Завещанная река

9

Однако сна не было. Только задремали, издали возник конский топот, мерзлая земля загудела дробно и тут же застучали в двери, кто-то рвался в избушку и кто-то не пускал, сторожил атаманский сон.

Василий вскочил, засветил плошку, отпер двери. А Булавин тяжело приподнялся, положил локти на стол и бороду взял в кулак.

В распахнутую дверь кинуло ветром пригоршню снега, пахнуло первой зимней свежестью, а потом увидели они запорошенного метелью и продрогшего Мишку Сазонова, старшего табунщика с Илюхиных выпасов.

– Снег, что ли, пошел? – спросил Булавин, – Гляди-ка!

– Снег… – сказал Мишка Сазонов, развязывая верблюжий башлык, отряхиваясь. – Добрый час уже метет по степи, едва дорогу нашел я…

– Стряслось, что ли, чего? – насторожился Булавин.

Мишка Сазонов притворил накрепко дверь и спиной ее прижал. Водил глазами, на Ваську Шмеля покосился с недоверием.

– У меня – тайное слово, Кондрат Афанасьевич… С глазу на глаз велено…

– Говори, – сказал Булавин. – При нем можно.

Мишка Сазонов мял в руках баранью шапку.

– Илья Григорьевич наказал мне: бечь на сменных конях, упредить. Беда в Черкасском, мол! Лунька-то, атаман, измену замыслил, хочет тебя изловить ныне да боярам выдать. А царю о том отписать, что на Дону воровство было да его стараниями, мол, и прикончено. Супостат!

– Н-ну, ну… – .недоверчиво покосился Булавин. – Отписку дал?

– Нет, – замотал головой Мишка. – Велел так, на словах переказать. Недосуг было, отряд Луньки за мной, по пятам идет. Охрану ставить надобно, Афанасьевич…

Булавин в один огляд успел кинуть на плечи дорогой кафтан, и саблей опоясаться, и пистоль за кушак сунуть.

– А-а, дьявол! – заругался он, выпрастывая из-под скамьи ремешок пороховницы. – Привез ты мне снегу за ворот, Мишка! Далеко отсюда отряд Лунькин?

– К рассвету, гляди, тут будут. Хотят невзначай взять всех!

– Ну, это мы поглядим. Василий, дозоры на три версты, чтобы кругом были! Мигом!

И оглянулся на Мишку Сазонова:

– Со мной останешься?

– Само собой, атаман. Куда мне?

– Ну так беги по балаганам, созывай ко мне казаков, какие тут есть, говорить надобно. Дело не шуточное.

Он еще придержал Мишку у двери, погрозил плетью:

– Гляди, ежели что не так, на оглобле повешу!

– Истинный Христос, все верно!

– Ну, с богом!

А на дворе совсем уже побелело. Под каблуком мягко поддался и хрустнул первый, нестойкий снежок.

«И верно сказано, что первая пороша – не санный путь…» – подумал Кондрат, оглядывая шумный, всполошившийся лагерь.

Вокруг костров двигались и гомонили, поднимали сонных, кидали дрова и недогоревшие головни в огонь. В небо взлетали столбы искр, а навстречу срывало пригоршнями колючий снежок.

Какой-то хилый мужичонка из приблудных гультяев у ближнего костра старательно перематывал толстые онучи, сучил локтями. Новые лапти из пеньковых очесок с длинными оборками лежали рядом.

– Что, ногу облегчаешь, бедолага? – спросил на ходу Кондратий.

Мужичок испуганно поднял бороду.

– Да ведь оно как говорится, атаман. Вперед ли, назад – а бечь!

– Ныне будем токо вперед! Пики и сабли точить! – приказал Булавин и пошел дальше.

«От этих толку мало будет, на казачков вся надежа…» – мелькнуло в голове.

Пока он обходил шумный бивак, совсем развиднело и метель утихла. В избушке ждали его казаки. Они стояли толпой, подпирая шапками низкий потолок и обхватную матицу у печки, а за столом, в переднем углу, сидели есаулы Семен Драный и Степка Ананьин. Увидя Булавина, оба поднялись, освободив место.

Булавин гневно швырнул баранью шапку в угол.

– Слыхали, атаманы-молодцы? – он прошел за стол, под образа. – Предал нас пес Лунька. Чего думать будем?

Драный вздохнул громко, а Степка Ананьин глазами забегал, начал ковырять ногтем сучок в столешнице. Гомон прошел по избе, будто ветром ненастным дунуло.

А потом тишина мертвая наступила, и снова вздохнул Семен Драный.

– Так чего думать будем, казаки? – повторил Кондрат.

– Думай не думай, а сечи не миновать, – сказал Драный.

– Много их… – покосился на пустое оконце Ананьин.

– Много… – отозвались у порога.

К столу протиснулся Фомка Окунев, атаман сожженного Шульгин-городка. Уставил на Кондрата черные зрачки, спросил хмуро:

– Как же вы такое дело заваривали, не договорясь?

Мою станицу пожег боярин, мы ему суд праведный учинили. Но мыслимое ли дело, казак на казака пойдет? На Черкасск руку подымать!

Кондратий глаз не отвел, сказал напрямую:

– Договор был твердый. Совет держали сообча. К астраханцам, на Кубань, к староверам, и на Терек вестовых казаков послали, и к запорожцам-братьям тож…

Кабы не измена Лунькина!

На Кубань и на Терек вестовых еще никто не посылал, но Кондрат все же не вводил казаков в обман, потому что обо всем этом заранее думал, когда на дело решался. Как же без подмоги и союза с окольными казаками?

Фомка Окунев собирался еще что-то спросить, то ли укорить в чем собирался Булавина, но тут пальнул кто-то из ружья под самым окном, все кинулись к дверям, но двери уже распахнулись, и на пороге явился, сверкая глазами, кудлатый Васька Шмель, всех остановил.

– Атаман! – закричал вестовой. – На дальнем бугре черкасские казаки показались! Видимо-невидимо, наметом идут к нам! Вели народ поднимать!

Булавин поднялся за столом в рост, кафтан на груди оправил и на все крючки затянул. И по бокам его встали Семен Драный и Степка Ананьин.

– Недосуг речи держать, казаки, – сказал Булавин. – Зараз я с гультяями выйду встречь Луньке, с ним буду толковать с глазу на глаз. А вы все в ближней балке и верхнем буераке в засаду станете. Когда надо будет, с левого края и в зад черкасскому войску бить! А за измену…

Он не стал договаривать, потому что время торопило. Только глянул на Фомку Окунева и Ананьина и пистоль из-за пояса вынул.

– Коня! – сказал зычно.

Метель кончилась, над белой степью вставало ясное солнце. Дальнее лесное веретье золотилось и краснело поздней, еще не облетевшей листвой.

«Был снег, и нету снега… Только дорожку выбелил…» – в рассеянности подумал Кондрат, отпуская поводья. Резвый конь встал на дыбки, чуть развернулся и помчал его по белому полю. Красный лес в стороне вытянулся в одну летящую полосу. Вслед атаману скакали вестовые, Василий Шмель и Мишка Сазонов.

– На пулю не вылазь, атаман! – кричал Шмель, но голос его относило ветром.

Булавин остановил коня на высоком холме, привстал в стременах. За пологой лощиной и мокрым оврагом впереди увидел конную толпу. Под бунчуком, в окружении старшин, угадал тушистую фигуру Максимова в красном кафтане. Серый конь Лукьяна махал головой, выпрашивая повод.

– Э-ге-эй! – донеслось издали плачуще и грозно. – Сда-вай-те-есь!!

«Жалко, пуля до Луньки отсюда не достанет, – прикинул Кондратам. – А то бы снес я ему дурную башку ради недоброй встречи…»

Он все еще не примирился с изменой, никак не мог понять войскового атамана Максимова, подходящей причины не видел для столь тяжкой обиды. Лунька хоть и трусоват был, однако не глуп и слово во всяком деле крепко держал. Уж кабы Илюха Зерщиков – то другое дело, тот шагу без хитрой подлости не шагнет, без обману спать не ложится! А тут ведь сам Лукьян…

Булавин протронул коня вперед и, приложив ладони ко рту, закричал вдаль:

– На своих удумал, что ли, Лукьян? Подъезжай ближе, слово хочу тебе сказать!..

И, набрав полную грудь холодного ветра, еще крикнул:

– Слово!.. Как крест целовали! За правду!..

Под бунчуком заклубился белый дымок, спустя время донесло и выстрел. Стреляли зря, на испуг: пуля сюда не долетала.

Булавин погрозил черкасскому войску саблей и повернул коня. И пока окидывал бешеными глазами степь, припорошенную снегом, и далекий окоем, вновь полоснуло по глазам пурпурно-красное крыло осеннего леса.

«Быть большой крови! Недаром красное в глазах с самого рассвета блазнится, – подумал Кондратий. – Пустим, видать, кровушку один другому… А почему? Как же оно так выходит? Откуда эти канавы и ямины на ровном-то месте?..»

С неба опять начал перепархивать мелкий, колючий снежок, а по щетине поникших трав, по всей степи заюлила поземка. С востока заходила тяжкая, белесая туча – к большому снегопаду и вьюге.

Булавин пустил коня широкой рысью и тут же услышал нестройную шальную стрельбу в ближнем буераке, там, где прятались до времени казаки.

– Слышишь, Афанасьевич? – закричал в тревоге Мишка Сазонов.

– Слышу.

Булавин все понял. Отсюда видно было: по глубокому отвилку буерака, припав к лошадиной гриве, во весь опор мчался всадник. Он уходил от ружейных выстрелов и что-то кричал.

– Никак, Семен Драный? – спросил Шмель.

Булавин промолчал.

Выйдя на изволок, всадник выпрямился в седле, и тогда видно стало окровавленное лицо и поднятую руку с плетью.

– Уходить надо, атаман! – закричал Драный. – Степка Ананьин казаков сманил, хотят повинную Лукьяну нести! За мной палили, дьяволы!

Снег пошел гуще, начал лепить в глаза. На минуту Драный пропал в белой круговерти, будто растаял, но уже совсем близко частил сдвоенный перебор конских копыт. И Кондратий придержал своего рыжего, чтобы не оставить раненого в этой чертовой непрогляди.

Драный подъехал, зажимая окровавленными пальцами левую скулу. По всему видно, задело его не шибко. Он перекрестился правой рукой, не выпуская плети:

– Слава те господи, добрую погодку послал… Не удалось на этот раз с изменой посчитаться, так хоть бежать способно…

Булавин усмехнулся, припомнив утреннего мужичка с трясущейся бородой, что у костра перематывал длинные онучи. «Ведь оно какое дело, атаман: вперед ли, назад – а бечь!..» Проклятый мужичонка, так по его и вышло…

– Куда теперь? Как думаешь, Кондрат? – спросил Драный.

– Поглядим, – сказал Булавин и ожег плетью коня.

Конь сразу перешел на броский галоп, за ним поскакали остальные.

Туча закрыла степь белой, непроглядной мглою. Копытные следы заметало снегом.