Завещанная река

15

Ах, белые струги, гордые лебеди! Волюшка вольная!

Словно в дивной сказке апрель пролетел – с полой водой, с белыми песчаными косами меж хоперских круч, в розовом цветении терновника и вишни, с соловьиным раскатом и трелью. Сотни грудастых стругов, тысячи долбленых челноков под ясным солнышком и при попутном ветре миновали Урюпинскую и Зотовскую, и окружную Алексеевскую станицу, обогнули меловые Слащевские кручи, а там и широкий, привольный Дон распахнулся во весь мах, только паруса держи по ветру! А по берегу несчетная конница пылила в понизовья, ощетинив пики…

И – без единого выстрела, точно на войсковой праздник шли… Так бы плыть и плыть по родной реке, по небывалому половодью!

Ан под Паншином была все ж таки немалая стычка, азовские стрельцы и старшинское войско Луньки Максимова выходили встречать Булавина не на жизнь, а на смерть. Но куда же им супротив народа устоять? Чуть сумерки упали на займище, многие полки переметнулись на правую сторону, а те, что с Лукьяном остались, умелись с глаз долой, за крепкие стены Азова и Черкасска.

А в Есауловом городке колокола звенели призывно, и многолюдная толпа ждала на берегу с хлебом-солью. И впереди с атаманской насекой и турской саблей в дорогих каменьях стоял молодой, чернобородый, плечистый казачина Игнат Некрасов, под стать самому Кондратию атаман. С ним еще под Азовом дрались вместе, знали один другого, приходилось стоять посреди злых янычар спина к спине…

Расцеловались как братья – на всю жизнь.

И тут, на Есауловской пристани, как раз и вывернулся. Тимоха Соколов из толчеи, тоже облобызал Булавина, зашептал истово:

– Илья Григорьевич тебе, Кондратий, поклон прислал… Об черкасских не сумлевайся, Афанасьевич, подходи смело, все казаки у нас за тебя. Сказал: стрелять по Лунькиному приказу будут пыжами, чтобы своих не задеть! Головой Илюха ручался!

Так и было. Не успели Кондратовы пушки и пищали как следует ударить по черкасским стенам, как распахнулись ворота, кинулись осадные казаки навстречу безоружно, начали шапки вверх кидать. Выволокли связанного атамана Максимова, а с ним пятерых непокорных старшин на суд и расправу.

И глянул тогда в остатний раз Булавин в очи Лунькины, прочел в них смертную мольбу по жизни и великий страх. Молчал поверженный атаман-изменник, только глазами упрашивал о прощении.

Тоска великая ударила Кондрату в сердце:

– Нет, Лукьян… Нет! – покачал он головой, лапая крючки на груди, чтобы кафтан расстегнуть от гневного удушья. – Нет! За то, что изменил ты мне, хотел моей головой откупиться, я бы, может, и простил грех твой…

А за лютую твою измену клятве нашей на верность – за то прощения у бога проси, я тут не мочен…

И обернулся к ревущей толпе:

– Что с изменой делать нам, братцы? Как скажете?

И заревела, охнула черкасская площадь тысячами голосов:

– Сме-эр-рти-и-и!!! Сме-р-ти пре-да-а-ать!

– Сколь кровушки из-за них, супостатов, пролито! Нету им прощения!

– Старым обычаем с ними!

– В мешок – да в воду!

Насчет мешка, это Илюха с Соколовым кричали. И первыми же бросились к Луньке, когда ближние казаки накинули на него пеньковый мешок. Торопились скорее завязать гузырь над Луньиной головой…

И был после великий круг посреди Черкасска. Прокричали казаки своим войсковым атаманом Кондратия Булавина, и бунчужный есаул Тимоха Соколов самолично вручил ему по общему приговору тяжелую булаву.

Кричали Кондратию «славу», и стоял он посреди площади, сняв шапку, на все стороны кланялся за великую честь и доверие. И были с ним рядом дружки-побратимы: по правую сторону Илья Зерщиков, по левую – Тимоха Соколов. Кланялись народу.

А вечером в атаманских хоромах пировали. И снова сидели вокруг атамана Булавина верные его старшины и братья: по правую руку Зерщиков с Соколовым, по левую – Драный, Хохлач, Игнат Некрасов и Мишка Сазонов. А вестовой Васька Шмель за спиной у атамана стоял, ни на минуту глаз не спускал с дружков и собутыльников, чтобы греха какого не вышло…

Пир не пир – веселая беседушка.

Кондратий тут военный совет держал. Думали-решали, как дальше быть.

И опять каждый свое кричал. Беспалов на Волгу тянул, Никита Голый на Козлов и Воронеж, Семка Драный в Слободскую Украину звал, а Васька Шмель, чуть малая передышка, склонялся к Булавину через плечо и жадно спрашивал:

– А до Мурома дойдем, батька, ай нет?

Булавин смеялся, хохотал, высоко задирая курчавую бороду. Пойди, рассуди их, гуляк окаянных! Умнее всех Игнат Некрасов сказал:

– Большой силой, атаман, на Волгу надо выходить, с Яиком и башкирцами поручкаться, а малой силой – на Кубань, к староверам. Хосян-пашу в Ачуеве запереть, чтобы и не вылазил! Кубань – надежная земля вольным казакам и всему войску!

– На Кубани-то салтан турский хозяйнует, о чем говоришь? – покачал головой Зерщиков из-за Кондратова плеча.

– Салтан – не царь, посунется! – засмеялся Некрасов.

Булавин обрадовался: его слова! Как в воду глядел Игнашка! Тоже неплохо мозгует казак, не то что осторожный Илюха… Илюха – лиса хитрая, его бы в случае чего на посольские дела приставить, а вояки настоящие все по левую сторону сидят…

Встал Кондратий, на левую сторону склонился, расцеловал Игната:

– Будь моей правой рукой – на Волге! А ты Семен – на Слободскую Украину ступай, там беглых много, собирать их надо. А Хохлач и Беспалов, так и быть, на Козлов пойдут, народ спасать от бояр и прибыльщиков!

Расцеловал атаманов, каждого по очереди.

И грянули казаки песню старинную, дружную, загудела просторная горница от слитных голосов:

Хорошо пели побратимы, хорошо было на душе Кондрата.

Вот ведь как оно дело-то заиграло, с той малой попытки укоротить длинные руки боярам-карателям! Запылало, водой не залить! Приходят добрые вести со всей России… Забурлило Поволжье, там зашевелились свои лапотные атаманы. Жгут боярские хоромы, скот и зерно делят, прячутся до времени в дремучих лесах… А по ночам встают кровавые зарева под Нижним Новгородом, у Воронежа и Брянска, бродит вешней пеной ближний Терек, шумят по-своему башкирцы, вотяки и чуваши… Погоди, Василий, скоро, видать, и до Мурома дойдем!

Добре. Теперь нужно как ни мога скорее Азовскую крепость взять, чтобы за спиною врага не держать, и – с богом! В Азове – вся войсковая казна, на те деньги у крымчаков бы добрых коней купить, харчей напасти для голодной воинской оравы… И – спешные грамоты слать треба на Сечь, на Кубань; к атаману раскольников Савелию Пахомову сам бы поехал, да время не терпит…

Большие мысли кружились в голове атамана, добрая походная песня мутила душу.

И тут-то углядел Кондратий в дальнем углу, у самой двери, вороватые глаза Степки Ананьина…

Откуда он взялся, злыдень? Почему в честной компании песни играет, а не висит на перекладине, вместе с Лунькой Максимовым?

Вскочил, за саблю схватился.

– Эй, Степка Ананьин! А ты чего тут делаешь, сучий сын?! Предал меня осенью на Айдаре – аи, думаешь, я забыл про то?

Тишина настала. Казаки у дверей расступились, шарахнулись от Степки, он один остался, как вареный рак на блюде. С лица сменился, завертки на бархатном кафтане начал ощупывать. И упал в ноги Кондратию:

– Прости христа ради, атаман! С испугу великого я убег с Айдара, тебя не хотел выдать, как Фомка Окунев кричал! Уйти надо было от великого позора! Пощади ради малых деток, Кондратий, кровью замолю вину перед тобою и войском!

«А может, оно так и было?»

– Фомку Окунева, первого заводчика, куда дел?

– Фомка уговаривал нас хватать тебя, атаман… Срубили мы его там же, на Айдаре, за лихие речи! Истинно говорю!

– Так чего же мне с тобой-то делать нынче, ирод?

– Пощади-и!

Илья Зерщиков тихонько тронул Кондратия за рукав, остановил:

– Правду казак гутарит, я точно знаю. А со страху-то Кондрат, с кем чего не бывает! Ради светлого дня пощадил бы ты его. Казаки за то хвалить тебя будут, что зла на душе не носишь!

Чертом оглядел горницу Илья Зерщиков:

– Верно, казаки?

Взорвалась застольная беседушка хмельной радостью, вся горница вроде бы покачнулась:

– Вер-р-рна-а-а!!

– Пощадить Степ-ку-у-у! Нехай повоюет за правду-у!

– Ур-р-ра! Качать атамана! Качать Илюху на добром слове!

Булавин из-за пояса пистоль выдернул, разрядил над головой Ананьина в стенку, только меловая пыль брызнула.

– Тих-ха! Ради доброго дела и беседы нынешней, чтобы смуты не затевать между казаками, прощаю ныне Степку-аспида! Н-но…

Кондратий потряс дымящимся стволом над ухом:

– Но-но… это в первый и последний раз! Измене в нашем деле не бывать! А виноватому – казнь лютая! Слыхали, казаки?

– Ур-ра! Качать атамана!

– Будь здрав, Кондратий! Сла-а-ва-а-а!

Зерщиков Илья вина и меду не пил, все смотрел на Булавина искоса, примеривался, с какого конца начинать. Когда малость угомонились, завязали усобные разговоры по углам. Илья зашептал на ухо атаману:

– Это ты хорошо сделал, Кондратий, что Степку ныне пощадил, не предал лютой казни… Это зачтется нам и на земле, и на небе! Казаки и так уж начинают обижаться: самых громких старшин, мол, перевешали мы, а голутву и беглых к себе приближаем… Добра от этого не будет, Кондратий Афанасьич… Держись за домовитых, они Доном правят спокон веку, не выдадут!

Мы и саблю в руках держать умеем, не то что рвань сиволапая… Мой табунщик Мишка Сазонов похвалялся, что скоро есаулом будет, верно ли? Или – брехал?

Вот и не пил вроде Илюха, а сивушным перегаром изо рта у него воняло, и голос был нетрезвый, прилипчивый. Булавин руку его стряхнул с плеча, отстранился:

– Ты о чем это? – пьяно набычился он. – Мишка Сазонов – верный мне человек, он многих старшин за пояс заткнет и в пляске, и в резне, если до дела дойдет! Мишку полковником сделаю – вам, аспидам, в науку!

– Да я-то не супротивник тебе, Кондратушка, но – беды бы от того не нажить… – потупился Зерщиков, голову низко опустил, чтобы своей лисьей ухмылки не выдать.

– Домовитых, какие Луньке служили, завтра же выслать в верховые городки! Пускай лямку казачью потянут наравне с протчими! Слыхал?

Зерщиков от удивления смеяться перестал,

– Завтра же! – приказал Булавин.

«Кабы слышали все эти слова казаки, можно б его уже хватать, вместе с его самозваными старшинами…» – подумал Илья.

Он никогда не понимал Кондратия и сейчас не мог понять, что этому казачине дорого и свято в жизни. С самой ранней юности Булавин лез на рожон, он весь был в каком-то непонятном устремлении, не чуял ни своей кровной нужды, ни ценности своей жизни. Кожи своей вроде бы не ощущал так, как Илья. Обо всех заботился, и оттого мысли его гулевые были как бы отторгнуты от тела…

Ну, ин так тому и быть, сообразил Илюха. Так тому и быть… Пока о всех думаешь, о тебе другие подумают, Кондрат! Главное, подходящую минуту теперь улучить, не прогадать часа… А ежели пойдет сам Кондрашка под Азов, то губернатора азовского о том упредить… Может, там он и сложит свою голову…

Илья обнял атамана, облобызал на дружбу и верность. А казаки хмельные подняли вновь на лихой высоте старинную походную песню. Слились дружные голоса в одну бурливую реку: