Затор на двадцатом

В НАНОСАХ

Антось Ивашкевич вышел из клуба весь в поту. То, что он услышал сегодня на комсомольском собрании, не было для него новостью. Он знал об этом и раньше, но думал, что, кроме него, никто больше не знает, потому и таил все глубоко в душе.

Тяжело было Антосю слушать высказывания комсомольцев. Особенно обидным показалось выступление Янки Нарутя: «Антось знал, но молчал. Пусть он скажет, почему он молчал», — говорил Янка.

«Эх, Янка, Янка… А еще лучший друг. Почему же ты мне не подсказал вовремя! Разве ты не знаешь, как тяжело выносить сор из собственной избы. Разве ты не видел, как эта грязь мешала мне жить и дышать», — в отчаянии думал Антось.

Не ожидая товарищей, он зашагал по улице, в самый ее конец, где на отшибе стояла его хата.

Наносы уже спали. Тени от деревьев и домов ложились на улицу такими черными пятнами, что на них, словно в бездну, страшно было ступить.

Тихо и беззвучно кругом. Полная луна успела уже высоко подняться и смотрела с неба слегка заносчиво и хитровато, словно хотела сказать: «Взгляни-ка, хлопче, какая я сегодня круглая!»

Антось не заметил, как очутился перед калиткой своего двора. В хате горела лампа. Значит, и сегодня отец где-то был и недавно вернулся домой.

«Понятно, где он был. Там, где и обычно бывает», — подумал Антось.

Никогда раньше не решался думать об отце плохо, прогонял от себя дурные мысли, а сегодня они навалились на него. И чем больше думал, тем больше накипала злость. Знал, если сейчас зайдет в хату — не выдержит, даст волю злости и произойдет что-то страшное.

Он отвернулся от хаты и взглянул на озеро. В эту теплую августовскую ночь оно казалось бескрайним. Берега терялись вдали, словно сливались с темно-синим небом. Лунный свет колыхался на поверхности. Кудрявые вербы нагнулись низко, к самой воде. Хотелось подойти, наклониться вместе с ними, посмотреться в прозрачное нарочанское зеркало…

Дома было так, как и ожидал Антось. Отец босой, согнувшись ходил по комнате, заложив руки назад. В белой рубашке и черной жилетке, он напоминал вспугнутого аиста. Бородка его задиристо торчала вперед, и острые, колючие усы усиливали это сходство.

Видимо, отец с матерью разговаривали о чем-то не особенно приятном. Это Антось понял по печальному взгляду матери.

— Где ты шатаешься до полуночи? — спросил отец и повернулся в сторону матери. — Учишь меня! А ты вот лучше сына поучи. Не я за вашей спиной живу, а вы за моей.

— Что, отец, и сегодня у Ломотя был?

— А твое какое дело? — подойдя вплотную, спросил отец.

Он дохнул в лицо Антося перегаром самогона, и тот отступил назад.

— Не ты у меня должен спрашивать, где я был, а я у тебя! Понял?

— Сегодня, кажется, не праздник, а к Ломотю в праздник ходят.

— А я устроил себе сегодня праздник… А захочу — устрою и завтра.

— Боже мой! И когда все это кончится! Как пошла рыба, у тебя что ни день — праздник и праздник… — проговорила мать.

— А ты что? Голодная? Голая и босая?

— Хватит, отец, опротивело. Я до сих пор молчал, а теперь хватит. Думаешь, не знаю, на какие деньги ты пьешь?

— Знаешь? Молодец. Может, на твои? Может, из дома выношу?

— С озера ты выносишь… Кто вчера артельную мережу вытряхнул? Не ты?

— Ах, сукин ты сын! Как у тебя язык повернулся! — набросился на Антося отец.

Он с удивлением посмотрел на сына.

— У тебя руки не дрожали, когда ты всю рыбу из мережи, что напротив Трех сосен, вытряхнул и к Ломотю на водку снес?

— Ты видел? — растерянно спросил отец.

— Люди видели, а я и так знаю.

— Лю-у-ди!.. Почему же не словили, если видели?

— Слушай, отец, нечего прикидываться. Никому ты голову не заморочишь, а мы, домашние, давно знаем, на что ты пьешь.

— Знаете? Ага? Как же вам не знать! Может, ты знаешь, на какие деньги я тебе хромовые сапоги сшил?

— На сапоги я заработал, и не на одни! — крикнул Антось и почувствовал, как кровь приливает к лицу, а внутри что-то натянулось как стрела, задрожало.

— Заработал! Он заработал. Не заработал бы ты, если бы на отцовской шее не сидел!

— Не нужны мне твои сапоги, — крикнул Антось, — если они на краденое куплены! Отнеси их тому, от кого принес! Назад к Ломотю отнеси!

Не в силах больше выдерживать, Антось выбежал во двор. Стыд жег его. Это было хуже, чем там, на комсомольском собрании. Слова отца резанули его по самому сердцу, без жалости… От одной мысли, что он хотя и невольный, но соучастник преступления, стало страшно.

Справлялись эти сапоги долго. Сначала отец принес голенища. Был он тогда подвыпивши, все нахваливал товар. Ощупывал, тянул, щелкал от удовольствия языком. Потом появились передки и подклейки, позже — стельки и подошва. И все это — вильнюсский товар — первый сорт, и при том куплен очень выгодно. Почему же тогда Антось не подумал, что сапоги приобретаются за украденную из артели рыбу? Разве не знал, что отец занимается этим? Знал. Зачем скрывать, — знал…

Испокон веков холодная лесная речка, глубокая и полноводная, несла свои воды в озеро. Каждый год во время больших дождей и весенних паводков вместе с водой принимала она богатую дань — песок с крестьянских нив, с размытых своих берегов, и откладывала его в своем устье.

Так образовался у берега озера песчаный полуостров. С каждым годом он рос и все дальше врезался в озеро.

Шли годы. Постепенно редел лес, высыхали болота, мелела речка. Так с течением времени превратилась она в мутный ручеек, который терялся в болотах, не в силах докатиться до озера.

Но работа речки осталась — это песчаный полуостров, который люди назвали Наносами. Он был виден издалека, голый и пустынный, как огромная лысина. Никому не был нужен этот кусок земли, окруженный с трех сторон водою.

Первым на полуострове поселился Рыгор Ивашкевич, Антосев дед, безземельный батрак, выгнанный паном за непокорность. Имея суровый самолюбивый характер, Рыгор никак не уживался с панами. А деваться было некуда. Он и построил на Наносах хатенку, похожую на баню, и поселился в ней с семьей. Сбоку пристроил хлев для коровы. Сам он изредка заглядывал сюда, все время проводил на заработках.

Земля была своя и не своя — на Наносы еще не нашелся хозяин. А вода вокруг и совсем чужая. Но Рыгор не любил озеро. Вечный безземельник, он мечтал о земле, а не о воде. Сыновья его, в том числе и Антосев отец — Степан, выросшие у озера, полюбили воду. Они стали заниматься рыболовством. Нанимались к арендаторам, ловили для них рыбу. Заработка, однако, на жизнь не хватало, приходилось заниматься браконьерством, воровали при каждой возможности, ловили тайком. Надо же было как-то жить.

В соседство к Рыгору приткнулся такой же безземельный горемыка Язеп Наруть, а спустя несколько лет на полуострове выросла деревушка из десяти хат и приняла название — Наносы.

С годами деревушка росла и расширялась. Она уже вылезла за пределы полуострова, ей стало тесно на нем. Да и сам полуостров изменился, стал уютным и красивым. Сначала зелеными пятнами появились у хат грядки лука, капусты и огурцов, потом — огородики с картошкой и даже горохом. Берега озера поросли осокой и тростником, на улице закудрявились молодые березки, распушились клены и липы, зацвела возле хат сирень. Чего только не сделают с землей человеческие руки, даже с такой землей, как наносовские желтые пески!

И хотя хатки были маленькими, но среди зелени и они выглядели приветливыми и красивыми.

Прошло уже то время, когда наносовцы работали на панов и арендаторов. Своя теперь рыболовецкая артель в Наносах. И Наносы уже не те. Вместо подслеповатых хибарок стоят теперь красивые дома, крытые шифером.

Люди тут рослые, сильные, как дубы. Приятно смотреть, когда они вытягивают мережи и сети. Сколько красоты и умения в их движениях! Сколько гордости в них, когда, собравшись вечером у артельной конторы, они дымят трубками и самокрутками и рассуждают о делах своей артели.

Но осталась еще плесень в душах некоторых людей, и смотрят они на озеро и на артель по-старому.

…Степан Ивашкевич проснулся вовремя. Это уже была привычка, выработанная годами: вставать тогда, когда нужно. Но сегодня он проснуться проснулся, а встать не мог. Вспомнился вчерашний вечер, гневные слова сына, упреки жены.

Правда, и сегодня его тянуло на озеро. Чувствовал: труд не был бы напрасным. О том, что его могут поймать, не думал. «Панские сторожа и полицаи ловили, но поймали ли? Фигу!» Те были настоящими собаками-ищейками и то не могли набрести на след, так ловко их обманывал Степан Ивашкевич. Только один раз, когда заняли все выходы и чуть не окружили, пришлось махать через все озеро и у самого Мяделя ткнуться в берег. Степан усмехнулся: «Побегали тогда полицаи. А других и ловили, и наказывали, и штрафовали, и судили. Эх, жизнь была горькая».

Словно гвоздь воткнули ему вчера в совесть, и он трет там и чешется, как короста.

О том, что люди говорят и знают о его проступках, Степан уже давно догадывался. Почему же до сегодняшнего дня его не так обжигало? Удивительно. Раньше, при польских панах, когда собирались мужики, только и разговоров было, кто ловчей смог наловить рыбы, или украсть из невода, или обмануть скупщика, или спрятаться от сторожа. Этим все гордились. И Степан Ивашкевич был первым человеком в Наносах. О нем рассказывали были и небылицы, с него брали пример. Тогда свой наносовец под пытками не выдал бы браконьера или вора. Наоборот, помог бы, спрятал бы.

А теперь попробуй этим похвастаться, и сразу назовут вором, отвернутся. Но не верил им Степан. Не хотел верить. «Все вы воры, но нет у вас такой удачи, как у Степана… Ловкости нет… Потому и завидуете».

Но такие мысли не успокаивали. Было и обидно, и горько, черт его знает — почему… «Даже своя семья и та косо смотрит. Ну пусть сын, тот уж воспитан иначе. Эх, зря ему про сапоги вспомнил. А жена! Бывало, радовалась, когда принесешь украденный фунт, а теперь попробуй! Выгонит и еще отлупит рыбьим хвостом по морде… Потому и прячешься, как собака по кустам, когда несешь эту несчастную рыбку к Ломотю…»

Никогда не задумывался Степан над тем, как бы избавиться от этой дурной привычки, а сегодня подумал. И мысль эта не давала покоя.

Встал, когда совсем рассвело. Антося уже дома не было. Старик обрадовался этому. Понимал, что неловко было бы встретиться с сыном.

В голове звенело. Понял: надо опохмелиться.

Жена была чем-то занята. Это хорошо. Уходя, взглянул в сторону своего двора: впервые побоялся, чтоб не увидела жена, куда он идет. Свернул для отвода глаз на улицу, потом вышел на огороды и скрылся за Нарутевым хлевом.

…Стась Ломоть поселился в Наносах во время Отечественной войны. Откуда он взялся, никто не знал, сам же он говорил, что приехал из-под Вильнюса. Это был человек лет пятидесяти. Жил он вдвоем с женой. Говорил, что имеет сыновей, работают они в Вильнюсе и «живут, хвала Езусу, хорошо». Сам Ломоть ничем не занимался. Держал корову, кур, индюков и гусей. «Тут у нас раздолье для птах, — говорил он, когда кто-нибудь удивлялся его птичьему стаду, — одни на выгоне, другие на озере». Поросят же он держал в хлеву и никому не показывал: «Эх, разные бывают глаза у людей».

Был у него и собственный челн. Иногда Стась выезжал на озеро с удочкой. «Ей-богу, не ради прибыли, — словно оправдывался он. — Вот люблю так отдохнуть, а тем временем на ужин несколько и окуньков поймаешь…»

Огород у него был отменный: картошка, огурцы, помидоры родились сочнее и крупнее, чем у остальных односельчан. Времени ему хватало ухаживать за ними.

Человек он был хитрый, все прибеднялся, жаловался на тяжелую жизнь, и не любили его в Наносах. За скупость и жадность его прозвали Куксой[1].

— Не рыбак я. Да и годы не те. Сыновья прокормят. Хвала Езусу, присылают когда полсотни, когда и сотню.

Понемногу Кукса гнал самогон и тайком продавал его.

К нему и направился Степан Ивашкевич.

Стась встретил его у порога. Он стоял с корытцем в руках среди пестрой птичьей стаи и разбрасывал вокруг себя вареную картошку.

— Я уже издалека вижу, что идет пане Степан… Видно, опохмелиться захотел.

А сам трусливо посмотрел ему в глаза.

— А… Не мешало бы чарочку.

— Можно, можно, пане Ивашкевич. Еще не вывелась, есть. А сколько пане Степан хочет? Полбутылочки или целиком?

— Давай уж целиком.

— Ладно, только, как говорится, «живите, как братья, а расчетов забывать не надо…» Это уже в долг.

— Как это в долг? Ты очумел, Стась. А вчерашнее?

— Вчерашнее, пан Ивашкевич, отсчитано за подошву. Если помните, пятнадцать рублей.

— А по какой цене ты считаешь подошву?

— Шестьдесят рублей.

— Эге!.. Ну и жадный же ты, Стась… Не зря тебя Куксой зовут. А по какой же цене ты считаешь рыбу?

— Два рубля, пан Ивашкевич.

— Два рубля!

— Ну так попробуй сбыть свою рыбу кому другому, пан Ивашкевич. Понятно же, какая она…

Эти слова как обухом оглушили Степана.

— Какая? Ты хочешь сказать, что краденая? А ты, однако, сбываешь! Разве у тебя она в некраденую превращается?

— Эх, пан Ивашкевич, чего нам спорить? Не я к тебе пришел, а ты ко мне, — холодно ответил Стась и отвернулся.

— Ну и прощай. Мы с тобой квиты.

Круто повернувшись, Степан напрямик зашагал к дому. Но не успел пройти он и пяти шагов, как услышал оклик:

— Пане Степан! Пане Степан! Какой все же ты гонорливый…

Степан сначала хотел вернуться, но ноги несли его вперед, дальше от этой хаты, и он даже не оглянулся.

Долго думал над тем, как это произошло, что он стал чувствовать себя чужим в родных Наносах. И не только в Наносах, а и в родной семье. Идти домой было трудно, понимал, что жена знает, где он был, а показаться в конторе или на озере среди людей было стыдно… Подумать только: Кукса поставил его не только рядом с собою, а еще ниже! Его, Степана Ивашкевича, лучшего рыбака.

— Эх, свинья, свинья!.. — прошептал он, не думая о том, к кому обращены эти слова — к себе или Куксе.

Он прошел напрямик по огородам, тихо зашел в сарай и зарылся в сено.

Солнце взошло. Легкие облачка вспыхнули пурпурным огнем и медленно исчезли. Чистое голубое небо загляделось в зеркальную гладь озера.

У берега уже стояли наносовцы. Были тут и пожилые рыбаки в высоких резиновых сапогах, в рыбацкой одежде, к которой так крепко прилипла чешуя, что никак не отчистить, и девушки в пестрых платках. Девушки примостились в большом челне и о чем-то оживленно говорили.

Парни-подростки дружной ватажкой, как кулики, лепились к самой воде. Заветная мечта у всех была одна: дождаться того дня, когда станут настоящими рыбаками и их вот так же будут ждать родители и влюбленные девушки.

Заместитель председателя артели Сымон Наруть тоже был здесь. Он стоял прижавшись к вербе, слегка согнув спину. Казалось, что не он оперся на склоненную вербу, а она легла на его широкие плечи. Прокуренные усы Сымона были опущены, из-под густых нависших бровей смотрели суровые глаза.

Он долго стоял молча, наконец выпрямился и сказал:

— Идут челны!

— Идут! — повторили ребятишки.

И все в этот момент увидели, что челны, которые до этого словно точки мелькали на озере, теперь один за другим направляются к берегу.

— Идут, идут челны! — заговорили девушки, проворно выскакивая на берег.

Подростки готовы были броситься навстречу челнам, даже пожилые рыбаки пришли к озеру.

Челны быстро приближались. Уже можно было не только увидеть людей, но и узнать их.

Прошло еще несколько минут, и челны один за другим стали носами ударяться в берег. Их подхватывали десятки рук, подтягивали к сухим местам и закрепляли у столбов.

С первого челна ловко соскочил бригадир комсомольской бригады Янка Наруть, за ним медленно вылез Антось Ивашкевич.

В челнах трепетала рыба — нарочанская селява, белорусские сельди.

— Одна мережа была совсем порожняя, — сообщил Янка.

— Опять! — послышались голоса.

— Стеречь надо!

— Поймать вора!

Антось чувствовал, что эти слова бьют его как плети, он не решался поднять глаза, чтоб взглянуть на людей, хотя был твердо уверен, что сегодняшняя кража — не отцовская работа.

Из Наносов шли телеги за рыбой, на передней ехал сам кладовщик.

— Рыбу сгружайте на подводы и везите на склад, — приказал ему Сымон Наруть, — и на этих же подводах отвезем в Купы.

Он позвал Янку и Антося и пошел вперед. Шел он быстро, парни едва поспевали за ним. Заметив это, Сымон замедлил шаг.

— Значит, одна мережа снова была порожняя? — спросил он.

— Подчистую кто-то обобрал, дядя Сымон… — добавил Антось.

— Так.

— Только, дядя Сымон… это не его работа. Это не он.

— Про кого ты говоришь?

— Понятно — про кого. Про отца.

— А я разве говорю, что это его работа?

— Нет. Но вы думаете. А мы с Янкой целую ночь за ним следили.

— Возле хаты? Ну, я это знаю.

— Он из хаты никуда не выходил.

— За вором следят не возле хаты, а там, где он будет красть. Ты не обижайся, Антось, я не говорю, что твой отец вор.

— Дядя Сымон! — горячо заговорил Антось. — А я говорю, что он вор, это так. Прошлой ночью он мережу около Трех сосен очистил.

— Ну там и было всего килограммов пять-шесть, — усмехнувшись, сказал Сымон.

— Эх, дядя Сымон, — вспыхнув, чуть не крикнул Антось. — Я его сам поймаю!.. Я ему вчера все высказал! Он мне тоже кое-что сказал. Не толкай меня в бок, Янка, я все расскажу.

— Мне много говорить не надо, Антось, ты лучше Янке расскажи обо всем. А то, что тебе отец что-то обидное сказал, то и ему, вероятно, от твоих слов было не особенно сладко.

— А я все равно его поймаю!..

— Ну ты больно не горячись, Антось. Тебе за отца обидно — верю, а мне товарища разве не жалко? Как ты думаешь?

— Какого товарища, дядя Сымон?

— Своего товарища. Ну скажем, тебя. Потому мы и поставим охрану. Комсомольскую охрану. Как думаешь, Янка? — спросил он у сына.

— Правильно, тата! — ответил ему Янка.

— Ну вот и выдели на ночь трех человек. И Антося — тоже.

— Я и сам пойду! — обрадовался Янка. — За день отоспимся, правда, Антось?

— Еще как отоспимся за такой день! — ответил Антось и почувствовал, что стало легче на душе.

Подойдя к конторе, Сымон Наруть остановился.

— Идите, хлопчики, отдохните. Если отец дома, Антось, скажи, чтоб пришел ко мне в контору. А если нет, не беспокойся, я его сам найду.

Степан Ивашкевич в это время уже сидел в конторе. Он пришел сюда около часа назад, вдруг остро почувствовав свое одиночество.

Тут и застал его Сымон Наруть.

— А я тебя ищу, Степан, — сказал Сымон, пожимая ему руку.

Эти слова встревожили Степана, и он немного отодвинулся от стола.

— Так вот, я тут…

— А чего же ты отодвигаешься? Придвинься ближе. Придвинься и скажи, чего ты от людей прячешься?

— Почему, Сымон?

— Вот я и спрашиваю: почему?

У Степана забилось сердце. Он покраснел. Но Сымон словно не замечал этого и продолжал:

— Если человек прячется от людей, у него, видно, темно на душе. Боится он людей. Правильно, Степан?

— Я не прячусь от людей, Сымон… А что на озере меня не было, так там мой сын… Сегодня, когда я встал, его уже и след простыл.

— Знаю. Однако и тебе от работы увиливать не следует. Ты в последнее время даже не интересуешься, как идут у нас дела, каков улов рыбы.

— Я не увиливаю, Сымон… Ты меня как работника знаешь?

— Знаю. Вот тебе задание: сегодня повезешь рыбу на сдаточный пункт в Купы. Пошла селява, Степан!

— Пошла! Давно так не шла!

— Сегодня особенно богатый улов. Вот ты его и повезешь. Ответственным.

— Браточек, Сымон! — вскочив с места, воскликнул Степан.

— Ответственным, Степан, ты учти это. Это я не от себя так говорю: партийная организация назначила тебя ответственным.

— Поверь, Сымон! Сдам до одной рыбки.

— Заранее верю. Сегодня рыбаки заметили: одна мережа была не только вытряхнута, но и порезана.

Степана бросило в жар от этих слов.

— Сымон, поверь мне! Не я…

— А кто же говорит, что ты!

Степан помолчал, склонив голову, не решаясь поднять глаза на Сымона. Потом заговорил, превозмогая стыд:

— Я знаю, ты думаешь, что это я. Было, не таюсь перед тобой, было. Но сегодня не я. Разве же я такой!.. Нет, Сымон, не такой я.

— Чудак ты, Степан. Если б мы были уверены, что это ты, по голове бы тебя не погладили.

— Братка, Сымон, клянусь тебе! Не будет больше этого…

— Это слова, Степан. Доказать надо. Снова заслужить доверие. А это не так просто и легко. И не так скоро.

— Заслужу! Я не хищник, Сымон.

— Ты чудак, а не хищник. Былой своей славы забыть не можешь. А теперь это не слава, а позор. Трудом надо славу завоевывать, Степан, а не воровством. Разве ты не понимаешь, что под твою марку может работать настоящий хищник и враг, а ты для него громоотвод. «Кто мережи вытряхнул? Да кто ж — известно: Степан Ивашкевич!»

Такого позора еще никогда не переживал Степан. Он сидел как на горячих угольях.

— Смешно, Степан. Живешь ты хорошо, я уверен, и чарку есть на что купить, а вот не хватает тебе чего-то, да и только. Ну, пора идти. На складе, верно, ожидают нас.

Степан встал, ему хотелось говорить, хотелось раскрыть свою душу, но он чувствовал: ничего не скажет, не хватает слов, чтоб высказать все то, что происходит у него в душе.

Вслед за Сымоном он вышел из конторы.

Степан вернулся домой еще до захода солнца.

Времени было достаточно, чтоб обдумать в дороге все, что произошло с ним. Он вспоминал вчерашний вечер, сегодняшний разговор с Сымоном. Все это обжигало как крапива, кололо в сердце. Краснел перед самим собою… Никогда еще не было с ним этого. Особенно горько было, когда вспоминал Ломотя. Несчастный Кукса и тот чувствует себя выше его. Какой-то бродяга может упрекать его, Степана Ивашкевича!

И сколько ни думал, все его думы сводились к одному: «Под твою марку может работать настоящий хищник и враг, а ты для него громоотвод». Кто же таким врагом может быть в Наносах?

Он мысленно перебирал всех наносовцев и никого не нашел. «Только я и есть такой злодей, — с ужасом думал он. — А кто же сегодня очистил целую мережу? При таком улове в мереже было много рыбы… Не пять килограммов, нет… И мережу порвал…»

Он, Степан Ивашкевич, делал по-хозяйски. Много не брал, только на выпивку и на похмелье. Мережу ставил на место, надеясь, что к утру в ней снова будет рыба… А это был хищник, враг… А люди думают: «Вот Степан Ивашкевич! Ну и злодюга же…» От такой мысли хотелось провалиться сквозь землю… Сымон поручил ему отвезти и сдать рыбу, и он обрадовался: «Все же считает меня человеком. Человеком… А сегодня разве не говорят люди, что Степан ночью целую мережу рыбы вытряхнул, а его по голове гладят, рыбу везти поручили? Но он все равно украдет, не здесь, так там, в Купах. Такой хват, он из-под курицы яичко украдет… Ай-яй!

Доверие заслужить не легко, не просто, и не скоро. Значит, это еще не доверие, что ему поручили сдать рыбу… Не так скоро забудут люди, что он вор.

А сына сапогами упрекнул… Дурень, дурень… Получается, что за эти сапоги втрое дороже заплачено, да и совесть продана.

Подъезжая к хате, решил: если есть враг и преступник, он будет пойман. И поймает его Степан Ивашкевич. Никто иной. Только он должен его поймать.

Очень удивился, когда жена даже и вида не подала, что вчера ругалась с ним, а сразу поставила на стол обед и упрекнула, что не зашел утром домой позавтракать.

Степан сел за стол.

Сын забежал на минуту в хату и взглянул на отца не понуро, как это было раньше, а как-то просто и весело. Он даже спросил у него о чем-то, но Степан не расслышал, а Антось, не дожидаясь ответа, снова вышел.

«Эге, — думал Степан, — больше за батьку ты краснеть не будешь». Ему захотелось поговорить с сыном. Теперь эти хромовые сапоги, которыми он упрекнул сына, стали тяжелым упреком самому себе. «Потянул же черт меня за язык».

До захода солнца отдыхал. Вечером собирался встать и сходить в контору, но неожиданно заснул глубоким сном.

…Ночь тихая и темная, словно сажа, окутала все небо. Бывают такие ночи — мрачные и зловещие, когда кажется, что вот-вот хлынет дождь, и такой, что зальет всю землю, а к утру тучи раздвинутся в разные стороны и выглянет ясное солнце.

Ветра совсем не было. Теплые испарения подымались от озера, от земли и нежно окутывали все тело.

Тропинки не было видно, но Степана это не волновало. Он с завязанными глазами нашел бы дорогу не только к своему челну, но и к любому уголку озера.

Прежде всего он направился к своему челну, тихо отомкнул цепь, столкнул челн в воду, сел в него и поплыл. Плыл так, что если бы кто рядом и прислушивался, и то бы не услышал. Так плыть мог только Степан Ивашкевич.

Двигался вдоль самого берега. Глаза уже привыкли к темноте, и Степан ясно различал заросли тростника у берега, густую осоку. Берег в этом месте был заболочен. Возвращаясь с добычей, Степан никогда не высаживался здесь.

Степан решил повернуть на озеро, туда, где стояли мережи.

Он завернул челн носом вперед и взялся за весла.

И тут произошло неожиданное. Челн никак не продвигался вперед. Наоборот, какая-то непонятная сила толкала его назад. Напрасно Степан напрягал всю свою силу — челн шел задним ходом. Холодный пот прошиб Степана. Страшная усталость сковала все тело, и он в изнеможении упал на дно челна. В этот момент он услышал, что кто-то окликает его:

— Степан, Степан! Проснись, что с тобой сталось сегодня?

Он с трудом раскрыл глаза. В хате горела лампа, у стола стояли люди, а жена тормошила его за рукав сорочки.

«Сон», — с облегчением подумал он и вскочил с кровати. Теперь он узнал людей, стоящих у стола. Это была молодежь, комсомольцы, и среди них — его сын.

— Поймали воров, тата! — весело проговорил Антось, подходя к нему.

Рука сына выше локтя была забинтована, на белом полотне краснели пятна крови.

— Воров? — спросил Степан, неожиданно поняв, что произошло что-то необычное, но очень важное.

«Что у тебя с рукою?» — хотелось спросить у сына, но невольно вырвался другой вопрос:

— Воров? Кого?

— Твоего Куксу с его вильнюсскими сыновьями, что «живут неплохо». Отстреливались, сволочи. Янке Нарутю плечо зацепило, а мне руку.

— Поймали… — с сожалением проговорил Степан. — Значит, без меня поймали… Эх, вы!

1954