Земледельцы

Глава первая

Однажды, незадолго до своей кончины, заполняя слишком длинную и потому раздражавшую его анкету, вписывая в бесчисленные графы все эти «не был», «не числился», «не состоял», Гавриил Семенович натолкнулся на неожиданный вопрос: «Состояние здоровья?»

«Не знаю, — сердито ответил он, — к врачам до сих пор не обращался».

Может быть, в этом и была его главная и роковая ошибка…

Он лежал на больничной койке и ничего не ел. Тело его, никогда не отличавшееся дородством, таяло день ото дня с такою быстротой, что посещавшим казалось, будто они видят, как раз от разу опадает прикрывавшая его крахмальная простыня.

Он сохранял полную ясность мысли; он не обманывался относительно своей участи. И невольно задаешься вопросом: что передумал, что перечувствовал он в последние свои дни?..

Но как узнать, что чувствует птица, взмывшая, наконец, в голубую высь неба и в самый этот миг сраженная безжалостной пулей?

Осталось завещание, продиктованное им за три дня до смерти. Но что мог вместить листок, вырванный из ученической тетради? В нем деловые распоряжения, ясные и четкие, как воинские приказы. Их отдавал остающимся уходящий…

Он и жизнь свою стремился прожить так же: ясно и четко. По-деловому.

Таким и запомнился современникам. Прямая суховатая фигура, на которой полотняная рубаха лежала, словно френч на вышедшем в отставку военном. Твердая, уверенная походка, Поблескивающее пенсне на матовом аскетичном лице.

Но, вглядываясь в его портреты, ловишь себя на впечатлении, что пенсне не только усиливало его зоркость. Кажется, что оно служило еще и щитом, преграждавшим доступ в непростой мир его естества.

В молодости, в счастливые годы студенчества, он вел дневник — летопись первой своей, и единственной, любви.

В дневнике этом среди многого другого (нам часто придется обращаться к нему на этих страницах) есть такая запись:

«Я думаю, что у каждого человека должен быть свой, особенно любимый писатель, независимо от его крупности и значения вообще. Ведь друзьями мы называем не самых умных, разысканных какими-нибудь особенными путями людей, а тех случайных, но счастливо встреченных, в которых нашли отзвук своей душе»[2].

Стиль научных работ Гавриила Зайцева был так же ясен и четок, как стиль его жизни. Никакого риска, никаких сомнительных допущений Зайцев себе не позволял.

А любимым писателем своим, родственной душой назвал причудливейшего выдумщика и фантазера Эрнста Теодора Амадея Гофмана…

Его завещание начинается так:

«Вавилову Н. И. сообщить, чтобы принять меры привести в порядок работы…»

А ведь с каким радостным нетерпением именно в этот раз уезжал он со своей селекционной станции.

…Вот уже шестую зиму подряд, после того как затихала горячка уборки и подбивались итоги сезона, собирался он со всем семейством в путь-дорогу.

Готовились основательно.

Лидия Владимировна запасала провизию — четверо суток ведь кормить предстояло четыре рта. Гавриил Семенович прихватывал рукописи неоконченных статей, могущие понадобиться материалы. И начиналась у них вагонная жизнь.

Мерный перестук колес… Угольная пыль, пробивающаяся сквозь закрытые окна… Долгие, непонятно чем вызванные стоянки среди голой степи… Магическое слово «кипяток» на больших станциях…

Из Москвы Гавриил Семенович переправлял семью в Коломну (к родичам Лидии Владимировны), а сам — в Хлопком, где ждала его пропасть дел.

Нужно было согласовать и утвердить смету. Снова хлопотать об открытии на станции прядильной лаборатории (как вести селекцию хлопчатника на качество волокна, если не можешь испытать получаемую из него пряжу?). Ну и участвовать в совещаниях, делать доклады, отвечать на различные вопросы и запросы — его ведь числили главным экспертом по хлопчатнику. Но не любил Гавриил Семенович подолгу задерживаться в Москве: хоть и важные были у него здесь дела, но знал по опыту, что всего не переделать.

Он спешил в Ленинград.

В Ленинграде, на Исаакиевской площади, в большом трехэтажном дворце до революции помещалось министерство земледелия, а теперь располагался Институт прикладной ботаники — штаб научного растениеводства.

Здесь под руководством Николая Ивановича Вавилова разрабатывались планы важнейших операций по освоению растительных богатств Земли.

Вавилов уже объездил Иран и Памир, Афганистан и Абиссинию, страны Средиземноморья. Его сотрудники обследовали Турцию, Монголию, страны Южной и Центральной Америки. Предстояли экспедиции в Китай и Индию, Японию и Корею, и снова в Америку…

Из экспедиций в институт широким потоком стекались посылки с образцами семян. Семена поступали и от зарубежных ученых в порядке обмена. В институте растения изучали крупнейшие специалисты-ботаники.

Семена рассылались на опытные станции и пункты, которые Вавилов основал по всей стране. Там их высевали и исследовали в «живых коллекциях». Все практически ценное размножалось и внедрялось в производство, либо вовлекалось в скрещивания. Так по единой программе Вавилова осуществлялась великая и славная цель: поставить мировые растительные ресурсы на службу Советской стране.

Жизнь в «Вавилоне» (так сотрудники института называли свой дружный коллектив) кипела. Ежедневно поступали кипы книг и журналов на многих языках. Проводились совещания и семинары. Каждое сколько-нибудь важное событие в науке немедленно становилось предметом оживленных споров и обсуждений. «Мы научные работники, пока мы движемся», — часто говорил Вавилов, и это движение мировой науки, биение ее пульса, как нигде, ощущалось здесь.

В Ленинграде Зайцев подолгу работал в библиотеке, завершая статьи, подготовлявшиеся им в течение года, и отдавая их на строгий вавиловский суд. Здесь он посещал лекции собратьев по науке и сам, по настоянию Вавилова, прочитывал несколько лекций.

В ранней юности Ганя Зайцев купил по случаю «Собрание сочинений» Белинского. «С жадностью и возрастающим наслаждением» (так записал в дневнике) прочел все четыре тома и почувствовал, что «вырос на целый аршин».

Уезжая из Ленинграда, он тоже всякий раз чувствовал себя подросшим. Если не на аршин, то на несколько вершков. Шире. становились горизонты. И яснее дали. В Туркестане нечто подобное он испытывал всякий раз в начале осени: первые после изнуряющего летнего зноя дожди осаждали мелкую бурую пыль, воздух делался прозрачным и освеженным, и с балкона ивановского дома видны становились снеговые вершины далеких гор. И казалось, что ключевою водой промыл глаза. (Правда, Гавриил Семенович видел одним глазом; второй, поврежденный в детстве, сохранял силуэтное зрение.)

Да, с нетерпением ехал всегда Зайцев из далекого Туркестана в Ленинград, а на этот раз с особенным. Ибо предстояло событие небывалое. Вавилов устраивал смотр всех растениеводческих сил страны! И решил не праздничный парад провести, а проверить боевые порядки в деле. Называлось это — Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству.

Съезжалось на него около полутора тысяч человек.

Зайцеву надлежало прибыть со всем выводком своих учеников и сделать один из центральных докладов — «Пути селекции».

Такую тему предложил Вавилов. Она была не совсем обычна для Зайцева: он привык говорить о хлопчатнике, о некоторых других культурах, а не о селекции вообще. Но ему был ясен замысел Вавилова, предлагавшего «подойти философски к хлопчатнику». На примере одной культуры следовало показать, каких результатов можно добиться, если работать планомерно, а не искать случайной удачи. Особенности роста и развития хлопчатника; влияние на него различных условий; разнообразие ботанических форм; происхождение отдельных видов; их эволюция и родственные связи — вот круг вопросов, которые изучал Гавриил Семенович и возглавлявшаяся им Туркестанская селекционная станция. Практическая селекция за ними как бы отступала на второй план. Но именно благодаря такому подходу Зайцев смог вывести сорта, которые уже занимали около половины всех хлопковых площадей в стране. Вавилов поощрял всестороннее теоретическое изучение растений, пропагандировал его среди селекционеров. Ведь многие еще работали по старинке: больше полагались на интуицию, чем на широкий научный охват проблемы. Зайцев в глазах Вавилова был теоретиком, давшим больше, чем кто-либо другой, практике. Его слово должно было прозвучать особенно весомо.

Съезд открывался 10 января, а у Гавриила Семеновича, как всегда, были дела в Москве. Вот и выехали заблаговременно, не дождавшись наступления нового, 1929 года. Оно даже и интересно: встретить Новый год вместе С учениками своими под стук вагонных колес.

Если б знал, что это последняя новогодняя ночь в его жизни…

После нее и почувствовал резь в животе.

Пустяки! Уж бывало такое. Немного полежать — и отпустит!..

Но не отпускала на этот раз резь.

Ну что ж (может, вспомнил недавнюю анкету), вот и обратимся к врачу — в соседнем-то купе первоклассный лекарь едет. Алексей Васильевич Мартынов! Можно сказать, первый в стране хирург, президент хирургического общества. Оперировал самого Ивана Петровича Павлова. Не совсем удобно, конечно, беспокоить человека в поезде, но ничего: врач всегда на посту. Алексей Васильевич и сам что-то такое говорил, когда в полночь чокались: «Со знакомством, Гавриил Семенович! С Новым годом! С новым счастьем!»

…Алексей Васильевич пощупал живот, улыбнулся в седые усы: после водочки да закусочки вагона-ресторана и не такое бывает. Полежать немного — и пройдет. А если невмоготу, грелочку приложить, от грелочки-то боль рассосется.

И точно ведь — рассосалась боль.

Как приехали в Москву, Гавриил Семенович носильщика звать не стал; сам потащил чемоданы к выходу.

Только потом, когда уж сидели в квартире брата за чаем, какая-то вдруг тоска сжала сердце, позеленел весь, осунулся, и никак не удавалось Николаю Семеновичу обычным балагурством своим расшевелить Гаврюшку.

А ночью опять схватило…

Николай Семенович разбудил соседа-доктора. Тот вмиг определил: не по его это части. Хирург нужен, а не терапевт. Хирург!

Утром Лидия Владимировна разыскала Мартынова.

Прямо на стол велел класть больного профессор, и никогда, может быть, не был так искусен опытный оператор.

Только, выйдя из операционной, едва силы нашел в глаза посмотреть Лидии Владимировне.

Ошибка!

Роковую ошибку допустил маститый профессор!.. Сам же на лекциях не уставал остерегать студентов: гнойный аппендицит требует немедленного вмешательства; если же условия не позволяют оперировать, то надо приложить лед, но ни в коем случае не грелку: она лишь ускоряет процесс и приводит к гангрене…

Не суждено было Гавриилу Семеновичу прочитать доклад о путях селекции…

Глава вторая

Ничто, казалось бы, не могло омрачить жизнь Семену Хрисанфовичу Зайцеву.

Выросший в бедности, он сам проложил себе дорогу и потому твердо стоял на ногах.

Мало кто так разбирался в сукнах, как Семен Хрисанфович, с ранних лет служивший по торговой части. И хозяин его, известный миллионер Александр Александрович Бахрушин, выказывал Семену Хрисанфовичу всяческое почтение; бывало, редкую делал честь: в гости наведывался с супругой. Ну и, само собой, не скупился, оплачивая его услуги.

В общем, Семен Хрисанфович горя не мыкал, хотя женился на сироте-бесприданнице, да еще с малолетними братцем да сестрицей, да слепой бабушкой на руках. Не поколебался взвалить на себя все заботы о родне юной жены Семен Хрисанфович — сильно душой прикипел к певунье. Зато и супруга платила ему преданностью и любовью. Да еще чуть не каждый год радовала пополнением.

Иные из детей — не без того — умирали в младенчестве; так ведь иначе и не бывало в те времена. Зато и выжили многие. Старшенький, Константин, — гордость и надежда Семена Хрисанфовича. За ним Сергей, Капитолина, Николай, Гавриил (он родился в 1887-м), Настя.

Анастасия Семеновна жива до сих пор; она помнит катастрофу, что разразилась в родительском доме. Вернее, не помнит, а знает. От матери. Мать не раз попрекала Настю, что все беды начались в год ее рождения, хотя не в рождении дочери крылось несчастье, а в кончине слепой бабушки.

Потому что после бабушки остался дом.

И леший попутал Семена Хрисанфовича.

Недвижимость он спешно обратил в капитал и пустил его в оборот. А ведь под крылом Бахрушина как у Христа за пазухой жил! Но вечно дух беспокойства смущает человека. Собственное «дело» решил основать Семен Хрисанфович! И поплатился жестоко.

«Дело» лопнуло, капитал прогорел. Годами нажитое добро пошло с молотка, но оплатить все векселя так и не удалось. Скрыться пришлось на время, а то не миновать бы ему долговой тюрьмы.

В бедности с малолетства прозябать — тяжело; привыкать к ней — еще тяжелее.

Больно было с квартиры съезжать. Еще больнее детей забирать из школы.

Сам Семен Хрисанфович в науках не особенно разумел, но сыновей мечтал выучить по первому разряду. И вот прахом пошли мечты…

Константина и Сергея пришлось срочно определять на службу. Костя уехал в Харьков, стал там торговым служащим (по стопам отца пошел). Потом, после армии, вернулся в Москву и сделал-таки карьеру в торговом мире: жалованье получал триста рублей в месяц — что тебе университетский профессор. Благодаря его помощи и заканчивал образование Гавриил Семенович. Потому что Семен Хрисанфович уж не поднялся {коммерсант, что сапер, — ошибается один раз). Работу он, правда, нашел. Но больше сотенной до конца жизни не получал никогда.

Между тем подрастали младшие. О гимназии и даже реальном училище нечего было и помышлять. Скрепя сердце отдал Семен Хрисанфович Колю, а за ним и Ганю в Краснопрудное городское училище, самую что ни па есть захудалую начальную школу, где плата поменьше, учителя послабее, а программы составлены с таким расчетом, чтобы «кухаркиным детям» дорога в «приличное» общество была заказана.

Потом мальчиков определили в Московское городское казенное училище — школу тоже начальную, но «высшего типа». Ганю отдали сразу во второй класс, однако знаний у него оказалось маловато. Учитель вызывал мать, грозил оставить мальчика на второй год.

Ганя старался, стиснув зубы, но школьная премудрость давалась плохо. Сохранившиеся табеля[3] запечатлели эту большую драму маленького человека. Бреди отметок за четверти тройки рассыпаны куда гуще, нежели четверки. А в графе «естественная история» годовой балл — «2». На экзамене Ганя все же вырвал тройку, поэтому в «старшее отделение второго класса» его перевели.

На следующий год мучение продолжилось. И даже в третьем классе у будущего естествоиспытателя по естественной истории — сплошные тройки. Правда, на экзамене Ганя неожиданно получил «5». Возможно, отметки, выставлявшиеся ему в течение года, отражали уже не столько истинные знания ученика, сколько предвзятое отношение к нему учителя.

Табеля Зайцева-старшеклассника не сохранились, поэтому о дальнейших его школьных успехах мы судить не можем. Зато знаем более важное, ибо в дневнике своем он вспоминал, что со старшими классами городского училища совпал «неустойчивый, но важный момент» в его жизни.

Позднее, лет через пять или шесть, он писал сочинение «О страданиях в молодости», «со тех невзгодах и причинах их, которые касаются идейной стороны развития молодежи». Он утверждал, что «методы воспитания <…> отличаются своей примитивностью, косностью и узкостью в воззрениях»; его возмущало, что ребенок «многое ему непонятное <…> должен принять на веру, пока сам не узнает, что то, чему он верил, неправда»[4].

Во всем этом — отзвук собственных его разочарований.

«Переоценка ценностей, — писал Ганя, — связана обыкновенно с известными страданиями, которые бывают особенно чувствительны ввиду того обстоятельства, что юноша в этот период только что вступает в жизнь, и на пороге ее уже принужден производить коренную ломку всего своего мировоззрения».

В этот «период ломки» и «переоценки» два человека сыграли в его жизни решающую роль. Одного из них мы уже называли: это В. Г. Белинский. А другой — М. А. Новиков, студент Петровки. Ради заработка он преподавал в городском училище естественную историю и сумел привить к ней любовь юноше после того, как прежний учитель сделал, кажется, все, чтобы заставить его люто ее ненавидеть.

Белинский раскрыл перед Ганей «целый мир прекрасного в самом широком значении этого слова», и «благодаря ему, — вспоминал Ганя, — я не стоял на распутье, а шел».

М. А. Новиков тоже раскрыл перед ним «целый мир» — мир естествознания. Его влияние было тактичным, ненавязчивым, умным. Настолько, что ко времени окончания городского училища Ганя твердо решил пойти по стопам учителя, то есть стать агрономом. А для этого поступить в Петровку.

Но легко сказать — поступить в Петровку, когда у пятнадцатилетнего юноши всего лишь начальное образование!.. К намеченной цели вел только один путь: он лежал через Земледельческую школу. Поступить в нее было нетрудно: хватило бы знаний в объеме двух классов реального училища. Правда, не всех выпускников Земледелии принимали в высшую школу, а только лучших, оканчивавших с «особым свидетельством». Но это не смущало Ганю: ведь от него самого зависело — получить «особое»!

Хуже было то, что против Земледелии восстал Семен Хрисанфович. Сломить его сопротивление в конце концов удалось: Ганю поддержала мать. Однако юноша зря потерял год. И еще шесть лет ему предстояло оттрубить в Земледелке…

…Основанная в 1822 году при Московском обществе сельского хозяйства с целью «хотя в малом виде <…> исполнить на самом деле опыты хлебопашества», Земледелка была старейшей и славнейшей агрономической школой России.

Устроителем и первым директором ее был Михаил Григорьевич Павлов.

Щедро одарила природа этого мужа — и мудростью, и статью, и неукротимо-деятельным характером. Физик и математик, врач и агроном, общественный деятель и философ, оратор и публицист, он в первую голову радел о просвещении соотечественников по части хлебопашества — исконного занятия российского люда.

Земледелка при нем давала воспитанникам такие знания, которые ставили их на уровень самых высоких достижений науки, то есть была, по существу, высшим учебным заведением.

В последующие годы задачи школы стали скромнее.

Наука стремительно уходила вперед, а подготовка поступавших в Земледелку оставалась низкой. И все же агрономические знания она давала такие, что выпускники ее по некоторым дисциплинам могли вполне сдать экзамены в самой Петровке.

Правда, в общем развитии большинство учеников Земледелии заметно уступало гимназистам и реалистам. Отчасти потому, что многие приезжали в школу из провинции, даже из глухих деревень; отчасти же из-за узости самих программ обучения.

Однако Ганя Зайцев к этому большинству не принадлежал.

Пробудившееся под влиянием Белинского стремление к прекрасному незаметно стало его органичной потребностью. В рисовании он, например, нисколько не уступал Коле, ставшему впоследствии художником-профессионалом. Ганя сочинял стихи и даже пьесы, сам ставил спектакли и исполнял в них различные роли. Без чьей-либо помощи освоил нотную грамоту, а затем выучился играть на мандолине, скрипке, фисгармонии и, наконец, на рояле, который купил Константин.

Веселый и общительный в домашнем кругу, Ганя на людях становился угрюмым и замкнутым, с соучениками сближался туго, да и только с теми, кто приходил к нему музицировать.

Один из его друзей-музыкантов, студент, которого все звали Николаевичем, был настолько беден, что форменную студенческую тужурку надевал прямо на голое тело: рубахи у него не было. Получив небольшое наследство, он, ни минуты не раздумывая, купил большой концертный рояль, который едва удалось втиснуть в его крохотную каморку. Денег ему хватило «тютелька в тютельку». Обладатель рояля так и остался без рубашки…

Нечто похожее через много лет сделал и Зайцев, хотя к тому времени давно уже не был студентом, имел семью, и у него подрастало двое детей. В 1923 году в Москве открылась Всероссийская сельскохозяйственная выставка. Экспонаты Туркестанской селекционной станции заметно на ней выделялись и были отмечены дипломом первой степени, а заведующий получил премию: двухмесячный оклад и 50 метров мануфактуры.

«У нас в то время не было еще никакой обстановки, — вспоминала Лидия Владимировна Зайцева, — не было ни стульев, ни дивана, ни шкафов для книг, а только деревянная полка, был только буфет ивановский[5] и книжный шкаф, который <…> дан был Г. С. в Ташкенте, кажется, из комисс. земледелия (эти два шкафа разгораживали комнату)»[6].

К этому можно добавить, что с одеждой у них в ту пору было не лучше, чем с мебелью.

Но Гавриил Семенович обратил все 50 метров мануфактуры в наличные, приложил к ним двухмесячный оклад и купил по случаю старенькое пианино. И когда оно, преодолев недлинный, но ухабистый путь из Ташкента в Ивановку, целехонькое, наконец, водворилось в его квартире, у них, по воспоминаниям Лидии Владимировны, «была такая невероятная радость, что я всю ночь не могла уснуть».

Гавриил Семенович играл Бетховена, Гайдна, Моцарта, Чайковского, Шумана, Шуберта, Шопена… Высоким профессиональным мастерством, разумеется, не владел и потому технически сложных вещей избегал. Но то, что играл, играл по-своему, проникновенно, не копируя манеру известных пианистов.

Только один из соучеников Зайцева не был особенно музыкален и все же сумел подобрать ключ к его сердцу.

…Ваня Быков, приехавший из Коломны, в казенном общежитии сильно тосковал по семейному уюту и счастлив был провести час-другой у Зайцевых. Заметив это, Ганя стал чаще приглашать его к себе.

Завязавшаяся дружба с годами крепла. Вместе с Ваней Быковым Ганя поступил потом в институт, вместе ездил на практику, в его честь Иваном назвал сына… Это его имел он в виду, когда писал в дневнике, что друзьями мы называем тех «случайно встреченных, в ком нашли отзвук своей душе».

Сестра Ивана Владимировича Быкова, Клавдия Владимировна, до сих пор вспоминает его дерзкие розыгрыши и проделки, говорящие о живости характера и своеобразном юморе.

Таким, однако, Иван становился лишь дома, когда приезжал на каникулы в Коломну.

Из записей в Ганином дневнике перед нами встает совсем другой образ: юноши мечтательного, начитанного, склонного скорее к меланхолической созерцательности, нежели к активному действию. Ганя и сам не заражен избытком оптимизма, а с другом спорит:

«В[анино] изречение: чем человек развитее, тем он несчастнее. Я прибавлю: но в этом его и счастье».

Или другая, более развернутая запись:

«Милый друг, мне больно и грустно…

Неужели никаких порывов, никаких стремлений, во имя хотя бы и сумасбродных идей? Да, мы не хотим сумасбродства, но в нас нет и того, что можно назвать положительным. Мы равнодушны к своей молодой жизни; вечное и бессмертное не зажигает в нас духа борьбы и стремлений, потому что мы даже не можем предвкушать сладости побед… Ты не скрываешь этого; ты говоришь, что не находишь в жизни ничего, чему мог бы отдаться всею душою. Но неужели «изо всей гаммы мировых звуков единственный звук, который не обманывает, — это звук погребального колокола»?[7] Нет, друг мой, смерть берет не все».

Ганины дневниковые записи показывают, что Ваню он любил нежно, требовательно и затаенно, как любят девушку. И даже через несколько лет, когда Ганя давно уже любил девушку, он записал:

«Лучшее, что у меня есть в жизни, — это мой друг. Я его люблю до самозабвения, и мотель, что я не одинок, меня всегда радует и заставляет забыть все невзгоды и страдания. Может ли быть иначе, когда моя душа с детства искала такого счастья».

Как и многих юношей его поколения, Ганю Зайцева не миновала волна революционных настроений, охвативших молодежь в 1905 году. В краткой своей автобиографии (к сожалению, слишком краткой) Гавриил Семенович писал, что «принимал участие в работе (по условиям того времени, нелегального) соцдемократического кружка и принимал участие в агитационной работе социалистического блока перед выборами во II Государственную Думу», и что после подавления декабрьского восстания «в связи с общим разочарованием» от политики отошел, укрепившись в стремлении посвятить себя науке.

В общем, годы учения в Земледелке принесли Зайцеву не только агрономические познания и «особое свидетельство» с правом поступления в вуз. То были годы формирования его личности. Право же, их стоило на это употребить.

Факт, однако, состоял в том, что в Московский сельскохозяйственный институт (так именовалась бывшая Петровская академия) Гавриил Зайцев поступил 23 лет. Его сверстники, в числе их Николай Вавилов, в том 1910 году вуз заканчивали.

Большой беды в этом, конечно, не было.

Никакой беды не было бы, если бы не одна большая беда: в 41-м помирать…

Глава третья

А как хорошо начиналась поездка! Впервые за все годы ехали в международном вагоне — чистое, теплое купе, всего двухместное. Может, и тесновато в таком купе с двумя-то детишками, да разве свои чада стесняют?

Как весел он был весь первый день, сколько новогодних историй напридумывал, занимая Ванятку и Масю, томившихся, конечно, вагонным однообразием!

Ему-то скучно быть не могло. Слишком о многом напоминала эта дорога.

…Первый раз он проехал по ней семнадцатью годами раньше, в 1912-м, и не с юга на север, а с севера на юг. Поезд тогда тащился еще на сутки дольше — целых пятеро. Что толкнуло его пуститься в столь дальний и нелегкий путь? В краткой автобиографии своей он указал одну причину: желание «повидать Туркестан».

Желание это возникло, однако, не случайно.

Архивные материалы показывают, что в 1911 году в Петровке читал цикл лекций о хлопководстве Александр Евгеньевич Любченко. Один из ведущих ученых Туркестана, он побывал в Америке, где ознакомился с новейшими исследованиями в области хлопководства, и, между прочим, привез оттуда американку-жену.

Лекторский ли талант Любченко или экзотичность самого предмета привлекла молодежь, только после окончания лекций у некоторых студентов возникла мысль организовать Туркестанский кружок, дабы расширить познания и, если окажется возможным, побывать в Средней Азии на практике.

Председателем кружка студенты избрали В. К. Смирнова, по-видимому, старшекурсника. Он уже проходил практику в Голодной степи и, по отзыву заведующего опытным полем М. М. Бушуева, был «особенно энергичен и тщателен». «Не знавший устали, проводивший на поле целые дни под палящими лучами туркестанского солнца, рисковавший на своем рисе (входившем в порученный ему севооборот) захватить малярию» — так охарактеризовал В. К. Смирнова М. М. Бушуев.

А секретарем кружка товарищи избрали Гавриила Зайцева и именно на него возложили обязанность установить связи с сельскохозяйственными опытными учреждениями Туркестана, выявить их потребности во временных практикантах и рекомендовать на вакантные места членов кружка.

Судя по сохранившемуся отчету[8], Ганя с ответственной обязанностью справился превосходно: уже в первое лето около десяти студентов отправились в Туркестан — на Андижанское опытное поле и опытную станцию под Ташкентом. Что же касается самого Зайцева, то вместо с Иваном Быковым он решил ехать в Голодную степь — туда, где годом раньше проходил практику В. К. Смирнов, порекомендовавший их М. М. Бушуеву.

«Пять дней нас нес поезд в неведомую даль, — записал Ганя в дневнике, — и мы сидели, прижавшись друг к другу, не сознавая ясно о том, что нас ждало впереди, чувствуя лишь одно, что мы представлены в единственное утешение друг другу, и потому боялись даже отойти далеко, как бы опасаясь за целость нашего союза <…>. Дорожная обстановка, наш уголок, шахматы — мы так с ними сроднились, что жалко было расставаться со всем этим».

Дорога. Для одного из них она станет недолгим эпизодом в жизни, для другого — судьбой. Не подозревал Ганя Зайцев, сколько бед выпадет на его долю, когда гражданская война закроет эту дорогу, не подозревал, что по ней же отправится в последний свой путь…

За окном развертывались быстро меняющиеся картины. Заснеженные поля. Ледоход на Волге. И вот уже буйная зелень на станции Келес. Яркие ковры красных маков под Ташкентом. А вот и Голодная степь, самим названием своим внушавшая недоброе чувство и неожиданно расстелившаяся перед взором сочно-зеленым бескрайним ковром.

Вскоре, когда начался летний зной, они в полной мере познали норов Голодной степи — этой выжженной солнцем, плоской, как стол, равнины, покрытой редкими серыми кустиками верблюжьей колючки да грязно-белыми, словно поздний не стаявший снег, лишаями солончаков.

Им пришлось испытать невыносимую жару, жажду, смертельную усталость после тяжелейшей работы, ибо М. М. Бушуев требовал полной отдачи сил (Лидия Владимировна вспоминала в одном из писем эпизод, относившийся, правда, к более позднему времени: однажды лаборантка заговорила о красоте заката, на что Бушуев тут же возразил, что она, по-видимому, не очень прилежно трудилась в течение дня, если способна восхищаться закатом).

Практикантами М. М. Бушуев остался доволен. В отчете за 1912 год он указал, что «успеху работ в значительной мере опытное поле обязано необыкновенному трудолюбию добросовестных и талантливых сотрудников-студентов». И, перечисляя их, первым назвал Г. С. Зайцева.

А вскоре после его отъезда Михаил Михайлович Бушуев понял, что у него работал не просто старательный практикант, но подающий немалые надежды ученый. Понял потому, что Зайцев прислал ему свой практикантский отчет. Ознакомившись с ним, Михаил Михайлович написал:

«…увидите сами, когда предсказания Ваши были верны и насколько ценен Ваш краткий, но замечательный по ясности и солидности отчет»[9].

После практики контакты Зайцева с Бушуевым не прекратились. Секретарь Туркестанского кружка и впредь должен был подыскивать товарищам места для прохождения практики, а у Бушуева были свои, не менее веские причины поддерживать связи с недавним практикантом.

Намечались крупные преобразования в опытном деле Туркестана, на что удалось получить субсидию от правительства. Всего в Туркестанском крае существовала одна опытная станция и четыре опытных поля. А с 1913 года начинала работу еще Селекционная станция в Фергане, и, кроме того, два опытных поля преобразовывались в станции. Станцией становилось и Голодностепское опытное поле.

А это означало не только смену вывески.

Требовалось расширить работу, углубить исследования, развернуть их в различных направлениях, основать новые отделы и отделения. А для всего этого — расширить штат научных работников. И таковых надо было сыскать.

«До сих пор мы не нашли ассистента-селекционера, энтомолога и садовода, — писал М. М. Бушуев Зайцеву в сентябре 1913 года. — Может быть, Вы согласитесь стать полеводом-ассистентом? Это был бы для опытной станции лучший выбор».

И в феврале 1914-го опять:

«Кое-кто из окончивших курс Московского с. х. института и Киевского политехникума подал уже заявление о зачислении на Голодностепскую опытную станцию, но, по правде сказать, на должность ассистента-полевода (или селекционера) я все время думал пригласить Вас, и так как Вы, заканчивая экзамены весной этого года, могли бы обосноваться в Туркестане, то я вновь прошу Вас занять место одного из ассистентов (полевода или селекционера) при станции». И дальше: «Было бы хорошо устроить для Вас, если согласитесь на должность селекционера, командировку для осмотра (и ознакомления) русских опытных и селекционных станций, что можно было бы устроить немедленно по окончании экзаменов. Само собой разумеется, что с вопросами селекционной методики и организацией селекционного дела было бы желательно ознакомиться в первую голову у Рудзинского — на институтской селекционной станции».

Итак, Бушуев дважды предложил ему должность селекционера. И ведь именно к селекции Зайцев чувствовал все возрастающее тяготение.

Но он медлил с ответом. Колебался…

Нет, не дальность пути устрашала его. И не туркестанский зной. И не почти неизбежная в Голодной степи малярия.

Его удерживала любовь.

В первый раз он увидел ее четыре года назад, на студенческой вечеринке у некой Ольги. И хотя она «мало принимала участия <…> в общей болтовне, что дало даже повод О. заметить, что Л. сегодня настроена мечтательно и потому чересчур задумчива», Ганя понял, что надолго запомнит этот вечер, ибо он «согрет ее (хотя и недолгим) присутствием и овеян дыханием ее голоса».

Голос у нее был «ласкающий», речь дышала «прямотой и искренностью», лицо отличалось «миловидностью».

А главное — она была родной сестрой друга.

Сестрой Вани Быкова, в ком он нашел «отзвук своей душе». Он вмиг заметил, что «характер ее во многом напоминает В[анин], но, как женщина, она мягче и более уступчива, чем В[аня]».

Чего же еще было ему желать?

«То, может быть, была заря новой для меня жизни» — так начинается первая запись о ней в его дневнике. Слова эти тщательно вымараны, но сверху вписаны вновь.

А внизу страницы пояснение: «В минуту отчаяния я сам испугался написанных слов, но теперь я могу их восстановить».

Запись датирована 27 апреля 1910 года. Когда она была вымарана, неизвестно. А пояснение сделано в июне 1914-го, уже после того, как студент Петровки превратился в заведующего селекционным отделом Голодностепской опытной станции. За эти четыре года он не раз переходил от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. И все это с большой выразительностью запечатлелось в его дневнике. «Мои письма и этот дневник, — записал он сам с присущим ему стремлением к ясности и четкости, — это целая любовная повесть <…>. Я вижу, что много здесь наивного; все здесь говорит лишь о ней, об остальном очень мало, почти ничего. Это только показывает, насколько сильно меня захватила одно».

Лида училась на Высших женских курсах, готовилась стать филологом. Осенью снимала комнату на двоих со своей двоюродной сестрой Анной; весной же, когда наступала пора экзаменов, девушки уезжали домой, в Коломну, а от комнаты, экономии ради, отказывались. Приезжали на день-два, чтобы сдать экзамены, и опять домой — готовиться к следующему.

Весенние записи в дневнике Зайцева полны предчувствиями и ожиданиями ее кратковременных приездов. Поначалу они еще не так близко знакомы, чтобы он считал возможным запросто к ней приходить. Связующее звено между ними — Иван, но он тоже весной уезжает в Коломну, а дни экзаменов у него и у Лиды не всегда совпадают.

«В Петровском все в зелени, черемуха и яблони в полном цвету, — записывает тоскующий влюбленный, — все манит привольем и свежестью, но мне было грустновато: я был почти один. Поскорей бы В. приехал, мне так хочется повидаться с Л. О чем ином могу говорить я, когда все мои думы витают вокруг них обоих».

Исподволь зрело в нем это чувство, словно распускающееся экзотическое растение. Он и культивировал в себе его, как культивируют в высоких широтах экзотические растения, заботливо пересаживая из сосуда в сосуд, постоянно подкармливая и прикрывая от непогоды стеклянными шубами оранжерей.

Вот он видит ее грусть при расставании и тотчас записывает: «Я верю в искренность и неподдельность твоей маленькой печали: в ней вся радость моей жизни — мой рай. Твои прощальные слова для меня сияли, как радуга над убегающими тучами, и впереди было так светло, тепло и радостно».

Вот он получает от нее письмо — первое письмо, написанное ее рукой! И пусть в нем лишь житейские мелочи, он полон восторга: «Я вчитываюсь в каждое ее слово и прислушиваюсь сердцем к скрытым созвучиям, волнующим мою душу безотчетным, но радостным чувством. Я благодарю тебя, я никогда не забуду твоей доброты».

Иван Быков закончил практику в Голодной степи раньше Гани: ему необходимо было поступить на воинскую службу. В дороге он заболел брюшным тифом, мать с большим трудом выходила его, но Ваня еще долго жил дома, в Коломне, постепенно оправляясь после болезни. И однажды написал Гаврюшке просьбу навестить сестер и сообщить, как они без него устроились. (В прежние годы он сам подыскивал им квартиры — и сейчас опасался, что не так у них все хорошо, как пишут.)

Как бы уполномоченный братом девушек, Ганя теперь считал себя вправе часто у них бывать.

С Лидой и Анной жила еще и младшая сестра Клаша, окончившая гимназию и тоже поступившая на Высшие женские курсы.

С веселой и беззаботной Клашей Ганя чувствовал себя как-то особенно легко и свободно. Их взаимные подтрунивания и пикировки вносили немалое оживление в небольшое общество.

Однажды Клаша с таинственным видом сообщила ему, что намерена посвятить себя богу, то есть уйти в монастырь.

Придя домой, Ганя тотчас сочинил и отправил ей «Лирическую оду на желание Клавдии Владимировны стать игуменьей, или заблаговременное приискание агрономической должности.

Тут я расчувствовался и, потеряв очень кстати у моркови «ь», прослезился».

Послание так развеселило девушку, что она показывала его всем приятелям и приятельницам и даже хотела отправить в какой-нибудь литературный журнал.

Лида в монастырь не собиралась, но если б и собиралась, то ему бы в голову не пришло пошутить над ее желанием. Не такие отношения были у него со старшей сестрой.

Клаша, как и он, любила Гофмана.

Когда девушки приходили к нему — а приходили они обычно все вместе, втроем, — Клаша была оживленнее и непринужденнее всех.

В дневнике «К» появляется все чаще и чаще. И в один прекрасный день он замечает, что младшая сестра сильно потеснила старшую не только в дневнике, но и в сердце!..

Не правда ли, такое нередко случается в молодости; любил одну, потом стала нравиться другая…

Но Ганя в смятении. Для его цельной натуры раздвоенность — это почти катастрофа. Стремящийся во всем к четкости и ясности, он вдруг увидел, что не понимает самого себя…

«Тоска, тоска, — записывает он. — Вблизи меня сейчас нет никого, кому бы я мог поверить свои скорбные думы <…>. Она встретила бы меня с радостью и лаской; но я не могу идти к ней: что я ей скажу? Я не могу разобраться во всем, что у меня творится на душе; я должен рассказать ей все-все, и то что я люблю ее меньше, чем…»

Он так и поставил отточие, не решившись вписать имя младшей сестры.

…Клавдии Владимировне под восемьдесят.

Она совершенно седа, ноги уже плохо слушаются ее. Но тем неожиданнее подвижность ее полного, с крупными чертами, лица, блеск и глубина больших, зеленоватых, хотя и заметно выцветших глаз. В ее голосе, жестах, движениях угадываются внутренняя сила и живой темперамент. Остается лишь вообразить, какой была она в 18 лет…

Лида была на четыре года старше, но сестер часто путали: они походили друг на друга, словно двойняшки-близнецы. Не поэтому ли для Гани образы обеих сестер скоро как бы слились в один. Его восторженные записи в дневнике адресованы то одной, то другой, он мечется и оттого мучается. Иногда он не указывает имени той, к которой обращены его думы, и тогда неясно, Лиду или Клашу он имеет в виду. Всегда ли он сам отдавал себе отчет в этом?

Но… раз он заметил, как Клаша небрежно спрятала, не прочитав, его письмо, которое он заготовил на случай, если бы их встреча не состоялась.

Он знал, что Лида так никогда бы не сделала.

И ведь свое шутливое послание он просил Клашу никому не показывать, а она не обратила на это внимания.

Лида, конечно бы, обратила.

Да и Клашина религиозность больше похожа на игру. «Она часто ходит в Кремль и Храм Спасителя, — записывает он, — после чего происходят бесконечные разговоры о священных особах, вроде Анастасия, которого она считает своей симпатией, и т. п.».

И, наконец, все становится на место. Мысли его вновь поглощены только Лидой. Он слишком был однолюбом, чтобы так просто менять свои привязанности…

12 июня 1913 года он заносит в дневник:

«Я тебя знаю давно… Это ты была у семи карликов их любимой сестрицей, приветливой и ласковой; это ты грезилась безумцу Крейслеру и резвилась в радостных звуках Гайдна. Да, я вижу те же глаза, голубые и ясные, как небо, затейливый, но скромный убор русые волос и улыбку губ и слышу звук речи, живой и умной. Все так чудесно слилось в тебе, как в живой осуществившейся грезе. Когда я думаю о тебе, мне представляется, что жизнь должна быть иной, такой же чистой и правдивой, как ты. Я чувствую большую близость к природе, мне становится дороже ее красота, ее глубокая задумчивость. Сколько отрады льет она в душу, пробуждая иные мысли и иные чувства…»

Лето. Каникулы. Ее в это время нет в Москве и даже в Коломне: молодые Быковы уехали путешествовать. Через несколько дней он получит ее письмо из Киева. Первым делом посмотрит на дату, и его охватит сильное волнение.

Как странно! Она писала ему в тот вечер, когда он изливал в дневнике свои самые восторженные думы о ней. Это совпадение кажется ему особым знамением. Что-то таинственное и неразгаданное чудится ему. Он записывает в дневнике:

«Дума о тебе — это моя молитва, и я так часто теперь молюсь. Все свои мысли и поступки я несу тебе на суд».

Выросший в атеистической семье и в бога не веривший, еще недавно подтрунивавший над религиозностью младшей Быковой, он теперь сам обращается к богу, чтобы приблизиться к старшей.

Прошло уже больше трех лет с тех пор, как он впервые увидел ее. Его чувство стало тверже и требовательней. В ней видит он весь смысл и счастье своей жизни. Им давно пора выяснить отношения… Но как? Как решиться сделать признание?..

И в этот-то критический момент он получает приглашение от Бушуева.

В дневнике нет прямого упоминания о письме Михаила Михайловича, но первая после его получения запись полна тревожных мыслей:

«Я уже не виделся с нею целый месяц; ее внезапные выезды из Москвы на время прекратили наши встречи… Время бежит так бешено быстро и так мало его впереди, и скоро конец, да, быть может, конец этой чудной сказке; чья-то рука сменяет невидимо страницы, и голос шепчет: скорей, скорей <…>. Что ждет меня? Неужели судьба истопчет все мои надежды и разобьет мне душу? Зачем мне блеснула радость счастья и озарила светом, теплом и нежностью ласки. Неужели затем, чтобы сильнее потом меня объял одиночества ужас. Без нее — нет мне жизни».

Через три дня, уже после встречи с нею:

«Я говорил ей, что я боюсь дали, но на глубине моей души лежала причина моего противоречия: я ничего не боюсь, но боюсь лишь потерять ее».

Это в октябре 1913-го.

А в феврале пришло второе приглашение от Бушуева.

14 февраля 1914 года Г. С. Зайцев — Л. В. Быковой: «Уже второй раз Буш[уев] бередит мою душу, и я чувствую, что скоро потеряю голову перед невозможностью примирить свое раздвоение. Мне кажется, что расстаться с теми, кто мне теперь так дорог, отказаться от встреч и бесед с Вами, хотя бы и очень редких, было бы для меня почти равносильно самоубийству. Я говорю серьезно. В этом вся моя трагедия. Бы меня простите, если моя откровенность будет Вам неприятна, но мне легче сказать, чем скрывать это, хотя положение мое оттого едва ли улучшится: судьба слишком мало считается с чувствами. Будьте мне другом и помогите разрешить мою трудную задачу <…>. Буду ждать Вашего письма, но только, ради Бога, ответьте поскорее <…>. Я долго колебался отослать его Вам, но пусть все будет так, как должно быть. Кроме Вас, я никого не хочу слушать».

На третью ночь ему приснился ее ответ: несколько отдельных листков с категорическим отказом. Среди прочего фраза, особенно потрясшая его, «дальнейшая наша переписка бесцельна». Ему приснилось даже, как она возвращает ему его письма…

С ужасом, дрожью проснулся он утром и стал горячо молиться. Но никак не мог произнести роковые слова, которым она долго и старательно учила его: «Да будет воля Твоя!» Он принадлежал только ей одной. Он не мог вручить свою судьбу даже воле всевышнего.

Через час пришел и действительный ее ответ. Не такой резкий, не такой непреклонный, как во сне, но — отказ…

«Боже, что мне делать, — с отчаянием обратился он к дневнику. — Когда я сегодня утром прочитал ее письмо, сердце мое сжалось, я весь дрожал и готов был разрыдаться».

Вечером он начал ей последнее письмо. Прервался в три часа ночи, а утром продолжал. До этого он никогда не писал таких длинных писем.

«…Да, мы говорили на разных языках, но не потому, что мы друг для друга иностранцы: это происходило лишь благодаря скрытности Вашего характера и еще более моего…»

«…Первый роман моей жизни кончился; думаю, что от другого я теперь надолго застрахован: если возможно в жизни какое-нибудь постоянство, я бы желал, чтобы мои чувства к Вам остались навсегда неизменными. Почему Вы спрашиваете: неужели я отказался бы из-за Вас от всего! Бывают минуты, когда жертвуют жизнью, если бы в Вашем сердце нашелся для меня хоть маленький уголок, я бы не поколебался…»

«…Вы знаете, что я должен теперь сделать, вблизи Вас я быть не могу, я покорюсь: да будет воля Твоя и Его. Я уеду на далекий Ваш юг, я буду христианином. Как всегда, от всей души я желаю Вам счастья…»

Через день он отправил ответ Бушуеву. Обычный для него ответ: ясный и четкий. Он согласен занять должность селекционера, но при условии, что ему будет дана обещанная командировка.

И чтобы не оставалось никаких неясностей, добавил: «Это условие считаю настолько существенным, что невыполнение его заставит меня совершенно отказаться от принятого решения».

Итак, решение принято.

Он отправил письмо, и в этот момент ему стало страшно. Второй раз в жизни он не был уверен, что понимает себя.

«Не гордость ли моя теперь посылает меня Туда?»

Глава четвертая

Гулистан в переводе означает Страна цветов. Название точное: едва сходишь с поезда, как сразу же попадаешь в благоухающий сад. Герод утопает в зелени, хотя это не маленький городок, а Сырдарьинский областной центр. Прежде он назывался Мирзачуль. А еще раньше, в интересующие нас времена, города здесь не было. Была лишь железнодорожная станция Голодная степь, при ней маленький поселок с базаром. Это справа от железной дороги, если ехать из Ташкента. А слева — постройки и Поля опытной станции.

Не без труда отыскиваем их в разросшемся городе. Возведенные из сырцового кирпича, они все еще служат, вид имеют вполне добротный. В одном из домов располагается народный суд, в другом — клуб.

Расспрашиваем о старожилах и попадаем к Владимиру Васильевичу Саутову.

Отец Саутова был рабочим, слесарем, но в 1905 году за участие в забастовке его сослали в Голодную степь. Он осел в Спасском, неподалеку от железнодорожной станции. Стал крестьянствовать, сеял хлопчатник, хозяйствовать учился у соседей. Переселенцы все друг у дружки учились. И у Бушуева.

В Спасском Михаил Михайлович то у одного, то у другого крестьянина устраивал показательные хозяйства, чтобы все видели, какие выгоды сулит земледельцу наука.

Равно сильный в животноводстве и растениеводстве (окончил Ветеринарный институт и Петровскую академию), человек большой энергии и организаторского таланта, он в короткое время успел добиться многого. Он изучал разные системы орошения и разные севообороты, исследовал разные способы борьбы с солончаками, вел сравнительное испытание сортов хлопчатника, пшеницы, риса и других культур.

За этой разбросанностью не сразу угадывался общий замысел: разработать наиболее рациональные методы хозяйствования на вновь обживаемых землях, чтобы и культуры подбирались применительно к условиям, и урожаи были высокие, и земли не засолялись, и чтоб столь драгоценная здесь поливная вода расходовалась с пользой.

Бушуев один из первых указал, что будущее поливного земледелия Средней Азии — в интенсивном развитии хлопководства. Он первый применил бороздковый полив, используемый на орошаемых землях до сих пор, вывел «бушуевскую» породу скота, выносливую в туркестанской жаре и не боящуюся кровососущих насекомых (бушуевские коровы и сейчас кое-где встречаются на пастбищах Средней Азии).

Невысоконький такой, незаметненький, слепенький (даже в очках лишь с близкого расстояния людей различал), бородка клинышком. Вот и все, пожалуй, что помнит о Бушуеве Владимир Васильевич Саутов. И то сказать, сколько пролетело годов!

Зато в те времена Бушуева знала вся Голодная степь. К нему крестьяне обращались за советами, за улучшенными семенами хлопчатника; к нему же пригоняли хворую скотину.

Бушуев верил в возможности этого края. И работал на его будущее, не щадя ни себя, ни своих сотрудников. Работники станции пропадали в поле от зари до зари; лишь в середине дня, в самые жаркие часы устраивался двухтрехчасовой перерыв.

Лидия Владимировна вспоминала, что в Ташкенте, где зимою, в тихое для землепашцев время, обычно устраивались съезды Общества сельского хозяйства, доклады Бушуева и других работников станции как-то выделялись. (Лидия Владимировна приезжала в Ташкент вместе с Гавриилом Семеновичем, их номер в гостинице по вечерам превращался в особый присъездовский клуб; Лидии Владимировне запомнились «разговоры о докладах и о том, кто выделялся своими работами».)

И еще отмечала одну особенность Бушуева: с первой встречи умел раскусить человека. (Особенностью этой пользовалась его жена: когда приходилось нанимать прислугу, непременно просила мужа с нею поговорить. Короткого разговора было ему достаточно, чтобы дать нанимаемой обстоятельную характеристику, которая и подтверждалась впоследствии.)

Недаром, надо полагать, он с такой настойчивостью пытался заполучить Зайцева.

В 1914 году при станции стало функционировать особое отделение близ кургана Улькун-Салык, в трех верстах от основных ее построек. Земли там были не так сильно засолены, как на самой станции, и Михаил Михайлович справедливо решил, что они лучше подходят для селекционной работы. Нимало не смущаясь тем, что предоставляет молодому специалисту почти полную самостоятельность, он предложил ему поселиться на Улькун-Салыке.

…Через много лет, в тяжелом 1941-м, Лидия Владимировна вместе с дочерью проезжала эти места (ехали в эвакуацию с Московским университетом, где училась Мария Гаврииловна). Мария Гаврииловна помнит волнение матери, помнит, как вглядывалась она в оконце теплушки и увидела-таки, и показала дочери два беленьких домика, в одном из которых начиналась ее замужняя жизнь.

Теперь этих домиков от железной дороги не увидать: все застроено, деревья шумят на участках. Совхоз!

Большинство селян, даже самые престарелые, здесь обосновались уже после войны. Но нашлись старожилы, повели, показали нам («зайцевские» места, мы разыскиваем вместе с Марией Гаврииловной) эти два дома, очень похожие на бушуевские постройки в самом Гулистане: та же строгая симметрия в оформлении фасадов, такие же полукруглые слуховые окна на почти плоских крышах, тот же рисунок кладки, и даже оформление оконных проемов с претензией на некоторое изящество такое же, — словом, с первого взгляда угадывается один и тот же «архитектурный» стиль.

…И может быть, только здесь, когда, обосновавшись в Улькун-Салыке, вышел в один из вечеров на крыльцо и увидел как бы со стороны свою одинокую фигуру среди этой безоглядной равнины, по которой много верст можно проехать, души человеческой не встретив, понял Гавриил Семенович, сколь мудро поступил, когда свое согласие работать в Голодной степи поставил в зависимость от того, будет ли ему дана командировка по селекционным станциям России.

Конечно, на селекционной станции Петровки он не раз появлялся и студентом, и не только на обязательных занятиях, а по склонности душевной. Селекция была наукой новой, чуть ли не на глазах рождавшейся, и ее недолгую, но волнующую историю студент Зайцев знал хорошо.

Знал о работах гениального августинского монаха Грегора Менделя из чешского города Брно, опубликованных еще в 1866 году, но современниками не понятых и не оцененных. Знал о вторичном открытии законов Менделя сразу тремя учеными в 1900-м.

Законы Менделя позволили ученым перейти от внешнего описания организмов к познанию их внутренней биологической природы. Мендель ввел в науку понятие о наследственных задатках (их теперь называли генами), в совокупности которых (генотипе) и заключена биологическая сущность организма. Мендель и его последователи показали, что гены очень устойчивы и пластичны; они могут по-разному проявлять себя в разных условиях, оставаясь при этом неизменными. Мендель показал, что в каждом организме присутствует двойной набор генов — один из них получен от отца, другой — от матери; сойдясь вместе, пары генов в следующем поколении опять расходятся. Благодаря скрещиванию происходит постоянное обновление генного материала — отсюда большее разнообразие генотипов в пределах каждого биологического вида.

Все это Гавриил Зайцев знал еще студентом, как знал и то, что законы Менделя подводили научную основу под древнее искусство селекции.

Но как практически вести работу?

Как высевать селекционный материал и как за ним ухаживать? Как убирать? Как вести записи наблюдений? Как хранить семена? Как, попросту говоря, не перепутать образцы, когда их сотни, а то и тысячи по каждой культуре?

А как подбирать пары для скрещиваний? В какие сроки обрезать пыльники? Как уберечь цветки от заноса посторонней пыльцы? Как, наконец, убедиться, что искусственное скрещивание действительно удалось, а не произошло случайное опыление — вопреки предосторожностям?..

Все это вопросы технологии селекционного дела. Они несложны сами по себе, но их трудно освоить заочно. Только практическая работа под наблюдением опытных наставников может дать необходимый навык.

Между тем в Голодной степи он единственный селекционер…

А на весь Туркестан еще два.

Один из них — Александр Евгеньевич Любченко. Тот самый, что некогда пробудил интерес к Туркестану у Зайцева и других студентов Петровки. Слов нет — он опытный хлопковик. Но в селекции такой же новичок: Ферганская селекционная станция, которую ему поручили возглавить, — единственное во всем крае научное учреждение, призванное заниматься исключительно селекцией, — существует всего один год. А второй — Евгений Львович Навроцкий. Тоже новичок: год назад окончил Петровку и с его же, Зайцева, помощью подыскал себе место селекционера на Андижанской опытной станции.

Зайцев мог рассчитывать только на тот багаж знаний, который привез в Туркестан из России, поэтому так важно было ему ознакомиться с селекционными учреждениями.

Хионисий Леопольдович Рудзинский начал селекционную работу в 1902 году и вскоре основал селекционную станцию в Петровско-Разумовском.

Здесь обучались почти все первые русские селекционеры.

Здесь начинал свою деятельность Николай Иванович Вавилов.

Здесь прошел выучку Гавриил Семенович Зайцев.

Именно здесь, в творческом общении с Д. Л. Рудзинским, его помощником С. И. Жегаловым и другими сотрудниками станции он усвоил простую, но важную истину: то, что обычно называлось «сортом», на самом деле представляло собой пеструю смесь самых разных форм. Поэтому простой «прием разборки существующих «сортов» по составляющим их элементам и испытания выделенных форм в отдельности, по-видимому, должен сыграть особенно заметную роль в деле практической селекции».

Именно здесь Зайцев узнал, что сеять семена испытуемых линий лучше всего рядками, обязательно в одни и те же сроки; и заделывать семена следует на одну и ту же глубину; и вообще, необходимо следить за тем, чтобы условия для всех линий- были по возможности одинаковыми. Узнал, чем работа с самоопылителями отличается от работы с перекрестноопылителями; научился производить скрещивания, освоил работу с нехитрыми, но очень нужными селекционеру приборами.

В августе 1914 года с большими трудностями (ибо уже началась война, вагоны были забиты до отказа) он приехал в Голодную степь.

А ровно через год, в августе 1915-го, в Ташкенте состоялась его свадьба.

Так, словно в счастливой сказке, закончилась эта любовная повесть…

После того как послал ей «последнее» письмо, он то чувствовал облегчение оттого, что все кончилось, то боль душевная схватывала его с новой силой. Мысли о несчастной любви перемешивались с мыслями о будущей работе, и ему казалось, что «тот шаг, который я сделал, — ложный шаг, я не в силах буду работать так, как бы хотел. Мне нужно, чтобы рядом была та, которую я люблю, иначе я никогда нигде ничего не сделаю».

Прошло больше месяца после их разрыва, но он не мог примириться даже с тем, что казалось неизбежным. Он интуитивно знал, что так это не может кончиться. И вдруг он получает письмо. Она просит прощения. Это письмо почти возвращает ему жизнь. Нет, не жизнь, а только надежду. Он так и заносит в дневника «Ты рассеяла мои прежние думы, и надежда вновь озарила меня, я буду счастлив или погибну. Что из двух?»

Именно в тот день, когда они вновь встретились, он получил телеграмму о зачислении в штат Голодностепской опытной станции. Он показал ее ей и сказал:

— Участь моя решена.

— Зачем же вы едете, если вам не хочется? — спросила она.

— Но я уже дал согласие.

— Зачем? Нужно было подождать.

— Я ждал, но иного выхода не было.

Она стала говорить, что ей трудно что-либо ему советовать, что в таких вопросах вообще нельзя просить совета. Он, однако, видел, что она говорит не о том, о чем думает. Он тоже не находил нужных слов, и обоим было неловко. «Она, видимо, волновалась, — заметил он в дневнике, описав эту сцену, — лицо ее покрылось румянцем, и глаза выражали беспокойство. Я первый раз видел ее такой».

На следующий вечер она была у него. Он играл ей «Похоронный марш» Шопена, играл Мендельсона — все, что ей хотелось послушать. Потом он ее провожал.

«По обыкновению разговор она начала с того, чтобы я рассказал ей что-нибудь хорошенькое, — записал Ганя. — Я сказал, что у меня теперь нет ничего хорошенького, почему — я уже сказал».

Она промолчала и потом вдруг стала рассказывать о себе.

Сказала, что очень похожа на свою мать по неустойчивости настроения. Этим как бы извинялась за свой отказ, как бы брала его назад. Но он не понял ее слов.

Он хотел ей сказать что-то очень важное, но не мог, и в конце концов заметил, что они не умеют говорить друг с другом.

— Нет, это не оттого, — мягко возразила она.

— Но вчера нам тоже трудно было говорить, — напомнил он, — и мы оба это чувствовали.

Он еще добавил, что выяснить их отношения нельзя никакими рассуждениями, но все станет ясно, если довериться чувству.

Она сказала, что они еще плохо знают друг друга. «В этом, вероятно, и лежала главная причина ее колебаний», — записал Ганя.

— Мне кажется, что в ваших чувствах ко мне есть нечто большее, чем простая дружба, — сделала она новую попытку завязать разговор.

Он сказал: «да», хотя и не понимал, к чему она клонит.

— Но разве есть в этом что-нибудь дурное?

— Я холодный человек, — сказала Лида.

— Это неправда, — горячо возразил он. — Вы только так думаете.

— Мы слишком непохожи друг на друга; как вы могли узнать меня, вы можете ошибаться. Вы мне казались совсем другим.

— Нет, я думаю, что не ошибся. Даже характеры у нас одинаковые. По многому я могу полагать, что знаю вас хорошо. Если же я вам казался другим, так это оттого, что мы почти не встречались с вами наедине.

«Все это я сказал почти с отчаянием, я чувствовал (м. б. и она тоже заметила), что голос мой дрожал, я готов был разрыдаться. Мне казалось все уже потерянным».

Но она вдруг спросила:

— Итак, значит одной дорогой?

Бедная девушка! Каково было ей, потрясенной до глубины души (она даже сказала ему: «Все это было так неожиданно, что как будто на меня сыпались камни»), объясняться с ним, если он, всегда стремившийся к ясности и четкости, вдруг потерял способность понимать самые простые слова!.. Вместо того чтобы слушать то, что она говорит, он испытующе всматривался в ее лицо, стараясь прочесть в нем «тайные мысли». «Как сейчас помню ее лицо и глаза, — записал он через несколько дней, — с напряжением устремленные вдаль <…>. Я стоял перед нею, сказав, что для меня все ясно: на мои чувства она не может ответить тем же… Она не проронила ни слова, мне стало окончательно тяжело».

Она взглянула на часы и отказалась от намерения сесть в трамвай. Они пошли дальше.

— Зачем так возвышать человека? — спросила она, имея в виду его последние письма.

— Разве это дурно? — возразил он. — Это же так естественно, и я не могу не делать этого.

Она говорила еще что-то — что именно, он не слышал, лишь запомнил, что «ее голос звучал слабо, но как-то особенно мягко и сосредоточенно».

Они теперь стали видеться почти каждый день. Много говорили. Вместе читали. Спорили.

Она подарила ему евангелие.

Он прочел в первую очередь Иоанна: свидетельство любимейшего ученика Христа казалось ему особенно важным. Однако чтение это его разочаровало, о чем он и сказал ей. Она ответила, что самое важное — евангелие от Марка. И еще сказала, что евангелие надо читать очень небольшими отрывками, и ни в коем случае их не следует толковать по-своему, а понимать как можно более буквально. Впрочем, не евангелие дает веру, сказала она, а молитва, ибо только в молитве можно достигнуть контакта с Христом. Она искренне старалась приобщать его к своей вере, и он искренне старался проникнуться ее верой, но не хотел обманывать ее и себя.

«Вообще меня мучило много сомнений, — записал он. — Она насколько могла разъясняла мне, как что надо понимать, и даже достала свое евангелие, чтобы прочитать сомнительные для меня места».

«Она, видимо, старалась допытаться, насколько сильно она влияла на меня; я несколько повторил ей то, что раньше уже говорил, и спросил ее, в свою очередь, как она пришла к Нему. Она рассказала мне и про свое неверие, и про возвращение, и про предшествовавшие этому мучения. Почти неожиданно она меня спросила, хочу ли я верить в Христа, — я сказал «да». «Будемте молиться». Я терялся, что ей ответить; я сказал, что могу ли я с ней молиться, я никогда не молился с другими, но один. Она повторила мне опять, прибавив:, «Я чувствую, что сейчас могу молиться. Давайте вместе».

Это желание поразило его. Он долго отказывался, так как боялся фальши, но, к ужасу своему, видел, что она начинает сомневаться в искренности того, что он говорил ей о своей вере. В отчаянии Ганя сказал, что верует в бога, но что если он ее потеряет, то, может быть, навсегда утратит и свою веру.

«Она стала меня успокаивать, говоря, что если нам должно соединиться, то это будет; она почти сказала «да», но повторила, что я должен положиться на Бога, и спросила меня опять: «будем молиться». Я сказал:, «да». «Христу».

Она стала читать свою молитву, простую, но выразительную, какова была молитва первых христиан. Она просила, чтобы Христос дал то, что нам нужно, чтобы научил нас жить и чтобы в наших отношениях друг к другу не было лжи: она молилась и за меня, чтобы Он открыл мне Себя…»

Он был потрясен и не находил слов, чтобы что-нибудь сказать, когда она кончила. «Противоположные друг другу мысли и чувства боролись во мне, — записал он в дневник, — и я не находил того, что в данную минуту я должен был делать. Перед моими глазами было чудо, свершилось то, что я так желал <…>. Я хотел назвать ее другом, сказать ей «ты» и поцеловать ее руку, но мысль о том, что этим могу нарушить в ее сознании серьезность переживаемых минут, остановила меня, и я решил уйти <…>. Долго я шел пешком, перебирая в мыслях только что пережитое; меня и радовало то, что я так близок стал к ней, и в то же время печалило то, что я мало имел того, что для нее было необходимо…»

Эта запись датирована 15 мая 1914 года, но только 15 сентября, уже будучи в Голодной степи, он записал:

«Итак, она — моя. Как я счастлив, можно ли выразить словами? Я благодарю Отца, подарившего мне ее. Исполнилось все, что я желал и просил у Него. Боже, благослови нашу жизнь…»

Глава пятая

Весной 1915 года Гавриил Зайцев впервые засеял селекционные делянки на Улькун-Салыке.

Тут был не только хлопчатник. Он высеял также рядки пшеницы и ячменя, проса и люцерны, кунжута, арахиса, засухоустойчивого злака джугары.

Среди его первых работ статья о сортоиспытаниях люцерны, очерк ботанического описания кунжута.

Но основное внимание он уделял все же той культуре, с которой Бушуев связывал будущее Голодной степи и всей Средней Азии.

Михаил Михайлович передал ему все коллекции сортовых семян, а также гибриды, которые имелись на станции. Гибридизацией, по поручению Бушуева, в 1913 году занималась одна ассистентка. Цель работы была сугубо практическая: получать сорта, в которых раннеспелость сочеталась бы с длинным волокном.

Гавриил Семенович высеял гибридные семена и тщательно наблюдал за их развитием — в общем, начатую работу продолжил. Но иа легкий успех не рассчитывал, Знал, что для практической селекции пока что наиболее эффективен отбор среди тех пестрых смесей, которые слишком поспешно назвали сортами.

Скрещивание — могучий способ переделки природы организмов. Но чтобы он дал эффект, надо эту природу изучить.

«Близкое знакомство с хлопковым растением необходимо хлопководу, если он хочет работать сознательно». Эти слова старейшего ученого Туркестана Рихарда Рихардовича Шредера Г. С. Зайцев поставил эпиграфом к одной из первых своих статей о хлопчатнике.

Главную свою задачу он видел в том, чтобы наблюдать, наблюдать и наблюдать.

Программу скрещиваний он разработал с чисто научной целью — понять происхождение отдельных видов хлопчатника, выявить их родственные отношения.

Он хотел работать сознательно.

В полном соответствии со стилем Бушуевской станции он изо дня в день с солнцем появлялся в поле и до заката ходил среди опытных делянок, занося в записную книжку все особенности гибридов, сортов, отдельных растений — по заранее продуманной схеме. (Десятки таких записных книжек сохранились в его архиве. В них аккуратные таблицы, заполненные мелкими и четкими, вписанными остро отточенным карандашом цифрами, миллионами цифр.)

Намаявшись за день под палящим туркестанским солнцем, он вечером приходил домой, садился на диван в своем кабинете — ив остывающей вечерней мгле разносились над степью напевные звуки скрипки.

Когда же падала быстрая южная ночь, он садился к столу, и подолгу еще виден был в его окне огонек? он штудировал, одновременно изучая английский язык, новейшую монографию крупного знатока хлопчатника, английского ученого, работавшего в Египте, — Боллса.

В последние месяцы жизни он писал популярный очерк о хлопчатнике. Завершить этот труд он завещал на смертном одре ученику своему — Федору Михайловичу Мауэру. Мауэр выполнил наказ? книга вышла без промедления.

Интересно прочитать в ней «свидетельство» путешественника XIV века Джона Макдональда, уверявшего, что в царстве татарского хана он видел растение, плод которого «наподобие тыквы, и когда они (эти тыквы) созревают, их разрезают пополам и находят там маленькое животное с мясом, костями и кровью, вроде маленького ягненка с шерстью снаружи».

Не менее интересны и откровения более близких к нем времен. Ботаник XVII века Дюре описал растение-животное Скифии, которое по виду походило на ягненка, «и из его пупка рос стебель или корень, посредством которого этот зоофит… связывался, подобно тыкве, с почвой над поверхностью земли; он пожирал вокруг всю траву, какую мог достать по длине своего стебля или корня. Охотники, отправлявшиеся на поиски этого существа, не могли захватить его силой или сдвинуть с места, пока им не удавалось перерезать стебель хорошо нацеленными стрелами или дротиками, после чего животное тотчас же падало, распростертое на землю, и умирало. Если его кости с известными церемониями и заклинаниями клали в рот кому-нибудь, желающему предсказать будущее, то он сейчас же бывал охвачен духом провидения и получал дар пророчества».

Конечно, в XX веке подобным сказкам никто не верил. Однако, штудируя монографию Воллса, Зайцев видел, как мало продвинулась наука в изучении экзотической культуры.

Конечно, уже было известно, что хлопчатник — тропическое многолетнее растение, дающее семена, защищенные не только твердой кожурой, но и волокном, упакованным в виде слоя ваты в похожие на крупные орехи коробочки.

В странах, где с древних времен возделывали хлопчатник, его так и называли — «вата», что в Средней Азии произносят как «пахта» и «махта», в Персии «пембе», на Кавказе «памбук», «панба» и «бамба».

Карл Линней выделил хлопчатник в особый род растений — «Gossypium» («госсипиум»), который отнес к семейству мальвовых, и подразделил на пять видов. Однако это подразделение было совершенно условным; и те, кто изучал хлопчатник после Линнея, делили его на подроды и секции, виды и разновидности, однако распределяли по ним различные формы тоже условно — всяк на свой лад. Царила путаница. И это в том, что составляет основу основ в изучении каждого растения, — в его классификации.

Что же до особенностей роста и развития хлопчатника, то об этом были известны лишь самые общие факты.

Фиксируя в записной книжке данные о времени посева и появления всходов, особенностях ветвления и закладки цветочных почек, Гавриил Семенович очень скоро обнаружил, что хлопковое растение проходит определенный цикл развития, словно это хорошо отлаженный часовой механизм.

По мере роста стебля один за другим появляются листья. В пазухах листьев берут начало боковые ветви. Сперва появляются моноподии, то есть ветви, растущие так же, как основной стебель, и не приносящие плодов. С определенного яруса (у разных сортов различного) характер ветвления меняется: появляются симподиальные ветки, или плодовые. На них, тоже в пазухах листьев, закладываются цветочные почки и распускаются в строго определенной последовательности.

У хлопчатника крупные, нежно-желтые, звездчатые цветы с малиновой сердцевиной. Если бы куст весь был усыпан такими цветами, он мог бы соперничать в красоте с розой. Но этого никогда не бывает. «Яблони цветут», «Сирень распускается», «Хлеба созрели»… О хлопчатнике ничего подобного сказать невозможно.

Бутон хлопкового цветка раскрывается на один день, после чего опять закрывается, и потом постепенно наливается в нем под горячими лучами коробочка.

И добро бы все бутоны раскрывались одновременно — хоть на один день в году предстал бы хлопковый куст во всей своей красе! Нет же. Капризное дитя солнца, требующее от земледельца больше труда, чем любое другое растение, воздает людям за их заботы крайне неохотно, с расчетливостью скупого рыцаря.

Сперва раскрывается и отцветает только один цветок — тот, что сидит на нижней плодовой ветви и занимает ближайшее положение к стеблю.

За ним зацветает тоже ближайший к стеблю цветок, но на второй плодовой ветви. Затем цветение переходит на третий, четвертый, пятый ярусы. Причем в тот момент, когда оно достигает четвертого яруса, появляется еще и второй цветок на нижней ветке. При этом цветение подчинено определенному ритму, время, отделяющее появление каждого следующего цветка от предыдущего, строго задано. У многих сортов цветение переходит с ветки на ветку через двое суток, а от почки к почке вдоль плодовой ветки — через шестеро. Таким образом, за первые шесть суток от начала цветения распускается три бутона. За следующие шесть суток — шесть бутонов, еще за шесть суток — девять, затем двенадцать, пятнадцать, восемнадцать, и так до конца сезона, пока первые заморозки не остановят этот процесс. За каждые шесть суток растение покрывается как бы конусом цветов, причем каждый следующий конус прикрывает собой предыдущий.

Зайцев так и назвал эту особенность — конус цветения. А так как созревание коробочек протекало тоже в строго определенные сроки, то оказалось, что и плодоношение подчиняется тому же закону конуса.

Сейчас все учебные курсы по хлопководству начинаются с изложения этой теории конусов. Не всегда, однако, упоминается имя того, кто впервые выпытал у хлопкового растения его тайну.

Правда, не все цветки превращались в коробочки. Часть из них опадала, не завязав плода.

Зайцев особо изучал это явление, заметно влиявшее на урожай, и показал, что некоторые плоды не завязываются из-за неудавшегося опыления, другие же — из-за недостаточного питания цветка; именно поэтому в конце сезона, когда питательных веществ в почве оставалось мало, а требовалось их особенно много, ибо кусты к этому времени сильно разрастались, опадало большее число завязей, нежели вначале.

Вообще, весь процесс развития хлопкового растения выглядел не так просто, как мы описали. Картина варьировала в зависимости от условии погоды, плодородия почвы, избытка или недостатка влаги. Иначе и быть не могло. Живой организм растет и развивается под постоянным воздействием окружающей среды. Десятки и сотни факторов, порой едва уловимых, накладывают свой отпечаток на формирование любого организма, и хлопковое растение не исключение из этого правила.

Тем удивительнее, что начинающий исследователь в первых же своих наблюдениях вычленил главное; из тысяч и тысяч самых разнообразных фактов сумел сосредоточиться на том, что действительно вело к пониманию особенностей развития хлопкового растения.

«Факты — глупые вещи (до тех пор), пока они не приведены в связь с каким-нибудь общим законом». Эти слова одного из крупнейших натуралистов XIX века, Луи Агассиса, Зайцев поставит эпиграфом к одной из своих статей более позднего времени. Но этого кредо он держался с самого начала научной деятельности, поэтому и сумел не захлебнуться в море нахлынувших на него фактов, а уверенно проложить по нему свой собственный курс, и проложить без посторонней помощи.

Ведь молодой ученый работал в полной изоляции от мировой хлопковой науки. Война не позволяла наладить не только личные контакты с зарубежными учеными, но и получать заграничные журналы.

Правда, в автобиографии Зайцев посчитал это обстоятельство «во многом положительным, так как оно заставило меня проработать вопросы биологии хлопчатника с самого основания и во многом открыть совершенно новые пути». Но это он мог сказать лишь впоследствии, оглядывая пройденный путь.

А пока «работал он очень много, — как вспоминала Лидия Владимировна, — потому что у него был только один практикант. Г. G. сам делал наблюдения, взвешивал, подсчитывал; это ему давало возможность знать, сколько времени требует та или другая работа».

Практикантом — вернее, практиканткой, — а потом и ассистенткой его была Нина Федоровна Ярославцева, которой Гавриил Семенович поручил половину опытных делянок.

Иногда его в поле сопровождала жена, и тогда она вела записи под его диктовку. Лидия Владимировна быстро научилась разбираться в хлопчатнике; и, когда Гавриилу Семеновичу понадобилось уехать на день в Ташкент, он доверил ей наблюдения на своих делянках.

Она очень старалась в тот день. Задание выполнила безукоризненно. А потом ужасно мучилась, потому что коварное туркестанское солнце так обожгло ей шею и руки, точно она обварилась кипятком.

В августе 1916 года в Голодную степь нагрянул Вавилов. Он вернулся из Персии и готовил в Ташкенте экспедицию на Памир.

В Москве, в Петровско-Разумовском, когда Зайцев еще студентом появлялся на селекционной станции, Вавилов всегда шумно здоровался с ним, широко улыбался, называл «батенькой». Но Гавриил Семенович видел, что так же он держится со всеми, и скорее всего даже не был уверен, помнит ли Вавилов его фамилию.

Однако в Голодной степи Николай Иванович первым делом справился о нем, а примчавшись в Улькун-Салык, сразу же потащил в поле.

Сотни испытываемых линий, гибриды, в том числе межвидовые, которые так редко удается получить, тщательнейшие наблюдения за всеми особенностями растений — такого размаха Вавилов не ожидал увидеть. Теория конусов ошеломила его. Знаток многих культурных растений, Вавилов понимал, что его коллега сделал открытие огромной важности.

Впервые удалось установить четкое соответствие между внешним (морфологическим) строением растительного организма и внутренними (физиологическими) процессами его жизни. И это на хлопчатнике — растении, еще вчера считавшемся одним из самых малоизученных.

— Пишите же, батенька, скорее пишите! — только и воскликнул Вавилов, когда получил ответы на все свои вопросы.

Писать! Зайцев даже испугался. Писать, имея всего лишь двухлетний запас наблюдений…

— Ничего, — возразил Николай Иванович, — не боги горшки обжигают.

Потом, за поздним ужином, с которым поджидала их Лидия Владимировна, вспоминали Москву, свою alma mater, Дионисия Леопольдовича и других общих знакомых. Вавилов рассказывал о персидском походе, где, увлеченный сбором растений, он пробрался даже за линию фронта, в расположение турецких войск, о предстоящей экспедиции на Памир. Обычный путь — через Алайскую долину — оказался для него закрытым; район был охвачен восстанием «инородцев». Смеясь, Вавилов рассказал, как пробился на прием к самому генерал-губернатору Куропаткину, дабы исходатайствовать для сопровождения воинский отряд. Губернатор же, устало выслушав его, посоветовал… уезжать от греха в Москву.

— Буду пробираться через перевалы, — заключил Николай Иванович.

— Но, может быть, экспедицию и вправду лучше отложить: время позднее, перевалы могут быть завалены снегом, — попытался возразить Зайцев.

— Что вы, батенька, жизнь коротка, — хохотнув, ответил Вавилов. И добавил серьезно: — Надо сделать все, что зависит от себя.

Заметив висевшую на стене скрипку, Вавилов спросил, кто на ней играет, и, узнав, что сам хозяин дома, опять весело расхохотался.

— А я думал, этим занимаются только бездельники!..

Засиделись за полночь, а рано утром Вавилов уезжал. Пожимая на прощанье ему руку, Гавриил Семенович понял, что провожает друга. Это было ново и необычно для него. Никогда еще он не сходился с человеком так быстро; никогда еще при расставании не испытывал так мало горечи.

Поврежденный в детстве глаз, казалось, освобождал Гавриила Семеновича от воинской службы. Однако война затягивалась, и после множества отсрочек, о которых ходатайствовал Бушуев (пачка их сохранилась в архиве), его все-таки призвали и направили в Катта-Курганский запасной полк. В Катта-Кургане заведовал опытным полем Василий Степанович Малыгин; прежде он был заместителем Бушуева, и Гавриил Семенович знал его со времен своей студенческой практики. Получая редкие увольнительные, он приходил к Василию Степановичу, и тот вспоминал впоследствии, как подавлен и угнетен был Зайцев шагистикой и ожиданием отправки на фронт, где пришлось бы убивать людей.

Оставшаяся одна на Улькун-Салыке, среди голой, безлюдной степи. Лидия Владимировна готова была впасть в отчаяние. Лишь наезды Бушуева скрадывали ее одиночество. Михаил Михайлович часто забирал ее с собой, и она подолгу жила в его доме. Предельно преданный делу, требовательный к себе и другим, Бушуев бывал порой резок и даже груб; Лидия Владимировна побаивалась его. Только в тяжелые для нее дни она смогла оценить душевную щедрость этого человека.

Михаил Михайлович приложил максимум усилий и добился демобилизации своего сотрудника, ибо отлично понимал, что без Зайцева селекционная работа на станции идти не может.

Гавриил Семенович вернулся домой, так и не сделав ни одного выстрела. Недолгая служба в армии была, пожалуй, единственным тяжелым эпизодом за время его работы в Голодной степи.

«15-й, 16-й, 17-й годы были очень благоприятны и плодотворны для работы Г. С., — вспоминала Лидия Владимировна, — потому что административная деятельность его почти не касалась: он изучал растения, обрабатывал полученные данные и писал работы».

Летом 1917 года, в преддверии грозных для России событий, уехал в Америку, па родину своей жены, Александр Евгеньевич Любченко. Единственная во всем Туркестане селекционная станция, располагавшаяся в Пахталык-Куле, под Наманганом, и называвшаяся Ферганской, осталась без руководителя, и возглавить ее мог либо Евгений Львович Навроцкий, либо Гавриил Семенович Зайцев.

Место предложили Зайцеву.

Гавриил Семенович поехал в Пахталык-Куль — ознакомиться с состоянием станции. И картину застал плачевную.

При станции была плантация сортовых семян, которая обеспечивала окрестных дехкан посевным материалом.

Крестьянин, выращивавший, скажем, пшеницу, оставляет для посева часть урожая. Он даже может из года в год улучшать посевной материал — хотя бы путем массового отбора, то есть сохраняя для посева наиболее крупное и чистое зерно.

Не то у хлопкороба.

Хлопкоробы сдавали урожай на хлопкоочистительные заводы в сырце, то есть волокно вместе с семенами. На заводе волокно отделяли и сбывали текстильным фабрикантам, а семена (вернее, небольшую их часть) продавали обратно дехканам — на посев следующего года.

При этом заводчики меньше всего интересовались происхождением сырца. Партии, закупленные у разных хозяев, шли в переработку в общей массе. Если какой-либо дехканин и выращивал урожай ценного сорта, все равно он назад получал смесь семян самых разных сортов. Ее так и называли — «заводская смесь». Размножать новые сорта, хотя бы и более ценные, практически не было почти никакой возможности.

Эту задачу и возложили на семенные плантации.

При каждой плантации имелся свой хлопкоочистительный завод. На нем сырец с отдельных полей можно было очищать отдельно.

Фактически, впрочем, и с помощью плантаций по-настоящему проводить сортосмену хлопчатника не удавалось, так как их было всего 15 на весь Туркестан. Вокруг каждой возникал небольшой островок сортовых посевов, но они тонули среди моря «заводской смеси».

Между тем в Пахталык-Куле заботы о плантации поглощали все силы сотрудников селекционной станции. Своим главным делом — выведением новых сортов — она практически не занималась.

Земли плантации, разделенные на 30 участков, сдавались в аренду дехканам. Надо было следить, чтобы каждая семья сеяла строго определенный сорт хлопчатника. В уплату за аренду дехкане сдавали станции половину урожая, который и поступал на пристанционный завод. Завод же был в плачевном состоянии. Мешки с хлопком сваливали на землю под открытым небом, так как для них не было даже навесов. В двух ветхих амбарах для семян хозяйничали крысы. Они прогрызали дыры в перегородках и мешках, и семена разных сортов, пересыпаясь из отсека в отсек, смешивались и сводили на нет всю проделанную работу.

Отказаться от научных исследований ради сугубо хозяйственной деятельности Зайцев, конечно, не собирался. Но и оставить Ферганскую станцию на произвол судьбы он не мог.

В сжатой, строго деловой записке[10] он охарактеризовал положение станции, набросал программу ее работы. Он требовал отделить плантацию от станции и усилия направить на изучение хлопчатника, ибо «успех сортоводной работы может основываться лишь на хорошем знании того растения, над которым работают, особенно же на знании его наследственности». Поэтому он считал, что «станция должна вести самостоятельные научные исследования, касающиеся жизни изучаемого растения и помогающие более легкому и быстрому разрешению поставленных ей сортоводных заданий».

Условия его были приняты, и в 1918 году он высеял свои линии на новом месте.

Оглядываясь назад, он видел, сколь правильным оказался избранный им путь.

«За три года Сел. отделом Голод, оп. станции было испытано несколько сотен пород хлопчатника, взятых из многочисленных сортов, имевшихся в распоряжении Г. с. оп. ст. Эти испытания дали возможность выделить несколько лучших пород, которые могут считаться особыми сортами, достойными получить распространение.

Кроме этого, отдел вел работу по выведению новых сортов путем скрещивания с целью соединить скороспелость и урожайность туркестанских сортов с коротким волокном, с длинноволокнистыми поздними сортами. Одна из подобных работ уже закончена. Получен вполне закрепленный длинноволокнистый сорт, очень скороспелый, с достаточно хорошей урожайностью.

Новый сорт исключителен: обладая скороспелостью и урожайностью, не уступающей Кингу, он в то же время несет в себе качества, почти равняющие его с длинноволокнистыми сортами, как «дюранго», «колумбия», «айленд длинноволокнистый»[11] и т. п.»[12].

Так писал Гавриил Семенович в 1918 году.

Но следом шел незабываемый 1919-й.

Глава шестая

Приступ навалился на него сырым полднем и повторялся через день с дьявольской правильностью. Малярию он подхватил еще в Голодной степи и успел хорошо изучить этот ритм — не хуже, чем ритм развития хлопчатника.

В нечетные дни вставал пораньше, чтобы с обычной придирчивой обстоятельностью проверить работу сотрудников, проделанную накануне, отдать распоряжения, и к двенадцати часам покорно ложился в постель.

Лидия Владимировна набрасывала на него все имеющиеся в доме одеяла, тюфяки, полушубки, а он лежал под этой грудой, выстукивая зубами ровную тряскую дробь.

Так длилось часов до четырех.

Потом его прошибал пот, от которого намокали простыни, и часам к шести отпускало…

Изможденный, он поднимался с постели, вяло съедал необильный в то голодное время обед и садился к рабочему столу.

Перестук клавишей пишущей машинки возвещал всей станции, что приступ «Гаврилу» оставил.

…Ни над одной из своих статей он не работал так долго и так тщательно. Начал он ее еще в Голодной степи, вскоре после отъезда Вавилова. Но заканчивать не спешил. Хотел еще и еще раз проверить свои наблюдения. Теперь же, после того как на новом месте, в Фергане, получил такие же результаты, отпали последние сомнения. Он закончил черновик и взялся за перепечатку, одновременно дорабатывая текст. То была статья о закономерностях в цветении и плодообразовании хлопчатника — в ней он впервые излагал теорию конусов.

Быстро падала плотная южная ночь, словно кто-то зашторивал окна черным полотном. Керосин на станции давно кончился. Гавриил Семенович наливал в баночку хлопковое масло, окунал в нее несколько скрученных из хлопковых волоконец фитильков, поджигал — ив неровном коптящем свете, тускло отражавшемся от глянцевых клавишей машинки и стекол его пенсне, засиживался часов до двух.

Почему он теперь так торопился?

Он вряд ли сам мог ответить на этот вопрос.

Научные журналы давно не выходили: не было никаких перспектив напечатать статью. Да и насколько новы его открытия? Ведь пять лет уже не поступало заграничных изданий. Даже с Россией регулярная связь не поддерживалась: один раз всего прорвалась в Фергану почта через Красноводск.

И все же каждую ночь он подолгу напрягал свои не очень-то зоркие глаза, слезившиеся при мерцающем свете коптящих фитильков.

Он должен был сделать все, что зависело от него.

Не знаем, произносил ли он когда-нибудь вслух этот девиз Вавилова. Но держался его твердо.

Статью Зайцев закончил 26 марта 1919 года.

А 27-го на станцию напали басмачи.

В Пахталык-Куле, что в шести километрах от Намангана, сейчас туберкулезный санаторий. Земля засажена деревьями, дающими густую, столь желанную в этих краях тень.

Мы сидим под раскидистым платаном за сколоченным из грубых досок, врытым в землю столом; на нем нарезанная аппетитными ломтиками дыня, янтарные гроздья винограда катта-курган, чайник с зеленым чаем. Неторопливо ходит по кругу дымящаяся пиала.

— Ничего здесь не было, — медленно роняет слова Зайнуддин Каримов. — Все это мы сажали.

Каримов статен, высок — даже за столом возвышается над всеми, хотя тяжесть лет склонила его могучую фигуру. Точеный, с едва заметной горбинкой нос и большие темные глаза на кирпичном от загара лице обнаруживают былую, да и сейчас не вполне утраченную, красоту. Неторопливость движений и слов придает им особую основательность.

Ничего не было…

Но мы как раз и хотим посмотреть, как было здесь, когда ничего не было. Увы, деревья мешают обзору. Могучие стволы и густые кроны их создают ощущение вековечности. Трудно поверить, что этот красивый пожилой узбек (язык не поворачивается назвать его стариком), держащий в твердых коричневых пальцах хрупкую пиалу, старше этих деревьев.

До санатория здесь был колхоз. А до колхоза — совхоз. Каримов был в нем директором. Тогда-то и сажали сады. А подростком он работал на селекционной станции. Зайцева помнит. И даже Любченко.

О басмаческом налете многого рассказать не может: был в тот момент в балке у арыка и уж к станции возвращаться не стал.

Помнит, как шли они ходкой рысью, растянувшись цепочкой по полю, как взвихривался под копытами не сошедший еще после суровой зимы снег. Помнит, как подъехали, как спешились, как привязывали коней к единственному в то время карагачу, росшему у входа, как отправили дозорного к ближайшим одырам…

После чаепития идем неторопливо к одноэтажному добротному дому — единственному здесь дореволюционной постройки — и сразу узнаем тот «архитектурный» стиль, что и у бушуевских построек в Гюлистане и Улькун-Салыке. Видать, так строили по всему Туркестану.

Входим. Сейчас в этом здании архив санатория; комнаты уставлены высокими, до самого потолка, стеллажами.

— Здесь была лаборатория, — показывает Каримов, — здесь жил кто-то из сотрудников. Кто именно?.. Не помню, врать не стану. Этот вот люк вел на чердак, к нему приставили лестницу. А здесь жил заведующий…

В комнате два больших окна, но царит полумрак, ибо разгораживающие ее стеллажи не пускают свет. Где-то здесь стояла кровать, стол с пишущей машинкой, телефонный аппарат (их было даже два; еще один, по словам Каримова, помещался в особой будке во дворе).

— Так откуда шли басмачи?

— Вот, — показывает он на растущие за окном деревья. — Здесь было голое поле, а дальше, их сейчас не видно, начинаются одыры. Оттуда они и появились. А там, — показывает за спину, — привязывали коней.

— Все правильно, — взволнованная, вступает в разговор Мария Гаврииловна. — Мама так и рассказывала. Отец лежал на кровати…

Лидия Владимировна так и рассказывала…

Он лежал на кровати под грудой тюфяков и тщетно старался унять дробный стук зубов. Приступ в тот день был особенно тяжел (слишком расслабился Гавриил Семенович, закончив накануне статью), и Лидия Владимировна хлопотала вокруг него.

Случайно бросила взгляд на окно и… Всадники на крепких, сытых лошадях шли ходкой рысью, взвихривая еще не сошедший после суровой зимы снег.

Выпрямилась, беспомощно упали вдоль тела руки. Только и нашла в себе силы вымолвить:

— Ганя, они…

В тот же миг Гавриил Семенович был на ногах и крутил ручку телефона. Он не заметил, что приступ его оставил, и не знал, конечно, что больше он уж к нему не вернется (медики отмечали редкие случаи исцеления от малярии вследствие нервного потрясения).

Их ждали уже давно.

Всю зиму Зайцев обивал пороги Наманганского Совдепа, требуя выслать на станцию красноармейский отряд. Не добившись, послал телеграмму в Ташкент, краевому комиссару земледелия: или пришлите отряд, или разрешите эвакуировать станцию. Комиссаром земледелия был в то время Михаил Михайлович Бушуев; Зайцев не сомневался, что Бушуев правильно его поймет.

Но обстановка была слишком тяжела.

В Туркестане резко сократились посевы хлопчатника, на котором использовался наемный труд; остановилось большинство хлопкоочистительных заводов. Армия безработных оказалась хорошей питательной средой для религиозного фанатизма и басмачества. Особенно в Ферганской долине. Разрозненные банды объединились здесь под главою Иргиша, но скоро его вытеснил более энергичный Мадамин-бек. Басмачи стали почти полными хозяевами Ферганы. Красноармейские отряды, малочисленные и плохо вооруженные, едва удерживали в своих руках города и железную дорогу.

Чем же мог помочь Зайцеву Бушуев, которому ведь военное командование не подчинялось?

Властью наркома он разрешил эвакуировать станцию, то есть дал понять о своем бессилии. Гавриил Семенович махнул рукой: какая там эвакуация, когда на носу посевная?.. Он хотел переправить в Наманган женщин, но все наотрез отказались. Лидия Владимировна ждала ребенка, но и она не захотела оставить мужа.

Зайцев велел приставить к чердачному люку лестницу, и в особенно тревожные вечера обитатели станции взбирались на чердак, а лестницу втягивали за собой. Так казалось безопаснее.

Но они появились не ночью, а в два часа дня.

Согласно «Акту о разгроме разбойниками Ферганской селекционной станции» Зайцеву удалось сообщить о нападении дежурной телефонистке, а также в штаб красноармейского гарнизона города, что, впрочем, никаких последствий не имело. Больше никуда позвонить он не успел, так как ворвавшиеся с саблями наголо басмачи первым делом перерубили телефонный провод.

«Разбойники потребовали от служащих станции сперва выдачи оружия, затем денег, — сказано в акте. — Однако сейчас же начался открытый грабеж всего имущества как служащих, так и принадлежащего станции. Вновь подходившие шайки под угрозой расстрела предъявляли те же требования выдачи оружия, денег и продолжали начатый грабеж, разбивая шкафы, сундуки и столы, снимая одежду с самих служащих… Грабеж продолжался около двух-трех часов, и в результате было ограблено и разгромлено почти все имущество служащих, лабораторные помещения, контора, конюшни, откуда уведены были все лошади и скот, кроме каракулевых овец. Часть служащих была отведена к железной дороге (к Машату) в плен, но потом выпущена. К концу дня разбойники удалились, и возвратившиеся из плена служащие (помощник заведующего, практикант, конторщик и рабочие-австрийцы) нашли за плантационным заводом по дороге к Машату часть брошенного имущества, которое и было ими подобрано и принесено в опустевшее помещение»[13].

Шайки шли одна за другой (лишь потом стало ясно, что Мадамин-бек стягивал свои отряды для наступления на Наманган), и каждая старалась утащить побольше. Гавриила Семеновича воины ислама. оставили босого, в исподнем Только Лидию Владимировну отчасти щадили, ибо нет большего греха по шариату, как обидеть беременную… Впрочем, щадили до тех пор, пока один из бандитов не заметил на ее груди медальон — в суматохе она забыла его снять и припрятать. Медальон висел на золотой цепочке, дважды обвитой вокруг шеи.

Басмач вцепился в медальон и потянул его с такой силой, что впившаяся в шею цепочка перехватила бедной женщине дыхание.

Гавриил Семенович бросился на помощь.

Не помня себя, он с силой отпихнул басмача, быстро ослабил цепочку и, просунув под нее пальцы, разорвал и швырнул на пол.

Басмач хоть и получил свое, но пришел в ярость.

Зловеще потянулся к револьверу, жестом указал на дверь.

Побледневший Гавриил Семенович лишь поправил пенсне — и пошел к выходу…

Что остановило палача, не ясно.

То ли отчаянная смелость Лидии Владимировны (она бросилась следом, загородила собой мужа, с ненавистью крикнула бандиту в лицо: «Убей сначала меня!»), то ли мальчик-узбечонок, вцепившийся в его руку и вопивший: «Хозяин хороший, хозяин хороший» (мальчик выполнял мелкую работу на станции), а может быть, что-то совсем другое…

Вечером, когда шабаш кончился и воротились «пленные», обитатели станции с удивлением убедились, что хоть и раздеты почти донага, но все целы и невредимы. Однако оставаться на разгромленной станции было немыслимо: в любую минуту могла нагрянуть новая банда.

Иван Яковлевич Половый, верный помощник заведующего, сбегал в ближайший кишлак и скоро привел лошадь, запряженную в арбу; ее без лишних слов дал Ивану Яковлевичу знавший его дехканин. На арбу усадили женщин. Мужчины двинулись пешком. Среди принесенного «пленными» хлама Гавриил Семенович отыскал какие-то протертые брюки; в них и в галошах Лидии Владимировны уходил со станции заведующий.

В руках он держал свернутую в трубочку рукопись накануне перепечатанной статьи «Цветение, плодообразование и раскрытие коробочек у хлопчатника»…

Уже в полной темноте беженцы вошли в город. Иван Яковлевич привел необычный отряд к пустующему зданию школы, где они и разместились.

«На следующий день, 28 марта, — говорится в акте, — около двух часов дня на Пахталык-Куль был отправлен под охраной войск обоз для спасения оставшегося имущества, однако разбойничьи банды до прихода войск вторично напали на Пахталык-Куль и разграбили и разгромили остатки. При появлении войск <…> разбойники стали отступать и отходить»[14].

Одного короткого взгляда было достаточно, чтобы увидеть, как похозяйничали здесь новые грабители. Бессмысленно жестокие, они постарались разбить и расколотить все то, что не могли унести с собой.

Вбежав в лабораторную комнату, где в последние дни сотрудники готовили селекционные семена к посеву, Гавриил Семенович остолбенел от гнева и боли. Вместо пакетов, уложенных на полу аккуратными рядками, он увидел жуткое месиво из всевозможных семян, грязи и обрывков бумаги.

Гавриил Семенович быстро убедился: семена сорго настолько перемешаны топтавшими их сапогами, что восстановить хоть часть сортов совершенно невозможно. Дальнейшие его «исследования» показали, что та же участь постигла семена люцерны, пшеницы, арахиса, кунжута..

И только в дальнем углу комнаты, разгребая уже без всякой надежды обломки мебели, он обнаружил погребенные под ними и потому оставшиеся нетронутыми пакеты. Надписи на них говорили, что это сорта хлопчатника.

Острая боль, сжимавшая его сердце, сменилась ликованием. Благодаря какой-то немыслимой случайности сохранилось главное богатство станции!

Гавриил Семенович тут же велел погрузить пакеты на подводу, прихватил еще журналы с лабораторными записями и кое-какие не очень поврежденные приборы.

«Следующая поездка из-за недостатка военных сил, отвлекаемых разбойничьими нападениями со стороны старого города Намангана и со стороны железной дороги на Коканд, организовалась лишь к вечеру тридцатого марта, когда были взяты обозом часть зерна из амбара (для войск) и часть земледельческих орудий (для земельноводного отдела) <…>. Поездка 30 марта была последней, так как развившееся наступление разбойничьих банд на самый город Наманган отвлекло все военные силы, последовавшие бои на улицах Намангана окончательно отвлекли внимание от Пахталык-Куля, и он был оставлен на произвол судьбы»[15].

Глава седьмая

Для штурма Намангана Мадамин-бек стянул около 5 тысяч всадников, тогда как красноармейский гарнизон города имел 160 штыков, два пулемета и одну пушку.

Красноармейцы защищались отчаянно, но под напором превосходящих сил вынуждены были оставить Старый город и в Новом городе уступали улицу за улицей, дом за домом.

Отсиживавшиеся в заброшенной школе беженцы из Пахталык-Куля жались к стенам, старались не подымать голов выше подоконников: пули свистели над ними. Басмачи вот-вот должны были ворваться в школу. К чему привел бы новый налет озверевших бандитов, нетрудно было предугадать.

Но тут со стороны вокзала вдоль улицы ударила пушка. То подоспела подмога…

Когда Мадамина отогнали, Зайцев стал хлопотать о переводе станции из Ферганской долины.

Наманганский Совдеп не хотел лишать область важнейшего научного учреждения, но, не имея возможности обеспечить безопасность работы, вынужден был уступить. Зайцеву выделили специальный вагон № 425906, в котором он разместил людей и остатки станционного имущества.

14 апреля он мог уже телеграфировать открывшемуся съезду по сельскому хозяйству:

«Разгромленная Ферганская станция приветствует товарищей. Спасенные селекционные материалы увезены Ташкент»[16].

16 апреля Рихард Рихардович Шредер представил в комиссариат земледелия письмо[17], в котором предлагал разместить селекционную станцию на землях бывшего имения крупного землевладельца Иванова в Капланбеке (километрах в двадцати пяти от Ташкента). В тот же день на письмо были наложены резолюции, а 18 апреля вагон № 425906 был продвинут на станцию Келес, ближайшую от Капланбека. Оттуда имущество переправили в ивановское имение на лошадях и «прямо с телег» приступили к пахоте.

Невозделывавшиеся уже несколько лет земли были запущены. Приходилось их не только распахивать, по выравнивать участки, расчищать арыки. И все это при острой нехватке сельскохозяйственных орудий, рабочего скота и рабочих рук.

А сроки сева были уже на исходе. Опоздание на несколько дней грозило потерей целого сезона.

Но они успели. В начале мая все селекционные линии и гибриды были высеяны.

Нарком земледелия Левановский, сменивший Бушуева, навестил станцию, после чего счел нужным в особом приказе отметить трудовой подвиг ее маленького коллектива.

К сожалению, никакой другой помощи со стороны комиссариата земледелия Зайцев и его сотрудники не получили.

В мае Лидия Владимировна родила сына. «Зарплата у Г. С. была небольшая, — вспоминала она, — мы плохо питались. В 19-м году, кормя Ванюшу, я была постоянно голодная. Одежда и белье были рваные»[18].

Ивановский особняк сохранился в целости до сих пор. В добротном двухэтажном доме лишь несколько перестроена лестница. Дом стоит на холме, утопает в зелени, но из окон второго этажа открываются широкие просторы. В этом здании Гавриил Семенович смог свободно разместить сотрудников, отвести отдельные комнаты для лабораторной работы.

Так, однако, продолжалось недолго. Внезапно Зайцеву предложили очистить большую часть здания, необходимую якобы под продовольственный склад.

Завезли же в «склад» всего несколько мешков муки и сушеного кишмиша. Все это «продовольствие» не заняло бы и одной комнаты, но мешки намеренно разложили по разным и в отдельной комнате поселили сторожа. Было ясно, что районные власти хотят занять побольше помещений лишь затем, чтобы не отдавать их «чужакам».

С великим трудом восемь человек разместились в четырех комнатушках, оставленных станции. Вести же здесь какую-нибудь работу было совсем немыслимо. Хранить коллекции и обрабатывать материалы приходилось на улице, а осенью, когда начались дожди, — на чердаке. Люка на чердак в доме не было; приходилось из окна второго этажа вылезать на крышу и дальше втискиваться в маленькое слуховое окошко.

В ноябре ударили морозы. Истощенные, не имеющие теплой одежды служащие станции проводили на холодном, продуваемом чердаке по многу часов подряд, рискуя ежедневно подхватить воспаление легких. Между тем большая часть добротного дома находилась под замком.

«Не будет большим ущербом для района, — писали в коллективном письме комиссару земледелия сотрудники станции, — если его продовольственные кишмиш и мука уступят свое место в кладовых собранному нами материалу, который, может быть, пригодится не только для Туркестана, но и для России»[19].

Они работали для будущего Туркестана и всей России.

Но немногие думали о будущем в те времена.

Еще весной 1917 года из-за снижения закупочных цен дехкане значительно сократили посевы хлопчатника. Но и тот урожай, который был выращен, оказалось невозможным сбыть. В ноябре казачий атаман Дутов поднял мятеж против Советской власти в Оренбурге. Оренбургская пробка закупорила единственную артерию, связывавшую Красный Туркестан с Советской Россией.

Правда, весной Дутова выбили из Оренбурга, но связь восстановилась ненадолго: сперва вспыхнул мятеж пленных чехословаков, а затем к Уралу вышел Колчак.

Для Туркестана последствия этих событий были катастрофическими. В 1918 году площади под хлопчатником сократились почти вдесятеро против довоенного уровня и вдвое упала урожайность полей. Остановились хлопкоочистительные заводы. Скопившиеся на них запасы сырца и волокна гнили под открытым небом и либо вместе с навозом вывозились обратно на поля в качестве удобрения, либо шли на растопку печей.

По опустевшим заводским дворам бродили стада одичавших баранов; животные пожирали сотни пудов ценнейших семян и еще больше их втаптывали в грязь.

И в это самое время Зайцев и его сотрудники пытались чего-то добиться от наркомата земледелия и даже писали, «что неисполнение этих вполне законных требований покажет нам пренебрежение как к нашему труду, так и к спасенному и собранному нами материалу и заставит нас совсем отказаться от продолжения работы»[20].

Наивные люди! Чем же мог им помочь нарком земледелия? Власть у наркома ведь была в той обстановке скорее призрачная. Реальной властью располагали местные органы.

В Голодной степи, например, местный Совдеп еще в 1918 году конфисковал большую часть земель и построек опытной станции. Никакие протесты М. М. Бушуева не помогали. Резолюция съезда по опытному делу — тоже. Став наркомом земледелия Туркреспублики, Бушуев так и не сумел отстоять свою станцию. В конце концов он перешел на работу в Москву, где стал впоследствии одним из ведущих специалистов Госплана.

Как же мог Зайцев отстоять ивановское имение, на которое посягал не только районный Совдеп, но и соседний красноармейский поселок?

Бой с поселком был неравным, и, несмотря на героическое сопротивление, Зайцеву пришлось отступить.

Приют он нашел неподалеку, в большом хозяйстве только что образованного Среднеазиатского государственного университета. Здесь ему выделили два маленьких домика и несколько десятин земли.

Перебираться опять пришлось в апреле, и опять высевать семена прямо с повозок, чтобы не потерять сезон.

В 1920 году перенес свои исследования в университетское хозяйство и Евгений Львович Навроцкий, ибо Андижанская станция, так же как и бывшая Ферганская, располагалась в районе, охваченном басмачеством.

Сильно заикающийся и хромой, Навроцкий, по-видимому, стеснялся этих своих недостатков. Он чуждался общества и все силы отдавал селекционной работе.

В Андижане он исследовал множество сортов хлопчатника и убедился в том же, в чем убедился и Зайцев: сортами слишком часто называли пестрые популяции различных форм. Евгений Львович обратил внимание на то, что выход волокна у разных растений одних и тех же «сортов» сильно колеблется. Между тем, если бы удалось повысить его только на пять процентов, это дало бы ежегодную прибавку в 1,5 миллиона пудов волокна (в пересчете на довоенные площади и урожаи).

Из американского сорта «руссель» с усредненным выходом волокна в 31 процент Евгений Львович сумел выделить несколько линий, одна из которых давала 36–37 процентов. В 1917 году Навроцкий передал сорт «русский» на размножение.

Стремительный упадок хлопководства задержал распространение сорта. Евгению Львовичу удалось лишь добиться, чтобы выращенный из его семян сырец поступал на один и тот же завод и не смешивался с сырцом других сортов. Постепенно на заводе скопилось 2 тысячи 700 пудов «русского». Только в конце 1920 года сырец был очищен, в результате чего образовалась тысяча пудов семян. Обеспокоенный судьбой этого материала, Евгений Львович поехал в Андижан.

На обратном пути он заразился сыпняком и едва смог добраться до Ташкента. 1 февраля 1921 года перестало биться сердце тридцатипятилетнего ученого…

Поездка его, однако, принесла свои плоды. Хлопковый комитет Туркестана взял на себя заботу о семенах «Навроцкого» (сорту после смерти оригинатора присвоили его имя). Уже в 1923 году этим сортом была засеяна четвертая часть всех хлопковых площадей в Туркестане, а в последующие годы он занял еще большие площади. Среди зайцевских сортов был один (Ха 508), по своим, свойствам почти не отличавшийся от «Навроцкого». Гавриил Семенович считал нецелесообразным размножать его, поскольку в практику широко входил «навроцкий». Только в конце двадцатых годов, когда была создана по инициативе Зайцева сортоиспытательная сеть во всем Туркестане, выяснилось, что в разных районах «навроцкий» и № 508 ведут себя неодинаково: в некоторых «навроцкий» опережает по урожайности и качеству волокна, в некоторых — уступает. Тогда-то № 508 потеснил «Навроцкого» в ряде районов.

Все это, однако, произошло впоследствии.

Со смертью Евгения Львовича оборвалось недолгое сотрудничество двух единомышленников, двух основателей научной селекции хлопчатника. Зайцев, как никогда прежде, испытывал чувство безысходности и одиночества.

Жизнь оставалась тяжелой.

«Для того чтобы Вы представили условия, в которых мы жили в университетском] имении, — писала через много лет Лидия Владимировна Анне Федоровне Мауэр, — я Вам скажу, что мы на двоих имели одни драные сапоги, и те чужие, одну тужурку и одну шапку, поэтом; в холодное время мог выходить только кто-нибудь один. Сапоги лежали у нас у дверей. В то время купить ничего нельзя было, и эти-то сапоги старые кто-то дал Гавр[иилу] Сем[еновичу] в Намангане, когда он пришел туда босой»[21].

Питались по-прежнему впроголодь. На ужин получали лишь пустые щи из общей столовой и даже ломоть хлеба не могли к ним прибавить. Гавриил Семенович, проводивший целые дни на опытных делянках, по вечерам хотел работать за письменным столом, но от слабости у него кружилась голова.

И все это накладывалось на непонимание, а порой и прямые насмешки коллег. Иные из них, если и занимались прежде хлопчатником, переключились теперь па хлебные злаки: дают или нет опыты с пшеницей важные научные результаты, а хлебушек до будущего урожая запасти позволяют. Зайцев в их глазах был упрямым фанатиком, губящим себя и семью ради никому не нужного хлопчатника.

И в самом деле.

Цены на пшеницу непрерывно возрастали, а на хлопок падали; между тем производство пуда пшеницы требует втрое меньших трудовых затрат, чем пуда хлопчатника.

Соответственно и цены на хлопок в довоенные времена втрое превышали цены на пшеницу.

Малоземельный дехканин охотно возделывал хлопчатник: на вырученные от его продажи деньги он мог купить втрое больше хлеба, чем вырастил бы на той же земле. Таким образом, он как бы втрое увеличивал свой земельный надел.

Теперь же цены на хлеб возросли настолько, что угнаться за ними не было никакой возможности.

В 1921 году восстановилась связь с Центральной Россией. В том же году, с введением нэпа, стала возрождаться текстильная промышленность; причем тут же выяснилось, что запасов волокна на предприятиях хватит ненадолго.

Но в 1921 году жесточайшая засуха спалила урожай в обширнейших районах Поволжья. Невиданный по масштабам голод охватил страну. По сравнению с тем, что делалось в Центральной России, даже Ташкент в ту пору казался хлебным городом. К железнодорожной магистрали Москва — Ташкент хлынули толпы голодающих. Здесь же скопились эшелоны с демобилизованными красноармейцами. Все рвались на юг, в Туркестан, в нем искали спасения от неминучей голодной смерти.

Многие находили ее в пути.

Виктор Павлович Ногин, назначенный председателем правления Всероссийского текстильного синдиката, направился в начале 1922 года с инспекционной поездкой в Туркестан. На обратном пути он повстречал на одной из станций такой эшелон. Порасспросив пассажиров, он узнал, что они уже сняли с поезда 300 трупов и теперь должны похоронить еще 27 человек. «Нет такой станции, — писал В. П. Ногин, — где бы не было неубранных трупов».

Тот же, кто все-таки добирался до Туркестана, готов был отдать за кусок хлеба любые деньги и все прихваченные с собой ценности.

В Туркестане Ногин столкнулся со стойким убеждением местных работников, что хлопок Советской России не нужен. Когда же он пытался убедить их в обратном, то ему говорили, что много тысяч тонн волокна должно валяться вдоль железной дороги.

И в самом деле, магистраль находилась в таком состоянии, что, по словам Ногина, «тяжелое положение наших дорог, которое было в 1919 году, кажется блестящим». Из грузов здесь шла только нефть и лишь в таком количестве, какое было необходимо для нужд самой дороги. «Всякое товарное движение прекращено, — писал Ногин, — причем все поезда опорожнены, товары выброшены на станцию, а вагоны отданы под беженцев, голодных и эшелоны демобилизованных». Железнодорожные служащие, почти все больные или переболевшие тифом, давно не получавшие жалованья и пайков, на каждой станции останавливали поезда и отправляли их лишь после того, как взимали с пассажиров «плату» в виде продуктов питания.

«Настроение по отношению к хлопку таково, — заключал Ногин, описав эту невеселую картину. — Хлопок Федерации не нужен, его надолго хватит, везти его незачем, пусть полежит на станциях, весной, может быть, поедет, а может быть, нет, во всяком случае, заботиться не надо: он хлеба не просит».

Таково было отношение к хлопку…

Однако Зайцев был убежден в правильности избранного пути и часто повторял:

— Хлопок будет нужен.

Но кто может сказать, что творилось тогда в его душе…

«В особенно трудные минуты, — вспоминала Лидия Владимировна, — у Г. С. являлись мысли ради семьи бросить хлопок и перейти на другую работу, где можно было бы быть сытым. Такие мысли он высказывал и мне, но мы вместе решали, что должны потерпеть еще, потому что нам было ясно, — если бы Г. С. ушел, то работа с хлопком в то время кончилась [бы], продолжать ее было некому, и вся предшествовавшая работа пропала бы»[22].

Весной 1922 года станцию выдворили и из университетского имения.

Снова (в который раз!) нависла угроза гибели всего дела.

Иван Яковлевич Половый одно время служил агрономом в Ташкентском уезде. Он хорошо знал эти места и взялся подыскать новое пристанище для станции.

Рассчитывать, само собой, можно было лишь на брошенные прежними владельцами и пока никем не занятые имения.

Не одну сотню верст пришлось проделать Ивану Яковлевичу в седле, прежде чем он отыскал несколько таких имений. Наметив их, поехал осматривать вторично — вместе с заведующим.

То была незабываемая минута, когда Гавриил Семенович еще издали увидел на высоком берегу старинного арыка Бозсу двухэтажный дом с большим крытым балконом.

По случайному совпадению имение это до революции принадлежало помещику Иванову — брату хозяина капланбекского имения, и дом, хотя и значительно больших размеров, во многом напоминал тот дом: видно было, что их строил один архитектор.

При имении оказались хорошие земли, обеспеченные достаточным количеством поливной воды; близость Ташкента (всего восемь верст) — еще одно преимущество Ивановки.

И снова состоялось переселение. И снова в апреле. И снова сеяли, снимая семена прямо с повозок…

А как обосновались, нашлись претенденты и на это имение. В Ивановку явился наряд милиции и под угрозой ареста предложил Зайцеву очистить помещение и земельный участок.

Но теперь времена изменились. После инспекционной поездки В. П. Ногина были введены твердые цены на хлопок. Придавая большое значение возрождению хлопководства, правительство создало Главный хлопковый комитет, которому были отпущены значительные средства и даны немалые полномочия.

В общем, бой Зайцев выиграл. И на этот раз навсегда.

В 1972 году торжественно отмечался пятидесятилетний юбилей Института селекции и семеноводства хлопчатника.

Институт ведет свое летосчисление с весны 1922 года — с той самой весны, когда Зайцев обосновался в Ивановке.

В связи с юбилейной датой ЦК Коммунистической партии и Совет Министров Узбекистана присвоили институту имя его основателя и первого, директора — Гавриила Семеновича Зайцева.

Между тем в архиве хранится «Протокол № 19 распорядительного заседания Совета Народных Комиссаров Узбекской Советской Социалистической Республики» от 2 июля 1929 года. Пункт 11 этого протокола гласит: «Ходатайство Ср. Аз. ЭКОСО о переименовании Туркестанской селекционной станции в «Селекционную станцию имени Г. С. Зайцева» (докл. Хаким Алиев)».

«Ходатайство Ср. Аз. ЭКОСО удовлетворить и, принимая во внимание выдающиеся заслуги директора селекционной станции Г. С. Зайцева как в деле создания самой станции, так и в развитии селекции хлопчатника, переименовать Туркестанскую селекционную станцию в «Селекционную станцию имени Г. С. Зайцева»[23].

В конце протокола следуют подписи заместителя председателя Совнаркома УзССР Балтабаева, управляющего делами Совнаркома Хакима Алиева, врид секретаря Воинова.

Глава восьмая

В день похорон Гавриила Семеновича была жуткая стужа: крещенскими морозами лютовал январь.

Гроб с телом покойного несли на руках от Ильинских ворот в Армянский переулок, где располагался Хлопковый комитет.

Зал был убран живыми цветами. Оркестр играл траурные мелодии Моцарта и Шопена, столь любимые Гавриилом Семеновичем.

Долго говорили речи. Потом гроб вынесли, установили на длинные дроги, запряженные лошадьми, и длинная процессия потянулась через всю Москву на Новодевичье кладбище.

Здесь снова говорили речи.

…Пока длилась церемония, дети совсем окоченели, и, увидев это, Николай Иванович Вавилов взял их за руки и пробежался с ними по дорожке вдоль могил.

Вавилов выступал и в Хлопковом комитете, и на кладбище, но речи эти не стенографировались. Сохранилась лишь стенограмма траурного заседания во Всесоюзном институте прикладной ботаники, состоявшегося в Ленинграде накануне дня похорон. Здесь тоже с большой речью выступил Н. И. Вавилов.

Несвойственная Вавилову сумбурность и путанность этого выступления выдают его растерянность и глубокую подавленность.

«Нигде еще ни один исследователь хлопчатника не вбирал в себя такого колоссального количества фактов, не делал такого обстоятельного и разностороннего синтеза, как Гавриил Семенович, — сказал Николай Иванович. — Постоянная работа над собой, безостановочное движение вперед, постоянная учеба — это свойство, так редко встречающееся, было поразительно связано с личностью Гавриила Семеновича и поднимало его исследовательскую работу на исключительную высоту».

Еще в Голодной степи Гавриил Семенович проводил всевозможные скрещивания различных форм хлопчатника и скоро убедился в том, насколько соответствуют друг другу родственная близость отдельных форм и степень их скрещиваемости. Формы американского упланда легко скрещивались между собой. То же самое можно сказать и о формах египетского хлопчатника, и о формах азиатской гузы. Когда Гавриил Семенович пытался скрестить упланд с египетскими сортами, гибриды оказывались в большинстве бесплодными, а если и давали семена, то потомство из них вырастало крайне неустойчивое: в нем никак не удавалось закрепить константные формы.

Еще хуже обстояло дело при скрещивании упландов или «египтян» с азиатскими формами.

Попытки получить такие гибриды делались много раз и до Зайцева, и большинство исследователей пришли к отрицательному результату. Правда, были в литературе и другие указания. Один из пионеров научного хлопководства в Средней Азии, Вилькинс, стремясь получить сорта, которые сочетали бы в себе длинное волокно американских форм с невзыскательностью и раннеспелостью местных, еще в восьмидесятых годах прошлого века провел целую серию скрещиваний, и с разочарованием писал, что «гибридные растения <…> представляют почти полное тождество с материнским». Иначе говоря, скрещивания Вилькинсу как будто бы удавались. Впрочем, внимательное изучение его работы почти не оставляло сомнений, что никаких гибридов у него не было и в помине: попросту он не умел предохранить растения от самоопыления.

Лишь однажды индийскому ученому Гамми удалось, по-видимому, получить истинный гибрид между американским упландом и азиатской гузой, на основании чего автор одной из самых солидных монографий по хлопчатнику, профессор Уотт, объявил такое скрещивание возможным. Между тем сам Гамми тщетно пытался повторить свой успех и вынужден был в конце концов отказаться от первоначального мнения.

Однако не только литературные данные, но и собственные неудачи не обескуражили Зайцева. Ему мало было установить, что американские и азиатские формы не дают гибридов. Он хотел выяснить причину, а для этого проникнуть в сам механизм оплодотворения хлопкового цветка.

Зайцев ставит серию самых разнообразных опытов. Нанося на рыльце упланда смесь пыльцы, взятой от упланда и си-айленда (египетского хлопчатника), он увидел, что в подавляющем большинстве случаев прорастали пылинки упланда и лишь в очень редких — си-айленда. Когда же он такую же смесь наносил на рыльце си-айленда, то и прорастали пылинки си-айленда и очень редко — упланда.

Зайцев из этого сделал вывод, что «пыльцовая трубка на родственном рыльце растет у хлопчатника быстрее, чем на чужом».

Отсюда само собой вытекало следствие, которое, впрочем, мог сделать лишь тот, кто во всех подробностях знал особенности жизни хлопкового растения.

Основание венчика у цветка хлопчатника тесным кольцом охватывает завязь. От завязи поднимается длинный столбик, выставляющий наружу свое рыльце, причем он обвит тычиночной трубкой. Столбик и служит путепроводом для прорастающей пыльцы. Однако, когда завязь начинает разрастаться, кольцо сжимает ее, тычиночная трубка натягивается и разрывает в нескольких местах столбик. Если разрыв произойдет, прежде чем пыльца успеет прорасти и проникнуть в завязь, оплодотворение станет невозможным.

Зная все это, Зайцев указал одну из причин бесплодия гибридов: чужая пыльца так долго «собирается» прорасти, что столбик разрывается раньше.

Теперь нужно было выяснить, единственная ли это причина, и если нет, то насколько важная.

Гавриил Семенович решает провести над цветком своеобразную хирургическую операцию: удалить венчик и тем самым уберечь столбик от разрывов. И наконец, проводит отдаленные скрещивания на таких прооперированных цветках.

И вот первая удача: 9 завязей из 42 опыленных цветков дали начало плодам…

Можно представить себе ту тревогу, с какой каждодневно обследовал свои гибриды ученый. Вот некоторые из гибридных растений остановили свой дальнейший рост; лишь три или четыре образовали коробочки, почти не отличающиеся от обычных. Но вот, уже перед раскрытием, начали усыхать плодоножки гибридных коробочек, тогда как обычно процесс раскрытия начинается не с этого. Наконец коробочки раскрываются, но… Ученый с разочарованием видит, что пригодных для посева семян нет; развитие их остановилось на самой начальной стадии.

И все же успех немалый. Его Гавриил Семенович добился еще в 1920 году, когда вел свои опыты на делянках университетского Капланбека. Впервые он доказал возможность скрестить американские формы хлопчатника с азиатскими и разработал оригинальную методику таких скрещиваний.

В 1921 году Зайцев провел новую, более широкую серию отдаленных скрещиваний, вовлекая в них различные пары сортов в расчете «нащупать более податливые» формы. И получил-таки «несколько вполне нормально развитых семян». А точнее — 14.

Их-то с особой тщательностью высеял Зайцев в 1922 году уже на новом месте, в Ивановке.

Восемь из этих четырнадцати семян дали растения, нисколько не отличавшиеся от материнских; их пришлось забраковать, как образовавшихся в результате случайного самоопыления. Из остальных шести пять растений погибло, не дав возможности определить их происхождение.

Осталось одно…

Растение пышно разрослось, дало свыше 500 цветков и не завязало ни одной коробочки. Ни самоопыление, ни опыление пыльцою одного и другого родителя, ни пыльцой других, самых различных форм не дали положительного результата. На зиму Зайцев укрыл этот уникальный экземпляр, чтобы продолжить исследования в следующем году. Ему удалось получить еще один гибрид, также оставшийся бесплодным, а вскоре его ученик А. И. Белов обнаружил и естественный гибрид между азиатским и американским хлопчатником.

Но все гибриды оставались бесплодными… Изучение пыльцы под микроскопом показало, что пыльцовые зерна сильно деформированы.

Становилось ясно, что не скорость прорастания пыльцы, а сама биологическая несовместимость форм служит преградой на пути создания стойких и плодовитых межвидовых гибридов. В 1922 году в Москве Зайцев передал семена разных видов хлопчатника А. Г. Николаевой — замечательному ученому, одному из первых в Советской стране цитологов растений.

Изучив под микроскопом строение клеток у разных форм, Николаева сообщила ему, что американские и азиатские формы различаются по числу хромосом в клеточных ядрах: у упландов и си-айлендов их по 52, а у азиатских форм — 26. «Это, по словам Н. И. Вавилова, — писала Николаева, — очень интересно и важно, так как подчеркивает их географическую группировку — я же еще прошу обратить внимание на то, что I-я гр. имеет вдвое больше хромозом, чем П-я. Теперь в цитологической литературе подбирается большой материал относительно «кратности» числовых комплексов, который обещает в будущем освещение и генетической стороны вопроса»[24].

В этом интереснейшем письме А. Г. Николаева фактически предсказала позднейшие цитогенетические теории. После того как было экспериментально доказано, что при определенных условиях можно вызвать удвоение числа хромосом в клетках растений и тем самым получать новые виды, стало ясно, что кратные числовые комплексы, встречающиеся нередко у родственных видов в природе, имеют глубокий биологический смысл и указывают на то, что виды с большим числом хромосом произошли в результате удвоения (или утроения и т. д.) их первоначального числа. Осторожный ученый, А. Г. Николаева еще не решается прямо изложить подобную теорию — ведь экспериментальных доказательств еще не имеется. Ясно, однако, что именно полиплоидией объясняет она кратное соотношение чисел хромосом у разных групп хлопчатника.

Сотрудничество Г. С. Зайцева с А. Г. Николаевой вскоре оборвалось из-за ее внезапной смерти.

Сотрудничество же с Н. И. Вавиловым с каждым годом становилось все более плодотворным.

Возвратившись из Памирской экспедиции, Вавилов прислал Зайцеву партию семян хлопчатника, а вскоре после того, воспользовавшись приездом в Москву Н. Ф. Ярославцевой, передал через нее еще одну партию семян — хлопчатника, кунжута, пшеницы и многих других культур.

Гражданская война прервала эти творческие связи, однако при первой же возможности, даже не зная, где Зайцев и что с ним, Вавилов делает попытку восстановить их.

В архиве Гавриила Семеновича[25] сохранилось много писем Н. И. Вавилова. В одном из них, датированном 29 мая 1920 года и пересланном с «оказией», Вавилов спрашивал: «Где вы, в Намангане ли, в Голодной степи или еще где-либо?»

В том же письме Вавилов сообщал о своем назначении заведующим Отделом прикладной ботаники (позднее преобразованным в институт) и в связи с этим писал:

«Очень рад буду, если Вы завяжете более тесные отношения с Отделом пр. ботаники. Хотели бы там открыть маленькое отделение в Туркестане и, буде Вы того пожелали, при Вашем селекционном отделе. Пошлем Вам материал, средства и практикантов.

Сразу, конечно, этого не наладишь, но надо бы подготовиться к этому».

Можно представить себе, каким донкихотством должны были показаться такие прожекты Гавриилу Семеновичу, только что выдворенному из ивановского Капланбека, на птичьих правах приютившемуся в Капланбеке университетском и не имевшему никакой уверенности, что ему позволят собрать урожай с выделенных из милости делянок…

Однако в следующем письме, от 5 декабря, Вавилов опять возвращается к этому вопросу:

«Я был бы рад, если бы изучение хлопчатника, кунжута, м. б., маиса Вы взяли бы на себя в смысле ботанической обработки (равно как географической и генетической). Все, что можно с нашей стороны, мы сделаем (литература, суммы на работу, на сотрудников, на возможности командировки в районы для сбора и изучения, заграницу)». И снова: «Не знаем Ваших планов, но было бы очень для дела хорошо, если бы Вы взяли в нашем отделе на себя разработку некоторых южных культур».

Как раз в это время Гавриил Семенович не мог лишний раз выйти из дому, так как у него с Лидией Владимировной была одна пара рваных сапог и одна тужурка на двоих. Именно в эти дни от слабости, вызванной постоянным недоеданием, он не мог работать по вечерам.

С каким же чувством должен был Зайцев читать эти строки, точно не коллега-ученый написал их, а его любимый выдумщик Амадей Гофман!..

Но Вавилов смотрел далеко вперед.

28 ноября 1922 года он писал Зайцеву:

«Все, что имеется в дубликатах[26], а по-видимому, очень многое, будет предоставлено Вам. Мы считаем, что Вы ведете всю работу по хлопчатнику, и поэтому считаем своим долгом снабжать всем, чем только возможно. Кроме того, вся коллекция по хлопчатнику, которую удалось получить, может быть передана Вам».

Зимой 1923 года, завезя семью в Коломну, Гавриил Семенович впервые приехал в Петроград.

И «сразу попал в калейдоскоп всяких разговоров и показав — с утра до вечера».

«В Петроград я приехал в 11 часов 8-го II, — писал он Лидии Владимировне, — Вавилов угостил чаем с закуской и с места в карьер начал меня знакомить со всеми и со всем. Обвел по отделам, все показал и пр. Сейчас мы только что разошлись после обычных разговоров. То он мне рассказывает что-нибудь, то я ему, так что пока как-то не пристроишься к планомерной работе. Сегодня вечером я ему бегло показал все свои коллекции, которыми] он остался доволен. Заставляет теперь сделать несколько сообщений и, кроме того, хотя бы кратко написать для журнала, так как находит много интересного в том, что у меня имеется. Семян хлопчатника в отделе не особенно много, но кое-что есть интересное. На днях будет выписано еще кое-что — все, что мне интересно <…>. В общем, Вавилов обнадеживает, что он достанет все, так же, как это сделано с другими растениями. По части литературы тоже я думаю у него выцарапать побольше <…>. Вавилов кое-что даст и из оборудования»[27].

Еще через несколько дней он писал Лидии Владимировне:

«Вставать приходится поздно — часов в 9—10, так как ложусь почти всегда в 2; так уж здесь все настроилось. Н. И. обычно сидит долго и невольно всегда втаскивает в разговоры, приглашая к себе. Он живет тоже в Отделе, в противоположном конце здания. Он очень компанейский человек и очень прост, несмотря на свою «всемирность». <…> Вавилов обо всем рассказывает очень живо и с веселостью. Надо удивляться, как он успевает заниматься. Эрудиция у него огромная — читает он много, толково и с памятью. Есть и пить он походя и часто при всем этом забывает. Он мне очень напоминает Моцарта, который, по выражению пушкинского Сальери, «гуляка праздный», а между тем ни у кого так не выходит хорошо и дельно, как у него. Мне нравится в нем то, что он ведет себя так же, как [если бы] мы были студентами в Петровке и по-товарищески беседовали обо всем, что влезет в голову при свободно развивающемся, непринужденном разговоре».

Никогда и ни о ком (если не считать записей в дневнике о Лидии Владимировне) не писал сдержанный Гавриил Семенович таких восторженных слов.

Вавилов продиктовал стенографистке серию писем крупнейшим хлопководам мира с просьбой прислать семена для «доктора Зайцева».

Неожиданное возведение в столь почтенное звание смутило Гавриила Семеновича. Он стал было протестовать, но Вавилов остановил его:

— Вы это оставьте, ничего, так надо.

«Он диктовал их (письма. — С. Р.), — писал Гавриил Семенович Лидии Владимировне, — с большой сердечностью, и по-вавиловски — кратко и толково».

В библиотеке Отдела прикладной ботаники Зайцев ознакомился с обширнейшей литературой, привезенной Вавиловым из заграничной командировки, и убедился, что «ничего нет почти дельного ни по хлопку, ни по кунжуту». Только Болле, судя по его новой книге, изучая цветение хлопчатника, продвинулся вперед в сравнении со своими довоенными работами. И все же это был «только намек» на то, что сделал Гавриил Семенович. «Думаю, что моя работа и для Balls’a, и для Лика[28], и для других будет очень интересной», — заключил он.

Но, не найдя почти ничего для себя полезного в литературе по хлопчатнику, Зайцев с тем большей настойчивостью взялся за общебиологические вопросы. Мировая наука шагнула далеко вперед, и он понимал, что сможет проложить новые пути лишь в том случае, если не отстанет, если будет чувствовать «пульс глобуса», как говорил Вавилов.

«Занимаюсь я целый день с утра до ночи, — писал он жене, — никуда не хожу за недостатком времени <…>. Занимаюсь я в своей комнате, выхожу только в библиотеку, чтобы взять то или другое. Когда Вавилов «дома», то дело несколько тормозится, так как начинаются рассказы или указания по части литературы — хорошо-де то посмотреть и то, а «вот еще очень хорошая работа» и — пошла писать; конечно, при краткости времени всего не пересмотришь, и надо 1/2 или целый год сидеть, чтобы охватить все как следует. Правда, его указания и беседы с ним очень интересны, поучительны и ободряющи, но, в общем, и его жалко, что он теряет время, да и мне несколько не дает сосредоточиться хоть на малом, но как следует. Когда и ему самому затормозит сильно из-за посетителей и пр., он едет «спасаться» в Царское Село и там занимается».

В Царское Село (тогда оно уже называлось Детским, а теперь — город Пушкин) Вавилов несколько раз возил и Зайцева. Гавриил Семенович описывал жене станцию, расположившуюся в бывшем имении великого князя Бориса Владимировича, и заключил:

«Вся обстановка очень располагает к хорошей работе, а перед этим ведь здесь, кроме пьянства и разврата, ничего не было. В княжеской библиотеке (где сохранился и бильярд с ободранным сукном) воцарилась вавиловская библиотека на смену бесшабашного и непристойного собрания и книг и людей прежнего царского времени».

Однажды сотрудники отдела устроили в Детском Селе вечеринку, которая затянулась до утра. Вавилов дважды провозглашал тост «за приезжих туркестанцев», и Зайцеву пришлось говорить ответное слово. «Н. И., по-видимому, очень доволен, что я приехал, — писал в связи с этим Гавриил Семенович, — и очень ко мне предупредителен».

Вавилов уговорил Зайцева сделать несколько докладов и принял к публикации ряд его статей. В первую очередь отправил в типографию работу о гибриде между упландом и азиатской гузой, заказав к ней резюме на английском языке. К давней работе Зайцева о конусах цветения тоже велел сделать подробное английское резюме, «чтобы прочитал Воллс».

Статьи Г. С. Зайцева, увидевшие, наконец, свет в 1923–1924 годах, показали, что в Советской стране работает самый крупный в мире специалист по хлопчатнику.

Н. И. Вавилов ввел Зайцева в штат Института прикладной ботаники в качестве ученого специалиста по хлопководству. Весь семенной материал по хлопчатнику и другим южным культурам, поступавший в институт со всех концов света, переправлялся Зайцеву. Вавилов, хотя сам и не работал с хлопчатником, никогда не упускал его из виду; в своих экспедициях раздобывал редкие сорта (иногда одну-две коробочки). На вопрос о том, в чем конкретно выражалась его личная помощь Г. С. Зайцеву, Лидия Владимировна отвечала: «Вавилов с риском для жизни по всему свету добывал семена хлопчатника».

Глава девятая

Текстильная промышленность России развивалась первоначально за счет сырья, ввозившегося из Америки.

Только гражданская война в Соединенных Штатах, из-за которой в шестидесятые годы прошлого века резко сократился экспорт хлопчатника, заставила русских промышленников обратить внимание на Туркестан.

Туркестанский хлопок был много хуже и дороже американского. Переправлялся он через пустыни караванами верблюдов. За много месяцев пути тюки с волокном, изодранные верблюжьей колючкой, не раз мокли под дождем и валялись в пыли. Волокно прело, загрязнялось, сваливалось. Значительная часть его становилась совершенно непригодной для пряжи. Впрочем, и в тех случаях, когда партия хлопка доставлялась неиспорченной, пряжа из него получалась самого низкого качества, потому что дехкане не знали других форм хлопчатника, кроме азиатской гузы. Волокно у этих форм было грубое и слишком короткое. А добывалось оно очень тяжелым трудом.

Коробочки у гузы раскрывались неполностью, вата от них отделялась плохо, поэтому дехкане при уборке снимали с кустов всю коробочку, а вату потом вырывали особо. Работа была тяжелая и малопроизводительная. Семья дехканина едва управлялась с нею к началу земледельческого сезона следующего года.

После присоединения Туркестана к России возникла идея заменить гузу лучшими, более культурными формами хлопчатника. В первую очередь обратили внимание на Египет. Египетский хлопчатник давал самое лучшее волокно — тонкое, длинное и извитое. Из такого волокна получалась прочная шелковистая пряжа.

Большие партии семян египетского хлопчатника были закуплены и розданы населению. Казалось, для хлопкоробов Туркестана наступает пора процветания.

Но эксперимент полностью провалился.

Египетский хлопчатник был слишком капризным и изнеженным. В большинстве районов Туркестана он вообще не вызревал. А в самых теплых, южных районах давал- совершенно ничтожный урожай и, несмотря на высокое качество волокна, не мог конкурировать с местными формами.

И только в конце восьмидесятых годов гузу начал теснить упланд. Во многом уступая египетскому хлопчатнику, американский упланд имел перед ним одно бесспорное преимущество: был менее прихотлив. Упланд далеко опережал гузу по урожайности и качеству волокна и был не столь трудоемок в уборке. Помнившие неудавшуюся авантюру с египетскими сортами, дехкане опасливо относились к новому начинанию. И все же упланд вытеснил гузу почти повсеместно.

К этому времени была закончена железная дорога на Красноводск, позволившая вывозить хлопок через Каспийское море, а затем вошла в строй и прямая железнодорожная магистраль Москва — Ташкент. Правительство ввело пошлину на импортный хлопок и в последующие годы несколько раз ее увеличивало. Туркестанский хлопчатник стал конкурентоспособным; дехкане отводили под него все большие площади, в Туркестане стала развиваться промышленность по очистке сырца.

К началу мировой войны текстильную промышленность России на 70 процентов обеспечивал отечественный хлопок. Так за каких-нибудь 30 лет отсталое натуральное хозяйство огромного Туркестанского края превратилось в товарное, во много раз более производительное. И важнейшую роль в этом процессе сыграла замена гузы упландом.

Планируя в 1922 году значительно расширить посевы хлопчатника, Главный хлопковый комитет закупил в Соединенных Штатах большую партию семян упланда шести лучших сортов американской селекции.

Зайцев высеял образцы этих сортов на сортоиспытательном участке станции, с тем чтобы сравнить их между собой, а также со своими сортами.

В статье о результатах этого испытания Гавриил Семенович привел несколько таблиц, в которых расположил испытывавшиеся сорта в порядке убывания их достоинств. При этом во всех таблицах (каждая из них отражала какое-нибудь одно свойство растений — урожайность, скороспелость, процент выхода волокна, крупность коробочки) американские сорта оказались в нижней половине.

«Мы очень привыкли, — пояснял этот результат Зайцев, — особенно ценить и даже переоценивать все то, что носит печать иностранного, и очень пренебрежительно относимся к тому, что делается нами самими. Слепое преклонение перед иностранщиной, в частности перед американским хлопководством, ведет, между прочим, к полному игнорированию тех местных требований, которые предъявляют к сортам, — тех требований, которые обусловливаются особыми климатическими условиями, значительно отличающими Туркестан от Америки. Ставящуюся этими местными требованиями задачу может разрешить, конечно, не американец, а туркестанский селекционер».

Руководители Главного хлопкового комитета понимали, какую важную роль для возрождения хлопководства должна сыграть селекционная станция. Приняв ее под свое крыло, Хлопковый комитет отпустил на ее содержание и расширение немалые по тем временам средства.

Уже в 1923 году Зайцев смог построить лабораторию. Затем был возведен амбар, несколько домов для жилья, школа. Еще позднее приступили к строительству оранжереи.

Понимая, сколь разнообразны условия Средней Азии, Зайцев стал основывать филиалы станции в разных ее районах.

Отделения появились в Байрам-Али, в Хорезме, в Ферганской долине. В других местах Гавриил Семенович открыл сортоиспытательные пункты.

Для обеспечения хозяйств сортовыми семенами Зайцев добился организации элитных семеноводческих совхозов.

В 1922 году на сельскохозяйственном факультете Среднеазиатского государственного университета был основан кабинет хлопководства. Возглавил этот кабинет Г. С. Зайцев.

Гавриила Семеновича и раньше нередко приглашали прочитать лекцию в той или иной аудитории. Однажды в 1919 году ему пришлось вести занятия на курсах учителей. Там и услышал впервые Зайцева Александр Иванович Белов, красноармеец, работавший учителем в политотделе армии.

Поступив после демобилизации в университет, он решил посвятить себя хлопчатнику.

В кабинете, а затем на кафедре хлопководства Зайцев знакомил студентов с хлопчатником в статике, по гербарным образцам, схемам и рисункам. Подлинным же хлопководческим университетом для студентов стала селекционная станция, где они проходили практику.

Здесь и начал работать Белов — сперва стажером, потом лаборантом, селекционером, старшим ассистентом, заместителем директора, заведующим отделом люцерны.

Александр Иванович был влюблен в хлопок, на люцерну. переходить не хотел, но Зайцев настоял: люцерна — одна из важнейших после хлопка культур Средней Азии, — входит в общий с хлопчатником севооборот.

Белов стал крупнейшим в стране специалистом по люцерне, доктором наук, профессором, заведующим кафедрой сельскохозяйственного института. Правда, о том, что в молодости оставил хлопчатник, сожалеет до сих пор.

Александр Иванович к работе относился любовно. Это он готовил экспонаты станции к торгово-промышленной выставке в Ташкенте, а затем — к сельскохозяйственной в Москве. Превосходный рисовальщик, Белов готов был сутками зарисовывать различные формы хлопчатника. Свою дипломную работу он делал три года, приготовил к ней сотни рисунков, но ему хотелось их делать еще и еще; и только ультимативный приказ Зайцева через две недели положить законченную работу ему на стол заставил его завершить дело.

Почти одновременно с Беловым на селекционную станцию пришел другой выпускник САГУ — Федор Михайлович Мауэр. Так же как и Белов, влюбленный в хлопчатник, он отличался большой собранностью и твердостью характера. Вскоре он стал заведующим контрольно-семенным отделом, а затем и заместителем директора станции. В Мауэре Зайцев видел главную свою опору, и на смертном одре продиктовал: «В. Ив. [Юфереву][29]передать, чтобы Мауэра поддержал, самый лучший работник». «Федор Михайлович, примите станцию всю целиком».

Другие ученики Зайцева также возглавили на ней различные отделы: селекции, прогноза урожая, лубяных культур…

Гавриил Семенович непрерывно расширял работу, но не упускал из виду главного ее направления. Поэтому станция представляла собой отлаженный механизм.

На особом коллекционном питомнике из года в год высевалась все время пополнявшаяся коллекция форм хлопчатника; здесь же проводилось ее изучение.

На селекционном питомнике проходили сравнительные испытания перспективные для внедрения в практику линии.

На станции работал отдел семеноведения, в котором изучались качества семян, и отдел семеноводства, где селекционные сорта проходили первичное размножение.

С 1923 года Зайцев развернул изучение хлопчатника в самых разных направлениях. Его интересовало влияние водного, почвенного и теплового режимов на развитие хлопчатника, то есть всех тех природных факторов, с какими растение сталкивается в поле.

Всем было известно, что хлопчатник любит влагу. Дехкане старательно поливали его, если вода была в арыках. Но вода была не всегда. И многие хозяева старались полить пообильнее в начале сезона, надеясь как бы впрок напоить растения.

Варьируя нормы и сроки полива на опытных делянках, Гавриил Семенович выяснил, что избыток влаги в начальный период вегетации не только не увеличивает урожай, а заметно его уменьшает!..

Оказывается, что при интенсивных поливах в начале лета растение разрастается пышно, дает обильную листву, корни же его стелются в верхнем слое почвы, из глубины влагу и питательные вещества не сосут. В жаркий период такое растение испаряет много влаги, а восполнять траты не успевает. В результате много цветов опадает, не завязав плода.

И совсем иная картина при малых нормах полива в начальный период. Растение разрастается не так пышно, листвы на нем появляется немного, а корни идут вглубь.

И когда начинается цветение, это растение требует меньше влаги, чем «избалованное»; на нем лучше завязываются плоды, и получается больший урожай.

На основе этих данных Зайцев разработал рекомендации, в которых указал оптимальные нормы и сроки поливов.

Он стоял за пять-шесть поливов в сезон сравнительно небольшими порциями воды.

Впоследствии, уже после смерти Гавриила Семеновича, ему приписали теорию «закалки» хлопчатника. Утверждали, будто бы его нормы занижены и ведут к падению урожайности. Сейчас, однако, практика вернулась к его рекомендациям.

Опыты Зайцева с внесением различных доз удобрений опровергли господствовавшее мнение, что при большем плодородии почвы развитие хлопчатника замедляется и созревание коробочек начинается в более поздние сроки. Зайцев получил противоположные результаты: в его опытах на хорошо удобренных почвах темп развития хлопчатника нисколько не замедлялся, а когда высокое плодородие сочеталось с умеренным водным режимом, даже заметно убыстрялся.

Нередко приходилось ему слышать, что хлопкоробы Туркестана напрасно считают природу своего края слишком суровой. Достаточно-де сопоставить общую сумму летних температур с такими же данными хлопкосеющих штатов Северной Америки, чтобы заключить, что в Средней Азии условия для выращивания хлопчатника ничуть не хуже заокеанских.

Но такой подход не удовлетворял Гавриила Семеновича. В 1923 году он заложил серию опытов с разными сроками посева хлопчатника: одни и те же сорта высевались им с интервалом в 10 дней в течение двух месяцев — от 11 апреля до 10 июня. Сравнивая поведение растений, высеянных в эти сроки, Гавриил Семенович установил, что хлопчатник особенно сильно реагирует на изменение температуры при прохладной погоде и сравнительно мало — при жаркой. Вот почему туркестанский зной в летние месяцы не мог компенсировать недостаток тепла в начальных и конечных стадиях развития хлопкового растения.

Весь цикл развития хлопчатника от всходов до появления коробочек Зайцев с присущей ему четкостью и ясностью разбил на ряд фаз. Первая фаза заканчивалась с появлением первой плодовой ветви, вторая — с появлением первого цветка, третья — с появлением первой коробочки. Каждую из таких «долгих фаз» он разбил на ряд коротких, или изофаз. Всего изофаз оказалось от 37 до 39 — в зависимости от сортов. Протекание каждой изофазы у разных сортов Зайцев сопоставил со сроками их посева. В результате получилась исчерпывающая картина воздействия теплового режима па развитие каждой фазы. Отсюда, естественно, вытекали практические рекомендации о наиболее оптимальных сроках посева хлопчатника.

Выяснив особенности развития хлопчатника в зависимости от плодородия почвы, водного и теплового режима, Зайцев обратился к последнему природному фактору — свету.

В 1920 году американские исследователи Аллард и Гарнер установили, что различные растения по-разному реагируют на длину светового дня: одни с увеличением светового дня убыстряют свое развитие, другие замедляют, третьи практически не меняют темпы развития.

С 1923 года Н. И. Вавилов развернул по всей Советской стране географические опыты. Смысл их состоял в том, чтобы одни и те же сорта культурных растений высевать в самых разных точках нашей страны — от западных областей до Владивостока и от Средней Азии до Заполярья.

Эти исследования (в которые была вовлечена и Туркестанская селекционная станция) дали богатейший материал, позволивший выяснить влияние самых различных факторов на развитие растений, в том числе и длины светового дня. Ведь чем дальше к северу, тем день летом длиннее. Многие растения показали такую отзывчивость на длину светового дня, что оказалось возможным возделывать их даже за Полярным кругом. Эти теплолюбивые растения при длинном световом дне настолько убыстряли свое развитие, что успевали вызреть за короткое северное лето.

Другие культуры, наоборот, убыстряли свое развитие при укороченном световом дне.

Хлопчатник — выходец из тропических стран, где летний день короче, чем в Туркестане. Поэтому можно было ожидать, что укорочение светового дня ускорит его развитие. Чтобы проверить это предположение, Зайцев стал в определенный час надевать на некоторые ветки непрозрачные чехлы, и первые же опыты дали положительные результаты.

Дабы увеличить масштаб экспериментов, Гавриил Семенович заказал специальные фанерные домики, которые можно было передвигать над делянками по рельсам, проложенным в междурядьях.

Изучение влияния длины светового дня на развитие хлопчатника под руководством Гавриила Семеновича проводил Николай Николаевич Константинов. В 1925 году он окончил Тимирязевскую академию И приехал работать на Туркестанскую селекционную станцию. Опыты по фотопериодизму увлекли молодого ученого. Он был неутомим, перекатывая свои фанерные домики.

Исследования фотопериодизма показали, что под влиянием затенения можно сделать раннеспелыми даже некоторые из самых поздних сортов, которые в условиях Туркестана вообще не плодоносят. Так стало возможным вовлекать в скрещивания многие формы хлопчатника, которые, казалось, совершенно недоступны для туркестанских селекционеров.

Значение этих исследований трудно переоценить, особенно в наше время, когда главным бичом хлопчатника стал вилт — болезнь, вызываемая особым грибком и приводящая к увяданию растения. Гриб быстро эволюционирует, у него появляются новые и новые штаммы, так что даже обладающие стойким иммунитетом сорта через несколько лет оказываются беззащитными. Лишь один сорт — 108Ф, выведенный учеником Г. С. Зайцева замечательным селекционером Румшевичем, к несчастью, безвременно погибшим, продержался в производстве два десятилетия. Однако и этот сорт в конце концов стал беззащитен против вилта, что грозило немалыми бедами советскому хлопководству. Но катастрофы не произошло, наоборот, 1974 год принес рекордный урожай волокна. Ибо на смену сорту 108Ф пришли сорта серии «Ташкент», выведенные С. Мирахмедовым. Сорта эти получены в результате гибридизации местных упландов с формами позднего мексиканского хлопчатника. А методику таких скрещиваний, основанную на убыстрении развития при коротком дне, разработал ученик Г. С. Зайцева Ф. М. Мауэр.

Учитывая разнообразие природных условий Туркестана, Гавриил Семенович проводил селекционную работу в различных направлениях. В северных и предгорных районах, где весна наступала позже, а заморозки раньше, важнейшим качеством сортов должна была быть скороспелость, поэтому Гавриил Семенович отбирал самые ранние формы, которые могли дать больше коробочек до наступления заморозков.

Но у скороспелых сортов коробочки были мелкие; в более южных районах урожайными могли оказаться поздние, но крупнокоробочные сорта. Зайцев вел селекцию на величину коробочки.

И наконец, на самом юге можно было рассчитывать на получение хороших урожаев от наиболее требовательных к теплу форм; здесь главное значение приобретало качество волокна: его длина, тонина, извитость.

На сортоиспытательном участке все сорта подвергались тщательному сопоставлению со стандартным, за который Гавриил Семенович принял № 508.

Большое значение Зайцев придавал индивидуальному отбору. По вечерам, уже после трудового дня, при последних лучах заходящего солнца он имел обыкновение обходить опытные делянки и, заметив какие-либо отклонения на том или ином кусте, вешал на него картонную бирку со своей фамилией и датой.

На следующий день у такого куста сотрудники останавливались и пожимали плечами: никаких интересных отклонений они не замечали.

Между тем семена, собранные осенью с таких кустов, нередко давали на будущий год начало перспективным линиям. «У Гаврилы глаз с крючком», — с удивлением говорили его молодые сотрудники.

Выпуская один за другим сорта упланда, Зайцев никогда не забывал и египетский хлопчатник, лучшие формы которого отличались самым высоким качеством волокна. Иные руководители, плохо знавшие историю туркестанского хлопководства, требовали скорейшего внедрения в практику «египтян». Гавриил Семенович считал своим долгом ученого охлаждать их чрезмерный оптимизм. Позднее, когда Зайцева уже не было в живых, его объявили врагом египетского хлопчатника. Между тем Гавриил Семенович упорно работал над тем, чтобы приблизить то время, когда египетский хлопчатник смог бы выйти на поля Туркестана. Он знал, что успех этого дела упирается в проблему сортов, и, как только ему удалось открыть отделение в Байрам-Али — одном из самых теплых мест Средней Азии, — организовал исследования по селекции «египтян». Он направил в Байрам-Али одного из самых способных своих учеников, А. И. Автономова, и руководил его работами.

Если взглянуть на мировую карту возделывания этой, по-видимому, самой ценной сельскохозяйственной культуры, то не трудно увидеть, что в Советском Союзе она дальше, чем где бы то ни было, поднимается к северу. Это оказалось возможным благодаря тому, что советские сорта, созданные А. И. Автономовым, В. П. Красниковым и другими селекционерами, вызревают на 22–25 дней быстрее исходных египетских форм.

Не оставлял Гавриил Семенович и другую мечту: получить сорта, в которых качество волокна «египтян» сочеталось бы с крупностью коробочек и скороспелостью лучших упландов. Путь к этому был один: межвидовая гибридизация. Так считал Зайцев. И именно этим путем достигнуты в нашей стране значительные успехи в селекции хлопчатника. Завершается уже пятая сортосмена на хлопковых полях Среднеазиатских и Закавказских республик. По данным директора Института селекции и семеноводства хлопчатника имени Г. С. Зайцева III. И. Ибрагимова, за 50 лет средняя длина волокна возросла с 23–28 до 32 миллиметров, а выход волокна поднялся с 32–34 до 38–40 процентов.

Богатейшая коллекция форм хлопчатника, собранная на станции, позволила Зайцеву посягнуть на решение самых запутанных вопросов систематики рода «госсипиум». Мы уже говорили, какую решающую роль для сбора этой коллекции сыграли путешествия Н. И. Вавилова. Однако когда знакомишься с работами Гавриила Семеновича в этой области, то не знаешь, что в большей степени способствовало его исследованиям — собранная ли с помощью Н. И. Вавилова коллекция или вавиловские общебиологические идеи.

Летом 1920 года Н. И. Вавилов на Селекционном съезде в Саратове выступил с докладом о законе гомологических родов в наследственной изменчивости. Смысл закона сводился к тому, что многие признаки разновидностей и сортов у родственных видов и родов растений повторяются параллельными рядами, так что если у одного вида пшеницы встречаются формы с белым, желтым, красным, черным колосом, формы остистые и безостые, пленчатые и голозерные, то и у других видов пшеницы, а также у ржи, ячменя, овса и других близких злаков должны повторяться сходные ряды признаков. Даже у отдаленных форм Вавилов нашел много сходных параллельных рядов.

Как только доклад Вавилова был опубликован, он послал экземпляр Зайцеву. Тот ответил обстоятельным письмом, в котором, по-видимому, высказывал некоторые возражения. (Письмо это, как и другие письма Зайцева к Вавилову, не найдено.)

В ответ Николай Иванович писал:

«В коротком 50-минутном докладе на съезде нельзя было подробно все развить. Подготовляю большую работу на эту тему <…>. Делая обобщение, мне хотелось в первую очередь выдвинуть общую морфологическую и физиологическую схему изменчивости».

Это ли письмо убедило Гавриила Семеновича или дальнейшее, более тщательное знакомство с работами Н. И. Вавилова, но только вскоре он становится приверженцем закона гомологических рядов.

В феврале 1923 года Зайцев с видимым удовольствием писал Лидии Владимировне из Петрограда: «Его (то есть Н. И. Вавилова. — С. Р.) ряды признала вся заграница и отозвалась с большой похвалой, тогда как русская публика ученая поругивает. Один в какой-то статье выразился даже, что на основании этих рядов и у лошадей можно найти рога. Н. И. тогда же «обратился к Бергу (кажется, зоолог[30]) и спросил, нет ли лошадей с рогами; Берг, оказывается, указал таковых; да еще в придачу и кролики бывают с рогами и пр. Вавилов говорит, что сейчас же все эти сведения послал «Козе Полянской» (автор статьи Козоплянский)»[31].

В то время, когда Зайцев впервые приехал в Петроград, Вавилов уже работал над теорией центров происхождения культурных растений. Суть метода, который Вавилов называл ботанико-географическим, сводилась к выявлению того района земного шара, где встречается наибольшее количество форм данного вида растений, ибо, расселяясь по свету вместе с человеком, вид терял большую часть исходного генного материала.

Свой главный труд о центрах происхождения Вавилов опубликовал лишь в 1926 году, но идеи его уже содержались в некоторых работах, и наверняка он обсуждал их с Зайцевым при личных встречах. Встречаться же им приходилось немало, и не только в Ленинграде, куда Гавриил Семенович приезжал, как мы помним, каждую зиму. В 1924 году Н. И. Вавилов отправился в экспедицию в Афганистан. Готовясь к трудному походу, он остановился у Зайцева и к нему же вернулся через пять месяцев. В Афганистане он обнаружил множество фактов, подтверждавших его теорию, и не мог, конечно, не беседовать об этом с Гавриилом Семеновичем. В 1925 году он опять навестил Зайцева, отправляясь в экспедицию по Хивинскому оазису. Подготавливая совместно со своим спутником по Афганской экспедиции Д. Д. Букиничем большой труд «Земледельческий Афганистан», Вавилов просил Зайцева обработать материалы по хлопчатникам Афганистана, что тот и сделал.

В 1925 году Зайцев опубликовал очерк о хлопчатнике, в котором небольшой раздел посвятил ботанической классификации. Уже здесь виден вавиловский ботанико-географический подход к проблеме. «Основное деление форм хлопчатника должно быть проведено на основании географического происхождения их», — четко и ясно формулировал Гавриил Семенович. Но пока он лишь в самых общих чертах обрисовал принципы своей классификации. Однако уже через два года Зайцев делает решительный шаг вперед.

Обозревая карту земного шара, Гавриил Семенович выделил на ней те области, в которых хлопчатник мог бы существовать в диком состоянии.

Это должна была быть приэкваториальная зона, где никогда температура не опускается ниже нуля, ибо хлопчатник погибает при самых легких заморозках. Уже при температуре ниже +17 градусов он испытывает «тепловое голодание».

Однако одних высоких температур недостаточно для жизни хлопчатника, ибо он очень требователен к влаге. Поэтому из экваториальной зоны Зайцев исключил все засушливые районы.

И наконец, хлопчатнику необходим солнечный свет. Это растение в течение дня даже поворачивает свои листья, подставляя их под солнечные лучи. В густых тропических лесах, несмотря на тепло и обилие влаги, ему не могло быть жизни.

За вычетом всех этих территорий оставались четыре основные эколого-географические зоны: Индия и Индокитай, саванны Восточной Африки, богатые влагой прерии Южной и Центральной Америки.

Собственно, была еще пятая: северная часть Австралии. Но ее Гавриил Семенович с несвойственной ему поспешностью из рассмотрения исключил, а австралийский хлопчатник, выявлявший слишком оригинальные черты, вывел из рода «госсипиум».

Так определились четыре возможных очага происхождения хлопчатников, после чего осталось выяснить, какие из них действительные очаги и какие формы следует отнести к отдельным очагам.

В этом вопросе по-прежнему не было никакой ясности.

Даже географическое происхождение упланда, который все называли американским, Уотт и Болле в последних работах относили скорее к Старому Свету. Что же касается азиатской гузы, то ее происхождение Уотт из Азии перенес в Африку. Все это говорило лишь о беспомощности самых маститых ученых.

Зайцев подошел к этой проблеме по-иному. Его гибридологические работы, а также ботанико-географический метод Вавилова позволили четко подразделить все хлопчатники на две большие группы: хлопчатники Нового Света, имеющие в клетках по 52 хромосомы, и хлопчатники Старого Света, имеющие по 26 хромосом. Группы эти не скрещивались или почти не скрещивались между собой.

Каждую из этих групп Зайцев, в свою очередь, разделил на две подгруппы: хлопчатники Нового Света — на происходящие из Центральной Америки (упланды) и Южной Америки (си-айленды, египетский хлопчатник[32]); хлопчатники Старого Света — на азиатские и африканские формы.

Так впервые многочисленные искусственные классификации хлопчатников были заменены такой, которая опиралась не на отдельные внешние признаки (выбираемые авторами произвольно), а на внутренние генетические отношения, увязанные с географическим происхождением и эволюцией.

За прошедшие с тех пор почти 50 лет намного расширилась коллекция хлопчатников, ученым стали доступны тысячи новых его форм. Во многом уточнена и зайцевская классификация. К двум его группам (теперь их называют подродами) Ф. М. Мауэр добавил третью — австралийскую. Впрочем, австралийский хлопчатник до сих пор изучен очень мало.

Но основы разработанной Зайцевым классификации остались незыблемыми.

В работах по систематике Зайцев избегал использовать понятие вида; в этом, думается, сказалась большая осторожность ученого. Слишком злоупотребляли этим термином его предшественники, благодаря чему важнейшее понятие биологии оказалось настолько запутанным, что разные авторы вкладывали в него различный смысл. Над этим вопросом много думал Николай Иванович Вавилов и в конце концов опубликовал одну из самых блестящих своих работ — «Линноевский вид как система», в которой дал такое определение вида, которое и в наше время принято большинством ученых. Но работа эта была написана уже после смерти Г. С. Зайцева.

Считал ли Зайцев свои подгруппы видами или полагал, что каждая из них подразделяется на несколько видов, остается неясным. Возможно, он и сам для себя не окончательно решил этот вопрос. Но Гавриил Семенович вовсе не ограничился разделением рода «госсипиум» на четыре подгруппы.

Он дал подробную характеристику внутреннего разнообразия всех четырех подгрупп, однако в основу положил не традиционный принцип деления на подвиды, разновидности и еще более мелкие единицы, а принцип, основанный на законе гомологических рядов.

Зайцев показал, что признаки во всех четырех подгруппах хлопчатника повторяются параллельными рядами, хотя каждая подгруппа и выявляет особенности, по которым их легко отличать друг от друга. Он привел таблицы рядов параллельной изменчивости и пришел к выводу, что «все указанные четыре группы хлопчатников выявляют полный параллелизм почти во всех признаках качественного и количественного значения, представляя очень хорошую иллюстрацию к закону гомологических рядов Н. И. Вавилова».

При перепечатке статьи «К классификации рода Gossypitim» в сборнике «Избранных сочинений» Г. С. Зайцева (1963) от имени редколлегии сделано примечание, в котором оспаривается ее центральное положение. В примечании говорится, будто бы, «основываясь на ботанико-агрономических признаках хлопчатника, можно лишь подчеркнуть большую условность этого закона» (то есть закона гомологических рядов). Однако не все члены редколлегии были согласны с таким примечанием. В архиве Ф. М. Мауэра сохранилась подписанная им копия «Замечаний к «примечаниям» И. С. Варунцяна к избранным трудам Г. С. Зайцева».

Ф. М. Мауэр писал: «С этим пространным примечанием я совсем не согласен (подчеркнуто Ф. М. Мауэром. — С. Р.). Это не примечание, а критика гомологических рядов, и здесь она неуместна»[33].

«Эта маленькая работа представляет шедевр исследования культурного растения». «Вся особенность заключается в том, что это исследование является действительно всесторонним, основанным на глубоком знании экологии данного растения, отношения его к теплу, свету, влаге, притом в аспекте не только стационарном, а в аспекте географии, в связи с географией распределения хлопчатника <…>. Я могу заявить совершенно определенно, со всей ответственностью за каждое слово, что действительно более глубокого исследования по хлопчатнику мы не имеем во всей мировой литературе»[34].

Так говорил Николай Иванович Вавилов на траурном митинге по случаю внезапной кончины Г. С. Зайцева. А полутора годами раньше, получив от него эту статью, он писал Гавриилу Семеновичу: «Работа превосходная, с большим интересом запоем прочитал ее. У меня большое желание немедленно ее напечатать даже без рисунков, она и так хороша <…>. Послезавтра уже пошлем Вам русскую корректуру. Это Вам лучшее доказательство оценки нами Вашей работы. Работу, думаю, необходимо полностью перевести на английский язык»[35].

А через два месяца Николай Иванович писал:

«Надо Вам теперь всерьез приниматься за монографию. Проблемы влажности, все это важно; но для того, чтобы имя Ваше было бессмертно, нужна хорошая ботаническая монография, и пора за нее приниматься».

Поначалу Гавриил Семенович не знал, как подступиться к такому большому и ответственному труду, но постепенно контуры будущей монографии стали складываться в его голове. В сущности, он многие годы готовился к этой работе и написать ее мог в сравнительно короткий срок.

«Для выяснения вопроса о происхождении хлопчатника, — говорил на траурном митинге Н. И. Вавилов, — ему приходится углубляться детально в историю переселения народов, цивилизаций. Он жадно набрасывается на исторические и археологические сочинения. В истории. в лингвистике он находит ценнейшие факты, подтверждающие общую ботаническую концепцию Нигде еще ни один исследователь хлопчатника не вбирал в себя такого колоссального количества фактов, не делал такого обстоятельного и разностороннего синтеза, как Г. С. <…>. Вся трагедия в том, что эта жизнь прервалась совершенно не вовремя. Трудно представить себе более нелепый факт, ибо через два-три года должна была появиться огромная мировая монография по хлопчатнику».

Нелепая смерть… Эта мысль проходит через все выступления, посвященные внезапной кончине Гавриила Семеновича. Преодолеть все препятствия, которые выпали ему на нелегком пути, выйти на широкую дорогу и быть сраженным из-за нелепой случайности… Трудно представить себе более трагическую судьбу.

И все же «мировая монография по хлопчатнику» появилась, правда, не через два-три года, а через 25 лет после смерти Г. С. Зайцева. Написал ее Федор Михайлович Мауэр.

Став, согласно завещанию Гавриила Семеновича, заведующим Туркестанской селекционной станцией, Мауэр, однако, вскоре был от работы отстранен, а затем переведен в Азербайджан. Верный «зайцевец», он много лет подвергался нападкам со стороны тех, кто считал нужным опровергать все установки Гавриила Семеновича. Монографию свою доктор биологических наук Ф. М. Мауэр писал много лет, почти не получая никакой поддержки. И все же в 1954 году его труд «Происхождение и систематика хлопчатника» увидел свет. В 1967 году вышла книга другого ученика Зайцева — Николая Николаевича Константинова, под названием «Морфолого-физиологические основы онтогенеза и филогенеза хлопчатника».

«Нет, друг мой, смерть берет не все», — записал некогда Ганя Зайцев в своем дневнике, споря с Иваном Быковым. Немало мудрости заключено в этих простых словах.

Глава десятая

Старый ивановский дом весь скособочился после последнего ташкентского землетрясения. С тех пор, похоже, его ни разу не ремонтировали. В нем протекает крыша, со стен во многих местах обвалилась штукатурка. Внутри дом не раз перестраивался, большие залы делились на клетушки временными перегородками; временные перегородки так и остались постоянными. Великолепный просторный балкон во втором этаже тоже обезображен перегородками. Жители дома ждут не дождутся, когда его, наконец, снесут, а им предоставят хорошие, современные квартиры.

Жителей этого дома давно пора переселить, а вот сам дом сносить жалко. Небольшой ремонт, и он еще долго мог бы простоять. Какой отличный Музей истории советского хлопководства можно было бы открыть в нем — здесь ведь эта история начиналась. Вокруг все можно было бы оставить нетронутым: заросли акации, остатки старого дувала во дворе, убогую постройку, служившую некогда конюшней…

Посетители музея после осмотра экспозиции могли бы выходить на балкон, и перед ними открывались бы широкие дали. В иные дни после дождя на горизонте удавалось бы разглядеть снеговые вершины далеких гор. А внизу нес бы с рокотом воды старинный арык Бозсу, прорывший за много столетий в мягком лёссовом грунте такое глубокое русло, словно это не искусственное сооружение, а полноводная река.

На этом балконе любил в сумерках посидеть с книгой Гавриил Семенович, здесь собиралась семья, здесь принимал он Николая Ивановича Вавилова и других гостей.

Жизнь станции была полнокровной и разнообразной. Зимой она, правда, затихала, особенно в то время, когда директор уезжал в Москву и Ленинград. Зато летом, когда прибывали со всех концов страны практиканты, станция превращалась в нечто среднее между цыганским табором и военным лагерем.

30—40 практикантов разместить в стационарных помещениях, конечно, нельзя было, поэтому для них разбивались палатки и ставились юрты. В одной такой юрте в 1925 году жили два друга из Армении — студенты Ереванского университета М. X. Чайлахян и И. С. Варунцян.

Практикантов делили на несколько групп, каждую «приставляли» к какому-нибудь отделу, и они попадали под руководство Ф. М. Мауэра или А. И. Белова, М. Д. Нагибина или С. С. Канаша, С. В. Булгакова или Н. Н. Константинова. Однако все студенты имели и прямой контакт с директором. Гавриил Семенович каждую неделю проводил семинары, на которых делился мыслями по поводу текущей работы, планами и общими соображениями.

Нельзя сказать, чтобы он был очень доступен.

Его суховатая прямая фигура, неизменно серьезное выражение лица, строгий взгляд сквозь поблескивающее пенсне не располагали запросто вступать с ним в беседы.

Однако когда Михаил Чайлахян рискнул все же обратиться к нему, Зайцев, очевидно заинтересовавшись вопросом, проговорил с ним больше часа.

Когда Чайлахян наконец отошел, студенты, издали следившие за беседой, бросились к товарищу с расспросами: «Что?», «Как?»

Однажды на одном из растений Чайлахян увидел нечто не совсем обычное. На- ветке почти полностью развившийся плод прижимал лепестки, которым давно уже надлежало опасть. Подражая директору, он повесил на куст бирку со своей фамилией и датой.

— Ну смотри, попадет тебе от Гаврилы, — говорили ему товарищи.

Однако на очередном семинаре Гавриил Семенович подробно рассказал об этой редкой особенности и указал, что ее обнаружил студент Чайлахян.

«Зайцев был тем центром, от которого отходили все нити руководства станцией. Его личность накладывала особый отпечаток на все стороны ее работы. Чувствовалось, что его мозг и его сердце наполняют жизнью это учреждение», — вспоминает Михаил Христофорович Чайлахян.

Всего один сезон проработал студент М. X. Чайлахян под руководством Г. С. Зайцева, но до сих пор, давно уже став академиком, считает себя его учеником.

Не входя вроде бы в близкое общение со студентами-практикантами, Зайцев с первых же дней каким-то образом «угадывал» среди них музыкантов и приглашал к себе на музыкальные вечера. Здесь составлялись импровизированные трио или квартеты, и подолгу в остывающей вечерней мгле, над древним Бозсу, разливались мелодии Моцарта, Гайдна или Чайковского.

Подрастали дети.

Пока не было в Ивановке школы, сына учила дома Лидия Владимировна. Судя по всему, она была строгой учительницей, требовала от Ванюши усидчивости. Он же норовил уклониться от занятий, и хитрости мальчика забавляли Гавриила Семеновича. Среди его бумаг сохранилось шутливое стихотворение.

(Первый трактор появился на станции в 1927 году, что было, конечно, огромным событием.)

Чувство юмора редко оставляло внешне сурового и строгого директора станции. Шуточные стихи он посвящал различным событиям станционной жизни — и покраске лодки, и отъезду со станции оказавшегося неспособным к настоящей научной работе сотрудника. Даже стихотворный «Совет сортам и ухаживателям» сочинил Гавриил Семенович. И только когда он сталкивался с явной недобросовестностью и нечестностью, его покидало чувство юмора.

Щедро делясь на семинарах своими идеями, Гавриил Семенович никогда не спешил их опубликовывать. Даже написанные статьи он нередко по многу месяцев «выдерживал» в ящике своего стола, прежде чем отправить их в печать. Этим иной раз пользовались ловкачи, хватавшие на лету его мысли и стряпавшие незрелые статейки.

Такие случаи особенно возмущали Гавриила Семеновича, он относился к ним с излишней, пожалуй, нервозностью.

Когда один из его учеников опубликовал в «Хлопковом деле» статью, в которой не сделал ссылки на Гавриила Семеновича, он даже издал приказ, запрещавший публиковать что-либо без его визы или редакции[36].

Но и после издания этого приказа он долго не мог успокоиться. «Мой совет — плюнь на все и береги свое здоровье, — писал ему в связи с этим его друг Н. Ф. Деревицкий. — Мне <…> много приходилось встречаться с плагиатом в том или другом виде, и я относился и отношусь к этому довольно спокойно, пожалуй, несколько расточительно. Я рассуждаю так — «пусть крадут мысли, у кого нет, а у меня будут новые».

Мудрый совет, не правда ли?

В бумагах Гавриила Семеновича сохранился листок, на котором его рукой написано:

«Материальные основы растут. Выросли и идейные основы…

В чем сила? Сила — в духе творения. Каждое завоевание — этап, но не цель, этап — остановка, та вышка, откуда видны дали.'..

Впереди — даль, ширь, новые горизонты и новые победы. Это фронт. Позади — тыл. Жизненность в некотором соотношении между фронтом и тылом. Беда, когда интересы тыла задавят фронт.

Что такое тыл?

1) жвачка,

2) гордыня,

3) слепота,

4) свинство (свинья под дубом)».

Жаль, что иной раз интересы тыла у него задавливали фронт.

А фронт проходил через его опытные делянки. На них ежедневно проходили бои. За новые знания о хлопчатнике. За новые методы исследований. За лучшие селекционные сорта.

В 1927 году станция заимела собственный электродвижок, и в помещениях ее вспыхнул электрический свет.

Гавриилу Семеновичу, вынужденному некогда работать при свете коптящих фитильков, особенно дорого было это приобретение.

— Этот яркий данный нам свет, — сказал он на митинге, посвященном пуску электродвижка, — есть один из ярких знаков признания нашей работы — ее необходимости и полезности[37].

Его речь на митинге дышит неподдельным энтузиазмом. Он и начинает ее с того, что ему хочется «говорить пламенные, зажигательные речи», но он «не мастер на них».

Следующий, 1928 год Гавриил Семенович считал поворотным в жизни станции, ибо «к этому году закончилось предварительное испытание многих сортов хлопчатника», что позволяло в ближайшем будущем провести новую сортосмену на полях и тем самым внести серьезные улучшения в хлопководство Советской страны. Гавриил Семенович указал три основных направления этих улучшений: за счет введения в практику более скороспелых сортов появлялась возможность продвинуть хлопководство на север и в горные районы; повысить урожайность в традиционных районах хлопководства и, наконец, улучшить во всех хлопковых районах качество волокна[38].

Так говорил Гавриил Семенович в одном из своих выступлений на станции незадолго до того, как отправился на генетический съезд делать доклад «Пути селекции»…

Основанная Г. С. Зайцевым станция выросла в большой институт, который теперь, как и во времена Гавриила Семеновича, является координационным и методическим центром всех работ в области селекции и семеноводства хлопчатника в нашей стране. «За 50 лет, — указывает Ш. И. Ибрагимов, — институтом выведено в внедрено в производство 36 районированных сортов хлопчатника. Они заняли около 30 миллионов гектаров. Были подготовлены основные кадры селекционеров и семеноводов по хлопчатнику в стране. Среди бывших сотрудников института 6 лауреатов Государственной премии, 9 академиков и членов-корреспондентов».

Лидия Владимировна дни и ночи просиживала у его постели, благо профессор распорядился поместить умирающего в отдельную палату. Она улыбалась ему, а отвернувшись, смахивала слезу и строчила отчаянные телеграммы. Матери. Сестре Клавдии. Брату Ивану. Вавилову.

Но ей не удавалось его обмануть.

Продиктовав завещание, он замолчал. Одно лишь желание высказал за последние дни — повидать детей. И только когда они — он по-мальчишески угловатый и нахмуренный, она маленькая, полненькая, с широко открытыми испуганными глазенками — появились на пороге и в страхе прижались к закрывшейся за ними белой больничной двери, его тонкие обескровленные губы дрогнули, и подобие улыбки озарило на миг пергаментное лицо. Он жестом велел их увести и опять погрузился в себя. Что-то большое и важное совершалось в нем.

В молодости, под влиянием Лидии Владимировны, он очень старался уверовать в бога, но одна из последних записей в его студенческом дневнике гласит: «Ведь я еще не так тверд в боге, чтобы он хранил меня». Он был не из тех, кто легко поддается влияниям.

Однажды между супругами возникла размолвка (похоже, единственная за всю совместную жизнь) из-за того, что Гавриил Семенович, задержанный делами в Москве, отодвинул отъезд на самый канун пасхи, и Лидия Владимировна оказалась принуждена пропустить торжественную пасхальную службу, которую особенно любила. «Я вижу, ты очень плохо помнишь мои просьбы, — написала она мужу из Коломны, — хотя и бывают-то они очень редко. Такого сюрприза я не ожидала, я сегодня вся не своя, несколько раз принималась плакать. Что я из этого могу вывести? Что моя душа, мои интересы совершенно тебя не касаются»[39].

Выходит, все, что связано с богом, — это ее душа, ее интересы, а не его. Тем более, что никаких намеков на религиозные чувства Гавриила Семеновича мы не находим ни в его переписке, ни в других бумагах (если не считать студенческого дневника). Нет их и в «Завещании» — последнем из оставленных им документов, которым он, уходящий, выполнял свой последний долг перед остающимися.

О чем же думал, что испытывал он, когда последний долг был исполнен и, значит, все счеты с жизнью кончены?

В таком несколько переиначенном и сокращенном виде Гавриил Семенович некогда записал по памяти на отдельном листке высокомудрое стихотворение Тютчева.

Пусть останется неизвестным, что чувствует птица, взмывшая, наконец, в голубую высь неба и вдруг сраженная безжалостной пулей…

ЛИТЕРАТУРА

Н. И. Вавилов, Гавриил Семенович Зайцев. 1887–1929. Памяти друга. Труды по прикладной ботанике, генетике и селекции, 1929, т. 21, № 5.

Г. С. Зайцев, Избранные сочинения. М., 1963.

Ш. И. Ибрагимов, 50 лет Институту селекции хлопчатника. «Хлопководство», 1972, № И, стр. 26–29.

Н. Н. Константинов, Морфофизиологические основы онтогенеза и филогенеза хлопчатника. М., 1967.

Ф. М. Мауэр, Происхождение и систематика хлопчатника. Ташкент, 1954.

Д. В. Тер-Аванесян, Хлопчатник. Л., 1973,

В работе использованы материалы архивов и периодических изданий, а также воспоминания, советы и документальные материалы профессора А. И. Белова, профессора В. В. Благовещенского, профессора В. Л. Голодковского, кандидата биологических наук К. К. Гуламова, доктора биологических наук Ш. И. Ибрагимова, академика ВАСХНИЛ П. М. Жуковского, З. Каримова, кандидата биологических наук А. Ф. Мауэр, В. В. Саутова, капитана милиции Т. Тульчиева, академика М. X. Чайхаляна. Считаю приятным долгом всем названным лицам выразить самую сердечную благодарность.

Особую благодарность приношу кандидату биологических наук М. Г. Зайцевой, без чьей деятельной помощи эта повесть не могла бы быть написана.

Иллюстрации

Г. С. Зайцев в студенческие годы.

Голодностепская опытная станция. 1913 год.

Г. С. Зайцев — студент Московского сельскохозяйственного института.

Погрузка хлопчатника на Туркестанской селекционной станции. Начало 20-х годов.

Г. С. Зайцев. 1928 год.

Портрет Н. И. Вавилова, подаренный им Г. С. Зайцеву.

Г. С. Зайцев (крайний слева) с группой сотрудников у оранжереи. Крайний справа — А. И. Белов. 1924 год.

Группа рабочих Туркестанской селекционной станции. 1923 год.