Затор на двадцатом

АДАМ ЖДАН

У Адама Ждана никогда не было собственной земли. И у отца его не было. Всю жизнь батрачили в панских имениях. Там год, там два. Если бы спросили у Адама, где он родился, он бы не смог ответить: то ли в Шеметове, то ли в Шабунях, а может, в Шепиловке. Одним словом, где-то на букву «Ш».

Вырос Адам сильным и крепким. В пятнадцать лет впрягся в плуг и отлично справлялся с парой панских лошадей, злых как звери. Ничего, слушались! В восемнадцать лет он не встречал равного себе по силе, всех побеждал — и одногодок, и старших. Его немного боялись. Грудь — как колокол, плечи богатырские, сам черный, словно ворон. А глаза огромные, тронь такого! Только зря боялись. Адам был смирным как теленок. А на работе — настоящий зверь. Спуску никому не давал. Не приведи господь с таким работать на пару! Заездит, да так, что и дух вон. И не от злости. Он всякую работу измерял своей медвежьей силой. Зато во время отдыха любил хорошо поесть и еще лучше — поспать. Гулянок разных и вечеринок не признавал. Когда наступало воскресенье или какой-нибудь праздник, то он зимой — в кровать, а летом — в солому и — храпака на целые сутки. Однако аккуратно просыпался, чтоб пообедать или поужинать.

Адаму было двадцать лет, когда умерла его мать. Тогда отец сказал:

— Тебе надо жениться, Адам. Тяжко нам будет без хозяйки: кто нас обстирает и обошьет?

Адам не возражал. Жениться так жениться. Девушками он не интересовался. Все они казались ему на одно лицо. Потому, когда отец сосватал ему Марьяну — панскую свинарку, Адам не сказал ни слова, только кивнул головой. Ладно, мол. Пусть Марьяна. А Марьяна была девушка хоть куда. И статная, и красивая, и на работе проворная, и на вечеринках не последняя. Хлопцы за нею роем вились, а она давно приглядывалась к Адаму, только он не замечал этого.

Свадьбу сыграли весной, сразу после пасхи.

После женитьбы жизнь Адама почти не изменилась. Днем работа, ночью отдых. Круг его интересов был неширокий. Панское поле, луг, гумно, хлевы, иногда лес — и небольшая каморка в панском бараке для батраков. Он не мечтал о большем, не знал, что можно жить иначе.

Марьяна продолжала работать и после замужества. Она успевала все сделать и дома, и на панском дворе, и всегда встречала Адама с ласковой улыбкой. Адам не думал о том, что ей трудно, что она устает, мало спит. Да ему и в голову не могли прийти такие мысли. Все женщины, начиная от матери, кончая соседками, так же мало спали, уставали, старились без времени и без поры уходили на тот свет.

Вечерами, когда Адам отворачивался от жены и сон смежал его веки, она прижималась к нему своим молодым упругим телом, впивалась горячими губами в его щеку и просила:

— Адам, полюби ты меня…

— Иди ты! Я спать хочу.

— Адам, миленький мой…

— Как тебя еще любить? Странная ты…

— Обними покрепче…

И Адам обнимал жену неумело и нехотя своими огромными, сильными ручищами. Через минуту она сладко спала на его груди. «Как малое дитя», — думал Адам, осторожно укладывая ее голову на подушку. Тут же засыпал и он. Спал сладко, без сновидений и тревог, и когда просыпался утром — Марьяны возле него не было. Она вставала раньше. Ей надо было и дома справиться, и в панский свинарник прийти вовремя.

Отец ненадолго пережил мать. Он умер глубокой осенью, спустя полтора года после Адамовой свадьбы. Было воскресенье. День стоял пасмурный и невеселый. Накрапывал холодный дождь. Сквозь запотелое окно были видны голые липы в панском парке. На них, опустив хвосты, сидели мокрые вороны. Марьяны не было в хате. Отец лежал худой, с пожелтевшим лицом.

— Подойди сюда, Адам, — сказал он слабым голосом.

Адам встал, зевнул, потянулся и подошел к отцу.

— Сядь, — приказал старый Ждан.

Адам сел. Отец повернулся к сыну и начал говорить:

— У тебя хорошая жена, Адам… Ухаживала за нами. И за мной, как за родным отцом, присматривала… Ничем не упрекнула… Береги ее.

Адаму было скучно. Ему хотелось спать. Да и погода была такая, что только бы забраться на полати и захрапеть.

— Береги жену, — сказал отец. — Забери ее из свинарника. Я давно хотел тебе сказать, но думал — сам догадаешься… Проживете… И тебе спокойнее будет. Свинарник тот… кого там не бывает! Мошенники разные…

Отец замолк. Он, очевидно, чего-то не договорил, но Адам не понял этого.

— Я говорю, мошенники разные… Чтоб их не знали добрые люди! Забери оттуда Марьянку. Пусть лучше дома живет. А летом на сенокосе, на жатве заработает какой-нибудь злотый себе на платок или тебе на рубаху. Береги ее, Адам, не обижай.

— Я никого не обижаю, тата.

— Это же беда… Ты никого не обидишь и никого не пожалеешь.

Не скоро вспомнил Адам эти слова. А в тот вечер он даже не прислушался к ним.

Смерть отца, как и смерть матери, мало повлияла на Адама. Вопросы жизни и смерти его не волновали и не интересовали, а его собственная жизнь шла все так же, как и раньше. Днем работа, ночью отдых. Разница была только в том, что он теперь на работу и с работы ходил один. Он и не подумал сказать Марьяне, чтоб она бросила свинарник: просто забыл. Даже и не забыл — ему было безразлично, работает она или нет. Ему важнее было то, что на портках нет дырок, все пуговицы на месте, завтрак, обед и ужин готовы вовремя.

Изменилась только Марьяна. Она стала молчаливой, невеселой и больше не встречала Адама радостной, светлой улыбкой. Будь Адам более наблюдательным, он бы заметил в затуманенном взгляде жены упрек. Но Адам не смотрел в ее глаза. Она уже больше не просила, чтоб Адам полюбил ее, а чаще всего поворачивалась лицом к стене и то ли засыпала, то ли думала свою невеселую думу. Адама это не удивляло и не волновало. Он даже был рад, что она не мешает ему спать.

Так прошла зима и наступила весна.

Однажды в час пахоты Адам выпряг коней на отдых, а сам, сняв с полевой груши свитку и котомку с едой, пошел в ближний лесок перекусить. Невдалеке рос густой и большой куст можжевельника. Не успел Адам дойти до него, как услышал слова, на миг поразившие его. Батраки-пахари говорили о его жене.

— Такая женщина! Попадись она мне — не дал бы маху, а он такой слюнтяй, что диву даешься.

— Говоришь, приладился к ней этот немчик-сыровар?

— Да, брат… Это ничего, что он немец, а хлопец он видный и черный, как Адам. Тут если и ребенок появится, Адам не откажется.

Адам сначала остолбенел, потом шагнул назад и, отойдя далеко в сторону, лег под кривой изувеченной сосной. Тогда он первый раз в жизни не стал обедать.

Теперь Адам вспомнил предсмертные слова отца, хотя все еще не мог осмыслить их. В тот день он пахал до темноты, впервые почувствовал, что устал, но пахал бы еще, пахал бы целую ночь, чтоб избавиться от того горького, обжигающего и непонятного чувства, которого он до этого не знал и не мог объяснить.

Адам пришел домой, когда в хате уже горела лампа. Марьяна стояла у печи. Она ожидала мужа и словно знала о том, что сегодня произойдет между ними. Он тяжело переступил порог, шагнул к ней и скорей выдохнул, чем сказал:

— Ну?

Она сжалась, но даже не вздрогнула. Только ласково и покорно заглянула в его глаза и сказала:

— Не бей меня, Адам. Я беременна.

У Адама перекосилось лицо и сжались кулаки.

— От кого?

— От тебя, Адам, — спокойно и смело ответила она.

— Врешь! От того… сыровара…

— Нет, Адам, от тебя.

Он посмотрел ей в глаза и своим тяжелым, неповоротливым умом понял, что такие глаза не могут лгать. И они не лгали, он это видел, но не хотел верить.

— Врешь, распутница!

— Нет, Адам, я не вру. И я… я не распутница, Адам… — И вот теперь она не выдержала. Голос ее вздрогнул, словно сломался, и Марьяна заплакала беззвучно, закрыв ладонями лицо.

Что-то звериное, лютое вдруг вскипело в сердце Адама. Он почувствовал, что безумеет. Не жалость вызывали в нем слезы жены, а нечеловеческую ярость. Он размахнулся. Она словно ожидала этого, отняла от лица руки и, подняв глаза, полные слез и ужаса, прошептала:

— Не, бей меня, Адам, сегодня. Я знаю, что ты меня убьешь. Убей, но потом, когда будет дитя. А теперь ты меня не одну убьешь. И дитя свое убьешь. А это великий грех — убить свое дитя.

Адам опустил руку. Он не понимал, как это произошло. Не слова жены погасили его злость. Он, пожалуй, и не слышал их. Тут было что-то иное — может, чувство собственной беспомощности. В глубине сознания понимал, что одним ударом он убьет ее.

Отвернувшись, Адам шагнул к столу, чувствуя, что ноги у него словно не свои. Он сел на скамью, поставил локти на стол, положил на ладони тяжелую голову и задумался. Но дум своих не понял. Да и были ли это думы? Он не мог думать. Он чувствовал, что сегодня у него не только не свои ноги. У него все не свое.

Когда он поднял голову, Марьяна стояла возле печи. Он взглянул на нее и отвел глаза. Что-то дорогое и близкое и в то же время ненавистное и чужое увидел он в ее беспомощной, слабой фигуре.

— Больше в свинарник не пойдешь, — сказал Адам чужим голосом.

Он не ожидал ответа, но она ответила:

— Я давно хотела тебя просить. Еще сразу после свадьбы. Потом опять. Когда узнала, что у нас с тобой будет дитя.

— Замолчи! — рыкнул Адам. — У нас с тобой! — Он рванулся с места.

И потянулась жизнь…

Внешне она была такой, как и обычно, с той только разницей, что Марьяна больше не ходила в панский свинарник. Она теперь никуда не ходила. Даже чтоб принести воды, выбирала такую минуту, когда никого не было у колодца: ранним утром или поздним вечером.

И честный человек, совершив проступок, часто не очень страдает, уверенный, что об этом никто не узнает. Но вот до него дошли слухи, что о его проступке кто-то знает, и он уже никому не глянет прямо в глаза. Так было и с Марьяной. Она думала, что если покажется на людях, все будут на нее указывать пальцами. Это ее угнетало.

А Адам работал. Он всегда был молчаливым, хотя в компании мог иногда и пошутить и посмеяться; теперь же он произносил только несколько слов: на поле — «но» и «тпру», а дома — «дай поесть», «постели постель». Однако тяжелые, неповоротливые, как камни, думы не покидали его никогда. Они приносили не успокоение, а неимоверную злость, которая постепенно переходила в горькую, страдальческую покорность судьбе.

Он не хотел обращать внимания на Марьяну, старался не смотреть на нее, не замечать, но это ему не удавалось. Как желал он, чтоб она, как раньше, сказала: «Адам, полюби меня». И кто знает, — может, он и полюбил бы, но она, испуганная, униженная и одинокая, боялась взглянуть на него ласково, не решалась произнести ни слова и трепетала перед ним.

Адам думал о Марьяне. Она всегда стояла перед его глазами, а вместе с нею появлялся и сыровар, которого он не хотел бы встретить: знал, что встреча благополучно не закончится. А вместе с сыроваром перед мысленным взором Адама появлялся ребенок, которого еще нет на свете, но который обязательно появится и будет называться его сыном или дочерью… Но его ли? И он уже сейчас ненавидел этого ребенка.

Наступил август. На панском поле батраки жали рожь. Адам в том году не видел ни весны, ни лета. Может, потому, что вся его жизнь в это время напоминала печальную, беспросветную осеннюю ночь.

Однажды после полуночи его разбудила Марьяна. Он открыл глаза и удивился, увидев, что в хате горит лампа. Адам понял, что произошло что-то, иначе Марьяна не посмела бы разбудить его так рано.

— Адам, подходит пора. Сходи к моей матери. Скажи, чтоб скорей пришла. Она знает.

Адам понял все. Его охватила злость.

— Адам, родненький. Милый мой Адам. А-ах! Я умираю. Неужели ты такой! — вдруг крикнула она, взглянув на его хмурое, безразличное лицо.

Адам надел штаны, свитку, обул сапоги и вышел из хаты. Темная августовская ночь царила вокруг. Он натыкался на придорожные кусты, старался ни о чем не думать. Ему только было странно, что у него есть теща и тесть. Ни разу после свадьбы он не был у них, никогда не вспоминал. И все же они есть. Жена, понятно, виделась, ходила к ним. И они приходили. А когда? Видно, днем, когда он был на работе. Адам хмыкнул, усмехнулся. Тесть Адама жил в деревушке, версты за три от имения. Адам попал бы туда и напрямик, однако не был уверен, что сразу найдет хату тестя.

Когда он вернулся домой с тещей, возле Марьяниной койки стояли две женщины. Марьяна стонала. Вдруг крик, полный боли и страдания, вырвался из ее груди. Он резанул Адама по сердцу. Хотелось выбежать из хаты, чтоб не слышать его. Женщины закивали ему, показывая на дверь, и он понял, что в его хате сегодня нет места мужчине.

На дворе было еще темно, хотя рассвет приближался. Адам побрел от хаты, ощущая в душе небывалую пустоту. Куда деваться, пока рассветет? И он побрел к панской конюшне. Остановился на полдороге. Как показаться там в такую рань? Конюхи начнут расспрашивать, хихикать… Разве они не знают! И пусть тот ребенок его, Адама, а люди все равно скажут: «Нет, сыровара!» Эх, если бы этого ничего не было, с какой бы гордостью взглянул он сегодня в глаза каждому! И тут он увидел сыровара. Тот шел навстречу ему. Сердце Адама бешено забилось. Когда сыровар поравнялся, он невольно схватил его за грудь и оторвал от земли. «Шмякнуть, чтобы не дыхнул», — мелькнуло в голове Адама.

— Хочешь?

Сыровар крякнул и схватился обеими руками за его руку.

— Что… тебе… надо? — прохрипел он.

Адам поставил его на ноги, не выпуская из рук.

— Жить хочешь?

— Хочу. А ты что, хочешь меня убить? — в голосе сыровара уже не было страха, в нем даже чувствовалась насмешка.

— Убил бы давно, если б хотел. Поганец ты!

— Я поганец? — сыровар рванулся. — Убери руки, слышишь? А то выстрелю в дурную голову.

И Адам увидел в руке сыровара револьвер. Пальцы его разжались.

— Оружие носишь.

— Не на таких дураков, как ты… Значит, хочешь убить? Сопляк, вот кто ты! Никого ты не убьешь, обух ты от тупого топора. Когда собираются убивать, не спрашивают, хочешь ли жить, а убивают сразу. Сопляк! — добавил он, повернулся и, не оглядываясь, медленно пошел к сыроварне.

Адам пахал.

Утром, когда он вышел из хаты, был уверен, что думы о Марьяне, о ребенке не дадут ему покоя. А вот теперь, идя за плугом, он думал не об этом. Сыровар и бессмысленная встреча с ним не выходили из головы. Было и горько, и стыдно. «Сопляк!.. Никого ты не убьешь». Эти слова он даже громко повторил. «Наиздевался. С женой жил и посмеялся в глаза. Эх, дурень!.. — ругал сам себя Адам. — Надо было шмякнуть о землю, чтоб не поднялся…»

Пасмурный день стал после полудня проясняться. Понемногу разошлись тучи, и с неба ласково взглянуло солнце. Поле ожило, даже лошади подняли головы и пошли веселей. Только Адам ничего не замечал, он смотрел невидящими глазами перед собой. Он и в этот раз возвращался с пахоты поздней, чтоб ни с кем не встретиться. Шел домой своей обычной походкой, возле двери остановился. Что-то ударило ему в голову и в сердце. Ударило так, что он даже остолбенел. Казалось, кто-то сильно сжал ему грудь, дышать стало тяжело. В один миг в голове пролетели последние годы жизни: смерть матери, женитьба, смерть отца, измена жены. Все это волновало, лишало покоя, выбивало из колеи. А вот теперь он идет домой, где, верно, уже появилось новое существо, и что-то сжало его сердце… И не радостью наполнилось оно. Ему трудно открыть дверь.

В хате топилась печь. Адам молча подошел к столу. Тут он заметил, что на койке лежит Марьяна, возле нее сидит теща и держит в руках подушку, а на подушке что-то завернутое в пеленки.

— Адам! — окликнула теща. — У тебя же сын есть. Ты хоть взгляни на него. Такой здоровяка! Весь в тебя!

Может, Адам и подошел бы, если бы не тещины слова. А теперь его охватила злоба. Не взглянув даже в ту сторону, он сел на лавку. «Ведьма старая, — подумал он, — теперь ты все время будешь говорить мне, что это мое дитя, а за глаза перемигиваться с дочкой и смеяться».

— Адам! Ну взгляни же на своего сына. Только тихонько, не разбуди Марьяну. Намучилась, бедная.

Сами ноги вели Адама к койке, но он сделал только два шага и понуро сказал:

— Давай есть.

Не успел он кончить ужинать, как проснулась Марьяна. Она села на постели и взглянула на Адама. Когда он увидел ее лицо, похудевшее, но красивое, большие глаза, в которых светились и счастье, и тревога, и страх, ему захотелось броситься к ней, схватить, как ребенка, и прижать к себе. Каким милым, до боли дорогим и близким показалось ему сегодня это страдальческое лицо. Он словно впервые увидел его. Адама охватило не ведомое ранее чувство. Он вскочил со скамьи, не зная, что будет делать, что скажет. Марьяна вдруг схватилась руками за живот, вскрикнула и в изнеможении упала головой на подушку. Адам не помнил, как очутился возле койки. Сознание к нему вернулось только тогда, когда в хате собралось несколько женщин. Все они стояли около Марьяны, а он держал в руках подушку, на которой лежал ребенок с маленьким красным сморщенным личиком. Оно, это маленькое и беспомощное существо, сначала сморщило губки, потом заплакало. Адам испугался. Соседка забрала у него дитё, воткнула ему в рот соску, и оно успокоилось.

Хватило Адаму в ту ночь и заботы и работы. Надо было выпросить у пана коня, а зайти в усадьбу ночью имел право только эконом, и то по очень важному делу. Адам разбудил эконома. Тот злился и ругался, но Адам был такой работник, что ему нельзя было отказать. Эконом разбудил пана. Тот тоже злился и ругался, что ему из-за какой-то хамки не дают спать. Потом надо было позвать конюха. А в Адаме все горело от тревоги и нетерпения.

Теперь он не жалел коня, и тот бежал рысью почти всю дорогу. Телега грохотала по мощеному шоссе, но Адам не чувствовал, что его трясет. Ему казалось, что конь едва движется, и он время от времени стегал его кнутом.

До больницы было пятнадцать верст, и Адам приехал туда, когда уже рассвело. Он долго ожидал доктора. Наконец тот явился. Доктор тоже злился и ругался, что Адам не привез больную, собирался медленно, и Адам привез его к Марьяне под вечер. Высадил у порога, а сам повел коня в хлев. Хотелось знать, что с Марьяной. Он не обращал внимания на то, что конь вернулся в мыле, что эконом его обругает, а пан наложит штраф. Каким мелким казалось ему все, чем он жил, о чем думал, от чего страдал до этой поры.

Когда Адам вошел в хату, доктор уже осматривал больную. Теща стояла над подушкой с ребенком и плакала. Тут же был и тесть. Адам почувствовал, что у него подкашиваются ноги и слабость подступает к сердцу.

— Ну что, доктор? — едва слышно спросил он.

Доктор развел руками:

— Поздно, мой дорогой. Если бы на несколько часов раньше…

Адам диким взглядом посмотрел на доктора, подскочил к нему.

— Ах ты! — крикнул он, задыхаясь от ярости. — Ты же четыре часа собирался.

Доктор отступил назад.

— Ты сумасшедший! — завизжал он испуганно. — Я не разрешу!

Адам будто прозрел. Разве один доктор виноват? А сколько пришлось стоять под дверью у эконома, потом в панской кухне, потом в конюшне! Всю ночь!.. И новая дума появилась у Адама. Кто не издевался над ним, над его родителями, над женой, над всеми, кто своими мозолями зарабатывает хлеб. И пан, и эконом, и каждый сопливый полициант, войт и доктор, каждый панский подпевала, сыровар… Все они виноваты, что его жизнь такая неудачная, никчемная, что умирает его жена, а ребенок, который только родился, уже сирота…

Адам не видел, как доктор вышмыгнул из хаты. Он подошел к Марьяне. Она словно ожидала его, открыла глаза, пыталась улыбнуться и слабой похудевшей рукой взяла его огромную руку и положила к себе на грудь. Он нагнулся и поцеловал ее в горячие губы.

— Адам, — прошептала она, — бог меня наказал… А ты… береги сына… Он твой, твой! Перед смертью тебе говорю…

— Марьяна… — едва прошептал Адам.

— Адам… миленький мой… полюби ты меня в последний раз…

Он осторожно обнял ее и прижал к себе.

Так она и умерла у него на руках.

После смерти Марьяны пусто и неуютно стало в каморке Адама. В первые дни его угнетала эта пустота. Он не замечал ни тестя, ни тещи, они для него не существовали. Ему нужна была Марьяна. Он привык видеть ее, озабоченную и испуганную, то у печи, то за прялкой, то у окна с иголкой в ловких руках. Только теперь он понял, какое страшное, непоправимое горе произошло в его жизни.

— Адам, ты будешь растить сына? — спросила теща.

Только теперь вспомнил Адам о маленьком и беспомощном существе, что лежало на койке. Глаза его блеснули радостью.

— Сына?

Он не знал, как ответить на этот вопрос. В самом деле, сможет он вырастить сына? Он как-то не думал об этом. Образ Марьяны, умирающей на его руках, заставил забыть на какое-то время о сыне.

— Сына? — повторил он.

— Мы заберем его, — сказала теща. — Через неделю окрестим. Как-нибудь вырастим… Поможешь кое-чем, Адам?

— Помогу…

Так Адам остался один.

Теперь он питался вместе с одинокими батраками в общей харчевне. Непривычной была для него такая жизнь. У него не поворачивался язык, чтоб сказать толстой кухарке Мальвине: «Налей еще», и он из-за стола выходил полуголодным.

Однажды Антось Сочивка, пахарь, заметил седину в черных как смоль волосах Адама. Адам не поверил и нахмурился. Он думал, что Антось шутит над ним. Но когда вошла толстая Мальвина и, взглянув на Адама как на какое-то чудо, воскликнула: «О, свенты пан буг! он же седой!» — Адам поверил. И подумал о себе с сожалением: «Поседел… было отчего».

Потянулись тягостные дни. Адам бы убежал куда глаза глядят, лишь бы не идти в эту проклятую харчевню. И он бы сделал это, если бы не волчий голод, который теперь никогда не покидал его.

Адам, заметив на себе любопытный взгляд соседа, подумал, что тот сравнивает его с сыроваром. Когда кто-нибудь начинал шептаться или усмехаться, Адам был уверен, что люди говорят о нем и сыроваре. Сыровар стоял на его дороге. Даже ребенка он вспоминал только тогда, когда на ум приходил этот прохвост. Этот третий, ненавистный чужак, стоял между ним и Марьяной даже после ее смерти.

Адам стал сторониться людей. Только с Антосем Сочивкой, своим одногодком, он мог говорить откровенно. Чувствовал, что тот понимает его состояние.

Однажды он шел с Антосем из конюшни. Темнело. В имении было мрачно и пустынно, как в тюремном дворе.

— Ты не слышал, Адам? — шепотом спросил Антось.

— Что?

— Говорят, война будет.

— А черт ее бери, — безразлично ответил Адам.

— Думаешь, тебя не возьмут?

— Пусть берут.

Адаму действительно было все равно. Он несколько месяцев был в уездном городе на военных сборах, и ему там понравилось. Сна, правда, не хватало, а харч был хороший.

— И панов прогонят, — озираясь, тихо сказал Антось.

— Ну?!

— Люди знают, что говорят.

Адам удивился. Не будет панов! Как там, в большом государстве, что верст за двадцать от имения, за восточной границей. Это его взволновало. Не будет панов! Значит, не будет и сыровара-мошенника, что всегда ходит в чистом костюме и носит в кармане оружие. Сыровар был для него врагом, злейшим, чем пан.

— Ты думаешь, я буду ждать, пока меня сцапают? — продолжал Антось. — Н-нет! За панов биться не пойду! Котомку на плечи — и в лес. Тебя тоже не минуют, Адам. А тебе… Кому, кому, а тебе, Адам, за панов биться… Пойдем со мной.

— Когда еще это начнется…

— Скоро начнется. Уже идет мобилизация. Доберутся и до нашей волости. Будь наготове.

Адам кивнул головой, хотя и не придал серьезного значения словам Антося.

Через несколько дней после этого разговора Адам однажды утром, как и обычно, пришел в харчевню. Там уже были все батраки, но сегодня они словно обезумели. Сбившись в кучу посреди харчевни, они о чем-то горячо спорили, и Адам понял, что произошло что-то необычное.

Он постоял немного, прислушиваясь к разговору, но так ничего и не понял. К нему подошел Антось Сочивка и взволнованно проговорил:

— Слышал, Адам? Война!

Он потряс Адама за руку и подмигнул: помни, мол, о чем мы говорили. Адам ничего не ответил.

Тот день был первым днем сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. «Война, — думал Адам. — А, лихо ее бери… Что мне до той войны…» В животе его было пусто, и он удивлялся, почему толстая Мальвина все еще не приготовила завтрак. Он даже рассердился на нее. «Из-за войны так и есть не надо, — рассуждал он. — Уже пора лошадей запрягать».

Он не вмешивался в общий разговор и все поглядывал на дверь, что вела на кухню. Но Мальвина вошла не из той двери. Она вошла со двора. «Значит, проклятая бочка и в кухне не была, — разозлился Адам. — Вот тебе и война…»

— Пани Мальвина! — весело крикнул ей Антось. — Сегодня, видать, вся работа коту под хвост?

— Ах! — Мальвина ухватилась руками за голову. — Ах, ах!.. Такое несчастье. Бедная пани сомлела… Пан места себе не находит… А тут еще пан Топерцер исчез.

— Какой Топерцер? — спросил Антось.

— Пан сыровар…

У Адама потемнело в глазах и заныла душа. Только теперь он понял, что все это время в его сердце жила лютая жажда мести, и она родилась не тогда, когда он встретился с сыроваром с глазу на глаз, а когда держал на руках умирающую Марьяну. «Исчез… — вертелось в его голове. — Выскользнул из рук…»

А Мальвина тем временем продолжала стонать, хвататься за голову:

— Ах, ах! Что теперь будет? Пан так боится.

— А пусть он провалится, тот сыровар, — нетерпеливо сказал старый сторож Стась. — Есть давай!

— Ах, вы ничего не знаете. Топерцер был немец, и пан говорит, что он мог быть шпионом. А теперь он исчез, и пана могут обвинить…

— А чем пан виноват, что сыровар исчез?

— Ах! Они дружили с паном Топерцером. Он был такой деликатный…

Адам почувствовал, что ему вдруг расхотелось есть.

В тот день поздно выехали на поле. Пахари больше стояли да разговаривали, чем работали. Только Адам непрерывно шагал за плугом. Сегодня и ему не очень хотелось работать, но он не знал, куда деваться, если бы не этот плуг. Впервые он подумал о том, что этот плуг, лошадь и поле не его. Даже каморка, где он ночует, не его. Что ж у него есть? Да ничего… Он гол как сокол. Была жена, да и ту пришлось поделить с сыроваром. Есть сын… Адам заскрежетал зубами. И сын, может, не его… Адам схватил вожжи и остановил лошадей. Дрожащей рукой он вытер на лбу холодный пот и почувствовал, что весь дрожит. Его ограбили! Без жалости, на глазах забрали всё.

Он не сразу услышал, что его зовет Антось. Когда повернулся, увидел, что Антось шагает к нему по вспаханному полю.

— Не опротивело еще гнуть спину? — упрекнул Антось.

— Опротивело…

— Не говори. Конец им скоро будет, Адам!

— Кому?

— Панам!

— Почему ты так думаешь?

— Да они же сами себя едят. Слышал? Наш пан с немецким шпионом дружил, коньячок пил, в шахматы резался. А ты не забыл, о чем договаривались?

— Нет.

— Ну, в таком случае жди. Прятаться долго не будем! Восточные браты придут на помощь, не отдадут фашистам в зубы!

— Откуда?

— Оттуда! — Антось показал на восток. — А ты сядь и отдохни. К чертовой матери! Всю жизнь гнемся.

Адам послушно сел на стоптанную стерню.

— У тестя был?

— Нет.

— Сходи навести. Вот что, Адам, ты не обижайся на меня. Что там было у тебя с женой, это ваше дело. Она смертью свою вину искупила. А дитя, оно не виновато, Адам! Оно и так без матери, а ты что ж, круглым сиротой хочешь его сделать?

— Да нет же, Антось…

— Замолчи! Человеческая жизнь наступает, а ты что ж, человеком быть не хочешь?

Адам склонил голову, и глухие рыдания встряхнули его могучее тело.

Имение жило тревожной таинственной жизнью. Днем этого заметно не было: казалось, все идет как и раньше. Но по ночам, когда в бараках, где жили батраки, гасли лампы, по панскому парку и саду ходили, словно привидения, какие-то люди. Они копали ямы, глубже чем могилы, носили к этим ямам ящики и прятали их там. Из имения без шума выезжали подводы, нагруженные разным добром. Скрываясь между аллеями, в тени кустов и деревьев, к панскому двору пробирались неизвестные люди. Через некоторое время они выходили оттуда с узлами и, как тени, исчезали в ночной тьме.

Вся работа в имении пошла кувырком. Ни пан, ни эконом не интересовались, как работают батраки. А им это было на руку, и многие из живших в деревне разошлись по хатам. Только Адам, как обычно, запрягал свою пару лошадей и ехал на пахоту. Работал нехотя, но не мог не работать. Что бы он делал в эти дни, куда бы девался!

После разговора с Антосем он чувствовал себя беспомощным и несчастным. И что он мог поделать с самим собою? Адам понимал, что должен пойти навестить сына, а сердце его туда не тянуло…

Однажды утром он пришел в конюшню и увидел, что там нет ни одной лошади. Он хмыкнул от удивления и повернул назад. Навстречу ему шел Антось. Адам обрадовался. Захотелось поговорить с ним. Разговор с Антосем, и успокаивал его, и одновременно волновал, порождал новые мысли и чувства. Но Антось не остановился. Он невидящими глазами посмотрел на Адама и зашагал дальше.

Адама это ошеломило. Антось не хочет с ним разговаривать! Не считает человеком! Презирает его! Единственный человек, к которому Адам привязался, которого уважал больше, чем отца. За что?! «Человеческая жизнь идет, а ты что ж, человеком быть не хочешь?» Эти слова прозвучали в его ушах страшным упреком.

Он до вечера слонялся по имению и, когда стемнело, собрался к тестю.

Адам шел по той же тропинке, по которой когда-то ходил звать тещу. Он, может, не вспомнил бы об этом, если бы не споткнулся о камень, лежащий на меже, почти у самой тропинки. Он и тогда споткнулся об этот камень. Сердце его болезненно сжалось. Тогда его ожидала Марьяна. Она была еще жива, и Адам не думал, что она может умереть. Он тогда шел не торопясь, не жалел Марьяны. Это пришло позже, перед ее смертью. Эх! Было бы это теперь! Он перелетел бы через поле, выбил все стекла в панском дворце, силой вытащил доктора из больницы, привязал бы его к телеге и привез домой. Марьяна была бы жива… А при встрече с сыроваром не спрашивал бы, хочет ли тот жить, а отправил на тот свет…

Зайдя в хату к тестю, он сразу бросился к зыбке, что висела у кровати, развернул одеяльце. Круглолицый крепыш спал, и таким спокойным и счастливым был его сон, что Адам умилился. «Мой сын! — пронеслось в его голове. — Мой! Мой и Марьяны!» А ребенок чмокал губками, как и в тот незабываемый вечер, потом раскрыл глаза и зашевелился. И что-то Марьянино увидел Адам в его нежных губах, в голубых глазах. Он неумело, по-мужски взял его на руки. Ребенок заплакал. Теща бросилась к Адаму:

— Ты же не умеешь! Еще уронишь. Давай сюда, я ему соску дам.

Адам нехотя передал ребенка теще.

— Мы его Сымоном назвали, Адам. Сымон Адамович он…

Адам почувствовал, что горло его судорожно сжимается и туман застилает глаза. «Сымон Адамович…»

А ночью, лежа на нарах, он долго не мог заснуть. Адам думал о мальчонке, которого зовут Сымон, и чувствовал, что жизнь его была бы совсем пустой и ненужной, если бы не этот маленький Сымон.

Утром, уходя в имение, он сказал тестю:

— Может, перейти к вам жить?

— Переходи, — коротко ответил тесть.

Когда Адам пришел в имение, там творилось что-то невероятное. Люди обнимались, целовались, плакали и смеялись одновременно. «Что такое?» — не понимал Адам.

Сторож Стась шел без шапки и пел, а увидев Адама, подошел к нему, обнял и поцеловал.

— Дождался хоть на старости лет? Боже мой! — старик всхлипнул.

— Что тут происходит, дядя Стась?

— Что происходит! Красная Армия границу перешла. Освобождать нас идет от панов! А пан с экономом сегодня ночью убежали. Наше теперь имение, Адам! Народное! Наша земля!

На площадке против панского дома собрались батраки и крестьяне из ближайших деревень. Вынесли из комнаты стол. На него влез Антось.

— Товарищи! Пойдем встречать Красную Армию! Избавителей наших! Они уже близко.

— Встреча-а-а-ать! — отозвалась толпа.

— Встреча-ать! Ура-а-а!

Над головой Антося взвился красный флаг. Через несколько минут больше сотни человек встали под красный флаг. На восток!

Адаму хотелось идти вместе со всеми, но что-то — он сам не знал что — держало его на месте.

Он слонялся от здания к зданию, не понимая, что здесь его держит.

Потом к имению стали подъезжать подводы. Молчаливые мужики привязывали лошадей к столбам, а сами шныряли по гумнам, комнатам, хлевам, амбарам и таскали на подводы все, что попадалось в руки: доски и кирпич, сломанную мебель и картины, оконные рамы, старые колеса, бочки, плуги и бороны, ржавое железо. «Зачем им это?» — думал Адам.

Вдруг его взгляд упал на человека с черными усами, в серой домотканой одежде и в конфедератке. Этот человек ничего не брал, а словно к чему-то присматривался, искал чего-то, достойного его внимания. Он подходил то к одному крестьянину, то к другому и заговаривал с ними.

До боли знакомое вдруг увидел Адам и в облике, и в походке этого человека. Он стал к нему присматриваться. Болезненное любопытство овладело им.

Человек не видел его. Адам стоял невдалеке от сторожки, и его нельзя было сразу заметить.

Когда человек, воровато оглянувшись, шмыгнул в панские комнаты, Адам вдруг узнал его. И ринулся за ним, как хищный зверь. Они встретились на втором этаже в длинном узком коридоре. Сыровар стоял у окна, держа в руке револьвер, а Адам у двери, один со своей лютой ненавистью.

Сыровар выстрелил.

Адам почувствовал, как что-то обожгло ему голову, и ринулся вперед…

Когда смятый, наполовину задушенный пан Топерцер лежал у него под ногами, Адам почувствовал не только радость победы. Он почувствовал радость жизни.

1957