Завтра утром, за чаем

– 12 -

В воскресенье, ровно в одиннадцать, я подошел к «Тропикам», ребят еще не было, я стал читать какую-то дурацкую афишу, и тут кто-то сзади закрыл мне ладошками глаза.

– Жека! – сказал я. – Это ты, старый черт? Сзади молчали.

– Валера, ты?! Опять молчание.

Тогда я стал называть имена подряд, ну, тех ребят, кто мне в старой школе был посимпатичнее. Все мимо!

– Тогда не знаю, – сказал я. Меня отпустили, я обернулся… Это была Натка.

– Привет! – сказала она. – Ты в парк?

– В парк. Да, в парк, – сказал я голосом из другого мира. – Привет.

– Ну, пошли, я тоже. Пошли скорее!

– Да я не знаю, – сказал я. – Тут ребята должны подойти из старой школы, – говорил я, а сам уже шел за ней…

– Вы в парке встретитесь, – сказала она.

– Не знаю, – говорил я. – А вдруг нет? Вдруг потеряемся? Они очень просили, – говорил я и все шел за Наткой.

– Не потеряетесь, – сказала она. – Пошли быстрее.

Я шел за ней так, как будто находился в зоне влияния какого-то магнитного поля с идиотскими законами.

Мы переоделись в раздевалке во все летнее, бегом пробежали метров тридцать до теплового барьера, а там уже пошли нормально – жара стояла в этот день приличная.

Натка попросила меня принести ей мороженое, я принес, мы немного посмотрели змей, потом, она предложила мне пойти в розарий: там тихо и никого почти нет, я согласился, и мимо львятника мы пошли в розарий. Лев Гришка улегся возле самой стенки из плекса, жмурился и почему-то лизал эту стенку, а малышня толпилась возле него и старалась приставить ладошки к плексу с этой стороны – действительно, все выглядело так, будто он им лижет ручки. Визжали они, чтобы суметь приставить ладошку в нужное место, ужасно, дрались даже, а родители их растаскивали.

В розарии и правда никого почти не было, старуха какая-то в шортах, темных очках и с книгой и худенький, похожий на муравья мальчик, который сам с собой играл в шахматы. Мы сели в дальнем, совсем пустом конце розария, и Натка спросила:

– Читал воскресный выпуск газеты?

– Нет, – сказал я. – А что?

Только сейчас я заметил газету у нее в руках.

– На, посмотри. – И она раскрыла ее на разделе «Удивительное рядом». Слева, сверху страницы, глядела на меня довольно большая фотография – я и папа на мотороллере, и еще ничего не читая, я заскрипел зубами, потому что сразу все понял. Кто проболтался?! Об этом знали в группе «эль-три», знала мама, люди из «Пластика», может быть, кто-то еще… Но все ведь понимали, я думаю, что счастья в этом для папы нет никакого? Или, может, кто-нибудь из них считал, что это забавно, вкусно, вкуснее не бывает? А? Или газета об этом сама пронюхала? Именно пронюхала. Что гениальный Митя Рыжкин, шестой «б», удостоив чести работать в Высшей Лиге, в группе взрослых – этого им было мало? А? Наверняка написала, что я, малыш Митя – руководитель группы, а в состав группы входит Рыжкин-старший.

Так оно и оказалось, когда я через силу прочел-таки их «Удивительное рядом».

«Вот они, отец и сын Рыжкины, настоящие творцы в науке, настоящие друзья, хотя юный Митя – глава группы, а его папа… Да и может ли быть иначе…» – и так далее, и тому подобное.

Я посмотрел на Натку, у нее было холодное, железное лицо.

– Как тебе это нравится? – спросила она строго, совсем как моя мама, и я понял, что она все понимает.

– Оч-чень! – сказал я.

– Сделали они подарок твоему папе.

– Не знаю, что и делать, – сказал я. – Я все думаю, думаю, думаю и ничего придумать не могу. Ты знаешь, я даже рад, что у нас пока ни черта не выходит с ломкой семнадцатой молекулы. Ведь раз во мне сидит какая-то дрянь-машинка, именно я, может быть, и дойду первым до решения проблемы. Именно я, понимаешь? И тогда ему совсем будет худо, я знаю. Потому что он талантливый, толковый, очень, вкалывает на всю катушку… Я даже поймал себя на том, что во время работы как-то вяло соображаю, будто нарочно тяну резину, торможу дело – а ведь так нельзя, так нечестно, если вдуматься! Нечестно, понимаешь?!

– Да брось ты, – сказала она.

– Нет, нет, ты не спорь, нечестно! Я так, может быть, до того докачусь, что скрою решение, пока он сам к нему не придет. Не знаю, что делать. Заболеть, что ли? Ногу сломать и проваляться месяца три в больнице, пока они там сами с семнадцатой не справятся?

– Подсунь ему свое решение, если раньше сообразишь. Как-нибудь так подгони программу, чтобы он наткнулся первым.

– Нет, я думал. Так нельзя, он должен сам. Сам, понимаешь?

Потом мы долго молчали, я даже перестал чувствовать, что Натка здесь, рядом, и вдруг, совершенно внезапно и резко, меня, как ничтожную какую-нибудь альфа-частицу, швырнуло из поля одного влияния в совершенно другое.

– Я хочу, чтобы мы поцеловались, – сказала она тихо. – Хочешь?

Долго я не мог даже пошевелиться.

– Сейчас, – сказал я потом писклявым голосом и почему-то отвернулся и опять замер. На скамейке, где еще секунду назад читала старуха в шортах, никого не было, только раскрытая книга. Сама старуха сидела против мальчика-муравья за шахматной доской, рука ее с белым конем застыла в воздухе…

Стояла полная тишина. Ни звука. Ни запаха.

Медленно я повернулся к Натке, глаза ее были закрыты. Я закрыл свои, взял в ладони ее лицо и быстро поцеловал ее куда-то в нос, в щеку и уголок губ одновременно. Какие-то теплые дрожащие волны побежали внутри меня, и тут же все вокруг меня пришло в движение: резко запахло розами, в кронах пальм зашумел влажный тропический ветер, что-то визгливо сказал мальчик-муравей, хихикнула старуха и громко стукнула белым конем о шахматную доску. Наткин голос мягкий, но почему-то очень громкий, как громкий шепот, зазвучал вдруг в моих ушах:

– У меня глаза серые, – говорила она, – обычно серые, а смотри, какие они сейчас, смотри! Видишь, видишь, абсолютно зеленые, ты видишь?! Только, если не увидишь, не ври, я тебе никогда этого не прощу! Зеленые или нет? Зеленые?!

Я повернулся к ней и, стесняясь, долго смотрел ей в глаза, чтобы не соврать, чтобы сказать ей правду; ее глаза были хотя и чуть-чуть, но все-таки зеленые, именно что зеленые, вовсе не серые, и я сказал ей, что они зеленые, очень, очень… Она засмеялась, я почему-то тоже, и в этот момент мы оба (наверное, оба) увидели, как старуха в шортах бросилась к своей раскрытой книге и, схватив ее, куда-то метнулась, мальчик-муравей, повизгивая и охая, быстро собирал рассыпанные по скамейке черные и белые шахматные фигурки, мимо нас промчались какие-то люди, потом появились другие, лихие, деловитые, они тащили за собой тепловые шланги и огромные полиэтиленовые чехлы и в диком темпе, покрикивая, стали закрывать чехлами розы, укладывая в их гуще наподобие змеевика свои шланги, где-то, хотя слов было не разобрать, громко заговорило радио, и тут же я отдал себе отчет в том, что я среди других людей, держа Натку за ее теплую еще руку, быстро иду в сторону от розария, а кругом жутко холодно, как осенью.

– Авария в этой секции, – услышал я Наткин голос. – Пойдем скорее в теплую зону и вообще из «Тропиков». Ты не против?

Я кивнул, и мы быстро пошли по просторной пальмовой аллее.

Люди кругом нас тоже торопились.

Скоро мы выскочили в теплую зону, помчались дальше, мелькнули по дороге знакомые лица – Венька Плюкат, Ким Утюгов, Вишнячихи, Жека Семенов, Валера Пустошкин, Рита Кууль, красавица из старой школы, кое-кто из «Пластика», старушка информатор с Аякса «Ц», наш суперкосмонавт Палыч с молоденькой женой; кто-то, кажется, меня окликнул – я не ответил, не обратил внимания, после – раздевалка, и вскоре мы выскочили из «Тропиков».

После мы долго гуляли под дождем, сидели в «Шоколаднице» и ели бульон, блинчики с мясом, сбитые сливки с вареньем, я вспомнил вдруг про газету и обрадовался, что меня пока, слава богу, не узнают на улице, но, не дай бог, скоро будут – портрет-то и статью напечатали; Натка сказала, что это, мол, ерунда, чушь, вообще постарайся сделать из этой белиберды что-то для себя даже приятное; потом мы опять гуляли, дождь то начинал лить снова, то переставал; я признался Натке, что, когда мне было шесть лет, я мечтал стать космическим пиратом; она подарила мне авторучку, я ей – свою; после мы долго, до полной темноты бродили в дубовой роще, далеко за моей новой школой, и она держала меня под ручку, мы не целовались, и было очень, до жути здорово, так здорово, как будто в комнате темно, но стоит зажечь свет, и ты увидишь наряженную елку, которую, пока ты, устав от беготни, уснул на часок, сумела нарядить мама.