Земледельцы

1. РАННЕЕ, ОЧЕНЬ РАННЕЕ УТРО

Пронзительное, ядреное, пахнущее свежим арбузом осеннее утро занималось над Мышковичами. Осеннее утро 1966 года. В такие утра уже холодно голове без шапки, но еще и нет особенной причины шапку надевать. Потому что вот оно уже бодает горизонт — большое, по-осеннему грузное, перезревшее за лето, красноватое солнце. Всплывает — и хотя не брызнет, как прежде, горячим, но все же честно отдаст оставшееся от лета, растопляя по обочинам дорог загустевшую было грязь и отправляя в дальний полет бесчисленные в том добром году паутинные выводки.

Он уже час, как на ногах, — Кирилл Прокофьевич Орловский. Он уже час, как в шлепанцах на босу ногу меряет шагами горницу, покряхтывает, прислушивается к боли в культе. Схватило где-то за полночь, и не так, чтобы очень уж схватило, а этак замозжило привычно и понятно. До того привычно и понятно, что он немедленно встрепенулся, взволновался, заворочался в сладком тепле перины, и сон улетел от него мгновенно, выпорхнул в чуть приоткрытую форточку, умчал мыслями туда, где, еще не убранные, ждали своего часа триста с лишним гектаров бульбы. «Непогода идет», — сказало ему привычное и понятное в культе. — Непогода идет, а как раз сегодня приступать к картошке. Добрая уродилась картошечка, вчера пробовал куст — ну прямо бульбочка к бульбочке…»

А барометр, атаманец этакий (любимое словечко Орловского), знай себе показывает «ясно». И теперь, вышагивая горницей, Кирилл Прокофьевич нет-нет, да колупал его пальцем, чтобы скакнула стрелка, чтобы все было «путем». И злился, и взбивал хохолок на крепкой своей, под чистый «бокс» голове. И взглядывал в окно, где подтверждалась барометра, а не его правота, где разливалось утро, достойное этого урожайного года. И чувствовал нарастающую неприязнь к барометру, потому что издавна, с самого сорок шестого, как приобрел эту трофейную штуковину на толкучке в Могилеве, привык ее уважать, как и вообще науку, привык с ней советоваться утрами, и бригадирам наказывал обзавестись «наукой», не полагаться на приблизительное — «если с вечера заря красная и в полнеба» или на вообще сомнительное — «если курица кудахчет, а яйцо не несет…».

«Непогода идет», — все настойчивее, вопреки барометру говорило дерганье в пустом рукаве. Ощущение привычное, как и всякая другая боль, как и всякое другое неудобство в его истерзанном четырьмя войнами, но все еще могучем организме. Притерпевшийся к этим болям и к этому неудобству, верящий в свой могучий организм, он еще не знает, что через несколько лет пропустит мимо, не разглядит совсем маленькую боль, которая, вроде бы и не связанная с большими военными болями, разве что косвенно, тем не менее как раз и окажется роковой…

Но пока — «ссора» с барометром. И завтрак — типично председательский. В эмалированную кружку — до краев молока, напополам буханку ноздреватого, в хрусткой корочке особенного, «рассветовского» хлеба. Первым во всей Белоруссии его «Рассвет» обзавелся пекарней. Она его гордость, и гордость нешуточная. Едали «рассветовский» хлеб министры, послы едали, а один академик — горбушку тайком в карман, и, пока ходил по колхозу, выспрашивал и выпытывал, все отщипывал по кусочку, ходил и отщипывал.

Впрочем, академику это что — баловство. А он, Орловский, высчитал точно — два полных дня в месяц рассветовская хозяйка отдавала хлебопечению. Закваску заладить надо? Надо. А следить, чтобы тесто не убежало из дежки? А потом стой у печи, буханки мечи… Без малого тысяча хозяек в «Рассвете». Значит, две тысячи колхозных рабочих дней долой. Математика, не то чтобы высшая и другим председателям непонятная, однако первым в нее вник Орловский. А уж он если во что вникнет…

Хорош «рассветовский» хлеб. И молоко хорошее. Выпил залпом полкружки, подлил еще. Вспомнил вчерашний неприятный звонок. Интересовались очень нелегким для него обстоятельством. Вопрос был поставлен так:

— Почему на рынке в Могилеве вы продаете молоко дороже, чем частники?

То есть почему он, Орловский, председатель известного всей стране колхоза, председатель-маяк, депутат, орденоносец, объегоривает на городском рынке рабочий класс. Некрасиво — это одно. Политически неверно — вот что прочитал Орловский в интонации телефонного голоса. И потому искренне возмутился:

— Как это дороже? Дешевле продаем.

— А ты, Кирилл Прокофьич, проверь сам, лично. Перемудрили что-то твои сбытовики.

Чего уж там они перемудрили… Вот оно плещется в кружке — «рассветовское» молоко. Опорожни до дна — на стенках жир останется. Молочный жир. Сними с такого молока сметану — так это же Сметана. Масло сбей — так это же Масло. В кои времена такое случилось, что колхозная ферма преподала урок частнику. Издавна ведь у него и коровушка глаже, и сенцо подушистей. А в «Рассвете» еще душистей, а коровки-симменталки еще глаже… В сорок пятом, по разбитым дорогам, в дырявых армейских теплушках вез Орловский телушек из Костромы, из самого «Караваева». На племя, на развод. Чтобы через много лет дать рабочему в Могилеве вот это молоко. Последние колхозные денежки тогда в него вложил, в костромское молоко.

Возьми в руки карандаш, процент жирности умножь на… Словом, произведи арифметическую операцию, специалистам хорошо известную, и увидишь, что дешевле частника продает «Рассвет» свое молоко, хотя вроде бы и дороже. А его колхозница Мила Белявская, которая продает молоко на рынке, вот как еще борется с частником — наливает по стакану бесплатно, для дегустации…

А еще никому не расскажет Орловский, как проезжал недавно через Барановичи и ребятишек увидел детдомовских. Шли они по скверику, цветы собирали. И защемило в груди, и воспоминания нахлынули… И сказал Орловский Миле Белявской, отводя свои стальные с голубизной, очень белорусские глаза:

— Ты это… как завтра будешь ехать, два бидона в интернат завези. Бесплатно.

Но тут же спохватился: взыграл в нем хозяин:

— Бидоны забрать не забудь. Пусть перельют во что…

Вот как обстоит дело с этим молоком. Объяснил терпеливо в телефонную трубку, а сам подумал: «Про овощ так и не знает». Не знает, что выставил Орловский за дверь районного заготовителя, который — атаманец этакий! — хрусткие, в пупырышках «рассветовские» огурчики хотел забрать по восемь рублей тонна. А в Могилеве в столовых что в салат крошат? Семенники, перестарки… Да ведь если даже по восемь за тонну отдать — не сохранит, не доставит. Навалит валом в грузовики — и какой уж это огурчик после отчаянной кузовной тряски.

Утренние думы председателя… Еще неторопливые, как занимающийся день, но все ускоряющие бег. Таинственно течение человеческой мысли, таинственно ее переключение с предмета на предмет…

В третьей бригаде трактор увяз в болоте…

К Шурыгиным зять со стройки приезжает…

У циркулярной пилы полетели зубья…

Иосифа, плотника, еще денек на таре под огурцы продержать…

Что-то Давгун мудрит, лен хорош, не передержать бы…

Наталье Юшкевич справку под паспорт…

С привесами порядок, тысяч шестьдесят возьмем… Белявского в Архангельск — этот тес раздобудет…

Отчетливо, радостно посветлело в окне. Последний раз ткнул пальцем в барометр, чувствуя, что председательские денно-нощные заботы вслед за сбивчивым течением мыслей уже подступают к нему в их земном, практическом обличье. Заботы эти бодрят тело и душу, как другому утренняя зарядка. Вот уже налили тело энергией, заставили нетерпеливо выглянуть в окно, где как раз, минута в минуту, остановился и фыркнул мотором Вася-шофер. Чего сигналить, людей тормошить? Он всегда вот так — фыркнет мотором. И Кирилл Прокофьевич, повинуясь фырканью, быстро сунул ноги в штиблеты. Ботинки председатель не любил — несподручно с одной рукой завязывать ботинки. А сейчас, уже в штиблетам, подумал-подумал, снова прислушался к дерганью в культе — и решительно потянулся к сапогам. Да затем еще дождевик под мышку прихватил, кинув на барометр озорной, с вызовом взгляд.

Чуть топотнул сапогами — выглянула из другой комнаты Татьяна Васильевна. Певучим своим, но с хрипотцой от сна голосом спросила:

— Может, яишенки?

— Позже заеду.

И пошагал к машине, волоча под мышкой дождевик. Плотный, коренастый, с залысинами по бокам круглого лба, помеченного косым явственным шрамом. Походка у него не по возрасту: со спины посмотреть — идет мужчина еще средних лет. Но уже рассекли лицо по щекам две глубокие морщины, и сеткой же морщинок затянуло подглазья. Губы по-старчески уже сухие, тонкие, запеченные в корочку; нос прямой, с отчетливо вырезанными крыльями. Словом, лицо человека решительного, в суждениях жесткого, к компромиссам не склонного. Этакое в общем-то неулыбчивое лицо.

И пустой рукав пиджака, которым играет утренний залетный ветер…

И распахнувшийся навстречу огромный осенний день, который нужно весь без остатка отдать огромному, необъятному хозяйству, за которое он персонально в ответе.

…Из письма К. П. Орловского ученице ФЗУ ленинградской фабрики № 1 «Пролетарская победа» Лиде Ефимовой:

«Ты спрашиваешь, девочка, в чем мое счастье.

Ну что тебе ответить? Конечно, в труде… Меня, председателя колхоза, с 25 июля 1944 года по сегодняшний день восход солнца никогда не заставал в постели. Четыре тысячи рассветовских колхозников приучены к раннему подъему и самоотверженному труду. «С росой коса лучше косит», — говорит пословица. Труд — отец, а земля — мать человека.

Кирилл Орловский».

…Он не умел говорить витиевато. Его истины просты, оголены до предела. Учиться у Орловского можно на его жизни. А вырванные из контекста, отлученные от момента, когда писались, когда говорились, его суждения кажутся иногда грубовато-топорными, чересчур очевидными. Так морской камень, прекрасный в волнах прибоя, теряет свое очарование, лишившись родной стихии. Жизненный катехизис Орловского внешне прост, и только в непосредственном соприкосновении с его личностью, поступками, устремлениями приобретает глубинный смысл, приобретает свойства непростой простоты. «Конечно, в труде», — пишет Орловский, но это простое «в труде» было выстрадано его жизнью и заложено в его сознание с такой неукоснительностью, пребывало в нем в такой целеустремленной, резкой, деятельной форме, что, произнесенное им, было категорически убедительным.

Да, солнце никогда не заставало его в постели. Только началось это не 25 июля 1944-го, как пишет Орловский, а раньше, гораздо раньше. Другое дело, что с 25 июля 1944-го это стало осмысленным актом, как и знаменитые четыре «не» Орловского, о которых по-разному судили окрест, да и теперь еще, после смерти Орловского, по-разному судят. Ну что это, в самом деле, за «философия» такая особая, чтобы о ней так громкоголосить? Что это за особенная «философия» и зачем ей приписывать все успехи «Рассвета», если сводится она опять же к давно известному, в устах другого человека опять же банальней банального? А Орловский сколько раз — станет этак посреди комнаты, набычит крепкую свою голову на крепкой же коричневой шее и рубит короткой рукой воздух, словно гвозди в тесину вгоняет:

— Не лодырничать, не пьянствовать, не воровать, не пускать слова на ветер.

Пришлет письмо начинающий председатель, спрашивает доверительно, по делу спрашивает, как это Орловский на супесях и болотах поднял колхоз да вот так размахнулся? А Орловский в ответ:

— Пиши, Микола! (Сам письма писал редко, предпочитал диктовать, потому что хоть и хорошо натренировал левую руку, а все-таки не то что правой.) Пиши, Микола, пиши ему: «Не лодырничать, не пьянствовать, не воровать…»

Четыре «не»… Всего четыре. Почему не пять, не восемь? Или, наоборот, почему не три? Почему из года в год, хоть осень на дворе, хоть лето, хоть мода пришла кукурузу сеять, хоть велено торфоперегнойные горшочки лепить, хоть эра компостов или борьба с травополкой, хоть бедность в колхозе, а вот уже и забогатели — из лета в лето, двадцать четыре года подряд, как дятел в один и тот же сучок: «Не лодырничать, не пьянствовать, не воровать…»

В школу придет, спрашивает класс:

— Что нужно, чтобы в нашем колхозе вам и матерям вашим жилось хорошо и еще лучше?

И класс в один голос:

— Не лодырничать, не воровать…

— Правильно, — подытожит Орловский, повернется и уже в дверях скажет молодому учителю. — Хорошо учишь своих атаманцев.

А еще слаб на слезу был. Отвернется вдруг, трет изуродованным запястьем глаза. Это когда в память что-то постучится. Ну, например, сгружают пианино у Арпишиных. Сгружают у Арпишиных пианино марки «Красный Октябрь», и Настя Арпишина с дочкой хлопочет, та самая Настя, которую в сорок шестом едва отходили березовой жижицей. Та Настя, что мерзлую прошлогоднюю бульбу, из-под снега выкопанную, отогревала на груди и сосала как конфету… Затрясутся вдруг плечи у Орловского, сладостное чувство нужности людям — самое счастливое из всех чувств! — к горлу спазмой подкатит, высветит каким-то новым светом его собственную многотрудную жизнь, ненапрасность его истерзанного тела, его счастливейшую причастность к этой Насте, и к этому пианино, и даже к грузовику, что это пианино привез… А когда отпустит нахлынувшее и в глаза вернется обычный, но обманчивый холодноватый блеск, скажет Орловский Насте Арпишиной что-нибудь вроде этого:

— Ты на нем всякому брякать не давай, настройщика в колхозе еще нету…

Четыре «не» Кирилла Орловского… Четыре «не» все той же его непростой простоты. Во исполнение первого «не» он шагает сейчас к машине, волоча под мышкой дождевик, и пола дождевика в такт шагов чертит песок дорожки, разговаривает: «Швырк-швырк, швырк-швырк». Василий-шофер свое дело знает. Так же во исполнение первого «не» проворно выхватывает из рук председателя дождевик, косится на сапоги, загадывая по одежде председателя свой сегодняшний трудовой день. Они не разговаривают. Чего разговаривать? С 25 июля 1944 года восход солнца не заставал Орловского в постели. Первое «не», изначальное «не»…

Трогает Вася-шофер машину, гонит утренними Мышковичами. И в каждом дворе, в каждом доме — уже жизнь, уже движение. Зоркими кругляками глаз выщупывает Орловский дорогу, замечает все, что окрест дороги…

В крайнем доме, завидев председательскую «Победу», старушка бросает взгляд на ходики и лезет перевести стрелки — на пять минут отстали ходики…

Очень многое выверяют Мышковичи по своему председателю…

И не только Мышковичи. Мне не однажды довелось встречаться с Орловским — председателем в пору, когда начинала греметь слава «Рассвета», беседовать о колхозных делах, обговаривать темы статей, которые он готовил для газеты, где я работал. Без преувеличения можно сказать — к словам этого умудренного опытом человека прислушивается вся страна.

Но жизнь Орловского, разумеется, складывается не только из его славных председательских лет. Орловский — чекист, Орловский — партизан… Без этой стороны его жизни мы не поймем и Орловского — председателя, ибо в этом человеке все связано, все взаимопроникаемо. В путешествии по «внепредседательским» огневым годам Орловского нам придется опереться в том числе и на некоторые документы и факты, добытые следопытами жизни Орловского, в особенности на публикации литераторов В. Пономарева и И. Рожкова[1].

2. НА 32-м КИЛОМЕТРЕ

Воевода всея Полесья ясновельможный пан Довнарович был высечен прилюдно и весьма чувствительно 24 сентября 1924 года в четыре часа пополудни местного времени. Случилось это на 32-м километре пути, чуть-чуть не доезжая города Лунинец. Экзекуцию производил, глотая слезы обиды, самолично начальник охраны ясновельможного пана при помощи собственного державного ремня с надраенной до блеска бляхой.

Пан не кричал, не дергался, а только тихонько тоскливо взвизгивал, в перерывах поскуливал, может быть, удивляясь новому для себя ощущению. Это ведь полесские крестьяне после воцарения Довнаровича с этими ощущениями познакомились достаточно хорошо. А Довнарович? Только теперь, распластанный на жухлой траве обочь железнодорожного полотна, он во всей полноте вкушал свое собственное, самолично внедренное.

Рядом дожидался очереди начальник полиции пан Менсович. Этого начальник охраны сек уже без всяких слез обиды, так сказать, вошел во вкус. А чуть поодаль, отворотись от мерзостного зрелища, однако же считая назначенные удары, стоял в форме железнодорожника молодой партизанский командир Кирилл Орловский.

Правда, очень немногие люди, присутствующие на экзекуции, знали, что это Кирилл Орловский. Для всех он был Муха-Михальский, тот самый Муха-Михальский, легенды о котором и сейчас еще живы в Полесье. Тот самый Муха-Михальский, который в документах белопольской охранки неизменно именуется бандитом, но которого народная молва прочло и надолго, со всей экспрессией эпоса, наделила чертами удальства, неустрашимости, неуловимости. Этакий полесский Робин Гуд, разве что не удавшийся ростом.

Сведенные воедино, легенды о Мухе-Михальском, неуловимом партизанском вожаке (их, например, в свое время обильно печатала либеральная газета буржуазной Польши «Момент»), поражают воображение переплетением былей и небылиц. Чувствуется, что образ Мухи-Михальского возник как образ собирательный, разросся вширь. Однако документы и воспоминания очевидцев позволяют четко отделить правду от вымысла. Эпизод с экзекуцией над Довнаровичем, например, правда чистая, точно датированная. Об этом эпизоде не раз позднее рассказывал и сам Орловский, правда, затрудняясь мотивировать четко решение высечь и отпустить, а не расстрелять, как требовали законы того военного времени. Вот как примерно об этом вспоминал Орловский:

— Почему да почему? А не знаю почему. Озорство, говорите? Не-ет… Какое озорство, если времени в обрез, вот-вот к нему подмога могла подойти. Расстрелять мерзавца? Да нет, не жалко. Только уж очень это просто было — расстрелять. Да и удивил он нас, Довнарович. Ехал с такой охраной, а нас всего-то человек семнадцать… И ни выстрела в ответ. «Эх, — думаю, — вояка, чего стрелять-то такого? Какой уж он солдат? Высечь, — думаю, — надо, как Сидорову козу… Пусть все Полесье смеется…»

А может, что-то и от озорства было. Он ведь большим озорником слыл — Муха-Михальский…

Редко, очень редко пускался Орловский в воспоминания. А о временах Мухи-Михальского вообще говорил всегда с улыбкой, будто о пустячке. Это уже после смерти Орловского обнаружится в архивах документ, о котором Орловский при жизни вообще никогда не рассказывал. Документ свидетельствует, чем на самом деле был для белопольских властей партизанский командир Муха-Михальский. Относится документ ко времени, когда пан Довнарович только-только принял под свою высокую руку Полесье. И вот какое распоряжение направил он 9 мая 1924 года старосте в город Столиц.

«Весьма срочно, совершенно секретно.

Президиум Полесского воеводства № 1131.

Брест над Бугом…

По предложению министра внутренних дел господин председатель Совета министров назначил награду в размере 10 миллиардов марок за поимку… Мухи-Михальского. Кроме того, определил награду до 5 миллиардов марок тому, кто представлением правдивой информации органам полиции окажет содействие в поимке упомянутого партизанского атамана…

О вышеизложенном, господин староста, безотлагательно доведите до сведения подчиненных вам органов полиции и конфидентов. Подробно разработанный план поимки отряда Мухи-Михальского и его самого следует незамедлительно представить мне».

Думал ли пан Довнарович, направляя это распоряжение, что совсем скоро будет высечен по приказу Мухи-Михальского начальником собственной охраны, а затем отпущен под свист и улюлюканье, под хохот не только всего Полесья, не только всей Белоруссии, но и всей Польши? Какой удар шляхетской гордости!

Прогулка доброго офицерского ремня по ясновельможным ягодицам отозвалась в министерстве внутренних дел панской Польши величайшей растерянностью. Высечен высший чин государства! Высечен как школьник. Высечен и отпущен. Отголоски этого происшествия находим даже в нашей «Правде» за 29 сентября 1924 года.

Надо ли говорить, что против отряда Мухи-Михальского были немедленно двинуты все наличные полицейские силы. Там же, в «Правде», читаем:

«В облаве на партизан принимают участие курсанты краковской и млавской полицейских школ. В Лунинец выехали чины охранки».

И далее:

«Польская печать занята обсуждением нападения партизан на поезд под Лунинцом… Газеты отмечают, что хотя в поезде ехали воевода, начальник полиции, епископ, жандармы и полицейские, но никакого сопротивления нападающим оказано не было…»

Да, пан Довнарович подал в отставку. Она была немедленно, со вздохом облегчения принята. Отпущенные вместе с Довнаровичем паны подробно обрисовали охранке таинственного Муху-Михальского: «Рост маленький, волосы густые, торчком, глаза голубые…»

Муху-Михальского выслеживали долго и тщательно. 10 миллиардов марок за его голову (сумма огромная!) было только началом. Особенно поразило охранку сообщение о том, что Муха-Михальский человек, достаточно образованный, бегло читает и хорошо пишет. «Правда, — как значится в одном донесении, — пробелы образования налицо». В доказательство приводится письмо Мухи-Михальского Несвижскому старосте пану Чарноцкому, написанное еще в апреле 1922 года, очень интересное письмо, в котором и в самом деле Муха-Михальский несколько не в ладах с грамматикой, что, впрочем, с лихвой восполняется экспрессией, с которой письмо написано:

«Господин Чарноцкий. Ставим господина в известность и предупреждаем, что если вы и дальше будете проводить такие же порядки, как сейчас, то будет господину худо. Вы должны прекратить аресты белорусов и тех, кто принял опеку польского государства. Ой, ой, господин имеет очень горячий темперамент, и если вы его не сдержите, то этим самым окажете нам услугу. Наши карабины испытают твой магнатский затылок… С уважением Муха (Михальский)».

Не правда ли, чем-то озорным, народным, запорожским веет от строк этой записки? Мы не знаем, внял ли магнат Чарноцкий предупреждению Орловского. Но мы знаем, что одно имя Мухи-Михальского заставляло трепетать воевод и магнатов.

Белопольская охранка так и не дозналась, кто был на самом деле Муха-Михальский. Но она почувствовала, поняла, дозналась, что это не просто бандит с большой дороги, каких много шлялось в то время по дремучим дорогам Полесья, хотя в пропагандистских целях называла его бандитом. Больше того, Муха-Михальский бандитов решительно преследовал и уничтожал. Некоторые белопольские газеты, склонные критиковать (разумеется, в меру) неспособность министерства внутренних дел выследить и разгромить отряд Мухи-Михальского, даже наделяют Муху чертами благородства, только опять же, если можно так выразиться, на робин-гудовский лад. Варшавская газета «Слово» пишет, например: «Это безусловно интеллигентный человек, знающий нормы поведения… Все это способствует созданию вокруг него атмосферы таинственности и отваги».

Другая газета приводит эпизод, «доверительно» рассказанный ее корреспонденту одной пожелавшей остаться неизвестной пани. У пани похитили ридикюль, в нем, естественно, были деньги. Кто похитил? Конечно же, Муха-Михальский. Так пани и заявила в полицию. Каково же было ее удивление, когда на следующий день на лихой тройке с бубенцами к ней в имение пожаловал сам Муха-Михальский и потребовал от пани именно эту сумму денег, коль она не хочет, чтобы полицейский комиссар уличил ее во лжи…

Получается по всем этим рассказам (значительная часть которых, разумеется, вымысел), что Муха-Михальский все знает и делает, что ему заблагорассудится. Этакий благородный интеллигентный разбойник, сочувствующий крестьянам. Та же газета «Слово» сообщает: «Он имеет в себе нечто от пушкинского Дубровского, совершает лихие нападения и посылает в Гродненский банк отчеты о доходах».

Видите, как все по-буржуазному мило. Муха-Михальский, оказывается, всего лишь благородный одиночка Дубровский, его жертвы — Троекуровы, то есть несколько зарвавшихся помещиков, пятнающие порками, обжорством и дремучим невежеством респектабельность возрождаемой великой Польши. Знать бы да ведать тому же «Слову» (а господин министр внутренних дел об этом, несомненно, догадывался, ибо зачем бы это ему назначать 10 миллиардов марок за голову благородного Дубровского), что в романтического рыцаря плаща и кинжала оно записало сотрудника бобруйского ЧК Кирилла Орловского. Что не отряд — десятки партизанских отрядов направляет его рука профессионального военного. 10 миллиардов марок за голову Орловского — это интуитивное, а может, не только интуитивное понимание роли Мухи-Михальского в охватившем Полесье партизанском пожаре.

…Это время — время долгожданного мирного договора Республики Советов с панской Польшей (1920 год). Белоруссия расчленена демаркационной линией. Мирный договор есть — подлинного мира нет. То и дело через только что установившуюся границу врываются банды Булак-Булаховского, гуляют туда и обратно резиденты Бориса Савинкова, всякие «зеленые» и просто никакие. Валятся с ног от усталости работники ЧК, вступившие в поединок с разведками Польши, Франции, Англии, Германии…

Валится с ног от усталости и молодой чекист Орловский.

Впрочем, что значит молодой? За плечами гражданская война, два ранения, сотни боев и стычек… Он поджар и ловок, из пистолета в падении, успев выхватить его из кобуры, пробивает с 20 метров туза… Да и оружие у него не что-нибудь, а именной парабеллум № 985, то есть именное оружие — высшая награда молодой Советской республики. В характеристике Орловского при направлении в ЧК написано: «Боевой, храбрый, испытанный, вполне надежный и преданный работник, человек, обладающий природным умом организатора…»

Вот это давайте запомним: обладающий природным умом организатора… А пока последуем за чекистом Орловским через демаркационную линию в белопольский Клецк (1921 год), куда он направлен под видом спекулянта выявить базы «зеленых» и булаховцев, где готовится их агентура для заброски в Советскую Россию. Отличное знание польского языка и обычаев позволило ему стать отменным «спекулянтом»: Кирилл «наторговал» несколько возов всякой всячины. И конечно, раскрыл «гнезда», в которых «оперялись» диверсанты. Сохранилось одно из донесений Орловского в Центр: «В Клецке процветают спекуляция и взятки. Даже комендант города берет взятки. 3 января он за 6 тысяч марок пропустил без осмотра 8 возов и снял все посты, чтобы нас не задержали».

Но самое главное — Орловский стал свидетелем стихийно зарождающейся по ту сторону границы партизанской борьбы. Борьбы неумелой, крестьянской, направляемой лишь ненавистью к белопольским захватчикам. У Орловского сжималось сердце при виде этой неумелости и напрасных жертв.

Он мог бы помочь или даже возглавить…

И ЦК Компартии Белоруссии разрешил Орловскому «вернуться в родные места». Разумеется, после выполнения основного задания. В январе 1922 года Орловский вновь нелегально переходит границу. Так начинается Муха-Михальский, уже через три месяца ставший героем белорусского эпоса. Именно с этого времени (апрель — май 1922 года) имя Мухи-Михальского начинает упоминаться в полицейских отчетах.

Мы не знаем точно, когда, где и к какому именно партизанскому отряду примкнул Орловский. Но мы знаем, что он этот отряд (отряды) возглавил. И еще мы знаем из полицейских отчетов, что:

В апреле «бандиты» Мухи-Михальского устроили засаду на князя Альбрехта Радзивилла (самый крупный землевладелец Белоруссии). Князь чудом унес ноги.

В мае «банда» Мухи-Михальского захватила деревню Чучевичи Лунинецкого повета, где обосновалась фирма «Агахель», эксплуатирующая лесные богатства Белоруссия. Муха-Михальский потребовал у управляющего прекратить рубить лес.

В июле Муха-Михальский во главе десяти «бандитов» сжег имение «Доброе дерево», принадлежащее графу Замойскому.

В октябре напал на имение «Струга» вблизи города Столин.

В декабре разгромил полицейский гарнизон в местечке Илья…

Список можно бесконечно продолжить. Но мы упоминаем лишь о тех операциях, где действительно участвовал Муха-Михальский — Орловский, где его участие подтверждается документально. Ведь под именем Мухи-Михальского, под именем, наводящим ужас на панов и полицаев, вскоре начали действовать и другие партизанские командиры — сначала подчиненные Орловскому командиры отрядов В. 3. Корж, А. М. Рабцевич, затем командиры самостоятельных отрядов: например, С. А. Ваупшасов. Получалось действительно так, что Муха-Михальский везде…

Но почему, собственно, Муха-Михальский? Откуда есть пошел этот странный псевдоним Орловского? Мы увидим дальше, что в жизни Орловского, похожей на приключенческий роман, будет еще немало псевдонимов (семь): Муха-Михальский, Стрик, Роман… Может быть, Муха — значит маленький, неуловимый?

Нет, рост Орловского здесь в общем-то ни при чем. Просто так уж сошлось. Муха-Михальский действительная фамилия. Ее носил стройный, чернявый хорунжий белопольского уланского кавалерийского полка. Сейчас трудно сказать достоверно, что заставило бравого улана дезертировать из полка при коне и всей прочей амуниции. Он подался в лес, несколько дней блукал в чащобах, пока не наткнулся на отряд Орловского. Весть о его дезертирстве тем временем разнеслась по белопольским гарнизонам, и Орловский, чтобы сбить со следа полицейских ищеек, решил проводить операции от имени улана Мухи-Михальского. Так, неожиданно для себя самого, белопольский офицер стал народным мстителем…

Это прикрытие сослужило на первых порах свою службу. Но затем, нежданно-негаданно уже и для самого Орловского, эта фамилия прилипла к нему самому. Крестьяне окрестных хуторов, сел, деревень не знали улана Мухи-Михальского, зато они отлично знали по делам партизанского командира, отважного мстителя, неуловимого и неподкупного Кирилла Муху-Михальского.

«Что ж, Михальский так Михальский», — согласился со своей новой фамилией Орловский.

Для министра внутренних дел панской Польши имя Мухи-Михальского стало суровой реальностью. Продолжим выписку из полицейских отчетов:

27 августа 1923 года Муха-Михальский громит полицейский гарнизон в селе Телеханы.

30 августа того же года разгоняет гарнизон в Новоселках.

Весной 1924 года совершает рейд по волынским землям, громит усадьбы, пытается штурмом взять город Вельск, нападает на поезда.

В его отряде (вернее, в нескольких действующих бок о бок отрядах) 500 партизан. Грозная сила! За отрядом гоняются каратели. Очень долго полиции не удается установить дислокацию отрядов Мухи-Михальского. Наконец, из разрозненных полицейских донесений вырисовалась такая картина: опорные пункты отряда находятся в лесистой местности близ деревень Малые Орлы и Денисковичи.

Такие «точные данные» привели министра внутренних дел в ярость. Это надо же! 500 партизан контролируют территорию под стать иному государству! Да только в лесах Барановичского и Несвижского поветов можно не только 500 человек — с десяток дивизий разместить! Да и разве это леса? Это для господ из оппозиции белорусские леса — леса: березки, дубки, ясени… На самом деле это черт знает что, а не леса — буреломы, трясины, чащобы почище, чем в джунглях. Как им доказать, господам из оппозиции, и этим либеральным газетенкам, смакующим неуловимость Мухи-Михальского, тычущим этим Мухой ему, министру, в глаза, что вся армия великой панской Польши не в силах прочесать эти чащобы… Да откуда он в конце концов взялся, Муха-Михальский? Кто он такой, черт его побери, что из-за этого лесного голодранца поставлена на карту карьера господина министра?

И господин министр рассылает, рассылает грозные циркуляры: выследить, арестовать, разгромить, 10 миллиардов за голову…

Поздно..?

Карьера господина министра закончилась 24 сентября 1924 года в четыре часа пополудни на 32-м километре железнодорожного пути близ города Лунинец из-за скандала вокруг «предосудительного поведения воеводы Довнаровича при нападении на поезд бандитов атамана Мухи-Михальского…». Ведь это начальник охраны воеводы, так сказать, подведомственный ему, министру, офицер, собственноручно высек воеводу… До чего докатилось доблестное офицерство! Ведь это его, министра, люди, приставленные охранять воеводу, сдались Мухе-Михальскому без единого выстрела…

…Это было очень дерзкое нападение. Среди бела дня. С незначительными, казалось бы, шансами на успех. Тем более незначительными, что несколькими месяцами ранее Орловский уже разгромил поезд возле станции Буды, на котором, по данным разведки, ехал со смотра учений польских легионеров сам пан Пилсудский. Пилсудского в поезде не оказалось. Уж теперь-то, говорила логика, ответственные чины будут ездить с соответствующей охраной.

И верно, поезд Довнаровича был набит охраной. А на десной партизанской базе, куда пришла весть о поезде, ваходились в тот момент всего 17 человек. Мало. Очень мало. Однако Орловский поднял людей и форсированным маршем повел наперерез. Наскоро завалили путь шпалами, сам Орловский с красным фонарем пошел навстречу поезду. Договорились ошеломить охрану, стрельбой и криками создать впечатление, что поезд окружен несчетным количеством партизан.

Машинист увидел человека с красным фонарем, затормозил.

— Эй, что там?

Взмах фонаря — и лес ожил. По вагонам ударил шквал огня. В ответ — ни единого выстрела. А партизаны уже бежали к вагонам…

Остальное мы знаем. Добавим только, что и новый министр внутренних дел еще долго гонялся за Мухой-Михальским. И тоже безуспешно…

А потом вдруг министру доложили, что Муха-Михальский исчез. Да, да, был — и вдруг исчез. Куда? А кто его знает! Был Муха, был его отряд — нет ни Мухи, ни отряда.

У нового министра хватило ума не поставить исчезновение отряда Мухи-Михальского себе в заслугу. Ведь кто знает, не объявится ли еще Муха в свой срок в другом месте?

Не объявился. В январе 1925 года ЦК Компартии Западной Белоруссии принял решение свернуть партизанское движение в Полесье. Приказ Орловскому доставил специальный курьер ЦК КПЗБ. Это решение диктовалось условиями, которые сложились тогда в Западной Белоруссии и Польше.

Но люди Орловского остались на местах. До урочного часа. До новых битв.

3. РАЗ КАРТОШКА, ДВА КАРТОШКА

Да, утро над Мышковичами занималось пронзительное. Действительно пахло свежим арбузом. Орловский приспустил стекло, ловил щекой дыхание дня. Вася-шофер мурлыкал под нос: тихонечко, громче, громче… Навязчивым Вася быть не боялся — председатель по причине контузии туг на ухо. Пользуясь этим, Вася кое-что себе «позволял». Скажет, например, Орловский: «А теперь, Вася, на ферму». Вася глазами ответит «Слушаюсь», а под нос бубнит: «На ферму, на ферму… А колдобины когда заделаешь? Рессора-то на сварке держится. Тебе что — пересядешь на бричку, сенцо под бок. А мне кукуй. Дождешься от тебя, глухаря, новой рессоры. Миллионы в банке, а ты все скупердяй…»

Словом, Вася типичный шофер типичного председателя. Вот и теперь, помурлыкав, скосил глаза на дождевик, на председательские сапоги, забубнил недовольно:

— Куда это с ночевой собрался? Сначала рессору давай…

— Что? — встрепенулся Орловский.

— Да ничо. Погода, говорю, преспектабельная. На охоту бы съездить — чо ружье зря возим? Кряква, Кирилл Прокопыч, полетела.

— А рессора?

— Так сменим.

Нет, опять не понял председатель намека, замолчал. А может, вид сделал, что не понял. А может, о чем другом думает. Ну да, конечно, о другом — вон как лоб морщинит, желваками двигает.

— Так какая, говоришь, погода?

— Преспектабельная.

А в пустом рукаве — дерг, дерг. И в голове шум, словно волна морская галькой играет. Накатит, пошуршит — отпустит. Если точно к непогоде — все чаще будет накатывать, шуршать, чтобы потом, уже перед самым ненастьем отпустить, успокоиться.

— Однако, поднажми, — сказал Орловский, взглянув на часы.

Ровно в шесть тетя Паша, уборщица правления, отпирает комнату для заседаний. Ровно в шесть Вася тормозит у правления.

А там уже людно, колготно. У дверей обмываются текучими самосадными струями курильщики. Степенные бригадиры в сторонке — у них свой, бригадирский интерес к начинающемуся дню. Кто-то пришел по службе, а кто-то и просто так. Потому что это не совсем утренняя планерка, обязательная во всех колхозах. Это совсем не утренняя планерка, это не то чтобы утренняя планерка, это и планерка и не планерка, заседание и не заседание, что-то такое типично «рассветовское», как и «рассветовский» хлеб, и «рассветовское» молоко. Что-то такое, опять же освященное личностью Орловского, происходящее из глубины его талантливой натуры. Своего рода утреннее, раннее, вот уж точно «рассветовское» вече, на которое может прийти любой и каждый, а бригадиры и звеньевые в силу того, что это все-таки называется планеркой, обязательно. Да, может прийти каждый — с любой болью, с любым недовольством. А может и просто прийти — «на Орловского». Послушать, помыслить, влить в себя кусочек жизненной энергии, исходящей из «деда».

Давно и прочно планерки в «Рассвете» превратились в «уроки Орловского», хотя это стало ясно лишь после смерти председателя. Уроки жизни, уроки борьбы… Он не боялся быть проповедником, выстрадав это право жизнью, отданной без остатка, до донышка людям. Он любил говорить, любил поучать, но разве это поучение, если поучает Орловский? Если в нем вибрирует каждый нерв, если слушаешь — и диву даешься, как сохранил он, как не растратил в много трудности своей жизненной дороги эту жажду жизни, так до конца и не утолив ее? Не утолив до глубокой старости…

«С 25 июля 1944 года по сегодняшний день восход солнца никогда не заставал меня в постели…»

За этими словами больше, чем в них содержится. За этими словами — возрожденные из руин Мышковичи и лучший в Белоруссии колхоз. И люди, вместе с которыми Орловский 24 года подряд вставал до восхода солнца, преодолевал боль открывающихся ран, ломоту в позвоночнике, шум морской гальки в контуженой голове.

Вот он идет к своему столу, кивая головой на «Здрасьте», «С добрым утром!», «Утро доброе!»… Тяжеловато распластывает по стулу крепко сбитое свое тело. Руку — в левый карман, где обрубками пальцев нащупывает очечник. Зажав футляр между коленей, выпрастывает очки. И уже тогда поднимает голову, пробегая глазами по лицам.

— Ну? — говорит Орловский.

Все знают, к кому это «ну?» относится. Бригадир первой, центральной бригады — в ватнике, в картузе с подпаленным козырьком — поднимается во весь свой могучий рост, громогласно откашливается, говорит громко. Так громко, учитывая глухоту председателя, проходит и вся планерка.

— Значит, так. Градусов на термометре семь. Погода — сами видите. На барометре «ясно».

— Ну?

— Значит, как вчера. На зяби трактора — два. Еще два на картошке. Накопают гектаров тридцать — тож на зябь.

— Почему тридцать?

— Боле не подберем. Копать хоть всю вскопаем, а подбирать некому. У меня двадцать человек на льне.

Орловский трет шрам над левой бровью, думает.

— Хорошо. Вторая?

Докладывает бригадир второй бригады. Потом третьей, четвертой. Потом пятой, строительной. Коротко, по-телеграфному. Лишь самую суть, без деталей. Детали подразумеваются — не первый год работают друг с другом. Случись посторонний — половину не поймет. Вот Орловский перебивает бригадира пятой, строительной:

— Прогудронить успеешь?

— Должон успеть.

— Сколько есть?

— Пять анкерков.

— И что — не хватит?

— Хватит, если только с комля…

— Давай без «если»…

— Без «если» хватит.

Десять минут идет планерка, то есть хозяйственная часть планерки. Что-то сегодня долговато. И все трет Орловский шрам над бровью, все не приступает. Наконец снимает очки, держит их за оправу дужками вперед, тяжело поднимается.

— Значит, первое. Прошу всех подготовиться к ненастью. Погода нас избаловала, кое в кого вселила легкость. У тебя, Устин, треста не укрыта, и брезент штопать не спешишь. На барометр надеешься? Надеяться надейся, а и себе плошать не давай. Об эту пору «ясно» долго быть не может. Скажи нам, Устин, как работает барометр-анероид?

Вот оно, начинается… Встает Устин, звеньевой из четвертой, мнет в руках картуз.

— Работает, значит… под давлением. Како давление, така погода.

— Правильно. А как он чует давление?

— Чует… так. Стекло, под им стрелка. Как учует, так и показывает.

Смешку, который пошел по рядам, Орловский разбежаться не дает.

— Барометр, товарищи, — вещь мудрая. Для чего придумал ее человек? Себе в помощь. В советчики. А поступать должен по-своему, по-человечески. Советовать легко… Кто из вас знает, сколько советников у президента Эйзенхауэра? Два? Пять? Одиннадцать у него советников. И чего ж насоветовали? На детишек бомбы бросать?.. У тебя, Петр Кузьмич, картошки триста с гаком. Тебе кто посоветовал по тридцать в день копать? Ты бы уж лучше как наш взводный… Был у нас взводный — Гнысюк. Здоров, как тот жеребец. Учит новобранцев: «Ты, милок, в увольнении не напивайся, блюди себя и свою роту. Ну, говорит, выпей для настроения стакан, ну, выпей другой. Так и остановись после этого, сукин сын, меру знай…» А ты, Иван Лукич, чего улыбаешься? У тебя до каких вчера гуляли? А чего это твой свояк к Василихе на коровьем реву бегал? У нее ж бурачиный, он же от него изжогой мучается…

Вот они, знаменитые «уроки Орловского».

— Вы сейчас слышали, товарищи, как нашу Настасью Васильевну я назвал Василихой. Мать красного командира, сложившего голову под Ельней! А как я ее сегодня иначе могу назвать? Сегодня она Василиха-самогонщица. Может быть, матери красного командира не хватает на жизнь колхозной пенсии? Так давайте прямо сейчас сбросимся по рублю, принесем ей в шапке. Возьми, Настасья, в память о твоем сыне, красном командире…

Прямы, резковаты «уроки Орловского». И целительны. Знает Орловский, что уже через час перескажут про все Настасье. И про другое, о чем Орловский говорить никогда не планировал. Он вел «уроки» всегда экспромтом, да и вряд ли сам воспринимал свои утренние монологи как «уроки». Просто говорил, что в душе копилось, вовлекая присутствующих в круговорот своих не всегда отредактированных, порой угловатых, но всегда искренних, от души мыслей.

По-разному судили об этих «уроках». То есть по-разному судили посторонние. «Чудит Орловский», «Развлекается Орловский»… А колхозники их любили, и о том, о чем шла речь, в тот же день широко разносилось по фермам, бригадам, звеньям. И зачастую получалось так, что это будто бы их, колхозников, мысли Орловский подслушал, переложил на свой неторопливый, с кашлинкой, язык и сделал достоянием всех.

— Так что же будем делать с Настасьей? Деньги соберем или в милицию сообщим? Вот ты, Егор Фомич, как ты думаешь?

А Егор Фомич до этого ничего и не думал. Сидел, мотал себе на ус. Однако ж теперь думать-то надо! Прилюдно думать!

— А и что Настасья? У Настасьи это так… Она теперь со стыда сгорит. Да и чо она гонит? Тьфу! Касторка! Ставлю вопрос широко. Почему до сих пор гонят из буряка? Почему во вред здоровью?

— Значит, ты так ставишь вопрос? — улыбается Орловский.

Помнится, приехали в колхоз специалисты по НОТу, то есть по научной организации труда. Много хорошего предложили. Среди прочего такое — проводить планерки по радио. Разложили перед Орловским подсчеты: вот столько-то и столько-то тратят бригадиры на дорогу к правлению, столько-то добираются назад в бригаду Щелк арифмометром — вот сумма затрат времени. Очень логично и весьма убедительно.

Покряхтел Орловский, посомневался, но куда же против цифр попрешь? В них, правда, души нет, но ведь затраты налицо. Сказал: «Попробуем». И в понедельник сидел в радиоузле, прокашливался перед микрофоном. Все слова растерял-позабыл. Начал тяжело, с натугой:

— Здравствуйте… Теперь будем говорить по радио… Ты меня слышишь, Петр Кузьмич? А ты, Петр Ерофеич? Сегодня, значит… — и замолчал, обиженный. А потом вдруг спохватился: — Та не могу я в стенку говорить! Давайте быстро в правление, а то время уходит.

«Уроки Орловского»… Не репетированные, не заданные. Темы «уроков»: от гвоздя, оброненного на дороге, до высот мировой политики. Зарядка на день? Просто словоохотливость? А может, стремление вырвать колхозника из круга монотонных крестьянских забот: пахота, уборка, кормление, доение… Стремление вернуть этим извечным монотонным заботам высокий смысл и целесообразность, представить их в едином ряду со всем другим, что происходит на Земле, но что по закону отдаленности представляется вроде бы не таким, более значительным. И тогда оброненный кем-то гвоздь вырастает в проблему сырьевых ресурсов («А знаете ли вы, что Япония железную руду с миру по нитке собирает?»). И тогда затерянные среди болот Мышковичи с их тощими супесями и подзолами вдруг сопрягаются по воле председателя с нешуточными проблемами, о которых «газеты пишут». И по-новому видится колхознику его труд, и вывозка, например, навоза на поля — это уже не просто монотонная дорога, по которой угрюмым шагом плетется сивка-бурка, волочит телегу, в которой лежат куски коровяка…

Романтик Орловский. Неисправимый романтик. Уж, казалось бы, повидал-перевидел…

Ноют перед непогодой раны. Галька морская шуршит в голове. Трет председатель шрам над бровью.

— Вот так, Петр Фомич, обстоит с самогоном. Вот так мы все вместе поставим вопрос. Против есть кто? Нету? На том порешим… А куда это, Петр Фомич, твой свояк нацелился? Если к зятю на стройку — отпустим с миром. Он, твой свояк, как тот кулик. Летит этот кулик болото получше искать, а навстречу цапля. «В моем, — говорит, — лягушки жи-и-ирные, иди в мое жить». Опробовал кулик и сплюнул: обыкновенная, как все, лягва…

Помахал очками, подумал.

— Однако, заболтались сегодня.

(А вчера, а позавчера?)

— Вернемся теперь к нашим баранам. Картошки осталось триста гектаров. Картошка — бульбочка к буль-бочке. Убрать надо сегодня — всю!

Переждал, пока по рядам пробежит и уляжется шумок, погладил пустой рукав, где так привычно и понятно мозжило.

— От каждой бригады направить по сорок человек! Завгаражом обеспечить перевозку людей! Тракторные тележки обеспечивает бригадир-два! Объявить премию за каждый тридцатый мешок! Завфермой подвезти в поле горячее молоко!

Властно, будто на поле боя, бросает Орловский эти слова. И- уже не шумок — гулом пухнет комната заседаний. Ведь разом, вдруг, председатель рушит цикличность работ, за которую сам так ратует. По рядам бежит:

— У меня люди на льне…

— Огурцы останутся неперебратые…

Движением руки обрывает шум.

— Остальным готовиться к непогоде. Укрыть как следует лен! На ферму-три завезти машину бута!..

Вот он как повернул, председатель. Непогоду учуял наперед барометра. Длительную непогоду, хуже которой ничего нет в этом болотном краю.

А если ошибся?..

4. ИСТОКИ

Орловский-человек начинается с Мышковичей. И с Мышковичей же начинается Орловский-председатель. И Орловский-партизан тоже начинается с Мышковичей. И Орловский-чекист. И Орловский-разведчик. Орловский — Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда. Депутат Верховного Совета СССР…

Все его дороги ведут в Мышковичи. Вся его жизнь прошла в этой округе. И даже когда в 1938-м воевал в Испании — тоже.

Здесь он расправил крылья, здесь же и похоронен на тихом сельском кладбище. Мышковичи дали нам Орловского. Мышковичи стали знамениты благодаря Орловскому. Счастливое двуединство. Редкостное двуединство. И если вправду говорят, что понятие «Родина» всегда конкретно, то Орловский должен был обладать особенно обостренным чувством Родины, ибо Мышковичи во всей его жизни были конкретней конкретного.

Не из этого ли источника до самой своей смерти черпал он обостренную жажду справедливости, что давало повод говорить даже о некой прямолинейности Орловского, о неумении, скажем, изменять тактику хозяйствования при изменении обстоятельств, о его упрямстве (а может, принципиальности?).

Прокоп, сын Васильев, дал жизнь Кириллу Орловскому, обвенчавшись в бедной церкви с бедной из самых бедных девушкой Агриппиной, дочерью Никодима. Случилось это в 1895 году на успенье. Прокоп, мужик кряжистый, с руками словно рачьи клешни, сладил сыну люльку-зыбку из еловых тесинок, подвесил к потолку.

И закачалась жизнь Кирилла Орловского…

«Ох, нужда, потеряй меня, ох, нужда, навсегда потеряй меня!» — поется в старинной белорусской песне.

Закачался Кирилл в люльке-зыбке. Горластый, наверное, был. А может, наоборот. Не очень-то орали дети в крестьянских семьях. Ори не ори — что толку? Самое большое — получишь сосунец: жмых в тряпочке. Да и как орать, если под тобой, под зыбкой, еще десять душ спят на полу, завернувшись в лохмотья… Десять ртов. Кирилкин — одиннадцатый.

Детство? А было ли детство? Впрочем, какое-никакое было. Задубелые подошвы, цыпки… Сок березовый в весеннем лесу. Лыкодранье — и вот они, новые лапоточки. Рано утром по росному лесу — с отцом на делянку. Так себе делянка, переплюнуть можно, а для семьи самая-самая, потому что своя, потому что одна на целый свет ей кормилица.

Прокоп, сын Васильев, рос сиротой, приблудившись к тетке Татьяне. Бог не дал тетке детишек, а кусочек землицы дал. Этот-то кусочек и отошел к Прокопу за смертью тетки, и ему-то, кусочку, отдавал Прокоп всю свою мужицкую горемычную неистовость. А и что с того? Давало поле хлебушка сам-два, редко сам-три, огурчиков туесов шесть, бульбы мешка четыре…

Голодным рос Кирилл Орловский. Может, и ростом не вышел оттого. Хотя и Прокоп, сын Васильев, ненамного от земли оторвался. Как хотелось Прокопу накормить семью! Хоть раз вдосталь! Хоть раз без счету! Мужицкое это хотенье дважды гоняло его в Сибирь, где золото моют, где соболь мышкует… Да не судьба, чай. В первый раз хватила его в Казани «лихоманка», едва отпоился липовым цветом и тень тенью домой явился. А в раз второй настигла в дороге царская милость, земельная реформа. Ринулся Прокоп домой, в Мьппковичи за своим «отрубом»… И правда, прирезали чуть-чуть землицы. Только за это «чуть» три года подряд Прокоп куда против прежнего спину гнул…

Всю жизнь свою, до самой смерти, добром поминал отца Орловский. «Труд — отец, а земля — мать человека», — от Прокопа, сына Васильева, вынес, наверное, это Орловский. Труд, труд, труд… В речах и письмах, статьях и беседах проходит эта мысль у Орловского. И сам двужильным слыл. С детства в поле — от зари до зари. Труд — обязанность, но и радость. Праздность никогда Не была его радостью.

Помнится, я попросил Орловского показать то старое отцовское поле. Подъехали мы к обширной луговине, где буйно, медвяно зацветал клевер. Долго всматривался Орловский, вертел головой и влево и вправо, пробегал глазами по давно уже не существующим межам, что рвали тогда на куски-кусочки это бескрайнее медвяное клеверище. Впрочем, клевера тогда не сеяли. Картошка да рожь, рожь да картошка…

«Где-то здесь», — сказал Орловский и вошел в клеверище, сел на корточки, набрал в ладонь отцовской земли. Жужжали шмели, благоухало поле. И меня посетила шальная мысль, что признало поле своего хозяина, ластится к нему, шепчет что-то, бодая красными головками клевера его колени…

Поле, поле… Твоими соками он вскормлен, твоею правдою жил…

…Три класса школы закончил Орловский. Да, да, церковноприходской. Для Кирилла, сына Прокопа, очень даже неплохо. Прокоп — тот совсем не читал, не писал. И, если честно, не очень представлял, зачем нужна мужику грамота, и потому не по злобе — по неразумению прерывал Кириллу ученье: то в подпаски отдаст, то мальчиком в керосиновую лавку. А когда Кирилл поступил в земскую школу садоводства и огородничества, смирился с этим лишь потому, что курсы при школе были бесплатными.

Вот о курсах этих Орловский позднее частенько вспоминал. Земский агроном Исай Петрович весь пыл своей мечты о России в садах с неистовством интеллигента-народника перенес на крестьянских детей. А те, конечно, — глаза нараспашку. Не отсюда ли, не с Исая ли Петровича начинается Орловский-мечтатель?

Под хмурыми взглядами усталого отца сажал Кирилл вокруг дома прутики-саженцы, белил, окуривал селитрой. Где это видано — сады в Мышковичах? Где это видано — груши, яблоки? Баловство, как есть, и ничто другое.

…Сейчас, сегодня Мышковичи утопают в садах. Весна в Мышковичах — это белое половодье. Что вкуснее белорусской антоновки? Поглядел бы сегодня на белорусские сады мечтатель Исай Петрович…

Сад, посаженный Орловским, стоял до июля 1941 года. Пока не прошла по нему война. Хорошо, щедро плодоносил. Когда погибал сад, Орловский находился очень, очень, очень далеко от Мышковичей, выполняя особое задание Родины…

Погиб сад, сгорел отчий дом. Неказистый, но родной до боли. Соломенная крыша, где под стрехой гомонили воробьи. Сколько раз крышу «раздевали» на корм, чтобы не околела коровенка… Рябина во дворе с почернелой скворечней Колодец с журавлем…

И он, Орловский, — голенастый подросток. Деревенская кличка — Щурпа. Кличка пристала крепче крепкого из-за жестких, торчком волос, которые к концу жизни перешли в хохолок. Тот самый, который то и дело взбивал Орловский. Щурпа — местное название курицы, у которой чудной хохолок над гребнем. Теперь эти курочки что-то перевелись. Но кое-где встречаются по белорусским дворам. И снова слышишь от хозяйки — щурпа.

В 1915-м Орловского («Происхождение из крестьян, по росту и сложению годен к службе в пехоте») забрили в солдаты. Грохотала первая мировая — тифозная, серошинельная, постылая. И сразу попал Кирилл во фронтовую маршевую роту.

Но прежде чем сделать из новобранца «говядинку», надо же его научить стрелять? И чины различать по выпушкам-петличкам…

На чинах Кириллу повезло. Он их сразу все запомнил. Это унтеру понравилось.

— А скажи, Орловский, где у прапора аксельбант?

— В ранце, ваше высокородие.

— Игде, игде?

— Пока что в ранце.

— Па-а-ачему?

— Потому как не положен. Потому — не заслужил.

Смышленого солдата направили «по команде»: «Может быть использован для истолкования взрывного, а также любого фортификационного дела», — значилось в сопроводительном документе.

Школа унтер-офицеров размещалась под Москвой при 251-м запасном полку. Первый раз уехал Кирилл так далеко от Мышковичей. Вспоминает:

— С открытым ртом ехал. Сколько же, думаю, земли на свете? Это же запросто всех накормить можно… После Орши выпросился у взводного в помощь машинисту. Эх, здорово! Он же совсем живой — паровоз. Рукоятку крутнут — урчит, недоволен. На подъеме пых, пых — ну, человек запыхавшись. Сейчас электровоз — этот послушный, смирный. А там характер, огонь там. А машиниста как он чует — характер на характер! Я тогда точно решил: отслужу срок — машинистом стану.

А пока — фортификация. Наука о том, как вырыть окоп в полный профиль. Как «спираль Бруно» перед ним поставить. Как через реку навести понтон.

Два года провел под Москвой Орловский. Это где-то чуть дальше Глухова. В Глухове бастовали ткачи. Ревели морозными утрами фабрики. Тогда полк поднимали по тревоге. Часами стоял Орловский в каре перед яростной стеной глуховских рабочих. Видел воздетые к небу кулаки — мосластые, перевитые жилами. Думал солдатскую свою думу. До стрельбы не доходило, но ведь могло дойти. Уж лучше на фронт от стыда этого!

Что ж, не ушел фронт от Орловского. В апреле 17-го снова в дорогу — на передовую под Барановичи. Теперь уже у него, унтер-офицера Орловского, командира саперного взвода Орловского, просился шустрый парнишка-новобранец «на паровоз». Сам же Орловский думал, думал… Царя вот нет. Как без. царя? Кто теперь крестьянину землю даст? Вон ее сколько за дверью теплушки! Надо ж распорядиться, хозяин нужен. А если германец землю захватит? Или эти, как их, — кадеты?..

Каша в голове у унтера Орловского. У крестьянского сына Кирилла Орловского. Да и у него ли одного?

На передовой все зарылось в землю, окольцевалось колючей проволокой. Великое весеннее сиденье. У Орловского сосед справа — взвод унтера Анисимова. Этот питерский. из слесарей. Курносый, непоседливый. На него косятся — большевик. А для Кирилла — сосед справа. Один блиндаж на двоих, куда тут денешься? Самокрутка на двоих, как не разговоришься?

И разговорились — да еще как! — крестьянин Орловский и рабочий Анисимов. Потекли к потолку самосадные струи…

Табачного зелья Орловский не любил. Это были последние самокрутки, вы куренные Орловским. А все остальное, что их сопровождало, осталось при нем на всю долгую жизнь. Впрочем, крепче любых разговоров сама жизнь на это толкала.

После Октября 1917-го, когда разломалось все, что шло против народа, поломался, растекся и фронт под Барановичами. Орловский подался домой, в Мышковичи, споров ненавистные теперь лычки унтера. «Щурпа вернулся», — разнеслось по деревне. Орловский вернулся с винтовкой и наганом. Хотел было выбросить, но подумал-подумал и припрятал на чердаке. Как стосковались руки по работе! Как оживились люди, когда ветер понес с полей весенние запахи нового, без царя и помещиков, 1918 года! Но он принес и новые тучи, новые грозы.

Поднял мятеж против Советской власти корпус Довбор-Мусницкого. Следом за легионерами Мусницкого накатились немцы-кайзеровцы. До времени Мышковичи лежали у них не на дороге. Но вот стали уже Мышковичи глубоким тылом, а Орловский все пахал свое поле, все пахал. Наконец, посетили и его деревню кайзеровские фуражиры. Шли по дворам, выгребая из чуланов все, что попадалось под руку. Дом Орловских не тронули — уж больно неказист, что здесь возьмешь.

Кирилл понял: час пробил. И ночью ушел из Мышковичей. Винтовку закопал, а наган с тремя патронами положил за пазуху. Брел лесами, брел болотами, сторонясь больших дорог. Брел туда, где была Советская власть, где сражался за нее его фронтовой друг, большевик Анисимов.

Не заметил, как перешел линию фронта. Впрочем, была ли она тогда, линия фронта? До Орши уже ехал на тормозной площадке вместе с мешочниками-спекулянтами. Здесь дядька в бараньей дохе предложил за наган буханку хлеба. Оружие Кирилл не отдал, а буханку отобрал — от голода перед глазами круги шли. Пыхтел паровоз, выл обиженный дядька, а Кирилл уминал буханку, наливаясь теплом. Что было, то было, из песни слова не выкинешь…

В Орше — куда? На толкучку, конечно. Здесь, шатаясь «насчет промыслить», худющий, оборванный, во вшах Орловский наткнулся на красногвардейский патруль. Спрятался, пропустил мимо и шел следом до самых казарм.

А дальше просто. Перед красным командиром выложил на стол наган и бумагу, выданную Анисимовым: «65-й стрелковый полк, Совет солдатских депутатов. Этим удостоверяю, что унтер-офицер товарищ Кирилл Прокопович Орловский, из крестьян, отпущен по крайней нужде в д. Мышковичи… Для производства земельных работ в виду окончания войны… Пред. С. С. Д. А. Анисимов».

Прочитал командир, зорко глянул:

— Значит, унтер-офицер? И что же хочешь?

— С вами хочу. Куда мне еще? Выходит, война еще не кончилась.

— Правильно, парень, ты порешил. Не раскайся только опосля. Мы тут с ими насмерть схватились. Тут кто кого — понял, парень?

Так в мае 1918 года стал Кирилл красногвардейцем. Ненадолго стал, дней на двадцать всего. А затем был вызван к председателю Оршанского ЧК.

— Храбро дерешься, товарищ Орловский. А признайся — домой тянет?

— Кого ж не тянет, товарищ председатель.

— Тогда собирайся, Орловский, домой. Да, да, на ту сторону. Поступишь в распоряжение подпольного Бобруйского ревкома. Им нужны люди, знающие местные леса. Знаешь леса, товарищ Орловский?

— В лесу родился, товарищ председатель.

— Польским владеешь?

— Как своим.

— Тогда собирайся. Запомни пароль…

…Ночь, избушка на хуторе Мухиничи. За столом с нехитрой снедью предревкома тов. Ревинский, пред. Бобруйской ЧК тов. Найман, он, Орловский. Тусклый рассвет крадется в окна. Ватно тикают ходики. На краешке стола — немецкая карта. Кружком отмечены леса под Качеричами. Орловский бегло «читает» карту. Это Ревин-скому нравится. Сюда, в качеричские леса, пойдет Орловский выполнять задание. По плечу ли ему такое задание — из местных «лесных» людей создать подвижный отряд, нападать на обозы, резать связь?.. Германские гарнизоны жмутся к городам, белополяки боятся совать нос в леса. Словом, условия для диверсий хорошие. Но кто он, Орловский, для местных людей? Он же для них до сих пор Щурпа. Пойдут ли за ним, поверят ли?

— Мне бы… это… в партию вступить.

— Считай это заданием партии. Выполнишь — поговорим.

Где искать верных людей? Конечно, прежде всего в Мышковичах. И вот он, отцовский дом. Под рябиной зарыта его винтовка. Отрыли ее вместе с двоюродным братом Костей Русаковым. Первым бойцом нового отряда стал, таким образом, Константин Русаков. Вторым — погодок Кирилла, товарищ детских игр Ермолай Белявский, третьим — безземельный Шурка Рабцевич. Затем присоединились два хлопца из Бортников, трое подошли из Качеричей.

И сдуло как ветром из округи фуражиров. А и всего-то два раза напал Кирилл на их обозы. Появление отряда Орловского застало белополяков врасплох. Пользуясь их растерянностью, Орловский разгромил богатое имение Шпилевщина, а затем, посадив отряд на лошадей, среди бела дня ворвался в Качеричи.

А с востока уже наступала Красная Армия, и Орловский, считая задание выполненным, став подлинным хозяином округи, повел отряд ей навстречу. Бойцы признали своего командира, дивились его отваге, восхищались удальством. Первым шел Орловский под пули, первым врывался в населенные пункты. Так и осталась в нем эта черта — идти первым, только первым….

И вот уже обнимает Орловского предревкома Ревинский, жмет руку предчека Найман. Предревкома Ревинский — руку в карман тужурки, достает тонкую книжицу.

— Это твой партийный билет, Орловский. Мы тут без тебя тебя рекомендовали. Принят единогласно.

Партийный билет № 0094177. «Время вступления — 1918, июнь». То есть принят Орловский задним числом. Как раз в тот день, когда совершил первый налет на первый обоз фуражиров.

Вот как раскачалась люлька-зыбка, что сладил сыну Прокоп, сын Васильев, в стылое успенье из сосновых тесинок! Вот как раскачала сына жизнь!..

…Не в серой шинелишке, с котомкой за плечами — в кожаном реглане, при сапогах ехал Кирилл на курсы комсостава Красной Армии. Теперь уж точно знал, что не кончена война, что ждут впереди новые схватки.

Долго ждать не пришлось. Два года учился Орловский на курсах — из них год с лишним провел в боях. Бросали курсантов-командиров из Москвы на любой фронт, где нужда была. Скудны сведения о жизни Орловского в это время. Знаем, например, что только в 1919-м сражался он в мае и декабре на польском фронте против Пилсудского под Борисовом, Бобруйском, Полоцком. В ноябре и декабре бился с Юденичем на подступах к Петрограду возле Федоровского посада. Несколько раз ходил на разведку в далекий вражеский тыл…

Словом, поколесил-поездил. После окончания курсов — снова против Пилсудского. Затем опять курсы — подрывного дела. С отрядом прорывается в белопольский тыл, рвет мосты, затрудняя белопольской коннице маневрирование. Три месяца в тылу врага! Служба в ЧК, новый переход границы. В Ковно готовит восстание. Разведка в Клецке.

Наконец, направляется на помощь партизанским повстанцам и превращается в знаменитого партизанского командира Муху-Михальского, о чем мы уже знаем.

Из этого буржого, калейдоскопического периода жизни Орловского нам нужно вычленить главное, основное. Возьмем карандаш и займемся арифметикой.

Шесть лет подряд Орловский провел в боях. Под его руководством осуществлено более ста боевых операций. Восемь раз он переходил границу — восемь туда, восемь обратно. А ведь впереди его еще ждала Испания, затем Отечественная война… Сколько же это выпало одному человеку!

Уже к 1924 году он стал признанным практиком партизанской борьбы в тылу врага. Белорусские леса — здесь Орловский себя чувствовал как рыба в воде. Умел свистеть иволгой, скрипеть коростылем. С завязанными глазами собирал любое оружие.

А помните слова из характеристики: «Обладает природным умом организатора»? Трижды организовывал Орловский партизанские отряды. Да какие отряды!

И еще одна черта проявилась в нем, истоки которой, без сомнения, в его крестьянском происхождении — хозяйственная хватка. Те же командиры в Отечественную удивлялись — в отряде Орловского обязательно баня, хомуты для лошадей починены, между землянками в снегу аккуратные дорожки… Вспомним: направленный в разведку в Клецк под видом спекулянта, Орловский таки наторговал восемь возов «добра». Вспомним: выйдя в 21-м навстречу Красной Армии, он вышел не просто так, не налегке, а с огромным обозом фуража и хлеба. Вспомним: в бою под Зарижьем в том же 21-м, отбив у белых большой обоз, Орловский продолжал бой до тех пор, пока все «добро» из обоза не было роздано месаному населению…

Орловский-солдат, Орловский-чекист, Орловский-партизан, Орловский-разведчик… И Орловский — председатель колхоза… Как все связано в его жизни, как цельно, как крепко…

5. СЕКРЕТЫ БЕЗ ВСЯКИХ СЕКРЕТОВ

Теперь, когда распоряжения были отданы и необходимые службы пришли в движение, Орловский сразу вдруг успокоился. К машине он вышел с бухгалтером, который докладывал о вчерашних поступлениях в колхозную кассу.

— С капустой не продешеви, — сказал Орловский. — Всю не возьмут, сами будем квасить. Прикинь, во что обойдутся чаны.

Тронул за рукав парторга:

— Сколько сегодня экскурсий? Три?

— Четыре, Кирилл Ирокопыч. Еще школьники из Бельцов.

— Крымчанам пилораму покажите… Школьников на пасеке побалуйте…

Едут, едут экскурсии в Мышковичи. В год до ста двадцати экскурсий. Может, меньше бы ездили, рассердись председатель хоть однажды. А он — наоборот. Любил Орловский, что к нему ездят.

Председателей сам по колхозу водил. Любил читать в глазах восхищение. Но вдруг подхватится, подмигнет озорно:

— Перекормил сладким, да? Поедем, покажу, как свекла гниет. Поедем, покажу нашу бесхозяйственность…

Помнится, с рязанским колхозным председателем Селивановым возвращались мы от Орловского в Москву. Я как раз собирался писать о «секретах Орловского», поэтому аккуратно перенес из блокнота Селиванова в свой блокнот вот эти строки:

«Почему

приказы Орловского люди выполняют бегом?

в колхозе нет ни одного сторожа? Как добились?

у Орловского хватает времени читать книги и ходить с женой в кино?»

Я спросил Селиванова: «Ну, так почему? Вы же были в колхозе, ходили, смотрели».

— Не знаю, — ответил Селиванов. — С виду в колхозе все обычно. То есть в обычном все необычное.

И все-таки, почему?

Много написано о колхозе «Рассвет». Без преувеличения, сотни статей и брошюрок. «Как мы укрепляем кормовую базу», «Животноводство — отрасль доходная», «Таким может стать каждый колхоз»…

Вот с последним можно смело поспорить. То есть, конечно, каждый колхоз может добиться таких урожаев, надоев, привесов. Но путь к этим урожаям, надоям, привесам неповторим в каждом колхозе. То есть опять же могут совпасть рационы кормления или нормы внесения удобрений на поля. Однако хороший урожай и отличные привесы есть результат огромного числа причин и следствий, иногда внешне вроде бы и не связанных друг с другом. В конечном счете все упирается во взаимоотношения людей в процессе производства, в микроклимат коллектива. А он неповторим, как неповторимы условия, в которых работают люди, как неповторимы их характеры, как неповторимы в деталях принципы и методы руководства колхозом.

Почему распоряжения Орловского люди выполняли бегом? Ну, не бегом, однако же с большим желанием, большой энергией? Говорили, например, что это идет от властной натуры Орловского — военного, для которого, дескать, колхоз — это полк, колхозные бригады — роты… Кусочек истины в этом есть: Орловский любил четкость организации, вынесенную из прошлой военной жизни. Ведь до колхоза иной жизни у него и не было.

Однако будь ты генералом-разгенералом, а колхозника, для которого один генерал — земля, просто зычным голосом «во фронт» не поставишь. Да и не росли еще на этом свете урожаи по приказу. И не вырастут. Истоки дисциплины, которой славился «Рассвет», не во властности Орловского, а в его полном, безоговорочном слиянии со своими людьми, которых он повел в последний свой бой за колхозное изобилие. За их и свое, Орловского, счастье. Вот именно — в бой. Людей, земляков, белорусов, которым столько выпало в жизни. Он растворился в их бедах и радостях, принял на себя их беды и радости, он стал их частицей, плоть от плоти. Тут не слукавишь, не притворишься. Тут или все, или ничего.

Думаете, аплодисментами встретили нищие, грязные, оборванные, разоренные Мышковичи подполковника в отставке Орловского, когда в сорок четвертом, безрукий, израненный, полуглухой, однако же со Звездой Героя, явился он из небытия в село:

— Будем строить новые Мышковичи.

Строить? Из чего? Дети вон пухнут с голоду… Шептались по землянкам: «Ему — чего? Приехал и уехал. Квартира в Москве. Пенсия какая!»

А он, полуослепший от ярости, что не верят люди, перешептываются, повел вдруг земляков… на кладбище. Отыскал отцовскую могилу:

— Слушайте, мужики! Слушайте, бабы! Здесь, в Мышковичах, я родился. Вот здесь похоронен Прокоп Орловский. А вот здесь похороните Кирилла Орловского. Только хоронить меня будете не в этих рваных зипунах… Клянусь вот этой Звездой Героя!..

Да, он повел людей в свой последний бой. А как в бою без организации, без дисциплины? Знаменитые четыре «не» Орловского, о которых мы уже рассказывали, — из того изначального времени. Еще не было, собственно, колхоза, а дисциплина уже была. Орловский взывал к ней ежечасно, и ничего, что поначалу дисциплина зиждилась лишь на долге, не подкрепленная ни рублем, ни трудоднем. Орловский действительно вел колхозные подразделения в бой, словно роты на прорыв. Он сумел заразить людей необходимостью временных жертв, поднял до своего уровня понимания задач, задал их рукам работу на пределе возможного.

А себе задавал сколько работы! Ведь в том-то и секрет Орловского, что никаких особых секретов он не открыл. У других председателей куда больше нововведений. Орловский, в сущности, председатель традиционный. В основном он пользовался тем, что уже известно. Его секрет — в методичности крота, в трудолюбии пчелы. («Ни разу восход солнца не застал меня в постели…») В крестьянской основательности, не принимающей ничего на веру слепо. Но ив раскрепощенности мышления, предопределяющей тем не менее жгучий интерес к новому.

Нельзя, скажем, в полной мере представить «Рассвет» полигоном для испытания новых методов хозяйствования. Есть колхозы куда более дерзкие в этом смысле. Но почему-то всякий раз новое, кем-то, где-то, хоть у черта на куличках, но основательно проверенное, в «Рассвете» внедрялось чуть раньше, чем в соседних хозяйствах, эффект давало больший, приживалось скорее, отстаивалось яростнее. Еще, например, только судили да рядили у соседей о пользе авансирования колхозников, а Орловский, дважды написав какому-то председателю в Казахстан, что-то прочитав, с кем-то посоветовавшись, решительно отменил трудодни и перешел на денежную оплату.

А история со знаменитым белорусским льном. Вот он, пример решения сложных хозяйственных вопросов чисто в стиле Орловского.

Кто не знает, что лен — это огромные деньги. Но и труда в него надо вложить! Лен в Белоруссии — это чудо-лен. Однако же долго он был «не по зубам». Как выращивать лен в малолюдных в ту пору белорусских колхозах? Вот и сеяли его от силы по 15 гектаров.

«Рассвет» сеял 20 гектаров льна. И вдруг республику ошеломила новость: Орловский засеял 500 гектаров. Слышите? Не 50, не 100–500! Разумеется, Орловского пытались «поправить». В ту пору умели «поправлять». Но он выдержал все — и уговоры, и угрозы. И, как обещал, не привлек ко льну ни школьников, ни шефов из города.

Правда, перекроил все по-новому в колхозе. Замахнулся на святая святых — на звеньевую систему. «Почему, — рассуждал Орловский, — основная единица в колхозе — звено? У нас же и так людей не хватает. Да и не хватит никогда, если одно звено знать ничего не знает, кроме своих 10 грядочек морковных, другое — своих 20 капустных… Это же распыление сил. Бригада — большая, мощная, где люди не привязаны к монокультуре, где ими можно маневрировать, то бросая на слабые участки, то всем миром наваливаясь на главное направление, бригада — вот производственная основа в новых колхозных условиях».

Не правда ли, это совсем близко к вынесенному Орловским с войны: хочешь победить — сосредоточь силы на главном, решающем направлении. Новаторство? Ничуть! То есть для тех условий, для решения задачи расширения посевов льна вроде бы и новаторство. Однако еще до войны на Кубани и Ставрополье, Украине и Белоруссии попытки создать из звеньев своего рода подвижные отряды были. Лишнее свидетельство, что новое часто приходит как забытое старое.

Да, лен выращивали всем «миром». Благодаря этой дерзости «Рассвет» прочно и навсегда вышел в миллионеры. 7 миллионов рублей (неслыханная в колхозном производстве в то время цифра!) принесло огромное льняное поле. И что характерно — попытки других колхозов перестроиться «под «Рассвет» потерпели неудачу. Не удалось вызвать у людей такой же заинтересованности, переключиться со своей основной работы на «общее» поле, не удалось преодолеть обезличку.

Спрашивается, мог ли бы Орловский заставить своих людей работать вот так «по приказу»?

Не очень часто, но в общем-то и нередко Орловский-председатель применял этот прием — сведение сил в единый ударный кулак, широкое маневрирование внутри колхоза, когда раздвигаются не только рамки звена, но и бригадные рамки.

Вот и теперь, сегодня, погожим осенним днем, когда уже холодно голове без шапки, но еще и нет особенной причины шапку надевать, когда замозжило в культе и заложило, словно ватой, уши, Орловский принял решение спасти от непогоды 300 гектаров картофеля, бросив на поле все наличные силы. И пока ездил на свиноферму, где готовились к сдаче мясного поголовья, пока заглянул в кузницу, где колхозный кудесник Тимофей Цед в снопах искр тюкал молотом по раскаленному брусу, пока осматривал новое овощехранилище, куда поступит сегодняшний картофель, — одновременно успевал глазом отмечать признаки начавшегося большого картофельного наступления. Пыльные шлейфы на дороге от Бортников показали, что из третьей и четвертой бригад уже пошли машины с людьми. Юркие «Беларуси» тянули на бугор, за которым раскинулись картофельные поля, по две-три тракторные тележки…

Через два часа, прибыв на поле, он уже застал эстраду в полном разгаре. Вгрызались в землю картофелекопатели, перетряхивая картофельные кусты, отряхивая с них клубни, а с клубней куски налипшей земли. И пестрело поле сотнями косынок, кепок…

Люди, собранные будто по тревоге, еще ворчали — Орловский видел это по тому, как тяжело, натруженно, еще не совсем втянувшись в работ-у, они перекидывали мешки через борт тележек. Да и то — чего это вдруг такая спешка, какая это муха укусила председателя? Но одновременно само его появление на попе в какой-то мере объясняло необходимость этой спешки. Не будет «дед» просто так, за здорово живешь авралить. Значит, есть у него на это свои веские причины. Значит, и в самом деле идет непогода.

Орловский перешагивал через картофельные рядки, подхватывая клубень, тер его, радуясь величине буль-бочки, ее чистоте, которая только и возможна, когда убираешь вот в такую погоду.

— К вечеру кончим, — сказал бригадир-два, подбрасывая широченной ладонью клубень этак с детскую голову.

— Надо кончить, — сказал Орловский.

— Голову вытащим, а ну как хвост увязнет? — буркнул работавший неподалеку колхозник, намекая на то, что, дескать, другие работы в колхозе стоят.

— Главное, вытащить то, чем думают, — ответил Орловский, который, кто не знает этого, за словом в карман никогда не лазил.

Да, хороша уродилась картошечка! Длиннющие ленты картофельных рядков бежали на бугор, переваливаясь через него. А ведь сколько пришлось поломать копий, чтобы отстоять вот такой рядковый посев, пойти против почти единодушного тогда мнения, что будущее за посадками квадратно-гнездовыми. Снова Орловский не дал согласия на проведение эксперимента, который, казалось бы, где еще проводить, как не на землях самого лучшего в Белоруссии колхоза. Да, рассуждал Орловский, квадратно-гнездовой посев в других колхозах, на других землях дает прибавку урожая. Но ведь еще нигде такие посадки на больших, очень больших площадях не превзошли по средней урожайности рядковые посадки в «Рассвете». А дополнительные затраты на и без того трудоемкую культуру налицо. Зачем же искать добра от добра? Покупателю в магазине разве не все равно, как выращена картошка? Была б она картошкой — вот такой, как эта…

Словом, нельзя считать колхоз «Рассвет» в пору руководства им Орловского в полной мере полигоном для испытания новых методов хозяйствования. И не знаем уже, хорошо это или плохо, но Орловский, выросший в нужде, Орловский, сын крестьянина, Орловский, насмотревшийся на голод, который в гражданскую, а потом в Отечественную войну выкашивал, бывало, подчистую хутора и деревни, Орловский, знающий сладость куска хлеба, — этот Орловский прежде всего смотрел на себя, на свой колхоз, на своих людей как на добытчиков мяса, сала, масла, овощей. Больше, больше, больше! Больше уже сегодня, сейчас, немедленно, а не завтра, когда оправдаются еще требующие доводки научные рекомендации.

Это проистекало в нем от конкретного, живого соучастия в жизни людей. Накормить человека! Для Орловского это было его болью, как воспоминание голодных судорог в желудке, было физически ощутимо, как картина послевоенных Мышковичей, когда орали по дворам голодные ребятишки. Конечно, не хлебом единым жив человек. Конечно, Орловский понимал роль духовного. Но он, безусловно, был из породы тех «железных» председателей, для которых при всей неуклюжести этого сравнения не существовало вопроса, что в первую очередь, коль уж нет выбора, дать голодному ребенку: кусок хлеба или букварь…

(Кстати, когда Орловский на правлении поставил вопрос о строительстве новой школы, а бухгалтер развел руками, показывая, на какие, мол, шиши, Орловский все свои личные сбережения, сложившиеся из его пенсии, идущей на сберкнижку, вложил в строительство школы.)

…Бегут вдаль картофельные рядки. Ветер раздувает пустой рукав председательского пиджака. Плывут по осеннему небу облака.

6. ГРЕНАДА, ГРЕНАДА!

Ах, какое над Испанией небо! Ах, какие над Испанией звезды! Неумолчный стрекот цикад. Ветер с Андалузских гор настоян на запахах тубероз и акаций. Словом, совсем как у Пушкина: «Ночной эфир струит зефир, бежит, течет Гвадалквивир…»

«Над всей Испанией — безоблачное небо» — этим кличем, переданным фашистской радиостанцией в Сеуте, начался мятеж генерала Франко. Республика в опасности!

…Капитан Кирилл Прокофьевич Орловский плыл в Испанию с транспортом оружия. Правда, снова теперь — в который уже раз! — он не Орловский. Теперь у него ни звания, ни имени, ни отчества. Теперь он просто Стрик. Личное оружие — все тот же именной парабеллум № 985. Никаких документов. Одет в мягкую тужурку верблюжьей шерсти и кожаные штаны.

Ночами корабль шел без огней. Днем сторонился морских путей. Средиземное море ласково лизало борта. В его прозрачных глубинах фашистские субмарины стерегли корабли, идущие на помощь революционной Испании.

Фотография, которую Орловский хранил как святыню: площадь, залитая солнцем, на трибуне неистовая Долорес Ибаррури…

— Потом мы пили кофе, — рассказывает Орловский. — Долорес спросила, есть ли у меня дети. «Двое», — ответил я. «А у меня сын», — сказала Долорес.

Через несколько лет сын Ибаррури погибнет в боях с фашистами, защищая свою вторую родину — Советский Союз.

— Мы долго говорили в тот вечер… Позже я познакомился с Матэ Залка, ну и, конечно, с Хусто Лопесом…

С Хусто Лопесом Орловский познакомился в окопах. Высокий, долговязый, с продолговатым лицом, длинными руками, Хусто производил впечатление этакого нескладехи парня. Несмотря на его молодость, революционное правительство доверило Хусто командовать бригадой.

В предместье Лас Вегас были расквартированы отряды гелирьерос — особые отряды диверсантов, предназначенные для действий в тылу врага. Инструктором в эти группы и был направлен знаток партизанской борьбы Орловский-Стрик.

Знали бы Хусто Лопес и Стрик, какие испытания их дружба, завязавшаяся в окопах под Мадридом, выдержит через несколько лет за тысячи миль от Испании — в дремучих партизанских лесах Белоруссии! Что тяжело раненного Орловского Лопес будет уносить от погони, не щадя своей жизни, расстреляв пять автоматных дисков. И вынесет, и в стылой лесной землянке отпоит с ложечки, вернет к жизни…. После войны вернется в Испанию продолжать борьбу, а председатель колхоза Кирилл Орловский выступит в «Правде» с яростными строками в защиту антифашиста Хусто Лопеса, арестованного франкистскими палачами…

Но это будет потом потом…. А пока каждую ночь Орловский-Стрик направляет своих бойцов в тыл врага. Днем обучает их взрывному делу, владению ножом, ночному бою. Многое умеет делать русский инструктор.

— Где это вы всему научились? — спрашивает Стри-ка новый переводчик, прибывший в его распоряжение.

— А вы откуда так хорошо знаете русский? — спрашивает, в свою очередь, Стрик.

Каждую ночь уходят бойцы Стрика на ту сторону. Иногда не возвращаются. Орловский нервничает; ему кажется, что отдача от диверсий его боевых групп мала. У него возникает идея длительного рейда по тылам фалангистов. Правда, в Испании почти нет лесов. Но есть горы. В горах должны быть партизаны…

Хусто Лопес за. Да и руководители республиканской армии не против. Но вот личное участие Стрика во главе отряда отклоняется безоговорочно: люди, имеющие боевой опыт, в республиканской армии на вес золота.

Орловский настаивает. Ведь он с отрядом пробьется к партизанам в горы, а партизанам тоже нужен такой инструктор. Научить партизана обращению со взрывчаткой — значит вдвое повысить его боеспособность.

Разрешение получено. Стрик отбирает 10 самых проверенных людей. В основном это крестьянские парни. Среди них есть простодушные, наивные. Один, например, привел к Орловскому свою подружку: «Командир, она пойдет с нами, она умеет печь лепешки на углях». Тяжело говорить с этими в общем-то хорошими парнями о бдительности, о том, что каждая ошибка там, в тылу, может оказаться роковой. Тем более что группа уходит без рации (где ее взять?), и придется надеяться только на свои собственные силы. Да, этим ребятам бы опыт Мухи-Михальского. Его, Орловского, опыт. Горяча испанская кровь, а для разведчика главное — хладнокровие.

Чего только не понапихали в рюкзаки! Орловский сам все перебрал. Объяснил, что если, например, выбросить вот эту чугунную кастрюлю, в которой, конечно же, очень хорошо варить козье мясо, то можно уложить лишних четыре килограмма тола. А это два взорванных эшелона….

…Уходили ночью по заранее разведанному глубокому оврагу, заросшему бересклетом. Позже Орловский говорил, что страшнее любых чащоб и болот испанские колючки. День пути — исколото все тело. Колючки в одежде партизана, идущего по испанским нагорьям, неистребимы и доставляют адские мучения. Тело постоянно кровоточит, то здесь, то там появляются нарывы.

Воют шакалы. В темных расселинах полно змей. Тяжелы рюкзаки, наполненные взрывчаткой…

Он сам, добровольно выбрал эту долю. Все в своей жизни он делал добровольно, повинуясь зову совести. В самом тяжелом выборе он был свободен, понимая его необходимость. Добровольно выбрал судьбу Мухи-Михальского. Добровольно выбрал судьбу Стрика.

А чем была наполнена его жизнь между временем Мухи-Михальского и Стрика? (Муха-Михальский, как мы помним, «закончился» в 1925 году.)

Учебой… Ведь за плечами Орловского было всего три класса церковноприходской школы и курсы красных командиров. В мае 1925-го он становится студентом Коммунистического университета народов Запада в Москве. Это уже серьезная, очень серьезная учеба. И надо ли говорить, что Орловский взял от нее все. Здесь, в комвузе, сердце закоренелого холостяка Орловского впервые дало слабину: в него прочно вошла кареглазая однокурсница Наташа Бузюк. Орловский стал счастливым семьянином, родились двое детей…

Окончание комвуза совпало с бурным временем коллективизации. Где Орловский проводит свой послеучебный отпуск? Конечно, в Мышковичах. Отпуск? Деревня бурлит, захваченная великим половодьем коллективизации. Уже прозвучали первые выстрелы из обрезов, и уже свели на колхозный двор мышковичские бедняки кто худобую свою коровенку, кто спотыкливую конягу. К тем, кто еще не свел, кто маялся во вполне понятной неопределенности, и отправился первым делом прибывший в Мышковичи красный командир Орловский. Ночами с тем же парабеллумом № 985 охранял колхозные амбары. Помогал, как грамотный, составлять инвентарные описи.

Тогда-то и подступили к нему мышковичские мужики с земной просьбой остаться здесь председателем. Но еще не пришел его срок, еще ждали Орловского дороги военные, битвы лютые…

Объяснил землякам, почему не может. Что уже завтра должен выехать в Москву за назначением. И предложил в память о людях, завоевавших для белорусского крестьянина эту новую жизнь, назвать колхоз «Красным партизаном».

Думал ли, ведал ли, что еще вернется сюда председателем? Что председателем здесь и умрет?..

В Москве решили, что рано чекисту Орловскому складывать с себя звание партизана. В 1932 году вместе с другими партизанскими командирами он был снова направлен в Белоруссию для формирования партизанских отрядов на случай войны. Не лишней была такая предусмотрительность. Кто хочет мира, тот должен всегда держать порох сухим.

Снова вместе старые партизанские командиры — Орловский, Рабцевич, Корж, Ваупшасов… Любимая, по непривычная работа — организация отрядов в своем собственном тылу. Орловский стал командиром бобруйского отряда. Вместе с отрядом выехал под Москву, где прошли секретные учения-маневры вновь созданных специальных соединений. Маневры инспектировали К. Е. Ворошилов и С. М. Буденный. За отличное выполнение этого особого поручения Орловский был награжден орденом Красного Знамени.

А потом снова служба в органах госбезопасности. До тех пор, пока в далекой Испании не раздался клич к фашистскому мятежу…

…Одиннадцатый день отряд в пути. Днем жарко, ночью холодно. Да, тяжелы рюкзаки, набитые взрывчаткой. И еще три ящика приходится нести с собой — тоже со взрывчаткой. И еще магнето — машинка для подрыва зарядов. И мотки проволоки. И тяжелые карабины. И продовольствие.

Все на себе…

Горы, горы… Голые, каменистые. Непрерывные переправы через горные речки. Переправы по шатким мосткам через пропасти. Ночевки в пастушьих хижинах.

Честно говоря, бойцы его отряда не совсем понимают, зачем так утруждать себя, зачем нести на себе эти тяжелые, пахнущие мылом бруски. Не понимают, почему Стрик тщательно избегает встреч с чернорубашечниками, даже если их меньше числом. Одиннадцатый день в пути — и ни одной диверсии, ни одного выстрела. Да и что взрывать в этих горах? Не лучше ли бросить эту тяжелую взрывчатку и начать «охоту на лис», то есть на отдельных солдат?

Стрик вел отряд к железной дороге Севилья — Бадахос. Здесь, в глубоком тылу, фалангисты меньше всего ожидают диверсий. Здесь он, Стрик, покажет своим бойцам, что такое партизан-гелирьерос, знающий взрывное дело.

И показал. Всего-навсего один-единственный «ящик с мылом»…

Заложил его Стрик прямо между шпалами. Приладил провод, отвел его на высокую скалу с удобным для отхода скатом. Когда показался первый эшелон, самый нетерпеливый из бойцов отряда, юный Хосе Кортес, схватил Стрика за локоть.

— Что ты, Хосе, — сказал Стрик. — На этот порожняк тратить драгоценный заряд?

Пропустили и второй эшелон, и третий. Зато когда показался следующий — тяжело громыхающий в натужном паровозном сипении, — глаза у Стрика загорелись.

— Этот наш. Этот с оружием.

Заряд рванул точно под паровозом. Ах, как чудесно для сердца партизана, когда медленно, словно в замедленной съемке, летел паровоз в пропасть, увлекая за собой состав! Сколько прошло времени? Три секунды? Три минуты? И нет целого эшелона с оружием!

Совсем немного нарушил Стрик незыблемое партизанское правило. То есть чуть дольше положенного позволил бойцам полюбоваться дел-ом рук своих. Так сказать, в целях педагогических. А затем — отход. И утомительный марш — как можно дальше от места диверсии. Но теперь уже не надо было понукать бойцов, и куда как легче стали казаться им ящики «с мылом»…

Три дня отсиживался отряд в глухом каменистом ущелье. Затем вышел к другой железной дороге: Севилья — Касадья. И еще один эшелон полетел в пропасть. Опять отсидка, на этот раз недельная, — и взрыв железнодорожного моста…

Когда вышла взрывчатка, Орловский-Стрик повел отряд в горы Ромероль на связь с партизанами. По дороге отряд едва не погиб, нарвавшись на засаду…

Передав инструкции партизанам Ромероля, Стрик посетил партизанские отряды в горах Синча и Арочес. Всего же его группа находилась в тылу противника около месяца. В Мадриде ее уже считали погибшей. Друзья Орловского не поверили своим глазам, когда в расположение республиканцев вышли 10 «призраков». Именно «призраков» — за время рейда Орловский, например, похудел на 18 килограммов…

Но до отдыха ли? У Орловского — новые обязанности. Теперь он — инструктор Мадридского интернационального разведывательно-диверсионного отряда…

В 1938 году, после возвращения из Испании, Орловский был награжден орденом Ленина.

7. ГРОЗА В ПОЛНЕБА

А на картофельном поле работа тем временем вступила в ту зрелую степень спорости, когда все приладилось одно к другому, не мешает одно другому, и никого не надо торопить или поучать. Да и чего торопить, чему поучать белорусского крестьянина на уборке бульбы — его главной, изначальной кормилицы? Люди расставились по нолю, будто сами собой, но очень полезно и мудро. И уже полыхали ботвяные костры, придавая этому картофельному дню праздничность труда всем миром, и уже прямо из школы, побросав тут же портфели, шуровали в кострищах палками пацаны, выкатывая печеные бульбочки, подхватывали, пестовали, перебрасывая из руки в руку, ели, обжигаясь, перемазавшись черным.

В такие нечастые минуты праздничности труда Орловского охватывало острое чувство благодарности людям. Высказать это чувство Орловский не умел, оно просто разливалось в нем горячим, теплым. Ему, собственно, уже было нечего делать на этом поле, надо бы ехать в контору, где дел невпроворот, или еще куда по извечным председательским заботам. Но он все ходил по рядкам, полнясь этим чувством, отдавая в общем-то ненужные приказания.

— Эй, колорадские жуки, вы куда? — крикнул Орловский пацанам, увидев, что они разбирают портфели. — Сейчас молоко привезут.

И пацаны остались — то ли из-за молока, то ли и в самом деле поняв, что с их веселой колготой возле ярких кострищ с поля уйдет и кусочек праздничности.

И еще в такие минуты Орловский ощущал — как бы это сказать? — нет, не свою ненужность, а какую-то недостаточность своего личного участия в простом, но тяжелом труде этих людей. В этом ощущении, помимо его воли, жило понимание своей физической неполноценности и даже подступающей старости. Чувство несправедливое, но у совестливых натур очень развитое. Вот ведь он ходит по рядкам и командует, а женщины склонены над картошкой, поясницы их натружены, а руки обветренны и грубы…

Не этими ли своими ощущениями Орловский так резко отличается от иных председателей «без страха и упрека»? Не этим ли своим глубинным нравственным зарядом? Не это ли сделало его подлинно народным председателем? Хороших колхозов по стране много. Хороших председателей тоже. Но вот такого подлинного слияния с людьми, полного растворения себя в них, что само по себе уже панацея от самодурства и преувеличения своей личной роли в развитии хозяйства, удавалось достичь немногим.

И это несмотря на то, что Орловский как председатель не избежал ошибок. В свое время в «Рассвете» и с травополкой боролись, и торфоперегнойные горшочки лепили. А об одном своем увлечении Орловский рассказывал сам:

— Решили мы, значит, коровий дворец построить. Сами-то только что из землянок переселились и о красивой жизни очень мечтали. Строить, думаем, так строить! По науке. А наука в ту пору сплошь дворцы рекомендовала — для свиней, для коров, для птицы. И все на бумаге как по-вышитому… Словом, затянули пояса потуже, сэкономили, построили дворец. Тут и душ для коров, и дневной свет, и вентиляция, и электрощетки, а для коровы — отдельная комната. Людям бы в таком помещении жить! А коровы — что такое? Одна худеет, вторая худеет, молока с каждым днем меньше дают…

Да, не избежал и Орловский ошибок. Смешных по нынешним временам. Но вспомним его эксперимент со льном. Вспомним новацию с денежной оплатой. Это же потом, позже вышли рекомендации, а тогда…

Однако проследим за ходом мысли Орловского.

— Колхоз мы поставили на ноги сравнительно быстро. Каждый год прибавляли на трудодень. В 1955-м получилось на палочку по 3 килограмма зерна, по 10 — картофеля, по кило других овощей, масло, сахар, по 30 рублей деньгами. И вот картина, которую ваш брат журналист так любил тогда описывать: на трех-четырех подводах везут заработанное в дом. А куда его столько девать? Ну, и понятно, начинает человек шастать на базар… А у нас в ту пору в Бобруйске работали два колхозных магазина — овощной и молочный. Дай-ка, думаю, предложу своим не на рынок продукт везти и сидеть там дни просиживать, а в наши же магазины сдавать. Гляжу — дело пошло. Дальше — больше: почему бы, думаю, все эти килограммы с трудодня сразу через магазины не распродавать, а колхознику отдавать за них деньгами?.. Вот так и пришли к денежной оплате.

Просто, логично, мудро. А по тем временам — очень дерзко. Еще бы, ликвидировать основную единицу учета — трудодень! Тут нужна была смелость не только хозяйственная.

Впрочем, что касается этой другой смелости, необходимой каждому председателю, то здесь Орловский проявлял типично председательскую ловкость и даже хитрость, прикидываясь, когда надо, то непонимающим, то искренне заблуждающимся.

Так, когда его «поправляли» за 500 гектаров льна, Орловский предложил, если говорить откровенно, нечто вроде отступного: дать два мясных плана. Но и доказывать Орловский умел. Вот как в райисполкоме он обосновывал целесообразность открытой им в «Рассвете» колхозной столовой — делу новому и тогда в белорусских колхозах невиданному:

— Не надо закрывать, товарищи, глаза на то, что наконец-то в колхозах появляется свой рабочий класс. Это шоферы, механизаторы, строители. А как же рабочему классу без столовой?

А потом Орловский снова удивил округу — построил колхозный санаторий. Построил на том самом месте, где раньше стояло имение барона фон Гойера, сожженное в революцию. Тут же в открытую Орловского стали называть чудаком и прожектером. Санаторий — это уже не столовая, это уже слишком. Кто в Мышковичах когда отдыхал в санатории? Кто из мышковичских крестьян хоть месяц своей жизни провел в праздном ничегонеделании?

Первых отдыхающих еле-еле уговорили отдыхать. Но после того, как сам Орловский провел в санатории свой первый отпуск, а затем и второй, отношение к санаторию переменилось. Особенно охотно проводили там отпуск люди пожилого возраста. Да и то сказать — при санатории отличный сад, цветник. Отдыхаешь — и вроде бы дело делаешь: яблони окапываешь, цветы поливаешь…

Орловский как председатель в известной степени максималист. Его мысль, его мечта зачастую перегоняли возможности хозяйства. Очень быстро окреп при Орловском «Рассвет», но, по его наметкам, это должно было произойти еще скорее. Урожаи в 30 центнеров пшеницы с гектара, например, он планировал получить уже к 1955 году. А тот самый коровий дворец — разве это не от мечты, не от максимализма? Да и колхозный санаторий, если разобраться, тоже. А еще бесплатное питание в детском саду, бесплатные завтраки в школе… Мечта о непременном скором коммунизме жгла сердце Орловского. Ведь за нее, за эту мечту, он дрался на фронтах, не жалея живота. Она поддерживала его силы в годину самых лютых испытаний. И стоит ли упрекать таких людей за их чистые, от всего сердца, хоть и не всегда соразмерные со временем мечты? Не эти ли люди страдали больше всех, видя отдаленность их осуществления? Не они ли больнее всех переживали неудачи?

Это объясняет, в частности, одну странность Орловского: он часто раздражался, когда при нем хвалили «Рассвет». Да, да, «Рассвет», его любимое детище. Вскакивал, бывало, даже на совещаниях, кричал с места:

— Что вы нас все нахваливаете? Да плохо мы работаем, из рук вон плохо!

Горяч был — это точно. В гневе выцветали его голубые белорусские глаза, струили какой-то сабельный холод, гипнотизировали. Друг Орловского, белорусский писатель Валентин Пономарев — кстати, посвятивший Орловскому немало ярких страниц — рассказывал о случае, относящемся к пребыванию Орловского за границей, в туристской поездке. Проходя мимо кабачка, Орловский услышал пение. Западные немцы из какого-то землячества пели фашистскую «Германия, Германия превыше всего». Удержать Орловского не успели. — Он рванул дверь и остановился на пороге и белыми от гнева, гипнотизирующими, холодными, стальными главами обвел «певцов». Страшен, рассказывает Пономарев, нечеловечески страшен был этот взгляд. И смолкла песня, и в страхе подались от этого безрукого человека «певцы»…

На колхозников никогда не кричал. Не мот переступить через глубинное, крестьянское, нравственное. Бригадиров, бывало, «пушил». Перед начальством никаким не заискивал. Впрочем, и далек был от той председательской философии, по которой, дескать, мы здесь в колхозе хлеб сеем, а там за нами надзирают…

«Рассвет», повторяем, сразу, быстро и намного обогнал соседние хозяйства по всем показателям. Этому обстоятельству немало удивлялись. В самом деле: земли одни и те же, люди одни и те же. То есть люди и там, и там хорошие, земли же — хуже некуда. И вот поди ты!

Люди в соседних колхозах говорили открыто: «Хотим под Орловского». Само имя Орловского в колхозных делах быстро стало этаким знаком качества. «Хотим под Орловского» — значит, хотим в Мышковичи. И вот уже одна семья «поменяла подданство», другая…

— Нехорошо, — рассуждал Орловский. — Нехорошо, что люди покидают родные места.

Так исподволь встал вопрос об объединении колхоза «Рассвет» с соседними маломощными хозяйствами в единый экономический организм. И опять же заметим: подталкиваемый Орловским, этот вопрос стал гораздо раньше, чем по стране прокатилась волна укрупнений. Руководствовался ли Орловский, выдвигая раньше всех идею укрупнения, экономическими расчетами? Несомненно. Но еще несомненнее, что главенствовала при этом не голая арифметика, а социальное понимание необходимости объединения, в конце концов просто стремление прийти на помощь соседу, не оставить его в беде. Тем более что, конечно, «Рассвет» проигрывал на первых порах, растворяя свою мощную, набравшую разбег экономику еще по 10 хозяйствам.

Что и говорить, не всем в Мышковичах новая затея председателя пришлась по душе.

— Это что же, за них и долги выплачивать?

— Да, и долги, — парировал Орловский.

— Из нашего, стал быть, кармана?

— Из нашего с ними общего.

— И на трудодень им так же?

— На трудодень — по труду.

Волновались, кипели, судили Мышковичи. Весь свой авторитет председателя положил Орловский на чашу весов. Рисковал? Конечно. Это же потом, позже рентабельность укрупнения докажут с математической непреложностью. А тогда? В соседней «Лозовой буде», например, один гектар давал всего 314 рублей дохода (в старых деньгах). А в «Рассвете» перевалило уже за тысячу. Огромное расстояние, очень разные масштабы. Но Орловский был уверен: хозяйство резко выиграет, воспользовавшись нетронутыми резервами отстающих колхозов.

Так и получилось. Уже в 1953 году каждый гектар теперь огромного, мощного хозяйства дал 2330 рублей чистого дохода.

А он все недоволен, Орловский. Помню, как на одном из совещаний в Москве я был свидетелем разговора Орловского с радиокорреспондентом. Из множества людей, приехавших на совещание, мой коллега выбрал Орловского, несомненно, из-за двух Звезд Героя на лацкане пиджака. И вот их диалог перед микрофоном:

— Урожай, конечно, собрали отменный?

— Да нет, средне, могли бы повыше.

— Выход мяса?

— Пока еще маловат.

— Надои?

— Так себе, средние…

Так и не вышла эта передача в эфир. Впрочем, на невнимание прессы, радио и телевидения Орловский никогда не мог пожаловаться. К корреспондентам относился терпимо, хотя и не без ехидства. Меня однажды всерьез уверял: этот ячмень потому и хорош, что высеян ночью, когда луна плывет по небу рогом вперед.

…С картофельного поля Орловский уехал уже полтретьего. Обедал наскоро в Бобруйске, куда заскочил на ремзавод договориться о капитальной починке двух автомобилей ГАЗ-51. Долго рядили с главным инженером, перебирать двигатели или уж сразу ставить новые. Орловский настоял: перебирать.

Заодно заскочил в сельснаб поканючить насчет запчастей. Выканючил немного: четыре форсунки для тракторов ДТ да запасной нож канавокопателя. Потом долго смотрел, как квасят капусту в «Горплодоовоще», что-то чиркал в книжечку…

В колхоз возвращался под вечер. Вася-шофер был не в духе, то есть колдобины не объезжал. Ни сапоги председателя, ни дождевик ничего нового для него в этот день не внесли.

— Ездим, ездим, — ворчал Вася. — И чего ездим, если рессора держится на сварке?

Далекие сполохи на горизонте Орловский заметил, когда уже миновали поворот на Мышковичи.

— Стой, Вася, стой, — сказал председатель.

Вышел из машины, поворотился щекой к ветерку, который тянул ровно, без порывов. И снова увидел сполохи — вернее, угадал их там, на вечереющем горизонте, откуда тянул ветер, откуда шла непогода.

— А барометр-то, а? — сказал Орловский ничего не понимающему Васе. — Эх, сукин сын, атаманец эдакий!..

Не выдержал, еще из седьмой бригады позвонил в контору:

— Как там на картошке?

— В аккурат кончают, Кирилл Прокопыч… У нас тут обложило. Навроде гроза.

— Прозвоните Устину. Как лен укрыли?

— Дык Устин вас с полдня ищет. Говорит, рук не хватает…

— Передайте Устину, что у меня одна рука. Но она бывает тяжелая…

Бросил трубку, бегом к машине:

— Жми, Василий, к Устину. Как бы лен не захватило. А дождевик зачем — теперь понял? Я сегодня, Василий, если хочешь знать — молодец. Молодец, Кирилка, атаманец эдакий! А ты нажимай, Вася, нажимай…

Мчится темнеющей дорогой «Победа». Резво бежит, ходко, хоть и держится в ней правая рессора на одной сварке….

8. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Война прокатилась через Мышковичи испепеляющим огненным валом. Пепел отчего дома стучал в сердце Орловского. Самому же ему накануне войны выпала дальняя, очень дальняя дорога. В чужой стране, под чужим именем Орловский выполнял особое задание. Лежала та страна далеко в стороне от кровавого театра военных действий. И конечно же, правильно решил Центр, что в эту годину место такого человека, как Орловский, не в нейтральной стране, а в горниле боев, в его родной Белоруссии, придавленной фашистским сапогом, в белорусских партизанских лесах.

Изболелось сердце, исстрадалось, пока в июне 1942-го не пришел долгожданный вызов на Родину. Теперь крылья самолета — его собственные крылья. Здравствуй, Москва — баррикадная, затемненная! Назначение получено, можно только мечтать о таком назначении. Оно предельно лаконично: организовать отряд специального назначения, десантироваться в районе Барановичей, цель отряда — разведка.

Это надо же — под Барановичи! Туда, где прошла его партизанская молодость. Да ведь там еще помнят, должны помнить Муху-Михальского! Воистину жизнь остросюжетна!

Бойцов будущего отряда Орловский подбирал сам. Комиссаром пойдет Григорий Ивашкевич — человек надежный, в подобных делах проверенный. Радистом — москвич Алексей Блинов. Жаль, что не из местных, но радист — дело особое. И Хусто Лопес вдруг объявился в Москве, пришел к Орловскому. Да, да, Хусто Лопес, амиго Хусто Лопес! Какими судьбами, Хусто? Что? И тебя в отряд? Но пасаран, Хусто! В Белоруссии холодно, очень холодно. Да, овечий полушубок хорошо греет партизана, но все же подумай, амиго Хусто. Ты только что вырвался из-франкистского ада, тебя чуть не расстреляли, твое тело еще хранит следы побоев. О, я знаю, как ты ненавидишь фашизм! Знаю, как ты владеешь автоматом. И все-таки подумай, Хусто…

Прыжки с парашютом. Ночные, на лес. Орловский от прыжков отставлен врачами. Все-таки 47 лет, имеет ранения… Пошел по инстанциям. Добился: разрешили…

И вот рев «Дугласа» — партизанского самолета. Над линией фронта самолет обстреляли, он даже попал на момент в прожекторное перекрестье. Еще полтора часа лета в кромешной тьме. И красная лампочка над кабиной пилота: «Приготовиться»…

Первым ступил в свистящую тьму комиссар Григорий Ивашкевич. За ним радист Блинов, затем Хусто Лопес. Последним прыгнул Кирилл Орловский.

Первая радиограмма, принятая Центром 26 октября 1942 года от «Романа» (Орловского) — командира специального партизанского отряда «Соколы»: «Благополучно приземлились в заданном районе — в 20 километрах восточнее Выгоновского озера. Приступаем к работе. Рома н».

Не одинок в Белоруссии отряд Орловского. «Компания» подобралась опять же старая, испытанная. Где-то километрах в трехстах от «Соколов» южнее действовал отряд Ваупшасова (Градова) «Местные», на столько же примерно севернее командовал отрядом «Храбрецы» Рабцевич (Игорь).

Конечно, в то время Орловский еще не знал настоящих фамилий партизанских командиров. Не знал, что это его старые партизанские соратники. В тех же Машуковских лесах, например, он долго искал связи с отрядом Комарова. И вот в партизанскую землянку Орловского вошел огромный, закутанный по глаза в башлык мужчина. Развернулся — да это же Василий Корж! Вот тебе и Комаров!..

«Соколы» и сам Орловский завидовали отряду Коржа. Это был боевой диверсионный отряд. «Соколы» же — отряд разведывательный. Орловскому надлежало создать конспиративную сеть во всех окрестных селах, насадить своих людей в Барановичах, Пинске, Бресте… Не рисковать понапрасну. Не увлекаться взрывами и диверсиями. Лично Орловскому как офицеру госбезопасности было также вменено в обязанность бороться с проникновением лазутчиков в партизанские отряды.

Но попробуй удержи партизана от диверсий. Только высокой дисциплиной удавалось Орловскому сдерживать своих людей. А сеть создавалась медленно, и Орловский нервничал.

Пришел в отряд Петр Савостюк из деревни Кулени, бывший боец отряда Мухи-Михальското.

— Здравствуй, командир. Принимай снова в отряд.

Как объяснишь старому солдату, что он нужнее отряду там, в Куленях?

Пришел Александр Федорович, племянник Никиты Федоровича, тоже бывшего бойца Мухи-Михальского. Принес пулемет, винтовку, гранаты… И тоже был отослан назад — сидеть, ждать особых распоряжений.

Постепенно дело налаживалось. Уже во многих селах имел Орловский своих людей, все шире раздвигал рамки действий отряда. Разведники Орловского прочно оседлали железные и шоссейные дороги, имели агентуру на железнодорожных станциях. Летели в Центр радиограммы…

И снова удивлял Орловский личной храбростью. Например, когда среди бела дня нагрянул «в гости» к сельскому старосте Татариновичу, дом которого стоял обочь села Своятичи, где был расквартирован сильный фашистский гарнизон. Не староста Татаринович, верный фашистский холуй, интересовал Орловского. У Титариновича в тот день бражничал начальник полицейского участка Николай Шетырко — человек странный, изломанный, незаурядный. Вот ведь вроде бы и служит фашистам, а идет пьяный по деревне — ругает их на чем свет стоит. Утром проспится — и снова служит, и лютует, лютует, но в этой лютости что-то от самовзбадривания, от попытки заглушить совесть, забыться…

Втроем пошли на дело: Орловский, Ивашкевич и Хусто Лопес. Вот именно — взяли и пошли. В этой неслыханной дерзости и заключался весь расчет. То есть открыто, среди бела дня вошли в хутор, только что не постучались в дом Татариновича, а распахнули дверь рывком, вбежали, направив на собутыльников оружие.

— Ну? — сказал Татаринович.

Но на него не обратили внимания. Орловский уперся своим тяжелым, немигающим взглядом в Шетырко:

— Встать! Дай посмотреть на тебя, мерзавца! Ты что же, Николай, не слышал, что партизаны объявились? Почему не идешь в отряд, почему фрицам служишь? Или ты и в самом деле продался?

Шетырко опешил от такого обращения. Встал на вытяжку, одернул френч:

— Лейтенант Красной Армии Николай Шетырко готов выполнить любое задание Родины.

Татариновича отвели в сарай и расстреляли. А Николаю Шетырко прострелили в нескольких местах гимнастерку, и он налегке, без шинели, будто спасаясь от партизан, побежал в Своятичи. Продолжать службу у фашистов, но только в пользу партизан.

Конечно, Николая еще не раз и не два перепроверили, прежде чем вплотную привлекли к работе. Однажды подослали к нему Александра Федоровича. Тот «сообщил» Шетырко, что знает, где в Машуковских лесах партизаны устроили базу. На другой же день через «почтовый ящик» Шетырко сообщил Роману: «Шорник из Куленей Александр Федорович выследил ваш отряд. Держу его в «холодной». Предлагаю казнить предателя».

Пришлось вмешаться, выручать Александра.

Николай Шетырко стал лучшим агентом отряда, выявляя каждое вновь прибывшее карательное подразделение гитлеровцев. Самого же его фашисты даже повысили по службе. Орловский, опираясь на помощь Шетырко, планировал даже поездку в Минск для приведения в силу приговора о смертной казни гаулейтера Белоруссии Вильгельма Кубэ. По разным причинам это оказалось невыполнимым.

Да, Вильгельм Кубэ… Кровавый диктатор Белоруссии. Чуть позже, всего через несколько месяцев народное возмездие свершится — палач Белоруссии гаулейтер Кубэ найдет смерть от бомбы, подложенной в его постель белорусской патриоткой.

Но это будет потом, потом… А пока — сногсшибательная новость. Сюда, в Машуковские леса, едет охотиться на кабанов… Кубэ. Да, да, Кубэ, собственной персоной. Его пригласил главный комиссар Барановичей Фридрих Фене. С ними обергруппенфюрер Фридрих Засорнас… Охрана — 50 эсэсовцев.

Связываться с Москвой времени не было. Это как раз тот случай, когда Орловский должен был принять решение самостоятельно.

Под рукой Орловского в тот момент было всего 13 партизан. 13 человек против 50 эсэсовцев…

Засаду готовили тщательно. Утром 17 февраля 1943 года партизаны зарылись в снег по бокам лесной дороги. День выдался хмурый, морозный. В такой мороз лежать в снегу и не шевелиться — воистину мучение.

Скрип санных полозьев. Облачка пара от дыхания лошадей. Двое розвальней. Охрана верхом. Едут настороженно, с автоматами наизготовку. На передних розвальнях крупнокалиберный пулемет. На вторых санях вальяжно развалился гитлеровец в медвежьем тулупе. Кубэ? Фене? Партизаны ждут сигнала Орловского. Он медлит. Видит, что эсэсовцы наготове. Все-таки 50 человек…

Орловский не подал сигнала открыть огонь. Решил дождаться возвращения «охотников». Пусть расслабятся, пусть выпьют шнапса за удачную или неудачную охоту.

Целый день провели партизаны в снегу. В седьмом часу вечера еще издали услышали пьяные возгласы. Возвращаются. Орловский напрягся, подался вперед…

И взъярился, вскипел в глухомани Машуковских лесов последний в биографии Орловского бой. Вот уж воистину — смешались в кучу кони, люди!.. Пулеметный треск, конское ржанье, душераздирающие крики испуганных эсэсовцев. Орловский видел, как тот, в медвежьей шубе, опрокинулся навзничь в санях, а возница нахлестывает, нахлестывает взбесившихся лошадей — и вот уже выбрались розвальни из вороха конских и людских тел на простор. Эх, сейчас бы хоть парочку гранат!..

Гранат не было, но были толовые шашки со взрывателями. Орловский метнул первую шашку наперерез бегу коней; они вздыбились на момент и понеслись дальше. Орловский схватил вторую шашку, широко замахнулся.

В этот момент пуля ударила в шашку, чиркнула по взрывателю… Взрыв!

Повалившись на снег, Орловский скрипел зубами от нестерпимой боли, раздирающей тело. Орловский был в сознании до самого конца боя. Победного боя!

Трупами эсэсовцев усеяна дорога. Убит Фене, убит Засорнас. Лишь двоим эсэсовцам-охранникам удалось бежать.

Гаулейтера Кубэ среди «охотников» не оказалось.

Хусто Лопес завернул тяжелораненого командира в ту самую медвежью доху, отнес на руках в розвальни…

В марте 1943 года в «Правде» появилась информация о барановичевской акции советских партизан.

Еще раньше в фашистских газетах были опубликованы некрологи Фонса и Засорнаса, подписанные Кубэ.

Примечательно, что в первой радиограмме, направленной после боя комиссаром Ивашкевичем (Миша) в Центр, ни слова не говорится об уничтожении Фенса и Засорнаса. Партизанам не до них. Все заслонило тяжелое ранение любимого командира. К тому же среди фашистов не оказалось Кубэ.

Ивашкевич радировал: «17.II группа устроила засаду на приехавших на охоту в Машуковский лес крупных немецких чиновников. Среди них должен был быть Кубэ. Во время боя в руках Романа взорвался толовый заряд. У Романа перебита правая рука и повреждена левая».

Центр откликнулся мгновенно: «Куда направлен Роман после ранения? Кто его лечит? Кто из бойцов отряда наблюдает за его лечением? Какие медикаменты нужны для лечения? Сможет ли отряд принять людей из Москвы?»

Ивашкевич — Центру: «Роман в сопровождении бойцов Яши и Лориса направлен в партизанский отряд Цыганкова… У Романа ампутирована правая рука и три пальца на левой. Операция прошла удовлетворительно. После операции Роман чувствует себя хорошо».

…Кони уже выбились из сил, а Хусто Лопес (Лорис) все погонял, погонял… Завернутый в медвежью доху, Орловский лежал в розвальнях на руках у партизана Якубовского (Яша). В отряд прибыли глубокой ночью. Хирурт Лекомцев, кончив осмотр, сказал: «Немедленная ампутация».

Но как оперировать? Ни инструментов, ни наркоза. А уже начиналась гангрена…

Лекомцев прокипятил слесарную ножовку. Вместо наркоза Орловскому дали стакан спирта.

Наступил рассвет, но в землянке давно потеряли счет времени. А уже поднялись все фашистские гарнизоны окрест. Рвались с поводков собаки, взяв четкий след…

Около восьми утра каратели вышли прямо к базе отряда «Бати», где шла трудная операция. Завязался бой. Лекомцев прервал операцию. Отряд «Бати» отходил, ведя неравный бой. И снова кони несли Орловского, который был без сознания, в глубь леса. Хусто Лопес расстрелял три автоматных диска…

Оторвались от погони и еще три часа углублялись в глухомань. Здесь, в покинутой лесной сторожке, хирург Лекомцев завершил операцию. Таким образом, в общей сложности она длилась четырнадцать часов.

А потом восемнадцать часов Орловский был без сознания. А потом тянулись долгие дни медленного выздоровления…

Орловский — Центру (23 мая 1943 года): «Выздоровел. Чувствую себя бодро. Приступил к командованию отрядом».

Выздоровел… Его правый глаз почти не видел. Правое ухо ничего не слышало. Голова раскалывалась от болей, которые теперь будут его сопровождать всю жизнь.

Дважды «Соколов» окружали каратели. В фашистских донесениях отряд Орловского теперь значился так: «Отряд Безрукого». Погиб Николай Шетырко, был ранен Хусто Лопес. «Соколы» добыли ценнейшую информацию о концентрации на станции в Барановичах эшелонов с отравляющими веществами. Опираясь на эту информацию, Советское Верховное командование предупредило фашистов об ответном возмездии, которое последует, если они применят ОВ…

Но пришло время расставаться с отрядом. В первых числах августа 1943 года Центр радировал: «Роману. Выезжайте Москву докладом».

Нетрудно понять состояние Орловского, с которым он составлял ответ: «Прошу оставить меня в тылу до освобождения от фашистов этих мест».

Центр — Роману: «Ваш приезд в Москву крайне необходим. Немедленно выезжайте к посадочной площадке Любань. Самолет вышлем».

Чуть позже Орловский напишет: «Отъезжая от своей любимой работы, я мысленно целовал каждый квадратный метр своей родной белорусской земли, мысленно ласкал каждый куст».

23 августа 1943 года вместе с Хусто Лопесом специальным самолетом Орловский прибыл в Москву. Подробный доклад Центру. Короткий отдых. Инструктирование диверсионных групп, забрасываемых в Белоруссию. Оживленные радиопереговоры с «Соколами», к которым он рвется всем сердцем.

И вот она, радиограмма, которая 21 сентября 1943 года вызвала ликование в отряде «Соколы»: «Указом Президиума Верховного Совета СССР 20 сентября 1943 года за успешное выполнение специального задания правительства Роману присвоено звание Героя Советского Союза».

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Да, в 1943-м он стал инвалидом, пенсионером. Орловскому выделили хорошую, очень хорошую квартиру в Москве. Установили высокую, очень высокую пенсию. Как говорится, отдыхай, человек, коль ты так славно потрудился на благо Родины…

Теперь день Орловского начинался со сводки Совинформбюро. Прослушав сводку, он спешил к карте, наносил на нее новую линию фронта, которая стремительно продвигалась на запад. И когда красная линия на карте Орловского вплотную подошла к Мышковичам, он засобирался в дорогу..

Остальное мы уже знаем. Понятное поначалу недоверие земляков, яростный крик Орловского: «Вот здесь похоронен мой отец, а вот здесь вы похороните меня!..»

24 года он был бессменным председателем колхоза «Рассвет», за отличное руководство которым ему было присвоено в 1958 году звание Героя Социалистического Труда.

Умер Орловский ясным морозным днем 13 января 1968 года, в полдень. Умер в ясном сознании, смело посмотрев смерти в глаза. Накануне говорил навестившим его друзьям:

— Я прекрасно осознаю, что тело мое вконец изношено и что в этом году я обязательно умру.

Стоически терпел нестерпимые боли, заглушал их новокаином. По бутылке в сутки новокаина… От него не скрыли, не смогли скрыть диагноз последней болезни, и он отлично сознавал ее неизбежный исход…

…Но снова и снова зацветают сады в Мышковичах. Кипенное, белое половодье по весне… И хранит белорусский народ память о своем великом гражданине. И примером своей жизни он по-прежнему в строю, по-прежнему с нами.

ЛИТЕРАТУРА

К. Орловский, Таким может стать каждый колхоз. М, Сельхозиздат, 1957.

В. Пономарев, Страницы жизни Кирилла Орловского. «Огонек», 1957, № 40.

К. Орловский, Как мы поднимали «Рассвет». М., Сельхозиздат, 1959.

В. Пономарев, Мятежное сердце. М, Политиздат, 1972.

И. Рожков, Человек из легенды. «Неман», 1971, № 5 и в.

Иллюстрации

К. П. Орловский. Январь 1961 года.

К. П. Орловский просматривает фотографии военных лет. Февраль 1965 года.

Встреча с другом-однополчанином.

К. П. Орловский с женой Татьяной Васильевной.