магазины уже закрыты; и еще: столько всего хорошего, что не по карману!

Германия в каком-то смысле остается страной философов. Привычку думать немцы культивируют больше других народов. Тебя не просто предупредят, что за безбилетный проезд в автобусе полагается штраф в таком-то размере. Нет, дидактики и пропедевтики не миновать: «Тридцать евро — не малая сумма, если бросать деньги на ветер. Задумайся!»

В каком-то смысле Германия остается и страной романтиков. Немецкие рекламы высокопарны. Что ни возьми — мечта и восторг.

Дух поэзии все еще прорывается у немцев даже в прозе жизни. Вот надпись, предупреждающая о том, что незаконно припаркованные автомобили будут эвакуированы за счет владельцев: «Widerrechtlich abgestellte Wagen werden kostenpflichtig abgeschleppt». Я чувствую, что она вызывает в моей памяти что-то величественное. Ну конечно:

Да это же «Die Goetter Griechenlands», сочинение Фридриха Шиллера:

В отличие от духа поэзии дух иронии за двести лет заметно повыветрился. Важнейшие житейские установки сегодняшнего дня могут быть представлены в нескольких словах и понятиях: ein bisschen Geduld; sparen; geniessen; viel Spass! direkt vom Fass. (По-русски я передам это, пожалуй, так: немного терпения; сэкономим; повеселимся; бочковое пиво.)

Что меня больше смущает — это немецкая как бы народная музыка, этот неизменный разухабистый маршик, в котором решительно нет ничего, что напоминало бы о музыке великих немцев. Она сопровождает муниципальные, а иногда корпоративные праздники. Ее, как правило, подают с пивом, шляпами, украшенными перьями, и трахтом (традиционный региональный костюм). Такого рода праздники нередко показывают по телевизору. О вкусах не спорят (особенно с народами), но все-таки это странно для страны, в которой десятки тысяч домов выстроены в безупречном стиле. Обнадеживает то обстоятельство, что в магазинах, ресторанах, кафе — там, где музыку включают для своего и посетителей удовольствия, а не потому, что таковы соответствующие случаю традиции, — это народное достояние не услышишь. Великую немецкую музыку там тоже не услышишь — да и не место. Но ее крайне редко услышишь и где бы то ни было, помимо концертных залов. В Америке я чаще слышал ее несущейся из домов.

В Ганновере меня пригласили на постановку «Фиделио». Увидеть постановку этой оперы в Германии было тем интересней, что в свое время меня чуть не отправили из студентов в солдаты за доклад, в котором я среди прочего цитировал письмо автора «Будденброков» и «Доктора Фаустуса»: «Какая нужна была бесчувственность, чтобы, слушая «Фиделио» в Германии Гиммлера, не закрыть лицо руками и не броситься вон из зала!»

Друзья мои — это было бездарно! Ни крупицы здравого смысла за вымышленным предлогом осовременивания. Я, пожалуй, осмелюсь утверждать, что немцам превосходно удаются вещи без затей или с минимальными затеями. Например, в Берлине я был на превосходнейшей «Волшебной флейте». Затея была лишь одна — свет. Его было много, — словно по знаменитому завету, — и он был верный: праздничный, но не навязчивый. Как только немцы не удовлетворяются простотой и пытаются подпустить что-нибудь эдакое, получается скверно.

Такое впечатление произвел на меня и их павильон на всемирной выставке 2000 года — в том же Ганновере. Мне казалось интересным посетить хотя бы одну всемирную выставку, и ее привязанность к смене тысячелетий выглядела многообещающей. Огромный немецкий павильон строился на мотиве лабиринтов, причем, чтобы попасть из одного лабиринта в другой, нужно было стоять и ждать, пока тебя туда в надлежащий, по замыслу устроителей, момент пустят. Первые отсеки не сулили ничего интересного, и у меня не было охоты на каждом тридцатом шагу останавливаться и ждать — весь мир был на этой выставке! Я ушел и порадовался за итальянцев, которые изысканно и элегантно представили Италию страной великих изобретателей и физиков, от Леонардо и Галилея до Маркони и Ферми. Не меньше я порадовался за французов, которым удалось прочувствовать и показать романтическую сторону современной цивилизации, за китайцев, которые, подчеркнув свою устремленность в будущее, выставили себя великой космической державой, и за многих других. (В российском павильоне главным экспонатом был портрет нового президента; он смотрел на посетителей по-доброму и обращался к ним со словами приветствия.)

У немцев загадочные отношения с юмором. Людей остроумных в повседневном общении предостаточно, но считается общепризнанным фактом, что немцы не снимают смешных комедий.

Вообще же немцы понятны и похожи на нас. Они не голосят: «Вау!» Их мимика и жестикуляция нам совершенно привычны. На днях я чем-то разочаровал едущего за мной немца и в зеркальце машины вижу, как он всплескивает руками — точь-в-точь как сделал бы я.

Вот в полупустом, по случаю дневного времени, китайском ресторане никто не мешает мне наблюдать пришедшую сюда пару. Обоим лет под тридцать. Он в симпатичном таком пиджаке, напоминающем о погонщиках верблюдов, и сам вполне симпатичный: блондин, с осмысленным лицом, широкоплечий. Она — скорее брюнетка, видимо — рослая, точно — худая, с легкой курносостью. Ясно, что их отношения сложились не вчера, но вместе с тем не вполне еще установились. Приглашение на ланч — это не приглашение пойти в ресторан вечером (ресторан, куда они пришли, хороший, но я сам здесь потому, что днем существенные скидки). Значит, они давно знакомы, но в их отношениях нет еще полной непринужденности. Я не очень слежу за тем, что у них происходит, но кое-что слишком даже бросается в глаза. Она говорит по мобильному телефону. Он глазами и жестами выражает нетерпеливость и огорчение: ведь стынет же. Но западные люди давно сыты, и деньги на ресторан у них есть. Так что поджелудочная железа и инстинкт экономии играют, самое большее, подчиненную роль. Доминантой выступает досада на недостаток внимания. Наконец телефон убран, и трапеза оказывает свое благотворное воздействие.

Поел, успокоился: все вроде пошло хорошо. Для верности взял свою женщину за руку. Но ведь это не шахматы. Можно сколько угодно наращивать позиционное преимущество — не поможет. Рука осталась в руке, но это ничего не говорит о том, будет она его женщиной или нет. Она не придает значения ни ресторану, ни руке. Может быть, он зря беспокоится. А может быть — зря старается.

Я не знаю, должен ли я ему сочувствовать. Мое внимание все больше притягивает его верблюжачий пиджак, и я погружаюсь в воспоминания — с каким интересом я разглядывал бедуинов Синайской пустыни и сколь вообще был очарован пустыней.

На верблюдах по Германии не разъезжают, но на моих глазах мечети построили там, где их не было. Число русскоязычных здесь тоже внушительно. На вокзале в Кельне русскую речь услышишь порой прежде немецкой. Скоро русских в Германии будет столько, сколь было немцев в Петербурге (я имею в виду — в процентном соотношении). Германия ассимилирует пришельцев на иной лад, нежели Америка. Тенденция к территориальному обособлению меньшинств, их компактному расселению выражена минимально.

Германия — действительно в высшей степени благоустроенная страна. Даже бездомные здесь, как правило, выглядят сносно. Они поселяются в небольшом окраинном сквере, живут стаей, непременным членом которой является собака — почти всегда овчарка. Собакам очень нравится жить на равных среди старших братьев, они от этого умнеют и облагораживаются. Смотреть на них любо-дорого. Таких умных собак я видел лишь когда-то в Крыму. Крымские собаки, помимо ума, отличались низкорослостью, самостоятельностью и привычкой облаивать милиционеров.

Посреди немецкой идиллии я время от времени задаюсь мучительным недоуменным вопросом: как их угораздило? Что нужно было сделать с этими людьми, чтобы довести их до того, что они совершили? Относительно их отношений с евреями сразу что-то приходит на ум. Типичный еврей должен раздражать типичного немца, а тот, в свою очередь, будет смотреть на типичного немца свысока. Один предстанет взбалмошным и суетливым, не питающим уважения к установленным правилам и порядку, не способным проникнуться торжественностью момента. Другой — косным, ограниченным и неуместно патетичным — такого просто грешно не подразнить. Но много ли вы видели «типичных» — немцев, евреев или кого бы то ни было? А сколь плодотворной была совместная работа евреев и немцев: еврейская неугомонность и немецкая основательность — блестящий, хотя и мучительный союз! И не оттого ли поблекла немецкая наука, что немцы остались наедине с собой? Но это лишь разговоры о неприязни, а не об «окончательном решении». Меня совсем не занимает вопрос, откуда берутся существа вроде фюрера. Как нация могла пойти на поводу у нацистов? Не знаю. Чуть яснее для меня другое — как они развязали две мировые войны. Хотя соображения мои могут показаться странными.

Откроем Геродота — там, где его пора закрыть, на последних страницах. Чем заканчивается великая история греко-персидских войн? — Притчей о том, как основатель персидского государства Кир объяснил персам, что если они покинут свою небогатую землю и поселятся в других, более благодатных странах, они должны быть готовы к тому, что из господ сделаются рабами. Эта концовка поставила в тупик лучших и знаменитейших немецких филологов начала двадцатого столетия — тех, кто прославился не только ученостью, но и тонкостью суждений. У Геродота либо помутился разум, либо он не успел завершить свой труд — заключили они. Но разум в действительности помутился у тех, кто не мог представить себе иного окончания исторической эпопеи, кроме как под фанфары национального торжества. Геродот достаточно внятно дает понять, что его рассказ подошел к концу. Притча его обращена к грекам и должна иметь особое значение в устах человека, указавшего на бедность Эллады как ее существенное свойство. А если последний эпизод в его долгом повествовании выглядит несколько неожиданным и необязательным, то это, скорее всего, связано с желанием греческого историка избежать именно такой концовки, какую хотели бы видеть его разочарованные немецкие почитатели. Даже патриотичнейший «Генрих V» заканчивается не на битве при Азинкуре, а на заключении мира и бракосочетании. Для греков же торжество победителей — и вовсе не свойственная им тема. Этого нет в «Илиаде», этого нет в «Одиссее», этого нет на греческих барельефах, которые изображают борьбу, а не победу. Геродот особенно любит говорить о перемене счастья, о том, насколько неуместна заносчивость, причем Персидская империя в его время сохраняла все свои необъятные владения, кроме греческих — рано для торжества. Да и уместно ли оно, когда война принесла столько несчастий — о чем Геродот говорит лишь однажды и вскользь, но тем более выразительно? Наконец, положим, что Геродотова концовка — сродни хвостатому сонету, что было бы элегантней остановиться парой десятков строк раньше, на том, что афиняне, отплывшие из Геллеспонта в Элладу, везли с собой среди прочей добычи канаты от мостов, по которым войско Ксеркса переправлялось на европейский берег, — такое окончание соглашались скрепя сердце допустить некоторые из упомянутых филологов. Но ведь Геродот завершал свой труд в то время, когда греческий мир был расколот на два враждебных лагеря — афинский и спартанский, и именно поэтому он мог счесть нежелательным окончание, выигрышное для одной из сторон конфликта. То, что умнейшие люди в Германии не смогли всего этого понять, говорит о безумии, которым была пропитана атмосфера.

А как строится лучшая немецкая «История Греции» той эпохи? — Конечно, она завершается военным триумфом национальной идеи, каковым представлен поход Александра. Соответственно те греческие политики, которые не понаслышке знали о щедрости Филиппа, оказываются патриотами, а Демосфен — заурядным политическим интриганом, при этом многочисленные греко-македонские войны, которые велись при Филиппе и следующем поколении, — как бы не в счет.

Такого же рода безумие видно в масштабных мемориалах, украсивших Германию. Памятник битве народов, памятник при слиянии Рейна и Мозеля: очень патриотично и очень безвкусно. А помпезные памятники Бисмарку, воздвигнутые по всей Германии от Гамбурга до Констанца?

Слишком блестящая победа во Франко-прусской войне, похоже, дезориентировала нацию, а профессора с пылом ринулись пособить. В их писаниях, помимо сочетания блестящего ума с отчаянной слепотой, поражает еще и заносчивость, столь часто выступающая у многих по самым незначительным поводам. Одна из причин проста: кафедры немецких университетов до недавнего времени были маленькими монархиями (тогда как кафедры английских или американских университетов — маленькие республики). Но что-то, повторяю, было в атмосфере. Почему-то успехов было недостаточно. Что-то мешало радоваться. Было мало догнать и перегнать, необходимо еще было насладиться торжеством победителя.

Опасения относительно реваншизма или какой-то злокозненной природы немцев мне представляются беспочвенными — по крайне мере, в отношении представимого будущего. Военный разгром освободил немцев от заносчивости, а послевоенная обстановка — с двумя сверхдержавами — не давала никаких оснований для ее возрождения. С другой стороны, страна быстро встала на ноги, отстроила превращенные в руины города, благоустроилась — исчезли основания и для опасного чувства униженности. В подробности входить не буду. Германия, возможно, утратила свой блеск, но вернулась к здоровым основам.