Зигфрид

8

Даже на следующее утро за завтраком глаза у них все еще были красные от пыли. Мария собиралась на выставку Дюрера в Альбертину, они договорились встретиться в середине дня.

— Смотри сама, если вдруг задержишься, — сказал Гертер, — самолет отправляется лишь в половине девятого.

Был спокойный осенний день. По дороге на стоянку такси, с томом «Открытия любви» в немецком переводе под мышкой, он купил возле палатки букет цветов для госпожи Фальк. Он вспоминал свою вчерашнюю лекцию. Все прошло, и до того окончательно и бесповоротно, словно ничего и не было. Он провел сотни и сотни подобных выступлений, вначале перед старшеклассниками в школах, в которые он должен был добираться на поездах и автобусах, позднее — для артистических кругов — когда он ехал уже на собственной машине, и наконец он стал выступать лишь перед сливками общества у себя в стране и за рубежом — отныне ему бронировали места в самолетах, заказывали лимузины и пятизвездочные отели. Но всегда на следующий день возникало одно и то же чувство — то, что все позади и больше никогда не повторится. Время казалось ему пастью, пастью без лица, оно все перемалывало, все пожирало без остатка.

Когда он открыл дверцу такси, навстречу зазвучала фортепьянная музыка.

Они поехали, и он объявил:

— Сати. «Гимнопедия».

Туше казалось шероховатым, а темп слишком быстрым.

— Это по радио или на кассете? — спросил он.

— Кассета.

— Кто исполняет?

Водитель, полноватый здоровяк немногим больше двадцати лет, бросил на него беглый взгляд в зеркало.

— Мой отец.

— Вот как? А он неплохо играет.

— Он умер три месяца назад, — сказал водитель, больше не глядя в его сторону.

Гертер вздохнул. И как можно не любить человечество? Безвестный венский водитель такси слушает фортепьянную игру своего покойного отца, запись, которую он, несомненно, сделал сам.

— Теперь это предстоит продолжать мне, — промолвил шофер.

Звуки на мгновенье прекратились, но потом зазвучали снова, примерно такие же, что и до этого.

Едва деревья сбросили листья, как в городе закипела работа: циркулярные пилы с визгом и свистом превращали их в дрова, не имеющие ничего общего с прежним обликом деревьев. «Как же такое получается?» — задавал себе вопрос Гертер. С одной стороны, такой вот трогательный водитель такси, а с другой — кровожадная чернь — как это, Боже правый, уживается? Все коровы как коровы, все тигры как тигры, почему же, милостивый Боже, люди все такие разные? Слушая исполнение, которое грешило чрезмерной педалью, он ехал сквозь бедные районы, в которых никогда прежде не был. Дом для престарелых «Эбен Хаэзер», большое потемневшее от времени здание в семь этажей постройки начала века, оказался расположенным на сиротливой улице на окраине города, за вокзалом.

В холле с полом, выложенным плитками, старики в халатах и тапочках сидели на деревянных скамейках, держа перед собой свои палки. Гертер подошел к стойке администрации и представился. Ему сказали, что в здании идет ремонт и потому вначале он должен будет подняться на лифте на пятый этаж, затем повернуть налево, дойти до конца коридора, там сесть в лифт и спуститься на четвертый этаж и затем уже идти вдоль коридора направо. Когда Гертер проходил по обшарпанной ковровой дорожке на пятом этаже путь в десятки метров и рядом двигалась вдоль стенки, едва переставляя ноги и держась за поручень, древняя старушка, Гертер дивился тому, что жизнь снова занесла его Бог весть куда — в дом для престарелых на окраине Вены, под одну крышу со столетними старцами.

«Фальк»

Ульрих Фальк, маленький, в мешковатой шерстяной кофте, опять-таки бежевого цвета, собственноручно открыл ему дверь.

— Добро пожаловать, господин Гертер. Какая честь для нас.

Вся квартира целиком едва ли была равна по площади половине его рабочего кабинета в Амстердаме. Воздух в ней был затхлый и спертый, чувствовалось, что здесь не проветривали месяцами, а может быть, даже годами; только запах свежесваренного кофе приятно щекотал ноздри. В крошечной кухоньке, которая, очевидно, служила и столовой, Юлия из чайника со свистком наливала тоненькой струйкой кипяток в коричневый кофейник с фильтром. Подобную модель ему не приходилось видеть со времен детства. Смущенно она приняла у него из рук букет цветов — видно было, что такого не случалось уже очень давно. Он бросил взгляд в спальню, дверь в которую оставалась полуоткрытой: комната едва ли была шире кровати, которая в ней помещалась. В гостиной места хватало только для дивана, одного кресла и нескольких шкафчиков с безделушками. В углу — доисторический телевизор, по нему они позавчера его смотрели, на телевизоре сверху в рамке — фотография светловолосого мальчика, лет четырех или пяти, рядом с которым стояла улыбающаяся молодая женщина, очевидно его мать. Возможно, это был их внук или правнук. Он сел на диван зеленоватого цвета, его потертые подлокотники были прикрыты лоскутами ткани, место которым уже давно было в помойном ведре; Над диваном, тоже в рамке, висела репродукция картины Брейгеля «Крестьянская свадьба».

— Честно говоря, господин Гертер, — начал Фальк, державший на коленях «Открытие любви», — мы не думали, что вы придете. Вы, такой знаменитый писатель…

— Чепуха, — перебил его Гертер. — Не знаю никакого знаменитого писателя.

Извиняясь за отсутствие в доме вазы, Юлия поставила цветы на низенький столик в красное пластиковое ведерко. Она налила в чашки слабый кофе и в качестве угощенья подала на стол штрудель, потом присела рядом с ним на диван и закурила сигарету, засунув потухшую спичку обратно в коробок. Гертер заметил, что им обоим неловко; стремясь побороть собственное нетерпение, он спросил, всегда ли они жили в Вене. Старики переглянулись.

— Почти всегда, — ответил Фальк.

Гертер почувствовал, что это скользкая тема и не стоит ее развивать.

— Какой у вас возраст, если позволите спросить?

— Я десятого года, моя жена четырнадцатого.

— Стало быть, перед вашими глазами прошло почти целое столетие.

— Не слишком прекрасным было это столетие.

— Но довольно интересным. По крайней мере, для тех, кто сумел бы его пересказать. Скажем так, это было незабываемое столетие.

Когда Гертер задал Фальку вопрос о его родителях, тот рассказал, что его отец работал помощником кондитера Демеля на Кольмаркт. Он почти не помнил его, отец погиб в Первую мировую войну в боях на Сомме, и матери потом пришлось пойти служанкой в богатые дома на Рингштрассе. Он окончил лишь начальную школу, потом устроился работать разносчиком писем и газет и параллельно учился в школе гостиничного хозяйства, потому что хотел продвинуться дальше, чем его отец. Когда в двадцать лет он получил диплом, матери уже не было в живых.

— И тогда вы стали официантом.

— И им тоже.

— Кем же еще?

Фальк покосился на него недоверчиво и сказал.

— Нацистом.

Гертер расхохотался так, что даже несколько крошек штруделя высыпалось у него изо рта.

— Вот, выходит, какая это была школа.

Но это было не из-за школы. Он несколько раз менял место работы, и вот в 1933 году — когда Гитлер пришел к власти в Германии — получил работу в кафе, в котором обычно собирались правые радикалы только что запрещенной нацистской партии; с ведома центрального комитета НСДРП в Мюнхене подобное происходило по всей Австрии. Замаскировавшись под клуб любителей ската, разложив перед собой на столе карты, они в самой глубине в маленьком зальчике, тонувшем в клубах дыма, ковали революционные планы. В игре однажды принял участие сам доктор Артур Зейс-Инкварт, в ту пору адвокат, которому предстояло в дальнейшем стать федеральным канцлером и официально просить Гитлера об аннексии Австрии.

— И который двумя годами позднее был назначен рейхскомиссаром оккупированных Нидерландов, — добавил Гертер. — Но к тому времени, полагаю, вы уже потеряли его из вида. За те преступления, которые он совершил у нас, главным образом в отношении евреев, он был повешен в Нюрнберге.

— Я знаю, — сказал Фальк. — В последние полгода войны мы прислуживали у него дома в Гааге.

Гертер посмотрел на него ошарашенно, но поборол в себе желание расспросить об этом подробнее.

— Что ж, выходит, вы знаете всех этих господ. Таких, как Раутер, высший начальник СС и полиции в Нидерландах, тоже, кстати, ваш соотечественник. Если приглядеться повнимательнее, мы были оккупированы Австрией. Одна сплошная Wiener Blut,[5] если позволите. Иногда мне кажется что так называемый аншлюс Австрии к Германии скорее был аншлюсом Германии к Австрии. А все эти австрийцы в том же тысяча восемьсот девяносто втором году были очаровательными грудными младенцами, и Зейс и Раутер, не исключая и моего собственного отца, который тоже не лучшим образом показал себя во время войны. Говорю это к слову и ради объективности.

Он еще хотел добавить: «…и еще чтобы вы не чувствовали себя виноватым», но от последних слов удержался — надо было еще выяснить, насколько виноватым чувствовал себя его собеседник.

Фальк немного помолчал и обменялся взглядом с Юлией, которая в эту минуту тушила в пепельнице свою сигарету.

— Политика меня не интересовала, — продолжил свой рассказ Фальк, — вначале я был к ней равнодушен, в мои обязанности входило ставить на стол пиво, вино и колбасу. Но все изменилось, когда я познакомился с Юлией.

— Правильно, сваливай все на меня, — пошутила Юлия, которая в первый раз приняла участие в разговоре.

Она изобразила возмущение, но выражение ее глаз говорило совсем о другом. Головой она показала в сторону Ульриха:

— Поглядите-ка на него, какой красавчик. Вы не поверите, но в ту пору это был натуральный блондин, подлинный ариец, на десять сантиметров выше ростом, сильный, с прямой спиной и большими голубыми глазами. Я сразу в него влюбилась.

Сама она была дочерью фашиста, служившего бухгалтером на государственной транспортной фирме; как-то вечером она приехала за ним — «и смотрите, с тех пор мы уже шестьдесят шесть лет вместе». Ульрих регулярно приходил к ним в дом, однажды отец Юлии дал ему почитать «Майн кампф» и очень скоро склонил к национал-социализму.

— Сейчас на все это принято смотреть с точки зрения Освенцима, — извиняющимся голосом продолжал Фальк, — но тогда ничего этого еще не было. Я оценивал происходящее с позиций несчастной Австрии Дольфуса, в которой моей матери приходилось работать до изнеможения.

Гертер молча кивнул. Фальк умело строил свой рассказ, он начал с описания исторического фона тех событий, о которых собирался поведать. Судя по всему, он подготовился заранее.

После того как он женился на Юлии, он уже не только в качестве официанта присутствовал на нелегальных сходках, целью которых было положить конец старой Австрии. Годом позже, в июле тридцать четвертого, он с оружием в руках принял участие в рискованной попытке путча в федеральной канцелярии, в результате которой Дольфус был убит, — этот день запомнился досадными промашками и недоразумениями и с той и с другой стороны. Среди общей суматохи ему удалось бежать и таким образом уйти от наказания.

Двумя годами позже, в 1936-м, в его карьере вдруг произошел скачок. Как-то раз весной в подпольное кафе на сеанс карточной игры вдруг явился в мятом костюме один из адъютантов Гитлера. Он поведал, что на загородной вилле шефа, именуемой Бергхоф, есть вакансия официанта с дополнительными обязанностями уборщика для надежного человека, жена которого могла бы тоже работать там в качестве помощницы по хозяйству. Все сразу же повернули головы в его сторону. После того как мюнхенским гестапо, естественно при содействии австрийской полиции, были наведены справки о его предках и через органы регистрации актов гражданского состояния подтверждено, что в жилах у обоих течет арийская кровь, Ульрих и Юлия сели летним днем на поезд и отправились в Берхтесгаден.

— Нешуточная затея, — сказал Гертер. — И вы не дрожали от страха?

— Страх… страх, — повторил Фальк. — Бояться на тот момент не было особых оснований. Настоящий ужас начался лишь потом. В том числе для нас. В ту минуту я испытывал лишь облегчение из — за того, что могу наконец уехать из Австрии, ведь мое участие в путче по-прежнему в любой момент могло выйти наружу. За это меня ожидало как минимум пятнадцать лет тюрьмы. Дольфуса объявили святым, и я легко мог угодить даже в петлю.

— Мы словно окунулись в сказку, — продолжила рассказ Юлия. — Я не знаю, бывали ли вы когда-нибудь там, но для нас… Теперь все по два-три раза в год ездят в отпуск за границу, но мы до этого никогда не покидали Вену и вдруг очутились среди всего этого дивного альпийского великолепия. В хорошую погоду вдали виден был Зальцбург.

— Гитлер любил этот уголок Германии, ведь, по сути, это была Австрия, — сказал Фальк. — Уже в начале двадцатых годов он регулярно туда ездил, отдохнуть и подумать на досуге. Если взглянуть на карту, то увидишь, что это место торчит на фоне Австрии, как… как…

«Как пенис», — чуть не вырвалось у Гертера, но вместо этого сказал:

— Наверное, оно отвечало его представлению об идеале. Среди романтической дикой природы он больше был самим собой, нежели в сутолоке машин и прохожих на улицах Мюнхена или Берлина. Возможно, у каждого есть свое собственное идеальное место. Что это для вас?

Юлия растерялась, не понимая, что он имеет в виду, и тогда Фальк пояснил:

— Мы мало путешествовали по свету, господин Гертер. Мы очень простые люди. А что это для вас?

Гертер перевел на секунду взгляд на потолок, на коричневатый подтек, формой напоминающий ежа.

— Для меня это, наверно, то место в пустыне, на котором стоят пирамиды и сфинкс.

Фальк продолжил рассказ. Адъютант — его звали Краузе — на этот раз в облегающей черной форме СС встретил их на вокзале и привез на машине, через все оцепления и проверочные посты, в Оберзальцберг. Главную виллу, построенную по проекту самого Гитлера, они еще не видели; за ней, невидимый со стороны проезжей части, располагался гигантский комплекс, состоящий из казарм, бункеров, стрельбищ, канцелярий, гаражей, гостиницы для почетных гостей, бараков рабочих, жилых корпусов обслуживающего персонала и даже детского сада; день и ночь велось строительство и прокладывались дороги. Им показали их маленькое жилище в многоквартирном доме для сотрудников из числа хозяйственного персонала. В кабинете гофмаршала обергруппенфюрера СС Брюкнера, старого вояки и настоящего великана, уже в 1923 году участвовавшего в провалившемся путче Гитлера в Мюнхене они поклялись фюреру в том, что все, что им придется увидеть или услышать в Бергхофе, останется строжайшей тайной; вести дневники тоже было запрещено. В случае нарушения клятвы их ждал, самое меньшее, концентрационный лагерь.

И вот теперь, через шестьдесят с лишним лет, он собирался, по-видимому, нарушить клятву, подумал Гертер. Он промолчал, но Фальк прочитал его мысли:

— Я не знаю, действительна ли клятва и после смерти. Всех тех людей уже нет в живых, к тому же за время, что прошло с тех пор, многое стало известно. Многое, но не все. — Фальк подыскивал нужные слова. — Я не знаю, возможно ли это, но нам бы хотелось передать эту клятву вам. По крайней мере, на то недолгое время, которое нам еще остается, потом можете делать с ней все, что вам угодно. Мы не хотим унести то, что мы знаем, с собой в могилу.

— Согласен, — торжественно произнес Гертер, подняв вверх два сложенных вместе пальца, отлично сознавая, что таким образом вступает в царство дьявола: клятва связала его с Фальком теми же узами, которыми тот был связан с Гитлером.