Змея, крокодил и собака

ГЛАВА 7

Брак должен быть

сбалансированным тупиком

между равными противниками.

Конечно, я не имела в виду именно то, что сказала Абдулле. Может, конечно, случиться что-нибудь и похуже смерти, но таких случаев мало – во всяком случае, необратимых. Я бы охотно исходила Египет вдоль и поперёк в поисках расчленённого тела моего мужа, будто Исида, разыскивающая Осириса[133]; я бы с радостью взяла лиру Орфея и спустилась в самые глубины Гадеса, чтобы вернуть Эмерсона обратно[134] – если бы это было возможно. К сожалению, этого не случилось; к счастью, в этом не было необходимости. В конце этого стигийского туннеля[135] виднелся свет. Пока мой муж жив, возможно всё. И тем, что возможно, займётся лично Амелия П. Эмерсон.

Требовалось время, чтобы привести мысли в порядок. И первая задача состояла в том, чтобы успокоить Абдуллу. Он сидел на земле и ревел, как ребёнок – и от облегчения, и от горя из-за того, во что превратился его герой. Затем он захотел вскочить и убить ещё кого-нибудь, но не нашлось никого подходящего. Победа была полной, и поскольку наши люди не намеревались брать пленных, выжившие в битве сбежали, уковыляли или уползли. Среди беглецов, как я с огорчением убедилась, оказался и главарь.

– Но мы найдём его, – скрипел зубами Абдулла. – Я видел его в поединке, прежде чем он убежал, пуля из его оружия ранила Дауда. Я не забуду. И Эмерсон узнает...

Тут он запнулся и вопросительно взглянул на меня.

– Да, – твёрдо ответила я. – Так и будет. А теперь, Абдулла, хватит болтать и приди в себя. Надеюсь, Дауд ранен не опасно? А другие?

Каким-то чудом ни один из наших защитников не погиб, хотя некоторые были ранены. Дауд, вскоре присоединившийся к нам, демонстрировал кровь на рукаве, как знак чести, и настаивал на том, чтобы помочь нести носилки с Эмерсоном. Я абсолютно не хотела его передвигать, но альтернативы были неизмеримо опаснее: оставаться там мы не могли, а в деревенские дома я бы и паршивую собаку не поместила. Эмерсон по-прежнему находился в глубоком забытьи и не шелохнулся, даже когда тележку, реквизированную Абдуллой, порядком трясло по пути к берегу реки.

Само собой разумеется, что я на минуту не отходила от него. Хотя я и не захватила с собой аптечку, мои знания (высмеиваемые Эмерсоном, хотя ему самому частенько приходилось прибегать к ним) давали понять, что сердце бьётся сильно и ровно, а дыхание, хотя и поверхностное, не является признаком катастрофы. Наркотики, которыми его пичкали, вполне объясняли нынешнее состояние, но у меня были основания подозревать, что ему, кроме всего, давали недостаточно пищи и воды. Раны были поверхностными, за исключением ушиба на затылке. Он-то и беспокоил меня больше всего, потому что, очевидно, был связан с потерей памяти.

То, что я считала удачной уловкой с целью избежать неудобных вопросов, оказалось ужасной правдой. Эмерсон не бредил и не сошёл с ума, его замечания были рациональными, а разум ясен. За исключением одной, но достаточно важной детали.

Когда мы подошли к усадьбе, я увидела огни во всех окнах – от подвальных до чердачных. Я побежала вперёд, чтобы поскорее устроить Эмерсона со всеми возможными удобствами. Когда я добралась до ворот, там уже стоял Сайрус.

Не буду пытаться воспроизвести его лексику. Американские ругательства, судя по всему, не имеют никакого отношения ни к родному, ни к любому другому известному мне языку. Я хотела, чтобы меня выслушали, но не могла остановить поток его красноречия. До тех пор, пока носилки с драгоценной ношей не оказались у Сайруса перед глазами, и тот не умолк со звуком, который должен был повредить ему горло.

Воспользовавшись этим кратким параличом речи, я заявила:

– Никаких вопросов, Сайрус. Помогите мне уложить его в кровать. Врач скоро появится. Я отправила за ним Дауда, когда мы шли через Луксор.

После того, как я уложила своего измученного супруга в постель (ибо не позволила бы никому иному выполнить эту болезненную процедуру), Сайрус присоединился ко мне. Скрестив руки, он застыл, глядя на Эмерсона. Затем наклонился вперёд и приподнял одно запавшее веко.

– Одурманен.

– Да.

– А что с ним ещё не так?

Я сделала всё, что могла. Закрепив, наконец, повязки, обёрнутые вокруг его изорванных запястий, я откинулась на спинку стула и набралась мужества признать мучительную правду.

– По-видимому, они поняли – как и любой, кто знает Эмерсона – что пытка только усилит его сопротивление. Он не получил серьёзных ранений, кроме... Помните – после письма мы решили, что он, очевидно, притворяется потерявшим память. Он не притворяется, Сайрус. Он... он не узнал меня.

Сайрус со свистом втянул воздух. Затем произнёс:

– Опиум вызывает странные изменения сознания.

– Он был полностью в своём уме. Его ответы – достаточно здравыми; вернее, здравыми для Эмерсона. Бесконечные оскорбления и саркастические замечания в адрес человека, который держит узника в цепях, вероятно, не самое мудрое поведение.

Сайрус коротко рассмеялся.

– Классический стиль Эмерсона. Но тогда...

– Ошибка исключается, Сайрус. Если бы так! Но глядеть мне прямо в лицо, называя меня «мадам», а до того сказать, что никогда не стал бы чёртовым болваном, обременившим себя женой…

Попытки Сайруса успокоить меня прервало прибытие доктора. Не напыщенного маленького француза, с чьими сомнительными медицинскими познаниями мне уже приходилось сталкиваться[136], но англичанина на пенсии, из-за здоровья выбравшего более тёплый климат. Очевидно, он достиг желаемого эффекта. Хотя его борода была седой, а тело – болезненно худым, передвигался он с юношеской энергией, и его диагноз уверил меня в том, что нам посчастливилось с врачом.

Мы можем только ждать, сказал он, чтобы последствия опия рассеялись. Несмотря на то, что дозировка была большой, пациент не находился под её влиянием слишком долго. Поэтому существовала надежда – с учётом великолепного телосложения – что процесс выздоровления не будет ни продолжительным, ни излишне трудным. Единственной серьёзной травмой была рана на затылке, но это волновало доктора Уоллингфорда меньше, чем меня.

– Перелома черепа нет, – бормотал он, исследуя голову тонко чувствующими пальцами. – Сотрясение, возможно... Мы не сможем определиться, пока сознание пациента не восстановится.

– Его потеря памяти… – начала я.

– Моя дорогая леди, было бы удивительно, если бы его память не была нарушена после такого удара по голове и ежедневных доз опиума! Успокойтесь. Я не сомневаюсь, что он полностью выздоровеет.

Он ушёл, обещая вернуться на следующий день, после того, как дал мне указания, совершенно ненужные, но ещё больше успокоившие меня, поскольку они полностью соответствовали моим собственным намерениям: «Держите пациента в тепле и спокойствии, постарайтесь заставить его поесть».

– Куриный бульон, – рассеянно пробормотала я.

Приглушённое музыкальное мяуканье прозвучало согласием. Анубис вошёл тихо, как тень, на которую был так похож. Я напряглась, когда кот прыгнул на кровать и проверил Эмерсона с ног до головы, задержавшись, чтобы с любопытством обнюхать лицо. Антипатия Абдуллы к Анубису основывалась на невежестве и суевериях, но... измученная и взволнованная, я стала сочувствовать ему. Не мог ли бородатый негодяй, удерживавший Эмерсона в плену, оказаться хозяином Анубиса?

Я не разобрала его черты. Голос немного напоминал голос Винси, но я не была полностью уверена, потому что насмешливый тон главаря совсем не напоминал произношение благовоспитанного джентльмена, так хорошо мне знакомого. Анубис вернулся к подножию кровати, улёгся и начал вылизываться. Я успокоилась, чувствуя себя довольно глупо.

Сайрус вернулся, проводив доктора. Он сообщил, что повар готовит цыплёнка, и

спросил, чем ещё он может помочь мне.

– Ничего, спасибо. Он выпил немного воды, это хороший знак. Я очень впечатлена

знаниями доктора Уоллингфорда.

– У него отличная репутация. Но если вы хотите вызвать врача из Каира...

– Нет, подождём. Полагаю, у вас будут вопросы, Сайрус. Сейчас я могу ответить на некоторые из них, если хотите.

– Я знаю бо́льшую часть истории. Я доставил себе удовольствие немного пообщаться с Абдуллой. – Устроившись в кресле, Сайрус достал одну из своих сигарок и попросил у меня разрешения курить.

– Как угодно. Эмерсон обожает свою противную трубку, запах табачного дыма может пробудить его. Надеюсь, вы были не слишком суровы к Абдулле.

– Проклинать его за то, что он преуспел там, где я потерпел неудачу? Или за то, что он взял вас с собой? Вы держите его под каблуком, Амелия.

– Его вдохновила преданность Эмерсону. Но вы правы – думаю, он и меня любит. Я раньше этого не понимала. Как трогателен был тот момент, когда он открыл мне своё сердце – ничего подобного раньше не случалось.

– Угу, – ответил Сайрус. – Боюсь, что не смогу убедить вас отдохнуть, если обещаю последить за своим старым приятелем.

– Правильно боитесь. Как я могу спать? Отправляйтесь в постель, Сайрус. Вы, должно быть, устали. Нет смысла спрашивать, завершилась ли удачей ваша миссия в отеле.

– Полный провал. Что верно, то верно. Но когда я вернулся и обнаружил, что вы ушли... Я боялся, что послание было трюком с целью убрать меня с дороги, чтобы вас могли беспрепятственно похитить. Не хотелось бы провести ещё пару таких часов.

– Милый мой Сайрус… Но всё хорошо, что хорошо кончается.

– Будем надеяться.– Сайрус сломал сигарку. Его рука слегка дрожала, и это лёгкое свидетельство беспокойства глубоко меня тронуло. – Хорошо, оставляю вас наедине с вашим бдением. Позовите меня, если... О, дьявол, чуть не забыл. Сегодня днём пришла почта. И с ней – письмо из Чалфонта.

– Обещанное письмо! – воскликнула я. – Где оно?

Сайрус указал на стопку писем на столе. Лежавшее сверху было тем самым – его масса демонстрировала, что автору было о чём рассказать, и это вполне подтвердилось.

Письмо предварялось кратким замечанием Уолтера.

«Я решил позволить юному Рамзесу полностью высказаться, хотя его эпистолярный стиль обладает массой недостатков. Вы хорошо знаете своего сына, так что вас не собьёт с толку его склонность к преувеличениям. Не тревожьтесь о нас – мы приняли все необходимые меры предосторожности. Мы беспокоимся о вас, дорогие брат и сестра. Пожалуйста, держите нас в курсе».

Затем следовало несколько страниц, написанных слишком знакомым почерком. Всё, на что я способна – полностью привести этот экстраординарный документ, потому что как-то обобщить творение Рамзеса попросту невозможно.

«Дорогие мама и папа, – начиналось письмо, – я надеюсь, что моё послание застанет вас в добром здравии. У нас всё хорошо. Тётя Эвелина уверяет, что мои волосы скоро отрастут».

После того, как мне удалось оправиться от эффекта этого потрясающего заявления, я продолжала читать.

«Ваша телеграмма оказала большую помощь в предотвращении более серьёзных событий, чем те, что случились на самом деле, но у меня ещё до неё имелись причины подозревать, что происходит нечто необычное. Когда я проводил обычный объезд поместья, чтобы прогнать браконьеров и осмотреть ловушки, то наткнулся на неряшливо одетого человека, который, вместо того, чтобы убежать, услышав оклик, бросился вперёд с явным намерением схватить меня. Отступив, что являлось наиболее целесообразным (поскольку нападавший был примерно вдвое больше меня), я завёл его в терновник и оставил безнадёжно запутавшимся в ветвях, чего сам смог избежать благодаря меньшему росту и глубокому знанию местности. Он громко и кощунственно бранился, пока я удалялся, но когда мы с дядей Уолтером и двумя лакеями вернулись, его уже не было.

С сожалением сообщаю, что дядя Уолтер высмеивал моё утверждение, будто поведение этого парня вызывает недвусмысленные подозрения в отношении его мотивов пребывания в поместье. Однако после папиной телеграммы дядя Уолтер поступил по-джентльменски, извинившись и признав достаточно разумным необходимость пересмотреть случившееся. После военного совета мы решили принять защитные меры. Как я уже указывал, безопаснее было ошибиться с их избытком, нежели попасть в беду из-за недостатка осторожности.

Тётя Эвелина хотела вызвать констебля. Она очень добра, но непрактична. Мы с дядей Уолтером убедили её в том, что у нас нет оснований для обращения за официальной помощью, и что для того, чтобы убедить чиновников в обоснованности наших причин для беспокойства, пришлось бы раскрыть те вопросы, которые мы поклялись хранить в тайне. Поэтому наши оборонительные силы состояли из следующих персон:

1. Гарджери. Он был очень доволен, когда его попросили.

2. Боб и Джерри. Как вы знаете, они самые сильные из лакеев и знакомы с нашими привычками. Вы помните, что Боб оказал большую помощь в нашей атаке на Моулди-Мэнор, когда мне посчастливилось устроить вам удачный побег из темницы.[137]

3. Инспектор Кафф[138]. Вернее, «бывший инспектор Кафф», поскольку он ушёл из полиции и выращивает розы в Доркинге. Я лично разговаривал с ним по телефону (чрезвычайно полезное устройство, нам следует установить его в Амарна-Хаусе), и после того, как он прекратил возмущаться и прислушался к тому, что я считал необходимым сказать, убедился в том, что должен присоединиться к нам. Я полагаю, что розы ему попросту надоели. Не волнуйся, папа, мы не разглашали ТАЙНУ. Льщу себя надеждой, что инспектор достаточно доверяет моей скромной персоне, чтобы разделить мою уверенность в серьёзности этого вопроса. Некоторую помощь оказало и подтверждение дяди Уолтера.

Нам повезло (или, если мне позволено так выразиться, следует благодарить нашу предусмотрительность), что эти меры были приняты, ибо с момента прибытия инспектора Каффа не прошло и двадцати четырёх часов, как свершилось ожидаемое нападение.

Вот как это произошло».

Наконец-то! Я перевернула страницу – и заскрипела зубами: вместо того, чтобы рассказать мне о том, что я страстно желала узнать, Рамзес вновь ушёл в сторону от главной темы.

«Если я не упомянул Нефрет, уверяю вас: вовсе не потому, что она пассивна, или ей не хватает мужества и интеллекта. Она... (Дальше несколько слов были зачёркнуты. То ли Рамзесу не хватило слов, чтобы выразить свои чувства, то ли он раскаялся в том, что выразил эти чувства так открыто.) Она – выдающаяся личность. Она... Но, возможно, рассказ о том, что произошло, продемонстрирует её Двойственность гораздо эффективнее, чем мои собственные слова.

Я предположил – ошибочно, как выяснилось, но не без оснований – что Нефрет будет именно той персоной, которая больше всего нуждается в защите. Ибо, если намёки папы в телеграмме и мои собственные выводы, основанные на этих намёках, были правильными, она – единственная, кто непосредственно связан с вышеупомянутой ТАЙНОЙ. Не спорю: моя теория игнорировала тот факт, что взъерошенный джентльмен, очевидно, собирался захватить МЕНЯ, поэтому, возможно, рыцарство затуманило мою традиционно острую и обоснованную аргументацию. Я помнил, что быть маленьким джентльменом – означает обеспечить себе больше неприятностей, чем это стоит. Инцидент, о котором я намерен рассказать, подтвердил это мнение, как вы увидите сами».

– Надеюсь, от души надеюсь, – пробормотала я, желая, чтобы маленький «джентльмен» находился рядом со мной; тогда я смогла бы заставить его перейти к существу, от души тряся за плечи.

«В тот день, как обычно, Нефрет села в коляску, чтобы отправиться к викарию для урока латыни и обучения основам религии. С ней находились не только Гарджери, который настаивал на том, чтобы управлять лошадьми, но также Боб и Джерри. Дядя Уолтер полагал, что это будет достаточной защитой, но у меня возникло некое предчувствие (сродни тем, какие часто бывают у мамы) в отношении предстоящего путешествия; поэтому я взял одну из лошадей и последовал за ними, оставаясь на значительном расстоянии, поскольку у меня были основания предполагать, что Гарджери, Боб, Джерри и, возможно, сама Нефрет, будут возражать против такого образа действий.

Они ослабили внимание, как позже сами признались, когда уже почти добрались до пункта назначения. Миновав пустынный участок дороги (вы помните о нём), где можно было ожидать засады, но ничего подобного не произошло, они находились в сотне ярдов от крайнего дома в деревне, когда из-за поворота появился другой фургон, приближавшийся к ним со значительной скоростью. Гарджери принял в сторону, чтобы пропустить их. Вместо этого кучер остановил лошадей, и ещё до того, как колёса перестали катиться, из фургона вырвались люди.

Я видел абсолютно всё, потому что передо мной была прямая дорога, и ничто не мешало моему зрению. Уверен: не нужно говорить, что я мгновенно и решительно отреагировал, пустив коня в галоп. Прежде, чем я успел добраться до места действия, Гарджери выхватил дубинку (своё любимое оружие) из-под пальто и обрушил её на голову типа, который пытался стащить его с седла. Боб и Джерри сражались ещё с тремя злодеями.

Пятый мужчина рванул дверь коляски.

Ужасное зрелище заставило меня закричать, и, боюсь, я настолько забылся, что ударил бедного Мазеппу[139], пытаясь заставить его двигаться скорее. Это оказалось грубым и неразумным. Не привыкший к такому обращению, Мазеппа внезапно остановился, и я упал. Я приземлился на голову. Неустрашимый, несмотря на кровь, которая струёй текла из раны, я полз к месту битвы, когда грубые руки схватили меня, и голос закричал:

– Я его сцапал! Давайте, ребята, держите их!

Или что-то в этом роде. Ребята держали их с таким успехом, что мой похититель добрался до преступной кареты и переместил хватку на затылок и сиденье моих брюк, готовясь, судя по всему, забросить меня внутрь.

И в тот момент, когда всё казалось потерянным, я услышал странный свистящий звук, а затем мягкий удар. Человек, в руках которого я висел, беспомощный и одурманенный (ибо удар по голове, как вам известно, в значительной степени дезориентирует того, кому он достаётся), громко вскрикнул и выпустил меня. Рад сообщить, что благоразумие возобладало над стремлением к битве, приведшим меня к столь затруднительному положению. Я упал под карету, перекатился на противоположную сторону, и угодил в подвернувшуюся канаву.

Через несколько минут я был извлечён из этого убежища Гарджери, чтобы увидеть, как фургон злоумышленников удаляется в облаке пыли. Мои колени слегка дрожали, поэтому Гарджери очень мягко придерживал меня за воротник, а глаза искали предмет моей главной заботы.

– Нефрет?– пробулькал я. (Я проглотил много грязной воды).

Она была там, наклоняясь надо мной, ангельское видение... (Рамзес зачеркнул это, но слова были разборчивы)... её лицо побледнело от беспокойства... за МЕНЯ.

– Дорогой брат, – кричала она с душевной мукой, – ты ранен, у тебя идёт кровь! – И собственными руками, не обращая внимания на грязь и кровь, пятнавшие её безупречные белые перчатки, она убрала мне волосы со лба.

Но меня заставил онеметь (мама может подтвердить, что подобное состояние мне не свойственно) не удар по голове, а предмет, который она держала в другой руке. Это был лук.

Я лишился чувств, Гарджери отнёс меня в коляску, и вскоре мы оказались дома, в безопасности. К сожалению, я пришёл в себя до того, как доктор стал накладывать мне швы. Это было чертовски болезненно. Часть моих волос отрезали, но тётя Эвелина говорит, что они скоро отрастут. Все остальные остались невредимыми, не считая ушибов и синяков.

Как вы, наверное, поняли, нас спасла Нефрет. Злодей, пытавшийся открыть дверь коляски, растянулся на земле с кровоточащим носом после удара в лицо, а негодяя, схватившего меня, поразила стрела, направленная с умением, достойным самого Робина Гуда (если верить легенде, в точности которой я сомневаюсь)[140].

Лук, который скрывался под тяжёлым плащом (погода была довольно холодная), Нефрет привезла с собой из Нубии. В отличие от композитных луков, которые используются военными, он представляет собой цельное оружие длиной двадцать девять дюймов, обычно используемое для охоты[141]. Но почему, спросите вы, она считала целесообразным иметь при себе такое оружие? Я задал тот же вопрос, и она ответила мне, когда мои любимые друзья собрались вокруг моей постели для военного совета.

– Я держала лук под рукой с тех пор, как пришла телеграмма профессора, – хладнокровно объяснила она. – Он не тот человек, чтобы бояться теней, и, хотя я глубоко благодарна друзьям за преданность и покровительство, не в моей натуре прятаться в уголке, пока другие рискуют жизнью, защищая меня. Профессор дал понять, что мы с Рамзесом подвергаемся опасности не убийства, а похищения. Мы знаем, чего хотят похитители. Кто мог бы дать им эти сведения? Только твои мать и отец, Рамзес; они одни знают путь к месту, которое ищут преступники.

– Я мог бы повторить… – начал я с негодованием. Она подняла палец к губам.

– Я знаю, дорогой брат. Но в этом мире к детям относятся как к домашним животным, существам без чувств и памяти, и ты – один из немногих, кто в состоянии выполнить обещанное. Я – нет. Если они хотят захватить тебя, то только как заложника, чтобы вырвать сведения из уст тех, кто любит тебя.

– И тебя, – поспешил заверить я.

– Те, кто угрожают нам, могут рассуждать именно так. Не бойся, я в состоянии защитить себя. Нож и лук у меня всё время под рукой, и при необходимости я немедленно воспользуюсь ими. – Её лицо стало серьёзным.– Я боюсь не за нас, а за профессора и тётю Амелию. У них нет таких сильных защитников, как у нас. И они находятся в величайшей опасности.

Её мудрые слова заставили меня понять, дорогие мама и папа, что в заботе о ней я не уделял достаточного внимания вашему затруднительному положению. Я должен быть рядом с вами. Я предложил это дяде Уолтеру, но он категорически отказался купить мне билет на пароход, и поскольку у меня имеется только сумма в один фунт одиннадцать шиллингов шесть пенсов, я не могу совершать сделки без его финансовой помощи. Пожалуйста, немедленно телеграфируйте и скажите ему, что позволяете мне приехать. Мне придётся оставить Нефрет, но долг (и, конечно же, сыновняя привязанность) превышает все иные обязанности. Кроме того, с ней остаются Гарджери и другие. Кроме того, она и без меня прекрасно справляется. Пожалуйста, немедленно телеграфируйте. Прошу вас, будьте осторожны.

Ваш любящий (и в настоящий момент чрезвычайно обеспокоенный) сын,

Рамзес.

P.S. Гарджери был чрезвычайно разочарован тем, что не смог спасти Нефрет, подобно сэру Галахаду[142].

P.P.S. Если вы телеграфируете сразу по получении письма, я смогу появиться у вас уже через десять дней.

P.P.P.S. Или, в крайнем случае, через тринадцать.

P.P.P.P.S. Будьте осторожны».

Требовались незаурядные усилия, чтобы в тот момент отвлечь моё внимание от Эмерсона, но это невероятное послание почти добилось результата. Я вспомнила: как-то раз мне случилось заметить Рамзесу, что литературное дарование лучше всего раскрывается в письменной форме. Очевидно, он принял это предложение близко к сердцу, но сомнительные литературные приёмы («лишился чувств», Боже мой! Что читал этот ребёнок?) не скрывали истинных переживаний. Бедный Рамзес! Оказаться спасённым вместо спасителя, грохнуться с лошади, быть вытащенным из канавы, стоять, как мешок с грязным бельём, с которого капает грязная вода – и всё это перед глазами девушки, на которую он стремился произвести впечатление... Его унижение было полным.

И он принял это как мужчина и как Эмерсон! И только восхищался Нефрет за те достижения, что отбросили его самого в тень. И как тронуло материнское сердце жалостное признание: «Она и без меня прекрасно справляется». Да, Рамзеса можно только пожалеть.

Что касается Нефрет, её поведение подтвердило моё первоначальное впечатление о её характере и убедило меня, что она станет достойным дополнением к нашей маленькой семье. Она действовала с теми же энергией и независимостью, которые проявила бы я, и так же эффективно. Я тоже не привыкла дрожать и прятаться где-то в уголке.

Но при одной лишь мысли о появлении в Египте Рамзеса, пытающегося защитить меня, кровь застывала в жилах, и мне оставалось только надеяться, что Уолтер в состоянии помешать ему ограбить банк или изобразить разбойника с большой дороги, чтобы раздобыть денег. Хотя я ничуть не сомневалась в искренности протестов Уолтера. На следующий день обязательно отправить телеграмму, хотя имеются некоторые трудности с тем, как составить сообщение. Чтобы известить их, не встревожив...

В этот момент шорох простыней заставил меня рвануться к Эмерсону. Он повернул голову! После этого незначительного движения он больше не шелохнулся, но я неподвижно сидела рядом всю ночь, считая каждый вдох и нежно гладя каждую чёрточку любимого лица.

Конечно, борода должна была отрасти. В отличие от волос, борода у Эмерсона очень жёсткая и колючая. Я также возражала против неё по эстетическим причинам, поскольку она скрывала замечательные контуры челюсти и подбородка, а также ямочку в последнем.

В периоды эмоционального расстройства ум стремится сосредоточиться на мелких деталях. Это – общеизвестный факт и, по моему мнению, объясняет то, что я забыла о гораздо более важных проблемах, чем борода Эмерсона. Они вновь завладели моим вниманием на следующее утро, когда Сайрус принёс мне поднос с завтраком и спросил, как прошла ночь. Я убедила его – без труда – присоединиться ко мне за чашкой кофе и развлекала, читая отрывки из письма Рамзеса.

– Я должна немедленно телеграфировать, чтобы успокоить их, – сказала я. – Вопрос в том, как много им можно сообщить – они ничего не знают о случившемся…

– Моя дорогая Амелия! – Сайрус, хихикавший и качавший головой во время чтения письма, мгновенно посерьёзнел. – Если они уже не знают, то узнают в скором времени. Мы не скрывали его исчезновения – чёрт побери, мы весь город запрудили извещениями. Позволю высказать мнение: английские газеты получат информацию от своих каирских корреспондентов, и вот тогда мы окажемся в заголовках. Вы и ваш муж – «горячие» новости, уж вам-то это известно.

Серьёзность вопроса мгновенно прояснилась. С помощью Сайруса я определила курс действий. Мы должны немедленно телеграфировать, заверив наших близких, что Эмерсон найден, мы оба в безопасности и здравии, и поэтому предупреждаем их не верить тому, что они прочитают в газетах.

– Мороз идёт по коже, стоит подумать, какие искажённые версии фактов публикуют сбитые с толку журналисты, – с горечью согласилась я. – Проклятье, Сайрус, мне следовало ожидать этого. У меня хватало неприятных встреч с «господами» из прессы.

– Вы должны думать о другом, моя дорогая. Самое главное – поставить бедного старину Эмерсона на ноги и вернуть ему способность владеть своими чувствами. А он уже позаботится о репортёрах.

– Лучше него на это никто не способен, – ответила я, не отрывая глаз от лица супруга. – Но опасность ещё не миновала. Человек, ответственный за этот подлый поступок, сбежал. Мы не смеем предположить, что он откажется от своего замысла. И не можем ослабить бдительность ни на мгновение – особенно сейчас, пока Эмерсон беспомощен.

– Не волнуйтесь об этом. – Сайрус погладил свою бородку. – Родственники Абдуллы окружили наш дом не хуже банды апачей[143], осаждающей форт. Они уже нагрубили повару и вышвырнули прочь сводника.

Успокоившись по этому поводу и отправив телеграмму, я смогла вернуть всё внимание тому, кому принадлежало моё сердце. Настало время испытаний, поскольку по мере того, как эффекты опия исчезали, появлялись другие, более тревожные признаки. Они были вызваны, по мнению доктора Уоллингфорда, другими лекарствами, которые давали Эмерсону, но лечение было невозможно – мы не знали, какими именно.

Абдулла вернулся в дом, где держали Эмерсона, и обнаружил там абсолютную чистоту. Полицейские отрицали, что забирали что бы то ни было, и я охотно поверила им, так как действительно не имело никакого смысла обыскивать место преступления. Казалось очевидным, что похититель вернулся и изъял все обвиняющие его улики. Это был зловещий знак, но у меня не хватало времени ни думать о последствиях, ни бороться с журналистами, которые, как и предсказывал Сайрус, осадили нас, требуя новостей. Доктор Уоллингфорд переехал в одну из комнат и сосредоточился на своём самом важном пациенте. Врачу пришлось проявить неусыпное внимание, потому что бессознательное состояние сменилось горячкой, и в течение двух дней понадобились все объединённые усилия, чтобы помешать Эмерсону навредить себе или нам.

– По крайней мере, теперь ясно, что его физическая сила серьёзно не пострадала, – заметила я, поднимаясь с пола, куда меня отшвырнула размахивавшая рука Эмерсона.

– Это сверхъестественная сила мании, – заявил доктор Уоллингфорд, потирая ушибленное плечо.

– Тем не менее, я считаю такое поведение обнадёживающим фактом, – сказала я. – Я уже видела его раньше в подобном состоянии. Это моя вина, мне бы следовало лучше знать... Держите ему ноги, Сайрус, он снова пытается вскочить с постели!

Анубис осторожно удалился на верхушку комода, где, свернувшись в клубок, наблюдал за суматохой расширившимися зелёными глазами. В коротком затишье, последовавшем за буйством Эмерсона, я внезапно услышала низкий урчащий звук. Кот мурлыкал! Абдулла посчитал бы это ещё одним признаком дьявольского разума, но я почувствовала странный, иррациональный всплеск возродившейся надежды, как будто мурлыканье существа было хорошим предзнаменованием, а не наоборот.

Мне потребовалось всё моё мужество на протяжении этих нескончаемых ужасных часов, но после того, как миновала третья полночь, я рискнула предположить, что худшее позади. Эмерсон наконец-то лежал неподвижно. А остальные сидели вокруг кровати, обрабатывая синяки и переводя дыхание. Перед глазами всё плыло, голова кружилась, в голове ни одной мысли из-за нехватки сна. Происходящее казалось нереальным, напоминая двухмерную фотографию какого-то прошлого события – дымящий фонарь, отбрасывающий тени на напряжённые взгляды присутствующих и измождённое лицо больного, и тишина, не нарушаемая ничем, кроме шелеста листьев за открытым окном и медленного, но правильного дыхания Эмерсона.

Вначале мои чувства не осмелились поверить этому знаку. Когда я встала и на цыпочках подошла к кровати, доктор Уоллингфорд сделал то же самое. Осмотр был кратким. Когда врач выпрямился, на его усталом лице заиграла улыбка.

– Это звуки сна, естественного сна. Идите отдыхать, миссис Эмерсон. Он захочет увидеть вас здоровой и улыбающейся, когда проснётся утром.

Я пыталась сопротивляться, но не смогла. Сайрусу пришлось чуть ли не нести меня на руках в соседнюю гардеробную, где поставили лежанку. Подсознание – в которое я твёрдо верю, несмотря на сомнения в его существовании – определило, что теперь можно отказаться от бдения, и я спала мёртвым сном не менее шести часов.

Проснувшись, наполненная энергией, я вскочила с постели и бросилась в соседнюю комнату.

По крайней мере, собиралась. Меня внезапно остановило зрелище, представшее передо мной – смертельно бледное существо, невероятно растрёпанное, неряшливо полуодетое и дико озирающееся вокруг. Прошло несколько секунд, прежде чем я узнала собственное обличье, отразившееся в зеркале над туалетным столиком.

Быстрый взгляд через дверной проём заверил меня, что Эмерсон всё ещё спал, а милый доктор со съехавшими набок очками и полуразвязанным галстуком дремал в кресле рядом с кроватью. Я поспешно приступила к выполнению некоторых необходимых восстановительных процедур, в том числе расчёсыванию волос, пощипыванию щёк для придания им естественного цвета, а затем облачилась в свой самый изысканный халат с оборками и кружевами. Мои руки дрожали; я трепетала, будто молодая девушка, готовящаяся к свиданию со своим возлюбленным.

Звуки из соседней комнаты заставили меня метнуться к двери, потому что я узнала недовольные ворчания и стоны, которыми Эмерсон привык приветствовать наступающий день. Если он и не стал собой, то неплохо подражал.

Сайрус, очевидно, подслушивавший за дверью, вошёл одновременно со мной. Доктор Уоллингфорд жестом показал нам не приближаться. Опершись на кровать, он спросил:

– Вы знаете, кто вы?

Он устал до изнеможения, бедняга, иначе, без сомнения, выразился бы поудачнее. Эмерсон уставился на него.

– Чертовски дурацкий вопрос, – ответил он. – Конечно, я знаю, кто я. И раз уж на то пошло, то кто, к дьяволу, вы такой?

– Профессор, прошу вас! – воскликнул Уоллингфорд. – Что за язык! Здесь дама.

Глаза Эмерсона медленно исследовали комнату и, наконец, остановились на мне. Я стояла, скрестив руки на груди, пытаясь сдержать трепетание оборок, выдававшее бешеное биение сердца.

– Если её беспокоит мой язык, она может покинуть комнату. Я её не приглашал.

Сайрус не мог больше сдерживаться.

– Вы, чёртов болван! – прорычал он, сжимая кулаки. – Разве вы не узнаете её? Если бы она не появилась без приглашения несколько дней назад, вы не остались бы в живых и не богохульствовали бы сегодня утром.

– Ещё один назойливый непрошеный гость, – пробормотал Эмерсон, бросая злобные взгляды на Сайруса. Затем повернулся ко мне... И на этот раз ошибки быть не могло. Блестящий синий взор был ясен, осознан – и равнодушно-спокоен. Затем зрачки сузились, а брови нахмурились: – Постойте, постойте – черты знакомы, а вот костюм другой. Не та ли это особа в небрежном наряде, которая вчера вечером появилась в моей очаровательной маленькой комнате, будто пробка, вылетевшая из бутылки, а затем задала перцу пустому дверному проёму, усердно стреляя в него? Женщинам не следует разрешать прикасаться к огнестрельному оружию.

– Это было не вчера, это было три дня назад, – огрызнулся Сайрус, его бородка дрожала. – Она спасла вашу жизнь этим пистолетом, вы… вы... – Он прервался, бросив мне извиняющийся взгляд.

Среди спутанной бороды Эмерсона блеснули белые зубы.

– Я не знаю вас, сэр, но, кажется, вы вспыльчивый человек – в отличие от меня. Я всегда спокоен и разумен. Рассудительность заставляет меня признать, что дверной проём, возможно, не был пустым, и что эта дама, вероятно, оказала мне некоторую помощь. Благодарю вас, мадам. А теперь уходите.

Его веки смежились. Повелительный жест врача удалил нас обоих из комнаты. Сайрус, всё ещё дрожа от негодования, попытался меня обнять, утешая. Вежливо, но решительно я отвела его руки.

– Я полностью владею собой, Сайрус. Мне не нужно успокаиваться.

– Ваше мужество меня поражает! – вскричал Сайрус. – Услышать его отрицания… насмехаться над вашими преданностью и смелостью...

– Ну, знаете ли, – слегка улыбнулась я, – я не в первый раз слышу подобные высказывания от Эмерсона. Я надеялась, Сайрус, но действительно не рассчитывала ни на что другое. Всё моё существо ожидало худшего, и я была готова к этому.

Он молчаливо положил руку мне на плечо. Я позволила ей остаться там, и никто из нас не произнёс ни слова, пока врач не вышел из комнаты Эмерсона.

– Я сожалею, миссис Эмерсон, – мягко промолвил он. – Но прошу вас не предаваться отчаянию. Он ничего не забыл. Он знает своё имя и свою профессию. Он спросил о своём брате Уолтере и объявил о намерении немедленно отправиться на раскопки.

– Где? – насторожившись, спросила я. – Он сказал, где намерен работать в этом сезоне?

– Амарна, – последовал ответ. – Это важно?

– Именно в Амарне он работал, когда мы стали... познакомились поближе.

– Хм-м, да. Возможно, вы нашли ключ, миссис Эмерсон. Его память о событиях ясна и точна вплоть до примерно тринадцати лет назад. Он не помнит ничего, что произошло с того времени.

– С того дня, как мы познакомились, – задумчиво сказала я.

Врач положил руку мне на другое плечо. Мужчины, похоже, думают, что этот жест оказывает успокаивающее действие.

– Не отчаивайтесь, миссис Эмерсон, он вне опасности, но всё ещё намного слабее, чем… может заставить вас поверить его безапелляционная манера поведения. Возможно, память вернётся, когда здоровье улучшится.

– А может, и нет, – пробормотал Сайрус. – Что-то вы слишком небрежно заявляете об этом, док. Что, больше ничего нельзя сделать?

– Я не специалист по нервным расстройствам, – последовал раздражённый ответ. – Я бы охотно приветствовал иное мнение.

– Без обид, – мгновенно отреагировал Сайрус. – Я понимаю, что мы все чертовски устали, и нервы у нас на пределе. Специалист по нервным расстройствам, говорите вы... Эй, погодите-ка!

Его лицо прояснилось, и он перестал крутить бородку, явно пострадавшую от чрезмерного внимания.

– Кажется, добрый Господь наконец-то на нашей стороне. Один из величайших мировых экспертов в области психических расстройств в этот самый момент находится на пути в Луксор, если только уже не приехал. Дьявольски повезло!

– Как его зовут? – скептически спросил доктор.

– Шаденфрейде, Сигизмунд Шаденфрейде. Он – высший класс, даю слово![144]

– Венский специалист? Его теории несколько неортодоксальны...

– Но они работают, – с энтузиазмом прервал Сайрус. – Я был его пациентом несколько лет назад.

– Вы, Сайрус? – воскликнула я.

Сайрус смотрел вниз, переминаясь с ноги на ногу, как виноватый школьник.

– Вы помните, Амелия, это дело с леди Баскервиль? Я отдал своё сердце этой женщине, а она разбила его вдребезги[145]. Я долгое время места себе не находил, а потом услышал о Шаденфрейде. И он поставил меня на ноги за несколько недель.

– Мне очень жаль, Сайрус, я и понятия не имела…

– Было и прошло, моя дорогая. А теперь я свободен, как вольная пташка. Я сказал Шаденфрейде на прощание, чтобы он сообщил мне, если когда-либо появится в Египте, и тогда я покажу ему, на что похожи археологические раскопки. Он, вероятно, прибыл в Каир сразу после того, как я несколько дней назад получил от него письмо – тогда не обратил на него внимания, голова была занята другим – но, если я правильно помню, он на этой неделе планировал быть в Луксоре. Что вы скажете, если я побегу за ним и постараюсь заполучить его?

Конечно, в действительности всё пошло совсем не так гладко, как надеялся Сайрус, движимый сочувственным энтузиазмом. Он вернулся только вечером, буксируя знаменитого венского врача, будто любимую собаку.

Шаденфрейде представлял собой любопытную фигуру – очень тонкое лицо и очень круглый живот, щёки настолько розовые, что казались нарумяненными, а борода – такая серебристо-белоснежная, что выглядела ореолом, соскользнувшим с положенного места. Близорукие карие глаза неуверенно смотрели сквозь толстые очки. Однако в его профессиональной манере не было никакой неопределённости.

– Невероятно интерррресный случай, без сомнения, – заявил он. – Герр Вандергельт некоторые подробности сообщил мне. Вы не навязывались ему, gnädige Frau[146]?

Я застыла в негодовании, но подмигивание и кивок Сайруса напомнили мне, что ответственность за этот грубый вопрос несёт несовершенное владение знаменитого врача английским языком.

– Он спал чуть ли не весь день, – ответила я. – Я не настаивала на своём родстве с ним, если вы имеете в виду именно это. Доктор Уоллингфорд чувствовал, что на данном этапе такое поведение может быть неразумно.

– Sehr gut[147], sehr gut. – Шаденфрейде потёр руки и продемонстрировал мне идеальные белые зубы. – Я пациента наедине осмотреть должен. Позволите вы, фрау профессор?

И, не дожидаясь моего разрешения, распахнул дверь и исчез внутри, с грохотом захлопнув её за собой

– Своеобразный паренёк, правда ведь? – с гордостью спросил Сайрус, как будто выходки Шаденфрейде доказывали его медицинскую значимость.

– Э-э-э-э... весьма. Сайрус, вы уверены...

– Дорогая, он – чудо. А я – живое свидетельство его талантов.

Шаденфрейде не появлялся в течение довольно длительного времени. Не было слышно ни звука – не говоря уже о крике, который я вполне естественно ожидала услышать от Эмерсона – и я уже начинала нервничать, но тут дверь, наконец, открылась.

– Nein, nein, gnädige Frau[148], – заявил Шаденфрейде, удержав меня, когда я попыталась войти.– Обсуждение мы должны иметь перед тем, как вы говорите хотя бы одно слово пациенту нашему. Ведите нас, герр Вандергельт, к месту обсуждения и принесите, bitte[149], освежительного немного даме.

Мы удалились в мою гостиную. Я отказалась от бренди, на котором настаивал врач – ситуация была слишком серьёзной для временного улучшения настроения – а сам он приложился к пиву, которое смаковал с таким удовольствием, что, когда он поставил бокал на стол, все усы оказались вымазаны пеной. Однако когда он начал говорить, у меня не появилось ни малейшего желания смеяться над ним.

Многие люди в то время скептически относились к теориям психотерапии. Мой собственный ум всегда восприимчив к новым идеям, какими бы отталкивающими они ни были, и я с интересом прочитала работы таких психологов, как Уильям Джеймс[150] и Вильгельм Вундт[151]. Поскольку некоторые из их аксиом – в частности, концепция Гербарта[152] о пороге сознания – соответствовали моим собственным наблюдениям за человеческой природой, я склонялась к мнению, что эта наука при усовершенствовании и развитии может дать полезные знания. Теории герра доктора Шаденфрейде были, безусловно, неортодоксальными, но я посчитала их до отвращения правдоподобными.

– Непосредственной причиной амнезии мужа вашего есть физическая травма – удар по голове. Часто ли область эту он повреждал?

– Ну… не так, чтобы очень часто… – начала я.

– Не могу сказать точно, – пробормотал Сайрус. – Я помню, по крайней мере, два раза в течение нескольких недель, когда мы вместе проживали в Баскервиль-Хаусе[153]. Что-то в моём старом приятеле вызывает у людей неудержимое желание ударить его по голове.

– Он не избегает физических столкновений, когда защищает беспомощного или исправляет дурные поступки, – заявила я.

– Also[154]. Но удар катализатором, непосредственной причиной только был. Он пробил не только голову, но и невидимую мембрану бессознательного. Дыра эта к тому привела, что ослабленная часть разума поддалась страху и желаниям, которые долгое время подавлялись сознательной волей. Вкратце – простыми словами, gnadige Frau und герр Вандергельт – он забыл то, что помнить не хочет!

– Вы имеете в виду, – произнесла я с болью, – что он не хочет вспоминать МЕНЯ.

– Не вас лично, фрау Эмерсон. Вас, как символ, который он отвергает. – Когда человек оседлает любимого конька, он склонен быть многословным. Поэтому я передам лекцию доктора в кратком изложении. (Должна предупредить читателя, что некоторые высказывания Шаденфрейде могли изрядно шокировать).

Мужчина и женщина, заявил он, являются естественными врагами. Брак представляет собой в лучшем случае вооружённое перемирие между людьми, чьи натуры абсолютно противоположны. Потребность Женщины, домохозяйки, заключаются в мире и безопасности. Потребность Мужчины, охотника, заключается в свободе охотиться на своих собратий и на женщин (врач изложил это более вежливо, но я поняла смысл). Общество стремится контролировать эти природные желания мужчины, религия запрещает их. Но ограничивающие их стены постоянно подвергаются нападениям брутальной природы Мужчины, и когда в структуре появляется прореха, это животное начало вырывается наружу.

– Господи всемогущий, – пробормотала я, когда доктор сделал паузу, чтобы вытереть вспотевший лоб.

Сайрус, багровый, как свёкла, кусал губы, пытаясь сдержать приглушённые выкрики негодования и отрицания.

– Чтоб вас черти побрали, доктор, я категорически возражаю против подобного языка в присутствии миссис Эмерсон и против ваших попыток запятнать мужской пол. Мы не хищные звери – во всяком случае, не поголовно. А вы говорите – «хищные», да?

– Хищные и похотливые, – радостно подтвердил Шаденфрейде. – Да, да, это натура человеческая. Некоторые из вас успешно подавляют свою истинную природу, mein Freund[155], но остерегайтесь! Контроль чем больше, давление тем больше создаётся и если прореха в структуре возникает, стены – БУМ!

Сайрус вскочил.

– Послушайте, док, вы…

– Успокойтесь, Сайрус, – настойчиво вмешалась я, – врач не грубит, а излагает своё мнение с научной точки зрения. Я не обижена, и, действительно, нахожу определённый смысл в его диагнозе. Однако меня не так интересует диагноз, как лечение. Используя вашу собственную метафору, доктор (весьма впечатляющую, надо признать), как мы принудим… э-э… чудовище вернуться за стены, и какой строительный материал используем для их ремонта?

Шаденфрейде одобрительно улыбнулся мне.

– У вас почти мужская непосредственность, фрау Эмерсон. Процедура очевидна. Нельзя использовать одну грубую силу против другой грубой силы – в последующей борьбе оба участника схватки смертельно ранены могут быть.

– Как метафора – поразительно. Но я предпочла бы более практическое предложение, – продолжила я. – Что мне делать? Быть может, гипноз...

Шаденфрейде игриво погрозил мне пальцем.

– Ах, фрау Эмерсон! Вы начитались работ моих коллег с более развитым воображением. Брейер[156] и Фрейд[157] правы, заявляя, что движущая сила мысли, которая не может противостоять удушающему эффекту с помощью речи или действия, должна быть возрождена – другими словами, возвращена к status nascendi[158]. Но гипноз – это только игрушка артиста, которая больше вреда, чем пользы принести может, заменив психические процессы пациента собственными предубеждениями гипнотизёра.

Кажется, мне удалось достаточно точно передать общий смысл его лекции. Он на мгновение остановился перевести дыхание – что и не удивительно – а продолжение прозвучало гораздо конкретнее.

– Память похожа на чудесное растение, gnädige Frau. Она не может сразу появиться в законченном виде, она должна расти медленно и естественно из семени. Семя в его рассудке сохранилось. Верните профессора на место, помнит которое он. Не навязывайте воспоминания ему. Не настаивайте на фактах, которые он искренне абсолютно ложными считает. Катастрофой это было бы в его случае, потому что, если правильно понял я его характер, он – человек, который настойчиво поступать прямо противоположно тому будет, что вы ему сказали.

– Вы абсолютно правы, – согласился Сайрус.

– Но ваши предложения слишком неопределённые, – пожаловалась я. – Вы говорите, что мы должны вернуть его в Амарну?

– Nein, nein! Вы никуда не должны. Он сам отправляется туда, куда хочет, а вы его сопровождаете. Об Амарне он упоминал постоянно. Место раскопок археологических, да?

– Всего лишь самая отдалённая и пустынная местность в Египте, – медленно произнёс Сайрус. – И мне это не кажется такой уж разумной мыслью – по разным причинам.

Доктор сложил нежные руки на выпирающем животе и мягко улыбнулся нам:

– У вас нет выбора, мой друг Вандергельт. За исключением тюремного заключения, которое закону противоречит, единственная альтернатива ваша заключается в том, чтобы объявить его недееспособным. Ни один авторитетный врач не подпишет документы такие. Как и я. Он не недееспособен. Он не сумасшедший, в рамках юридического определения слова этого. А что до недоступности медицинской помощи в этом месте – Амарне – беспокоиться не следует вам. Физически на пути к выздоровлению находится он и скоро снова собой станет. Нет никакой опасности повторения.

Однако опасность сохранялась, хотя и не такого рода, о которой говорил этот милый доктор. После его ухода Сайруса прорвало:

– Я горько разочарован в Шаденфрейде. Из всех оскорбительных теорий… Он никогда не называл меня хищным зверем.

- Он энтузиаст. Энтузиасты склонны преувеличивать. Но я вынуждена согласиться с некоторыми из его теорий. То, как он назвал брак перемирием…

– М-да. Это не соответствует моему представлению о брачном состоянии, однако думаю, вам больше известно об этом, чем жалкому старому холостяку вроде меня. Но я категорически против Амарны. Вы с Эмерсоном в этой пустыне окажетесь в роли уток в тире.

– Я не согласна, Сайрус. Легче охранять любого в безлюдной пустыне, чем в битком набитом мегаполисе.

– В некотором смысле, может быть. Но...

– Сайрус, не стоит по-пустому тратить время на споры. Как сказал доктор, у нас нет выбора. И как здорово будет, – задумчиво промолвила я, – снова увидеть любимую Амарну.

Суровое лицо Сайруса смягчилось:

– Вы не обманете меня, Амелия. Вы – самая храбрая женщина из всех известных мне, и ваша невозмутимость делает честь всей британской нации, но абсолютно неправильно, дорогая моя, подобным образом подавлять свои чувства. У меня довольно крепкое плечо, если вы хотите выплакаться на нём.

Я отклонила это предложение с должным выражением благодарности. Но если бы Сайрус увидел меня позже той же ночью, то не остался бы такого высокого мнения о моей храбрости. Съёжившись на полу в ванной комнате, крепко закрыв дверь и плотно прижав полотенце к лицу, чтобы заглушить рыдания, я плакала, пока слёзы полностью не иссякли. По-моему, после этого мне стало полегче. Наконец я поднялась и дрожащей походкой подошла к окну.

Первые светлые полосы рассвета очертили горы на востоке. Измученная и изнеможённая, я оперлась о подоконник, взирая на восход. И, когда свет усилился, я почувствовала, как душу вновь медленно наполняют мужество и надежда, временно покинувшие меня. Я стиснула кулаки и сжала губы. Я выиграла первую схватку: несмотря ни на что, я нашла Эмерсона и вернула его себе. И если впереди меня ожидают новые сражения, я опять выйду на поле битвы и снова вернусь с победой.