Зеркало за стеклом

Глава 7 Врут ли зеркала

В моём воображении храм был величественным сооружением, внутри которого в свете свечей таинственно поблёскивали золотом рукописные божественные лики, один другого суровее. Дабы пришедшие каяться делали это вдвое усерднее, а просто завернувшие с дороги не забывали, что каждому в конечном итоге воздастся. Однако открывшееся с поворота зрелище заставило меня всерьёз задуматься о том, что, наверное, не надо верить всему услышанному от престарелого сельского баюна-домоседа. Рассказывает красиво, но врёт при этом бессовестно.

— Всё в порядке? — тронул меня за локоть Гудор, по какой-то очередной традиции стоявший у входа и сопровождавший проход каждого гостя улыбчивым «да войдёт вместе с тобой счастье!»

— Да, я просто представляла всё немножко по-другому. — Озадаченно призналась я, чувствуя вежливый тычок в спину от следующего в очереди. — Ой, я тут задерживаю…

— Это из-за Праздника Коронации. Если напомнишь, я потом объясню. Да войдёт вместе с тобой счастье!

— Войдёт и останется с теми, кому предназначено. — Ответила я предусмотренной ритуалом фразой и торопливо перешагнула каменный приступочек, долженствующий означать порог.

«Храм» представлял собой условный круг массивных каменных плит, будто бы вырастающих прямо из вершины холма. Сам холм имел пологий земляной подъём от города и круто обрывался с другой стороны. По центру утоптанной площадки между плитами уходила вниз прямоугольная яма длиной в семь моих шагов и шириной в два с половиной. Прямоугольник был неровный, по его сторонам доживала последние дни чахлая пожелтевшая трава. Крыши не было вовсе. Заходящее солнце лило ослепительно-золотой свет в зазор между двумя плитами, и тот послушно стекал в тёмный земляной провал. Интересно, для чего он? Может, внутри что-то есть? Я вытянула шею, силясь рассмотреть со своего места, но меня одёрнули. Многочисленные гости, наконец, разместились в отведённом пространстве, и церемония началась.

Донельзя гордый отец невесты кузнец Ерухей Антипыч, уже где-то успевший пригубить праздничную чарочку, подвёл ставшую непривычно тихой Турасью к яме и издал значительное «гхм!». «Только бы вниз не спихнул» — мелькнула у меня шальная мысль, и я тут же выругала себя за такие глупости. Тем временем Гудор занял место напротив своей суженой на другой стороне ямы. «Боже мой, да что там в этой яме?! Надеюсь, в неё никто не свалится!» Но, похоже, из всех присутствующих волновалась я одна. Гости плотным кольцом окружили брачующихся, кто-то тактично подпихнул меня в спину, потом подпёр сбоку, так что в итоге я оказалась на более короткой стороне и получила возможность лицезреть профили молодых. Заходящее солнце как раз повисло сзади на верхушке плиты, и освещало мне только самую макушку, зато жениха с невестой по пояс, а всю противоположную наблюдающую сторону целиком.

— Да придёт власть Всемогущего Света! — с надрывом проблеяла подмышка будущего тестя. Из толпы гостей к яме выкрутился сутулый мужичок с вытянутым обвисшим лицом, заплетенной в косичку бородкой и в дерюжной рясе до земли.

— Храмовник, храмовник! — зашептались и зацыкали друг на друга приглашённые.

— Мы собрались здесь, — надрывно заголосило духовное лицо, согнув руки в локтях, подняв их параллельно земле и сделав пару поворотов торсом сначала влево-вправо. Глядя на эту зарядку, я сперва подумала, что к нам пожаловал ещё один Свадебный Благостник. Но гости потолкались и отступили на шаг, а храмовник довольно хмыкнул и принял торжественную позу. Стало ясно, что эти телодвижения были просто оригинальным способом освободить побольше места для своей значительной персоны. — Итак, мы собрались здесь, чтобы засвидетельствовать перед Светом, Пресветлым Богом и Потоком Всея Мира свадебный союз двух любящих сердец.

Гости отозвались одобрительным гомоном, храмовник вскинул руки (рукава рясы упали до самых плеч, явив жадным взорам закатанные до локтя рукава поддетой рубахи с богато сверкнувшей на солнце отделкой по плечу), снова наступила тишина, и венчальная речь продолжилась.

— А чёй-то он такую добрую рубаху под дерюгой носит? — тихонько пробасил позади справа от меня голос.

— Может, у вас в деревне и принято непонятно что, — надменно раздалось в ответ слева, — а у нас храмовник должен наружно выглядеть бедно.

— А на что оно ему? — не унимались справа.

— Традиция! — отрезали слева, и вопрос мгновенно отпал. Традиция — это святое, и пояснений к ней требовать стыдно, это каждый селянин знает. Раз чтится, значит, нужная и Светом одобренная.

Невольно прислушавшись к диалогу, я пропустила часть надрывной храмовнической речи, поэтому совершенно растерялась, когда толпа гостей заволновалась, раздалась, и появились ещё двое в рясах, каждый с длинной доской в руках. Настораживало то, что все, за исключением жениха с невестой, изумились не меньше моего.

— Да обретут брачующиеся благословение Света и Потока! — Храмовник махнул рукой, и помощники уронили доски поперёк ямы где-то на расстоянии вытянутой руки друг от друга. — Вступите на опору, чада, возьмитесь за руки и скрепите поцелуем союз, который я свидетельствую ныне в этом храме, и в котором нарекаю жениха мужем, а невесту женой!

Гудор ступил на доску первым. Дерево выглядело прочным и даже не прогнулось, но у меня ёкнуло сердце. Яма, судя по чернеющему прямоугольнику, была очень глубокой. Турасья на секунду замерла, но потом решительно подхватила подол и, вытянув шею, чтобы видеть поверх пышного кринолина, куда ступает, тоже оказалась на своей доске. Жених повернулся немного неловко, но равновесие удержал и широко расставил ноги. Невеста засеменила на месте и разок опасно покачнулась. С обеих сторон тут же протянулись руки, поддержали мелко трясущуюся то ли от волнения, то ли от страха девицу, и она, наконец, тоже заняла предписанное обрядом место.

Дальнейшего действия мне видно не было, поскольку широкая турасьина спина и пышное платье, сверкающее на солнце своей блестящей обсыпкой, полностью загородили от меня Гудора. Но, видимо, за руки молодые всё-таки взялись и (судя по тому, как наклонился невестин затылок) подарили друг другу объявленный поцелуй, ибо в тот же момент храмовник прочувствованно возвестил:

— Да исполнится пророчество о двух половинках целого, нашедших себя под этим благословенным солнцем! Хвала Свету! Хвала Пресветлому Богу! Хвала Потоку!

Гости закричали, захохотали, захлопали. Храмовник ещё немного потряс поднятыми к небу руками, потом быстренько закруглился и ввинтился в шумные ряды радующихся. Гудор сошёл с доски, помог сойти жене, и они рука об руку направились к выходу. Гости расступались, выкрикивали поздравления и напутствия, кто-то даже ввернул сальную шуточку. Молодожёны кивали и улыбались. Официальная часть праздника закончилась, и теперь предстояли части сытная и хмельная, и предвкушение этого заставляло звучать поздравления ещё веселее и искреннее.

Я осталась у загадочной ямы одна. Подошли помощники храмовника, молча подхватили свои доски и вышли через один из свободных проёмов между плитами. Я огляделась, чувствуя себя очень неловко, но любопытство было так сильно, а за мной, кажется, никто не наблюдал. Солнце уже почти съехало с верхушки камня, и толку от него было мало. Яма целиком оказалась в тени и мрачно чернела в полумраке. Я подошла к самому краю и опасливо заглянула вниз, вцепившись одной рукой в подол, а другой — в шишку, которую так и забыла снять в суматохе. Дна было не разглядеть. При таком скудном освещении оно могло находиться и в метре от поверхности, и в десяти. Если бы у меня был какой-нибудь камешек, я непременно попыталась бы узнать точно. Но вокруг, как назло, расстилалась только притоптанная земля, и изредка попадались чахлые пучки травы. Что же в этой яме особенного, если над ней таким странным образом совершаются свадебные обряды? Впрочем, Гудор обещал рассказать. Надо только улучить момент и напомнить ему об этом. Бросив последний взгляд на загадочный провал, я бегом догнала шумную толпу гостей.

— А т-теперь выпь... пьем за то, шшшшшобы жизнь у детиш-шек была ну просто по-о-олная ч-чаша! — провозгласил счастливый и уже совершенно пьяный тесть, чем заслужил бурное одобрение со всех столов.

Гостей собралось столько, что все лавки оказались заняты, а из дома пришлось доносить стулья. Тем не менее, как гласит пословица «в тесноте, да не в обиде», так что все были довольны и равно усердно налегали на выпивку и закуску. Последняя, кстати, оказалась весьма недурна, хоть и было её, на мой взгляд, маловато.

Шёл второй час праздника, и теперь его можно было смело назвать разудалым. Те из присутствующих, кому градус веселья уже не давал спокойно сидеть на месте, с криками вскакивали и пускались в пляс на отведённом в центре двора пятачке. Приглашённые баянист и дудочник радостно наяривали угодные гостям плясовые мотивы. Те, в свою очередь, щедро предлагали им откушать чарочку за здоровье молодых, а на смущённое «мне бы лучше деньгами», со смехом хлопали по плечам и тут же отскакивали подальше.

Помимо музыкантов по двору бродил щуплый юноша с охапкой нарезанного пергамента и коробкой угольков. Время от времени он останавливался и, вперив сосредоточенный взгляд и от усердия прикусив кончик высунутого языка, начинал водить углем по чистому листу. Несколько отрывистых движений, пара мазков пальцем или ребром ладони — и лист отправлялся в самый низ стопки, а юноша продолжал своё неспешное брожение по оживлённому двору.

— Какое интересное у Вас платье, милейшая! — томно обратилась ко мне барышня по соседству, затянутая в шелка. Это была Илия, одна из городских подружек Турасьи, жадная до безделья и безделушек, миловидная, но явно переборщившая с выпивкой и излишне пренебрегшая закуской, так что симпатичное разрумянившееся личико невыгодно соседствовало с заплетающимся языком. — Где такое брали?

— Это подарок. — Как можно вежливее ответила я и постаралась не кривить губы в улыбке, а улыбнуться по-настоящему. Напиваться я не умела, да и надобности в этом не видела. Поэтому потихоньку, по глоточку, цедила налитую в начале застолья чарку, исправно поддерживая каждый предложенный тост.

— В общем-то, недурно… как Вас, милейшая?..

— Гордана.

— В общем-то недурно, Гордана! Только фасон давно не в моде и вот эти, с позволения сказать, лапти… — Она выразительно указала глазами на стол, под которым я тут же зачем-то смущённо поджала пальцы на ногах. За лапти мне было стыдно с того самого момента, как Турасья вышла на крыльцо, а я наклонилась сзади, чтобы в последний раз оправить ей подол и упёрлась взглядом в собственный. Точнее в то, как глупо он выглядел над пыльными сбитыми лаптями. Так что мне только и оставалось пожать плечами в ответ на бестактный, но справедливый упрёк подвыпившей барышни, а про себя уныло подумать о том, что Кин меня предупреждал: будут смеяться. И раз уж даже такое платье, пусть и в комплекте с лаптями, откровенно высмеивается…

— Вот было бы стыда, появись я в том разноцветном ленточном кошмаре от Вургока… — тихо пробормотала я себе под нос и без всякого удовольствия прожевала кусочек тушёного перца, который почему-то горчил.

— Что Вы сказали, милейшая? — оживилась Илия, залпом употребив содержимое налитой до краёв чарки, и попытавшись изящным движением тонкой ручки отломить ножку у запечённой целиком курицы с блюда напротив. Курица так просто не поддалась и целиком съехала на скатерть. Барышня презрительно фыркнула, разжала пальцы, предоставив коварным окорочкам свободу лежания на белоснежном льне, и взяла с соседнего блюда кусок копчёной свинины, которым, уже больше для вида, и занюхала выпитое. — Я не ослышалась? Мастер Вургок? Вы шили у него это платье? Боже Милостивый, что же Вы сразу не сказали?!

— От этого оно вдруг стало ещё страшнее? — вяло полюбопытствовала я, желая только одного — быть избавленной от внимания изрядно захмелевшей модницы.

— Вы надо мной смеётесь! — вскричала Илия и от негодования даже подскочила на месте. — Мастер Вургок — это новая мода! То, что шьёт он, не сможет повторить никто другой! — Неожиданно она вцепилась мне в рукав и принялась ощупывать вышивку, бормоча «ах, я ошиблась, это такая прелесть!» и оставляя на ткани жирные отпечатки пальцев. Со сдавленный воплем возмущения и ужаса я перехватила её руки и сбросила с плеча. Но было уже поздно, жир сделал своё чёрное дело. Я скуксилась и издала жалкий стон. Рукав моего чудесного нового платья теперь являл собой воистину жалкое зрелище. Единственное, что я могла сделать для него сейчас — это присыпать пятна солью, чтобы оставалась возможность отстирать их потом. Придвинув поближе громоздкую солонку, я настолько увлеклась процессом втирания соли в рукав, что не заметила, как злопакостная Илия нацелилась на другой объект. С преувеличенным вниманием она уткнулась носом в кайму на моём подоле и попыталась подцепить пальцем вышитую лозу.

— Да Боже ж ты мой! — Не выдержала я, снова схватила девицу за руки и держала так, пока не перелезла задом через скамью. Потом наклонилась и произнесла, глядя в мутноватые голубые глаза. — Илия, Вы не так меня поняли. У мастера Вургока на сегодняшний праздник платье шила только невеста. Поэтому моё совершенно не достойно Вашего пристального внимания, а ощупывания — вдвойне! Вы меня понимаете?

Барышня с трудом сфокусировала взгляд на кончике моего носа и переспросила:

— То есть это не от Вургока?

— Нет же, честное слово!

— Пфе… Тогда это такая устаревшая безвкусица.

На этом я посчитала тему нашего разговора исчерпанной, прижала руки Илии к столу и отошла в сторону, чтобы без помех оценить нанесённый платью урон. Увиденное не обрадовало. Почти вся соль с рукава осыпалась, а пятна внизу подола хоть и были более блёклыми, но выглядели так, словно его не кончиками пальцев ощупывали, а просто вытирали руки. На секунду я даже пожалела, что не вырядилась в вургоковы ленточки — их хотя бы не жалко. Надо было Илии шишку свою показать и заверить, что вот оно, новое модное украшение. Причём, даже не от Вургока, о какого-нибудь Небьякулабра. Как это кто такой? Настолько новый и настолько модный изготовитель шишек на верёвочках, что ещё нигде не известен, работает штучно, только для избранных и исключительно по горячим рекомендациям. Эх, ладно, блажь это всё. Я нащупала неровный бугорок под материей и пожалела, что он до сих пор никуда не делся.

Несмотря на твёрдое решение избавиться от «оберега», просто взять и выкинуть его рука не поднималась. Так что я надумала схитрить и как бы случайно его «потерять». Завязала концы шерстяной нитки за самые края и на один раз. Ворот сзади на шее за несколько часов обязательно разотрёт эту пародию на узел, а я невзначай оттяну платье (жара-то какая, аж живот вспотел!), и шишка упадёт прямиком на землю под ноги. Вот и потеряла, ах, какая досада! Но пока досада была как раз по обратному поводу — смехотворный узел упорно держался, и мне пришлось запастись терпением. Уж по дороге домой за несколько часов я эту чёртову шишку точно где-нибудь уроню!

Думая, чем бы себя занять до появления Кина, раз уж спокойно посидеть не удастся, я оглядела двор. На моё место за столом уже лез кто-то из сельских, решивший под хмельком завести близкое знакомство с городской барышней. Не более трезвая барышня в ответ морщила носик, но хихикала и старательно жеманилась. Презрение к «неотёсанной деревенщине» имелось, но мужское внимание нравилось. Конечно, можно было сесть на любое место, пустовавшее, пока занимавший его отплясывал под баян или тихонько справлял нужду на малиновый кустик за углом (заветный деревянный домик с вырезанным на двери сердечком был занят). Но все празднующие, за исключением двоих, уже успели порядочно набраться, а у меня к общению на сакраментальную тему «ты меня уважаешь?!» душа не лежала.

Потревожить островок трезвости в лице новобрачных я тоже не решилась. Усталый, но счастливый Гудор покладисто открывал рот навстречу подносимым супругой лакомым кусочкам. Турасья утробно похохатывала и отчаянно краснела от полноты нахлынувших чувств, не забывая время от времени то пирожок прикусить, то мочёным яблочком похрустеть. Солёные грузди, на наличие коих я тайно надеялась, к столу так и не появились. Надо будет заскочить в гости через полгодика. Турасья к тому времени уже наверняка отяжелеет первенцем. Шутка ли — двадцать лет вот-вот стукнет, а до сих пор на коленях никого не качает. Зато теперь уже не отвертится. «Стала жёнкой — готовь распашонки». Сельские обычаи на этот счёт даже строже, чем применительно к традиционным дракам. Вот и славненько. Говорят, беременных на солёное тянет. Главное вовремя намекнуть, что грузди в таком виде куда вкуснее общепринятых огурцов.

Мой блуждающий взгляд наткнулся на Саёму, сидящую за специально отведённым столиком и что-то с лучезарной улыбкой растолковывающую одному из гостей над пучком квёлой мокрицы. Нет уж! Мало ли что ей там ещё вдруг примерещится. Люди кругом. Порядком нетрезвые и оттого ещё более впечатлительные. Не буду портить им праздник, а себе последние нервы. Я решительно отвернулась и тут же натолкнулась взглядом на художника, который как раз старательно малевал на мятом листке остатком уголька дремлющего в тарелке с холодцом деда невесты. На всех праздниках тот всегда убирался первым. Седой семидесятилетний старик утверждал, что в любую минуту может отправиться на тот свет, поэтому намерен жить одним днём и брать от него всё. День, кстати говоря, не очень обеднялся, потому что в понятие «всё» входили три кружки самогона и полная тарелка закуски, чтобы щеке было мягко. По моим прикидкам, с такой потрясающей самоотдачей обычный человек уже давно бы спился и тихонько отдал концы, а дед Аврахий каждое утречко бодренько похмелялся на крылечке. Бессмертный он, что ли? Видать, настропалился за столько лет безносую ядрёным перегаром отпугивать.

Художник между тем стёр остаток уголька, отодвинул своё творение на вытянутые руки, зачем-то покрутил, плюнул на большой палец и смачно мазнул пару раз. Потом удовлетворённо кивнул, сунул исчерканный лист вниз, вытащил новый уголёк, и тут его настигла я.

— Здравствуйте!

— Да чтоб тебя!.. — Паренёк дёрнулся так, что все листы разлетелись ворохом, и мы оба бросились их подбирать, пока кто-нибудь не наступил. — Кто ж так подкрадывается?!

— Извините, мне казалось, Вы меня заметили. — Я недоумённо подняла брови, подавая нервному собеседнику собранные листки. — Я Вас два раза окликнула, пока подходила.

— И как же Вы меня окликали? — тот выглядел явно недовольным, резким движением вырвал у меня из рук листы и стал их перебирать, выискивая и суя под мышку изрисованные.

— Вообще-то, «Эй, уважаемый» и «подождите, не уходите».

— И как я должен был понять, что это относится ко мне?

— Видимо, так, что я при этом шла прямо на Вас и недвусмысленно размахивала рукой. — Сухо ответила я. Недовольство худосочного юнца, который был явно младше меня, но разговаривал так, будто я перед ним по гроб жизни в неоплатном долгу, порядком раздражало. Неужели все творческие люди (и не люди, если считать Ковла) настолько несносны? Но раз уж я всё-таки дошла до него невредимой через полный бурно ликующих пьяных гостей двор, просто так ему от меня не отделаться.

— У меня имя есть, между прочим. — Продолжал стервозничать художник, сверля меня угрюмым взглядом.

— Нас, к сожалению, не успели друг другу представить, — мило улыбнулась я, решив, что пользы от препирательств не будет, — Давайте Вы мне его назовёте, я исправлю свою оплошность, и мы разыграем сцену сначала?

— Ещё чего! — Парень попытался меня обойти, но я, как будто невзначай, сделала маленький шажок, загородив ему дорогу. — Я сюда работать пришёл, а не знакомиться с кем попало! Некогда мне, ещё рисовать и рисовать. Пустите!

— Мне это от Вас и нужно. — Я поняла, что ещё чуть-чуть, и запас терпеливой вежливости бесповоротно закончится. — Хочу свой портрет. Вы же этим здесь занимаетесь — рисуете портреты гостей. Чем я хуже деда в холодце?

— Что ты пристала-то ко мне?! — взвился художник. — Ты меня не вдохновляешь, не буду я тебя рисовать! Мне за пятьдесят картинок уплачено, из них десять с новобрачными, а остальные — самые интересные моменты праздника. Не мешай работать!

— А что это Вы, любезный, тыкать мне вздумали? — вопросила я, твёрдо взяв наглеца за плечо.

— Руку пусти… те. — Попытался вырваться худосочный, но, видимо, кормили его дома из рук вон плохо, а мои пальцы держали крепко. — Работа стоит, время идёт! Мне ещё к Главе Гильдии бежать, сдавать выручку, а он сегодня рано контору закроет!

Вот ведь куда ни плюнь в этом городе — везде у них какая-нибудь Гильдия! Но, может, оно и неплохо… По крайней мере, стоит попробовать.

— Даю три медные монетки. — Сказала я наугад и разжала пальцы. Надеюсь, моё предложение не будет выглядеть, как чёрствая хлебная корочка рядом со свежим пирогом.

— Чего? — Художник перестал вырываться и недоверчиво переспросил.

— Даю три медяшки сверх того, что Вам уже заплатили. И Вы нарисуете мой портрет.

— А чего это вдруг такая щедрость?

Ой-ёй-ёй, кажется, я сама себя только что натурально обворовала…

— Что значит, «чего»? Я плачу Вам деньги, которые не входят в обязательную подотчётную сумму. За это Вы тратите на меня несколько минут своего драгоценного времени. Вдохновение, конечно, штука такая, но, надеюсь, оно всё-таки появится, раз уж не задаром? Или Гильдия претендует даже на любой случайный заработок?

Во взгляде горе-художника смешались страх и жадность. Наверное, законы Гильдии подразумевали отчисление со всех доходов своих членов, но когда заказчик сам предлагает пойти в обход системы на выгодных условиях… Я грустно подумала о том, что, похоже, только что предложила человеку украсть эти три монеты из общего дела, да ещё и потратить часть оплаченного хозяевами праздника времени. Может, это так пагубно влияет на меня общение с вороватым «братом»? Хотя, в конце концов, это же мои деньги, как хочу, так и распоряжаюсь. Буду считать, что подала на хлеб бедному талантливому мальчику. А уж как распорядиться с «подаянием» — дело совести самого одаренного.

— Ладно, по рукам! — художник облизнул губы и потащил меня туда, где праздно шатающихся гостей в данный момент было меньше всего.

— Я не буду позировать на таком фоне! — возмутилась я, увидев заветное строение с сердечком, и вырвала ладонь из потных, вымазанных углем, пальцев.

— Да какая Вам разница?! — искренне удивился парень. — Я же буду только лицо рисовать, а не окружающую обстановку. Зато тут меня не будут каждый раз пихать под руку.

— Ладно, давай, — в свою очередь буркнула я. — Только не халтурить! Нормально рисуй, чтобы похоже было. Если мне не понравится, ничего не получишь.

— Как это?! — аж взбеленился тощий скандалист. — Обмануть меня захотели? Получить портрет и оставить без денег? Дудки, так не пойдёт! И вообще, что это Вы мне тыкаете?

Я подняла руки в извиняющемся, применительно к последнему замечанию, жесте.

— Никто никого обманывать не собирается. Просто и Вы меня поймите, я ведь плачу из своего кармана, и деньги большие, чем обычно дают за такое. И хочу получить соответствующий результат.

— А если я не по Вашим вкусам рисую? — сердито насупился ушлый художник. — Всяких школ полно. Одни в такой манере рисуют, другие в этакой. А по вечерам собираются на пустыре и давай друг другу бока мять. Кто победил — у того и красивее оказывается.

— Традиция? — понимающе закусила губу я.

— Дурь в головах. — Неприязненно поморщился художник и зачем-то потёр шею. Не иначе, как доводилось страдать за правое дело до того, как снизошло озарение о первопричине.

— Понятно. Но Вы же считаете свою манеру рисования самой правильной?

— Не считаю, а так и есть!

— Я Вам верю. Но можно взглянуть на сегодняшние рисунки?

— Глядите. — Он пожал плечами и протянул мне изрисованную стопку. — Только побыстрее, время-то идёт.

— Не волнуйтесь, я на минутку.

Я пролистала изображения, наспех намалёванные углем на весу, и решила, что это вполне сносно. По крайней мере, кое-кого из односельчан в путанице чёрных росчерков я узнала. Большего и не надо. Главное, чтобы мой портрет получился похожим на правду. С этим у парня, кажется, всё в порядке.

— Мне нравится. Можете начинать. — Я вернула ему листки, отряхнули руки и замерла напротив. — Как встать? Так пойдёт? Света хватает?

— Нормально! — Художник махнул рукой. — Подбородок повыше, голову чуть-чуть влево. Вот так! А теперь замрите и не двигайтесь, пока не скажу. — Он вытащил поверх стопки чистый лист, почирикал бочком уголька по запястью, послюнил самый кончик и начал быстро наносить уверенные штрихи.

К чести художника надо сказать, что работал он быстро, сосредоточенно и ни разу не раскрыл рта. Я, в свою очередь, стояла, как было велено, и старалась не шевелиться, единожды только дёрнувшись, чтобы потереть одну ногу о другую, когда залётный слепень вознамерился поживиться неподвижной добычей. Небесный пожар заката догорал на горизонте, и я, отбросив все мысли, просто залюбовалась, отгородившись от звуков разудалой свадебной гульбы.

— Готово! — парень что-то подтёр на рисунке ребром ладони, последний раз критически оглядел своё творение и его исходник, старательно вывел в правом нижнем углу какую-то закорючку, встряхнул лист от угольной пыли и протянул мне. Я сама с облегчением встряхнулась и, благосклонно улыбаясь, взяла рисунок. С мятого пергамента на меня уставилось не лицо — жуткая рожа в обрамлении всклокоченных, не то вьющихся, не то сильно спутанных забившимся между прядями репьём, волос. Глаза разного размера выглядели так, что не сразу и поймёшь — один из них просто прищурен. Рот сжат в тонкую ниточку, придавая лицу бессмысленно-жестокое выражение. Но самым грандиозным получился нос: он не был длинным, он был просто бесконечным. Самый кончик совсем чуть-чуть не дотягивался до верхней губы, зато, видимо, в компенсацию, был украшен размазанным угольным пятном.

— Это… что? — Похоже, этот вопрос стал для меня главным атрибутом сегодняшнего дня. — Ты что мне тут намалевал?! — Я так разъярилась, что мигом отбросила вежливое обращение на Вы и доброжелательный тон. — Это, по-твоему, реалистичный портрет? Да у тебя племянник кузнеца со спины по пояс в кустах и то узнаваемее, чем это! По-твоему, это я? Да это ведьма-людоедка из детской страшилки!

— Начинается, да?! Не нравится, и денег платить не будете?! — дождавшись, пока я перевожу дыхание, заголосил горе-художник, очевидно, уверившись, что я с самого начала хотела получить портрет на халяву, а он-то, честный и потому бедный, поверил моим лживым посулам заплатить. — Так я и знал! Сейчас стражу позову, пускай Вас на суд тащат! А только нечего мне тут пенять. Какое лицо, такой и портрет! Давайте сейчас же обещанное, иначе мигом крик подниму!

— Ах ты нахал криворукий! — У меня руки зачесались схватить тощего поганца за шиворот и лично вышвырнуть его за ворота, но это желание было из невыполнимых. Во-первых, не я его нанимала, не мне и выгонять, во-вторых, другие рисунки у него действительно получились вполне приличные, а в-третьих, портить такой светлый праздник скандалом было категорически стыдно. Сама виновата, что так случилось. Он же сразу отпирался и вообще был настроен очень враждебно. И от денег бы, небось, отказался, если бы так много не предложила. Так что, что хотела, то и получила. — Чёрт с тобой, сейчас за кошелём схожу.

Я резко отвернулась и пошла в дом. Настроение испортилось окончательно, и я выместила свою злость на рисунке. Скомкала его и швырнула под ноги. Но бумага не камень, а трава — не деревянный пол, так что отрадного грохота, естественно, не получилось. Я подобрала листок, расправила, сложила вчетверо и сунула за вырез платья. А то, не приведи Господи, ещё найдёт кто-нибудь. Посмотрит, ужаснётся, и начнёт выяснять, откуда такое неизвестное страшилище на празднике. Дома в печке сожгу. Или лучше на окошко в комнате изнутри повешу — Марфина отпугивать. А то больно любопытный, постоянно чего-то подглядеть под занавеской пытается, и на моё «некрасиво за незамужними одинокими девицами подсматривать» ничуть не смущается, а наоборот — в обидки идёт. В последний раз вообще крик поднял, мол, чего это я подушкой просвет между занавеской и подоконником закладываю. Если я такая одинокая, так и стыдиться нечего. А так не иначе как сплошные непотребства по ночам с нечистой силой творю, а под утро всех чертей через дымоход выпускаю. Уличать правдоруба в том, что печной дымоход в четыре часа утра пришлось прочищать из-за упавшей туда его же стараниями дохлой вороны (предприимчивый скандалист решил собственноручно отрезать путь вылетающим чертям), было бесполезно. «Свидетелев нетуть, значится, всё енто поклёп!». Тяжёлый топот по крыше, громкое «уй, ё!», треск и звучный удар о землю, конечно, не в счёт. Хорошо хоть крышу не проломил — чудом выдержала. Иначе я бы ему таких чертей показала…

Частичной компенсацией за тихое падение ненавистной бумажки на землю мне стал грохот захлопнувшейся входной двери. На дворе его вряд ли услышали, зато в пустом доме он раскатился громовым ударом. И чуть было не увлёк за собой ту самую ритуальную вазу, которую и сейчас кто-то поставил на самый краешек столика-подставки. Своё дело она уже сделала — из неё молодожёны наугад вытаскивали записочки с пожеланиями от гостей. Городские писали, неграмотные сельские рисовали. Например, неунывающий дед Аврахий нарисовал кружку и рядом загогулину — малосольный огурчик, приговаривая, «чтоб и сладко, и солоно, но всё одно пользительно». А художественное пожелание выводка младенчиков от счастливой тёщи выглядело рядком криво слепленных пельменей. Я в общей забаве участвовать не хотела, признавшись, что рисовать не умею совсем, а чем писать, лучше на словах скажу. Но мне попеняли за пренебрежение традицией, поэтому пришлось рисовать бублик. Турасья увидела в нём сытную жизнь, Гудор — замкнутый любовный круг. Но вообще-то, это был просто бублик — очень есть хотелось.

Ритуальная урна, от греха подальше, отправилась на пол к стене, а я — в комнату за кошелём. Снова пришлось лезть под кровать. Деньги были надёжно спрятаны на самом дне сумки. Пока я вставала на карачки, шишка вывалилась из-за ворота и заскребла по полу. Я досадливо поморщилась, но уговор есть уговор. Особенно если это уговор с собой. Кого-то другого обмануть можно, а вот себя — не выйдет. Зато ушлый художник, похоже, и впрямь решил, что меня можно надуть. Отсчитав три медяшки позатёртее, я не стала убирать котомку на прежнее место, бросила её прямо на кровати и подошла к зеркалу. Оно отражало то же, что и утром, то же, что и все виденные мною зеркала. На меня смотрело обычное лицо, обрамлённое взлохмаченной гривой мелких кудряшек. Нос не нависал над верхней губой, а карие глаза, как ни сощурь, не выглядели такими жуткими. Рожу на рисунке можно было назвать разве что карикатурой. Причём, очень злой. Мы с отражением презрительно фыркнули друг другу, и я вернулась во двор.

Гулянье снаружи за дверью окатило меня оглушительной какофонией звуков и содержимым подноса с пирожками, который предприимчивая новоиспечённая тёща как раз тайком вознамерилась снести в дом, чтобы наутро было чем позавтракать.

— А, госпожа ведьма, — уныло констатировала тётка Харвата, проследив короткий полёт румяных пирогов, прервавшийся на моей груди и закончившийся на затоптанных крылечных досках.

— А, моё платье! — надрывно простонала я, заламывая руки над новыми пятнами на красной материи. Пироги за время лежания на свежем воздухе уже успели пообветриться снаружи, но от столкновения со мной из плохо слепленного на донышках теста хлынул начиночный сок. Судя по запаху, мясной.

Я не стала тратить времени на выслушивания оханий и не очень искренних (кто ж теперь пироги с песком есть будет?!) извинений, попросту обойдя тётку Харвату и размашистым шагом направившись к уборной, возле которой, нахохлившись и воинственно помахивая стопкой своих рисунков, околачивался подлец художник.

— Вот твоя плата. — Я разжала кулак, не дожидаясь, пока он подставит руки. Два медяка парень ухитрился поймать, выронив при этом коробочку с угольками, зато один всё-таки укатился в невысокую траву, где и затаился.

Художник зыркнул на меня исподлобья, процедил сквозь зубы что-то среднее между руганью и благодарностью, наклонился и начал шарить в траве. Я чуточку позлорадствовала про себя: беглая монетка как сквозь землю провалилась. Так ему и надо! Идёт на поводу у настроения, вместо того, чтобы добросовестно делать свою работу, вот пусть теперь покланяется мне за переплату. Наверное, выражение лица у меня в этот момент было соответствующее, потому как злой от потери трети обещанного заработка, юнец разогнулся и с неприязнью посоветовал мне пойти постирать платье. Я скрипнула зубами и от всей души пожелала ему побольше таких клиентов, как я. На том и разошлись.

— Гордана! — испуганный оклик застал меня живописно распластанной на кровати лицом кверху. Лиф, рукав и подол платья были щедро осыпаны солью. Правая рука безвольно свесилась почти до пола, на котором в соляной россыпи валялась перевёрнутая солонка. С подоконника послышалась короткая возня, потом стук, топот, и вот уже меня со всей дури трясёт за плечи белый, как молоко, Кин.

— Что, уже пора? — я разлепила тяжёлые веки и попыталась зевнуть, но клацнула зубами, едва не прикусив язык, когда мальчишка по инерции встряхнул меня ещё пару раз. — Да перестань ты!

— Это ты перестань! — огрызнулся Кин, с чувством наподдав резной деревянной солонке. Та отлетела к стене, треснулась об неё, упала на пол и укатилась в противоположный угол. Мальчишка с размаху плюхнулся на кровать и подогнул под себя одну ногу в расхлябанном матерчатом башмаке. — Во дворе тебя нет, лежишь тут вся в соли. Что я должен был подумать?!

— Ну, что-то же подумал, раз чуть душу из меня не вытряс. — Хмуро пробурчала я, стряхивая с себя соль и, приподняла голову, придирчиво изучая побледневшие жирные пятна на груди. Полностью они не сошли даже после тщательного втирания, но хотя бы в глаза издалека вроде не должны бросаться.

— Подумал, что ты соли наелась и отравилась. — Смущаясь, мрачно ответил воришка.

— Зачем?!

— Не знаю, — совсем стушевался Кин и завозил ладонью по кровати, смахивая белые крупинки на пол. — Ты так лежала, и ещё солонка эта…

Я не знала, сердиться мне или смеяться, поэтому в конце концов сжалилась над впечатлительным ребёнком, села и потянулась к вихрастой макушке.

— Успокойся, глупый, ничего не случилось. Просто мне испачкали платье. Стирать его сейчас негде, а соль помогает свести — ну, по крайней мере, сделать менее заметными — свежие жирные пятна. Так что я их засыпала и прилегла для удобства. Ну и вот задремала. А солонку пыталась аккуратно на пол поставить, но немного не донесла — соль с рукава осыпаться начала. Пришлось отпустить так. Ты извини, мне так стыдно за испачканное платье. Я должна была беречь его, а теперь… — Я обвела рукой белёсые следы.

— Да шиш с ним, сестра! — Кин порывисто обнял меня, соскочил с кровати и принялся энергично заметать подошвой соляную россыпь под кровать. — Главное, что с тобой всё нормально, а шмотки — это ерунда. Я тебе ещё лучше подарю!

Мне снова стало непередаваемо стыдно изображать ту, которая была так нужна осиротевшему ребёнку. Но сейчас это делает мальчика счастливым, да и я сама впервые за три года чувствую себя кому-то по-настоящему нужной. А что будет, если однажды колдовство Йена Кайла рассеется? Что чувствует человек, узнавший вдруг, что его сознательно обманывали те, кому он доверял, как самому себе? Пускай и из лучших побуждений. Ложь во спасение всё равно остаётся ложью. И, раскрываясь, оставляет послевкусием горечь предательства.

— Пора идти, представление скоро начнётся. — Кин вскочил на подоконник, свесил ноги и с треском, практически утонувшим в звуках гулянки на дворе, спрыгнул в многострадальный малиновый куст. — Выходи, я подожду у ворот. Надо торопиться, я занял нам места, а на улицах сейчас темень. Маги все фонари потушили, значит, будет фейерверк.

Я повела плечами, сбрасывая дремотный озноб. После неурочного сна я чувствовала себя разбитой и едва ли не больной. Встала, потянулась и ещё раз отряхнула платье. Судя по тому, как торопился Кин, времени переодеваться у меня не было. Да, по правде говоря, не только времени. Рубаха с оторванным воротником, подколотая булавками, и юбка-мешок выглядели куда как хуже платья, пусть и потерявшего подобающий вид из-за нескольких пятен. Которые всё-таки не очень бросались в глаза моими стараниями, а в темноте их и подавно вряд ли кто разглядит. Как и позорные лапти. Напоследок я попыталась более-менее придать форму художественному беспорядку на голове, снова потерпела поражение и, наконец, вышла из комнаты. В коридоре по дороге ко входной двери пришлось обогнуть чьё-то храпящее тело. Ага, вот и первый паданец. Значит, праздник уже перевалил за середину, скоро молодых отправят в спальню, а самые стойкие гости продолжат кутить, пока не сляжет последний.

Я выскользнула за дверь, в два прыжка преодолела крылечные ступеньки и перебежала ярко освещённый двор. Кто-то из танцующих попытался схватить меня за руку и вовлечь в весёлую пляску, но я увернулась, даже не обернувшись и глянула через плечо, только оказавшись возле решётки ограды. Новобрачные о чём-то переговаривались, склонив друг к дружке головы. Наверное, мне полагалось быть в числе тех, кто проводит молодых до дверей опочивальни, выкрикивая благопристойные и не очень напутствия, но… Я никогда не была на празднике, ради которого обставляют целую площадь и гасят магический свет по всему городу. Так что в конце свадебного торжества вполне обойдутся и без моего участия. А ухода никто даже не заметит.

— Я готова.

Кин поднялся с корточек из привратных теней мне на встречу и, ухватив за руку, уверенно повёл в темноту ближайшего переулка.

На город и вправду опустился полог ночной мглы. Она чуть рассеивалась на главных улицах, где дома стояли через широкую мощёную дорогу, и как будто становилась ещё плотнее в узких извилистых подворотнях, петляющих между глухих грязных стен.

— Это самая короткая дорога, быстро дойдём, главное, под ноги смотри, чтобы не поскользнуться. Тут постоянно какое-нибудь дерьмо прямо из окон выплёскивают. — Предупредил меня воришка, утягивая в самый тесный из проулков, больше походивший на широкую трещину в стене. По нему можно было протиснуться только боком, и то едва ли не вытирая платьем стены. Запах стоял соответствующий.

— Может, тогда лучше стоит смотреть наверх? — уточнила я, пытаясь разглядеть воображаемого злоумышленника с ночным горшком на фоне тёмных стен и чёрного неба. — Поскользнуться на чём-то — это ещё полбеды, а вот быть облитой этим с головы до ног… Гадость какая, даже представить тошно.

— Не, Праздник Коронации такое событие, на которое из дома не вылезают только самые дряхлые и немощные, которым легче концы отдать, чем лишний раз встать с кровати.

— А если у них кровати рядом с окнами? — не унималась я, явственно представляя какую-нибудь вредную бабку, вроде одной из своих односельчанок преклонного возраста, тяжко охающих напоказ, а на деле шустрых не по возрасту.

— Перестань, Гордана. Говорю же тебе — никто сейчас ничего сверху не выльет. Я всю жизнь здесь живу, знаю, что и как. Лучше вон обойди эту лужу. По-моему, кто-то проблевался.

Я брезгливо скривилась, перешагнула подозрительную лужу и некоторое время шла молча, тем не менее, время от времени бдительно поглядывая наверх. Мне почти хотелось, чтобы на дорогу спереди или позади (разумеется, становиться жертвой сама я категорически не желала!) что-нибудь всё ж таки выплеснулось. Просто затем, чтобы поддразнить Кина и доказать ему, что всё когда-то случается в первый раз. Но судьба рассудила по-другому: показательного происшествия так и не случилось. Зато я всё-таки наступила на что-то, с чавканьем выскользнувшее из-под лаптя, и едва не сосчитала боком все три замшелые ступеньки под запертой на большой ржавый замок дверью одного из домов.

— У ваших магов что, совсем мозгов нет — оставлять праздничный город без освещения?! — кое-как удержав равновесие, я издала натуральный злобный рык. — Так ведь и покалечиться недолго!

Кин ответил не сразу. Мне показалось, что я услышала приглушённый смешок.

— Сразу видно, что ты не городская, Гордана. Местные в тёмных переулках первым делом штаны от страха мочат, что их пристукнет кто.

Я только безнадёжно вздохнула. По селу можно было без опаски ходить хоть днём, хоть ночью. Своих душегубов не было, чужих не пускали. В том смысле, что пришлых незнакомцев на ночлег оставляли редко, а у дороги при входе в село стояла караульная будочка с дежурившим в ней дедом Луфенем. Дед был древнее самой будки лет на шестьдесят, но помнил служивую молодость и держал в уголке пыльную ржавую секиру, которую приволок с собой, возвратившись со службы полвека назад. И, сколько его помню, каждый вечер исправно заступал на дежурство, зорко охраняя подступы к селу от незваных гостей. Уж не знаю, то ли дед Луфень и впрямь был шибко бдительный и спал очень чутко (в ночь охоты на цветущий папоротник я слышала раскатистый храп с двадцати шагов), то ли грабители и убийцы не прельщались поживой в отдалённых сёлах, так или иначе, никого из наших ни разу разбойно не ограбили и на жизнь не покусились.

Я поделилась этими мыслями с Кином, но он только неопределённо мотнул головой, мол, всё правильно, кто к чему привык.

— Но почему они так делают? — продолжила я допытываться, имея в виду всё тех же безответственных магов.

— Кто их разберёт? Они ж маги. И градоправитель им не указ. Заикался как-то, было дело, когда самого в праздник за три шага от дома обчистили, а только магам до этого дела, как Правителю до блох на бродячей собаке.

— Но маги же подчиняются Правителю?

— Ну да.

— Так обратился бы он прямо к нему.

— К Правителю? Эгей, сестричка, Правитель — это тебе не сельский староста, или кто у вас там. Правитель далеко, к нему сначала в столицу три месяца добираться, а потом ещё полгода приёма ждать.

— А ты-то откуда знаешь? Сам ходил, что ли? — почему-то улыбнулась я.

— Не, мамка ходила.

— Зачем?

— Не знаю. Сказала: «Дела были». Вернулась с сотней золотых в кошеле. Наверное, лечила какую-нибудь богатую шишку. Слава-то о мамке далеко за городские стены пошла. Может и присоветовал кто страдающему толстосуму.

При слове «шишка» я вспомнила о наболевшем и удостоверилась — никуда эта пакость не делась. Болтается себе на верёвочке, теряться не собирается. Ничего! Ещё не вечер.

— Так на сто золотых можно было безбедно жить несколько лет. — Вид мальчика, ворующего на пропитание, никак не вязался у меня с образом его матери, обладательницы баснословной суммы.

— Мы и жили. Только год и в съёмной комнате над трактиром. Мамка на житьё десять золотых оставила, ещё на пяток купила всяких травок на снадобья, а остальные разменяла и раздала. Сиротам, калекам, слабоумным, всем понемногу. — Кин говорил всё тише, и мне пришлось напрягать слух, пока он продолжал вести меня за собой и говорил, не оборачиваясь. — А потом вот умерла, и я к нашим вернулся. Одна золотая монета из тех денег осталась, только я её не потратил и не буду. Просверлил дырочку, повесил на шнурок, пусть на память будет. А для общины я сколько угодно других наворую.

Вот значит как, малой. У каждого из нас своя шишка на верёвочке. Только моя уже перестала быть символом, а твоя останется им навсегда.

— А что с травами? — спросила я, чувствуя, что надо что-то сказать, лишь бы не позволять повиснуть тягостному молчанию.

— Готовые снадобья, какие я знал от чего, мы забрали. А с травами, кроме мамки, никто ничего делать не умел, пришлось оставить. Трактирщик потом выкинул, когда кому-то нашу комнату сдал. Я их на свалке видел. Жалко было, да только подбирать — куда потом денешь? Если б я знал, что тебя встречу, всяко бы сохранил! Мамка говорила, там какие-то очень редкие штуки попадались. Дорогущие и целебные до колик в заднице! — Он невольно хихикнул.

— Неужели прямо так и говорила? — весело поддержала я, притворно охнув, и радуясь, что память подсунула воришке хотя бы один светлый момент.

— Да! А однажды она…

— Таки где ви ходите, я хочу вас спросить?! — Щуп возник из ниоткуда и выглядел возмущённым, как мать семейства, чьи непутёвые великовозрастные дитятки мало того, что загулялись допоздна, так ещё и пришли кто в драной рубахе, кто в одном лапте, притом оба вдрызг пьяные. — Представление таки вот уже почти началось, и ми едва отбиваемся от главаря калек, которому тоже хочется удобно сидеть и хорошо смотреть с мест, на которых пусто, как в головах современной молодёжи! Если ви таки сейчас же не предъявите свои права, начнётся потасовка, а у этого некультурного бугая костыль, между прочим, неприлично железный!

Мы с Кином переглянулись и без лишних слов припустили бегом.

На последнем повороте, из-за которого уже многообещающе лился скупой свет с единственно освещённой во всём Бришене площади, я не сумела вовремя затормозить и с размаху влетела в чью-то широкую спину. Точнее, куда-то под правую лопатку. Величины спины, по моим впечатлениям, хватило бы на две таких, как я. Спина едва ощутимо вздрогнула, разразилась бранью, и быть бы мне битой, не раздайся сзади натужное пыхтение подоспевшего вовремя Щупа:

— Таки это, Хрык, сестра нашего мальчика! Культурно закрой говорильню и освободи дорогу, детишки торопятся!

Обладатель огромной спины уже навис надо мной, накрыв своей тенью и пристально разглядывая в пробившейся сбоку полоске света.

— Извиняй, лохматая, слышать про тебя уже слышал, а вижу первый раз. — Решив, что нагляделся, добродушно проревел гигант и тут же утратил ко мне всякий интерес, посторонившись, деловито харкнув себе под ноги и глядя поверх моей макушки на Щупа. — Цыпочка-то наша с камешками придёт?

— Придёт, придёт. Как раз таки в Приглядном косоулке её видел, с двумя лбами, каждый при дубинке. Да чтоб мне голой филейной частью по наждаку елозить, ежели наши Туц и Бэмец и на сей раз не сделают дельце так, будто обороняли богатенькую клиентку до последнего, но у воров дубинки были больше! — Щуп с довольным хихиканьем суетливо подтолкнул меня в спину, вслед за Кином. Тот уже нетерпеливо подпрыгивал и призывно махал рукой, стоя в нескольких шагах от группы зевак, плотно закупорившей выход с улицы на площадь. Он что, думает протиснуться между ними за здорово живёшь?

— Хороша пожива с богатой дуры, — довольно протянул Хрык, а я, наконец, оторвалась от разглядывания его могучей фигуры. Таких огромных людей мне ещё никогда не доводилось видеть. Разве что…

— Это Вы вчера на плече клетку с курицей через площадь несли! — вдруг вспомнила я, зачем-то при этом тыча пальцем гиганту в грудь.

— Ходил, было дело, — равнодушно кивнул тот.

— Гордана! Что ты тут языком треплешь, шевелись, пока наши места не уплыли, а то так и не увидишь ни черта! — Это подскочил Кин, нервничающий настолько, что намерение уличить великана в избиении меня птичьей клеткой (лучше поздно, чем никогда!) пришлось отложить на потом и снова бежать со всех ног.

Щуп отстал, а мы с воришкой на полном ходу врезались в толпу. За несколько шагов до этого я сжалась, приготовившись к ругани и разъярённым тычкам, но ничего не последовало. Напротив, толпа, в которую с громким кличем бросился Кин, мгновенно раздалась в стороны, образовав узкий проход, по которому мы буквально пролетели, чтобы с головой нырнуть в живое море человеческих тел на площади. Кин продолжал что-то вопить, петляя, подныривая и неумолимо волоча меня за собой. Нас награждали отнюдь не лестными замечаниями, но — невероятно! — давали дорогу. Я неуклюже лавировала, сперва пытаясь извиниться перед каждым, кого ненароком задела, но после того, как споткнулась о вывороченный булыжник, полностью сосредоточилась на том, чтобы удержаться на ногах. Гонка внезапно закончилась кривыми ступенями, по которым я сперва вскочила наверх и только потом поняла, что сделала.

— А вот и мы! — Кин вместо приветствия показал какому-то оборванному типу оттопыренный средний палец. — Чеши-ка ты, Ангат назад в свой переулок. Сегодня козырно сидят воры!

— Чтоб ты сдох, щенок, — не остался в долгу тот, закинул подмышку костыль, бросил на меня короткий взгляд, резко кивнул, и тяжело спрыгнул на землю под издевательский гогот со всех сторон.

— Это что, тот самый, у кого железный костыль? — я во все глаза смотрела вслед главе городских калек, уверенной походкой шедшему напролом через толпу. Поначалу перед ним никто не расступался, поэтому костыль пошёл в ход. После нескольких взмахов и отрывистых воплей попавших под удар, проблема толкучки быстро разрешилась. — Он не выглядит немощным. Скорее уж наоборот.

— Да он здоровее всех своих убогих вместе взятых! — хмыкнул Кин. — По-другому нельзя. Власть для сильных. Иначе свои же соберутся, башку оглоблей проломят и в водосток спустят.

— Ну да, я смотрю, тут у всех один и тот же печальный конец. Чуть что — сразу в водосток… Постой-ка. Он же хотел с этого места представление смотреть. — Я обвела рукой ту самую перевёрнутую телегу, с которой мой названый брат ещё вчера швырял в прохожих яблочные огрызки, и на которой мы оба теперь стояли, возвышаясь над гомонящей в нетерпении толпой.

— Пускай хочет, кто ему мешает. — Кин сел, свесил ноги и отклонился назад, оперевшись на вытянутые руки.

— Ты что, не понимаешь?! Он же мог прямо тут тебя своим костылём пришибить, дуралей малолетний! Ты же его так унизил перед всеми!

— Да прекрати ты уже орать. — Мальчишка запрокинул голову и раздражённо уставился на меня снизу вверх. — Я всю жизнь живу с такими ублюдками, как Ангат. Я сам один из них. Думаешь, мы бы друг друга до сих пор не перерезали, если бы не было правил, по которым мы живём? Не дури, сестра, ничего он мне не сделает.

Мне страстно захотелось отшлёпать маленького поганца, но на деле выходило, что Кин прав, и рукоприкладствовать не за что. Разве только за сквернословие, но в этом случае воспитательного эффекта точно не получится. Даже наоборот. Поэтому я с неприступным видом уселась рядом и несколько долгих секунд посвятила выдумыванию достойного ответа. Разумеется, ничего не придумала, поэтому недовольно пробормотала себе под нос «то есть ему за опрокинутую солонку паниковать можно, а мне за пожелание сдохнуть — нет».

— Ладно тебе, не дуйся, — вихрастая макушка ткнулась мне в плечо. Я им недовольно передёрнула. — И не бойся. Никто из наших тебя не обидит.

— Из ваших-то может, и нет, а вот недовольные из стана убогих, полагаю, найдутся. Уж один-то с костылём точно. — Ядовито отозвалась я. — Он мне, знаешь, так красноречиво кивнул.

— Не сравнивай жопу с пальцем, Гордана. — Наставительно произнёс Кин, а я чуть было нервно не прыснула со смеху — настолько абсурдно звучал этот совет, данный таким тоном. — Он тебя поприветствовал. Выразил уважение, как преемнице моей матери.

— О Господи… — я зарылась лицом в ладони и всё-таки издала напряжённый смешок. — Надеюсь, он не рассчитывает, что с моей помощью у всех его подопечных повырастают новые руки и ноги?!

— Вот уж нет! Ему такого и даром не надо! — Вся серьёзность Кина испарилась так же быстро, как и нахлынула. Я не видела его лица, продолжая дышать в собственные ладони, но по голосу поняла. — Всё, тссс! Представление начинается. Смотри и наслаждайся, сестра. В честь твоего появления у нас сегодня самые охрененные места из всей бедноты этого города!