Записки военного врача

Горячее лето

Летом 1942 года напряженность боевых действий на советско-германском фронте вновь возросла. К этому времени фашистское командование, использовав производственные мощности почти всей Западной Европы, смогло восстановить боеспособность своих войск, поколебленную поражением под Москвой.

Гитлеровское руководство, пользуясь отсутствием второго фронта, направляло на восток все новые и новые войска. Фашистская Германия и ее союзники имели на просторах от Баренцева до Черного моря 217 дивизий и 20 бригад, причем 178 дивизий, 8 бригад и 4 военно-воздушных флота были только германскими. На остальных фронтах и в оккупированных странах гитлеровцы держали не более 20 процентов своих вооруженных сил[9].

Ни до, ни после этого за всю войну против нас не выступали одновременно такие огромные силы.

Вновь захватив стратегическую инициативу, фашистский агрессор развернул мощное наступление на ряде важнейших направлений, прежде всего на юге. В то же время не ослаблялось его давление на Центральном направлении.

Судя по многим признакам, немецко-фашистские захватчики намеревались осуществить тем летом то, чего не могли достичь на первом году войны, — разгромить Красную Армию, сокрушить Советский Союз. Это подтвердила документация гитлеровской клики, попавшая в руки победителей и увидевшая свет позже. Поэтому-то в течение всего летнего периода, когда накал сражений в зоне главного удара агрессора, на юге, достиг, казалось бы, предела, фашистское командование упорно продолжало держать на Западном направлении, с прицелом на Москву, около одной трети соединений, действовавших на советско-германском фронте.

Лишь однажды, в разгар боев под Сталинградом, стремясь усилить натиск на волжскую твердыню, враг решился было забрать для этого группу соединений с Западного направления.

Но как раз в это время Ставка Верховного Главнокомандования наших Вооруженных Сил, разгадав планы противника, приказала провести на Западном направлении частные наступательные операции с целью сковывания вражеских резервов и недопущения переброски их под Сталинград. Крупнейшая из таких операций, состоявшаяся в августе — сентябре в районе Сычевка — Ржев, была проведена совместно с войсками правого крыла Западного фронта и левого крыла Калининского фронта. В результате длительных и ожесточенных боев войска Калининского фронта ликвидировали укрепленный плацдарм врага на северо-западном берегу Волги, а войска Западного фронта прорвали оборону 9-й немецко-фашистской армии, глубоко эшелонированную, с бетонированными узлами сопротивления.

Естественно, гитлеровское командование встревожилось. Чтобы остановить развитие успеха советских войск на Западном направлении, оно поспешно перебросило туда значительные силы, предназначавшиеся для поддержки наступления на Сталинградском и Кавказском направлениях. Гитлеровский генерал К. Типпельскирх писал по этому поводу: «Прорыв удалось предотвратить только тем, что три танковые и несколько пехотных дивизий, которые уже готовились к переброске на южный фронт, были задержаны и введены сначала для локализации прорыва, а затем и для контрудара»[10]. Точности ради заметим, что речь шла, судя по официальным данным вермахта, в общей сложности о 12 дивизиях, оттянутых, таким образом, от наиболее уязвимых тогда для нас районов фронта и изрядно потрепанных в последовавших затем боях.

Поскольку войска Калининского фронта в то лето охватывали с тыла группировку противника, действовавшую в районе Ржев — Вязьма, группировку мощную, с оборонительными рубежами по последнему слову фортификации, они не знали спокойных дней и легких боевых схваток.

А горячая пора для войск была, как уж водится, особенно горячей для армейской медицинской службы, для военных госпиталей.

Накануне того дня, который стал одним из горестных дней моей жизни, заехал к нам утром Б. В. Милонов, военврач 2-го ранга, главный хирург 4-й ударной армии, входившей в состав Калининского фронта.

— У меня собралось довольно много тяжелораненых, — сказал он, как всегда считая своими всех, кто лечился в медсанбатах и госпиталях 4-й ударной. — Мы сделали все, что можно было у нас, теперь помогите вы.

— Какие ранения?

— Преимущественно ваш контингент — в крупные суставы и бедро, немного раненых с комбинированными повреждениями.

— А что скажет Дроздов? — спросил я, имея в виду начальника калининского сортировочного госпиталя № 2749.

— Все обговорено.

Как раз в тот день, к вечеру, мы собирались отправить поездом на дальнейшее лечение в глубоком тылу довольно большую группу поправляющихся раненых, и я был рад сообщить Милонову, что койки его подопечным будут обеспечены.

А назавтра, около полудня, он позвонил мне в госпиталь и неузнаваемым голосом, в котором слились воедино скорбь и гнев, поведал негромко, что произошла беда: фашисты разбомбили санитарную летучку с ранеными, которая направлялась к нам, в эвакогоспиталь № 3829.

Повторилась все та же гнусная расправа с беспомощными жертвами войны, которую гитлеровцы учиняли несчетно, покуда не утратили численный перевес в воздухе: обнаружив где-нибудь в пути, а тем более на станционных узлах, составы с ранеными, обозначенные международными знаками — красными крестами на белых полотнищах, они бомбили и обстреливали их с воздуха словно остервенелые. Это было преступным по международным нормам, бессмысленным с военной точки зрения, но, судя по всему, вдвойне устраивало фашистских бандитов: они имели возможность легко избавиться, при полной безопасности, от всего бомбового запаса да заодно потешиться всласть кровавым зрелищем.

— Они вертелись над летучкой колесом, проносились на бреющем полете и все кидали бомбы, палили из пулеметов, — говорил главный хирург 4-й ударной армии Борис Владимирович Милонов. — Были прямые попадания, были близкие, от которых все равно рушились или загорались вагоны. Кто мог, сам выпрыгивал наземь. Тех, кто не имел сил подняться самостоятельно, вытаскивали из огня медики, им помогали легкораненые. Многие получили дополнительные ранения и ожоги. Некоторые врачи и медицинские сестры, сопровождавшие раненых, погибли.

И называл фамилии. Среди павших были мои знакомые, с которыми я встречался на конференциях хирургов, в разных госпиталях.

Б. В. Милонов вдруг замолчал.

— Может, помочь чем? — спросил я, встревожившись за него.

— Да нет, — ответил он глухо. — Уцелевших вернули в госпиталь. Ведем медицинскую обработку по второму кругу. А придут в себя, отправим к вам.

Через несколько дней раненых доставили в Калинин. Хотя бывалых солдат ничем, казалось бы, не удивишь и не напугаешь на войне, несчастье, постигшее группу раненых из 4-й ударной, потрясло всех обитателей и работников эвакогоспиталя № 3829. Оно стало одним из тех трагических событий войны, которые сами по себе еще более сплачивают людей, приводят в движение лучшие чувства.

Среди пострадавших имелись такие, которым нельзя было не сострадать от души, не выказывая этого, понятно, — настолько они были изуродованы во время бомбежки. Были тут и те, кто просто получил новые ранения, одни — тяжелые, другие — средней тяжести или легкие, но все болезненные, осложняющие жизнь, в этом уж врачи разбирались досконально. При всем том «трижды рожденные», как окрестили медицинские сестрицы уцелевших после варварского нападения на санитарную летучку, в большинстве своем заряжали нас бодростью. Таким мужеством светились их глаза, с таким достоинством, уверенностью в себе они держались, что поначалу подмывало, во время медицинских осмотров, обнять покрепче кого-либо из них, забинтованных с головы до ног, и воскликнуть от души: «Живем, значит, брат!» — что было совсем ни к чему, и без того всем было ясно, что они живы и жить будут.

С легкой руки писателя Бориса Полевого таких людей стали называть впоследствии «настоящими людьми», собратьями Алексея Маресьева, преодолевшего и угрозу смерти, и последствия ампутации обеих ног, продолжавшего до конца войны разить врага в воздухе. Именно они задавали тон и в боях, и в госпиталях, заставляя себя забывать о мучивших недугах, о неопределенности своего будущего.

Но не у всех сразу хватало на это сил. К тому же даже новейшие средства обезболивания, широко предоставлявшиеся для лечения воинов, порой не помогали, во всяком случае, не оказывали на них быстрого воздействия. Тем большее значение приобретало в этих случаях поведение самого раненого. От того, падет ли он духом под натиском страданий или сумеет превозмочь их, зависело многое.

Естественно, наши медики прибегали ко всевозможным средствам, добиваясь, чтобы психологический фактор со своими бездонными резервами неустанно работал на всех нас, как можно эффективнее работал.

Однажды, тем горячим летом, у нескольких солдат, только что доставленных из медсанбата, почти что с линии огня, обнаружились приметы газовой гангрены. Еще на памяти современников она считалась неизлечимой, затем стала поддаваться воле человека, но все же сохранила в себе смертельную опасность для людей и поныне. Единственно кардинальным средством к победе над газовой гангреной является хирургическое вмешательство. Эта операция сама по себе не сложна, не опасна, но она необычна, называется «лампасные разрезы», и, поскольку связана с газовой гангреной, название ее звучит зловеще для несведущих, тем более с воспаленным воображением. В этот раз обернулось дело так, что люди, для которых эта операция была последней надеждой, поддавшись смятению, наотрез отказались от нее. Уговоров не слушали, кто стал грозиться в ответ, кто расплакался.

Тогда в палату, где они лежали, перенесли двух выздоравливающих после такой операции, объяснив им, в чем суть их задачи. Врачи вышли в коридор, медицинская сестра осталась. Минут через восемь — десять выбежала она, улыбается во весь рот, рукой машет:

— Ну и остры они на язык, ваши агитаторы!..

— И что же?

— Сейчас повезем в операционную…

После этого случая у нас вошли в обычай «показные» встречи перенесших сложные операции с подготавливаемыми к ним. Так сказать, обмен передовым опытом в чистом виде. Как правило, он убеждал. А чем больше больной верит в хирурга, тем лучше для обоих.

В поддержке оптимистического настроя раненых, укреплении их волевой активности на собственное благо неоценимую роль играли индивидуальные и коллективные беседы, систематически проводимые политработниками госпиталя. Такие беседы связывались со значительными событиями на фронтах, во внутренней жизни страны, иногда с частными вопросами, заданными самими ранеными. Бывали доверительные разговоры на разные личные темы, когда человеку просто нужно было излить свою душу, а комиссары, как продолжали все называть политработников, были, все знали, верными и умными собеседниками. По желанию раненых и больных они читали им свежие газеты, порой книги любимых писателей, письма, писали за них домой, словом, оказывали им бесчисленные дружеские услуги, причем от чистого сердца, что чувствовалось по всему и потому было особенно важно. Раненым все это явно шло на пользу, помогало решительнее преодолевать горестные испытания, быстрее освобождаться от уныния и страхов, отчетливее видеть свое твердое место в дружной советской семье.

Для медиков забота о полноценном духовном здоровье подопечных неотделима от заботы об их исцелении, нормальном физическом состоянии. Снова и снова мы убеждались, что тут нет второстепенных сторон, важно все, что так или иначе затрагивает круг интересов людей, которые заново поднимаются к жизни. При этом важно не только то, что делается, но и как делается: как говорится, ведь к нам попадали раненые и больные с «обнаженными нервами», обостренной наблюдательностью и чувствительностью.

В то же время нельзя не учитывать, что госпитальная работа медиков на войне, как и прочая их деятельность происходила почти всегда перед лицом страданий многих, в условиях неослабной физической и психоэмоциональной перегрузки. Свыкнуться с одним только зрелищем мук, причиненных нашим людям фашистами, невозможно было. Сколько бы раз ни видели мы раненых, изувеченных, всегда казалось, сердце вот-вот разорвется на части от сострадания к ним. Боль за них была тем тяжелее, что мы, как уже отмечалось, далеко не всегда могли облегчить им страдания. Вдобавок мы не были вольны высказывать свои переживания, были обязаны всегда сохранять безмятежный лик — и тогда, когда чуть не валишься с ног от изнеможения, и тогда, когда перехватывает горло от сострадания, от понимания безнадежности состояния человека, которому глядишь в глаза, близкого, дорогого тебе человека, хоть ты и мало знаешь его, хватит знать главное — он воевал за нашу Родину, он наш, советский.

Должен отметить, что на фронте мне не доводилось вдаваться в подобные тонкости, разговаривая с друзьями и товарищами. Кровное единство советских военных медиков с больными и ранеными советскими воинами, как, разумеется, и со здоровыми, не требовало доказательства. Это давало себя знать во всем.

Среди медиков, вместе с которыми я прожил всю войну, были, как нетрудно догадаться, не только люди с идеальными характерами, отнюдь. Об одной медсестре ее подруги говорили, как я ненароком услышал, что «от голоса ее не то что молоко — мороженое скиснет».

Узнав о том, как аттестуют эту женщину ее приятельницы, я некоторое время невольно приглядывался к ней на работе, несколько встревоженный, пока не успокоился окончательно: всегда внимательный взгляд, живой интерес к недужному, а голос — ну прямо свирель, так и струится волна тепла и симпатии. В пору было удивляться: откуда что берется, ведь играть в сердечность изо дня в день немыслимо…

Но в том-то и дело, что тут не было игры. Душевное отношение к пострадавшим в боях, высокое чувство моральной ответственности за выполнение своего профессионального долга по отношению к любому из них являлись неотъемлемой чертой наших медиков, женщин и мужчин, независимо от их индивидуальных особенностей.

Что касается медиков-мужчин, то нечего греха таить, многие из нас не были сахаром в будничной жизни. Один был склонен к резкостям, другой не очень общителен, у третьего возникали меланхолические поветрия. Но все это, предназначенное, так сказать, для внутреннего потребления, мы оставляли за дверьми госпитальных палат и операционных. А раненые знали нас, таких разных по облику и характеру, похожими друг на друга в своей уважительности и доброжелательности к ним, в своей взыскательной заботе о благополучии пострадавших. В какой-то мере это шло, думается, от врачебных навыков, благородной Гиппократовой клятвы, от веления профессионального долга служителей медицины. А на войне за всем этим ощущалось еще иное, большее — выражение великого братства советских патриотов, органического единства всех советских людей, проявившегося с подлинно эпической силой в борьбе за свободу и независимость социалистической Родины.

Что же касается эмоций самих по себе, их при этом вполне хватало. А иногда они вдруг били ключом. Так произошло, например, тем летом в одном из наших хирургических отделений, где работала медицинская сестра Наташа Павлова.

Эта милая немногословная девушка с быстрыми и сильными руками выходила после тяжелых операций немало воинов. Но пожалуй, больше всего забот потребовал от этой внимательной и сердечной медсестры молодой командир, раненный в левое бедро. Его ранение принадлежало к числу весьма серьезных. Во имя спасения жизни ему пришлось ампутировать ногу. Потом началось заражение крови, вначале протекавшее крайне тяжело. Медицинская сестра Наташа, заботившаяся о целой группе тяжелораненых, опекала этого невезучего лейтенанта особенно старательно, ему все же досталось больше бед, чем другим. Изо дня в день поила, кормила с ложечки, вводила лекарства, делала все надобное в лечебном обиходе. Сперва им, понятно, было не до разговоров. Потом он начал понемногу рассказывать о себе, где был ранен, как жил до войны, нелегко жил, сиротой, мечтал о лучшем. Стала постепенно раскрывать свою душу и она.

Наконец он настолько поправился, что встал вопрос об его эвакуации в глубокий тыл, кажется на Урал, для завершения лечения. Тут Наташа Павлова явилась на личный разговор к начальнику госпиталя. Она рассказала, что полюбила этого хорошего парня, а он полюбил ее, и попросила от имени обоих направить его в какой-нибудь из госпиталей города Иванова, откуда она родом и где живут ее родители. А помочь ему доехать никто не сможет лучше ее…

Наташе предоставили краткосрочный отпуск «в порядке поощрения за хорошую работу на протяжении всего пребывания в эвакогоспитале № 3829», как гласил приказ. Вместе со своим суженым, как она о нем говорила, они уехали в Иваново. Через неделю она вернулась, чтобы проститься с подругами. Перед отъездом зашла ко мне, показала брачное свидетельство по всей форме. Я поздравил их обоих от души, пожелал, как водится, мира да счастья и осведомился о здоровье мужа. Она светилась радостью:

— Все хорошо, разрешили жить дома. Он у меня, знаете, в институт собирается, я уже была там, дали программу экзаменов…

И вдруг новобрачная помрачнела. До нее наконец дошло, что из раскрытого окна доносятся глухие, тяжелые удары, раздающиеся где-то далеко, будто какие-то чудовища бухают и бухают огромными молотами по земле…

Усиление боевой активности в районе действия Калининского фронта летом 1942-го соответственно отразилось на деятельности медицинской службы. У нашего госпиталя прибавилось настолько работы, что в ряде его отделений стало не хватать врачей.

Последние месяцы у нас работало несколько молодых врачей. Мы видели, как быстро они набирались опыта. Но возросшие потери на передовой затронули и медицинский персонал. Наши молодые отправились на смену своим коллегам, выбывшим из строя. Вместо них прибыли в госпиталь не столь молодые врачи невоенных специальностей, которые уже изучили теорию военно-полевой медицины и нуждались в оперативном применении ее на практике. Они горячо взялись за дело, работая главным образом ассистентами.

Конечно, первое время от «фронтовых абитуриентов» было не очень много толка, больше приходилось помогать им вместе с многоопытными операционными сестрами. Тем не менее мы были довольны своим пополнением. То были люди энергичные, с упорным стремлением быстрее и основательнее освоить новую врачебную специальность, особенно нужную Красной Армии. Их не требовалось обучать психотерапии — внимательность и сердечность по отношению к раненым были у них, как говорится, в крови.

В эти жаркие дни, когда нам пришлось занять под хирургические палаты помещения некоторых других отделений, мне вспоминалось первое лето войны, такое же знойное. То и другое имело сходные черты, но еще больше различий. Медицинская служба действовала куда более равномерно, ритмично, существенно улучшились условия лечения раненых, совершенствовались его методы. А в результате значительно повысилась эффективность многогранной медицинской помощи советским воинам, все в большей пропорции жизнь побеждала смерть в той борьбе, которую вели наши медики.

Да, борьба эта имела не только победы, но и поражения. Несмотря на то что наша медицина к тому времени уже многого достигла, она все же не была всесильной. Сознание неотвратимости летального исхода при некоторых тяжелых ранениях всегда ложилось тяжелым бременем на всех, кто самозабвенно отстаивал жизнь больного. В таких случаях можно было ничего не спрашивать у врача о состоянии здоровья тяжелораненых — все читалось на лице самого сдержанного, волевого человека.

Как правило, лечащие врачи провожали в последний путь умерших от ран воинов. Госпиталь прощался с ушедшими, как прощаются в таких горестных случаях с близкими в большой семье. Их хоронили на местном кладбище. Им отдавали воинские почести, специальное отделение бойцов провожало их в последний путь салютом из автоматов. Над могилой водружали пирамидку, увенчанную красной звездой, с дощечкой, на которой обозначались фамилии похороненных. Наши женщины обычно сажали здесь цветы. А родным воинов, одновременно с уведомлением об их кончине, сообщали о месте захоронения.

Теперь там, как мне писали, воздвигнут монумент в честь доблестных защитников Родины.

Когда вспоминаешь фронтовые госпитальные будни того сурового времени, перед мысленным взором проходят наряду с привычными картинами лечебного труда на войне и всякие сопутствовавшие им события, большие и малые. Видное место среди них принадлежало визитам командиров и комиссаров частей и соединений, воевавших на различных участках нашего фронта. Их заботила судьба раненых, бывших своих подчиненных. Часто бывал у нас старший батальонный комиссар Михаил Маркович Коломиец. Первый раз он приехал, сопровождая раненых бойцов. Будучи заместителем командира полка по политической части, он решил сам, как говорил, «передать своих ребят на лечение в верные руки».

Пока раненых обрабатывали в приемно-сортировочном отделении, Коломиец вкратце ознакомил нас с боевыми делами своей части, с теми подвигами, которые совершили его бойцы. Впоследствии, во время лечения раненых из этого полка, вскоре ставшего гвардейским, мы узнали кое-какие подробности о его действиях, вызвавшие у нас еще более горячие симпатии к нашим подопечным и знакомому комиссару.

Один из раненых, старший лейтенант, особенно ярко обрисовал картину внезапной атаки их артиллерии на крупный военный аэродром фашистов. Слушая его, мы словно воочию видели, как сотни снарядов нового оружия накрыли огромным огненным пологом все пространство, занятое аэродромом, баками с горючим, хранилищами авиабомб. Точно корова языком слизнула 30 самолетов, причинивших невесть сколько бед нашим людям, будто и не было в природе большого фашистского аэродрома, со всем его военным хозяйством! Так действовали, как мы узнали потом, знаменитые гвардейские минометы, ласково прозванные «катюшами».

Через несколько недель Коломиец опять прибыл к нам, чтобы забрать тех из своего полка, кто совсем поправился. Оставшиеся на долечивание составляли меньшинство и были очень недовольны своей участью, чего и не скрывали. Михаил Маркович утешал их, пообещав, что все они будут возвращены в свою часть после полной поправки, и предупредил меня об этом. Было отрадно наблюдать за взаимоотношениями комиссара и его бывших подопечных. Боевая дружба, связывавшая их, давала себя знать во всем. Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять, какая роль в создании ее принадлежала Коломийцу.

Вскоре мы узнали, что М. М. Коломиец стал командиром того полка, где был комиссаром и который прославился многими успехами в трудных боях. Об уничтожении вражеского аэродрома уже говорилось. Воинам этого полка удалось подбить и сжечь более 100 танков, подавить 73 артиллерийские и минометные батареи, 196 огневых точек, уничтожить 88 складов и 93 блиндажа, отбить 26 контратак и нанести крупные потери вражеской пехоте.

До перевода на другие фронты, — а Коломиец сражался после Калининского фронта под Сталинградом, на Курской дуге и в других важных районах боевых действий, — он поддерживал контакт с эвакогоспиталем № 3829, то лично, то письменно, то через своих посланцев. Десятки гвардейских минометчиков из хозяйства молодого командира полка, залечив раны в нашем госпитале, вернулись в свою часть и продолжали громить врага.

В тот же период у нас побывал высокий гость из Военного совета фронта. То был член Военного совета генерал Д. С. Леонов. Он прибыл в сопровождении подполковника из Политотдела фронта и адъютанта, который нес два чемодана.

Представившись, генерал сообщил, что в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего сейчас в госпитале состоится награждение орденами и медалями Союза ССР отличившихся в боях с врагом.

Это было волнующее и знаменательное событие.

Генерал и сопутствовавшие ему офицеры, надев белые халаты, обошли весь госпиталь. Член Военного совета объявлял раненому о награждении его за храбрость и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, орденом или медалью в зависимости от обстоятельств ранения и степени заслуг воина. И, нагнувшись, генерал прикреплял к нательной рубашке раненого знак награды. Тем временем офицер, сопровождавший генерала, оформлял должные документы и вручал удостоверения о награждении.

Новые орденоносцы и медаленосцы были еще очень слабы, не все могли сидеть, не утихли еще боли от ран. Однако это торжественное событие всколыхнуло всех раненых, заглушило их физические страдания. По всему чувствовалось, что люди рады вручению им почетных наград Родины, видят в этом яркое выражение высокой оценки их ратных заслуг, признательности и уважения к ним военного командования. Кто-то даже спросил у генерала, подразумевая, судя по всему, утвердительный ответ:

— А вы из Москвы, товарищ генерал?

Генерал ответил тепло:

— Конечно, из Москвы, из самой Москвы…

Все окружающие явно были довольны этим, с удовольствием поглядывая на свои ордена и медали, придававшие парадный блеск грубоватым, но свежим нательным рубахам.

И так — из палаты в палату. Небольшой казус случился лишь во втором отделении, где лежали наиболее недужные, в том числе вернувшиеся недавно из операционных.

Сначала все шло нормально, генерал приступил к вручению наград, нагнулся к одному больному, ко второму — и вдруг закачался, ухватившись рукой за спинку кровати, и побелел, теряя сознание. Офицеры, пришедшие с ним, подхватили его под руки и вывели в коридор. Я дал ему вдохнуть нашатырь. Тотчас придя в себя, он спросил:

— В чем дело? На передовой видел такие ужасы, что и не вообразишь, — ничего. А тут…

— Больные выдыхают пары эфира или хлороформа, — говорю я ему, — они токсичны.

— А почему на вас не действует?

— Привык, — отвечаю, — разве что когда устанешь… — И не хотел только сказать о роли возраста: генерал ведь был сед.

Этот торжественный акт длился до вечера, ни один раненый не был обойден боевой наградой.

Такие гости появлялись в госпиталях, разумеется, не часто. Бывали у нас и гости привычные и пользовавшиеся оттого не меньшим уважением и приязнью раненых да и медицинского персонала — это наши шефы.

Все предприятия Калинина шефствовали над военными госпиталями. Тем самым они принимали на себя ответственность за ход госпитальных дел, хотя их никто к этому не обязывал. Следуя лишь велению собственных сердец, сотни текстильщиц после производственной работы трудились многие часы у нас. Они дежурили у коек тяжелораненых и больных, помогали медицинским сестрам в уходе за теми, кто не мог самостоятельно передвигаться, а иногда не владел и руками. Их усердию мы были в немалой мере обязаны тому, что при скудной численности кадрового медицинского и административно-хозяйственного персонала в трех госпитальных корпусах всегда поддерживалась чистота, окна сверкали, во многих палатах был создан почти домашний уют.

Помню, к нам долго ходила на ночные дежурства худенькая седая старушка. Неторопливая, но аккуратная, поспевающая всюду, она была любимицей обитателей одного из самых трудных для обслуживания отделений с повреждением ног и грудной клетки. Причем дело было даже не в том, что она тотчас выполняла просьбы недужных, приносила им все необходимое и убирала все то, что было не нужно. Она самим своим обликом удивительно утешала их. Как рассказывали врачи, от нее веяло благотворной ясностью, спокойствием. Звали ее Дарья Поликарповна. Ее спросили однажды наши медички: «Не трудно ли вам ходить сюда, бабушка? Может быть, надо пореже, поменьше…» Говорят, такая была обида из-за этого, такой был дан гневный отпор, что больше никому и никогда не приходило в голову давать ей такие советы. А вдобавок она еще работала на «Пролетарке». Вместе с Дарьей Поликарповой ходила в наш госпиталь, как на вторую работу, ее сноха, а дома оставались внук и внучка.

Право, нельзя забывать о патриотических заслугах таких подвижниц, которым не было счета в пору военных невзгод. Их большая помощь медицинским работникам по уходу за ранеными воинами еще ждет своих историков и певцов.

Кстати говоря, раненым были очень по душе певуньи из шефов. Безыскусные мелодии и слова народных песен, которые исполняли перед ними время от времени наши дорогие гостьи, лечили многих, по свидетельству врачей, от унынья, тоски, от грызущих сердце дум да и болезней.

Как солнечный луч в ненастье, появлялись в палатах школьники и малыши со своими бойкими песенками, стихами и рассказами. Пользовались успехом и выступления самодеятельного хора наших медиков во главе с врачом В. А. Золотухиной, обладавшей очень приятным голосом. Вера Алексеевна вкладывала в песни, которые исполнялись раненым, всю свою душу. Заметив это, несколько выздоравливавших посоветовали ей всегда петь, «отчего будет лучше и нам и вам», как сказали они после небольшого концерта, состоявшегося в клубном зале накануне праздника Великой Октябрьской социалистической революции.

С возвращением в Калинин труппы драматического театра наш госпиталь стали навещать артисты. В ряде палат они выступали с фрагментами из спектакля, созданного по пьесе Александра Корнейчука «Фронт». Эта постановка, затрагивавшая острые вопросы руководства войсками в ходе боев, увлекала многих. И политработники провели среди раненых не одно коллективное обсуждение пьесы Корнейчука и выступлений артистов. Больше всего порадовали инициаторов обсуждения активность и острота мысли слушателей, их боевой настрой. Что же до медиков, то они полагали, и не без резона, что выигрывало от этого состояние здоровья прежде всего.