Земля светлячков

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Сиз XII, Вертутий и Чублик плывут к Верхнему озеру. «Не пущу! Гребите сюда!» — зовёт с берега Хвороща. В стране стоусов день

Они вышли за ворота; густая темнота обступила их; Чублик вдруг оглянулся и удивлённо вымолвил:

— О! А это кто маячит? За кустом! И глазами моргает, смотрит на нас!

— Ты смотри! — остановился Сиз. — Правду сказала Мармусия: не иначе волки. Откуда они тут взялись? А ну, постойте, я их веслом. Ар-ра!

Сиз махнул длинным веслом, и двое в кустах, какие-то мохнатые, подпрыгнули высоко вверх, с шумом и треском кинулись прочь от берега, в заросли.

— Ах, всё-таки забрели в наши края серые, — встревожено сказал Сиз, а потом рассмеялся, вспомнив, как улепётывали эти двое в лес. Никто в темноте и не разглядел, что это были совсем другие разбойники, ещё страшнее лесных волков.

Скоро про это происшествие и забыли. Ведь над озером стояла тихая чудесная ночь. В такую пору разве можно было думать про что-то страшное и плохое? Тишиной, чарами ночи упивалась ваша душа. Гляньте! Полная луна плыла в небе и светила красноватым светом, словно огонь. Падали на воду тёмные тени от сосен, и золотая дорожка стелилась от берега до берега.

Наша компания спустилась к озеру. Лёгкий остроносый чёлн дремал на воде, привязанный к корневищу. Квакали жабы, сухим треском заливались сверчки в прибрежных травах.

Вертутий сел за Вёсла, Чублик устроился впереди (он не выпускал из рук своё сокровище, перламутровый ящик с мерцающими, трепещущими светлячками). Сиз солидно уселся сзади, чтобы спокойно попыхтеть трубкой, любуясь, как дым длинной змейкой стелится далеко позади над водой.

Оттолкнулись от берега, поплыли.

И поплыла за ними полная луна, поплыли тени от сосен, золотая дорожка перебегала, сверкала, догоняла их. Вода тихо хлюпала, булькала где-то за лодкой. Сонно играла рыба, и такая тишина, такая благодать были разлиты над озером, что Вертутий кашлянул, а потом сказал: «Какая славная ночь…» И, легонько подгребая вёслами, замурлыкал густым басом, как шмель к дождю.

Чёлн легко и неслышно, как птица над водой, плыл сонным озером; от берега тянулась к нему, сверкая мерцающим огнём, красная дорожка, а Чублику казалось, что это луна играет с ними, держит их на привязи, на золотом поводке.

Такой ночью нельзя было молчать, хотелось отзываться, аукать, окликать таинственные тени из-под берега, перекидываться добрым словом. И Сиз с Вертутием вспоминали прошлое, вспоминали старые истории, а потом мало-помалу, да и перешли на размолвку. Был у них давний, больной, извечный спор, а именно: кто первым поселился на берегах Длинных озёр — триусы или стоусы? Сиз с глубочайшей убедительностью доказывал, что первыми пришли на берега Длинных озёр именно стоусы, и не кто иной, а его предок Сиз Стоус I. Он тут построил в глухомани первый дом, основал страну-поселение и, воткнув в песок посох, сказал: «Вот тут есть и пребудет навеки наша земля, вода и грибы». (В хрониках сказано, что Сиз I чрезвычайно любил грибы опенки.) А уже потом поселился немного дальше, в Трёх Соснах, стоус Варсава, за ним стоус Лапоня, а ещё дальше другие…

Вертутий ударил себя по колену, рассердился и загремел: наоборот! Первыми пришли его предки триусы, и не на левый берег, где стоит теперь Сизов пень, а на правый, вот сюда, где сейчас ветрячки Вертутия и где грядки Хворощи. Именно так было! Триусы пришли первые, и сам его предок, Вертутий Мукомол, закопал на берегу камень и сказал: «Вот тут я поставлю первую водяную мельницу».

Теперь уже Сиз подскочил, раскачал и чуть было не опрокинул лодку. Выбил сердито трубку, придвинулся поближе к Вертутию. Взял его за грудки, и они загремели друг другу в уши. Теперь они заспорили о том, почему и отчего стоусов называют стоусами, а триусов триусами.

Вертутий пыхтел, гудел, как из трубы, и говорил, что его предки древнее, и больше похожи на лесного царя Оха, и что издавна они носили густые бороды и длинные рыжие усы. А стоусам, Сизовым родичам, с левого берега казалось, что у Вертутиевых дедов-мукомолов не борода и два уса, а просто три уса.

— Как?!

Сиз воткнул трубку в рот, да так и замер. Выходит, Вертутий обвинял его предков в глуповатости или, по крайней мере, в поросячьей подслеповатости.

От такой мысли луна показалась Сизу в виде красного огня, и Сиз схватил Вертутия за петельки и крикнул в ухо:

— Да вы знаете? Вы знаете, что в хрониках сказано? Вы не триусы, а тригуси, от трёх гусей, гусячьи вы головы!

— А вы, а вы? Сто волосинок у вас в бороде, и тех, несчастных, нет, вот вы и стоусы такие!

— Ага, вы так?

— Ага, и вы так?

Сиз и Вертутий поднялись на ноги. Сиз дёрнул лучшего друга к себе, лучший друг — Сиза к себе, чёлн покачался-покачался с боку набок, да и зачерпнул воды.

Плюх!

Бултых!

Вёсла стоймя!

Вертутий с размаху — кувырк спиной за борт!

Сиз, будто хотел ухватиться руками за луну, хлопнул над головой в ладоши и тоже — с плеском! Вверх ногами! Аж брызги над озером!

Стихло…

Только круги побежали, да Сизовы усы качались на воде, да испуганное фырканье и бульканье.

И звонкий голос Чублика:

— Светлячки, светлячки, светлячки мои! Выручайте, ловите их! Выру…

Квакали жабы, перекликались сверчки на берегу.

И плыли, плыли озером Чубликовы светлячки, легонько покачивались в белых гнёздышках из ваты. Да ещё колыхалась под берегом золотая дорожка, и казалось, тихо усмехалась с неба красная луна.

Первым вынырнул здоровяк Вертутий. Вода катилась с него ручьями, лилась из ушей и носа. Он громко чихнул, аж эхо покатилось берегами, и сказал: «Чёрт побери! Кажется, я немного промок!». Оглянулся. Посреди озера, на темной воде, лежал вверх ногами чёлн; его просмолённое днище поблёскивало под луной, как спина акулы.

Вертутий догнал его, перевернул, поставил на воду. Ещё раз оглянулся: нигде ни души. Только светлячки качались на воде. В белой вате, как в белых блюдечках.

— Сиз! Чублик! Где вы? — прозвучало над озером.

Хлюпнуло сильнее — это Вертутий набрал полные лёгкие воздуха и нырнул. Вытащил со дна мокрого и холодного внука. Долго кряхтел, пока подсаживал в чёлн круглого и хорошо упитанного Сиза.

Порадовались, что все живы и здоровы. И не откашливались, не выжимали рубашек. Скорее кинулись вылавливать светлячков. Подплывали челном и по одному собирали их, а Сиз посасывал мокрую трубку и утешал Чублика. «Ничего, ничего, говорил, не бойся, сынок, они не утонут. А что вата немного намокла, это даже лучше: влажные, они сильнее светятся. Я так всегда и делаю, увлажняю их именно в такое время, когда луна высоко и вода поднимается лёгким туманом…»

Одним слово, выловили всех светлячков, поплыли дальше между тёмными стенами сосен, между дубами, которые громоздились высокими шатрами над самым берегом.

Когда-то тут была долина и текла долиной небольшая речка. Но весенние воды залили все старое русло; из глины, из песка, из поваленных деревьев наворотило весной запруды; и вот длинным шнурком, одно за другим, разлились тогда три озера. Стояли они чистые и глубокие; когда падал на дно жёлтый листок осины, этот листок видно было кто знает с какой глубины, с самого дна. Одним из таких озёр, а именно Нижним, и плыла сейчас наша компания.

Снова весь мир охватила тишина. Луна светила кругло и ясно.

нежно и одиноко доносилось с далёкого берега, из леса.

Кто-то звал, обращался песней к ночному светилу. Пела, наверное, какая-то молодая стоусовка или триусовка и так печально, так высоко выводила голосом, что мелкая волна покатилась по воде и у всех троих в челне, у Сиза, Чублика и Вертутия, холодные мурашки побежали по телу.

— Сиз, — под этот печальный напев глухо и задумчиво откликнулся Вертутий. — Вы меня простите, толстокожего, я опять, кажется, что-то не то брякнул… Оно у меня, знаете, бывает, кхем…

Сиз только горько махнул трубкой:

— И вы меня простите за слова, дорогой Вертутий. Погорячился, очень я погорячился и теперь каюсь в душе… Слушайте, что я вам скажу. Когда я нырнул в холодную воду и уже думал, что умер, я вдруг вспомнил, слышите, я вдруг вспомнил под водой — в одной старой хронике сказано: наши предки вместе, так-так, именно вместе вышли к озеру, в один день…

— Вот-вот-вот! И я такое слышал. Вместе, вместе вышли! Ваши с той стороны, наши с этой стороны, вот тут они встретились, сняли шлемы и перед водой склонили колени. И так сказали: «Здесь на веки-вечные… без вражды и ссоры». И напрасно мы с вами здесь… за петельки…

Сиз аж крякнул от досады, терзая себя в душе.

Осторожно протянул руку, словно за трубкой. И вдруг, в горячем порыве, сильно и преданно стиснул широкую лапу Вертутия, и они вдвоём замерли в этом пожатии рук, что-то между ними прокатилось, что-то до слёз зацепило душу (чтобы это… никогда… и никаких ссор!). Мокрые, они сели теснее, плечом к плечу, и вдвоём, искренне и преданно, засмотрелись в небо.

А чёлн плыл тихо под луной, рассекая светлую гладь озера.

Миновали крутой берег, где висели над водой старые трухлявые корни, поваленные пни; где чернели ямы и выбитые волнами пещеры и где, по мысли Чублика, прятались чудища, страшилища, привидения, и другие призраки ночи.

Потом берег выровнялся, заблестела белая песчаная коса, запахло с невысокого зелёного пригорка домашним дымком. Кто-то стоял на косе с большой лейкой и кричал:

— Вы куда?! Бессовестные! Не пущу! А ну сюда, сюда подгребайте, к моему берегу! Где это видано: плыть мимо моего дома и не заехать? Да пускай у меня ноги отсохнут, если вас отпущу!

Вертутий весело и безнадёжно махнул рукой: тут никак не проскочим! Когда Хвороща заметил, не трать, кум, силы, поворачивай к его берегу. Непременно затащит, усадит и будет угощать вас дынями, и хоть просите, хоть кричите, — не отпустит.

Повернули чёлн, поплыли на зов весёлого и гостеприимного Хворощи.

Хвороща стоял около воды голый, в красной папуасской повязке. Роскошный пучок петрушки торчал у него за ухом. Видно было, что он не сидит, как некоторые, в подземных музеях, а всю жизнь трудится на воздухе, около своих грядок. От цыганского солнца — луны — Хвороща загорел до синего, до фиолетового блеска. И был похож (не только цветом кожи, а и толстеньким животом) на крупный синий баклажан.

Как почти все толстяки, он любил хорошо покушать и имел очень веселый нрав: на каждое ваше слово, смешное или не очень, он не просто смеялся, а будто катил, пускал до берега своё могучее «го-го!», и оно, это «го-го», допрыгивало аж до воды весёлыми обручами-колёсами.

Одним словом, Хвороща не дал опомнится гостям. Сразу потянул их к столу. И не успел Чублик рта раскрыть, чтобы похвалиться своими светлячками, как хозяин притащил с огорода первую дыню.

— Вот она, королева стола! — заулыбался гостям. — Дыня с начинкой! Вы такой ещё никогда не пробовали! Усаживайтесь! Сейчас отведаем! Ведь это дыня не простая, а дыня с галушками! Для вас берёг!

В один момент Хвороща разрезал дыню и высыпал в большую миску настоящие и даже горячие галушки. Миска запахла разопревшим гречневым тестом. Видно, Сиз хотел его спросить: «Как? Откуда галушки в дыне?» — но только пошевелил длинным усом, как Хвороща ему, а потом всем ткнул в руки деревянные шпажки и пригласил:

— Начали! Угощайтесь! Говорят: благодареники за вареники, а я вас галушками потчую. Ешьте! Набирайте по три, ведь по две мало! И не просите, секрета не открою: я эти галушки с завязи в дыню вкладываю, они там и росли в ней, вместе с дыней.

Он поднялся и быстро произнёс:

— Сидите! Это только прикуска, а сейчас будет что-то побольше и посолидней.

Прикатил с огорода другую дыню.

— Ах ты, моя красунечка! Гляньте: дыня — верблюд! С весны выращивал её на чистом песке, поливал только при свете луны.

Чублик глянул и немного даже оторопел: перед ним вправду лежала большущая двугорбая дыня — верблюд. Точь-в-точь похожа на верблюда: горбатая, мягкая шкурка и вся-вся покрыта золотыми ворсинками, на которых блестела холодная роса.

— Дружно! Взялись! — приговаривал Хвороща. — Не бойтесь, ешьте просто со шкуркой, с золотыми ворсинками. Весь вкус в этих ворсинках, в этой росе. Ах, какой запах, ах, как сладко тает во рту, вы попробуйте — уммм! Это просто сон, это что-то необычайное, я два года прививал, пересаживал, поливал, чтобы на ней пучками, пучками выросли эти душистые золотые ворсиночки.

Он говорил, а сам отхватывал немалые ломти и каждому в руки: берите, ешьте, угощайтесь, вкушайте, пробуйте, наслаждайтесь, смакуйте!

Даже не верилось: лежала перед ними дыня, как горб, а за Хворощиными присказками, за весёлыми его приглашениями и не заметили, как умяли её. Смели все, даже шкурки сьели.

Хвороща вкатил третью дыню.

Подождите, разве ж это дыня?

Чублик даже рукой пощупал: никакая не дыня, а большой глиняный кувшин.

— Правильно! Правильно, сынок! — весело согласился Хвороща; он смеялся и в своей папуасской повязке, с петрушкой за ухом аж блестел фиолетовым глянцем от радости. — Правильно, глиняный кувшин! Я их тысячами леплю на берегу и выращиваю в них дыни… Брат Вертутий, давайте поднимем его и немного стукнем.

Вдвоём едва-едва подняли они глиняный кувшин и легонько стукнули об пол. Кувшин раскололся. И когда отколупнули один черепок, а потом другой, третий… Нет, Чублик никогда не видел такой нежной, такой прозрачно-тонкой лимонно-жёлтой шкурки у дыни. Кажется, вся дыня была налита мёдом. Вся она светилась, словно солнце, и даже жёлтые семечки (изнутри!) тоже просвечивали — их видно было сквозь толстую медовую мякоть.

— Угощайтесь, угощайтесь! Как говорят: пускай вам здоровья прибудет. В ручки, в ножки и в животик немножко! А я вам сейчас ещё одну…

Хвороща прикатил четвёртую дыню, дыню-арбуз. Это чудо природы нужно было есть так: хорошенько поколотить её в руках, нарезать и сперва выпить из середины густой-прегустой сок, от которого аж слипались губы; потом вынуть красного «деда», этого, знаете, что весь в серебристом инее, — и сьесть. А тогда уже браться за ломти, каждый величиной с локоть, и каждый пахнет и арбузной сладостью, и осенним ароматом дыни.

Ещё не управились с одним блюдом, как Хвороща вкатил пятую дыню, вертутивку. Сказав, что такого богатыря — дыню-великана с головой, с жёлтым ободком посредине и будто с руками, упёртыми в бока, — он вырастил у себя в погребе и назвал в честь брата Вертутия вертутивкой. Тут же разрезал «брата Вертутия» на толстые ломти — дыня распалась веером и заняла полстола.

Сьели полдыни и тут…

— Не могу! — застонал Вертутий. — Спасибо, дорогой Хвороща. От сердца спасибо, наелись. Хоть и в мою честь названо, не лезет. Вы же знаете, мудро сказано: человек не скотина, больше ведра не сьест.

— Сьест, сьест! — подкладывал и подкладывал ломти Хвороща. — На вашу мудрость у меня есть лучшая мудрость, послушайте: брюхо не дерево, растянется.

И Хвороща вкатил ещё одну дыню, дыню-ведьму, а затем и последнее своё чудо — дыню, которая выросла на груше.

— Да не могу! — уже криком закричал Вертутий. — Слышите: на мне все трещит! И глаза на лоб лезут!

— Ничего, ничего! — упрашивал неугомонный Хвороща. — А вы потихоньку, а вы полегоньку, пропихивайте, пропихивайте в рот. Оно полезет, оно уместится. Знаете, в животе, как на посиделках: где сто потеснятся, найдётся место сто первому!

— Лопну! Вот сейчас лопну! — завертел головой Вертутий, ища спасения, как медведь, которого припёрли рогатиной к дереву.

Он глянул на своего внука: у бедолаги глаза напрочь посоловели, ещё один ломоть сьест — и сам станет дыней. А в углу стонал Сиз, разлёгшись на соломе и раскинув широко ноги. Он тяжело дышал и просил:

— Братья! Раскурите мне трубку! Не могу… Никак не подниму руки. Все тело дынями обьелось. Сплу…

«Сплу» — это у него так выговаривалось «сплю»…

— Бежим, друзья, — зашептал Вертутий, когда Хвороща побежал за новой дыней. — Бежим сейчас, хоть ползком, хоть на четвереньках, ведь тут и пропадём, — мы ж только перекусывали, а сейчас Хвороща будет по-настоящему нас угощать…

Хвороща катил «слона», а ногой подталкивал здоровенную дыню-кокос, когда вдруг увидел: его дорогие гости, взявшись поп руки и косолапо заплетаясь в густых дынных плетях, бредут бахчой к озеру. Вот они повернулись и уже без слов закивали ему издалека (а глаза и губы у них слипались), что-то они бормотали, мол, спасибо, благодарим, до свидания, спешим, больше остаться не можем.

— Как? Да куда ж это вы? — шлёпнул себе по коленям Хвороща. — Вы ж голодные! Вы ж голодные! Вы ж ничего не пробовали! А дыня-вишня? А дыня-горшок? А вы ж не пробовали ещё дыню с воробьями!

Он погнался за гостями, подкатывая какую-то зелёную плоскую дыню-гриб. Гости оглянулись и что было сил через заросли, бурьян, ручей, через болото кинулись к берегу и один за другим попадали в чёлн.

— Ху-у!

— Хо-о!

— Ох-хо-хо…

А Хвороща стоял под луной, с немой обидой смотрел на них, воздев руки к небу. И уже когда чёлн отплыл, закричал:

— Да что это за люди? Что это за гости мне? Спешат! И куда торопятся? Ну посидели бы, поговорили б хорошенько. Слышите? Эгей, слышите? На той неделе у меня большой праздник. Все приезжайте! И зовите соседей! Тогда засядем за столом — на целую ночь!

Хвороща затих и побрёл огородом. «А экскурсия?» — вспомнилось вдруг ему. Такой-сякой! Не показал гостям огорода! А хотел же показать им, да хоть бы юному отроку, где у него растут дыни, — на плоту, на крыше, на колодце. Одна дыня залезла даже в трубу и сидит там, как сова в дупле, а дым из дома выходит у него сквозь двери и стелится низко над огородом. А ещё показать, как растут у него на огороде дыни-кувшинчики, дыни-кадушки и дыни-бутылки. И вы думаете, это всё? А огромнейшая дыня-ворота, которая загородила собой весь перелаз? А дыня-печь, что залезла в хату? А жену свою показать — Дынаиду Купаловну?

— Ого-го! — сложил ладони и крикнул Хвороща за высокую песчаную косу. — Возвращайтесь сюда, сю-да-а! Я вам что-то покажу-у!

Ка-жу! Гу-гу! Уг-гу! — разнеслось эхо тёмным лесом.

А чёлн плыл себе дальше, плыл золотой дорожкой к Верхнему озеру.