Зигфрид

11

— Не может быть! — воскликнул Гертер. — Невероятно!

Неужели это и в самом деле правда? Он был поражен и пытался осознать только что услышанное. Возможно ли, чтобы эти двое дряхлых людей из дома престарелых шестьдесят лет назад узнали подобное из уст человека с квадратными усами? Могло ли это быть правдой? Ребенок у Гитлера! Это пусть не всемирно-историческая, но уж никак не меньше чем мировая сенсация! Ничего подобного он бы сам не мог придумать, но, по всей вероятности, жизнь именно такова — она всегда на один шаг опережает воображение. Больше всего ему сейчас хотелось узнать всю историю до конца, в десяти предложениях. «Где сейчас ребенок? Жив ли он?» Но интуиция подсказывала ему, что правильнее дать им возможность не торопиться, выбрать приемлемый для них темп; они ведь старые, а старости все дается медленнее, в том числе и рассказ.

— Мы были точно так же потрясены, как и сейчас, — сказала Юлия. — Мы ничего не понимали. То, что фрейлейн Браун забеременела от шефа, — в этом, пожалуй, ничего особенного не было. Подобные вещи случаются и в высших кругах тоже и там, наверное, даже чаще. Я ведь и сама заметила, что в последние недели ей постоянно хотелось сельди и огурцов. Но какое к этому могли иметь отношение мы? В чем заключалась задача, которую собирались возложить на наши плечи?

Чуть позже Борман все им объяснил. Главная проблема, по его словам, состояла в том, что иметь ребенка от фюрера мечтали все немецкие женщины. Многие называли своих сыновей Адольфами. Если бы он женился на фрейлейн Браун и больше того, стал бы отцом ребенка, родившегося, что называется, на два месяца раньше срока, они почувствовали бы себя обманутыми, а по политическим соображениям это было нежелательно — ведь в конце концов именно женщины привели его к власти.

Услышав эту версию, Брюкнер расхохотался — рейхсляйтер-де умеет правильно преподнести любое известие. Фрейлейн Браун была заметно рассержена, но сам шеф не мог удержаться от смеха, при этом его глаза закатились, словно он на миг заглянул в сумрак своей черепной коробки.

— Так в чем состояла ваша задача? — спросил Гертер, который еще не оправился от изумления.

— В том, чтобы выдать ребенка фюрера за нашего собственного, — ответил Фальк.

Гертер вздохнул. Придуманная им история не стоила теперь и ломаного гроша, включая его литературного сына Отто, но это его ничуть не волновало. Теперь он хотел только одного — узнать их историю.

В то утро шеф больше к этой теме не возвращался. Апатичный, словно все это его и не касалось, с поникшими плечами, он налегал на печенье, глядя в окно на возвышавшуюся над купой деревьев угрюмую, вызывающую ужас горную гряду Унтерсберг, серую как пепел от сигареты. Если верить южногерманской саге, император Фридрих I Барбаросса будет мирно спать в ее недрах до той самой поры, пока не пробьет его час и он не откроет глаза, чтобы наконец покончить с еврейским Антихристом и установить тысячелетнее царство — весь Зальцбург при этом будет по щиколотку купаться в крови. Наверно, уже тогда Гитлер придумал знаменитое название плана для нападения через три года на Советский Союз: план «Барбаросса».

Сценарий событий, составленный им и его приближенными, последующие месяцы и годы выполнялся шаг за шагом. Ульриху с Юлией предстояло перебраться в Бергхоф. Из двух гостевых комнат по той же стороне коридора, куда выходили покои Гитлера и Евы Браун, предназначавшихся исключительно для их личных гостей, к примеру для родственников фрейлейн, вынесли всю мебель. В качестве официального объяснения говорилось о желании фюрера и фрейлейн Браун иметь слуг всегда под рукой. Фальк получил освобождение от военной службы до конца войны. В самый ближайший срок оба должны были известить домашних, что ожидают ребенка, и предъявить письма Борману, который впредь брал на себя контроль над их корреспонденцией. Больше того, он дал понять, что им следует пока забыть о том, чтобы заводить собственных детей — это было бы расценено как нарушение субординации. Было бы логично, если бы наблюдение за здоровьем фрейлейн Браун поручили личному врачу Гитлера доктору Морелю, в прошлом модному в высших слоях общества гинекологу, но это могло вызвать известные подозрения; в то же время доверить ее заботам врача эсэсовского гарнизона было немыслимо. Поэтому решили обратиться к врачу из Берхтесгадена, доктору Крюгеру, изысканному пожилому господину с тщательно ухоженными белыми усами и с галстуком-бабочкой, — ему-то и представили в качестве пациентки некую госпожу Фальк. Борман лично, сначала его припугнув, привел Крюгера к присяге о неразглашении. Фрейлейн Браун была рада такому решению — ей не нравился врач в военной форме, — кроме того, она находила, что от Мореля дурно пахнет.

Все остальное было делом времени. Месяца через четыре, в июле, когда наметившийся живот фрейлейн уже несколько выдавался из-под одежды, наступила вторая фаза. Однажды днем (шеф был тогда в Берлине) подъехала машина с неизвестным шофером, в нее погрузили пустые чемоданы, а сама хозяйка вышла прощаться с остальными секретаршами и с Юлией. Она якобы направлялась в Италию, в длительный искусствоведческий круиз. Никто, в том числе и секретарши, в душе, правда, в это не верил, — все подумали, не решаясь произносить этого вслух, что просто между ней и фюрером все кончено. Слезы лились рекой, но сама фрейлейн Браун держалась молодцом. Шоферу, разумеется тоже одному из сотрудников гестапо, обученному не задавать лишних вопросов, ее представили как некую фрейлейн Вольф. Добравшись до Линца, они перекусили наспех в кабачке городской ратуши и поздней ночью вернулись обратно в Бергхоф, ни разу не задержанные ни на одном из многочисленных дежурных постов. Все эти подробности Юлия узнала от самой фрейлейн Браун.

Гертер слушал как завороженный, едва ли не раскрыв рот от удивления, — с самого детства ни один рассказ так его не захватывал. Но то-то и оно, что это был не рассказ, то есть не выдуманная история, а, как говорят дети, «взаправдашняя», ведь нельзя же было предположить, чтобы двое сидящих перед ним стариков могли такое придумать.

До самых родов, которые случились в ноябре, фрейлейн Браун не имела права покидать той части здания, в которой она жила вместе с фюрером. Ей не положено было появляться возле окон, а по вечерам в ее комнате не горел свет. Доступ к ней имели лишь посвященные, а роль беременной женщины приходилось исполнять Юлии. Каждое утро она вместе с фрейлейн Браун перед зеркалом запихивала под одежду разные тряпки, полотенца, а позже даже подушки, стараясь как можно более похоже изобразить увеличение живота. Это неизменно сопровождалось шутками. Фрейлейн Браун было любопытно, как реагируют внизу на ее живот. Сам Гитлер, в присутствии третьих лиц, бывало, спрашивал Юлию о самочувствии, что, по всей видимости, доставляло ему удовольствие. Он даже завел обычай отправлять Юлию вечером пораньше спать.

— Я, — сказал Фальк, — разумеется, опасался как бы моя жена не забеременела, ведь тогда весь план провалился бы и Борман нас уничтожил. Раньше это было труднее, чем теперь, я имею в виду не уничтожить, а избежать беременности.

— Мне это прекрасно известно, — тяжело вздохнул Гертер, — я и сам через это прошел. Как же фрейлейн Браун коротала эти долгие месяцы?

В ноябре, когда ей предстояло вернуться, она должна была, не попадая впросак, суметь кое-что рассказать о своей поездке, например не ляпнуть, что пила кофе на площади Сан-Марко во Флоренции или что посетила в Риме галерею Уффици. Поэтому будущий отец снабдил ее Бедекерами,[8] книгами по искусству и монографиями Буркхардта «Культура Ренессанса в Италии» и «Цицерон». Она штудировала их каждый день за массивным дубовым письменным столом Гитлера, если его самого не было — Блонди преданно лежала у ее ног. Чтобы поддержать свою подругу, шеф часто в течение этих месяцев оставался рядом с ней, именно по этой причине, незадолго до разгрома Чехословакии, он пригласил Чемберлена не в Берлин, а к себе на виллу Бергхоф. У ее изголовья всегда лежало «Итальянское путешествие» Гёте. Целый день она ходила в пеньюаре, ее белье Юлия стирала в ванне. Никому не казалось удивительным, что в своем состоянии Юлия предпочитает принимать пищу у себя в комнате и что Фальк, учитывая ее повышенный аппетит, часто относит ей наверх тройную порцию. Мажордом Миттельштрассер распорядился также установить в одной из двух отведенных им комнат массивную колыбель в старонемецком вкусе и баварский резной комод, тем самым помещение превратилось в детскую.

— В последние недели, — сказала Юлия, закуривая следующую сигарету, — у меня появилось чувство, что я и вправду со дня на день рожу. Ведь в конце концов именно мне, госпоже Фальк, доктор Крюгер советовал поменьше напрягаться, раз «я стала так быстро уставать», и помню, что порой я невольно чувствовала себя даже немного обиженной, когда он приходил для осмотра беременной, а меня, разумеется, не замечал.

Когда он приезжал в Бергхоф на своем пыхтящем двухтактовом «ДКВ», машине, вылепленной, казалось, из папье-маше, он вносил в нашу жизнь светский дух. И вот наконец девятого ноября, во второй половине дня, начались схватки. Уже с самого утра в доме было тревожно, чувствовалось, что вершится большая политика. Внизу в большом зале, в котором собралось также несколько высших чинов, все как один в форме, сидел Гитлер и беспрерывно говорил по телефону со всеми подряд, в том числе с Герингом и Гиммлером в Берлине; Фальк понял это, потому что он обращался к ним по фамилии; похоже, единственным человеком, которому Гитлер говорил «ты», был Рём, командир СА, которого за несколько лет до этого в числе прочих казнили по приказу Гитлера. В зале, разумеется, присутствовал и Борман. Фрейлейн Браун тем временем перевели в квартиру Фальков, там ей предстояло рожать, ведь крики матери и ребенка должны были раздасться с нужной стороны. Возле Бергхофа стояла наготове машина «скорой помощи» СС, на случай, если возникнут осложнения и госпожу Фальк придется срочно доставить в Зальцбург в госпиталь. Юлия освободилась от тряпок и подушек и стала помогать доктору Крюгеру принимать роды, которые завершились к полуночи.

— Ну и как? — поинтересовался Гертер.

— Родился мальчик, — лаконично ответила Юлия. Она взглянула на фотографию на телевизоре, и на глаза ее вдруг навернулись слезы.

Гертер вопросительно посмотрел на Фалька, тот кивнул.

— Эта фотография была сделана во время войны. Снимала сама фрейлейн Браун.

— Можно мне взглянуть?

Гертер встал, подошел поближе и стал рассматривать снимок. На террасе в самоуверенной позе, широко расставив ноги, с бутербродом в руке стоял маленький мальчик в белой блузе, укороченных белых брюках и в белых гольфах. Его взгляд и вправду имел нечто общее со сверлящим взглядом его отца. Действительно ли отца? Правда ли, что ребенок был сыном Гитлера? Эта мысль все еще казалась Гертеру абсурдной, но, собственно, почему бы и нет?

— Бутерброд у него был посыпан сахаром, — сказала Юлия. — Я ему сама его намазала. Женщина рядом с ним — это я.

Только теперь он узнал на снимке Юлию. Стройная молодая женщина годами ближе к тридцати и до сих пор еще угадывалась в нынешней Юлии, словно контур за матовым стеклом, но в той, что на фотографии, никак нельзя было узнать раздобревшей древней старухи, в которую она теперь превратилась. Гертер повернулся к ней и спросил:

— Как его звали?

— Зигфрид, — ответил Фальк со вздохом, в котором слышалось облегчение от сознания, что он наконец-таки освободился от стародавней тайны.

— Ну, конечно, — сказал Гертер, чуть приподняв руки и снова усаживаясь, — Зигфрид. Я должен был сам догадаться. Великий герой германской расы, не ведавший страха. Вагнер тоже назвал так своего ребенка. А как шеф реагировал на рождение сына?

— Он был тогда внизу, — продолжил свой рассказ Фальк, — гофмаршал Брюкнер обо всем ему доложил, но когда он, весь бледный, вошел в комнату, а следом за ним Борман, и увидел свою «мылышку», лежащую с ребенком возле груди, то со стороны показалось, что он с трудом осознает то, что здесь только что произошло. Его мысли были далеко — он думал о своем первом погроме, который по его приказу должен был свершиться этой ночью. На следующий день на вилле узнали, что по всей Германии и Австрии в ту ночь горели синагоги, а в магазинах, владельцами которых были евреи, вылетали стекла. «Хрустальная ночь» — как позднее окрестили этот погром — случилась девятого ноября, в тот же день в 1918 году сместили немецкого кайзера, в 1923 году провалился гитлеровский путч в Мюнхене, а в 1989 году девятого ноября пала Берлинская стена.

— Выходит, финал похода и его последствия наступили через шестьдесят шесть лет после его начала, — подытожил Гертер. — Это почти что число зверя. И ровно через сто лет от года его рождения.

Во всем, что было связано с Гитлером, мрачная магия чисел действовала с неумолимой последовательностью.

Шеф быстро взял себя в руки и, казалось, на миг забыл про погром. Фрейлейн Браун была безмерно счастлива, что не подарила ему дочь. Он церемонно поцеловал ей руку, затем Юлия осторожно передала ему ребенка. Он не знал, как себя вести с младенцем на руках, прижал Зигфрида к Железному кресту, что висел у него на груди, огляделся вокруг себя и в каком-то неловком экстазе торжественно произнес:

— Ein Kind ward hier geboren.[9]

Мажордом Миттельштрассер почтительно пояснил, что это цитата из Вагнера. Один только Борман, по словам Юлии, был недоволен появлением на свет ребенка; он смотрел на него с таким выражением, что, казалось, готов был проверить у него удостоверение личности.

Затем настал еще один щекотливый момент. Ульрих должен был поехать с Миттельштрассером на регистрацию ребенка в Берхтесгаден: он должен был стать Зигфридом Фальком, а не Зигфридом Брауном. Юлия, лежа в постели, принимала секретарш и других сотрудников, пришедших ее навестить, вся комната превратилась в цветочный магазин. В Бергхоф было разрешено приехать также ее родителям и матери Ульриха. Тот момент, когда мать со слезами счастья на глазах брала на руки своего так называемого внука, по словам Юлии, был для нее самым трудным во всем сценарии. Напротив, отец, носивший форму СС, казалось, был больше очарован посещением святая святых, нежели внуком.

Через неделю доктор Крюгер разрешил так называемой госпоже Фальк, а на самом деле Юлии, потихоньку опять приниматься за работу. Фрейлейн Браун, которая тайно кормила ребенка грудью, слабая и утомленная, вернулась к тому моменту из своей дальней поездки — «поздней ночью», — рассказывала она, и в известном смысле так оно и было на самом деле. Раздавшуюся грудь Юлия перевязывала ей после кормлений шелковой шалью; она стала носить широкие шерстяные свитера, так как «после жары Сицилии, где она еще совсем недавно взбиралась на Везувий», в Бергхофе ей было все время холодно. Фальк вспомнил, что Шпеер во время обеда в честь ее возвращения удивленно переспросил: «Везувий? В Сицилии? Вы, конечно же, имели в виду Этну». — «Ну, конечно, Этну», — заливаясь краской, подтвердила фрейлейн Браун. — Этна, Везувий — я их всегда путаю». На что шеф, оторвавшись от своего вегетарианского псевдобифштекса, заявил, что два эти вулкана в известном смысле есть разные проявления одного древнего правулкана, точно так же, как он сам и Наполеон.