Заповедь речки Дыбы

1

В долинах Камчатки торопливо доцветало лето. Еще грело солнце и в сырых низинах зеленела трава, но на хребтинах гор, разбрасывая пятна снега, уже пробовал свое дыхание холод.

Птичий молодняк подрос, отощавшие было от семейных забот старики откормились, и в них рождалось беспокойство пути.

В горах и тундрах зверь зажирел. В сытое предосеннее время всем дорога стала жизнь, и даже хищники расчетливо выбирали и без риска скрадывали лишь явно слабого, приболевшего зверя.

Только люди вели себя странно. Они не лакомились позолотевшей душистой морошкой, не объедались жирной ленивой рыбой, не копили силы к долгой худой зиме. Следы людей перечеркивали тундры и снежники упрямыми линиями к какой-то своей, ве́домой только им цели.

Ни сам Костин, ни его люди давно не отдыхали по-настоящему. Когда не давала работать погода и где-нибудь под острой вершиной или на горной седловине их накрывали сплошные облака, они дрожали от холода в напитавшейся влагой одежде, скрючившись сидели в палатке, согревая ее своим дыханием, и до лучших, закрытых, как и горы, туманом времен экономили все: еду, топливо, питьевую воду. Тогда они каждый час ждали разрыва в облаках — окна, — чтобы закончить предписанные строгой технологией дела, вызвать по радио вертолет с продуктами и материалами и перелететь под новую вершину к новой работе. Неопределенность этого ожидания изнуряла их больше, чем само дело.

Теперь, когда чистое небо бывало редко, а работы оставалась самая малость — на одной, двух вершинах, тем более реже разрешали они себе думать об отдыхе — свежий снег поставит точку на всем. Нележалой рыхлой крупкой коварно припорошит он трещины на зубчатых гребнях. Округлые камни морен на дне цирков и скалы на подходах к самим вершинам сделаются скользкими, неверными. На плоскогорьях и в распадках ногам тяжело станет проминать тропы, а расщелины в старом льду закроются, насторожатся смертельными ловушками.

Вчера и само море, и берег залива Шелехова, где на низком с плоской вершиной гольце стояла их палатка, были чисты от тумана. Но полдня потратили на перелет, потому что уже в предгорьях Срединного хребта облака стали прижимать вертолет к земле, и он воровато покрался долиной реки в обход, терпеливо выискивая невысокий, ниже уровня молочного киселя, достаточно широкий перевал.

Механик опустился в брюхо салона, толкнул Костина и двинул указательным пальцем вверх к пилотской. Тот поднялся на две ступени подвесной лесенки на место бортмеханика, протиснул туловище в кабину, надел наушники и ларинги.

Командир скосил на него глаза и кивнул на хребет, который утюжили темные, как мокрый мех линялого песца, тучи. «Видал? Фронт грозовой. Обходим. Здесь — перевал. Той долиной до моря пойдем. Берегом. Понизу. В сторону вашей горки. Если закрыта, просветов не будет — внизу сядем. Ничего не поделаешь — видишь сам».

Костин подумал, что это еще видно будет, сейчас главное вообще к вершине подобраться. Он без суеты сориентировался и стал следить по карте за долиной: цеплялся за характерные контуры, проверял курс.

Вертолет вырвался наконец из узкого извилистого ущелья. Впереди, до дальнего горизонта, в один тон тусклого отпотевшего ножа сливались небо и море.

Два с половиной часа назад они сидели еще на Охотском берегу, а это был пролив Литке, свинцовое море командора — Витуса Беринга.

«Ми-4» без опаски пошел над безлюдной землей. Чуть выше приливного наката прибоя, за пенной лентой, лежала узкая полоска плотного мертвого песка, прилизанного тяжелыми языками волн. На обрыве, куда и в зимние штормы не достигал соленый холод воды, начинались тундры. Между кочками, кусками разбитого зеркала, под тусклым надоблачным солнцем взблескивали болотца.

Еще выше, где береговой обрыв сбивал самую силу штормов, ползли кустарники. Изуродованные, скрюченные давящим ветром, они даже не пытались подняться над тундрой, а прижимались к спасительным теплым мхам, прятали молодые незакаленные ветки в жесткую траву.

Костин глянул чуть влево от берега и выше кустарников, почти вровень с вертолетом, увидел неширокую полосу каменной камчатской березы. Под порывами ветра машина зарыскала и стала трудно, почти галсами, подходить ближе к деревьям. Он, не отрываясь, смотрел на них.

Они были похожи на солдат, выдержавших жестокий бой и полегших при штурме крепости, так и не добежав до ее стен. В самых первых от моря рядах было много поваленных стволов. Сквозь сорванную холодами листву скелетами виднелось переплетение крупных веток. Еще живые с редкой зеленью и уже сухие, мертвые, деревья вцепились корявыми ветками, не вырванными еще корнями в холодную каменистую землю и держались. Они сбивали, запутывали, останавливали разбежавшиеся над студеной поверхностью моря кинжальные струи губительного ветра. За их прикрытием, отпрянув к горам, уважительно склонились крепенькие березки с необлетевшей листвой.

«Вот он в чем, Север-то. Вот она где, самая суть: первые принимают на себя непосильную тяжесть, гибнут, но дают возможность выжить другим. Везде на этом держится жизнь», — забыв про включенные ларингофы, бормотал Костин. И второй пилот удивленно оглянулся на него.

2

Проснулся Костин рано и тревожно. Стенки и крыша палатки набухли, покрылись белесыми капельками воды. Было промозгло и холодно. Он закурил, не решаясь сразу выбраться из нагретого меха спального мешка.

С неуютом погоды, ранним пробуждением, не давшим желаемого отдыха, в него вселилось раздражение к своему вчерашнему прекраснодушию, к нежеланию пилотов рискнуть парой часов и подождать широкого разрыва в облаках, к проклятой осенней камчатской пасмурности.

Вчера они потеряли целый день. Когда подлетали к своей горе, по склонам ее, действительно, сырым паром проползали клочья редкого тумана, но пилотам вполне можно было бы попробовать подыскать площадку поближе к вершине, не говоря уже о том, что облако, зацепившееся за самую макушку, могло в любую минуту согнать все крепчавшим и крепчавшим ветром — тогда и думать нечего — набирай высоту, пройди над туманом и плюхайся на вершину. Но они отказались наотрез и рискнуть пощупать увалистый отрог выше — ссылаясь на недостаточную видимость; и ждать — отговариваясь удаленностью базы, до которой, де, могли не успеть «доехать» засветло, а ночные полеты им строжайше запрещены.

Весь сезон эти вертолетчики работали на их геодезическую партию: сажали и снимали бригаду Костина с таких вершин, откуда все лето зима не уходила окончательно. Теперь они, видимо, решили воспользоваться смутной погодой и сделать им приятное — дать передохнуть на альпийском лугу — тем более, что на этот раз приятное сделать было легко — они ушли от всякого риска.

Подарок этот Костину не нравился. Он привык, что на верху не было ничего, кроме ледников и скал, и радовался, когда скалы были не опасными, вершина не высокой. Несколько раз, случалось, их высаживали пониже, в зоне альпийских лугов. В тепле, в безветрии, среди высоких мхов и вечнозеленых рододендронов, пахучего багульника неудержимо тянуло к отдыху. Уходить отсюда наверх было труднее, а идти… Почти всегда основной груз тащили на себе от места посадки. Редко удавалось сбросить железяки на саму вершину.

И вот вчера… Костин считал, что смалодушничал. Поддался приятному расслаблению. Он видел, как радовались его ребята кустам, как с удовольствием валялись в густой траве, долго мылись, всматриваясь в чистую воду ручья.

Соседи-нивелировщики, работавшие по реке, не забыли их летний дар — половину туши снежного барана — и прислали им целый мешок блестящих платиновых торпед — свежеприсоленных сигов да две буханки своего, недавно испеченного хлеба. Впервые за много дней было вдоволь свежей еды. Оно-то, конечно, кстати — консервы и сухари порядком надоели.

Пища и тепло разморили Костина. Он слушал, как ребята мечтали о поселковой бане, в которой не мылись уже четыре месяца, и, в конце концов, решился потерять еще несколько часов, оправдываясь перед собой тем, что завтра с новыми силами они это время наверстают.

Потапкину, — он годами и всех ребят и самого Костина постарше, — дал работу деликатную: готовить дрова и резать веники; а сам с двумя другими, забрав запасную палатку, ушел к ручью.

3

Полтора часа они грели два валика камней, а когда дрова прогорели и остались только угли, сгребли камни на них, чтобы взять и это тепло. Осторожно поставили палатку — камни с жаром оказались почти посередине, чуть ближе к торцевой стенке. Она сразу высохла, забелела.

И уже жалея, что затеялось это сейчас, а не после вершины, досадуя, что не сумел в последний момент перешагнуть через жалость к людям, Костин торопил ребят. Все казалось ему, что они тянут, отдаляют тот час, когда надо будет отрешиться от тепла и отдыха. Он-то рассчитывал быстро помыться и сразу выйти из лагеря, а темень пересидеть в дороге, — набрать в кустарничковой зоне веток и вскипятить по кружке чая не на бензиновом примусе да пресном снеге, а на живом огне и бегучей воде, чтобы не терять теперь даже самые ранние сумерки.

Но и с баней сделать все хотелось как следует. Веники Потапкин связал хорошие, да вот ходил долго и не помог Андрею набросать в палатке стланиковых веток. А что за баня на голом-то галечнике? Да без хвои и дух не тот.

От жара камней кедрач запах мягко и густо — раздавленной огуречной плетью. Потапкин поначалу осторожно полил камни кипятком — у Костина захватило дух, и все начали греться, разморились, размякли. Остывало, правда, быстро, но стоило плеснуть на голыши чуть больше кружки, как палатка снова раздувалась от сухого покалывающего пара. Юраня кряхтя ложился в ямку с проточной ледяной водой, которую они по-умному прихватили краем палатки.

Розовый от пара Потапкин собрал покучней ветки кедрача и придержал Костина за локоть.

— Веньямин, а давай-ка я тебя попарю. А?

— Да не надо. Спасибо. Как-нибудь сам. По-быстрому, — смущаясь его настойчивой готовностью и своей боязнью быть другому в тягость, пробормотал Костин.

— Э-э. Самому не то. Самому что за удовольствие? Щас, щас. Одну минутку. Одна минутка в нашей жизни никой рояли не играет. Аба-а-лденное получишь удовольствие. Сейчас. — Гипнотизировал его голосом Потапкин.

Он поднырнул во вход пониже, чтобы не упускать пар, и полез наружу в чесоточный зуд мошки, а вернулся в шапке и рукавицах.

— Ложи-и-сь, ложись, — мягко упросил он, и Костину неловко стало отказываться. Потапкин забрал у Андрея второй веник, сидя на корточках потряс им под крышей палатки — просушил.

— Ну, нет! Так не пойдет. Ты расслабься. Совсем, совсем расслабься. Забудь сейчас работу. Нет ее. Ну, совсем нет. На пять минут. Баня так баня, — убеждал он и нагнетал, нагнетал пар, помахивая вениками сверху книзу и вдоль боков лежащего на животе Костина.

Было очень приятно. По телу щекотными ручейками стекал пот. Костин прогрелся, казалось, насквозь, до самых костей, до нутра.

— В любом деле две стороны, — продолжал с передышками Потапкин. — Ух, жжет-то как. Есть приятная и неприятная. Это как подойдешь. Как настроишься. Ну и целиком дела есть разные. Кому что нравится. Каждому свое, как говорится.

«А бог его знает, — жмурясь от пота, умиротворенно думал Костин, — в чем-то он ведь прав. Например, сейчас. Уж затеяли такое дело, чего же его комкать. В конце концов, он человек последовательный, всегда так дела и делает. Ну, медленно иногда работает, но ведь делает все, что прикажешь, и делает чаще хорошо, отлично. Правда, когда выбирает работу сам, так старается найти что поприятней. Ну, тоже… Черт его знает? Всем можно выбирать. Нет, стоп. На всех приятных дел не достанется. Да и хорошо, как совесть у человека есть, а вдруг она задремала… Э-э, черт!» — Костин отдернул руку от горячего камня.

— Ну, спасибо, хватит, однако. — Твердо сказал он, поднимаясь. — Кожа облезет. Хорошего помаленьку.

4

Костин прицелился и бросил окурок к выходу.

— Пора, — решил он, — будет вспоминать-то. Это потом, зимой будем разбираться: кто этот каждый, которому свое; а сейчас — время нагонять.

Он быстро вылез из спальника. Его охватил озноб, и тело мгновенно покрылось мурашками. Накинув на плечи бушлат, он разжег бензиновый примус.

Когда примус набрал силу и загудел ровно, без вспышек, Юраня фальшиво начал просыпаться — будто бы только что. Очередь дежурить была его. Потягиваясь плотным телом, он блаженно, с подвывом зевнул.

— Ты вот что, — сказал Костин сурово, — не очень-то тянись. Соображай. Вчера полный день потеряли. Быстро давай, сделай поесть что-нито да мужиков буди. Пусть собираются. Пожуем и наверх.

Сам Костин, залпом выпив вчерашний чай, засел за карты и схему: решил еще раз посмотреть, как он приготовился к работе на вершине.

Он ушел в дело и ничего больше не слышал вокруг. Торопился, понимал — пока не окончит свое, не сможет подстегнуть и бригаду.

Юраня вывалил из кастрюли дымящиеся куски рыбы на расстеленную на землю полиэтиленовую пленку.

— Готово, парни. Давай, садись, подрубаем. Эх, мальчишечки, к такой бы закуси — стакашек сухонького беленького. А что, Андрюша-свет, слыхал я, с нас осенью хорошие деньги высчитывать будут.

— За что это? — прикусывая баранину, простодушно спросил Юраню Андрей.

— Ну как… четыре месяца не пили. Считай, что навсегда бросили. Я и забыл, какая она, проклятая. Мы ж тут не просто на работе. Тут нам условия создаются для лечения и воздержания, — продолжал беззаботно разглагольствовать Юраня.

— Ну, это с кого будут удерживать, а с кого и нет. Я и до экспедиции не употреблял, — не догадался поддержать шутку Андрей, очень серьезно ответил.

Костин как раз окончил свою работу. Он рассчитывал теперь за завтраком обсудить подъем, чтобы не терять времени позже, перед самым выходом, когда появится другое дело — проверить снаряжение, инструмент; но Юраня уже втравил Андрея и Потапкина в разговор, и они настраивались не по-рабочему.

Во всем, во всем он чувствовал сегодня инерцию вчерашнего отдыха: в нарочито медлительных движениях Юрани и в его разговоре о выпивке; в благодушной, в конце концов, улыбке Андрея, обычно суховатого и собранного; в вежливой неторопливости Потапкина.

Они никуда не торопились. Им было хорошо.

5

С выходом из лагеря припозднились да поначалу, на первом крутом подъеме по травянистому склону, часто отдыхали. Наелись, полные желудки мешали легким набирать побольше воздуха. Шли тяжело, неходко.

Травы кончились. Остановились сразу перед крупной россыпью базальтовых глыб. На широком некрутом гребне камни лежали «живые». Иной и мохом оброс, а ногу поставишь — зашевелился. Гляди, прикидывай, чтоб цела осталась нога.

Выше по россыпи пошли быстрее — камни там были мельче, лежали плотней. Вперед. Внимательно, в напряжении. И незаметно как-то вышли на плоскогорье.

Серое, мертвое, дико пустело оно на несколько сотен метров вперед до предвершинного гребня, резко взлетавшего к самому пику. Однообразие камней глядело в небо двумя пятнами грязного прошлогоднего снега. Вокруг было тихо, так тихо, что казалось, вот-вот оборвется грохотом и ревом эта веками натянутая тишина. Иногда где-нибудь закрутится холодная тугая струя воздуха, отдаленной волчьей песней пропоет в камнях и затихнет. Человек ли, зверь ли невольно напружинивают мышцы, поворачивают туда голову и долго не верят, что это пронесся всего лишь ветер.

— Во аэродром, — обвел Юраня рукой пространство, — не могли здесь посадить, пижоны. Техника, называется. Знаем мы эту технику: на кнопку нажал, а спина все равно мокрая. Тут не вертолет — самолет сядет…

— Ничего. Не горюй, Юраня. Зато в баньке помылись. Распрекрасно ведь попарились, — утешил его Потапкин. — Как вы себя чувствуете, кстати, Юрь Савельич? После баньки-то, а?

— Теперь по новой, первые полгода ничего, — резко обрезал его Юраня. — Ну ее к ляду, баньку эту. Сюда сколько тащились с грузом, еще вон какой подъем, потом обратно попотеем… И нет твоей баньки.

— А ты как думал? За все платить надо. Одно хорошо — другое плохо, — степенно подытожил Андрей. — Нам вообще не надо было задерживаться. Погода вот испортится: долго ли облачку обратно вернуться — несолоно хлебавши вниз побежим. Потом жди. Опять лезь. Только и радости, что второй раз налегке.

— А чего же ты вчера молчал, такой умный, — удивленно спросил его Юраня. Он даже приостановился и насмешливо снизу вверх глядел теперь на Андрея.

— Чего… А того! Чего и все. Откуда я знаю, мог ты сразу пойти или нет? — быстро закипая, отвечал Андрей.

— Бросьте, ребята. Погода ничего. Держится погода-то. Сейчас придем, все быстренько сделаем и рыбку там, в своем ручейке, еще половим, — великодушно пообещал Потапкин.

— Хватит, — оборвал их Костин, — теперь работа. Теперь не о рыбке надо думать.

Он стоял впереди, но все слышал и думал: «Как же так?.. Вот, хотел как лучше. Ведь казалось, сил у них нет. Начни я их вчера понукать — скрипели бы. А теперь? Выходит, понимали ситуацию. Все понимали».

6

В конце плоскогорья, перед крутым, но спокойным, без скал подъемом остановились передохнуть. Курили.

Костин давно стал замечать: на коротких перекурах в несколько минут весь характер человеческий наружу показывается. Здесь горы кругом. Один человек, сам с собой. Хоть неделю, хоть две иди, только к морю и выйдешь. А что море? Через сто, через триста километров поселок на берегу рыбачий встретишь. А в горах никто не живет и не жил никогда. Здесь душу прятать незачем. Себя если только обмануть? Настроить посильнее, веру в свои возможности утвердить. Но это опять не на перекуре. Здесь отдых. Короткий. Сел или к камню привалился, а то и из последних сил местечко надежное торопливым взглядом подыскал и — падай. Отдышись. Покури. Отдохни пяток, десяток минут. Это мало, очень мало по такой вот работе. Незаметно они пролетают. Кажется, только присел, и вот уже через силу поднимайся снова. Подкинь рюкзак спиной — пригони на привычное место. По-о-ше-о-л.

Вот и сейчас… Андрей, он в полный рост остановился, как в строю по команде. Это — армия в нем. Суворовское, потом офицерское училища и служба: все про все лет пятнадцать. С ним все ясно. Устал в городе. Устроился обстановку переменить, но — дисциплина в крови. А что не умеет чего-то, дело не мудрое — научится. Было бы хотение да прилежание. Здесь он Костину такой нужней всего. Надежный. Пойдет следом и на скалы и в воду, не выискивая себе поблажки.

Юраня, тот шоферских кровей, веселых. Везде приспособится, всему сам научится. Бывалый. Права отобрали водительские, а и без них жить можно. Ему все легко — здоровья на троих. Рыбак он страстный — рыба здесь непуганая. Просторно. Свободно. Ему остановиться — плюхнуться. Только и дел — посмотреть, как дальше вставать и двигаться удобнее. Здоров, однако, парнюга.

Потапкин — философ. Кто знает, что его сюда затянуло? Зачем ему думать, как дальше удобней пройти. Это вскользь. Сейчас главное — отдых не смазать. Из этого и устраивается. Рюкзак не привалит, а снимет. Сам поудобней. Ноги повыше. Мечтательно, не торопясь лежит.

«А ведь это в нем хорошо», — думает Костин. Он тоже присел. Повыше, как зверь-вожак. Не расслабляется до конца. Нельзя. Почему? Сам он этого не знает. Не может себе объяснить. Только совсем расслабляться нельзя. Тайга. Горы. Стихия. Опасность. Неизвестно какая, и ему надо быть начеку, потому что он за всех отвечает.

«Это в нем хорошо, — думает Костин, — и другого много хорошего в Потапкине. Хорошего много, а чувствую я себя с ним не свободно. Почему бы это?

Вот, если совсем не вмешиваться мне, хватит у него совести самому находить себе дело и брать на себя под завязку, чтоб другим за него никогда не пахать?»

Вспомнил Костин, как просил Потапкина весной, еще на базе, кайлушку насадить. Сам ее выбирал на складе. По своему опыту. Старательскую: с одной стороны обушок, с другой — шильцем изогнутое лезвие. Не тяжелая, но и не пустенькая. Отверстие для рукоятки тоже ровное, без приливов и раковин — не будет мочалить древко.

Правильно тогда Костин на это дело Потапкина выбрал. Аккуратный он человек. Брусочки достал, ножичек поточил. Где-то в заливе у рыбака нашел плавничину березовую. Лет пять, не меньше, выдержанную. Подогнал. Отшлифовал. Блеск. До сих пор ведь держится, собака. Удивление и только. В руки взять такую кайлу — удовольствие. Но не торопился. День у него тогда ушел на это. День! А весной перед экспедицией жили по крестьянской пословице: «Пахать да боронить — денечка не обронить». За три с половиной дня собрались полностью.

Вот где оно было, истинное-то. Конечно, неправильно сделал тогда Костин. Надо было взвешивать и решать — подходит Потапкин или нет. А он кайлушку похвалил, а посмотрел зверем, мол, долго копаешься.

Тогда Костин рассуждал проще. Не верил, что целый день надо, чтобы так хорошо сделать; не понимал, что это еще для своего удовольствия. Сам бы он за час, другой управился бегом. Сделал бы главное, насадил бы тщательно, а уж отполировать и здесь можно в непогоду, в отдых. Потапкин тогда успел бы и другие дела ухватить, а то ребята из кожи лезли: и продукты, и снаряжение получить, и ящики сколотить, и упаковать, и увязать. Да мало ли. Вот она, совесть. Когда, кроме тебя самого, никто не решит, в силах ты или не в силах сделать больше.

— Ну, пошли, — сказал Костин и приладился к рюкзаку.

7

Всем хороша эта вершина. Заход безопасный — без приключений добрались. Снежник нашли в трещине. Бери снег, топи на примусе и — вода: для бетона, для чая. Главное же, на самой вершине, в каких-нибудь двадцати метрах ниже, площадка ровная мелкого щебня есть. Сюда еще весной сбросили с вертолета цемент и металлические детали из стального угольника для геодезического знака. Это пирамида такая, на кладбищенский памятник похожая, только не сплошная, а ажурная и высотой метра четыре с лишком. Да наверху у нее специальный цилиндр, чтобы наблюдать его в приборы-теодолиты. Но это уже не костинские дела. Их дела — установить пирамиду так, чтобы камни, гребни или другие вершины не мешали видеть цилиндр с других соседних пирамид. Да еще центр, отливку чугунную, забетонировать в скалу надо навечно, а над ней столик стальной поставить для теодолита. Да еще… Дела-то все простые, хотя их и не так мало, как хотелось бы.

Все было бы хорошо, но оканчивается вершина скалой-останцом. Там самая высокая точка. Только оттуда другие гольцы видно будет без всяких помех.

На самой скале-останце пятачок такой маленький, что даже основание этой пирамиды не помещается полностью. Однако это тоже решить можно: разбить, сбросить камни, расширить площадку.

Но вот беда — не собрать детали в пирамиду на этой скале, ну никак.

Костин с ребятами решились пониже ее собрать, на щебне. Оттуда подтащить к скале, подтянуть две ноги — опоры, упереть их, чтоб вперед не шли. Останется приподнять сколько можно верхушку, потом перехватиться поближе и поставить.

Сделать можно, но дело опасное. Чуть поведет в сторону — не удержать эти двести килограммов. А на запад обрывается стена — пропасть метров пятьсот. Не в этом, конечно, дело, хватит и десяти — двадцати, чтобы вместе с пирамидой — вдребезги; на нервы эти пятьсот действуют сильно, вот что. Но выхода другого нет. Надо.

Никогда для Костина главным не было, что кому поручить, чтоб по душе работа была. Главное — кто лучше сделает, кто надежнее. Сегодня, на последнем в этом сезоне пункте, как ударило его.

«Ведь только что говорили Андрей с Юраней, — размышлял Костин, — они все понимают. Прятаться здесь не за кого. Если ты не возьмешь на себя по совести под завязку, то сразу считай, что соседу придется на себя добирать. Сознание, оно ведь тоже бытие-то определяет».

Все при деле у Костина. Сам наработался, но надо минуту выбрать и со стороны все разом увидеть, подумать.

Потапкин не очень-то скалу долбит: это победитовым зубилом и кувалдой отверстия в камне для ног пирамиды и для центра геодезического выдолбить, чтобы туда бетон залить. Поменял Костин дела. Юраню — долбить, а Потапкина — камни сбрасывать, площадку наверху готовить.

Потапкин в альпинизме человек понимающий. Он прежде всего веревку взял и один конец за скалу намертво привязал. Другим концом обвязался сам. Спокоен за него Костин: и оступится на краю — так далеко вниз не улетит.

Все было подготовлено, и только Потапкин еще возился, сбрасывая камни. Отбивал кайлушкой или руками раскачивал, подтаскивал к пропасти. Сам близко не наклонялся, а издали сталкивал ногой или вытянутой рукой.

Снизу далеко и глухо слышался гул, мягко, тонко пахло серой и остро, опасно разбитым в пыль камнем. Гул слышался долго и только приглушался, как Потапкин сбрасывал новый камень.

— Стой, кончай, — крикнул ему Костин, — хватит, пожалуй. Установится.

Присели. Закурили. Наспех, запально дыша и часто пуская дым.

На востоке, в предсумеречной дымке размылся горизонт. Не видно стало, где небо, где море. На западе далеко, за мелкие язычки острых гольцов стекал с туч густой непогодный закат.

Костин ничего не говорил: все сами одновременно побросали окурки и двинулись готовиться к подъему.

Юраня самый здоровый. Ему — к основанию. Он и подтаскивать будет, где тяжелей, и потом там останется при подъеме. Поведет в сторону — он будет держать. И удержит, это точно. Костин кивнул Потапкину на место против себя, Андрею к верхушке: троим пока все равно где стоять, но лучше сразу по своим местам. Привыкать.

Вчетвером они с трудом оторвали пирамиду от земли и потащили по склону выше к скале. И по скале выше и выше, пока его ноги не уперлись в нужные камни, попотели, побалансировали на ребрах камней изрядно.

Вот и подошло самое главное: поднять и поставить конструкцию на попа. Здесь уже очень важно, кто где будет, как распределить силы.

Юраня — на месте, у основания. Костину — внутрь, посередине. С Юраней ему в силе не равняться, но тоже ничего — бог не обидел. Однако дело не в этом — из самой середки ему виднее, чувствительнее, что и как: быстрее среагирует и подаст нужную команду. Правда, сорвется пирамида — он внутри, в ажурном переплетении металла — выскочить не успеет, но ведь ему и отвечать по должности, если что. Так что и выскакивать-то есть ли смысл?

Потапкин самый высокий — метр девяносто, руки длинные, ему бы в конец, верхушку пирамиды поднимать, а то вон она насколько ниже основания — под уклон лежит. Да он уже с веревкой. Привязывает: страховать и подтягивать за верхушку будет. Нашел себе дело по душе. Это нужно — без страховки им никак нельзя, но там бы лучше Андрею стать.

«А, черт с ним, — решил Костин. — Сейчас ему скажи, обидится снова. Отвязываться, привязываться полчаса будет. Опять приятного ищет. Ну и черт с ним. Темнеет вон».

— Андрей, ты давай в конец. Пока так подымай, а как руками не будешь доставать, ледорубом подпирай. Эх, в потапкину мать, — взвинтился Костин, — поломанный он, ледоруб-то. Сам не додумался починить, — зло бросил он в сторону Потапкина. — Ждешь, когда подскажут? Ладно, Андрей, придумай сам. Вон, кайлушкой, что ли…

Истекли пять минут — передохнули. И начали. Напряглись разом, оторвали макушку от земли и, вкладывая все силы, набрав воздуха и остановив дыхание, поднимали. Костин и сейчас даже продолжал все видеть и соображать — привычка. Потапкин пока что выбирал веревку и свободными кольцами набрасывал на выступ скалы. Все по правилам: на веревке пирамида не улетит. Но скоро и ему — хочешь не хочешь — тянуть, как пирамида покруче встанет. «Эх, догадался бы он поскорее — сил у нас не хватит. Перехватываться надо Андрею. Самое время Потапкину налечь».

Андрей на самом конце уже только вытянутыми руками барабан-цилиндр поддерживает. Костин с Юраней напряглись из последних сил, приняли всю тяжесть на себя, а Андрей быстро и ловко за кайлу — возле ноги положил, предусмотрел. Не может схватить сразу, торопится. Скользкая ручка. Отполировалась рукавицами за лето. «Ладони у него, что ли, вспотели? Потапкина бы на его место. Он длинный. Граблями бы своими без подпорок поднимал до перевеса на ребро», — думал Костин, на вытянутых руках, на выгнутом позвоночнике удерживая вибрирующую тяжесть, отсчитывая растянутые доли секунд.

Вот Андрюха уже кайлу поднимает… Но не успел. Юраня голову в его сторону крутнул — чего он, мол, мух там ловит, — и камень у него под ногой подвернулся.

От давящего напряжения и боли в спине красный туман взорвался перед глазами у Костина. «Держать, держать», — успел он сам себе беззвучно крикнуть, приказать.

И удержал… Всего секунды три выстоял, но хватило: Юраня ногу прочно поставил и после всю силу вложил без остатка; Андрей верхушку подпер и сам, как Костин, задрожал от напряжения; Потапкин, наконец, веревку натянул — тоже помощь.

Но Костин этого уже видеть не мог — осел на камни боком. Задымилась перед глазами желтая муть с яркими чиркающими искрами, а в голове как музыка поплыла: «Получил, получил, получил удовольствие». Затихло. И тошнота, противная, больная, нестерпимая, с мыслью: «Ой, скорей бы, скорей бы прошла!» — стала вырывать землю из-под ног. А он — руками, лицом, животом — к склону, уже не волей, а привычкой к жизни — прилип, чтобы не съехать в пропасть.

И все — следующих нескольких секунд не было в жизни Костина, они вычеркнулись из памяти чернотой забытья.

Перехватились, рванули и поставили пирамиду трое.

Потапкин напрягался, как струна, как веревка, за которую опоздал тянуть, и все не сводил глаз со страшного белого неживого лица вцепившегося в камни Костина.

Костин открыл глаза, но казалось ему, что он их и не закрывал. Он увидел над собой серое небо умирающего дня, черную ажурную пирамиду, силуэт Потапкина. Боль уходила, ее выдавливала из тела злость. Он обмяк и думал: «Все, Потапкин. Будешь теперь тянуть, паразит. Не со мной, так с другим. За двоих будешь. Всегда. Или тебе здесь не будет места».