Земля обетованная

ГЛАВА 1

Из всех комнат, залов и достопримечательностей, составляющих Белый дом и его территорию, я больше всего любил Западную колоннаду.

В течение восьми лет эта пешеходная дорожка определяла мой день — минутный путь из дома в офис и обратно под открытым небом. Здесь каждое утро я ощущал первый порыв зимнего ветра или пульс летнего зноя; здесь я собирался с мыслями, перебирая в голове предстоящие встречи, готовя аргументы для скептически настроенных членов Конгресса или встревоженных избирателей, готовясь к принятию этого решения или медленно развивающегося кризиса.

В первые годы существования Белого дома кабинеты руководителей и резиденция первой семьи располагались под одной крышей, а Западная колоннада была не более чем дорожкой к конюшням. Но когда Тедди Рузвельт вступил в должность, он решил, что одно здание не может вместить современный персонал, шестерых шумных детей и его рассудок. Он приказал построить то, что стало Западным крылом и Овальным кабинетом, и за десятилетия и смену президентов колоннада приобрела нынешнюю конфигурацию: кронштейн к Розовому саду на севере и западе — толстая стена с северной стороны, немая и не украшенная, за исключением высоких полулунных окон; величественные белые колонны с западной стороны, словно почетный караул, обеспечивающий безопасный проход.

Как правило, я хожу медленно — гавайской походкой, как любит говорить Мишель, иногда с оттенком нетерпения. Однако на колоннаде я шел по-другому, осознавая историю, которая здесь творилась, и тех, кто предшествовал мне. Моя походка стала длиннее, шаги немного бодрее, мой топот по камню отражался от сотрудников Секретной службы, следовавших за мной в нескольких ярдах сзади. Когда я достигал пандуса в конце колоннады (наследие Рузвельта и его инвалидного кресла — я представляю его улыбающимся, с подбородком, зажатым в зубах портсигаром, когда он напряженно катится вверх по склону), я махал рукой охраннику в форме, стоявшему у стеклянной двери. Иногда охранник сдерживал удивленную стайку посетителей. Если у меня было время, я пожимал им руки и спрашивал, откуда они. Но обычно я просто поворачивал налево, проходил вдоль внешней стены кабинета и проскальзывал в боковую дверь у Овального кабинета, где здоровался с личным персоналом, брал свое расписание и чашку горячего чая и приступал к делам дня.

Несколько раз в неделю я выходил на колоннаду, чтобы застать смотрителей, всех сотрудников Службы национальных парков, работающими в Розовом саду. В основном это были пожилые мужчины, одетые в зеленую униформу цвета хаки, к которой иногда добавлялась шляпа для защиты от солнца или объемное пальто от холода. Если я не опаздывал, я мог остановиться, чтобы похвалить их за свежие посадки или спросить об ущербе, нанесенном предыдущим ночным штормом, и они со спокойной гордостью рассказывали о своей работе. Они были немногословными людьми; даже друг с другом они изъяснялись жестом или кивком, каждый из них был сосредоточен на своей индивидуальной задаче, но все они двигались с синхронной грацией. Одним из старейших был Эд Томас, высокий, жилистый чернокожий мужчина с впалыми щеками, который проработал в Белом доме сорок лет. Когда я встретил его в первый раз, он потянулся в задний карман за тряпкой, чтобы вытереть грязь, прежде чем пожать мне руку. Его рука, покрытая венами и узлами, как корни дерева, обхватила мою. Я спросил, как долго еще он намерен оставаться в Белом доме, прежде чем уйти на пенсию.

"Я не знаю, господин президент", — сказал он. "Мне нравится работать. Немного тяжеловато для суставов. Но я думаю, что могу остаться, пока вы здесь. Убедиться, что сад выглядит хорошо".

О, как хорошо выглядел этот сад! Тенистые магнолии, возвышающиеся на каждом углу; живые изгороди, густые и насыщенно-зеленые; крабовые яблони, подстриженные именно так. А цветы, выращиваемые в теплицах в нескольких милях отсюда, давали постоянный взрыв цвета — красные, желтые, розовые и пурпурные; весной тюльпаны, собранные в пучки, с наклоненными к солнцу головками; летом — лавандовый гелиотроп, герань и лилии; осенью — хризантемы, маргаритки и полевые цветы. И всегда несколько роз, в основном красных, но иногда желтых или белых, каждая из которых расцветает.

Каждый раз, когда я шел по колоннаде или смотрел в окно Овального кабинета, я видел работу мужчин и женщин, которые трудились снаружи. Они напоминали мне маленькую картину Нормана Рокуэлла, которую я держал на стене рядом с портретом Джорджа Вашингтона и над бюстом доктора Кинга: пять крошечных фигурок с разным оттенком кожи, рабочие в комбинезонах, поднятые на веревках в хрустящее голубое небо, чтобы начистить лампу Леди Свободы. Мужчины на картине, смотрители в саду — они были стражами, думал я, тихими священниками доброго и торжественного порядка. И я говорил себе, что должен работать так же усердно и так же тщательно, как они.

Со временем мои прогулки по колоннаде обрастали воспоминаниями. Конечно, это были большие публичные события — объявления, сделанные перед фалангой камер, пресс-конференции с иностранными лидерами. Но были и моменты, которые мало кто видел — Малия и Саша, мчащиеся друг за другом, чтобы поприветствовать меня во время неожиданного дневного визита, или наши собаки, Бо и Санни, несущиеся по снегу, их лапы погружались так глубоко, что подбородки были белыми от бороды. Бросание футбольных мячей в яркий осенний день или утешение помощника после личных трудностей.

Такие образы часто мелькали в моем сознании, прерывая любые расчеты, занимавшие меня. Они напоминали мне об уходящем времени, иногда наполняя меня тоской — желанием повернуть время вспять и начать все сначала. Во время утренней прогулки это было невозможно, так как стрелка времени тогда двигалась только вперед; впереди ждал день; нужно было сосредоточиться только на том, что предстоит.

Ночью все было по-другому. Во время вечерней прогулки до резиденции с портфелем, набитым бумагами, я старался замедлить шаг, иногда даже останавливался. Я вдыхал воздух с запахом земли, травы и пыльцы, слушал ветер или стук дождя. Иногда я смотрел на свет, падающий на колонны, на царственную массу Белого дома, на его флаг на крыше, ярко освещенный, или смотрел на монумент Вашингтона, пронзающий черное небо вдали, иногда замечая луну и звезды над ним или мерцание пролетающего самолета.

В такие моменты я удивлялся странному пути и идее, которые привели меня в это место.

Я не происхожу из политической семьи. Мои бабушка и дедушка по материнской линии были выходцами со Среднего Запада, в основном шотландско-ирландского происхождения. Их можно было бы назвать либералами, особенно по стандартам канзасских городков времен депрессии, в которых они родились, и они старательно следили за новостями. "Это часть того, как быть хорошо информированным гражданином", — говорила мне моя бабушка, которую мы все звали Тоот (сокращение от Туту, или бабушка, на гавайском языке), просматривая утреннюю газету Honolulu Advertiser. Но у нее и моего дедушки не было никаких твердых идеологических или партийных пристрастий, кроме того, что они считали здравым смыслом. Они думали о работе — моя бабушка была вице-президентом по эскроу в одном из местных банков, мой дедушка — продавцом страховых полисов, — об оплате счетов и мелких развлечениях, которые могла предложить жизнь.

И вообще, они жили на Оаху, где ничто не казалось таким срочным. После нескольких лет, проведенных в таких разных местах, как Оклахома, Техас и штат Вашингтон, они наконец переехали на Гавайи в 1960 году, через год после создания штата. Теперь большой океан отделял их от бунтов, протестов и прочих подобных вещей. Единственный политический разговор, который я могу вспомнить у моих бабушки и дедушки, пока я рос, был связан с прибрежным баром: Мэр Гонолулу снес любимое заведение дедушки, чтобы обновить пляжную полосу в дальнем конце Вайкики.

Дед так и не простил его за это.

Моя мать, Энн Данэм, была другой, полной сильных мнений. Единственный ребенок моих бабушки и дедушки, она бунтовала против условностей в средней школе — читала поэтов-битников и французских экзистенциалистов, ездила с подругой в Сан-Франциско на несколько дней, никому ничего не говоря. В детстве я слышала от нее о маршах за гражданские права и о том, почему война во Вьетнаме была ошибочной катастрофой; о женском движении (да, за равную оплату труда, но не за то, чтобы не брить ноги) и о войне с бедностью. Когда мы переехали жить в Индонезию к моему отчиму, она обязательно объяснила, в чем грехи правительственной коррупции ("Это просто воровство, Барри"), даже если казалось, что все этим занимаются. Позже, летом, когда мне исполнилось двенадцать лет, когда мы отправились в месячный семейный отпуск, путешествуя по Соединенным Штатам, она настояла на том, чтобы мы каждый вечер смотрели Уотергейтские слушания, давая свои собственные комментарии ("Чего вы ожидаете от маккартиста?").

Она не ограничивалась только заголовками. Однажды, когда она узнала, что я был частью группы, которая дразнила ребенка в школе, она усадила меня перед собой, поджав губы от разочарования.

"Знаешь, Барри, — сказала она (это прозвище, которое она и мои бабушка с дедушкой использовали для меня, когда я рос, часто сокращали до "Бар", произносится "Медведь"), — в мире есть люди, которые думают только о себе. Им все равно, что происходит с другими людьми, лишь бы получить то, что они хотят. Они опускают других людей, чтобы почувствовать свою значимость.

"Есть люди, которые поступают наоборот, которые способны представить, что чувствуют другие, и убедиться, что они не делают того, что причиняет боль людям.

"Итак, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. "Каким человеком ты хочешь быть?".

Я чувствовал себя паршиво. Как она и хотела, ее вопрос остался со мной надолго.

Для моей матери мир был полон возможностей для нравоучений. Но я никогда не знала, чтобы она участвовала в политической кампании. Как и мои бабушка и дедушка, она с подозрением относилась к платформам, доктринам, абсолютам, предпочитая выражать свои ценности на более мелком полотне. "Мир сложен, Бар. Поэтому он и интересен". Огорченная войной в Юго-Восточной Азии, она провела там большую часть своей жизни, впитывая язык и культуру, создавая программы микрокредитования для бедных людей задолго до того, как микрокредитование стало модным в международном развитии. Возмущенная расизмом, она не раз и не два выходила замуж не за представителя своей расы и в дальнейшем одарила двух своих детей, родившихся в коричневом цвете, неиссякаемой любовью. Раздраженная общественными ограничениями, налагаемыми на женщин, она развелась с обоими мужчинами, когда они оказались властными или разочаровывающими, сделала карьеру по собственному выбору, воспитывала детей в соответствии со своими собственными стандартами приличия и делала все, что ей чертовски нравилось.

В мире моей матери личное действительно было политическим — хотя она вряд ли воспользовалась бы этим лозунгом.

Все это не означает, что она не имела амбиций в отношении своего сына. Несмотря на финансовые трудности, она, мои бабушка и дедушка отправили меня в Punahou, лучшую подготовительную школу на Гавайях. Мысль о том, что я не пойду в колледж, никогда не посещала меня. Но никто в моей семье никогда бы не предположил, что когда-нибудь я смогу занять государственную должность. Если бы вы спросили мою маму, она могла бы предположить, что я стану руководителем филантропического учреждения, такого как Фонд Форда. Мои бабушка и дедушка хотели бы, чтобы я стал судьей или великим судебным адвокатом, как Перри Мейсон.

Дедушка говорил: "Можно было бы использовать его умный рот".

Так как я не знал своего отца, он не имел особого значения. Я смутно понимал, что какое-то время он работал на кенийское правительство, а когда мне было десять лет, он приехал из Кении, чтобы погостить у нас месяц в Гонолулу. Это был первый и последний раз, когда я его видел; после этого я слышал о нем только через случайные письма, написанные на тонкой голубой бумаге для авиапочты, которая была заранее отпечатана, чтобы сложить и отправить без конверта. "Твоя мама сказала мне, что ты думаешь, что, возможно, захочешь изучать архитектуру", — гласило одно письмо. "Я думаю, что это очень практичная профессия, которой можно заниматься в любой точке мира".

Этого было мало.

Что касается мира за пределами моей семьи, то большую часть моего подросткового возраста они видели не начинающего лидера, а скорее нерадивого студента, страстного баскетболиста с ограниченными способностями и непрекращающегося, преданного тусовщика. Никакого студенческого самоуправления для меня не было, никаких скаутов-орлят или стажировки в офисе местного конгрессмена. В старших классах мы с друзьями не обсуждали ничего, кроме спорта, девушек, музыки и планов на выпивку.

Трое из этих ребят — Бобби Титкомб, Грег Орм и Майк Рамос — остались моими самыми близкими друзьями. По сей день мы можем часами смеяться над историями о нашей непутевой юности. В более поздние годы они с преданностью, за которую я всегда буду им благодарен, бросались в мои кампании, становясь такими же искусными защитниками моих достижений, как и все на MSNBC.

Но были и такие моменты во время моего президентства — после того, как они наблюдали, как я выступаю перед большой аудиторией, скажем, или принимаю серию четких приветствий от молодых морских пехотинцев во время экскурсии по базе — когда их лица выдавали некоторое недоумение, как будто они пытались примирить седеющего мужчину в костюме и галстуке с неопределенным мужчиной-ребенком, которого они когда-то знали.

Этот парень? Они, должно быть, говорили себе. Как, черт возьми, это произошло?

И если бы мои друзья спросили меня об этом напрямую, я не уверен, что у меня был бы хороший ответ.

Я знаю, что где-то в старших классах я начал задавать вопросы — об отсутствии отца и выборе матери; о том, как получилось, что я оказался в месте, где мало людей похожи на меня. Многие вопросы касались расы: Почему черные играют в профессиональный баскетбол, но не тренируют его? Что имела в виду та девочка из школы, когда сказала, что не считает меня чернокожим? Почему все чернокожие мужчины в боевиках были психами с лезвиями, за исключением, может быть, одного приличного чернокожего парня — конечно же, закадычного друга, которого всегда в итоге убивали?

Но меня волновала не только раса. Это был еще и класс. Выросший в Индонезии, я видел зияющую пропасть между жизнью богатой элиты и обнищавших масс. У меня было зарождающееся понимание племенной напряженности в стране моего отца — ненависти, которая может существовать между теми, кто внешне выглядит одинаково. Я был ежедневным свидетелем, казалось бы, тесной жизни моих бабушек и дедушек, разочарований, которые они заполняли телевизором, спиртным, а иногда новым прибором или машиной. Я заметила, что моя мать платила за свою интеллектуальную свободу хроническими финансовыми трудностями и периодическим хаосом в личной жизни, и я стала прислушиваться к не очень тонкой иерархии среди моих одноклассников по подготовительной школе, в основном связанной с тем, сколько денег было у их родителей. А еще меня тревожил тот факт, что, несмотря на все утверждения моей матери, хулиганы, обманщики и самовыдвиженцы, похоже, преуспевали, в то время как те, кого она считала хорошими и порядочными людьми, похоже, сильно облажались.

Все это тянуло меня в разные стороны. Казалось, что из-за странности моего наследия и миров, которые я пересекал, я был одновременно отовсюду и ниоткуда, комбинацией плохо сочетающихся частей, как утконос или какой-то воображаемый зверь, заключенный в хрупкую среду обитания, не знающий своего места. И я чувствовал, не понимая до конца, почему или как, что если я не смогу сшить свою жизнь воедино и расположить себя вдоль какой-то твердой оси, то в конечном итоге я, по сути, проживу свою жизнь в одиночестве.

Я ни с кем не говорил об этом, ни с друзьями, ни с семьей. Я не хотел ранить их чувства или выделяться еще больше, чем я уже выделился. Но я нашла убежище в книгах. Привычка к чтению была делом рук моей матери, привитая мне в раннем детстве — она прибегала к ней всякий раз, когда я жаловалась на скуку, или когда она не могла позволить себе отправить меня в международную школу в Индонезии, или когда мне приходилось сопровождать ее в офис, потому что у нее не было няни.

Иди почитай книгу, сказала бы она. Потом вернись и расскажи мне, чему ты научился.

Было несколько лет, когда я жила с бабушкой и дедушкой на Гавайях, пока мама продолжала работать в Индонезии и воспитывала мою младшую сестру Майю. Без мамы, которая придиралась ко мне, я не так много училась, о чем с готовностью свидетельствовали мои оценки. Затем, примерно в десятом классе, все изменилось. Я до сих пор помню, как мы пошли с бабушкой и дедушкой на распродажу в церковь Центрального союза, расположенную через дорогу от нашей квартиры, и оказались перед корзиной старых книг в твердом переплете. По какой-то причине я начал вытаскивать названия, которые мне нравились или казались смутно знакомыми — книги Ральфа Эллисона и Лэнгстона Хьюза, Роберта Пенна Уоррена и Достоевского, Д. Х. Лоуренса и Ральфа Уолдо Эмерсона. Дедушка, который рассматривал набор подержанных клюшек для гольфа, бросил на меня растерянный взгляд, когда я подошел с коробкой книг.

"Планируете открыть библиотеку?"

Моя бабушка шикнула на него, найдя мой внезапный интерес к литературе восхитительным. Будучи практичной, она все же посоветовала мне сосредоточиться на заданиях в классе, прежде чем погружаться в "Преступление и наказание".

В итоге я прочитал все эти книги, иногда допоздна, после тренировки по баскетболу и посиделок с друзьями, иногда после бодисерфинга в субботу днем, сидя в одиночестве в старом расшатанном дедушкином Ford Granada с полотенцем на талии, чтобы не намочить обивку. Когда я закончил с первым набором книг, я отправился на другие распродажи в поисках новых. Многое из того, что я читал, я понимал лишь смутно; я стал обводить незнакомые слова, чтобы посмотреть их в словаре, хотя к расшифровке произношения я относился менее скрупулезно — к двадцати годам я уже знал значение слов, которые не мог произнести. В этом не было никакой системы, никакой рифмы или закономерности. Я был похож на юного возившегося в гараже родителей, собиравшего старые катодно-лучевые трубки, болты и обрывки проводов, не зная, что я буду с этим делать, но будучи уверенным, что это пригодится, когда я пойму природу своего призвания.

-

Мой интерес к книгам, вероятно, объясняет, почему я не только выжил в средней школе, но и поступил в колледж Оксидентал в 1979 году с тонкими, но проходными знаниями по политическим вопросам и рядом полусознательных мнений, которые я излагал во время поздних ночных посиделок в общежитии.

Оглядываясь назад, неловко признавать, до какой степени мое интеллектуальное любопытство в первые два года обучения в колледже совпадало с интересами различных женщин, с которыми я пытался познакомиться: Маркс и Маркузе, чтобы мне было что сказать длинноногой социалистке, жившей в моем общежитии; Фанон и Гвендолин Брукс для гладкокожей студентки факультета социологии, которая не сводила с меня глаз; Фуко и Вульф для неземной бисексуалки, которая носила в основном черное. В качестве стратегии для подбора девушек мой псевдоинтеллектуализм оказался в основном бесполезным; я нашел себя в ряде любовных, но целомудренных дружеских отношений.

Тем не менее, эти слабые попытки служили цели: в моем сознании сформировалось нечто, приближающееся к мировоззрению. Мне помогала горстка профессоров, которые терпимо относились к моим неумелым учебным привычкам и юношеским претензиям. Еще больше мне помогла горстка студентов постарше — чернокожие ребята из глубинки, белые, которые пробивались в колледж из маленьких городков, латиноамериканцы первого поколения, иностранные студенты из Пакистана, Индии или стран Африки, стоящих на грани хаоса. Они знали, что для них важно; когда они выступали в классе, их взгляды были основаны на реальных сообществах, реальной борьбе. Вот что означает сокращение бюджета в моем районе. Позвольте мне рассказать вам о моей школе, прежде чем вы будете жаловаться на позитивные действия. Первая поправка — это прекрасно, но почему правительство США ничего не говорит о политических заключенных в моей стране?

Два года, проведенные мной в Occidental, стали началом моего политического пробуждения. Но это не означало, что я верил в политику. За редким исключением, все, что я видел о политиках, казалось сомнительным: высушенные феном волосы, волчьи ухмылки, бромиды и самобичевание на телевидении, в то время как за закрытыми дверями они добивались расположения корпораций и других денежных интересов. Они были актерами в подстроенной игре, решил я, и я не хотел в ней участвовать.

Мое внимание привлекло нечто более широкое и менее традиционное — не политические кампании, а общественные движения, в которых обычные люди объединялись для осуществления перемен. Я стал студентом суфражистов и первых организаторов труда, Ганди, Леха Валеса и Африканского национального конгресса. Больше всего меня вдохновляли молодые лидеры движения за гражданские права — не только доктор Кинг, но и Джон Льюис и Боб Мозес, Фанни Лу Хамер и Дайана Нэш. В их героических усилиях — хождении от двери к двери для регистрации избирателей, сидении за обеденным столом и маршах под песни свободы — я увидел возможность практического применения ценностей, которым меня учила моя мать; как можно построить власть, не опуская других, а поднимая их. Это была настоящая демократия в действии — демократия не как дар свыше, не как дележ трофеев между группами интересов, а демократия, которая была заработана, трудом каждого. Результатом стало не только изменение материальных условий, но и чувство достоинства людей и сообществ, связь между теми, кто раньше казался далеким друг от друга.

Я решил, что это идеал, к которому стоит стремиться. Мне просто нужно было сосредоточиться. После второго курса я перевелась в Колумбийский университет, решив, что это будет новый старт. В течение трех лет в Нью-Йорке, поселившись в нескольких ветхих квартирах, избавившись от старых друзей и вредных привычек, я жил как монах — читал, писал, заполнял дневники, редко посещал студенческие вечеринки и даже не ел горячей пищи. Я погрузился в свои мысли, озабоченный вопросами, которые, казалось, наслаивались один на другой. Что заставляло одни движения добиваться успеха, а другие терпеть неудачу? Является ли признаком успеха, когда часть дела поглощается обычной политикой, или это признак того, что дело было захвачено? Когда компромисс был приемлемым, а когда — продажным, и как понять разницу?

О, каким серьезным я был тогда — таким яростным и беззлобным! Когда я вспоминаю свои дневниковые записи того времени, я чувствую огромную привязанность к тому молодому человеку, которым я был, жаждущему оставить след в мире, желающему быть частью чего-то великого и идеалистического, чего, как казалось, не существовало. В конце концов, это была Америка начала 1980-х годов. Социальные движения предыдущего десятилетия утратили свою живость. Набирал силу новый консерватизм. Рональд Рейган был президентом, экономика переживала спад, холодная война была в самом разгаре.

Если бы я путешествовал в прошлое, я мог бы посоветовать молодому человеку, которым я был, отложить на минуту книги, открыть окна и впустить немного свежего воздуха (моя привычка курить тогда была в полном расцвете). Я бы сказал ему расслабиться, пойти познакомиться с людьми и насладиться удовольствиями, которые жизнь припасла для тех, кому за двадцать. Те немногие друзья, которые у меня были в Нью-Йорке, пытались дать мне похожие советы.

"Тебе нужно стать легче, Барак".

"Ты такой идеалист. Это здорово, но я не знаю, возможно ли то, что ты говоришь, на самом деле".

Я сопротивлялся этим голосам. Я сопротивлялся именно потому, что боялся, что они правы. Что бы я ни вынашивал в эти часы, проведенные в одиночестве, какое бы видение лучшего мира я ни позволил расцвести в теплице моего юного разума, оно вряд ли могло выдержать даже простую проверку в разговоре. В сером свете манхэттенской зимы и на фоне всеобъемлющего цинизма того времени мои идеи, высказанные вслух в классе или за чашкой кофе с друзьями, выглядели причудливыми и надуманными. И я знал это. На самом деле, это одна из тех вещей, которые, возможно, спасли меня от превращения в полноценного чудака до того, как я достиг двадцати двух лет; на каком-то базовом уровне я понимал абсурдность своего видения, насколько велика пропасть между моими грандиозными амбициями и тем, что я реально делал в своей жизни. Я был похож на молодого Уолтера Митти; Дон Кихот без Санчо Пансы.

Это тоже можно найти в моих дневниковых записях того времени — довольно точной хронике всех моих недостатков. Предпочтение пустого созерцания действиям. Определенная сдержанность, даже застенчивость, возможно, связанная с моим гавайским и индонезийским воспитанием, но также являющаяся результатом глубокого самосознания. Чувствительность к отказу или глупому виду. Возможно, даже фундаментальная лень.

Я взяла на себя ответственность очистить эту мягкость с помощью режима самосовершенствования, от которого я никогда полностью не избавилась. (Мишель и девочки отмечают, что по сей день я не могу войти в бассейн или океан, не чувствуя себя вынужденным проплыть круги. "Почему бы тебе просто не поплавать?" — говорят они с усмешкой. "Это весело. Вот… мы покажем тебе, как"). Я составляла списки. Я начал заниматься спортом, бегать вокруг водохранилища Центрального парка или вдоль Ист-Ривер и питаться банками тунца и вареными яйцами. Я избавился от лишних вещей — кому нужно больше пяти рубашек?

К какому великому конкурсу я готовилась? Что бы это ни было, я знала, что не готова. Эта неуверенность, это сомнение в себе не позволяли мне слишком быстро соглашаться на простые ответы. Я приобрел привычку подвергать сомнению свои собственные предположения, и это, как мне кажется, в конечном итоге пригодилось не только потому, что не позволило мне стать невыносимым, но и потому, что сделало меня прививку от революционных формул, принятых многими левыми на заре эпохи Рейгана.

Конечно, это было верно, когда дело касалось расовых вопросов. Я пережил свою долю расовых оскорблений и мог слишком хорошо видеть непреходящее наследие рабства и Джима Кроу, когда проходил по Гарлему или районам Бронкса. Но, благодаря биографии, я научился не слишком легко заявлять о своей виктимности и сопротивляться мнению некоторых чернокожих, которых я знал, что белые люди — неисправимые расисты.

Убежденность в том, что расизм не был неизбежен, может также объяснить мою готовность защищать американскую идею: то, чем была страна, и то, чем она может стать.

Мои мама, бабушка и дедушка никогда не были шумными в своем патриотизме. Чтение клятвы верности на уроках, размахивание маленькими флажками на Четвертое июля — все это воспринималось как приятные ритуалы, а не священные обязанности (их отношение к Пасхе и Рождеству было практически таким же). Даже служба деда во Второй мировой войне преуменьшалась; он больше рассказывал мне о питании пайками "К" — "Ужасно!" — чем о славе марша в армии Паттона.

И все же гордость за то, что я американец, представление о том, что Америка — самая великая страна на земле, — это всегда было само собой разумеющимся. В молодости я не одобрял книги, в которых отвергалось понятие американской исключительности; вступал в долгие, затяжные споры с друзьями, которые утверждали, что американский гегемон является корнем угнетения во всем мире. Я жил за границей; я знал слишком много. С тем, что Америка вечно не соответствует своим идеалам, я охотно соглашался. Версию американской истории, которую преподают в школах, где рабство замалчивается, а истребление коренных американцев практически не упоминается, я не защищал. Ошибочное использование военной мощи, хищничество транснациональных корпораций — да, да, я все это понимал.

Но идея Америки, обещание Америки: за это я цеплялся с упрямством, которое удивляло даже меня. "Мы считаем эти истины самоочевидными, что все люди созданы равными" — это была моя Америка. Америка, о которой писал Токвиль, сельская местность Уитмена и Торо, где нет людей, которые были бы хуже или лучше меня; Америка пионеров, отправляющихся на запад в поисках лучшей жизни, или иммигрантов, прибывающих на остров Эллис, движимых жаждой свободы.

Это была Америка Томаса Эдисона и братьев Райт, заставлявших мечту взлететь, а Джеки Робинсона — украсть дом. Это были Чак Берри и Боб Дилан, Билли Холидей в Village Vanguard и Джонни Кэш в тюрьме Фолсом — все те неудачники, которые брали отходы, которые другие не замечали или выбрасывали, и создавали красоту, которую никто не видел раньше.

Это была Америка Линкольна в Геттисберге, Джейн Аддамс, работающей в чикагском поселении, усталых солдат в Нормандии, доктора Кинга на Национальном молле, призывающего других и себя к мужеству.

Это были Конституция и Билль о правах, созданные несовершенными, но блестящими мыслителями, которые рассуждали о том, как создать систему, одновременно прочную и способную к изменениям.

Америка, которая могла бы объяснить меня.

"Мечтай, Барак", — так обычно заканчивались споры с моими друзьями по колледжу, когда какой-нибудь самодовольный ублюдок бросал передо мной газету, заголовки которой трубили о вторжении США в Гренаду, или о сокращении программы школьных обедов, или о других неутешительных новостях. "Извините, но это ваша Америка".

-

Таково было мое состояние, когда я окончил университет в 1983 году: большие идеи и некуда идти. Не было ни движений, к которым можно было бы присоединиться, ни самоотверженного лидера, за которым можно было бы последовать. Ближе всего к тому, о чем я думал, было нечто под названием "организация сообществ" — работа на низовом уровне, которая объединяла обычных людей вокруг вопросов, волнующих местных жителей. После нескольких неудачных попыток устроиться на работу в Нью-Йорке, я узнал о вакансии в Чикаго, где я работал с группой церквей, которые пытались стабилизировать общины, пострадавшие от закрытия сталелитейных заводов. Ничего грандиозного, но было с чего начать.

Я уже писал в другом месте о своих организаторских годах в Чикаго. Победы были небольшими и преходящими в районах, где я проводил свое время, где в основном проживали чернокожие представители рабочего класса; моя организация была маленьким игроком в попытках справиться с изменениями, которые охватили не только Чикаго, но и города по всей стране — упадок производства, бегство белых, рост обособленного и разобщенного андеркласса, даже когда новый класс знания начал подпитывать джентрификацию в городском ядре.

Но если мое собственное влияние на Чикаго было небольшим, то город изменил ход моей жизни.

Для начала, это заставило меня выйти из собственной головы. Я должен был слушать, а не просто теоретизировать о том, что важно для людей. Мне пришлось просить незнакомых людей присоединиться ко мне и друг к другу в реальных проектах — ремонте парка, удалении асбеста из жилищного проекта или создании программы продленного дня. Я пережил неудачу и научился держать себя в руках, чтобы сплотить тех, кто доверился мне. Я достаточно часто терпел отказы и оскорбления, чтобы перестать их бояться.

Другими словами, я повзрослел — и ко мне вернулось чувство юмора.

Я полюбила мужчин и женщин, с которыми работала: мать-одиночку, живущую в разрушенном квартале, которая каким-то образом устроила всех четверых детей в колледж; ирландского священника, который каждый вечер открывал двери церкви, чтобы у детей был выбор, кроме банды; уволенного сталевара, который вернулся в школу, чтобы стать социальным работником. Их истории о трудностях и скромных победах снова и снова подтверждали для меня основную порядочность людей. На их примере я увидел, какие преобразования происходят, когда граждане привлекают к ответственности своих лидеров и институты, даже в таких незначительных вопросах, как установка знака "Стоп" на оживленном углу или увеличение числа полицейских патрулей. Я заметил, как люди стали стоять немного прямее, увидели себя по-другому, когда узнали, что их голос имеет значение.

Благодаря им я разрешил остававшиеся вопросы о своей расовой принадлежности. Оказалось, что не существует единого способа быть черным; достаточно просто стараться быть хорошим человеком.

Благодаря им я открыла для себя сообщество веры — что это нормально, сомневаться, задавать вопросы и все равно стремиться к чему-то за пределами здесь и сейчас.

И поскольку в церковных подвалах и на крыльцах бунгало я слышал те же самые ценности — честность, трудолюбие, сочувствие, — которые мне вдалбливали мать, бабушка и дедушка, я стал доверять той общей нити, которая существует между людьми.

Иногда я не могу не задаваться вопросом, что было бы, если бы я остался в организации или хотя бы в какой-то ее версии. Как и многие местные герои, которых я встречал на протяжении многих лет, я мог бы создать организацию, способную изменить облик района или части города. Укоренившись глубоко в обществе, я мог бы направить деньги и воображение на то, чтобы изменить не весь мир, а только это одно место или один набор детей, делая работу, которая затронула жизнь соседей и друзей каким-то измеримым и полезным способом.

Но я не остался. Я уехал в Гарвардскую юридическую школу. И вот здесь история становится более туманной в моем сознании, а мои мотивы — открытыми для интерпретации.

Я говорил себе тогда — и люблю говорить до сих пор — что я ушел из организации, потому что видел, что работа, которой я занимался, была слишком медленной, слишком ограниченной, не способной соответствовать потребностям людей, которым я надеялся служить. Местный центр подготовки рабочих мест не мог компенсировать тысячи рабочих мест в сталелитейной промышленности, потерянных из-за закрытия завода. Программа продленного дня не могла компенсировать хронически недофинансированные школы или детей, которых воспитывали бабушки и дедушки, потому что оба родителя отбывали срок. По каждому вопросу, казалось, мы постоянно сталкивались с кем-то — политиком, бюрократом, каким-то далеким генеральным директором, — кто имел возможность улучшить ситуацию, но не сделал этого. А когда мы добивались от них уступок, то чаще всего это было слишком мало и слишком поздно. Нам нужна была власть, чтобы формировать бюджеты и направлять политику, а эта власть находилась в другом месте.

Более того, я понял, что всего за два года до моего приезда в Чикаго началось движение за перемены, которое было как социальным, так и политическим — глубокое стремительное течение, которое я не смог полностью оценить, потому что оно не соответствовало моим теориям. Это было движение за избрание Гарольда Вашингтона первым чернокожим мэром города.

Казалось, что она возникла из ниоткуда, как низовая политическая кампания, какую только видела современная политика. Небольшая группа чернокожих активистов и бизнес-лидеров, уставших от хронической предвзятости и несправедливости самого сегрегационного большого города Америки, решила зарегистрировать рекордное число избирателей, а затем призвала коренастого конгрессмена с огромным талантом, но ограниченными амбициями баллотироваться на должность, которая казалась недосягаемой.

Никто не думал, что у него есть шанс; даже Гарольд был настроен скептически. Кампания работала по принципу "из рук в рот", в основном за счет неопытных добровольцев. Но затем это произошло — какая-то форма спонтанного сгорания. Люди, которые никогда не думали о политике, которые даже никогда не голосовали, увлеклись этим делом. Старшеклассники и школьники стали носить синие пуговицы кампании. Коллективное нежелание продолжать мириться с постоянным накоплением несправедливости и оскорблений — все эти фиктивные остановки на дорогах и подержанные учебники; все эти случаи, когда чернокожие проходили мимо полевого дома Паркового округа в Норт-Сайде и замечали, насколько он красивее, чем тот, что находится в их районе; все эти случаи, когда их обходили при продвижении по службе или отказывали в банковских кредитах — собрались как циклон и опрокинули мэрию.

К тому времени, когда я приехал в Чикаго, Гарольд был на полпути своего первого срока. Городской совет, некогда служивший резиновым штампом для старика Дейли, разделился на расовые лагеря, контролирующее большинство белых олдерменов блокировало каждую реформу, которую предлагал Гарольд. Он пытался хитрить и заключать сделки, но они не сдвигались с места. Это было захватывающее телевидение, племенное и сырое, но оно ограничило возможности Гарольда для тех, кто его избрал. Потребовался федеральный суд, перерисовывающий расовую карту олдерменов, чтобы Гарольд наконец получил большинство и вышел из тупика. И прежде чем он смог осуществить многие из обещанных им перемен, он умер от сердечного приступа. Отпрыск старого порядка, Рич Дейли, в конечном итоге вернул себе трон своего отца.

Находясь вдали от центра событий, я наблюдал за развитием этой драмы и пытался усвоить ее уроки. Я видел, как огромная энергия движения не могла быть поддержана без структуры, организации и навыков управления. Я видел, как политическая кампания, основанная на расовом возмещении, независимо от того, насколько она разумна, порождает страх и обратную реакцию и в конечном итоге ограничивает прогресс. А в стремительном распаде коалиции Гарольда после его смерти я увидел опасность полагаться на одного харизматического лидера в осуществлении перемен.

И все же, какой силой он был в течение этих пяти лет. Несмотря на препятствия, при нем Чикаго изменился. Городские службы, от обрезки деревьев до уборки снега и ремонта дорог, стали более равномерно распределяться по районам. В бедных кварталах были построены новые школы. Городские должности больше не зависели только от патронажа, а деловые круги наконец-то начали обращать внимание на отсутствие разнообразия в своих рядах.

Прежде всего, Гарольд давал людям надежду. То, как черные чикагцы говорили о нем в те годы, напоминало то, как определенное поколение белых прогрессистов говорило о Бобби Кеннеди — дело было не столько в том, что он сделал, сколько в том, что он заставил вас почувствовать. Как будто все было возможно. Как будто мир был твоим, чтобы переделать его.

Для меня это стало семенем. Это заставило меня впервые задуматься о том, что я хочу когда-нибудь баллотироваться на государственную должность. (Я был не единственным, кого это вдохновило — вскоре после избрания Гарольда Джесси Джексон объявил, что будет баллотироваться в президенты). Разве не туда переместилась энергия движения за гражданские права — в избирательную политику? Джон Льюис, Эндрю Янг, Джулиан Бонд — разве не они баллотировались в президенты, решив, что именно здесь они могут добиться наибольших изменений? Я знал, что там есть подводные камни — компромиссы, постоянная погоня за деньгами, потеря идеалов и неустанное стремление к победе.

Но, возможно, был и другой путь. Может быть, вы могли бы генерировать ту же энергию, то же чувство цели не только внутри черной общины, но и по всей расовой линии. Может быть, при достаточной подготовке, знании политики и умении управлять, можно было бы избежать некоторых ошибок Гарольда. Может быть, принципы организации можно было бы использовать не только для проведения кампании, но и для управления — для поощрения участия и активной гражданской позиции среди тех, кто остался в стороне, и для того, чтобы научить их не только доверять своим избранным лидерам, но и доверять друг другу и самим себе.

Так я говорил себе. Но это была не вся история. Я также боролся с более узкими вопросами, касающимися моих собственных амбиций. Как бы многому я ни научилась в организации, мне нечем было похвастаться в плане конкретных достижений. Даже моя мать, женщина, которая всегда маршировала под другой барабан, беспокоилась обо мне.

"Я не знаю, Бар, — сказала она мне однажды на Рождество. "Ты можешь всю жизнь работать вне институтов. Но ты можешь добиться большего, пытаясь изменить эти институты изнутри".

"К тому же, поверьте мне, — сказала она с горьким смешком. "Быть без гроша в кармане — это переоценка".

И вот осенью 1988 года я отправился со своими амбициями туда, где амбиции почти не выделялись. Валедикторианы, президенты студенческого самоуправления, знатоки латыни, чемпионы дебатов — люди, которых я встретил в Гарвардской юридической школе, были, как правило, впечатляющими юношами и девушками, которые, в отличие от меня, выросли с оправданной уверенностью в том, что им суждено прожить жизнь, полную последствий. То, что у меня там все получилось, я связываю в основном с тем, что я был на несколько лет старше своих одноклассников. В то время как многие чувствовали себя обремененными нагрузкой, для меня дни, проведенные в библиотеке или, что еще лучше, на диване в моей квартире за пределами кампуса, с приглушенным звуком игры в мяч, казались абсолютной роскошью после трех лет организации общественных собраний и стучания в двери на холоде.

Было еще вот что: Изучение права, как оказалось, не так уж сильно отличалось от того, чем я занимался в годы одиноких размышлений над гражданскими вопросами. Какие принципы должны определять отношения между человеком и обществом, и как далеко простираются наши обязательства перед другими людьми? В какой степени правительство должно регулировать рынок? Как происходят социальные изменения, и как правила могут гарантировать, что каждый имеет право голоса?

Я не мог насытиться этим материалом. Мне нравились перепалки, особенно с более консервативными студентами, которые, несмотря на наши разногласия, ценили то, что я серьезно относилась к их аргументам. Во время дискуссий в классе моя рука постоянно поднималась вверх, что вызывало заслуженное закатывание глаз. Я ничего не мог с этим поделать; это было похоже на то, как если бы после многих лет, проведенных взаперти со странной одержимостью — жонглированием, скажем, или глотанием шпаг — я теперь оказался в цирковой школе.

Энтузиазм компенсирует множество недостатков, говорю я своим дочерям — по крайней мере, так было со мной в Гарварде. На втором курсе меня избрали первым чернокожим главой юридического обозрения, что вызвало небольшой резонанс в национальной прессе. Я подписал контракт на написание книги. Предложения о работе поступали со всей страны, и предполагалось, что мой путь теперь намечен, как и путь моих предшественников в "Юридическом обозрении": Я буду клерком у судьи Верховного суда, буду работать в одной из ведущих юридических фирм или в офисе прокурора Соединенных Штатов, а когда придет время, я смогу, если захочу, попробовать себя в политике.

Это было захватывающее зрелище. Единственный человек, который подвергал сомнению этот гладкий путь восхождения, был, похоже, я. Все произошло слишком быстро. Большие зарплаты, которые мне сулили, внимание — все это было похоже на ловушку.

К счастью, у меня было время обдумать свои дальнейшие действия. И в любом случае, самое важное решение, которое предстояло принять, в конечном итоге не будет иметь ничего общего с юриспруденцией.

ГЛАВА 2

Когда мы познакомились, Мишель Лавогн Робинсон уже занималась юридической практикой. Ей было двадцать пять лет, она была юристом в Sidley & Austin, чикагской фирме, где я работал летом после первого курса юридического факультета. Она была высокой, красивой, веселой, общительной, щедрой и безумно умной, и я был сражен наповал почти с первой секунды, как только увидел ее. Фирма поручила ей присматривать за мной, чтобы я знала, где находится ксерокс в офисе, и вообще чувствовала себя желанной гостьей. Это также означало, что мы вместе ходили на ланчи, что позволяло нам сидеть и разговаривать — сначала о работе, а потом и обо всем остальном.

В течение следующих нескольких лет, во время школьных каникул и когда Мишель приезжала в Гарвард в составе команды рекрутеров Sidley, мы вдвоем ходили обедать и совершали долгие прогулки вдоль реки Чарльз, говорили о кино, семье и местах в мире, которые мы хотели бы увидеть. Когда ее отец неожиданно умер от осложнений, вызванных рассеянным склерозом, я вылетел, чтобы быть с ней, а она утешала меня, когда я узнал, что у дедушки прогрессирующий рак простаты.

Другими словами, мы стали не только друзьями, но и любовниками, и по мере приближения окончания моего юридического факультета мы осторожно кружили вокруг перспективы совместной жизни. Однажды я взял ее с собой на семинар по организации, который проводил в качестве одолжения для друга, руководившего общественным центром в Саут-Сайде. Участницами семинара были в основном матери-одиночки, некоторые из них находились на социальном обеспечении, мало кто имел какие-либо навыки работы на рынке. Я попросила их описать свой мир, каким он был и каким бы они хотели его видеть. Это было простое упражнение, которое я делал много раз, способ для людей соединить реальность их сообщества и их жизни с тем, что они могли бы изменить. После этого, когда мы шли к машине, Мишель переплела свою руку с моей и сказала, что ее тронуло мое легкое общение с женщинами.

"Вы дали им надежду".

"Им нужно больше, чем надежда", — сказал я. Я попытался объяснить ей конфликт, который я чувствовал: между работой по изменению системы и противодействием ей; желанием руководить, но при этом дать людям возможность самим добиваться изменений; желанием быть в политике, но не в ней.

Мишель посмотрела на меня. "Мир, как он есть, и мир, каким он должен быть", — мягко сказала она.

"Что-то вроде этого".

Мишель была оригинальна; я не знал никого, похожего на нее. И хотя этого еще не произошло, я уже начал думать, что могу сделать ей предложение. Для Мишель брак был само собой разумеющимся — органичный следующий шаг в таких серьезных отношениях, как наши. Для меня, выросшего с матерью, чьи браки были недолговечными, необходимость официально оформлять отношения всегда казалась менее насущной. Мало того, в те первые годы нашего ухаживания наши споры могли быть ожесточенными. Каким бы самоуверенным я ни был, она никогда не сдавалась. Ее брат, Крейг, звезда баскетбола в Принстоне, который работал в инвестиционно-банковской сфере, прежде чем стать тренером, шутил, что семья не думает, что Мишель ("Миша", как они ее называли) когда-нибудь выйдет замуж, потому что она слишком крутая — ни один парень не сможет за ней угнаться. Странно, но мне это в ней нравилось: то, что она постоянно бросала мне вызов и держала меня честным.

А о чем думала Мишель? Я представляю ее до нашей встречи, очень похожую на молодого профессионала, одетую по фигуре, сосредоточенную на своей карьере и делающую все так, как должно быть сделано, без времени на ерунду. И тут в ее жизнь врывается этот странный парень с Гавайев, с неряшливым гардеробом и безумными мечтами. В этом была часть моей привлекательности, говорила она мне, я отличался от парней, с которыми она выросла, от мужчин, с которыми она встречалась. Я отличался даже от ее собственного отца, которого она обожала: человека, который так и не закончил муниципальный колледж, которого в тридцать с небольшим лет поразил рассеянный склероз, но который никогда не жаловался и каждый день ходил на работу, посещал все танцевальные концерты Мишель и баскетбольные матчи Крейга, всегда присутствовал в своей семье, которая была его гордостью и радостью.

Жизнь со мной обещала Мишель кое-что еще, те вещи, которых, как она видела, ей не хватало в детстве. Приключения. Путешествия. Разрушение ограничений. Так же, как ее корни в Чикаго — ее большая, расширенная семья, ее здравый смысл, ее желание быть хорошей матерью, прежде всего, — обещали якорь, которого мне не хватало большую часть моей юности. Мы не просто любили друг друга, смеялись друг над другом и разделяли одни и те же основные ценности — в нас была симметрия, то, как мы дополняли друг друга. Мы могли прикрывать друг друга, охранять слепые зоны друг друга. Мы могли быть командой.

Конечно, это был еще один способ сказать, что мы очень разные, по опыту и темпераменту. Для Мишель дорога к хорошей жизни была узкой и полной опасностей. Семья была всем, на что можно было рассчитывать, большой риск не принимался легкомысленно, а внешний успех — хорошая работа, красивый дом — никогда не заставлял чувствовать себя двусмысленно, потому что неудачи и нужда были вокруг тебя, всего лишь увольнение или расстрел. Мишель никогда не беспокоилась о том, чтобы не продаться, потому что рост в Саут-Сайде означал, что ты всегда, на каком-то уровне, был аутсайдером. По ее мнению, препятствия на пути к успеху были достаточно очевидны, их не нужно было искать. Сомнения возникали из-за необходимости доказывать, независимо от того, насколько хорошо ты справляешься, что твое место в комнате — доказывать это не только тем, кто сомневался в тебе, но и самому себе.

Когда учеба в юридическом колледже подходила к концу, я рассказал Мишель о своем плане. Я не буду работать клерком. Вместо этого я перееду обратно в Чикаго, постараюсь продолжать заниматься общественной работой и одновременно вести юридическую практику в небольшой фирме, специализирующейся на гражданских правах. Если представится хорошая возможность, сказал я, то я даже смогу выставить свою кандидатуру на выборах.

Все это не стало для нее сюрпризом. Она доверяла мне, говорила, что я делаю то, что считаю правильным.

"Но я должна сказать тебе, Барак, — сказала она, — я думаю, что то, что ты хочешь сделать, очень трудно. Я хочу сказать, что хотела бы я иметь твой оптимизм. Иногда мне это удается. Но люди могут быть такими эгоистичными и просто невежественными. Я думаю, что многие люди не хотят, чтобы их беспокоили. И мне кажется, что в политике полно людей, готовых на все ради власти, которые думают только о себе. Особенно в Чикаго. Я не уверен, что вы когда-нибудь это измените".

"Я могу попробовать, не так ли?" сказал я с улыбкой. "Какой смысл иметь шикарную юридическую степень, если ты не можешь рискнуть? Если это не сработает, значит, не сработает. У меня все будет хорошо. У нас все будет хорошо".

Она взяла мое лицо в свои руки. "Ты когда-нибудь замечал, что если есть трудный путь и легкий путь, ты каждый раз выбираешь трудный путь? Как ты думаешь, почему?"

Мы оба рассмеялись. Но я мог сказать, что Мишель думала, что она что-то поняла. Это было озарение, которое будет иметь последствия для нас обоих.

После семи лет знакомства мы с Мишель поженились в Объединенной церкви Христа Тринити 3 октября 1992 года, когда более трехсот наших друзей, коллег и членов семьи радостно теснились на скамьях. Службу вел пастор церкви, преподобный Джеремайя А. Райт-младший, которого я узнал и которым восхищался во время своей организаторской деятельности. Мы были счастливы. Наше совместное будущее официально начиналось.

Я сдала экзамен, а затем на год отложила юридическую практику, чтобы провести проект "Голосуй!" в преддверии президентской гонки 1992 года — одну из крупнейших акций по регистрации избирателей в истории Иллинойса. После возвращения из нашего медового месяца на побережье Калифорнии я преподавал на юридическом факультете Чикагского университета, закончил свою книгу и официально начал работать в Davis, Miner, Barnhill & Galland, небольшой фирме по защите гражданских прав, которая специализировалась на делах о дискриминации в сфере занятости и занималась недвижимостью для групп по доступному жилью. Мишель тем временем решила, что с нее хватит корпоративного права, и перешла в Департамент планирования и развития города Чикаго, где проработала полтора года, после чего согласилась возглавить некоммерческую программу по развитию молодежного лидерства под названием Public Allies.

Нам обоим нравилась наша работа и люди, с которыми мы работали, и со временем мы стали участвовать в различных общественных и филантропических мероприятиях. Мы ходили на бальные игры и концерты и делили ужины с расширяющимся кругом друзей. Мы смогли купить скромную, но уютную квартиру в Гайд-парке, прямо напротив озера Мичиган и Промонтори-Пойнт, всего в нескольких минутах ходьбы от дома, где жил Крейг со своей молодой семьей. Мать Мишель, Мэриан, все еще жила в семейном доме в Саут-Шор, менее чем в пятнадцати минутах езды, и мы часто навещали ее, угощаясь жареной курицей с зеленью, тортом из красного бархата и барбекю, приготовленным дядей Мишель Питом. Наевшись, мы садились вокруг кухни и слушали, как ее дяди рассказывают истории о взрослении, смех становился громче по мере того, как затягивался вечер, а двоюродные братья, племянники и племянницы подпрыгивали на диванных подушках, пока их не отправляли во двор.

Когда мы ехали домой в сумерках, мы с Мишель иногда говорили о том, что у нас будут свои дети — какими они будут, сколько их будет, а может быть, собака, — и представляли себе все, что мы будем делать вместе, как семья.

Нормальная жизнь. Продуктивная, счастливая жизнь. Этого должно было быть достаточно.

Но летом 1995 года неожиданно, благодаря странной цепочке событий, перед ним открылась политическая возможность. Действующему конгрессмену от Второго округа штата Иллинойс Мелу Рейнольдсу было предъявлено обвинение по нескольким пунктам, включая якобы имевший место секс с шестнадцатилетней волонтеркой избирательной кампании. Если бы он был осужден, то для его замены срочно были бы проведены специальные выборы.

Я не жил в этом округе, и мне не хватало узнаваемости имени и базы поддержки, чтобы начать гонку в Конгрессе. Однако сенатор штата от нашего района Элис Палмер имела право претендовать на это место, и незадолго до того, как конгрессмен был осужден в августе, она бросила свою шляпу в кольцо. Палмер, афроамериканка, бывший педагог с глубокими корнями в обществе, имела солидный, хотя и ничем не примечательный послужной список и пользовалась симпатией прогрессистов и некоторых старых черных активистов, которые помогли Гарольду избраться; и хотя я не знал ее, у нас были общие друзья. Основываясь на работе, которую я проделал для проекта "Голосуй! меня попросили помочь ее начинающейся кампании, и по прошествии нескольких недель несколько человек предложили мне подумать о выдвижении своей кандидатуры на освободившееся место Элис в сенате.

Прежде чем поговорить с Мишель, я составил список плюсов и минусов. Сенатор штата не был гламурной должностью — большинство людей понятия не имели, кто такие законодатели их штата, а Спрингфилд, столица штата, была печально известна старыми добрыми придирками, логроллингом, payola и другими политическими махинациями. С другой стороны, мне нужно было с чего-то начинать и платить взносы. Кроме того, законодательное собрание штата Иллинойс заседало всего несколько недель в году, что означало, что я мог продолжать преподавать и работать в юридической фирме.

Лучше всего, что Элис Палмер согласилась поддержать меня. Поскольку суд над Рейнольдсом еще не завершился, было трудно предположить, как все сложится. Технически для Элис было бы возможно баллотироваться в Конгресс, сохраняя возможность сохранить свое место в штате, если она проиграет в более крупной гонке, но она настаивала мне и другим, что она покончила с сенатом и готова двигаться дальше. Вместе с предложением поддержки от нашего местного олдермена Тони Преквинкля, который мог похвастаться лучшей организацией в районе, мои шансы выглядели более чем хорошими.

Я подошел к Мишель и сделал свое предложение. "Считайте это пробным запуском", — сказал я.

"Хмф."

"Окунаем пальцы ног в воду".

"Верно".

"И что ты думаешь?"

Она поцеловала меня в щеку. "Я думаю, что это то, что ты хочешь сделать, поэтому ты должен это сделать. Только обещай, что мне не придется проводить время в Спрингфилде".

Перед тем как нажать на курок, мне нужно было в последний раз проконсультироваться с одним человеком. В начале года моя мать заболела, и у нее диагностировали рак матки.

Прогноз был плохим. По крайней мере, раз в день мысль о ее потере заставляла мое сердце сжиматься. Я прилетел на Гавайи сразу после того, как она получила новости, и с облегчением обнаружил, что она выглядит как обычно и находится в хорошем расположении духа. Она призналась, что ей было страшно, но она хотела, чтобы ее лечение было как можно более агрессивным.

"Я никуда не уйду, — сказала она, — пока вы не подарите мне внуков".

Она восприняла новость о моем возможном участии в выборах в сенат штата со свойственным ей энтузиазмом, настаивая, чтобы я рассказал ей все подробности. Она признала, что это будет много работы, но моя мама никогда не считала тяжелую работу чем-то хорошим.

"Убедитесь, что Мишель не против", — сказала она. "Не то чтобы я была экспертом по браку. И не смей использовать меня как оправдание, чтобы не делать этого. У меня и без того хватает забот, чтобы чувствовать, что все откладывают свою жизнь на потом. Это нездорово, понимаешь?".

"Понятно".

Через семь месяцев после постановки диагноза ситуация изменилась в худшую сторону. В сентябре мы с Мишель полетели в Нью-Йорк, чтобы вместе с Майей и моей мамой попасть на консультацию к специалисту в клинику Memorial Sloan Kettering. В середине курса химиотерапии она физически преобразилась. Ее длинные темные волосы исчезли, глаза казались впалыми. Хуже того, по оценке специалиста, ее рак находился на четвертой стадии, и возможности лечения были ограничены. Наблюдая за тем, как моя мама сосет кубики льда, потому что ее слюнные железы отключились, я изо всех сил старалась сделать храброе лицо. Я рассказывала ей смешные истории о своей работе и пересказывала сюжет фильма, который только что посмотрела. Мы смеялись, когда Майя — она была на девять лет младше меня и тогда училась в Нью-Йоркском университете — напомнила мне, каким властным старшим братом я был. Я держал маму за руку, проверяя, удобно ли ей, прежде чем она улеглась отдохнуть. Затем я вернулся в гостиничный номер и заплакал.

Именно во время этой поездки в Нью-Йорк я предложила маме пожить у нас в Чикаго; бабушка была слишком стара, чтобы ухаживать за ней постоянно. Но моя мать, всегда являвшаяся архитектором своей судьбы, отказалась. "Лучше я буду в знакомом и теплом месте", — сказала она, глядя в окно. Я сидела, чувствуя себя беспомощной, и думала о том, какой длинный путь она прошла за свою жизнь, каким неожиданным должен был быть каждый шаг на этом пути, полным счастливых случайностей. Я ни разу не слышал, чтобы она зацикливалась на разочарованиях. Вместо этого она, казалось, находила маленькие радости повсюду.

До этого.

"Жизнь странная штука, не так ли?" — мягко сказала она.

Так и было.

Следуя совету матери, я бросилась в свою первую политическую кампанию. Мне смешно вспоминать, какая это была пустая операция — не более сложная, чем кампания в студенческий совет. Не было ни опросников, ни исследователей, ни закупок на телевидении или радио. Мое объявление 19 сентября 1995 года состоялось в гостинице Ramada Inn в Гайд-парке, с крендельками и чипсами и парой сотен сторонников — вероятно, четверть из них были родственниками Мишель. Наша предвыборная литература состояла из карточки размером восемь на четыре дюйма с моей фотографией, похожей на паспорт, нескольких строк биографии и четырех или пяти пунктов, которые я набрала на компьютере. Я распечатал ее в Kinko's.

Я не преминул нанять двух политических ветеранов, с которыми познакомился, работая над проектом "Голосуй! Кэрол Энн Харвелл, руководитель моей кампании, была высокой и нахальной, ей было около сорока лет, и она работала в офисе в Вест-Сайде. Хотя она казалась неудержимо веселой, она знала толк в жесткой чикагской политике. Рон Дэвис, большой медведь-гризли, был нашим полевым директором и экспертом по петициям. У него было седое афро, нечесаные волосы на лице и очки в толстой проволочной оправе, его массу скрывала расстегнутая черная рубашка, которую он, казалось, носил каждый день.

Рон оказался незаменимым: В Иллинойсе действуют строгие правила доступа к избирательным бюллетеням, призванные усложнить жизнь претендентам, не имеющим партийной поддержки. Чтобы попасть в избирательный бюллетень, кандидату нужно было, чтобы более семисот зарегистрированных избирателей, проживающих в округе, подписали петицию, которая распространялась и заверялась кем-то, кто также проживал в округе. Хорошая" подпись должна была быть разборчивой, точно привязанной к местному адресу и от зарегистрированного избирателя. Я до сих пор помню, как мы впервые собрались за столом в нашей столовой, Рон пыхтел и отдувался, раздавая клипборды с прикрепленными к ним петициями, а также досье на избирателей и лист с инструкциями. Я предложил, что прежде чем говорить о петициях, мы должны организовать несколько форумов по встрече с кандидатами, может быть, составить несколько программных документов. Кэрол и Рон посмотрели друг на друга и рассмеялись.

"Босс, позвольте мне сказать вам кое-что", — сказала Кэрол. "Ты можешь оставить все это дерьмо с Лигой женщин-избирателей на после выборов. Сейчас единственное, что имеет значение, это эти петиции. Те, против кого ты баллотируешься, будут проверять их с особой тщательностью, чтобы убедиться, что твои подписи законны. Если это не так, вы не сможете играть. И я гарантирую вам, что как бы мы ни были осторожны, примерно половина подписей окажется недействительной, поэтому мы должны получить по крайней мере в два раза больше подписей, чем они говорят".

"В четыре раза больше", — поправил Рон, передавая мне планшет.

Настроенный должным образом, я поехал в один из районов, выбранных Роном для сбора подписей. Это было похоже на мои ранние организаторские дни: я ходил от дома к дому, некоторых людей не было дома или они не хотели открывать дверь; женщины в бигуди для волос с резвящимися детьми, мужчины, занятые работой во дворе; иногда молодые люди в футболках и тряпках, у которых изо рта пахло алкоголем, когда они осматривали квартал. Были и те, кто хотел поговорить со мной о проблемах в местной школе или о насилии с применением огнестрельного оружия, которое проникало в район, который раньше был стабильным, принадлежащим рабочему классу. Но в основном люди брали планшет, расписывались в нем и старались как можно быстрее вернуться к своим делам.

Если для меня стучаться в двери было вполне стандартным занятием, то для Мишель это был новый опыт, которая с готовностью посвящала часть каждого уикенда помощи. И хотя она часто собирала больше подписей, чем я, со своей мегаваттной улыбкой и рассказами о том, как выросла всего в нескольких кварталах от дома, улыбок не было и два часа спустя, когда мы возвращались в машину, чтобы ехать домой.

"Все, что я знаю, — сказала она в какой-то момент, — это то, что я должна действительно любить тебя, чтобы тратить свое субботнее утро на это".

В течение нескольких месяцев нам удалось собрать в четыре раза больше подписей, чем требовалось. Когда я не работал в фирме или не преподавал, я посещал клубы кварталов, церковные собрания и дома престарелых, доводя свои доводы до избирателей. Я не был великолепен. Моя ораторская речь была жесткой, в ней было много политики и мало вдохновения и юмора. Мне также было неловко говорить о себе. Как организатора, меня учили всегда оставаться на заднем плане.

Однако мне стало лучше, я стал более спокойным, и постепенно ряды моих сторонников росли. Я заручился поддержкой местных чиновников, пасторов и нескольких прогрессивных организаций; я даже подготовил несколько программных документов. И я хотел бы сказать, что именно так закончилась моя первая кампания — отважный молодой кандидат и его опытная, красивая и терпеливая жена, начав с нескольких друзей в своей столовой, сплотили народ вокруг нового бренда политики.

Но все было не так. В августе 1995 года наш опальный конгрессмен был окончательно осужден и приговорен к тюремному заключению; на конец ноября были назначены внеочередные выборы. Когда его место освободилось, а сроки были официально определены, в предвыборную гонку включились и другие, помимо Элис Палмер, в том числе Джесси Джексон-младший, который привлек к себе внимание всей страны благодаря волнующему представлению своего отца на Демократической национальной конвенции 1988 года. Мы с Мишель знали и любили Джесси-младшего. Его сестра Сантита была одной из лучших подруг Мишель в школе и подружкой невесты на нашей свадьбе. Он был настолько популярен, что его объявление сразу же изменило динамику гонки, поставив Элис в крайне невыгодное положение.

А поскольку специальные выборы в Конгресс должны были состояться за несколько недель до подачи петиций на место Алисы в сенате, моя команда начала беспокоиться.

"Тебе лучше проверить еще раз, чтобы убедиться, что Элис не собирается шутить с тобой, если она проиграет Джесси-младшему", — сказал Рон.

Я покачала головой. "Она обещала мне, что не сбежит. Дала мне слово. И она сказала это публично. Даже в газетах".

"Все в порядке, Барак. Но не могли бы вы проверить еще раз, пожалуйста?"

Я так и сделал, позвонил Элис и еще раз заверил ее, что независимо от того, что произошло с ее баллотированием в Конгресс, она все равно намерена уйти из политики штата.

Но когда Джесси-младший уверенно победил на внеочередных выборах, а Элис заняла лишь незначительное третье место, что-то изменилось. В местной прессе стали появляться сообщения о кампании "Черновик Элис Палмер". Несколько ее давних сторонников попросили о встрече, и когда я пришел, они посоветовали мне выйти из гонки. Они сказали, что сообщество не может позволить себе уступить Элис ее стаж. Я должна быть терпеливой, моя очередь еще придет. Я стоял на своем — у меня были волонтеры и доноры, которые уже вложили много средств в кампанию, в конце концов; я поддерживал Элис, даже когда Джесси-младший вошел, но зал был непоколебим. К тому времени, когда я поговорил с Элис, стало ясно, куда движутся события. На следующей неделе она провела пресс-конференцию в Спрингфилде, объявив, что в последнюю минуту подает собственные петиции, чтобы попасть в избирательный бюллетень и сохранить свое место.

"Я же говорила", — сказала Кэрол, затягиваясь сигаретой и выпуская тонкую струйку дыма к потолку.

Я чувствовал себя разочарованным и преданным, но решил, что еще не все потеряно. За предыдущие несколько месяцев мы создали хорошую организацию, и почти все выборные должностные лица, которые поддержали меня, сказали, что останутся с нами. Рон и Кэрол были настроены менее оптимистично.

"Не хотелось бы говорить вам, босс, — сказала Кэрол, — но большинство людей до сих пор понятия не имеют, кто вы такой. Черт, они также не знают, кто она такая, но — без обид, сейчас — "Элис Палмер" — это чертовски лучшее имя для голосования, чем "Барак Обама". "

Я понял ее точку зрения, но сказал им, что мы собираемся довести дело до конца, несмотря на то, что многие известные чикагцы вдруг стали призывать меня отказаться от участия в гонке. И вот однажды днем Рон и Кэрол приехали ко мне домой, запыхавшиеся и выглядевшие так, будто выиграли в лотерею.

"Петиции Алисы", — сказал Рон. "Они ужасны. Худшее, что я когда-либо видел. Все эти негры, которые пытались выбить тебя из гонки, не потрудились сделать работу. Из-за этого ее могут вычеркнуть из бюллетеня".

Я просмотрел неофициальные подсчеты, проведенные Роном и волонтерами нашей кампании. Это была правда: петиции, поданные Алисой, были заполнены недействительными подписями: люди, чьи адреса находились за пределами округа, несколько подписей с разными именами, но одинаковым почерком. Я почесал голову. "Я не знаю, ребята…"

"Ты не знаешь что?" сказала Кэрол.

"Я не знаю, хочу ли я так побеждать. То есть, да, я зол на то, что произошло. Но эти правила голосования не имеют особого смысла. Я бы предпочел просто победить ее".

Кэрол отступила назад, ее челюсть сжалась. "Эта женщина дала тебе слово, Барак!" — сказала она. "Мы все здесь надрывали свои задницы, основываясь на этом обещании. И теперь, когда она пытается поиметь тебя и даже не может сделать это правильно, ты собираешься спустить ей это с рук? Ты не думаешь, что они вычеркнули бы тебя из бюллетеня за секунду, если бы могли?" Она покачала головой. "Нет, Барак. Ты хороший парень… вот почему мы верим в тебя. Но если ты оставишь это, ты можешь вернуться к работе профессора и все такое, потому что политика не для тебя. Тебя загрызут, и ты не принесешь никому ни малейшей пользы".

Я посмотрела на Рона, который тихо сказал: "Она права".

Я откинулся в кресле и зажег сигарету. Я чувствовал себя зависшим во времени, пытаясь расшифровать то, что чувствовал нутром. Насколько сильно я этого хотел? Я напомнил себе о том, чего, по моему мнению, я мог бы добиться на этом посту, как много я готов работать, если бы у меня был шанс.

"Хорошо", — сказал я наконец.

"Хорошо!" сказала Кэрол, ее улыбка вернулась. Рон собрал свои бумаги и положил их в сумку.

Процесс занял бы пару месяцев, но с моим решением в тот день гонка была фактически завершена. Мы подали документы в Чикагскую комиссию по выборам, и когда стало ясно, что комиссия примет решение в нашу пользу, Элис выбыла из гонки. Пока мы занимались этим, мы также вычеркнули из бюллетеня несколько других демократов с плохими петициями. Не имея демократического оппонента и имея лишь символическую республиканскую оппозицию, я шел в сенат штата.

Какими бы ни были мои представления о более благородном виде политики, им придется подождать.

Я полагаю, что из той первой кампании можно извлечь полезные уроки. Я научился уважать тонкости и нюансы политики, внимание к деталям, ежедневный труд, который может оказаться разницей между победой и поражением. Это также подтвердило то, что я уже знал о себе: какими бы ни были мои предпочтения в отношении честной игры, я не люблю проигрывать.

Но урок, который остался со мной дольше всего, не имеет ничего общего с механикой кампании или жесткой политикой. Он связан с телефонным звонком, который я получил от Майи на Гавайях в один из дней в начале ноября, задолго до того, как я узнал, как сложится моя гонка.

"Она приняла плохой оборот, Бар", — сказала Майя.

"Насколько плохо?"

"Я думаю, тебе нужно прийти сейчас".

Я уже знала, что состояние моей матери ухудшается; я разговаривала с ней всего несколько дней назад. Услышав в ее голосе новый уровень боли и покорности, я заказала билет на Гавайи на следующую неделю.

"Она может говорить?" спросил я Майю.

"Я так не думаю. Она то исчезает, то пропадает".

Я положил трубку и позвонил в авиакомпанию, чтобы перенести свой рейс на утро. Я позвонила Кэрол, чтобы отменить некоторые мероприятия кампании и обсудить, что нужно сделать в мое отсутствие. Через несколько часов Майя перезвонила.

"Прости, милая. Мамы больше нет". Она так и не пришла в сознание, сказала мне сестра; Майя сидела у ее больничной койки и читала вслух из книги народных сказок, пока наша мама ускользала.

На той неделе мы провели поминальную службу в японском саду за Центром Восток-Запад при Гавайском университете. Я вспомнил, как играл там в детстве, как моя мама сидела на солнце и наблюдала за мной, когда я кувыркался в траве, прыгал по каменным ступенькам и ловил головастиков в ручье, который протекал с одной стороны. После этого мы с Майей поехали на смотровую площадку возле Коко Хед и развеяли ее прах в море, а волны разбивались о скалы. И я подумал о том, что мои мама и сестра остались одни в больничной палате, а меня не было рядом, так занятого своими великими делами. Я знал, что никогда не смогу вернуть тот момент. Вдобавок к своей печали я испытывал сильный стыд.

Если вы не живете на южной оконечности Чикаго, самый быстрый путь в Спрингфилд лежит через шоссе I-55. В час пик на выезде из центра города и в западных пригородах движение замедляется до ползучего; но как только вы проезжаете Джолиет, все открывается: прямая, гладкая асфальтовая трасса проходит на юго-запад через Блумингтон (родину страховой компании State Farm и пивных орешков) и Линкольн (названный в честь президента, который помог зарегистрировать город, когда он был еще юристом) и проносит вас мимо миль и миль кукурузы.

В течение почти восьми лет я совершал эту поездку, обычно один, обычно за три с половиной часа, мотаясь туда и обратно в Спрингфилд в течение нескольких недель осенью и на протяжении большей части зимы и ранней весны, когда законодательное собрание Иллинойса выполняло основную часть своей работы. Я ехал туда во вторник вечером после ужина и возвращался домой в четверг вечером или в пятницу утром. Сотовая связь прекратилась примерно в часе езды от Чикаго, и единственными сигналами, которые регистрировались на циферблате после этого, были разговорное радио и станции христианской музыки. Чтобы не заснуть, я слушал аудиокниги, чем длиннее, тем лучше — в основном романы (Джон ле Карре и Тони Моррисон были любимыми), а также истории, о Гражданской войне, Викторианской эпохе, падении Римской империи.

Когда меня спрашивали, я рассказывал скептически настроенным друзьям, как многому я научился в Спрингфилде, и, по крайней мере, первые несколько лет это было правдой. Из всех пятидесяти штатов Иллинойс лучше всего отражает демографическую ситуацию в стране: здесь есть и кишащий мегаполис, и разросшиеся пригороды, и фермерские угодья, и фабричные города, и регион даунстейт, который считается скорее южным, чем северным. В любой день под высоким куполом Капитолия можно было увидеть срез Америки в полной мере, как ожившее стихотворение Карла Сэндбурга. Здесь были и дети, толкающие друг друга во время экскурсии, и хорошо одетые банкиры, работающие со своими телефонами, и фермеры в кепках с семенами, ищущие возможности расширить шлюзы, которые позволяют промышленным баржам доставлять их урожай на рынок. Вы увидите латиноамериканских мам, желающих профинансировать новый детский сад, и байкеров среднего возраста с бараньими отростками и в кожаных куртках, пытающихся остановить очередную законодательную попытку заставить их носить шлемы.

В те первые месяцы я не высовывался. Некоторые мои коллеги с подозрением относились к моей странной фамилии и гарвардской родословной, но я делал домашнюю работу и помогал собирать деньги для кампаний других сенаторов. Я познакомился со своими коллегами-законодателями и их сотрудниками не только в зале заседаний сената, но и на баскетбольной площадке, во время игры в гольф и во время еженедельных двухпартийных игр в покер, которые мы организовывали — с лимитом в два доллара и тремя ставками, в комнате стоял густой дым, разговоры и медленное шипение открываемой очередной банки пива.

Помогло то, что я уже знал лидера меньшинства в сенате, грузного чернокожего мужчину лет шестидесяти по имени Эмиль Джонс. Он прошел путь через ряды одной из традиционных приходских организаций при Дейли-старшем и представлял округ, в котором я когда-то организовывался. Так мы впервые встретились: Я привел группу родителей к нему в офис, требуя встречи, чтобы добиться финансирования программы подготовки к колледжу для молодежи района. Вместо того, чтобы отказать нам в помощи, он пригласил нас войти.

"Возможно, вы не знаете, — сказал он, — но я ждал вашего появления!". Он объяснил, что у него самого не было возможности закончить колледж; он хотел убедиться, что больше государственных денег будет направлено в заброшенные черные районы. "Я оставлю на ваше усмотрение, что нам нужно", — сказал он мне, хлопнув по спине, когда моя группа покидала его кабинет. "Вы оставляете политику мне".

Конечно, Эмиль добился финансирования программы, и наша дружба перешла в сенат. Он странно гордился мной и почти защищал мои реформаторские взгляды. Даже когда ему очень нужно было проголосовать за сделку, которую он готовил (получение лицензии на азартные игры на речных судах в Чикаго было его особой навязчивой идеей), он никогда не удавил бы меня, если бы я сказал, что не могу этого сделать — хотя он был не против произнести несколько отборных ругательств, когда отправлялся пробовать кого-то другого.

"Барак — другой", — сказал он однажды одному из сотрудников. "Он идет куда-то".

При всем моем усердии и доброй воле Эмиля, никто из нас не мог изменить один суровый факт: мы были в меньшинстве. Республиканцы в сенате Иллинойса приняли тот же бескомпромиссный подход, который Ньют Гингрич в то время использовал для подавления демократов в Конгрессе. Республиканцы осуществляли абсолютный контроль над тем, какие законопроекты выходят из комитета и какие поправки принимаются. В Спрингфилде было специальное обозначение для младших членов меньшинства вроде меня — "грибы", потому что "вас кормят дерьмом и держат в неведении".

Иногда я оказывался в состоянии формировать важные законы. Я помог убедиться, что иллинойский вариант национального законопроекта о реформе системы социального обеспечения, подписанного Биллом Клинтоном, обеспечит достаточную поддержку тем, кто переходит на работу. После одного из постоянных скандалов в Спрингфилде Эмиль поручил мне представлять фракцию в комитете по обновлению законов об этике. Никто больше не хотел работать, считая, что это гиблое дело, но благодаря хорошему взаимопониманию с моим коллегой-республиканцем Кирком Диллардом мы приняли закон, который ограничил некоторые из наиболее постыдных практик, сделав невозможным, например, использование средств, выделенных на избирательную кампанию, на личные вещи, такие как пристройка к дому или шуба. (После этого были сенаторы, которые не разговаривали с нами неделями).

Более типичным был случай, когда в конце первой сессии я поднялся со своего места, чтобы выступить против вопиющего налогового послабления для какой-то привилегированной отрасли, когда штат сокращал услуги для бедных. Я выстроил свои факты и подготовился с тщательностью судебного адвоката; я указал, почему такие необоснованные налоговые льготы нарушают консервативные рыночные принципы, в которые, как утверждали республиканцы, они верят. Когда я сел за стол, ко мне подошел председатель сената Пейт Филип — мускулистый, беловолосый бывший морской пехотинец, печально известный тем, что с удивительной непринужденностью оскорблял женщин и людей с другим цветом кожи.

"Это была чертовски хорошая речь", — сказал он, жуя незажженную сигару. "Сделал несколько хороших замечаний".

"Спасибо."

"Возможно, вы даже изменили многие умы", — сказал он. "Но вы не изменили ни одного голоса". С этими словами он подал сигнал председательствующему и с удовлетворением наблюдал, как на доске загорелись зеленые лампочки, означающие "за".

Это была политика в Спрингфилде: серия сделок, в основном скрытых от глаз, законодатели взвешивали конкурирующие давления различных интересов с бесстрастностью базарных торговцев, при этом внимательно следя за горсткой идеологических горячих кнопок — оружие, аборты, налоги, — которые могут вызвать тепло со стороны их базы.

Дело не в том, что люди не знали разницы между хорошей и плохой политикой. Это просто не имело значения. Все в Спрингфилде понимали, что в 90 процентах случаев избиратели дома не обращают на это внимания. Сложный, но достойный компромисс, отступление от партийной ортодоксии в поддержку новаторской идеи — это может стоить вам ключевого одобрения, крупной финансовой поддержки, руководящего поста или даже выборов.

Смогли бы вы заставить избирателей обратить на себя внимание? Я пытался. Вернувшись в округ, я принимал практически любое приглашение, которое попадалось на моем пути. Я начал писать регулярную колонку для Hyde Park Herald, районного еженедельника с аудиторией менее пяти тысяч читателей. Я проводил городские собрания, расставляя закуски и стопки законодательных обновлений, а затем обычно сидел там со своим одиноким сотрудником, поглядывая на часы, в ожидании толпы, которая так и не пришла.

Я не могу винить людей за то, что они не пришли. Они были заняты, у них были семьи, и, конечно, большинство дебатов в Спрингфилде казались им далекими. Между тем, по тем немногим резонансным вопросам, которые волновали моих избирателей, они, вероятно, уже согласились со мной, поскольку границы моего округа, как и почти всех округов в Иллинойсе, были проведены с хирургической точностью, чтобы обеспечить доминирование одной партии. Если я хотел увеличить финансирование школ в бедных кварталах, если я хотел расширить доступ к первичному медицинскому обслуживанию или переподготовке уволенных работников, мне не нужно было убеждать своих избирателей. Люди, которых мне нужно было привлечь и убедить — они жили в другом месте.

К концу второй сессии я почувствовал, как атмосфера Капитолия давит на меня — бесполезность пребывания в меньшинстве, цинизм многих моих коллег, носимый как почетный знак. Несомненно, это проявлялось. Однажды, когда я стоял в ротонде после того, как внесенный мною законопроект провалился, ко мне подошел лоббист из лучших побуждений и обнял меня за плечи.

"Ты должен перестать биться головой о стену, Барак", — сказал он. "Ключ к выживанию здесь — это понимание того, что это бизнес. Как продажа автомобилей. Или химчистка на соседней улице. Если ты начнешь верить, что это нечто большее, это сведет тебя с ума".

Некоторые политические ученые утверждают, что все, что я говорил о Спрингфилде, описывает именно то, как должен работать плюрализм; что торговля лошадьми между группами интересов, возможно, не вдохновляет, но она поддерживает демократию. И, возможно, в то время мне было бы легче согласиться с этим аргументом, если бы не жизнь, которой мне не хватало дома.

Первые два года в законодательном органе прошли нормально — Мишель была занята своей работой, и хотя она сдержала свое обещание не приезжать в столицу штата, кроме как на мою присягу, мы все равно вели неспешные разговоры по телефону в те вечера, когда меня не было дома. Однажды осенью 1997 года она позвонила мне в офис, ее голос дрожал.

"Это происходит".

"Что происходит?"

"Ты станешь папой".

Я собирался стать папой. Как полны радости были последующие месяцы! Я жил в соответствии со всеми клише будущего отца: посещал занятия по Ламазу, пытался понять, как собрать детскую кроватку, читал книгу "Что ожидать, когда ждешь ребенка" с ручкой в руках, чтобы подчеркнуть ключевые моменты. Около шести утра четвертого июля Мишель ткнула меня пальцем и сказала, что пора ехать в больницу. Я возилась, собирала сумку, которую поставила у двери, и всего через семь часов на свет появилась Малия Энн Обама, восемь фунтов и пятнадцать унций совершенства.

Среди множества ее талантов, наша новая дочь обладала хорошими способностями: без сессии, без занятий и без крупных дел, над которыми нужно было работать, я мог взять отпуск до конца лета. Будучи по натуре совой, я работал в позднюю смену, чтобы Мишель могла поспать, укладывая Малию на свои бедра, чтобы почитать ей, когда она смотрела на меня большими вопросительными глазами, или дремал, когда она лежала у меня на груди, за нами были отрыжка и какашки, такие теплые и безмятежные. Я подумал о поколениях мужчин, которые пропустили такие моменты, подумал о своем собственном отце, отсутствие которого сформировало меня больше, чем то короткое время, которое я провел с ним, и понял, что на земле нет места, где бы я хотел быть.

Но напряжение молодого родительства в конце концов дало о себе знать. После нескольких счастливых месяцев Мишель вернулась на работу, а я вернулся к жонглированию тремя работами. Нам повезло найти замечательную няню, которая присматривала за Малией в течение дня, но добавление к нашему семейному предприятию сотрудника на полный рабочий день сильно ударило по бюджету.

Мишель несла на себе основную тяжесть всего этого, перемещаясь между материнством и работой, не будучи уверенной в том, что она хорошо справляется ни с тем, ни с другим. В конце каждого вечера, после кормления, купания, сказки, уборки квартиры, попыток отследить, забрала ли она вещи из химчистки, и записки себе, чтобы назначить встречу с педиатром, она часто падала в пустую постель, зная, что весь цикл начнется заново через несколько коротких часов, пока ее муж будет заниматься "важными делами".

Мы стали чаще спорить, обычно поздно вечером, когда оба были совершенно вымотаны. "Это не то, на что я подписывалась, Барак", — сказала Мишель в какой-то момент. "Я чувствую, что делаю это в одиночку".

Меня это задевало. Если я не работала, я была дома — и если я была дома и забывала прибраться на кухне после ужина, то это происходило потому, что мне приходилось засиживаться допоздна за экзаменами или дорабатывать конспект. Но даже когда я строила свою защиту, я знала, что не справляюсь. Внутри гнева Мишель скрывалась более сложная правда. Я пыталась донести множество вещей до множества разных людей. Я выбирал трудный путь, как она и предсказывала в те времена, когда наше бремя было легче, а наши личные обязанности не были так переплетены. Сейчас я думала о том обещании, которое дала себе после рождения Малии: что мои дети будут знать меня, что они вырастут, зная о моей любви к ним, чувствуя, что я всегда ставила их на первое место.

Сидя в тусклом свете нашей гостиной, Мишель больше не казалась сердитой, только грустной. "Стоит ли оно того?" — спросила она.

Я не помню, что я сказал в ответ. Я знаю, что не мог признаться ей, что больше не уверен.

Оглядываясь назад, трудно понять, почему вы совершили глупость. Я не имею в виду мелочи — порчу любимого галстука, потому что вы пытались есть суп в машине, или выгнутую спину, потому что вас уговорили сыграть в футбол на День благодарения. Я имею в виду глупый выбор, сделанный после серьезных раздумий: те случаи, когда вы определяете реальную проблему в своей жизни, анализируете ее, а затем с полной уверенностью приходите к совершенно неправильному ответу.

Это было мое участие в выборах в Конгресс. После многочисленных разговоров мне пришлось признать, что Мишель была права, когда сомневалась, оправдывает ли разница, которую я делаю в Спрингфилде, жертвы. Однако вместо того, чтобы облегчить свою ношу, я пошел в противоположном направлении, решив, что мне нужно прибавить газу и добиться более влиятельного поста. Примерно в это же время конгрессмен-ветеран Бобби Раш, бывший "Черный пантер", бросил вызов мэру Дейли на выборах 1999 года и потерпел поражение, не добившись успеха даже в своем собственном округе.

Я думал, что кампания Раша была неинтересной, без обоснования, кроме туманного обещания продолжить наследие Гарольда Вашингтона. Если он так действовал в Конгрессе, я решил, что могу сделать лучше. Обсудив это с несколькими доверенными советниками, я попросил своих сотрудников провести внутренний опрос, чтобы выяснить, будет ли гонка против Раша жизнеспособной. Наша неформальная выборка дала нам шанс. Используя полученные результаты, я смог убедить нескольких своих близких друзей помочь в финансировании гонки. И тогда, несмотря на предупреждения более опытных политиков о том, что Раш сильнее, чем кажется, и несмотря на недоумение Мишель по поводу того, что я мог подумать, что ей будет лучше, если я буду в Вашингтоне, а не в Спрингфилде, я объявил о выдвижении своей кандидатуры на пост конгрессмена от Первого округа Конгресса.

Почти с самого начала гонка обернулась катастрофой. Через несколько недель после начала гонки из лагеря Раша донесся грохот: Обама — аутсайдер; его поддерживают белые; он — гарвардский элитист. А это имя — он вообще черный?

Собрав достаточно денег для проведения соответствующего опроса, я обнаружил, что Бобби имеет 90 процентов узнаваемости имени в округе и 70 процентов рейтинга одобрения, в то время как только 11 процентов избирателей вообще знали, кто я такой. Вскоре после этого взрослый сын Бобби был трагически застрелен, что вызвало бурю сочувствия. Я фактически приостановил свою кампанию на месяц и смотрел по телевидению репортаж о похоронах, проходивших в моей собственной церкви, где председательствовал преподобный Джеремайя Райт. Уже находясь на тонком льду дома, я отправился с семьей на Гавайи на сокращенные рождественские каникулы, но губернатор созвал специальную законодательную сессию для голосования по поддержанной мной мере по контролю за оружием. Поскольку восемнадцатимесячная Малия заболела и не могла лететь, я пропустил голосование и был подвергнут резкой критике со стороны чикагской прессы.

Я проиграл тридцать очков.

Когда я разговариваю с молодыми людьми о политике, я иногда предлагаю эту историю в качестве наглядного урока того, чего делать не следует. Обычно я добавляю постскриптум, описывая, как через несколько месяцев после моей потери мой друг, обеспокоенный тем, что я впал в уныние, настоял на том, чтобы я присоединился к нему на Демократической национальной конвенции 2000 года в Лос-Анджелесе ("Тебе нужно вернуться на лошадь", — сказал он.) Но когда я приземлился в аэропорту Лос-Анджелеса и попытался взять напрокат машину, мне отказали, потому что лимит моей карты American Express был превышен. Мне удалось добраться до Staples Center, но потом я узнал, что удостоверение, которое мне выдал мой друг, не позволяло пройти на конференц-зал, и мне пришлось безрезультатно кружить по периметру и наблюдать за происходящим на установленных телевизионных экранах. Наконец, после неловкого эпизода, когда мой друг не смог провести меня на вечеринку, в которой он участвовал, я вернулся в отель на такси, поспал на диване в его номере и улетел обратно в Чикаго как раз в тот момент, когда Эл Гор принимал номинацию.

Это забавная история, особенно в свете того, где я в итоге оказался. Я говорю своей аудитории о непредсказуемости политики и о необходимости быть стойким.

О чем я не упоминаю, так это о своем мрачном настроении во время обратного полета. Мне было почти сорок, я был без гроша в кармане, пережил унизительное поражение, и мой брак был напряженным. Возможно, впервые в жизни я почувствовал, что свернул не туда; что все запасы энергии и оптимизма, которые, как я думал, у меня есть, весь потенциал, на который я всегда рассчитывал, был израсходован впустую. Хуже того, я понял, что баллотироваться в Конгресс меня побудила не бескорыстная мечта изменить мир, а необходимость оправдать уже сделанный выбор, удовлетворить свое эго или подавить зависть к тем, кто достиг того, чего не достиг я.

Другими словами, я стал тем самым, от чего, будучи молодым человеком, предостерегал себя. Я стал политиком — и не очень хорошим политиком.

ГЛАВА 3

После поражения от Бобби Раша я позволил себе несколько месяцев поныть и зализать раны, прежде чем решил, что мне нужно изменить свои приоритеты и взяться за дело. Я сказал Мишель, что должен стать лучше для нее. У нас родился ребенок, и хотя я все еще отсутствовал чаще, чем ей хотелось бы, она, по крайней мере, заметила мои усилия. Я планировал свои встречи в Спрингфилде так, чтобы чаще бывать дома к ужину. Я старался быть более пунктуальным и более присутствующим. И 10 июня 2001 года, не прошло и трех лет после рождения Малии, мы испытали тот же взрыв радости — то же полнейшее изумление, — когда появилась Саша, такая же пухленькая и милая, как ее сестра, с густыми черными кудрями, перед которыми невозможно было устоять.

В течение следующих двух лет я вела более спокойную жизнь, полную маленьких удовлетворений, довольная балансом, который я, казалось, установила. Я наслаждался тем, как Малия втискивалась в свое первое балетное трико или брала ее за руку, когда мы шли в парк; как малышка Саша смеялась и хохотала, когда я баюкал ее ножки; как дыхание Мишель замедлялось, ее голова прижималась к моему плечу, когда она засыпала на середине старого фильма. Я вновь посвятил себя работе в сенате штата и наслаждался временем, проведенным со своими студентами в юридической школе. Я серьезно взглянул на наши финансы и составил план погашения долгов. В более медленном ритме моей работы и удовольствий отцовства я начал рассматривать варианты жизни после политики — возможно, преподавать и писать полный рабочий день, или вернуться к юридической практике, или устроиться на работу в местный благотворительный фонд, как когда-то предполагала моя мать.

Другими словами, после моего неудачного участия в выборах в Конгресс я испытал определенный отказ если не от желания изменить мир к лучшему, то, по крайней мере, от настойчивого убеждения, что это должно быть сделано на более широкой сцене. То, что могло бы начаться как чувство покорности по поводу ограничений, которые судьба наложила на мою жизнь, стало больше похоже на благодарность за щедрость, которую она уже принесла.

Однако два обстоятельства не позволили мне окончательно порвать с политикой. Во-первых, демократы Иллинойса получили право контролировать перекройку карт округов штата с учетом новых данных переписи населения 2000 года, благодаря причуде в конституции штата, согласно которой спор между палатой представителей, контролируемой демократами, и республиканским сенатом разрешался путем выбора имени из одной из старых печных шляп Авраама Линкольна. Обладая такой властью, демократы могли обратить вспять республиканскую джерримендеринг предыдущего десятилетия и значительно повысить шансы на то, что после выборов 2002 года демократы в сенате окажутся в большинстве. Я знал, что еще один срок, и у меня наконец-то появится шанс принять несколько законопроектов, сделать что-то значимое для людей, которых я представлял, и, возможно, закончить свою политическую карьеру на более высокой ноте, чем та, на которой она была сейчас.

Второй фактор был скорее инстинктом, чем событием. С момента избрания я старался каждое лето проводить несколько дней, посещая различных коллег в их родных округах по всему Иллинойсу. Обычно я ездил со своим главным помощником по сенату Дэном Шомоном — бывшим репортером UPI в очках с толстыми стеклами, безграничной энергией и неистовым голосом. Мы бросали клюшки для гольфа, карту и пару комплектов одежды в багажник моего джипа и отправлялись на юг или запад, прокладывая себе путь в Рок-Айленд или Пинкнивилль, Алтон или Карбондейл.

Дэн был моим главным политическим советником, хорошим другом и идеальным попутчиком: с ним было легко разговаривать, он прекрасно переносил молчание и разделял мою привычку курить в машине. Он также обладал энциклопедическими знаниями о политике штата. В первый раз, когда мы отправились в поездку, я заметил, что он немного нервничает по поводу того, как люди в штате могут отреагировать на чернокожего юриста из Чикаго с арабским именем.

"Никаких модных рубашек", — проинструктировал он, прежде чем мы ушли.

"У меня нет модных рубашек", — сказал я.

"Хорошо. Только поло и хаки".

"Понятно".

Несмотря на опасения Дэна, что я буду чувствовать себя не в своей тарелке, во время наших путешествий меня больше всего поразило то, насколько знакомым казалось все вокруг — будь то ярмарка округа, профсоюзный зал или крыльцо на чьей-то ферме. В том, как люди описывали свои семьи или работу. В их скромности и гостеприимстве. В их энтузиазме по поводу школьного баскетбола. В еде, которую они подавали, — жареной курице, печеных бобах и формочках для желе. В них я услышал отголоски моих бабушки и дедушки, моей мамы, мамы и папы Мишель. Те же ценности. Те же надежды и мечты.

После рождения детей эти экскурсии стали более нерегулярными. Но простой, повторяющийся вывод, который они сделали, остался со мной. До тех пор, пока жители моего чикагского района и районов на севере штата остаются чужими друг другу, я понимал, что наша политика никогда по-настоящему не изменится. Политикам всегда будет слишком легко подпитывать стереотипы, которые ставят черных против белых, иммигрантов против коренных жителей, сельские интересы против городских.

Если бы, с другой стороны, кампания могла каким-то образом бросить вызов господствующим в Америке политическим представлениям о том, насколько мы разобщены, тогда, возможно, стало бы возможным построить новый договор между гражданами страны. Инсайдеры больше не смогли бы играть одну группу против другой. Законодатели могли бы освободиться от необходимости так узко определять интересы своих избирателей и свои собственные. СМИ могли бы обратить внимание и рассматривать вопросы не в зависимости от того, какая сторона выиграла или проиграла, а в зависимости от того, были ли достигнуты наши общие цели.

В конце концов, разве не этого я добивался — политики, которая соединила бы расовые, этнические и религиозные разногласия Америки, а также множество нитей моей собственной жизни? Возможно, я был нереалистичен; возможно, такие разногласия были слишком глубоко укоренившимися. Но как бы я ни старался убедить себя в обратном, я не мог избавиться от ощущения, что еще слишком рано отказываться от своих глубочайших убеждений. Как бы я ни пытался убедить себя, что с политической жизнью покончено или почти покончено, в глубине души я понимал, что еще не готов к этому.

Когда я задумался о будущем, стало ясно одно: политика наведения мостов, которую я себе представлял, не подходит для гонки в Конгрессе. Проблема была структурной, вопрос в том, как были проведены линии округов: В округе с преобладанием чернокожего населения, как тот, в котором я жил, в общине, которая долгое время страдала от дискриминации и пренебрежения, тест для политиков чаще всего будет определяться в расовых терминах, как и во многих белых сельских округах, которые чувствовали себя обделенными. Насколько хорошо вы будете противостоять тем, кто не похож на нас, спрашивали избиратели, тем, кто воспользовался нами, кто смотрит на нас свысока?

С такой узкой политической базой можно добиться перемен; имея определенный стаж, можно добиться улучшения обслуживания своих избирателей, вернуть крупный проект или два в свой родной округ и, работая с союзниками, попытаться повлиять на национальные дебаты. Но этого будет недостаточно, чтобы снять политические ограничения, из-за которых так трудно обеспечить здравоохранение для тех, кто в нем больше всего нуждается, или лучшие школы для детей из бедных семей, или рабочие места там, где их нет; те же ограничения, под которыми Бобби Раш трудился каждый день.

Я понял, что для того, чтобы действительно встряхнуть ситуацию, мне нужно выступать перед как можно более широкой аудиторией. И лучший способ сделать это — баллотироваться на пост главы штата, как, например, в Сенат США.

Когда я сейчас вспоминаю о наглости и безрассудстве моего желания начать предвыборную гонку в Сенат США после оглушительного поражения, трудно не признать возможность того, что я просто отчаянно жаждал еще одной попытки, как алкоголик, оправдывающий последнюю рюмку. Но это было совсем не так. Вместо этого, когда я прокручивал эту идею в голове, я ощутил большую ясность — не столько в том, что я выиграю, сколько в том, что я могу выиграть, и что если я выиграю, то смогу оказать большое влияние. Я видел это, чувствовал это, как бегущий защитник, который видит отверстие на линии схватки и знает, что если он сможет достаточно быстро добраться до этого отверстия и прорваться через него, то между ним и конечной зоной не будет ничего, кроме открытого поля. Вместе с этой ясностью пришло параллельное осознание: Если я не справлюсь с этой задачей, значит, пора уходить из политики — и если я приложу к этому все усилия, то смогу сделать это без сожаления.

Тихо, в течение 2002 года, я начал проверять это предположение. Глядя на политический ландшафт Иллинойса, я увидел, что идея о том, что малоизвестный чернокожий законодатель штата может попасть в Сенат США, не была совсем уж надуманной. Несколько афроамериканцев уже выигрывали выборы на уровне штата, включая бывшего сенатора США Кэрол Мозли Браун, талантливого, но неуравновешенного политика, чья победа всколыхнула страну до того, как ее погубила серия самоповреждений, связанных с финансовой этикой. Между тем, республиканец, победивший ее, Питер Фицджеральд, был богатым банкиром, чьи резко консервативные взгляды сделали его относительно непопулярным в нашем все более демократическом штате.

Я начал с разговора с трио моих приятелей по покеру в сенате штата — демократами Терри Линком, Денни Джейкобсом и Ларри Уолшем, чтобы узнать, считают ли они, что я смогу конкурировать в анклавах белого рабочего класса и сельской местности, которые они представляли. Судя по тому, что они увидели во время моих визитов, они решили, что я смогу, и все согласились поддержать меня, если я буду баллотироваться. Так же поступили и ряд белых прогрессивных выборных должностных лиц вдоль берега озера в Чикаго, а также несколько независимых латиноамериканских законодателей. Я спросил Джесси-младшего, есть ли у него интерес баллотироваться, и он ответил отрицательно, добавив, что готов оказать мне поддержку. Конгрессмен Дэнни Дэвис, добродушный третий чернокожий конгрессмен в делегации Иллинойса, тоже подписался. (Я вряд ли могу обвинить Бобби Раша в меньшем энтузиазме).

Самым важным был Эмиль Джонс, который теперь мог стать председателем сената штата и, следовательно, одним из трех самых влиятельных политиков в Иллинойсе. На встрече в его офисе я отметил, что ни один из действующих сенаторов США не является афроамериканцем и что политика, за которую мы вместе боролись в Спрингфилде, действительно нуждается в чемпионе в Вашингтоне. Я добавил, что если он поможет избрать в Сенат США кого-то из своих, то это, несомненно, вызовет недовольство некоторых белых республиканцев старой гвардии в Спрингфилде, которые, по его мнению, всегда продавали его, что, как мне кажется, ему особенно понравилось.

С Дэвидом Аксельродом я пошел другим путем. Медиа-консультант, который ранее был журналистом и среди клиентов которого были Гарольд Вашингтон, бывший сенатор США Пол Саймон и мэр Ричард М. Дейли, Аксельрод приобрел национальную репутацию умного, жесткого и искусного рекламщика. Я восхищался его работой и знал, что его участие в кампании придаст моей зарождающейся кампании авторитет не только в штате, но и среди национальных доноров и экспертов.

Я также знал, что его будет трудно продать. Он сказал мне: "Это слишком", — сказал он в тот день, когда мы встретились за обедом в бистро River North. Экс был одним из многих, кто предостерегал меня от участия в проекте Бобби Раша. Между сытными укусами своего сэндвича он говорил мне, что я не могу позволить себе второй проигрыш. И он сомневался, что кандидат, чье имя рифмуется с "Усама", сможет набрать голоса жителей штата. Кроме того, к нему уже обратились по крайней мере два других вероятных кандидата в Сенат — государственный контролер штата Дэн Хайнс и мультимиллионер, управляющий хедж-фондом Блэр Халл — оба они, похоже, имели гораздо больше шансов на победу, поэтому привлечение меня в качестве клиента, скорее всего, обойдется его фирме в кругленькую сумму.

"Подождите, пока Рич Дейли уйдет на пенсию, а затем баллотируйтесь на пост мэра", — заключил он, вытирая горчицу со своих усов. "Так будет лучше".

Конечно, он был прав. Но я не играл с общепринятыми шансами. И в Эксе я почувствовал — под всеми данными опросов, стратегическими записками и тезисами, которые были инструментами его профессии, — кого-то, кто видел себя не просто наемным убийцей; кого-то, кто мог бы быть его родственным духом. Вместо того чтобы спорить о механике кампании, я попытался обратиться к его сердцу.

"Вы когда-нибудь думали о том, что Кеннеди и Бобби Кеннеди, похоже, умеют находить лучшее в людях?" спросил я. "Или задумывались, каково это — помогать LBJ принимать закон о правах голоса, или FDR принимать социальное обеспечение, зная, что ты сделал жизнь миллионов людей лучше? Политика не обязательно должна быть тем, чем ее считают люди. Она может быть чем-то большим".

Внушительные брови Экса поднялись вверх, когда он осмотрел мое лицо. Должно быть, было ясно, что я не просто пытаюсь убедить его, я убеждаю себя. Через несколько недель он позвонил и сказал, что после обсуждения этого вопроса со своими деловыми партнерами и женой Сьюзан он решил взять меня в качестве клиента. Прежде чем я успел поблагодарить его, он добавил оговорку.

"Твой идеализм будоражит, Барак… но если ты не соберешь пять миллионов баксов, чтобы показать это по телевизору, чтобы люди могли это услышать, у тебя нет шансов".

После этого я, наконец, почувствовал, что готов испытать себя в отношениях с Мишель. Сейчас она работала исполнительным директором по связям с общественностью в больничной системе Чикагского университета, что давало ей больше свободы действий, но все же требовало от нее совмещения профессиональных обязанностей высокого уровня с координацией встреч с девочками и забиранием их из школы. Поэтому я был немного удивлен, когда вместо ответа "Нет, Барак!" она предложила обсудить это с некоторыми из наших близких друзей, включая Марти Несбитта, успешного бизнесмена, чья жена, доктор Анита Бланшар, родила обеих наших девочек, и Валери Джарретт, блестящего и хорошо связанного адвоката, которая была начальником Мишель в городском отделе планирования и стала для нас как старшая сестра. Тогда я еще не знал, что Мишель уже добралась до Марти и Валери и поручила им отговорить меня от моей глупости.

Мы собрались в квартире Валери в Гайд-парке, и за долгим поздним завтраком я объяснил ход своих мыслей, расписал сценарии, которые приведут нас к выдвижению от Демократической партии, и ответил на вопросы о том, чем эта гонка будет отличаться от предыдущих. С Мишель я не стал скрывать, сколько времени меня не будет. Но это было все, я пообещал, что если я проиграю в этой гонке, мы навсегда покончим с политикой.

К тому времени, как я закончил, Валери и Марти были убеждены, несомненно, к огорчению Мишель. Для нее это не было вопросом стратегии, не считая того, что мысль о еще одной кампании нравилась ей примерно так же, как зубная боль. Больше всего ее беспокоило влияние на наши семейные финансы, которые все еще не полностью оправились от предыдущей кампании. Она напомнила мне, что у нас есть студенческие кредиты, ипотека и долги по кредитным картам, о которых нужно думать. Мы еще не начали откладывать деньги на образование наших дочерей, и, кроме того, баллотирование в Сенат потребует от меня прекращения юридической практики, чтобы избежать конфликта интересов, что еще больше снизит наши доходы.

"Если вы проиграете, мы окажемся еще глубже в яме", — сказала она. "А что будет, если вы выиграете? Как мы сможем содержать два дома, в Вашингтоне и Чикаго, когда мы едва можем содержать один?".

Я предвидел это. "Если я выиграю, дорогая, — сказал я, — это привлечет внимание всей страны. Я буду единственным афроамериканцем в Сенате. С более высоким профилем я смогу написать еще одну книгу, и она будет продаваться большим тиражом, что покроет дополнительные расходы".

Мишель резко рассмеялась. Я заработал немного денег на своей первой книге, но ничего близкого к тому, что потребовалось бы для оплаты расходов, о которых я сейчас говорил. По мнению моей жены — да и большинства людей, я думаю, — недописанная книга вряд ли была финансовым планом.

"Другими словами, — сказала она, — у вас в кармане есть волшебные бобы. Это то, о чем вы мне говорите. У тебя есть волшебные бобы, и ты собираешься посадить их, и за ночь огромный бобовый стебель вырастет высоко в небо, и ты заберешься на него, убьешь великана, который живет в облаках, а потом принесешь домой гусыню, несущую золотые яйца. Вот так?"

"Что-то вроде этого", — сказал я.

Мишель покачала головой и посмотрела в окно. Мы обе знали, о чем я прошу. Еще один срыв. Еще одна авантюра. Еще один шаг в направлении того, чего я хотел, а она не хотела.

"Вот и все, Барак", — сказала Мишель. "В последний раз. Но не жди от меня никакой агитации. На самом деле, ты даже не должен рассчитывать на мой голос".

В детстве я иногда наблюдал, как мой дедушка-коммерсант пытался продать по телефону полисы страхования жизни, его лицо выражало страдание, когда он делал холодные звонки по вечерам из нашей квартиры на десятом этаже высотки в Гонолулу. В первые месяцы 2003 года я часто думал о нем, сидя за своим столом в скудно обставленной штаб-квартире моей недавно начатой кампании в Сенат, под плакатом Мухаммеда Али, триумфально стоящего над поверженным Сонни Листоном, и пытаясь подбодрить себя, чтобы сделать еще один звонок по сбору средств.

Кроме Дэна Шомона и кентуккийца Джима Коули, которого мы наняли в качестве руководителя кампании, наш штат состоял в основном из ребят лет двадцати, только половина из которых получала зарплату, а двое из них были еще студентами. Мне было особенно жаль моего единственного штатного специалиста по сбору средств, которому приходилось подталкивать меня к тому, чтобы я брал трубку телефона и просил пожертвования.

Становился ли я лучше в роли политика? Я не могу сказать. На первом запланированном форуме кандидатов в феврале 2003 года я был скован и неэффективен, не смог заставить свой мозг работать в аккуратных фразах, которых требовали такие форматы. Но мой проигрыш Бобби Рашу дал мне четкий план, как улучшить свою игру: Мне нужно было более эффективно взаимодействовать со СМИ, научиться доносить свои идеи в кратких звуковых фразах. Мне нужно было построить кампанию, в которой меньше внимания уделялось бы политическим документам и больше — общению один на один с избирателями. И мне нужно было собрать деньги — много денег. Мы провели множество опросов, которые, казалось, подтверждали, что я могу победить, но только если мне удастся повысить свою узнаваемость с помощью дорогостоящей телевизионной рекламы.

И все же, какой бы змеиной ни была моя гонка в Конгрессе, эта была очаровательной. В апреле Питер Фицджеральд решил не участвовать в перевыборах. Кэрол Мозли Браун, которая, вероятно, получила бы номинацию демократов на свое прежнее место, необъяснимым образом решила баллотироваться в президенты, оставив конкурс открытым. В первичной гонке против шести других демократов я занялся поиском поддержки от профсоюзов и популярных членов нашей делегации в Конгрессе, чтобы укрепить свои позиции в штате и среди либералов. При поддержке Эмиля и демократического большинства в сенате штата я инициировал принятие целого ряда законопроектов, от закона, требующего видеозаписи допросов в делах о смертной казни, до расширения налогового кредита на заработанный доход, что укрепило мои позиции как эффективного законодателя.

Национальный политический ландшафт также склонялся в мою пользу. В октябре 2002 года, еще до объявления своей кандидатуры, меня пригласили выступить против предстоящего вторжения США в Ирак на антивоенном митинге в центре Чикаго. Для будущего кандидата в Сенат политика была мутной. И Экс, и Дэн считали, что четкая и недвусмысленная позиция против войны поможет на демократических выборах. Другие предупреждали, что, учитывая настроение в стране после событий 11 сентября (в то время национальные опросы показывали, что 67 процентов американцев выступают за военные действия против Ирака), вероятность хотя бы краткосрочного военного успеха, а также мое и без того непростое имя и родословную, оппозиция войне может искалечить мою кандидатуру к моменту выборов.

"Америка любит надирать задницы", — предупредил один из друзей.

Я размышлял над этим вопросом около суток и решил, что это будет мой первый тест: Смогу ли я провести ту кампанию, которую обещал себе? Я напечатал короткую речь, пять или шесть минут, и, удовлетворенный тем, что она отражает мои честные убеждения, отправился спать, не отправив ее на проверку команде. В день митинга на Федерал Плаза собралось более тысячи человек, а главным выступающим был Джесси Джексон. Было холодно, дул порывистый ветер. Когда назвали мое имя и я подошел к микрофону, раздались аплодисменты, заглушаемые варежками и перчатками.

"Позвольте мне начать с того, что, хотя этот митинг был объявлен антивоенным, я стою перед вами как человек, который не является противником войны при любых обстоятельствах".

Толпа притихла, не понимая, куда я клоню. Я рассказал о крови, пролитой за сохранение Союза и начало нового рождения свободы; о гордости за то, что мой дед добровольцем ушел воевать после Перл-Харбора; о моей поддержке наших военных действий в Афганистане и моей собственной готовности взять в руки оружие, чтобы предотвратить новое 11 сентября. "Я не выступаю против всех войн", — сказал я. "Против чего я выступаю, так это против глупой войны". Далее я утверждал, что Саддам Хусейн не представлял непосредственной угрозы для США или их соседей, и что "даже успешная война против Ирака потребует от США оккупации неопределенной продолжительности, неопределенной стоимости, с неопределенными последствиями". В конце я предположил, что если президент Буш ищет борьбы, ему следует закончить работу против Аль-Каиды, прекратить поддержку репрессивных режимов и отучить Америку от ближневосточной нефти.

Я занял свое место. Толпа аплодировала. Покидая площадь, я предполагал, что мое выступление будет не более чем сноской. В новостях почти не упоминалось о моем присутствии на митинге.

Всего через несколько месяцев после того, как возглавляемая США военная коалиция начала бомбить Багдад, демократы начали выступать против войны в Ираке. По мере роста числа жертв и хаоса пресса начала задавать вопросы, которые следовало задавать с самого начала. Низовой активизм поднял малоизвестного губернатора Вермонта Говарда Дина на борьбу с кандидатами в президенты 2004 года, такими как Джон Керри, которые голосовали в поддержку войны. Короткая речь, которую я произнес на антивоенном митинге, вдруг показалась провидческой и начала распространяться в Интернете. Моим молодым сотрудникам пришлось объяснять мне, какое отношение имеют "блоги" и "MySpace" к тому потоку новых добровольцев и пожертвований, которые мы вдруг стали получать.

Будучи кандидатом, я развлекался. В Чикаго я проводил субботы, погружаясь в этнические кварталы — мексиканские, итальянские, индийские, польские, греческие — ел и танцевал, участвовал в парадах, целовал младенцев и обнимал бабушек. По воскресеньям я посещал черные церкви, некоторые из которых были скромными магазинчиками, зажатыми между маникюрными салонами и фастфудами, а другие — огромными мегацерквями с парковками размером с футбольное поле. Я путешествовал по пригородам, от лиственного, усеянного особняками Северного побережья до городов к югу и западу от города, где нищета и заброшенные здания делали некоторые из них неотличимыми от самых неблагополучных районов Чикаго. Каждые пару недель я отправлялся на окраину штата — иногда сам, но чаще с Иеремией Поуделом или Анитой Декер, двумя талантливыми сотрудниками, которые руководили моей работой там.

Общаясь с избирателями в первые дни кампании, я, как правило, затрагивал вопросы, по которым баллотировался — прекращение налоговых льгот для компаний, которые перемещают рабочие места за границу, или продвижение возобновляемых источников энергии, или облегчение доступа детей к колледжу. Я объяснил, почему я выступал против войны в Ираке, признавая выдающуюся службу наших солдат, но задаваясь вопросом, зачем мы начали новую войну, если мы не закончили войну в Афганистане, в то время как Усама бин Ладен все еще был на свободе.

Однако со временем я стал больше внимания уделять тому, чтобы слушать. И чем больше я слушал, тем больше люди открывались. Они рассказывали мне о том, каково это — быть уволенным после целой жизни работы, или каково это — когда на твой дом обращают взыскание, или когда приходится продавать семейную ферму. Они рассказывали мне о том, что не могут позволить себе медицинскую страховку, и о том, как иногда они ломали таблетки, которые им выписывали врачи, пополам, надеясь, что так лекарство будет действовать дольше. Они рассказывали о молодых людях, которые уезжают, потому что в их городе нет хорошей работы, а другие вынуждены бросать колледж, едва закончив его, потому что не могут оплатить обучение.

Моя речь стала не столько изложением позиций, сколько летописью этих разрозненных голосов, хором американцев со всех уголков штата.

"Дело вот в чем", — сказал бы я. "Большинство людей, откуда бы они ни были родом, как бы они ни выглядели, ищут одно и то же. Они не пытаются разбогатеть. Они не ждут, что кто-то другой сделает то, что они могут сделать для себя сами.

"Но они ожидают, что если они хотят работать, то должны быть в состоянии найти работу, которая обеспечит семью. Они ожидают, что не должны разориться только потому, что заболели. Они ожидают, что их дети смогут получить хорошее образование, которое подготовит их к новой экономике, и они смогут позволить себе колледж, если приложат усилия. Они хотят быть в безопасности, от преступников или террористов. И они считают, что после всей своей трудовой жизни они должны иметь возможность достойно и с уважением уйти на пенсию.

"Вот и все. Это не так уж много. И хотя они не ждут, что правительство решит все их проблемы, в глубине души они знают, что при небольшом изменении приоритетов правительство могло бы помочь".

В комнате становилось тихо, и я отвечал на несколько вопросов. Когда встреча заканчивалась, люди выстраивались в очередь, чтобы пожать мне руку, взять литературу о кампании или поговорить с Иеремией, Анитой или местным волонтером о том, как они могут принять участие в кампании. И я ехал в следующий город, зная, что история, которую я рассказывал, была правдивой; убежденный, что эта кампания больше не про меня, и что я стал просто проводником, через который люди могут осознать ценность своих собственных историй, свою собственную ценность, и поделиться ими друг с другом.

В спорте или политике трудно понять точную природу импульса. Но к началу 2004 года он у нас был. Axe попросила нас снять две телевизионные рекламы: В первой я говорил прямо в камеру, заканчивая ее слоганом "Да, мы можем". (Я думал, что это банально, но Axe тут же обратился к высшим силам, показав рекламу Мишель, которая сочла ее "совсем не банальной"). Во втором ролике была Шейла Саймон, дочь любимого бывшего сенатора штата Пола Саймона, который умер после операции на сердце за несколько дней до того, как планировал публично поддержать меня.

Мы выпустили рекламу всего за четыре недели до праймериз. За короткое время моя поддержка выросла почти вдвое. Когда пять крупнейших газет штата поддержали меня, Axe переделал рекламу, чтобы подчеркнуть это, объяснив, что чернокожие кандидаты, как правило, выигрывают от проверки больше, чем белые. Примерно в это время кампания моего ближайшего соперника пошла ко дну после того, как новостные издания опубликовали подробности из ранее опечатанных судебных документов, в которых его бывшая жена заявляла о домашнем насилии. 16 марта 2004 года, в день демократических праймериз, мы набрали почти 53 процента голосов на нашем поле из семи человек — не только больше, чем все остальные кандидаты-демократы вместе взятые, но и больше, чем все голоса республиканцев, которые были отданы на праймериз в штате.

Я помню только два момента той ночи: восторженные визги наших дочерей (возможно, с небольшим страхом для двухлетней Саши), когда на вечеринке в честь победы выстрелили конфетти; и восторженный Аксельрод, сообщивший мне, что я победил во всех, кроме одного, округах для большинства белых в Чикаго, который когда-то был эпицентром расового сопротивления Гарольду Вашингтону. ("Гарольд улыбается нам сегодня", — сказал он).

Я помню и следующее утро, когда после почти полного отсутствия сна я спустился на Центральный вокзал, чтобы пожать руки пассажирам, направлявшимся на работу. Начал падать легкий снег, хлопья были густыми, как лепестки цветов, и когда люди узнавали меня и пожимали мне руку, все они, казалось, улыбались одинаково — как будто мы вместе совершили что-то удивительное.

Следующие несколько месяцев Топор описал как "выстрел из пушки", и это было именно так. Наша кампания в одночасье стала общенациональной новостью, телеканалы требовали интервью, а избранные чиновники со всей страны звонили с поздравлениями. Дело было не только в том, что мы победили, и даже не в неожиданно большом перевесе; наблюдателей заинтересовало то, как мы победили, получив голоса представителей всех демографических групп, в том числе из южных и сельских белых округов. Эксперты рассуждали о том, что моя кампания говорит о состоянии расовых отношений в Америке, а из-за моей ранней оппозиции войне в Ираке — о том, что она может сказать о том, куда движется Демократическая партия.

У моей кампании не было возможности праздновать; мы просто старались не отставать. Мы привлекли дополнительных, более опытных сотрудников, включая директора по коммуникациям Роберта Гиббса, жесткого, быстро соображающего алабамца, который работал в кампании Керри. Хотя опросы показывали, что я почти на двадцать очков опережаю своего республиканского оппонента Джека Райана, его резюме заставляло меня с осторожностью относиться к чему-либо как к само собой разумеющемуся — он был банкиром из Goldman Sachs, который уволился, чтобы преподавать в церковно-приходской школе для детей из неблагополучных семей, и чья внешность звезды утренников отшлифовывала грани его очень обычной республиканской платформы.

К счастью для нас, ничего из этого не воплотилось в предвыборной кампании. Райан подвергся порке со стороны прессы, когда, пытаясь обвинить меня в том, что я либерал с большими расходами и налогами, он использовал ряд графиков с цифрами, которые оказались дико и очевидно неверными. Позже его осудили за то, что он отправил в отставку молодого сотрудника, который агрессивно преследовал меня с ручной видеокамерой, заходя за мной в туалеты и зависая даже тогда, когда я пытался поговорить с Мишель и девочками, надеясь поймать меня на каком-нибудь ляпе. Окончательный удар был нанесен, когда в прессу попали запечатанные документы о разводе Райана, в которых его бывшая жена утверждала, что он заставлял ее посещать секс-клубы и пытался принудить ее к сексу в присутствии незнакомых людей. В течение недели Райан снялся с предвыборной гонки.

Когда до всеобщих выборов оставалось всего пять месяцев, у меня неожиданно не оказалось соперника.

"Все, что я знаю, — объявил Гиббс, — это то, что после того, как все закончится, мы поедем в Вегас".

Тем не менее, я придерживался напряженного графика, часто завершая дневные дела в Спрингфилде, а затем отправляясь в соседние города на мероприятия кампании. На обратном пути с одного из таких мероприятий мне позвонил кто-то из штаба Джона Керри и пригласил меня выступить с основным докладом на Демократической национальной конвенции, которая пройдет в Бостоне в конце июля. То, что я не чувствовал ни головокружения, ни нервозности, говорило о невероятности только что прошедшего года. Аксельрод предложил собрать команду, чтобы начать процесс подготовки речи, но я отмахнулся от него.

"Позвольте мне попробовать", — сказал я ему. "Я знаю, что я хочу сказать".

В течение следующих нескольких дней я писал свою речь, в основном по вечерам, растянувшись на кровати в отеле Renaissance в Спрингфилде, на фоне игры в мяч, заполняя желтый блокнот своими мыслями. Слова приходили быстро, это был итог политики, которую я искал с тех первых лет в колледже, и внутренней борьбы, которая подтолкнула меня к путешествию туда, где я сейчас нахожусь. Моя голова была полна голосов: моей матери, моих бабушки и дедушки, моего отца; людей, с которыми я организовывал свои организации и друзей на предвыборных кампаниях. Я думал обо всех тех, с кем я сталкивался, у кого было много причин для горечи и цинизма, но кто отказался идти этим путем, кто продолжал тянуться к чему-то высшему, кто продолжал тянуться друг за другом. В какой-то момент я вспомнил фразу, которую услышал однажды во время проповеди моего пастора, Джеремайи Райта, и которая передавала этот дух.

Смелость надежды.

Позже Экс и Гиббс обменивались историями о поворотах и перипетиях, предшествовавших вечеру, когда я выступал на съезде. Как нам пришлось договариваться о времени, которое мне было отведено (первоначально восемь минут, но поторговались до семнадцати). Болезненные сокращения моего первоначального черновика, сделанные Эксом и его умелым партнером Джоном Каппером, в результате которых он стал лучше. Отложенный рейс в Бостон, когда моя законодательная сессия в Спрингфилде затянулась до ночи. Первая тренировка на телесуфлере, когда мой тренер Майкл Шихан объяснил, что микрофоны работают нормально, так что "вам не нужно кричать". Мой гнев, когда молодой сотрудник Керри сообщил нам, что мне пришлось вырезать одну из моих любимых реплик, потому что номинант намеревался взять ее для своей собственной речи. ("Вы сенатор штата, — услужливо напомнил мне Экс, — а они предоставили вам национальную сцену…. Я не думаю, что прошу слишком многого"). Мишель за кулисами, прекрасная в белом, сжимает мою руку, с любовью смотрит в мои глаза и говорит мне: "Только не облажайся, приятель!". Мы вдвоем смеялись, были глупыми, когда наша любовь всегда была лучше всего, а затем вступление старшего сенатора от Иллинойса Дика Дурбина: "Позвольте мне рассказать вам об этом Бараке Обаме…".

Я только один раз до конца просмотрел запись своей речи на съезде в 2004 году. Я сделал это в одиночестве, уже после окончания выборов, пытаясь понять, что произошло в зале в тот вечер. Со сценическим гримом я выгляжу неправдоподобно молодо, и я вижу нервозность в самом начале, места, где я говорю слишком быстро или слишком медленно, мои жесты немного неловкие, выдающие мою неопытность.

Но в речи наступает момент, когда я нахожу свой каденс. Толпа затихает, а не ревет. Это тот самый момент, который я узнал в последующие годы, в определенные волшебные ночи. Есть физическое ощущение, ток эмоций, который проходит туда-сюда между вами и толпой, как будто ваши и их жизни внезапно соединяются вместе, как на кинопленке, проецируясь назад и вперед во времени, и ваш голос ползет прямо к краю трещины, потому что на мгновение вы чувствуете их глубоко; вы видите их целиком. Вы прикоснулись к какому-то коллективному духу, к тому, что мы все знаем и чего желаем — к чувству связи, которое преодолевает наши различия и заменяет их гигантской волной возможностей — и как все вещи, которые имеют наибольшее значение, вы знаете, что этот момент мимолетен и что скоро чары будут разрушены.

До того вечера я думал, что понимаю силу СМИ. Я видел, как реклама Аксельрода вывела меня в лидеры на праймериз, как незнакомые люди внезапно сигналили и махали руками из своих машин или как дети подбегали ко мне на улице и со всей серьезностью говорили: "Я видел вас по телевизору".

Но это было воздействие иного масштаба — нефильтрованная, прямая трансляция для миллионов людей, с клипами, передаваемыми миллионам других через кабельные новостные шоу и Интернет. Уходя со сцены, я знал, что речь прошла хорошо, и я не был так уж удивлен толпой людей, встречавших нас на различных мероприятиях съезда на следующий день. Однако, как бы ни было приятно внимание, которое я получил в Бостоне, я полагал, что оно было косвенным. Я полагал, что это были политические наркоманы, люди, которые следили за происходящим минута за минутой.

Однако сразу после съезда мы с Мишель и девочками погрузили свои вещи и отправились в недельное путешествие на фургоне по штату Иллинойс, чтобы показать избирателям, что я по-прежнему сосредоточен на Иллинойсе и не стал слишком большим для своих штанов. Мы были в нескольких минутах от нашей первой остановки, ехали по шоссе, когда Джеремайе, моему директору по штату, позвонили из штата.

"Хорошо… хорошо… я поговорю с водителем".

"Что случилось?" спросил я, уже немного измотанный недосыпанием и суматошным графиком.

"Мы ожидали, что в парке будет около ста человек, — сказал Иеремия, — но сейчас они насчитали не менее пятисот. Они попросили нас снизить скорость, чтобы у них было время справиться с переполнением".

Через двадцать минут мы подъехали и увидели, что, похоже, весь город заполонил парк. Здесь были родители с детьми на плечах, пожилые люди на шезлонгах, размахивающие маленькими флажками, мужчины в клетчатых рубашках и кепках с семечками, многие из которых, конечно, просто любопытствовали, чтобы посмотреть, из-за чего поднялась шумиха, но другие терпеливо стояли в спокойном ожидании. Малия выглянула в окно, не обращая внимания на попытки Саши отпихнуть ее с дороги.

"Что все люди делают в парке?" спросила Малия.

"Они пришли повидаться с папой", — сказала Мишель.

"Почему?"

Я повернулся к Гиббсу, который пожал плечами и просто сказал: "Вам понадобится лодка побольше".

На каждой последующей остановке нас встречали толпы, в четыре-пять раз превышающие те, что мы видели раньше. И сколько бы мы ни говорили себе, что интерес угаснет и шарик сдуется, сколько бы ни пытались уберечься от самоуспокоенности, сами выборы стали почти второстепенной задачей. К августу республиканцы, не найдя местного кандидата, готового баллотироваться (хотя бывший тренер "Чикагских медведей" Майк Дитка публично флиртовал с этой идеей), неуклюже наняли консервативного фанатика Алана Киза. ("Видите, — сказал Гиббс с ухмылкой, — у них есть свой черный парень!") Помимо того, что Киз был жителем Мэриленда, его жесткое морализаторство по поводу абортов и гомосексуализма не понравилось жителям Иллинойса.

"Иисус Христос не стал бы голосовать за Барака Обаму!" провозглашал Киз, каждый раз намеренно неправильно произнося мое имя.

Я обошел его более чем на сорок очков — самый большой перевес в сенатской гонке за всю историю штата.

Наше настроение в ночь выборов было приглушенным не только потому, что наша гонка стала предрешенной, но и из-за национальных результатов. Керри проиграл Бушу; республиканцы сохранили контроль над Палатой представителей и Сенатом; даже лидер демократического меньшинства в Сенате, Том Дашл из Южной Дакоты, потерпел поражение. Карл Роув, политический вдохновитель Джорджа Буша, кричал о своей мечте установить постоянное республиканское большинство.

Тем временем мы с Мишель были измотаны. Мои сотрудники подсчитали, что за предыдущие восемнадцать месяцев я взял ровно семь выходных. Шесть недель до моей присяги в качестве сенатора США мы использовали для того, чтобы заняться бытовыми мелочами, на которые практически не обращали внимания. Я полетел в Вашингтон, чтобы встретиться со своими будущими коллегами, провести собеседование с потенциальными сотрудниками и подыскать самую дешевую квартиру. Мишель решила, что она и дети останутся в Чикаго, где у нее был круг поддержки семьи и друзей, не говоря уже о работе, которую она очень любила. Хотя мысль о том, что большую часть года придется жить врозь три дня в неделю, заставляла мое сердце замирать, я не мог поспорить с ее логикой.

В остальном мы не слишком задумывались о случившемся. Мы провели Рождество на Гавайях с Майей и Тутом. Мы пели колядки, строили замки из песка и смотрели, как девочки разворачивают подарки. Я бросила цветок леи в океан на том месте, где мы с сестрой развеяли прах моей матери, и оставила один на Национальном мемориальном кладбище Тихого океана, где покоится мой дедушка. После Нового года вся семья полетела в Вашингтон. В ночь перед моей присягой Мишель была в спальне нашего гостиничного номера и готовилась к приветственному ужину для новых членов Сената, когда мне позвонил редактор моей книги. Речь на съезде подняла мою переизданную книгу, которая уже несколько лет не выходила из печати, на вершину списка бестселлеров. Она звонила, чтобы поздравить меня с успехом и сообщить, что мы заключили сделку на новую книгу, на этот раз с ошеломляющим авансом.

Я поблагодарил ее и повесил трубку, как раз когда Мишель вышла из спальни в сверкающем формальном платье.

"Ты такая красивая, мамочка", — сказала Саша. Мишель покружилась перед девочками.

"Ладно, ребята, ведите себя хорошо", — сказал я и поцеловал их, прежде чем попрощаться с мамой Мишель, которая в этот вечер сидела с ребенком. Мы шли по коридору к лифту, как вдруг Мишель остановилась.

"Что-то забыла?" спросил я.

Она посмотрела на меня и недоверчиво покачала головой. "Я не могу поверить, что ты действительно все это провернул. Кампания. Книга. Все это".

Я кивнул и поцеловал ее в лоб. "Волшебные бобы, детка. Волшебные бобы".

Как правило, самая большая проблема для начинающего сенатора в Вашингтоне — заставить людей обратить внимание на все, что вы делаете. В итоге я столкнулся с противоположной проблемой. По сравнению с моим реальным статусом нового сенатора, шумиха, окружавшая меня, приобрела комический характер. Репортеры постоянно допытывались у меня о моих планах, чаще всего спрашивая, не собираюсь ли я баллотироваться в президенты. Когда в день моего приведения к присяге один из репортеров спросил: "Как вы оцениваете свое место в истории?". Я рассмеялся, объяснив, что только что прибыл в Вашингтон, занимаю девяносто девятое место по старшинству, еще не голосовал и не знаю, где находятся туалеты в Капитолии.

Я не лукавил. Баллотироваться в Сенат и без того казалось чем-то недостижимым. Я был рад, что оказался там, и с нетерпением ждал начала работы. Чтобы противостоять любым завышенным ожиданиям, мы с командой смотрели на пример Хиллари Клинтон, которая четырьмя годами ранее вошла в Сенат под шумок и завоевала репутацию трудолюбивой, содержательной и внимательной к своим избирателям женщины. Быть рабочей лошадью, а не выставочной лошадью — такова была моя цель.

Никто по темпераменту не подходил для реализации такой стратегии лучше, чем мой новый руководитель аппарата, Пит Раус. Почти шестидесятилетний, седеющий, похожий на медведя панда, Пит проработал на Капитолийском холме почти тридцать лет. Его опыт работы, в последнее время в качестве руководителя аппарата Тома Дэшла, и широкие связи по всему городу привели к тому, что люди с нежностью называли его 101-м сенатором. Вопреки стереотипу о вашингтонских политических оперативниках, у Пита была аллергия на свет софитов, а под мрачной, суровой внешностью скрывалась почти застенчивость, что объясняло его многолетнюю холостяцкую жизнь и привязанность к своим кошкам.

Потребовалось немало усилий, чтобы убедить Пита взять на себя работу по обустройству моего офиса для новичков. По его словам, его меньше беспокоил большой шаг вниз в статусе, чем возможность того, что это не оставит ему достаточно времени, чтобы помочь найти работу для всех младших сотрудников, которые после поражения Дашла остались без работы.

Именно эта неизменная порядочность и прямота, а также его знания сделали Пита просто находкой. Именно на основе его репутации я смог набрать первоклассный персонал для пополнения рядов в моем офисе. Наряду с Робертом Гиббсом в качестве директора по коммуникациям, мы привлекли ветерана, работавшего на холмах, Криса Лу в качестве директора по законодательству; Марка Липперта, молодого остроумного военно-морского резервиста, в качестве сотрудника по внешней политике; и Алиссу Мастромонако, старшего лейтенанта президентской кампании Керри, чье детское лицо скрывало непревзойденный талант к поиску проблем и организации мероприятий, в качестве директора по составлению расписаний. Наконец, мы добавили вдумчивого, симпатичного двадцатитрехлетнего Джона Фавро. Фавс, как его стали называть, также работал в кампании Керри и был выбором номер один и Гиббса, и Пита в качестве нашего спичрайтера.

"Разве я не встречал его раньше?" спросил я Гиббса после интервью.

"Да… это тот парень, который пришел и сказал тебе, что Керри украл одну из твоих реплик на съезде".

Я все равно его нанял.

Под руководством Пита команда открыла офисы в Вашингтоне, Чикаго и нескольких районах штата. Чтобы подчеркнуть нашу ориентацию на избирателей дома, Алисса составила амбициозный график городских собраний в Иллинойсе — тридцать девять в первый год. Мы ввели строгую политику избегания национальной прессы и воскресных утренних шоу, вместо этого уделяя внимание газетам и телекомпаниям Иллинойса. Самое главное, Пит разработал сложную систему работы с почтой и запросами избирателей, часами занимаясь с молодыми сотрудниками и стажерами, работавшими в отделе корреспонденции, навязчиво редактируя их ответы и убеждаясь, что они знакомы со всеми федеральными агентствами, которые занимаются потерянными чеками социального обеспечения, прекращенными выплатами ветеранам или кредитами от Администрации малого бизнеса.

"Людям могут не нравиться ваши голоса, — сказал Пит, — но они никогда не обвинят вас в том, что вы не отвечаете на почту!"

С офисом в надежных руках я мог посвятить большую часть своего времени изучению вопросов и знакомству со своими коллегами-сенаторами. Моя задача была облегчена щедростью старшего сенатора от Иллинойса Дика Дурбина, друга и ученика Пола Саймона и одного из самых талантливых дебатеров в Сенате. В культуре больших эго, где сенаторы, как правило, не очень жалуют младшего партнера, который собирает больше прессы, чем они, Дик был неизменно полезен. Он представил меня в зале заседаний Сената, настоял на том, чтобы его сотрудники разделили с нами заслуги в различных иллинойских проектах, и сохранял терпение и хорошее настроение, когда на завтраках для избирателей, которые мы совместно проводили в четверг утром, посетители проводили большую часть времени, прося у меня фотографии и автографы.

То же самое можно сказать и о Гарри Риде, новом лидере демократов. Путь Гарри в Сенат был по меньшей мере таким же маловероятным, как и мой. Он родился в грязной нищете в маленьком городке Прожектор, штат Невада, в семье шахтера и прачки, и провел свои ранние годы в хижине без водопровода и телефона. Каким-то образом, царапая и царапая, он поступил в колледж, а затем в юридический факультет Университета Джорджа Вашингтона, работая между занятиями в форме офицера полиции Капитолия Соединенных Штатов, чтобы оплатить свой путь, и он первым скажет вам, что никогда не терял эту трещину на плече.

"Знаешь, Барак, в детстве я занимался боксом", — сказал он своим шепелявым голосом при нашей первой встрече. "И, черт возьми, я не был великим спортсменом. Я не был большим и сильным. Но у меня были две вещи, которые меня устраивали. Я мог выдержать удар. И я не сдавался".

Это чувство преодоления долгих трудностей, вероятно, объясняет, почему, несмотря на разницу в возрасте и опыте, мы с Гарри нашли общий язык. Он был не из тех, кто проявляет много эмоций, и вообще у него была смущающая привычка отказываться от обычных любезностей в разговоре, особенно по телефону. Вы могли оказаться на середине предложения и обнаружить, что он уже повесил трубку. Но, как и Эмиль Джонс в законодательном собрании штата, Гарри из кожи вон лез, чтобы позаботиться обо мне, когда дело касалось назначений в комитеты, и держал меня в курсе дел Сената, несмотря на мой низкий ранг.

На самом деле, такая коллегиальность казалась нормой. Старые "быки" Сената — Тед Кеннеди и Оррин Хэтч, Джон Уорнер и Роберт Берд, Дэн Иноуе и Тед Стивенс — все поддерживали дружеские отношения через проход, работая с легкой близостью, которую я считал типичной для Великого поколения. Более молодые сенаторы общались меньше и принесли с собой более резкие идеологические грани, которые стали характерны для Палаты представителей после эпохи Гингрича. Но даже с самыми консервативными членами я часто находил общий язык: Например, Том Кобурн из Оклахомы, набожный христианин и непреклонный скептик в отношении государственных расходов, стал искренним и внимательным другом, наши сотрудники вместе работали над мерами по повышению прозрачности и сокращению растрат при заключении государственных контрактов.

Во многих отношениях мой первый год в Сенате был похож на повторение моих первых лет работы в законодательном собрании Иллинойса, хотя ставки были выше, свет прожекторов ярче, а лоббисты более искусны в облечении интересов своих клиентов в одежды великих принципов. В отличие от законодательного собрания штата, где многие члены довольствовались тем, что не высовывались, часто не понимая, что, черт возьми, происходит, мои новые коллеги были хорошо информированы и не стеснялись высказывать свое мнение, из-за чего заседания комитетов затягивались до бесконечности, и я стал гораздо более сочувственным к тем, кто страдал от моего собственного многословия в юридической школе и Спрингфилде.

Будучи в меньшинстве, я и мои коллеги-демократы не имели практически никакого влияния на то, какие законопроекты выходили из комитетов и получали право голоса на заседании Сената. Мы наблюдали за тем, как республиканцы выдвигали бюджеты, которые недофинансировали образование или ослабляли экологические гарантии, чувствуя себя беспомощными после заявлений, которые мы делали перед практически пустой палатой и немигающим взглядом C-SPAN. Неоднократно мы мучились над голосованием, которое было направлено не столько на продвижение политики, сколько на подрыв демократов и создание почвы для будущих кампаний. Как и в Иллинойсе, я пытался сделать все возможное, чтобы повлиять на политику на периферии, продвигая скромные, внепартийные меры — финансирование для защиты от вспышки пандемии, скажем, или восстановление льгот для одного из классов ветеранов Иллинойса.

Как бы ни разочаровывали некоторые аспекты работы Сената, я не возражал против ее медленного темпа. Будучи одним из самых молодых его членов и имея 70-процентный рейтинг одобрения в Иллинойсе, я знал, что могу позволить себе быть терпеливым. В какой-то момент я подумал о том, чтобы баллотироваться на пост губернатора или, да, даже президента, руководствуясь убеждением, что исполнительная должность даст мне больше шансов определять повестку дня. Но сейчас, когда мне сорок три года и я только начинаю работать на национальной сцене, я решил, что у меня есть все время в мире.

Мое настроение еще больше поднялось благодаря улучшениям на домашнем фронте. За исключением плохой погоды, дорога из Вашингтона в Чикаго занимала не больше времени, чем поездка в Спрингфилд и обратно. А когда я оказывался дома, я не был так занят или отвлечен, как во время предвыборной кампании или во время совмещения трех работ, что оставляло мне больше времени, чтобы отвезти Сашу в танцевальный класс по субботам или прочитать Малии главу из "Гарри Поттера", прежде чем уложить ее спать.

Улучшившееся финансовое положение также избавило нас от множества стрессов. Мы купили новый дом, большой, красивый георгианский дом напротив синагоги в Кенвуде. За умеренную плату молодой друг семьи и начинающий повар по имени Сэм Касс согласился делать покупки и готовить здоровую пищу, которой хватало на всю неделю. Майк Сигнатор — отставной менеджер Commonwealth Edison, работавший волонтером во время кампании, — решил остаться моим водителем на полставки, практически став членом нашей семьи.

Самое важное, что благодаря финансовой поддержке, которую мы теперь могли обеспечить, моя свекровь, Мэриан, согласилась сократить время своей работы и помогать присматривать за девочками. Мудрая, веселая, все еще достаточно молодая, чтобы бегать за четырех- и семилетними детьми, она облегчала жизнь всем. Она также любила своего зятя и вставала на мою защиту всякий раз, когда я опаздывал, был неаккуратен или не справлялся с работой.

Дополнительная помощь дала нам с Мишель то дополнительное время вместе, которого нам так долго не хватало. Мы больше смеялись, снова вспомнив, что мы лучшие друзья друг друга. Но помимо этого, что удивило нас обоих, так это то, как мало нас изменили новые обстоятельства. Мы продолжали оставаться домоседами, сторонясь блестящих вечеринок и званых вечеров в честь карьерного роста, потому что не хотели отказываться от вечеров с девочками, потому что нам казалось глупым наряжаться слишком часто, и потому что Мишель, вечно рано встающая, хотела спать после десяти часов. Вместо этого мы проводили выходные, как всегда: я играл в баскетбол или водил Малию и Сашу в ближайший бассейн, Мишель бегала по делам в Target и организовывала для девочек игровые свидания. Мы ужинали или устраивали барбекю с семьей и нашим узким кругом друзей — особенно с Валери, Марти, Анитой, Эриком и Шерил Уитакер (пара врачей, чьи дети были одного возраста с нашими), а также с Кайе и Веллингтоном Уилсонами, которых ласково называли "мама Кайе" и "папа Веллингтон", пожилой парой (он был администратором муниципального колледжа на пенсии, она — сотрудником программы в местном фонде и великолепным поваром), которых я знала еще со времен моей организаторской деятельности и которые считали себя моими суррогатными родителями в Чикаго.

Это не значит, что нам с Мишель не пришлось приспосабливаться. Люди теперь узнавали нас в толпе, и как бы они ни были благосклонны к нам, внезапная потеря анонимности смущала нас. Однажды вечером, вскоре после выборов, мы с Мишель пошли посмотреть биографический фильм "Рэй" с Джейми Фоксом в главной роли и были удивлены, когда наши коллеги по залу зааплодировали, когда мы вошли в кинотеатр. Иногда, когда мы ходили ужинать, мы замечали, что люди за соседними столиками либо хотят завязать долгий разговор, либо становятся очень тихими, пытаясь услышать, что мы говорим.

Девочки тоже заметили. Однажды во время моего первого лета в качестве сенатора я решил сводить Малию и Сашу в зоопарк Линкольн-парка. Майк Сигнатор предупредил меня, что толпы людей в прекрасный воскресный день могут быть немного подавляющими, но я настоял на поездке, уверенный, что солнцезащитные очки и бейсболка защитят меня от любого внимания. И первые полчаса или около того все шло по плану. Мы посетили львов, прогуливающихся за стеклом в доме больших кошек, и корчили смешные рожицы человекообразным обезьянам, и все это без какого-либо беспокойства. Затем, когда мы остановились, чтобы посмотреть в путеводителе для посетителей направление к морским львам, мы услышали мужской крик.

"Обама! Эй, смотрите… это Обама! Эй, Обама, можно с тобой сфотографироваться?".

В следующий момент нас окружили семьи, люди тянулись за рукопожатием или автографом, родители усаживали своих детей рядом со мной, чтобы сфотографироваться. Я подала знак Майку, чтобы он отвел девочек посмотреть на морских львов без меня. В течение следующих пятнадцати минут я отдалась своим избирателям, ценя их ободряющие слова, напоминая себе, что это часть того, на что я подписалась, но чувствуя, как мое сердце немного замирает при мысли о том, что мои дочери будут гадать, что случилось с их папой.

Я наконец-то воссоединилась с детьми, и Майк предложил оставить зоопарк и найти тихое место, где можно купить мороженое. Пока мы ехали, Майк милосердно молчал, а вот девочки — не очень.

"Я думаю, тебе нужен псевдоним", — заявила Малия с заднего сиденья.

"Что такое псевдоним?" спросил Саша.

"Это вымышленное имя, которое вы используете, когда не хотите, чтобы люди знали, кто вы", — объяснила Малия. "Например, "Джонни МакДжон Джон". "

Саша хихикнула. "Да, папочка… ты должен быть Джонни Макджон Джон!".

"И тебе нужно замаскировать свой голос", — добавила Малия. "Люди узнают это. Ты должна говорить более высоким голосом. И быстрее".

"Папа говорит так медленно", — сказала Саша.

"Давай, папа", — сказала Малия. "Попробуй". Она перешла на самый высокий, быстрый голос, какой только могла, и сказала: "Привет! Я Джонни МакДжон Джон!".

Не в силах сдержаться, Майк разразился смехом. Позже, когда мы вернулись домой, Малия с гордостью объяснила свою схему Мишель, которая погладила ее по голове.

"Это отличная идея, милый, — сказала она, — но единственный способ для папы замаскироваться — это сделать операцию, чтобы прижать уши".

Одной из особенностей работы в Сенате, которая приводила меня в восторг, была возможность влиять на внешнюю политику, чего не мог позволить себе законодательный орган штата. Еще со времен колледжа я особенно интересовался ядерными вопросами, поэтому еще до принятия присяги я написал Дику Лугару, председателю Комитета по международным отношениям, чьей главной темой было нераспространение ядерного оружия, и сообщил ему, что надеюсь работать с ним.

Ответ Дика был восторженным. Республиканец из Индианы и двадцативосьмилетний ветеран Сената, он был надежным консерватором по внутренним вопросам, таким как налоги и аборты, но во внешней политике он отражал благоразумные, интернационалистские импульсы, которыми долгое время руководствовались основные республиканцы, такие как Джордж Буш-старший. В 1991 году, вскоре после распада Советского Союза, Дик объединился с демократом Сэмом Нанном для разработки и принятия закона, который позволил Америке помочь России и бывшим советским республикам в обеспечении безопасности и деактивации оружия массового уничтожения. Закон Нанна-Лугара, как его стали называть, оказался смелым и надежным достижением — в течение следующих двух десятилетий было деактивировано более 7500 ядерных боеголовок, а его реализация помогла наладить отношения между американскими и российскими чиновниками по национальной безопасности, которые были критически важны для управления опасным переходным периодом.

В 2005 году разведка сообщила, что экстремистские группы, такие как Аль-Каида, рыскают по плохо охраняемым аванпостам на территории бывшего советского блока в поисках оставшихся ядерных, химических и биологических материалов. Мы с Диком начали обсуждать, как можно использовать существующие рамки Нанна-Лугара для дальнейшей защиты от таких угроз. Именно поэтому в августе того года я оказался вместе с Диком на военном самолете, направляясь с недельным визитом в Россию, Украину и Азербайджан. Хотя необходимость следить за ходом реализации проекта Нанна-Лугара сделала такие визиты для Дика обычным делом, для меня это была первая официальная зарубежная поездка, и за годы работы я наслушался рассказов о поездках в Конгресс — не слишком напряженном графике, пышных ужинах и шопинге. Однако если так и должно было быть, то Дик не понял, о чем идет речь. Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, он сохранял неумолимый темп. После целого дня встреч с российскими официальными лицами в Москве мы пролетели пару часов на юго-восток до Саратова, а затем проехали еще час, чтобы посетить секретное ядерное хранилище, где американское финансирование помогло повысить уровень безопасности вокруг российских ракет. (Нас также угостили борщом и рыбным желатином, который Дик увлеченно ел, а я раскладывал его по тарелке, как шестилетний ребенок).

Посетив город Пермь вблизи Уральских гор, мы бродили по кладбищу корпусов ракет СС-24 и СС-25 — последних остатков тактических ядерных боеголовок, когда-то нацеленных на Европу. В Донецке, на востоке Украины, мы осмотрели установку, где склады обычного оружия — боеприпасов, высококачественной взрывчатки, ракет класса "земля-воздух" и даже крошечных бомб, спрятанных в детских игрушках, — были собраны со всей страны и теперь подлежали уничтожению. В Киеве хозяева отвезли нас в полуразрушенный, неохраняемый трехэтажный комплекс в центре города, где Нанн-Лугар финансировал установку новых систем хранения образцов биологических исследований времен холодной войны, включая сибирскую язву и бубонную чуму. Все это было отрезвляюще, все это было доказательством способности людей использовать изобретательность на службе безумия. Но для меня, после стольких лет, проведенных на внутренних проблемах, эта поездка была еще и бодрящей — напоминанием о том, насколько велик мир и каковы глубокие человеческие последствия решений, принимаемых в Вашингтоне.

Наблюдение за работой Дика оставило неизгладимое впечатление. Его гномий лик всегда застывал в безмятежной улыбке, он неустанно отвечал на мои вопросы. Меня поразила тщательность, точность и мастерское владение фактами, которые он демонстрировал на встречах с иностранными чиновниками. Я наблюдал за его готовностью переносить не только задержки в пути, но и бесконечные рассказы и полуденные рюмки водки, зная, что общая вежливость говорит о разных культурах и в конечном итоге может иметь значение для продвижения американских интересов. Для меня это был полезный урок дипломатии, пример того, какое реальное влияние может оказать сенатор.

Затем разразилась буря, и все изменилось.

В течение недели, которую я провел в поездке с Диком, тропическая погодная система, сформировавшаяся над Багамскими островами, пересекла Флориду и опустилась в Мексиканский залив, набирая энергию в более теплых водах и зловеще нацеливаясь на южные берега Соединенных Штатов. К тому времени, когда делегация нашего Сената приземлилась в Лондоне для встречи с премьер-министром Тони Блэром, свирепая и полномасштабная катастрофа была уже на подходе. Ураган "Катрина", обрушившийся на берег со скоростью 125 миль в час, сравнял с землей целые населенные пункты вдоль побережья Мексиканского залива, разрушил дамбы и оставил под водой большую часть Нового Орлеана.

Я не спал полночи, просматривая выпуски новостей, ошеломленный мутным, первобытным кошмаром, проплывающим по экрану телевизора. Там были плавающие трупы, пожилые пациенты, запертые в больницах, стрельба и мародерство, беженцы, сбившиеся в кучу и потерявшие надежду. Видеть такие страдания было достаточно плохо; видеть медленную реакцию правительства, уязвимость стольких бедных людей и представителей рабочего класса заставляло меня стыдиться.

Несколько дней спустя я вместе с Джорджем Г. У. и Барбарой Буш, а также Биллом и Хиллари Клинтон посетил Хьюстон, где тысячи людей, перемещенных ураганом, были доставлены в аварийные убежища, созданные внутри разросшегося конференц-комплекса Astrodome. Вместе с Красным Крестом и FEMA город работал круглосуточно, чтобы обеспечить людей предметами первой необходимости, но когда я переходил от койки к койке, меня поразило, что многие из этих людей, большинство из которых были чернокожими, были брошены задолго до урагана, зарабатывая на жизнь на периферии без сбережений и страховки. Я слушал их рассказы о потерянных домах и пропавших во время наводнения близких, о том, что они не смогли эвакуироваться, потому что у них не было машины или они не могли перевезти больного родителя. Эти люди ничем не отличались от тех, кого я организовывал в Чикаго, ничем не отличались от некоторых тетушек и кузин Мишель. Мне напомнили, что как бы ни изменились мои обстоятельства, их обстоятельства не изменились. Не изменилась и политика страны. Забытые люди и забытые голоса оставались повсюду, игнорируемые правительством, которое часто казалось слепым или безразличным к их нуждам.

Я воспринял их трудности как упрек, и, будучи единственным афроамериканцем в Сенате, решил, что пришло время прекратить мораторий на выступления в национальных СМИ. Я выступил в новостных программах, утверждая, что, хотя я не верю, что расизм был причиной неудачного реагирования на катастрофу Катрина, это говорит о том, как мало правящая партия и Америка в целом вложили в решение проблем изоляции, бедности из поколения в поколение и отсутствия возможностей, которые сохраняются в больших районах страны.

Вернувшись в Вашингтон, я вместе с коллегами разрабатывал планы по восстановлению региона Персидского залива в составе Комитета по национальной безопасности и правительственным делам. Но жизнь в Сенате казалась другой. Сколько лет нужно провести в палате, чтобы действительно изменить жизнь людей, которых я встретил в Хьюстоне? Сколько слушаний в комитетах, провальных поправок и бюджетных положений, согласованных с непокорным председателем, потребуется, чтобы компенсировать ошибочные действия одного директора FEMA, функционера Агентства по охране окружающей среды или ставленника Министерства труда?

Это чувство нетерпения усугубилось, когда несколько месяцев спустя я в составе небольшой делегации Конгресса посетил Ирак. Спустя почти три года после вторжения под руководством США администрация уже не могла отрицать катастрофу, в которую превратилась война. Распустив иракские вооруженные силы и позволив шиитскому большинству агрессивно смещать большое количество мусульман-суннитов с государственных постов, американские чиновники создали ситуацию, которая была хаотичной и все более опасной — кровавый межконфессиональный конфликт, отмеченный эскалацией нападений смертников, взрывами на обочинах дорог и взрывами автомобилей на людных рыночных улицах.

Наша группа посетила американские военные базы в Багдаде, Фаллудже и Киркуке, и с вертолетов Black Hawk, которые перевозили нас, вся страна выглядела изможденной, города были изрыты минометными обстрелами, дороги были жутко тихими, пейзаж покрыт пылью. На каждой остановке мы встречали командиров и солдат, умных и смелых, движимых убеждением, что при должном количестве военной поддержки, технической подготовки и смазки для локтя Ирак когда-нибудь сможет повернуть в нужную сторону. Но мои беседы с журналистами и с горсткой высокопоставленных иракских чиновников говорили о другом. По их словам, злые духи были развязаны, а убийства и репрессии между суннитами и шиитами сделали перспективу примирения далекой, если не недостижимой. Единственное, что удерживало страну вместе, — это тысячи молодых солдат и морских пехотинцев, которых мы направили на службу, многие из них едва окончили среднюю школу. Более двух тысяч из них уже погибли, и еще многие тысячи были ранены. Казалось очевидным, что чем дольше затягивается война, тем больше наши войска становятся мишенями для врага, которого они часто не видят и не понимают.

Возвращаясь в США, я не мог избавиться от мысли о том, что эти дети расплачиваются за высокомерие таких людей, как Дик Чейни и Дональд Рамсфелд, которые поспешно втянули нас в войну, основываясь на ошибочной информации, и отказались, тем не менее, полностью продумать последствия. Тот факт, что более половины моих коллег-демократов одобрили это фиаско, наполнил меня беспокойством совершенно иного рода. Я задавался вопросом, что может случиться со мной, чем дольше я оставался в Вашингтоне, чем больше вживался и чувствовал себя комфортно. Теперь я видел, как это может произойти — как инкрементализм и декорум, бесконечное позиционирование для следующих выборов и групповое мышление панелей кабельных новостей — все это сговорилось, чтобы разрушить ваши лучшие инстинкты и уничтожить вашу независимость, пока все, во что вы когда-то верили, не будет полностью потеряно.

Если раньше я был на грани довольства, считая, что нахожусь на правильной работе, занимаюсь нужным делом в приемлемом темпе, то Катрина и мой визит в Ирак положили конец всему этому. Перемены должны были наступить быстрее — и мне предстояло решить, какую роль я буду играть в их осуществлении.

ГЛАВА 4

Не проходит ни одной недели, чтобы я не встретил кого-нибудь — друга, сторонника, знакомого или совершенно незнакомого человека, который настаивает на том, что с первой встречи со мной или когда услышал мое выступление по телевидению, он знал, что я буду президентом. Они говорят мне это с любовью, убежденностью и определенной долей гордости за свою политическую проницательность, талант или прорицание. Иногда они облекают это в религиозную форму. У Бога был план для вас, говорят они мне. Я улыбаюсь и говорю, что хотел бы, чтобы они сказали мне это, когда я думал о том, чтобы баллотироваться; это избавило бы меня от многих стрессов и сомнений в себе.

По правде говоря, я никогда не верил в судьбу. Меня беспокоит то, что она поощряет покорность среди бедных и самоуспокоенность среди сильных мира сего. Я подозреваю, что Божий план, каким бы он ни был, действует в масштабах, слишком больших, чтобы признать наши земные несчастья; что в течение одной жизни случайности и обстоятельства определяют больше, чем мы хотим признать; и что лучшее, что мы можем сделать, это попытаться соотнести себя с тем, что мы считаем правильным, и построить некоторый смысл из нашей путаницы, и с изяществом и нервом играть в каждый момент с той рукой, которая нам выпала.

Я знаю, что к весне 2006 года идея о том, что я буду баллотироваться в президенты на следующих выборах, хотя и оставалась маловероятной, уже не казалась мне чем-то из ряда вон выходящим. Каждый день наш офис в Сенате был завален запросами СМИ. Мы получали в два раза больше почты, чем другие сенаторы. Каждая партия штата и каждый кандидат на ноябрьских промежуточных выборах хотели, чтобы я стал хедлайнером их мероприятий. А наши заученные отрицания того, что я планирую баллотироваться, только разжигали спекуляции.

Однажды днем Пит Раус вошел в мой кабинет и закрыл за собой дверь.

"Я хочу спросить тебя кое о чем", — сказал он.

Я поднял глаза от писем избирателей, которые подписывал. "Стреляй".

"Изменились ли ваши планы на 2008 год?"

"Я не знаю. Должны ли они?"

Пит пожал плечами. "Я думаю, что первоначальный план остаться в стороне от внимания и сосредоточиться на Иллинойсе имел смысл. Но ваш профиль не падает. Если есть хоть малейший шанс, что ты рассматриваешь этот вариант, я бы хотел написать служебную записку с описанием того, что нам нужно сделать, чтобы сохранить твои возможности. Вы не против?"

Я откинулся в кресле и уставился в потолок, осознавая последствия своего ответа. "Логично", — наконец сказал я.

"Хорошо?" спросил Пит.

"Хорошо." Я кивнула, возвращаясь к своим бумагам.

"Мастер меморандумов" — так некоторые сотрудники называли Пита. В его руках ничтожный меморандум превращался в форму искусства, каждый из них был эффективным и, как ни странно, вдохновляющим. Через несколько дней он распространил пересмотренную дорожную карту на оставшуюся часть года для рассмотрения моей командой. Она предусматривала расширение графика поездок для поддержки большего числа кандидатов-демократов на промежуточных выборах, встречи с влиятельными партийными чиновниками и донорами, а также переработанную речь.

В последующие месяцы я следовал этому плану, представляя себя и свои идеи перед новой аудиторией, оказывая поддержку демократам в колеблющихся штатах и колеблющихся округах и путешествуя по тем уголкам страны, где я никогда не был. От ужина Джефферсона-Джексона в Западной Вирджинии до ужина Моррисона-Эксона в Небраске — мы посетили их все, собрав полные залы и сплотив войска. Однако каждый раз, когда кто-то спрашивал, собираюсь ли я баллотироваться в президенты, я продолжал отнекиваться. "Сейчас я сосредоточен на том, чтобы вернуть Бена Нельсона в Сенат, где он нам нужен", — говорил я.

Обманывал ли я их? Обманывал ли я себя? Трудно сказать. Я проверял, я полагаю, прощупывал, пытался соотнести то, что я видел и чувствовал, путешествуя по стране, с абсурдностью начала национальной кампании. Я знал, что жизнеспособная президентская кандидатура — это не то, во что ты просто вляпался. Если все сделано правильно, это глубоко стратегическое начинание, медленно и тихо выстраиваемое в течение долгого времени, требующее не только уверенности и убежденности, но и кучи денег, а также достаточного количества обязательств и доброй воли со стороны других людей, чтобы провести вас через все пятьдесят штатов и два года подряд на праймериз и голосованиях.

Уже несколько моих коллег-сенаторов-демократов — Джо Байден, Крис Додд, Эван Байх и, конечно же, Хиллари Клинтон — заложили основу для возможного участия в выборах. Некоторые из них уже баллотировались раньше; все готовились годами и имели опытных сотрудников, доноров и местных чиновников, готовых помочь. В отличие от меня, большинство из них могли похвастаться значимыми законодательными достижениями. И они мне нравились. Они хорошо ко мне относились, в целом разделяли мои взгляды на проблемы и были более чем способны провести эффективную кампанию и, более того, создать эффективный Белый дом. Если я убеждался, что могу увлечь избирателей так, как они не могут — если я подозревал, что только более широкая коалиция, чем они могли создать, другой язык, чем они использовали, может встряхнуть Вашингтон и дать надежду тем, кто в ней нуждается — я также понимал, что мой статус фаворита был отчасти иллюзией, результатом дружественного освещения в СМИ и чрезмерного аппетита ко всему новому. Я знал, что это увлечение может в одно мгновение смениться на противоположное, и восходящая звезда превратится в безвольного юнца, самонадеянно полагающего, что он сможет управлять страной менее чем в середине своего первого срока.

Лучше повременить, сказал я себе. Заплатить взносы, собрать читы, дождаться своей очереди.

Ярким весенним днем Гарри Рид попросил меня зайти к нему в кабинет. Я поднялся по широкой мраморной лестнице из зала заседаний Сената на второй этаж, и с каждой ступенькой на меня смотрели неулыбчивые, темноглазые портреты давно умерших людей. Гарри встретил меня в приемной и провел в свой кабинет — большую комнату с высоким потолком, с такой же замысловатой лепниной, изразцами и захватывающим видом, как и у других высокопоставленных сенаторов, но без памятных вещей или фотографий рукопожатий со знаменитостями, которые украшали другие кабинеты.

"Позвольте мне перейти к делу", — сказал Гарри, как будто он был известен светской беседой. "В нашей фракции много людей, планирующих баллотироваться в президенты. Я с трудом могу сосчитать их всех. И они хорошие люди, Барак, поэтому я не могу публично принимать чью-либо сторону…".

"Послушай, Гарри, просто чтобы ты знал, я не…"

"Но, — сказал он, прервав меня, — я думаю, тебе нужно подумать о том, чтобы участвовать в этом цикле. Я знаю, что вы говорили, что не будете этого делать. И конечно, многие скажут, что тебе нужно больше опыта. Но позвольте мне сказать вам кое-что. Еще десять лет в Сенате не сделают вас лучшим президентом. Вы мотивируете людей, особенно молодежь, меньшинства, даже белых людей со средним достатком. Это другое, понимаете. Люди ищут что-то другое. Конечно, это будет трудно, но я думаю, что вы сможете победить. Шумер тоже так считает".

Он встал и направился к двери, давая понять, что встреча окончена. "Ну, это все, что я хотел тебе сказать. Так что подумай об этом, хорошо?"

Я вышел из его кабинета ошеломленный. Насколько хорошие отношения сложились у меня с Гарри, я знал его как самого практичного из политиков. Спускаясь по лестнице, я думал, не было ли в его словах какого-то уклона, какой-то изощренной игры, в которую он играет, но я был слишком тусклым, чтобы понять это. Но когда я позже разговаривал с Чаком Шумером, а затем с Диком Дурбином, они передали мне одно и то же послание: Страна отчаянно нуждалась в новом голосе. Я никогда не был бы в лучшем положении для баллотирования, чем сейчас, и с моими связями с молодыми избирателями, меньшинствами и независимыми, я мог бы расширить карту таким образом, что помог бы другим демократам в нижней части избирательного бюллетеня.

Я не делился этими разговорами со своими старшими сотрудниками и ближайшими друзьями, чувствуя, что ступил на минное поле и не должен делать никаких резких движений. Когда я обдумал все это с Питом, он предложил мне провести еще один разговор, прежде чем я задумаюсь о более серьезном рассмотрении того, что может повлечь за собой гонка.

"Вам нужно поговорить с Кеннеди", — сказал он. "Он знает всех игроков. Он сам участвовал в соревнованиях. Он даст вам некоторую перспективу. И по крайней мере, он скажет вам, планирует ли он поддерживать кого-то еще".

Наследник самого известного имени в американской политике, Тед Кеннеди к тому времени был ближе всего к живой легенде Вашингтона. За более чем четыре десятилетия работы в Сенате он был в авангарде всех основных прогрессивных идей, от гражданских прав до минимальной заработной платы и здравоохранения. Своей огромной массой, огромной головой и гривой седых волос он заполнял собой любую комнату, в которую входил, и был тем редким сенатором, который привлекал к себе внимание всякий раз, когда осторожно поднимался со своего места в зале, искал в кармане костюма очки или свои заметки, а его культовый бостонский баритон начинал каждую речь словами "Спасибо, госпожа президент". Аргументация разворачивалась — лицо краснело, голос повышался, доходя до крещендо, как в проповеди о возрождении, независимо от того, насколько обыденным был рассматриваемый вопрос. А потом речь заканчивалась, занавес опускался, и он снова становился прежним, добродушным Тедди, прохаживаясь по проходу, чтобы проверить перекличку или сесть рядом с коллегой, положив руку на его плечо или предплечье, шепча ему на ухо или разражаясь искренним смехом — таким, что вам становилось все равно, что он, возможно, успокаивает вас для какого-то будущего голоса, который может ему понадобиться.

Офис Тедди на третьем этаже здания сената Рассела был отражением этого человека — очаровательный и полный истории, его стены были загромождены фотографиями Камелота, моделями парусников и картинами Кейп-Кода. Одна картина особенно привлекла мое внимание: темные, зубчатые скалы, изгибающиеся на фоне неспокойного, покрытого белыми пятнами моря.

"Мне потребовалось много времени, чтобы сделать это правильно", — сказал Тедди, подойдя ко мне. "Три или четыре попытки".

"Это стоило усилий", — сказал я.

Мы уселись в его внутреннем святилище, с задернутыми шторами и мягким светом, и он начал рассказывать истории — о плавании, своих детях и различных драках, которые он пережил в Сенате. Смешные истории, забавные истории. Время от времени он дрейфовал по какому-то несвязанному течению, а затем возвращался на прежний курс, иногда произнося лишь обрывки мыслей, при этом мы оба знали, что это спектакль, что мы просто приближаемся к истинной цели моего визита.

"Итак…", — наконец сказал он, — "я слышал, что поговаривают о том, что вы баллотируетесь в президенты".

Я сказал ему, что это маловероятно, но, тем не менее, мне нужен его совет.

"Да, но кто сказал, что есть сто сенаторов, которые смотрят в зеркало и видят президента?". Тедди усмехнулся про себя. "Они спрашивают: "Есть ли у меня то, что нужно?". Джек, Бобби, я тоже, давным-давно. Все пошло не так, как планировалось, но все складывается по-своему, я полагаю…"

Он замолчал, погрузившись в свои мысли. Наблюдая за ним, я задавалась вопросом, как он оценивает свою собственную жизнь и жизни своих братьев, ужасную цену, которую каждый из них заплатил в погоне за мечтой. Затем, так же внезапно, он вернулся, его глубокие голубые глаза были устремлены на меня, все по делу.

"Я не буду заходить рано", — сказал Тедди. "Слишком много друзей. Но я могу сказать тебе вот что, Барак. Сила вдохновлять — это редкость. Такие моменты, как этот, — редкость. Ты думаешь, что можешь быть не готов, что ты сделаешь это в более подходящее время. Но вы не выбираете время. Время выбирает вас. Либо вы используете то, что может оказаться единственным шансом, который у вас есть, либо вы решаете, что готовы жить с осознанием того, что этот шанс прошел мимо вас".

Мишель почти не обращала внимания на происходящее. Сначала она просто игнорировала всю эту суету. Она перестала смотреть политические новости и отмахивалась от всех нетерпеливых вопросов друзей и сослуживцев о том, планирую ли я баллотироваться. Когда однажды вечером дома я упомянул о разговоре с Гарри, она просто пожала плечами, и я не стал поднимать эту тему.

Однако по мере того, как продолжалось лето, разговоры стали просачиваться сквозь щели и трещины нашей домашней жизни. Наши вечера и выходные казались нормальными, пока Малия и Саша крутились вокруг, но я чувствовал напряжение, когда мы с Мишель оставались одни. Наконец, однажды ночью, когда девочки уже спали, я вошел в комнату, где она смотрела телевизор, и выключил звук.

"Ты знаешь, что я ничего этого не планировал", — сказал я, садясь рядом с ней на диван.

Мишель уставилась на безмолвный экран. "Я знаю", — сказала она.

"Я понимаю, что мы едва успели перевести дух. И еще несколько месяцев назад идея о том, что я могу бежать, казалась безумной".

"Ага".

"Но учитывая все, что произошло, я чувствую, что мы должны серьезно рассмотреть эту идею. Я попросил команду подготовить презентацию. Как будет выглядеть график кампании. Сможем ли мы победить. Как это может повлиять на семью. Я имею в виду, если мы вообще собирались это сделать…"

Мишель прервала меня, ее голос задыхался от эмоций.

"Ты сказал "мы"?" — спросила она. "Ты имеешь в виду себя, Барак. Не мы. Это твое дело. Я поддерживала тебя все это время, потому что я верю в тебя, хотя я ненавижу политику. Я ненавижу то, как она разоблачает нашу семью. Ты знаешь это. И теперь, наконец, у нас есть некоторая стабильность… даже если это все еще не нормально, не то, как я бы выбрал для нас жить… и теперь ты говоришь мне, что собираешься баллотироваться в президенты?".

Я потянулся к ее руке. "Я не сказал, что я бегу, дорогая. Я просто сказал, что мы не можем отбросить эту возможность. Но я могу рассматривать ее только в том случае, если ты согласна". Я сделал паузу, видя, что ее гнев не рассеивается. "Если ты не считаешь, что мы должны, то мы не будем. Все просто. Последнее слово за тобой".

Мишель подняла брови, как бы говоря, что не верит мне. "Если это действительно так, то ответ — нет", — сказала она. "Я не хочу, чтобы ты баллотировался в президенты, по крайней мере, не сейчас". Она окинула меня тяжелым взглядом и встала с дивана. "Боже, Барак… Когда же этого будет достаточно?".

Прежде чем я успел ответить, она ушла в спальню и закрыла дверь.

Как я могу винить ее за такие чувства? Даже предположив возможность баллотироваться, вовлекая своих сотрудников, прежде чем попросить ее благословения, я поставил ее в невыносимое положение. На протяжении многих лет я просил Мишель о стойкости и терпении, когда дело касалось моих политических начинаний, и она давала их — неохотно, но с любовью. И каждый раз я возвращался снова, прося о большем.

Почему я должен был подвергать ее этому? Было ли это просто тщеславие? Или, возможно, что-то более темное — сырой голод, слепые амбиции, обернутые в туманный язык служения? Или я все еще пытался доказать свою состоятельность отцу, который бросил меня, оправдать звездные ожидания моей матери в отношении ее единственного сына и преодолеть все сомнения в себе, оставшиеся после рождения ребенка смешанной расы? "Как будто у тебя есть дыра, которую нужно заполнить", — сказала мне Мишель в самом начале нашего брака, после того как она наблюдала, как я работаю над собой почти до изнеможения. "Вот почему ты не можешь сбавить обороты".

По правде говоря, я думала, что уже давно решила эти проблемы, найдя подтверждение в своей работе, безопасность и любовь в своей семье. Но теперь я задавалась вопросом, смогу ли я когда-нибудь по-настоящему избавиться от того, что во мне нуждалось в исцелении, что заставляло меня стремиться к большему.

Может быть, невозможно разделить свои мотивы. Я вспомнил проповедь доктора Мартина Лютера Кинга-младшего, которая называется "Инстинкт барабанщика". В ней он говорит о том, что в глубине души мы все хотим быть первыми, прославиться своим величием; мы все хотим "возглавить парад". Далее он указывает, что такие эгоистические импульсы можно примирить, совместив стремление к величию с более бескорыстными целями. Вы можете стремиться быть первым в служении, первым в любви. Для меня это казалось удовлетворительным способом сгладить круг, когда речь шла о низменных и высших инстинктах. Только теперь я столкнулся с очевидным фактом, что жертвы никогда не были только моими. Семья была втянута в эту поездку, оказалась на линии огня. Дело доктора Кинга и его дары могли оправдать такие жертвы. Но могли ли мои?

Я не знал. Какова бы ни была природа моей веры, я не мог укрыться в представлении о том, что Бог призывает меня баллотироваться в президенты. Я не мог притворяться, что просто откликаюсь на некое невидимое притяжение Вселенной. Я не мог утверждать, что незаменим в деле свободы и справедливости, или отрицать ответственность за бремя, которое я возложу на свою семью.

Обстоятельства могли открыть дверь в президентскую гонку, но ничто за эти месяцы не помешало мне закрыть ее. Я мог бы легко закрыть дверь и сейчас. И тот факт, что я этого не сделал, что вместо этого я позволил двери открыться шире, — это все, что нужно было знать Мишель. Если одним из требований к кандидату на самый могущественный пост в мире была мания величия, то, похоже, я прошел испытание.

Такими мыслями было окрашено мое настроение, когда в августе я отправился в семнадцатидневный тур по Африке. В Южной Африке я прокатился на лодке до острова Роббен и постоял в крошечной камере, где Нельсон Мандела провел большую часть своих двадцати семи лет в тюрьме, сохраняя веру в то, что перемены придут. Я встретился с членами Верховного суда ЮАР, побеседовал с врачами в клинике ВИЧ/СПИДа и провел время с епископом Десмондом Туту, чей радостный дух я узнал во время его визитов в Вашингтон.

"Так это правда, Барак, — сказал он с лукавой улыбкой, — что ты собираешься стать нашим первым африканским президентом Соединенных Штатов? Мы все очень гордимся этим!".

Из Южной Африки я вылетел в Найроби, где Мишель и девочки в сопровождении нашей подруги Аниты Бланшар и ее детей присоединились ко мне. Реакция кенийцев на наше присутствие, дополненная освещением в местной прессе, была на высшем уровне. Посещение Кибера, одного из крупнейших трущоб Африки, привлекло тысячи людей, которые собирались вдоль извилистых дорожек из красной грязи, скандируя мое имя. Моя сводная сестра Аума предусмотрительно организовала семейную поездку в провинцию Ньянза, чтобы мы могли познакомить Сашу и Малию с родовым домом нашего отца в западном регионе страны. Отправляясь туда, мы были удивлены, увидев людей, выстроившихся в очередь и машущих руками вдоль многокилометрового шоссе. А когда мы с Мишель остановились у передвижной медицинской клиники, чтобы публично сдать тест на ВИЧ в качестве демонстрации своей безопасности, собралась многотысячная толпа, заполонившая наш автомобиль и заставившая команду дипломатической безопасности по-настоящему испугаться. Только когда мы поехали на сафари, припарковавшись среди львов и диких змей, нам удалось избежать суматохи.

"Клянусь, Барак, эти люди думают, что ты уже президент!" пошутила Анита однажды вечером. "Просто забронируй мне место в самолете Air Force One, хорошо?".

Ни Мишель, ни я не смеялись.

Пока семья возвращалась в Чикаго, я продолжил свой путь, побывал на границе Кении и Сомали, где получил информацию о сотрудничестве США и Кении в борьбе с террористической группировкой "Аль-Шабаб"; перелетел на вертолете из Джибути в Эфиопию, где американские военнослужащие оказывали помощь в ликвидации последствий наводнения; и, наконец, полетел в Чад, чтобы посетить беженцев из Дарфура. На каждой остановке я видел мужчин и женщин, занятых героической работой в невозможных обстоятельствах. На каждой остановке мне говорили, как много еще Америка могла бы сделать для облегчения страданий.

И на каждой остановке меня спрашивали, баллотируюсь ли я в президенты.

Всего через несколько дней после возвращения в Штаты я вылетел в Айову, чтобы выступить с основным докладом на ежегодной жареной картошке сенатора Тома Харкина — ритуал, который приобретает дополнительную важность в преддверии президентских выборов, учитывая, что Айова всегда была первым штатом, где проходило первичное голосование. Я принял приглашение за несколько месяцев до этого — Том попросил меня выступить именно для того, чтобы избежать необходимости выбирать между всеми претендентами на президентское кресло, но теперь мое появление только разжигало спекуляции. Когда мы покидали ярмарочную площадь после моего выступления, меня остановил Стив Хильдебранд, бывший политический директор Демократического комитета сенаторской кампании и старая рука Айовы, которого Пит попросил показать мне все вокруг.

"Это самый горячий прием, который я когда-либо видел здесь", — сказал Стив. "Ты можешь выиграть Айову, Барак. Я чувствую это. И если ты выиграешь Айову, ты сможешь выиграть номинацию".

Иногда казалось, что меня подхватило течением, понесло по течению чужих ожиданий, прежде чем я четко определила свои собственные. Температура поднялась еще выше, когда месяц спустя, всего за несколько недель до промежуточных выборов, вышла моя вторая книга. Я работал над ней весь год, по вечерам в своей квартире в Вашингтоне и по выходным после того, как Мишель и девочки ложились спать; даже в Джибути, где я несколько часов пытался отправить по факсу исправленные гранки страниц своему редактору. Я никогда не планировал, что книга будет служить манифестом предвыборной кампании; я просто хотел интересно изложить свои идеи о текущем состоянии американской политики и продать достаточное количество экземпляров, чтобы оправдать свой солидный аванс.

Но политическая пресса и общественность восприняли его не так. Продвижение этой программы означало, что я практически безостановочно выступал по телевидению и радио, а в сочетании с очень заметными выступлениями от имени кандидатов в Конгресс я все больше и больше походил на кандидата.

Во время поездки из Филадельфии в Вашингтон, где на следующее утро я должен был выступить в программе "Встреча с прессой", Гиббс и Экс, а также деловой партнер Экса, Дэвид Плауфф, спросили меня, что я планирую сказать, когда ведущий программы, Тим Рассерт, неизбежно спросит меня о моих планах.

"Он собирается запустить старую запись", — объяснил Экс. "Ту, где вы недвусмысленно говорите, что не будете баллотироваться в президенты в 2008 году".

Я слушал несколько минут, пока они втроем придумывали различные способы уклониться от ответа на вопрос, прежде чем прервать их.

"Почему бы мне просто не сказать правду? Не могу ли я просто сказать, что два года назад у меня не было намерения баллотироваться, но обстоятельства изменились, изменилось и мое мышление, и я планирую серьезно подумать об этом после окончания промежуточных экзаменов?".

Им понравилась эта идея, они признали, что это кое-что говорит о странностях политики, что такой прямой ответ будет считаться новаторским. Гиббс также посоветовал мне предупредить Мишель, предсказав, что прямое предположение о том, что я могу баллотироваться, вызовет немедленное усиление ажиотажа в СМИ.

Именно это и произошло. Мое признание в программе "Встреча с прессой" попало в заголовки газет и вечерние новости. В Интернете появилась петиция "Уберите Обаму", собравшая тысячи подписей. Национальные обозреватели, в том числе несколько консервативных, написали статьи, призывающие меня баллотироваться, а журнал Time опубликовал статью под заголовком "Почему Барак Обама может стать следующим президентом".

Однако, судя по всему, не все были уверены в моих перспективах. Гиббс сообщил, что когда он остановился у киоска на Мичиган-авеню, чтобы взять экземпляр "Тайм", продавец-индиец посмотрел на мою фотографию и предложил ответ из двух слов: "Да ну на фиг".

Мы хорошо посмеялись над этим. И когда спекуляции вокруг моей кандидатуры усиливались, мы с Гиббсом повторяли эту фразу как заклинание, которое помогало нам сохранять связь с реальностью и отгонять растущее чувство, что события выходят из-под нашего контроля. Толпа на моей последней остановке перед промежуточными выборами, вечернем митинге в Айова-Сити в поддержку кандидата в губернаторы от демократов, была особенно бурной. Стоя на сцене и глядя на тысячи людей, собравшихся там, их дыхание поднималось, как туман, сквозь свет прожекторов, их лица были обращены вверх в ожидании, их возгласы заглушали мой хриплый голос, я чувствовал себя так, будто наблюдаю сцену из фильма, а фигура на сцене — не моя собственная.

Когда я вернулся домой поздно вечером, в доме было темно, а Мишель уже спала. Приняв душ и просмотрев стопку почты, я забрался под одеяло и начал дремать. В этом промежуточном пространстве между бодрствованием и сном я представил, как шагаю к какому-то порталу, светлому, холодному и безвоздушному месту, необитаемому и отрезанному от мира. А позади себя, из темноты, я услышал голос, резкий и четкий, как будто кто-то был рядом со мной и произносил одно и то же слово снова и снова.

Нет. Нет. Нет.

Я вскочил с кровати, сердце бешено колотилось, и я спустился вниз, чтобы налить себе выпить. Я сидел один в темноте, потягивая водку, мои нервы звенели, мой мозг внезапно перегрузился. Оказалось, что мой самый сильный страх больше не был связан ни с неактуальностью, ни с тем, что я застряну в Сенате, ни даже с проигрышем президентской гонки.

Страх пришел от осознания того, что я могу победить.

На волне антипатии к администрации Буша и войне в Ираке демократы в ноябре выиграли практически все важные выборы, получив контроль над Палатой представителей и Сенатом. Как бы усердно мы ни работали, чтобы помочь достичь этих результатов, у меня и моей команды не было времени праздновать. Вместо этого, начиная со следующего дня после выборов, мы начали планировать возможный путь к Белому дому.

Наш специалист по опросам, Пол Харстад, просмотрел цифры и обнаружил, что я уже вхожу в первый эшелон кандидатов. Мы обсудили календарь праймериз и избирательных кампаний, понимая, что для такой начинающей кампании, как моя, все будет зависеть от победы в первых штатах, особенно в Айове. Мы проанализировали, как может выглядеть реалистичный бюджет, и как мы будем собирать сотни миллионов долларов, которые потребуются только для победы в демократической номинации. Пит и Алисса представили планы по совмещению моих обязанностей в Сенате с поездками в рамках кампании. Аксельрод написал записку, в которой изложил темы потенциальной кампании и рассказал, как, учитывая полное презрение избирателей к Вашингтону, мое послание перемен может компенсировать мой очевидный недостаток опыта.

Несмотря на то, что у них было мало времени, все выполняли свои задания тщательно и аккуратно. Особенно меня впечатлил Дэвид Плауфф. В возрасте около тридцати лет, невысокий и напряженный, с резкими чертами лица и четкими, но неформальными манерами, он бросил колледж, чтобы работать в ряде демократических кампаний, а также руководил комитетом Демократической кампании в Конгресс, прежде чем присоединиться к консалтинговой фирме Аксельрода. Однажды я сидел и слушал, как он описывал, как мы могли бы организовать низовую организационную работу по штатам, используя нашу базу волонтеров и Интернет, а позже я сказал Питу, что если мы сделаем это, то Плауфф покажется мне очевидным выбором для руководителя кампании.

"Он превосходен", — сказал Пит. "Хотя, возможно, его придется немного убедить. У него молодая семья".

Это был один из самых поразительных моментов в наших дискуссиях в том месяце: Вся команда демонстрировала амбивалентность, которая совпадала с моей собственной. Дело было не только в том, что моя кандидатура оставалась маловероятной; и Плауфф, и Аксельрод прямо сказали, что для того, чтобы я смог победить Хиллари Клинтон, "национальный бренд", нам придется вести игру, близкую к идеальной. Нет, их больше беспокоило то, что, в отличие от меня, они видели президентские кампании вблизи. Они слишком хорошо знали изнурительный характер этого предприятия. Они понимали, что это будет тяжело не только для меня и моей семьи, но и для них и их семей.

Мы бы постоянно находились в дороге. Пресса была бы беспощадна в своем внимании — "безостановочная колоноскопия", как назвал это Гиббс. Я бы почти не видел Мишель и детей в течение года, по крайней мере, двух лет, если бы нам повезло выиграть праймериз.

"Я буду честен, Барак", — сказал мне Экс после одной встречи. "Процесс может быть захватывающим, но в основном это страдание. Это как стресс-тест, ЭКГ души. И при всем вашем таланте я не знаю, как вы отреагируете. Ты тоже не знаешь. Все это настолько безумно, настолько недостойно и жестоко, что нужно быть немного патологическим, чтобы сделать то, что нужно для победы. И я просто не знаю, есть ли в тебе этот голод. Я не думаю, что вы будете несчастны, если никогда не станете президентом".

"Это правда", — сказал я.

"Я знаю, что это так", — сказал Экс. "И как человек, это сильная сторона. Но для кандидата это слабость. Возможно, вы слишком нормальны, слишком хорошо устроены, чтобы баллотироваться в президенты. И хотя политический консультант во мне думает, что было бы здорово увидеть, как ты это сделаешь, та часть меня, которая является твоим другом, надеется, что ты этого не сделаешь".

Мишель тем временем тоже разбиралась со своими чувствами. Она спокойно слушала во время встреч, время от времени задавая вопросы о расписании кампании, о том, чего от нее ждут и что это может означать для девочек. Постепенно ее сопротивление идее моего участия в выборах ослабло. Возможно, помогло то, что она услышала неприукрашенную правду о том, что собой представляет кампания, ее худшие страхи стали конкретными и конкретными, а значит, более преодолимыми. Возможно, помогли разговоры с Валери и Марти, двумя нашими самыми верными друзьями, людям, чьему мнению она безоговорочно доверяла. Или толчок, который она получила от своего брата, Крейга — человека, который преследовал свои собственные маловероятные мечты, сначала играя в профессиональный баскетбол, а затем став тренером, хотя это означало отказ от прибыльной карьеры в банковской сфере.

"Она просто боится", — сказал он мне однажды за кружкой пива. Он рассказал, как Мишель и ее мать смотрели его баскетбольные матчи в старших классах, но если счет становился хоть немного близким, они уходили и ждали в туннеле, они оба были слишком напряжены, чтобы оставаться на своих местах. "Они не хотели видеть, как я проигрываю", — говорит Крейг. "Они не хотели видеть меня обиженным или разочарованным. Мне пришлось объяснить, что это часть соревнований". Он был за то, чтобы я получил шанс стать президентом, и сказал, что планирует обсудить это со своей сестрой. "Я хочу, чтобы она увидела более широкую картину", — сказал он. "Шанс соревноваться на таком уровне — это не то, от чего можно отказаться".

Однажды в декабре, накануне нашей поездки на Гавайи, наша команда провела последнее совещание, которое должно было стать последним, прежде чем я решу, двигаться дальше или нет. Мишель терпеливо выдержала часовое обсуждение кадровых вопросов и логистики потенциального объявления, прежде чем вклиниться с важным вопросом.

"Вы сказали, что есть много других демократов, которые способны выиграть выборы и стать президентом. Вы сказали мне, что единственная причина для вас баллотироваться — это если вы можете предоставить что-то, чего не могут другие. В противном случае оно того не стоит. Верно?"

Я кивнул.

"Итак, мой вопрос: почему ты, Барак? Почему тебе нужно быть президентом?"

Мы смотрели друг на друга через стол. На мгновение показалось, что мы одни в комнате. Мысленно я вернулся к тому моменту, когда семнадцать лет назад мы впервые встретились, я пришел в ее офис с опозданием, немного влажный от дождя, Мишель поднялась из-за стола, такая милая и уверенная в себе в адвокатской блузке и юбке, и последовавший за этим легкий разговор. В ее круглых темных глазах я увидел уязвимость, которую, как я знал, она редко показывала. Уже тогда я понял, что она особенная, что мне нужно будет узнать ее, что это женщина, которую я смогу полюбить. Как мне повезло, подумал я.

"Барак?"

Я вынырнул из задумчивости. "Верно", — сказал я. "Почему я?" Я назвал несколько причин, о которых мы говорили раньше. Что я смогу зажечь новый вид политики, или привлечь новое поколение к участию, или преодолеть разногласия в стране лучше, чем другие кандидаты.

"Но кто знает?" сказал я, оглядывая стол. "Нет никакой гарантии, что мы сможем это провернуть. Но одно я знаю наверняка. Я знаю, что в тот день, когда я подниму правую руку и принесу присягу, чтобы стать президентом Соединенных Штатов, мир начнет смотреть на Америку по-другому. Я знаю, что дети по всей этой стране — черные дети, испаноязычные дети, дети, которые не вписываются в общество — они тоже увидят себя по-другому, их горизонты расширятся, их возможности увеличатся. И одно это… это того стоит".

В комнате было тихо. Марти улыбался. Валери разрыдалась. Я видел, как разные члены команды мысленно представляли себе это — приведение к присяге первого афроамериканского президента Соединенных Штатов.

Мишель смотрела на меня, казалось, целую вечность. "Ну, милый", — сказала она наконец, — "это был довольно хороший ответ".

Все рассмеялись, и собрание перешло к другим делам. Спустя годы те, кто был в зале, будут иногда упоминать об этой встрече, понимая, что мой ответ на вопрос Мишель был импровизированным изложением общей веры, тем, что запустило всех нас в то, что стало долгим, трудным и невероятным путешествием. Они вспомнят об этом, когда увидят, как маленький мальчик трогает мои волосы в Овальном кабинете, или когда учительница сообщит, что после моего избрания дети в ее классе в центре города стали лучше учиться.

И это правда: отвечая на вопрос Мишель, я предвосхитил то, как я надеялся, что даже заслуживающая доверия кампания сможет расшатать некоторые пережитки расового прошлого Америки. Но втайне я знал, что достижение этой цели означает и нечто более личное.

Если мы победим, думал я, это будет означать, что моя кампания в Сенат США не была просто глупой удачей.

Если бы мы победили, это означало бы, что то, что привело меня в политику, не было просто несбыточной мечтой, что Америка, в которую я верил, была возможна, что демократия, в которую я верил, была в пределах досягаемости.

Если бы мы победили, это означало бы, что я не один верил, что мир не обязательно должен быть холодным, непрощающим местом, где сильные охотятся на слабых, а мы неизбежно возвращаемся в кланы и племена, сопротивляясь неизвестности и прячась от темноты.

Если бы эти убеждения воплотились в жизнь, то моя собственная жизнь обрела бы смысл, и я мог бы передать это обещание, эту версию мира своим детям.

Когда-то давно я заключил пари, и вот настал момент расплаты. Я собирался переступить некую невидимую черту, которая неумолимо изменит мою жизнь, причем так, как я еще не мог себе представить, и так, как мне может не понравиться. Но остановиться сейчас, повернуть назад, потерять самообладание — это было неприемлемо.

Я должен был увидеть, как все это будет происходить.