Записки русского бедуина

ФЛЕНСБУРГ

В августе 2003 года Европа изнемогала от жары. Для меня жара — родная стихия, но моя машина возмутилась и перестала считать пройденные километры. Утром и вечером чуть покрутит счетчик, а днем — ни за что. Первая остановка за Рейном, в окрестностях Безансона — выжженная трава и воздух, в какой прежде никогда не окунался: щедрость разогретой земли. Хранимое в багажнике вино превратилось в глинтвейн, а яблоки источали аромат компота. Впрочем, я недолго продвигался на юг, сначала повернул на запад — узнать, что такое океанские приливы и отливы, а затем поехал на север, удаляясь от жары, неторопливо приближаясь к дому. В немецкой земле Шлезвиг-Гольштейн, на выезде из Германии в Данию, лето казалось уже обыкновенным. Трава и листва были такими, какими им и положено быть в середине августа, разве что на дорогах бывало неожиданно пусто.

В давно наступившей темноте я свернул с дороги на Фленсбург — последний немецкий город перед границей. На подъезде к центру остановился у щита с планом города и перечнем имеющихся в нем отелей. Выбор был предопределен, и я немедленно двинулся на «Берлин».

Попасть в отель мешали хитрости с поворотами и односторонним движением, но все же с третьей попытки я припарковался под гостеприимной вывеской. Заглянул — именно то, что нужно неприхотливому путешественнику. В баре мужики пили пиво. Его наливала симпатичная расторопная женщина, и она же распоряжалась ключами. Я успел как раз вовремя — свободна лишь одна комната. Протягиваю паспорт, который мне возвращают как-то по-особенному — весело. «Вы откуда?» — «Из Петербурга». — «А я из Полтавы. Меня зовут Марина».

Марина когда-то вышла замуж за немца, дети скоро окончат школу; жила в Баварии, здесь недавно. Мы соглашаемся, что и Бавария, и север хороши по-своему. Конечно, я пойду прогуляться по городу, но сперва занесу вещи в номер.

Обыкновенный недорогой отель — скромно, аккуратно, чисто. Но комната удивила и, после долгих странствий, показалась родной: вместо белой штукатурки выцветшие обои, сиротский умывальник в углу, прожженный пластиковый абажур и шкаф, контрабандой вывезенный из СССР.

Русский дух веет, где хочет, и я задаюсь вопросом — а что, если по странной затее русского голштинца мы повоевали бы с Данией за Шлезвиг?

Петру III досталось от российских историков, построивших свои суждения на записках Екатерины — той самой, в пользу которой император был лишен власти и затем убит. Он точно не был таким ничтожеством, каким его принято изображать, коль скоро люди Екатерины сочли необходимым его умертвить (письмо Алексея Орлова — «Матушка! Сам не знаю, как эта беда случилась…» — лишь мастерски имитирует пьяное бормотание человека, испуганного поневоле содеянным). Может даже показаться, что Петр III был толковым правителем. За отпущенные ему полгода он остановил участие России в войне, в которой та непонятно что делала, издал указ о вольности дворянства, упразднил тайную полицию, запретил преследовать раскольников, приступил к секуляризации церковных владений. Такого деятельного начала не было ни при одном из Романовых. Однако все, что он затевает, отмечено бестактностью. Немец по рождению, он спешит вмешаться в дела Русской церкви. Он пытается приструнить русскую гвардию, окружая себя голштинскими солдатами и офицерами, и приказывает перешить мундиры по образцу вчерашнего противника. Мир с Пруссией заключает человек, настойчиво твердивший о своем восхищении Фридрихом Великим, и получается, что Россия выходит из Семилетней войны не из принципиальных соображений, а в силу личных симпатий монарха. При таких обстоятельствах затеваемая война с Данией неизбежно должна была восприниматься как неоправданная забота о Голштинии, а не удаль или защита попранной справедливости. И я завершаю свое рассуждение в духе чтимого мной Сыма Цяня: замыслы Петра III были обширны, но он не умел считаться с людьми.

Что же касается Дании, то она была тогда нешуточной державой. Она владела Норвегией, Исландией и Гренландией. Правда, управлялась она в восемнадцатом столетии плохо, и даже такие подарки судьбы, как поражение в Северной войне досаждавшей ей Швеции, не шли ей впрок. Монархи то принимались за преобразования, то отступали назад. И все же с крепостным правом покончили на два поколения раньше, чем у нас. Шлезвиг держали, а в суматохе Наполеоновских войн присоединили и саму Голштинию. Тут-то и начались сложности. Голштиния была тесно связана со Шлезвигом, и датчанам, по существу, пришлось иметь дело не с двумя разными владениями, а с неким единым целым. Голштиния при этом была немецким государством, даже формально входила в Германский союз. В Шлезвиге численно преобладало датское население, но образованные классы предпочитали говорить по-немецки. Иголка в руках датчан рядом с немецким магнитом — вот чем оказался Шлезвиг. Внук Петра III, император Николай Павлович, великодушно отрекся от притязаний на голштинскую прародину, так что датчанам пришлось выяснять отношения с пруссаками и австрийцами. Надо сказать, они не робели, но вместе с Голштинией пришлось отдать немцам и Шлезвиг.

Имперское прошлое до сих пор зримо в Копенгагене, и его не-легко совместить с нынешним мирным и человеколюбивым об-ликом страны. Нелегко соединить и датский восемнадцатый век с Данией норманнов и викингов: тогда все было преисполнено отвагой и свободой, а власть королей сочеталась с народоправством вооруженных землевладельцев — почти как в Греции.

Я немало ездил по Дании. Ее зеленые холмы, широкие поля, шершавые скоростные дороги мне нравятся, но дух страны остается для меня неуловимым.

Загадочная датская душа! Когда-нибудь я возьмусь разгадать тебя.